Со страниц журнала "Урал"

 

Ангелина Злобина (Елена Спиридонова) — родилась в Подмосковье. Окончила художественное училище, работала художником-оформителем, видеодизайнером, художником-постановщиком. Писала сценарии для короткометражного кино и рекламы. Рассказы, эссе и повести опубликованы в литературных журналах «Звезда», «Новая Юность», «Урал», «Нева», «Сибирские огни», «Голос Эпохи», «Чайка» и др. Пьеса «Сущность» вошла в шорт-лист конкурса «Время драмы» (2015). Рассказы «Некоторые особенности свободного полёта» (2017), «Отрава» (2018) и «Мадонна Кривелли» (2019) вошли в шорт-лист Премии имени В.Г. Короленко. Живет в Москве.

 

 

 

Часть первая

 

1

 

Если верить цифрам на дорожном указателе, то от федеральной трассы до Загряжья было ровно двенадцать километров.

Путь, соединяющий шоссе с небольшим селом, обозначался в полях извилистой колеёй, а в еловом лесу — постепенно зарастающей просекой.

Осенью и весной дороги закрывали — залитые дождями или талой водой поля превращались в топкую черную грязь, из-за которой, судя по всему, село и всю местность за лесом и назвали Загряжье.

Село стояло на холмах или, как говорили местные, — «на гора́х». Одна гора называлась Загрячиха, другая — Поповка; между ними текла река, когда-то такая полноводная, что во время разлива старый деревянный мост накрывало выше перил. Однажды в половодье мост унесло, остались посреди реки только сваи, потом и они куда-то исчезли. Река постепенно обмелела, заилилась — у Поповки глубина стала по колено, у Загрячихи по пояс, а в середине появились зелёные островки.

Был когда-то ещё и третий холм, на нём стоял бревенчатый дом с вывесками «Сельмаг» и «Чайная». Площадь перед этим сооружением именовалась в народе Перцовой. Тот холм по приказу районного начальства давным-давно срыли бульдозерами. Тогда же во внезапном порыве благоустройства сузили речное русло и построили бетонный мост. Название холма забылось, а когда на берегу появился новый панельный магазин, площадь возле него по старой памяти стали называть Перцовой.

На самом длинном холме — Загряжском — сразу за сельскими домами тянулись сады и огороды, за огородами простиралось зарастающее бурьяном поле, за полем виднелся лес. Дальняя правая сторона леса называлась Гнилой угол, оттуда на Загряжье обычно приходили дожди и грозы, а если туча надвигалась с другой стороны, то, будь она хоть тернового цвета и в полнеба величиной, местные не придавали ей никакого значения.

Загряжцы ходили в лес за грибами, ягодами и орехами, у каждого были свои тайные грибные места и свои земляничные поляны, а где заканчивался лес, никто точно не знал. Некоторые чудаки пытались пройти его насквозь, но, поблуждав в чаще, выходили всё к тому же заросшему бурьяном полю и видели на горизонте ряд знакомых крыш, сады и тополь-грачевник.

Одни потом говорили, что набрели в лесу на широкую бетонную дорогу, похожую на взлётную полосу. Другие рассказывали, что будто бы нашли заброшенную железнодорожную платформу, утопающую в цветах иван-чая, — всю в трещинах и провалах, но с уцелевшим ограждением и жестяным плакатом «По путям ходить опасно!».

На самой крутой горе — Поповке — стояла в старых липах полуразрушенная церковь. Рядом с ней был раньше поповский дом, но его давным-давно разобрали, остался сад, так густо заплетённый повиликой, что созревшие яблоки не долетали до земли, а подгнившая изгородь не упала, а только привалилась к копнам из путаных стеблей.

Были раньше на Поповке и другие строения — школа, учительский барак и керосиновая лавка. Напротив школы стоял гипсовый Ленин с вытянутой рукой, небольшой, примерно в рост школьника-пятиклассника. Каркас у скульптуры, судя по всему, был какой-то непрочный: постепенно Ильич стал крениться назад, с каждым годом указывая рукой всё выше, а однажды рухнул в клумбу и раскололся.

Керосиновая лавка, конечно, сгорела. Всё остальное разрушилось, и тоже как-то незаметно. Никто из местных точно не мог сказать, как случилось, что ничего, кроме фундаментов, не осталось ни от учительского барака, ни от школы.

Вот местный клуб, например, — бывший дом князей Грачёвых — сгорел от молнии, об этом знали все. Он простоял без единого ремонта почти семьдесят лет, а когда его наконец  собрались отремонтировать, он — со всем новым тёсом, шифером, со всей олифой и мешками побелки — сгорел в одну ночь дотла.

В Загряжье вообще часто случались грозы.

Местный краевед, бывший агроном Гена Шевлягин, утверждал, что русло реки — не что иное, как верхняя часть гигантского земного разлома, поэтому и происходят в Загряжье всяческие необычные явления.

В остатках росписи на облупившемся церковном своде Гена разглядел изображение НЛО, черненькое, похожее на приземистую табуретку. Апостола, указывающего перстом на объект, как выяснилось, звали Фома, и в этом Гена тоже усматривал намёк на тщету недоверия. Двое сомневающихся принесли верёвку, через пролом в крыше поочередно спустились по стене и увидели на облаке над апостольским перстом надпись «ДМБ-78», о чём и сообщили краеведу. Тот приуныл, но уточнил на всякий случай, что насчёт молний вопрос остается открытым. И с этим нельзя было не согласиться.

Все в Загряжье помнили, как однажды во время грозы сияющий шар зацепился за калитку Беловых и с шипением и треском прошелся вдоль всего штакетника, превратив верх изгороди в головешки.

А однажды у старухи Иванниковой из кухонного крана посыпались искры и надулся над мойкой огненный пузырь величиной с футбольный мяч. Пузырь легко отсоединился, волнуясь боками и потрескивая, медленно поплыл к раскрытому окну, метнулся на улицу и врезался в столб. Раздался грохот, повалил дым.

Старуха Иванникова ничуть не пострадала, по слабости ума она не успела вовремя испугаться. Зато потом так часто рассказывала об этом происшествии, изображая плывущий шар и собственное восхищённое оцепенение, что возгордилась, повеселела и даже перестала бояться кухонного крана.

А столб, в который ударила молния, оставшись снаружи невредимым, изнутри выгорел совершенно.

Кое-кто из сельчан многозначительно намекал, что не следовало ломать сельскую церковь, вот и не летали бы по домам огненные шары. На что, например, Иван Иванович Егоров, проживший в Загряжье больше семидесяти лет, только отмахивался — ерунда! Он в детстве и сам видел шаровую молнию, а церковь тогда ещё была цела и при колокольне. Правда, уже без крестов. В ту пору в ней хранили яблоки из совхозного сада.

Егоров на всю жизнь запомнил лиловый шар в небе и удар грома — будто с треском разорвали над крышей крепкое полотняное небо. Полыхнуло в глаза холодным марганцевым светом, а когда грохнуло снова — погасли в доме все лампы, только в углу теплилась бабкина лампадка, подсвечивая три латунных цепочки и желтоватый оклад с темными прорезями.

Когда ломали колокольню, Егорову шел седьмой год. Стоял сухой жаркий апрель, на тополях с тихим треском лопались почки, а на склонах сквозь сеть прошлогодней травы проклёвывалась первая зелень. На Поповке тарахтел трактор, изо всех своих механических сил натягивая блестящий на солнце стальной трос, обвязанный вокруг столба колокольного яруса. Ополоумевшие стрижи кричали и носились над церковью. Колокольня медленно повалилась вбок, ломая липовые ветви, роняя куски кирпичной кладки и стрижиные гнёзда. А трактор поволок за собой сорвавшийся трос, перевернулся, фыркнул и, лязгая, как сундук с железом, скатился с горы в реку.

Никто не успел заметить, когда тракторист выпал или выпрыгнул из кабины. Видели только, как он быстро карабкался по крутому склону наверх, оступался и падал.

Доставать трактор даже не пытались — дно реки со стороны Поповки всегда было топким. Несколько лет торчал над водой помятый угол кабины, а когда в половодье унесло старый деревянный мост, трактор тоже исчез. Под горой образовалась длинная отмель и разросся камыш.

Ходил слух, что на самом деле тракторист улетел вместе с трактором в реку, а метался по склону вовсе не он. Один из загряжских мужиков рассказывал в компании собутыльников на Перцовой площади, как спьяну уснул под забором поповского сада. Проснулся от грохота, увидел, как мимо летят кирпичи, потом трактор, ну и дал дёру. Споткнулся да ещё трос какой-то ногой зацепил…

Местные не то чтобы верили, они были не против такой версии. А, например, бабка Егорова говорила: «Ну и шут с ним, с трактористом! Хоть бы они все передохли, эти ломатели!»

Церковное здание вскоре оказалось ненужным — для овощей и фруктов появились другие места хранения, а потом не стало ни совхозного сада, ни самого совхоза.

Церковь долго стояла заброшенной, ржавели ворота и оконные решетки, рушились своды.

Руины снова вызвали практический интерес, когда старшая дочь Беловых Таисия вышла замуж за водителя с лесопилки, курчавого здоровяка Митю Корбута.

Таськин муж первым и смекнул, что негоже пропадать дармовому стройматериалу, пусть даже и битому. Вскоре у дома Беловых-Корбутов вместо обгорелого штакетника появился кирпичный забор, а вместо кособокого сарая возник добротный гараж из старого кирпича с жилой мансардой и затейливыми решетками в окнах.

Односельчане удивленно качали головами, но в целом к хозяйственной деятельности нового соседа относились с пониманием — и впрямь, чего добру пропадать? Да и сам Митя оказался человеком полезным — по найму делал любую работу, мог и копать, и красить, и ломать, и строить, брал недорого. За кусок вырезки и ливер аккуратно и быстро резал домашний скот, сам готовил отличную колбасу, варил чистейший самогон, пахнущий полынной росой, а в подпитии заливисто пел.

Опасаться было нечего, местное начальство развалинами не интересовалось, оно и всё Загряжье вспоминало нечасто. Только накануне выборов въезжал в село грейдер, а за ним по расчищенной дороге — агитаторы с плакатами и листовками. С плакатов смотрели на загряжцев серьёзные, красиво причёсанные люди, может, новые, а может, те же самые, что и каждый выборный год, кто их знает. Все они обещали построить дорогу от федеральной трассы до села, но дорога какой была много лет, такой и оставалась — летом ухабы, зимой снежные заносы и бурелом, а когда ни снега, ни засухи — густое непролазное месиво, в котором лоси вязли по самое брюхо. Одно слово — Загряжье.

 

2

 

Всю короткую ночь Егорову не спалось.

На сеновале было душно, ныли комары, в сене что-то шуршало и щелкало, внизу всхрапывал и терся боком о стенку боров, а над чердачным окном, как сонные старухи, бормотали горлицы.

Егоров долго перекладывался с боку на бок, кряхтел, почесывался, а когда сквозь все щели сразу забрезжил утренний свет, — сел, откашлялся и по-стариковски потёр ладонью грудь. В саду всё громче и громче щебетали птицы; быстро светало. Егоров спустился с сеновала, взял в сарае две удочки, забрал из-под смородинового куста заготовленную с вечера банку с червями и направился к реке.

Место у него было своё — прямо напротив дома, под обрывом, где косо торчал из песка большой дубовый пень с корневищем. Когда-то во время разлива этот пень принесло течением, а когда вода спала, он так и остался на берегу, увязнув одной стороной в песке, а другую держа над водой, как тёмную когтистую лапу.

Никто, кроме Егорова, на этом месте не рыбачил. Не потому, что Егоров запрещал — да ни боже мой! — река общая, берег не куплен. Просто ни у кого больше рыба возле дубового пня не ловилась.

Как-то раз краевед Шевлягин, чтобы развеять миф, на спор с односельчанами просидел там с рассвета до полудня и подсёк плотвичку — небольшую, меньше ладони, а она возьми и сорвись! Ушла под воду и будто своим рассказала, ни единой поклёвки больше. Признать поражение в том споре Гена не согласился — ведь рыба-то попалась? Односельчане резонно возразили — ну и где она? Спор накалился, подтянулись сочувствующие и тоже высказались, покричали немного, потом выпили самогону и, хоть ничью правоту не признали, разошлись мирно.

С тех пор только деревенский дурачок Юрочка иногда составлял Егорову компанию, но без всякой рыболовной снасти, просто из склонности к прилежному и бескорыстному наблюдению за жизнью.

Юрочка был чудной от рождения — длинное туловище, широкие плечи и короткие ноги колесом. И одевался он чудно: носил отцовскую милицейскую форму старого образца — фуражку, китель и штаны с лампасами, никакой другой одежды не признавал. Ходил он быстро, сильно припадая на каждую ногу, сдержанно кивал знакомым, козырял особо уважаемым, а на вопрос «Как дела?» с заговорщицкой усмешкой отвечал: «Это потомучто!»

Что бы ни происходило в Загряжье — починка автомобиля, строительство гаража, разгрузка дров или другое какое событие, — Юрик всегда стоял рядом, в компании любопытствующих. Смеялся, когда все смеялись, сокрушенно качал головой, когда все негодовали, и подавал спички тому, кто, держа в зубах сигарету, хлопал себя по карманам. Спиртного Юрочка не пил, а курить бросил после одного случая.

Как-то раз подвыпившие мужики шутки ради подсунули ему сигарету с пистоном. Стрельнуло на третьей затяжке, обожгло Юрику кончик носа и костяшки пальцев.

Шутники, опасливо расступившись, загоготали. Юрочка аккуратно плюнул на окурок, затоптал его и серьёзно сказал:

— Я думал, вы умные.

На носу у него осталась темная метка вроде птичьей лапки. Сигареты с того дня он больше в руки не брал, а спички в кармане носил на всякий случай.

Юрочка жил под опекой младшей сестры Маши, маленькой и тихой незамужней женщины. Их дом стоял на краю Загрячихи, чуть в стороне от всех, под старым тополем с необъятным морщинистым стволом и высокой раздвоенной кроной, сплошь унизанной чёрными гнездами. Тополь называли грачевником — отчасти из-за шумной колонии птиц, населявшей гнёзда, отчасти из-за фамилии владельцев дома — Грачёвых.

Отчего-то Юрочка дом своим не считал, беспечно говорил — «Это Машкино!» — и в любое время года спал в дровяном сарае, укрывшись тяжелым овчинным тулупом.

Местная фельдшерица однажды зимним вечером зашла проведать приболевшую Машу, увидала в открытом настежь сарае спящего на топчане Юру и была изумлена его мощной багровой спиной, широким загривком и мускулистой рукой, лежащей поверх косо накинутого тулупа.

Иногда, в сильные морозы, Маше удавалось уговорить брата ночевать в доме, где у него имелась своя комната с железной кроватью и горкой подушек, с геранью на подоконнике и с двумя фотографиями в рамках над плюшевым ковром.

Люди на этих фото были так незнакомо, нездешне хороши собой, что постороннему человеку и в голову не пришло бы, что это покойные родители Маши и Юрочки, а не актёры из старого чёрно-белого фильма.

Когда морозы ослабевали, Юра брал тулуп и снова шёл в дровяной сарай.

— Гулять надо на свои! — всякий раз, уходя, бодро говорил он.

 

***

 

Егоров широко зевнул и поёжился, под берегом ещё было прохладно. Солнце медленно выбралось из-за бугра, растопило остатки тумана над рекой, подсветило обрыв, жёлтую полоску песка, два поплавка и лежащую в камышах пузатую пластиковую бутылку. В пакете, пристроенном к дубовому корню, уже шлёпали хвостами четыре леща и пара плотвичек.

По ступенчатой тропке под гору спускался Юрочка.

— Ну, как оно? — приблизившись, спросил он.

— Да чего-то не очень, — снова зевнув, ответил Егоров. — Не проснулась, наверное…

— Кто?

— Рыба, кто ж ещё…

Юрочка взгромоздился на пень и достал из кармана кителя горсть семечек.

Стало понемногу припекать. Над кочкой, густо поросшей молодым розовым клевером, прерывисто жужжала пчела, тихо шелестели в траве кузнечики; нарезая лихие круги над водой, щебетали ласточки, а на другом берегу в заброшенном поповском саду заливался свистом и щёлканьем не угомонившийся с ночи соловей.

Егоров заслушался, впал в приятную задумчивость и чуть было не задремал.

Громкий механический стрёкот заставил его вздрогнуть. Егоров от неожиданности пригнулся и втянул голову в плечи, спину и руки будто прихватило морозом. Непонятной природы звук — настойчивый, с гулким металлическим эхом — постепенно усилился и внезапно смолк.

Стало тихо. Кузнечики затаились, исчезли куда-то ласточки, и соловей будто умер. Егоров сглотнул, зажал ладонью правое ухо, потом левое. Тряхнул головой. Обернулся.

Юра, не донеся до рта щепоть с семечком, сидел неподвижно и смотрел на воду. Переведя взгляд на Егорова, он смахнул приставшую к губе шелуху и как ни в чём ни бывало сказал:

— Клюёт у тебя.

Егоров спешно схватился за удочку, привстал, потянул, и, сверкая, забилась о воду крупная белобрюхая рыба.

Юрик развеселился и заёрзал, качая маленькими ногами.

— Вот оно так! Это потомучто!

Пока Егоров возился с рыбой и всё ещё дрожащими руками насаживал нового червя, Юрочка слез с пня и заковылял по тропке наверх.

— Лещей-то не возьмёшь? — крикнул Егоров ему вслед. — Возьми, Машка пожарит!

Юра, не оборачиваясь, помотал головой.

— Гулять надо на свои!

Егоров снова закинул удочку.

Странный механический звук сильно встревожил его, ничего подобного Егоров раньше никогда не слыхал. «Недоспал, что ли…» — успокаивал он себя. Однако у берега по-прежнему было необычно тихо, словно всё живое умолкло в недоумении. Бесшумно бегали водомерки. Стрекоза села на поплавок и замерла, как неживая.

За спиной что-то глухо и тяжко стукнуло, покатились к воде мелкие камешки, и тут же широким потоком хлынул в реку песок; поплавки сбило мутной волной, один оторвался и поплыл по течению. Егоров встал. На его глазах часть обрыва осела и громадным ломтём обрушилась в реку, накрыв собой берег, заросли камыша и дубовый пень, на котором только что сидел Юрочка.

В образовавшейся впадине матово блестело что-то гладкое, похожее на часть огромного механизма.

Егоров робко приблизился. Навстречу ему бесшумно выдвинулась металлическая площадка, над ней раскрылась овальная дверь. От площадки, срезав часть песочного отвала, опустился короткий трап.

Егоров попятился, едва не упал, а потом развернулся и, не дыша, не оглядываясь, пошел по тропинке вверх.

 

3

 

Егоров остановился у крыльца, положил ладонь на перила и долго стоял, хмуро глядя куда-то вбок — не то на сохнущий на изгороди круглый вязаный половик, не то на морщинистый ствол ясеня с глубокой поперечной бороздой от привязанной когда-то проволоки.

На ветке тихонько бормотал скворец. Заметив неподвижно стоящего человека, он смолк, пригляделся, разочарованно присвистнул и забормотал снова.

В доме было тихо, все ещё спали — Анна Васильевна на веранде, а в комнатах приехавшие накануне вечером гости — сын Сергей и две внучки.

«Пойду-ка я досыпать!» — решил Егоров и побрёл к сеновалу.

Проснулся он оттого, что внизу громко скрипнула дверь, лязгнуло ведро, и тут же стал энергично всхрапывать и чавкать поросёнок. Дверь снова заскрипела и хлопнула.

Егоров попытался вспомнить приснившийся нехороший сон, всполошился и сел. В сильном волнении он спустился с сеновала, надеясь, что в углу сарая чудесным образом обнаружатся удочки, а под кустом смородины будет стоять влажная от росы банка с червями, однако ни того, ни другого на месте не оказалось.

По огороду цаплей вышагивала старшая внучка Дашка, длинноногая девица четырнадцати лет. Она что-то ела с ладони и отмахивалась от невидимой пчелы. Младшая, Нюта, в обнимку с куклой сидела на скамейке и задумчиво качала ногой.

Сергей стоял на коленях возле грядки с укропом и затягивал ключом муфту на поливном шланге. Рядом билась в воздухе водяная струйка, она то рассыпалась радужными брызгами, то вздымалась и опадала.

Анна Васильевна чистила картошку на веранде. Увидев мужа, заспанного и лохматого, она насмешливо сказала:

— Проснулся… — и звонко крикнула: — Сереже ключ какой-то нужен был, давай-ка найди!

Егоров вернулся в сарай, погремел там железками и, выйдя, предъявил заржавелый разводной ключ.

— Сергей! Такой?

Сын, едва глянув, сказал:

— Да не, пап… Уже не надо.

Егоров вдруг преисполнился жалости и умиления. Жаль ему стало свою хлопотливую жену Анну Васильевну и деловитого взрослого сына, жаль обеих внучек — чудных, ни на кого не похожих девчонок. Жаль всех, живущих свои обыкновенные жизни и не знающих, что там, под склоном, на который испокон веку загряжцы вываливают прелые яблоки и гнилую картошку, оказывается, давно уже таится нечто чужое и непонятное. А может быть, даже опасное и противное всему мироустройству вообще! От этой жалости в груди у Егорова защемило, он вспомнил, что в вишеннике с вечера лежит убранная на всякий случай бутылка с остатком самогона, а на обломанной ветке висит специальная эмалированная кружка с овальным сколом на дне.

Егорову очень хотелось поговорить с кем-нибудь о том, что он увидел на берегу, показать всё на месте и рассказать, что и как. Это должен быть обстоятельный и серьёзный разговор, и собеседник непременно должен быть человеком обстоятельным и серьёзным, одним словом — нормальным. Егоров перебирал в уме всех соседей, и по всему выходило, что из всех загряжцев самый нормальный — Митя Корбут. Однако чутьё подсказывало, что именно Мите пока ни о чём рассказывать не следует.

Егоров собрался было обратиться к Сергею, но отчего-то застеснялся и раздумал.

Дашка уселась на лавку возле сарая и пальцем поманила к себе сестру.

— Иди ко мне, маленькое чудовище. Будем учить новые слова.

Нюта послушно придвинулась.

— Повторяй за мной, — иронически улыбаясь, начала старшая. — Духовной жаждою томим…

Младшая старательно пролепетала свою версию. Дашка тихо рассмеялась и продолжила:

— В пустыне мрачной я влачился…

Рассеянно прислушиваясь к разговору девчонок, Егоров сорвал несколько веток укропа, выдернул пяток редисок, прополоскал их в бочке с дождевой водой и пошёл в вишенник.

Даша сменила тему:

— Синус, косинус, тангенс…

Нюта кое-как повторяла, а потом, вопросительно глянув на сестру, указала пальцем на лежащий на скамье разводной ключ.

— Шняга, — чётко артикулируя, пояснила Даша.

— Шняга, — робко повторило лупоглазое дитя.

Дашка снова захохотала.

Допив самогон, Егоров спрятал в траву пустую бутылку, повесил на сучок кружку и уселся под вишней.

День наливался жарой и светом, в небе снова летали ласточки, у соседей включилось и с полуслова бойко запело радио, в цветок лилейника врезался шмель, затих, набычился и стал копать рыхлую желтую пыльцу.

Егоров хрустел молодой редиской, смотрел, как покачивается от шмелиных стараний длинный стебель, и слушал удивительный разговор внучек, похожий на птичий щебет.

В груди у него стало так горячо, что левый глаз заслезился, а в носу защипало, будто кто в шутку тронул возле ноздри острой травинкой.

На секунду вспомнилась гладкая овальная дверь и открывшаяся за ней тьма, но сейчас это почему-то не пугало.

«Да мало ли чего там, может, машина какая увязла! — беспечно подумал Егоров. — Сходить, что ли, взглянуть? Опять же, удочки мои там…»

Он поднялся и не спеша пошёл мимо сарая.

— С тобой! — заявила Нюта и, соскочив со скамьи, протянула деду руку.

По дороге к реке девочка на всё показывала пальцем, и Егоров объяснял ей:

— Трава. Называется лебеда. А это мусор. Не надо, не трогай ручками, это бяка. Тьфу.

— Мусор?

— Да, бросают под гору всё время…

— Тьфу!

— Вот именно.

Они спустились по тропке к самому берегу. Не доходя нескольких шагов до песчаной осыпи и дыры в обрыве, Егоров остановился. Нюта удивлённо приоткрыла рот и, показав на темный металлический панцирь с трапом и распахнутой дверью, сказала:

— Шняга!

Возле нижней ступеньки трапа, свернувшись, как личинка майского жука, спал сосед Егоровых — Вася Селиванов.

— Вот те раз, — удивился Егоров.

— Дядя! — пояснило дитё и с сострадательной физиономией посмотрело на деда.

От безмятежно спящего Васи крепко несло самым дрянным из загряжских самогонов. Такой гнала только старуха Иванникова, не стыдясь ни мутного цвета своего пойла, ни душного запаха. Зато и продавала недорого. Васино по-детски изумленное лицо покраснело от солнца, а ухо стало тёмно-малиновым. Он так старательно сопел, сложив губы клювом, будто ему снилось, что он надувает шар и удивляется его размерам.

Егоров покачал головой и повёл внучку обратно к дому.

 

 

4

 

Обнаружив на берегу спящего Селиванова, Егоров огорчился. Он собирался приобщить к тайне железной двери кого-нибудь другого, например — краеведа Гену Шевлягина. Всё-таки Гена — человек любознательный и начитанный, мог бы объяснить, что это за железяка такая в обрыве открылась (век бы её не видать), а если не объяснить, так хотя бы соврать, чтоб сердце успокоилось.

Но, подумав, Егоров решил, что, пожалуй, от Васи вреда никакого не сделается. Скорее всего, проснувшись, тот ничего не поймёт и побредёт домой, а там проспится и всё забудет.

Вася в трезвой своей ипостаси был тих, как кролик. По улице ходил, ссутулившись и надвинув на глаза кепку, на приветствия отвечал торопливым кивком, разговор поддержать не умел, только моргал да застенчиво шмыгал носом.

В молодости он приехал устраиваться электриком на лесопилку и увидал местную повариху, исполинского роста грудастую сероглазую девушку, царственно сияющую в раме раздаточного окна. Она скупым движением стряхивала в миски приставшую к половнику пшенную кашу и, не глядя, выставляла на полку стаканы с компотом.

От восхищения Вася впал в оторопь и вскоре женился.

Девушку звали Ираида Семёновна. Она была из местных, из самых что ни на есть коренных — из Грачевых.

В Загряжье каждый третий носил такую фамилию — вот хоть Юрочка с сестрой Машей или дед Тимоха. Анна Васильевна Егорова в девичестве тоже была Грачёва.

Деда Тимоху, правда, по фамилии никто не звал, и даже его сыновей называли Тимохины, а не Грачёвы, и жену звали Клава Тимохина, и дом у них был не грачёвский, а дом хромого Тимохи, так все и говорили.

Родство между однофамильцами если когда и было, то со временем забылось. Только у одной Ираиды благодаря чудом сохранившимся документам и фотографиям оно ясно прослеживалось до пра-прадеда, князя Грачёва, единолично владевшего до революции Загряжьем и многими другими землями.

По слухам, сиятельные Грачёвы все были крупные, неспроста и дом себе выстроили огромный — дверные проёмы, ступени, перила — всё под высокий рост.

Сам же князь слыл записным красавцем, жил весело — покупал дорогих скакунов, любил пикники и охоту, ходил с мужиками на покос, не гнушался крестьянской едой, девкам за утехи дарил бусы и красивые жестяные коробки с леденцами.

Гена Шевлягин как-то раз, будучи в гостях у Васи Селиванова, рассмотрел семейные фотографии, отыскал среди них портрет князя Грачёва и не увидел ни малейшего сходства с Ираидой. Князь как две капли воды походил на загряжского чудика Юрочку — то же удивлённое длинное лицо с высоким лбом, те же большие оттопыренные уши. Не хватало разве что милицейской фуражки над княжьим челом и на кончике носа — чёрненькой метки вроде птичьей лапки.

Ираида Семёновна происхождением не гордилась, всю крестьянскую работу на приусадебном участке делала сама, могла и дров нарубить, и забор поправить, дом держала в чистоте, мужа в строгости. Вася в сезон работал электриком на лесопилке, а когда закрывались дороги и работа прекращалась, ходил по заказам — проводку делал, утюги чинил. Спиртное за работу не брал, жена запрещала.

Но иногда он срывался и напивался внезапно, сильно и без всякой понятной причины.

И тогда в Васе просыпался поэт. Просыпался обычно ночью, что для поэта, в общем, неудивительно. Вася метался по всему дому, ища в самых неподходящих местах письменные принадлежности, дергал ящики комода, хлопал дверцами посудного шкафа, при этом виртуозно матерился и язвительно называл жену «мадам». Получив из рук Ираиды бумагу и ручку, Вася садился за стол и умолкал, благоговейно уставившись в угол, на латунный подсвечник и темнеющий за ним образок.

Ираида Семёновна молча наблюдала, держа наготове почтовый конверт. Вася старательно карябал название: «Песня про Космонавтов». Далее шла собственно песня — стихотворный столбец с витиеватыми буквами в начале каждой строки. Исписав пару листов, Вася запечатывал своё творение и писал адрес: «Москва, улица Академика Королёва 12, Центральное телевидение, Александре Николаевне Пахмутовой».

Надев кепку, Вася направлялся в сторону Перцовой площади. Он шагал широко и свободно, с высоко поднятой головой, гордо неся в себе поэта. На Перцовой он опускал письмо в почтовый ящик, приколоченный к стене магазина, возвращался домой и ложился спать.

Наутро Вася ничего не помнил — ни собственно стихотворения, ни процесса его написания, ни даже намерения что-либо сочинить. Правда, однажды под Рождество случился казус. Или чудо, кому как угодно.

В село явился почтальон, по-бабьи повязанный шарфом дед с заиндевелыми усами и красным носом. Он примчался на квадроцикле с водителем, одетым в камуфляж и чёрную шапку-балаклаву. Явление почтальона совпало с похмельным Васиным пробуждением после буйной творческой ночи. Почтальон тряс перед носом поэта письмом со многими штампами, бесцеремонно ругался, обвиняя получателя в безделье и алкоголизме, и требовал автограф. Начертав на казённой бумаге закорючку, Вася прочёл на конверте обратный адрес: «Москва, улица Королёва, 12».

Внутри было короткое и невероятно вежливое письмо, в нём сообщалось, что А.Н. Пахмутова на Центральном телевидении не проживает, поэтому со стороны автора правильнее будет впредь адресовать свои произведения прямо в Союз композиторов.

Окончательно протрезвевший Вася никак не мог взять в толк, отчего какие-то люди с улицы Королёва написали ему письмо.

— Кто такая Пахмутова? — спросил он жену. — Знакомая фамилия…

С того дня Вася полгода вел тихую, незаметную жизнь. И вдруг снова сорвался, упился дрянным самогоном, забрёл под берег и уснул возле нижней ступени железного трапа, у самого входа в неведомое.

 

5

 

У Гены Шевлягина однажды появилась мечта: он вздумал превратить Загряжье в культурно-исторический заповедник. Чтобы ездили в село высокие крутолобые автобусы, чтобы интеллигентные гиды водили туристов по холмам, показывая местные достопримечательности, а увидев идущего навстречу Гену, почтительно останавливались и сообщали притихшим экскурсантам: «А это директор нашего заповедника Геннадий Васильевич Шевлягин».

Затее не хватало первопричины, значительного события или яркой исторической личности — знаменитого художника, писателя или поэта, уроженца здешних мест. Но, кроме Васи Селиванова, никто из местных стихов не писал. Никто не писал и прозы. Живописью тоже никто никогда не занимался.

Гену это не останавливало, он был уверен, что интересный ландшафт и чистый воздух — уже неплохой задел для того, чтобы местность со временем стала заповедной. А кроме того, в любой местности есть нечто особенное, надо только найти. И тогда появятся всюду чистые песчаные дорожки и подстриженные газоны, ажурные скамейки, горбатые мостики над овражками и даже археологические раскопы. Будет, например, музей крестьянского быта — вот хоть в доме у старухи Иванниковой, а на Перцовой — заново отстроенная чайная, рядом с ней автостоянка, музейная касса и лотки с сувенирами. В чайной, конечно, местная выпечка на выбор, соленья-варенья и дегустация разных сортов загряжского самогона.

Эту мечту Гена выкопал в собственном огороде, рыл яму для нового сортира, и вдруг что-то лязгнуло под лопатой. Гена копнул рядом, и показался из земли изъеденный ржавчиной штык. К забору, сильно припадая на одну ногу, подошёл сосед, дед Тимоха, — бодрый, красноносый и слегка хмельной. Он достал из кармана заношенных солдатских штанов папиросы, прикурил и спросил, покачнувшись:

— Скоба, что ли?

— Штык… Скорее всего, французский, — прикинувшись знатоком, объявил Гена.

Штык, конечно, мог быть и французским. О том, что в позапрошлом веке через эти места проходила наполеоновская армия, написано было даже в школьном учебнике истории. Гена о штыках знал очень мало, почти ничего, поскольку оружием до этого случая не интересовался. Но ответил он так уверенно, что сам удивился, и тут же безоговорочно поверил в свою версию.

За следующие четыре дня, к ужасу своей жены Маргариты, Гена точечно перерыл недавно оттаявший после зимы огород. Нашёл несколько ржавых электрических утюгов, набитый землёй гранёный флакон, моток проволоки, мопед со сгнившими шинами, пару кроватных спинок и хлипкий перочинный нож с процарапанной на рукоятке надписью: «Тимофей Грачев 4 класс».

Нож Гена отдал хромому Тимохе, металлолом сложил в дальнем углу участка, а для штыка сделал специальную коробку со стеклом и наклеил в левом нижнем углу табличку с отпечатанной на машинке надписью: «001. Штык солдата французской армии. 1812 г.».

Раскопки продолжились на склоне перед домом, куда предки Шевлягина с незапамятных времён выбрасывали мусор, определяя «по́д гору» и домашний хлам, и кухонные помои. То, что Гена нашёл в лебеде под слоем картофельных очисток, битого стекла и прелых тряпок, мало отличалось от огородных находок. Всё те же спинки кроватей, проволока, утюги. Были там ещё пластиковые бутылки, скелет козы, каменное яйцо величиной в полтора раза больше гусиного и телефонная трубка с таким длинным проводом, что Гена устал его тянуть и откапывать, принёс топор и обрубил.

Найденное яйцо, как и французский штык, было помещено в коробку со стеклянной крышкой. Находке был присвоен инвентарный номер 002 и название — «окаменелое яйцо доисторического животного».

Ржавыми спинками кроватей Гена огородил от соседских коз часть склона и принялся за благоустройство.

Маргарита три дня орала на мужа благим матом, потом осипла и замолчала. Она со зла расколотила что-то на кухне, поплакала и занялась обычными домашними делами, только лицо у неё стало такое, будто она овдовела. Соседки пытались что-нибудь выведать у Маргариты и пожалеть её заодно, но жалеть раздраженного безголосого человека вообще трудно, а получить от него какие-нибудь сведения и вовсе невозможно, так что не удалось ни то, ни другое.

А Гена объяснялся охотно. Он показывал собравшимся возле дома односельчанам экспонаты в коробках, строил предположения и планы, сыпал известными и неизвестными фактами — про разлом земной коры, про манёвр наполеоновской армии, произошедший в этих местах, про взлетную полосу НЛО в чаще леса и даже про уникальный климат Загряжья, формирующий потоки целебной энергии.

Односельчане отнеслись к энтузиазму Шевлягина как обычно — с иронией. Они ещё помнили, что когда-то Гена был совхозным агрономом, правда, склонным к некоторым чудачествам. То он для сохранности урожая ставил на полях пугал, наряжая их в собственные обноски, то пытался организовать трансляцию классической музыки над посевами — для лучшей всхожести.

Все пугала оказывались похожими на самого Гену, радостно раскинувшего руки посреди ячменного поля или понуро стоящего по пояс во ржи. Маргарита не стерпела такого позора, повыдергала пугала из земли, свалила за огородом, облила керосином и подожгла.

Концерты классической музыки над полями тоже успеха не имели. На третью ночь Митя Корбут не смог уснуть под сонату № 2 Фредерика Шопена и на рассвете так грозно барабанил кулаком в окно шевлягинской спальни, что музыку пришлось срочно выключить.

Слушая Гену, излагающего очередной прожект, соседи посмеивались — кто добродушно, кто с ехидством. Только Юрочка да приятель Шевлягина Славка-матрос помалкивали. Юра, сдвинув на затылок милицейскую фуражку, пытливо вглядывался в лицо краеведа. Славка-матрос стоял, вальяжно облокотившись о невысокую изгородь, выкатив вперёд пузо, обтянутое майкой-тельняшкой, и лузгал семечки.

— Да кто сюда поедет-то? — скептически усмехаясь, спросил Егоров. — Что тут смотреть, кроме каменного яйца да ржавого ножика?

Шевлягин захорохорился, будто собирался захлопать крыльями и заклевать недоверчивого соседа.

— А взлётная полоса в лесу?! А заброшенная платформа?!

Егоров вяло кивнул в ответ.

— Ну, давай, води экскурсантов в лес… А то они у себя в городе железнодорожной платформы не видали.

— Ничего, — бойко возразил краевед, — местность исторически интересная, непременно найдётся и ещё что-нибудь уникальное! Будет у нас что предъявить, будет!

— Да почему ж ты думаешь, что чего-то такое найдётся? — не унимался Егоров.

— Да потому, что не может такого быть, чтоб не нашлось! — заявил Шевлягин, истово тараща бледные глаза. — Не может — и всё!

Что-то заманчивое всё-таки брезжило в его странной уверенности, и все ненадолго стихли, осмысливая дерзкое умозаключение краеведа.

Переведя дух, Шевлягин устремил вдаль мечтательный взгляд и, будто декламируя лирическую прозу, продолжил:

— А кроме того, ведь места у нас замечательные! Я лично нигде красивее не видел.

— Чего ты вообще видел-то? — не выказывая ни малейшего почтения к лирике, поинтересовался вредный Егоров. — Вот Славка, например, Америку повидал.

Под общий смех Славка-матрос смущенно отвёл глаза.

— Не, я до Америки маленько не доплыл.

— Ген, как думаешь, дорогу-то нам построят? — полюбопытствовал хромой Тимоха.

— Обязательно, — сухо пообещал Гена.

— А по мне, так лучше бы перерыли её совсем, чтоб никто сюда не шастал, — с вызывающим легкомыслием заявил Егоров. — А то начнут тут строительство и испортят всё. Вот, например, когда мост соорудили, так всю песчаную отмель засыпали. С тех пор ребятишкам и искупаться негде.

— Да ладно тебе, Иваныч! Может, заодно и клуб построят, — продолжая щелкать семечками, съязвил Славка-матрос.— Ещё на танцы сходишь, если доживёшь.

— Нет, скорей уж церковь восстановят! — в тон Славке брякнул хромой Тимоха.

Все захохотали, зная, что такому уж точно никогда не бывать, а Шевлягин, всерьёз разозлившись, запальчиво крикнул: «И восстановят!»

— Это вряд ли, — с нарочитой кротостью возразил Егоров. — Тогда ж Митькин гараж разбирать придётся.

Однажды Гене привиделось во сне, что он прыгнул с церковной колокольни и полетел, раскинув плетёные крылья, обтянутые чем-то полупрозрачным, желтым, как топлёное масло. Внизу лежала река, отражая небо и просвечивая до самого дна, до утонувших коряг, зелёных валунов и тёмных водорослей. Слева проплывал Загряжский холм, запрокидывался, удалялся, становился всё меньше. Река поворачивала вправо, а впереди расстилался пологий речной берег с заливным лугом и полем. Гена сжал кулаки; крепко привязанные руки ломило в плечах, ветер бил в лицо, не давал дышать. Поле приблизилось, поднялось, встало дыбом и всеми зарослями бурьяна, полыни, путаницей мышиного горошка и плотной, напитанной живыми соками почвой ударило Гену в лоб.

Проснувшись на полу возле кровати, Гена потёр ушибленную о комод голову и пробормотал:

— Всё равно надо искать. Везде надо искать!

Он забрался обратно под одеяло и до утра в полусне придумывал слоган со словами «исток», «колыбель», «воздухоплавание» и «аэродинамика».

Наутро Гена поехал на попутке в райцентр и заказал в библиотеке литературу с упоминанием полётов на самодельных крыльях. Под руководством строгой библиотечной барышни он целый день — до слёз и чёрных блох перед глазами — смотрел в компьютерный монитор, читал, разглядывал картинки и старинные чертежи, и вернулся в Загряжье с твёрдым убеждением, что с местной колокольни тоже кто-то летал. На это указывало и её расположение, и приблизительная дата постройки на Поповке первой белокаменной церкви. И ещё — сон: незабываемое, явственное до озноба, до ломоты в суставах ощущение полёта.

Гена обследовал склоны Поповки и заросли крапивы возле церкви, прошёлся по остаткам учительского барака и школьного фундамента, выкопал на всякий случай обломки статуи Ленина и на тачке перевёз их к себе в огород.

Вместе со Славкой-матросом он отправился в лес на поиски заброшенной железнодорожной платформы и странной дороги, похожей на взлётную полосу. Нашли они только рельсы, густо заросшие молодым осинником. Гена и Славка договорились идти по железнодорожным путям в разные стороны и подать сигнал выстрелом из охотничьего ружья, когда обнаружится загадочная платформа. Оба, никуда не сворачивая, шли по сгнившим шпалам сквозь буреломы, частые заросли и болотистые поляны и через час столкнулись нос к носу в том же осиннике.

— Аномалия! — удовлетворенно констатировал Шевлягин.

Постепенно Гена управился с мусором на бугре перед домом, сжег всё, что горело, остальное тщательно исследовал и, не найдя ничего достойного отдельной коробки с номером, закопал. В процессе у него возникло множество интереснейших идей. Некоторые были вполне осуществимы.

Егоров, растревоженный таинственной утренней находкой, застал Гену за посадкой деревьев. Тут же, у дороги, стоял мотоцикл Славки-матроса с торчащими из коляски саженцами.

Егоров подошёл поближе. Гена опёрся на лопату, приподнял над головой кепку и бодро крикнул:

— Приветствую, Иван Иваныч!

— Бог в помощь, — отозвался Егоров. Он остановился, прикурил и, оглядевшись, поинтересовался:

— Чего это ты задумал?

— Дендропарк, — объяснил Гена. — Тут будет коллекция загряжской флоры. Хочу собрать все местные деревья, кустарники, травы — все, какие есть. Вот это, например, что?

Егоров нахмурился, разглядывая саженец.

— Да куст какой-то, пёс его знает… Были б цветы или ягоды, я б сказал — волчье лыко.

— Точно! Вон и надпись на табличке: «Волчеягодник обыкновенный. Дафне мизереум». А завязи я оборвал, а то ещё отравится кто. Вот это — «Тополь серебристый. Пополус алба».

— Ишь ты!

— Да-да. А вот это «Бетула пубисценз», или «Берёза опушённая».

— В жизни бы не догадался.

— Тут у меня будет склон со всякими необычными камнями и корягами, — не заметив иронии, продолжал Шевлягин, — ступеньки сделаю, лавочки, чтоб всё аккуратно. — Вот это — он указал на спираль, сложенную из белых речных камней, — реконструкция древнего календаря. Как им пользоваться, науке пока неизвестно. В центре череп тракториста.

Егоров от неожиданности поперхнулся сигаретным дымом.

— Чего?!

— Череп тракториста, — запросто пояснил Шевлягин, — того самого, который церковь ломал. Но это муляж! Я его сделал из глины и извести, скрепил яичным белком.

— Ага. Вот, значит, как… — Егоров облегчённо выдохнул.

— Настоящий череп пока у меня в сарае лежит, — продолжал краевед.

Егоров оторопело заморгал.

— А где ты его взял?

— Так мы со Славкой всё дно проскребли вдоль Поповки. Нашли!

— Откуда ты знаешь, что это тот самый череп?

— Иван Иваныч, — Шевлягин удивлённо развёл руками, — вот чудной ты человек! Скажи мне, исследование — это что? Исследование — это поиск фактов и их сопоставление. Понял?

— Как не понять…

— Череп я в реке напротив поповского сада выловил. Примерно там, где раньше трактор из воды торчал. Обнаружил и сопоставил.

— Сопоставил он… Только трактор-то ниже по течению лежит, прямо под церковью. Это что ж получается, череп против течения плыл? И где ж весь остальной тракторист?

— Ну, а чей же это ещё может быть череп?!

Егоров поджал губы и сердито засопел. Про эту находку он кое-что мог рассказать, но решил повременить.

— Эх, мне бы помещение какое-нибудь для хранения экспонатов, — Шевлягин вздохнул, — а то Маргарита моя череп как увидала, так и…

Он не стал продолжать. Егоров молча кивнул: понимаю, мол.

Из-под берега показался Славка-матрос с двумя вёдрами воды, румяный, потный, в майке-тельняшке и широченных спортивных штанах, съехавших ниже резинки цветастых трусов.

— Вот что, Гена, — сказал Егоров, — Вы когда польёте всю эту ботанику, приходите оба ко мне под берег. К дубовому корню. Я вам покажу кое-что.

Егоров здраво рассудил, что Славку-матроса позвать тоже следует. У него, конечно, дури полна голова, но мужик он храбрый, да и силушки ему не занимать. Мало ли что там, за дверью, может приключиться.

 

***

 

По молодости Славка был загряжской знаменитостью, о нём даже в газетах писали, в разделе «происшествия». И по телевизору в новостях его будто бы упоминали, но доподлинно это неизвестно, поскольку с телевидением в Загряжье всегда было плохо.

В селе ловился всего один канал, на котором с утра до вечера шли чёрно-белые фильмы; изображение рябило, сквозь шорох и треск пробивался звук каких-то неведомых соревнований — комментатор тараторил на иностранном языке, а болельщики то выли, то грозно пели свои спортивные молитвы. Словом, телевидения в Загряжье не было. А вот газету с заметкой про земляка многие видели.

Славка исправно отслужил три года на флоте. Все три года он присылал матери бодрые письма и фотографии, а перед самой демобилизацией выкинул фортель — вместе с двумя сослуживцами исчез с корабля где-то между Чукоткой и островом Святого Лаврентия.

Вскоре после исчезновения лихого матросика к его матери — к Мамане, как он её называл, — участковый привёз двух военных, и те стали расспрашивать, давно ли она видела сына и не получала ли вестей из-за границы.

Маманя, цыганистого вида усатая тётка с крючковатым носом и сизой проседью в чёрных кудрях, слыла в Загряжье ведьмой. Она и гадала, и лечила, и привораживала, и если кому надо было своего мужа от чужой жены отвадить — помогала. Верующей Маманя сроду не была, а тут начала божиться, что ничего не знает, никого не видела, а потом села на табурет, подняла к потолку свои костлявые руки и запричитала не пойми что, подвывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Так и голосила, пока незваные гости не бежали в смятении прочь.

Спустя две недели к Мамане снова нагрянули с обыском и нашли беглеца в смородине за домом. Забрали, конечно.

Через полгода Славку внезапно отпустили домой. Был он неузнаваемо тощий, слабый и весь в серых пятнах, как мороженая картошка. Маманя принялась его выхаживать своими тайными ведьмацкими способами. Уже через неделю Славка выполз на крыльцо покурить, а через месяц он, по пояс голый, колол дрова на морозе.

С тех пор Маманя колдовать зареклась, всем отказывала. Разве что кулёк сухой травы от кашля или бессонницы могла дать, а вот всякие действа с водой и жженым копытом, чтобы присушить кого не следует, или закапывание крысиного хвоста при луне, чтобы снять сглаз и заодно избавиться от прыщей, это — нет.

Весной изрядно окрепший, изнывающий от безделья Слава завёл шашни с замужней продавщицей Люсей и каждый вечер усердно помогал ей в подсобке. От этих стараний с жалобным скрипом содрогался длинный сосновый стеллаж, а из открытых коробок сыпались на пол баранки и макароны.

Маманя как-то раз зашла в пустой магазин перед закрытием, постояла возле прилавка, послушала и решила не прибегать к колдовству, а подарить сыну мотоцикл.

Задуманное безотлагательно было исполнено. Забот у Славки сразу прибавилось. Он стал возить сметану, творог и зелень торгующим на трассе перекупщикам, возил и посылки в город, мог и пассажира иной раз захватить, только продукты в бьющейся таре не брал никогда — ездил он лихо, а дорога до трассы известно, какая.

 

6

 

Гена и Славка-матрос спустились на берег, подошли к песчаной осыпи и уставились на полуоткрытую металлическую дверь. Возле трапа, накрыв голову пиджаком, спал поэт Селиванов.

— Вот… Такая, значит… Шняга, — волнуясь, сказал Егоров и указал на дверь.

— Шняга… — восхищённо прошептал краевед.

Славка-матрос молча шагнул через спящего Селиванова, поднялся по трапу и вошёл в овальный проём. Шевлягин и Егоров последовали за ним.

Внутри таинственной Шняги всё было металлическим — гладкий пол, стены из вогнутых панелей, косой свод, узкие стропила, похожие на рёбра огромного морского животного.

Возле входа было довольно светло, по потолку скользили линии водяных бликов, а в нескольких шагах от двери сгущался сумрак. Гена Шевлягин пошёл вправо и скрылся за поворотом. Славка-матрос свернул в широкий коридор слева от входа, огляделся, толкнул ладонью стену, и панели разъехались.

— Оппа… Переборочка! — восхищенно пробормотал Славка. Он шагнул в темноту, и под ногами у него возник свет, размытый и холодный, как отражение неоновой лампы в матовой чёрной поверхности. Славка топнул ногой, прислушался. Со всех сторон послышались частые хлопки.

— А вот так? — лихо спросил он кого-то и отстучал замысловатое чечёточное коленце.

Вокруг затрещало, защёлкало, будто сломался и обрушился огромный механизм из тысяч хрупких деревянных деталей.

Егоров стоял в дверном проёме, как в раме, и с беспокойством смотрел, как матрос перебирает ногами.

— Да не балуй ты, — сердито сказал он Славке.

— А чего ей сделается? — беззаботно ответил тот. — Что она, утонет, что ли?

Гена Шевлягин остановился и осторожно тронул почти невидимую в темноте стену. Гладкая поверхность под его пальцами легко подалась и поплыла в сторону.

В открывшемся отсеке на полу лежало пятно неяркого света, а всё остальное пространство скрывала тьма, и в этой тьме покачивались и мерцали сотни голубых точек.

Шевлягин вышел на свет и остановился, наблюдая за медленным колыханием звёзд. В груди у него было тесно от счастья, ему чудилась сцена, затаённое дыхание огромного зала, множество взглядов, изучающих его с доброжелательным любопытством.

Шевлягин приложил ладони к груди и выдохнул:

— Дорогие мои!

Звук его голоса, словно усиленный мощными динамиками, распался на множество голосов, все они улетели в чёрную даль, восклицая всё тише и тише. Огни всколыхнулись.

— Послушайте! — растроганно проговорил Шевлягин и вдруг понял, что речь, наполненная благодарностью, надеждами и обещаниями, — не обязательна. Звезды всё понимали без слов: они отзывались сиянием на каждый образ, возникший в воображении Шевлягина, они плавно покачивались, сочувствуя его радости и волнению, и сливались в единое марево, когда благодарные слёзы застилали ему глаза.

Сквозь тёмный свод зала проступило вдруг небо, открылось и засинело. Поплыли облака, замелькали стрижи. Шевлягин раскинул руки, вдохнул прохладный упругий воздух, окинул взглядом холмы, реку, всю голубую и зелёную даль на многие километры вокруг.

— Я нашёл!!! — прокричал он, и весёлое эхо ответило ему со стороны Загрячихи: — «Нашёл… нашёл… нашёл…»

На Поповке у церкви, сияющей белёными стенами и новыми медово-желтыми куполами, стояли люди и, задрав головы, смотрели, как он летит. Один из них указывал на Шевлягина и говорил: «А это наш замечательный директор Геннадий Васильевич…»

Где-то недалеко вдруг запел Славка-матрос:

 

Прощайте, скалистые горы,

На подвиг Отчизна зовет!

 

Шевлягин, спустившись с небес, решительно подхватил:

 

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход.

 

На припеве пространство вокруг сурово и стройно загудело, будто вступил огромный мужской хор:

 

А волны и стонут, и плачут,

И плещут на борт корабля…

 

Егоров послушал пение, подивился и побрёл к выходу. Из двери вслед за ним вылетела светящаяся голубая точка и повисла в воздухе, постепенно тая от солнечного света. Снаружи всё было, как прежде, — мерцала река, покачивались от тихого ветра метёлки камыша. Только поэт Селиванов исчез, оставив возле трапа пустую пластиковую бутылку.

Егоров сел на ступень, и тут же будто мягкий тёплый мяч скатился по его голове от темени до загривка. Перед глазами возникло золотое свечение, и сквозь него поплыли одно за другим воспоминания, похожие на короткие яркие сны:

заснеженное крыльцо, ровно присоленная инеем дверная ручка, липким холодом обожженный язык;

морозное марево, стоящие над печными трубами дымные хвосты до самого неба, колодезный сруб в коросте молочно-зеленого льда;

чёрная прорубь на середине реки — в сильные холода к ней подплывали рыбы и раскрывали над водой маленькие белые губы, будто шептали жалобы на страшную зимнюю жизнь в глубине. Загряжские бабы, стоя на коленях, полоскали в этой проруби бельё, а потом поднимались на́ гору, держа красными, как клешни, руками тазы со слипшимся разноцветным тряпьём;

синий флаг с эмблемой летнего спортивного лагеря над школьным стадионом, дети в одинаковых панамках, тайком от вожатых меняющие загряжским пацанам столовские булки на садовые яблоки и сливы…

 

Спортивный флаг Егоров с братом Петькой однажды ночью украли, задумав подарить его бабке как отрез на кофточку. Потом синий шелковый лоскут долго лежал в комоде между вышитыми наволочками, подзорами и бабкиным «смёртным». А когда дошло дело до скорбных приготовлений, подслеповатые и бестолковые старухи-соседки чуть было не укрыли покойницу спортивным штандартом.

Голуби над крышей дома — десяток чеграшей, белые турманы, пара сиреневых, немецкий монах, три шахтёра. Хорошая была стая, дружная.

Егоров оглядывался на птиц и шел в сад, держа за пазухой отрёпанную старую голубку — белую бантастую чайку, приманившую однажды в ловушку изумительного красавца, чужого красного шпанциря. Чайка сидела, нахохлившись, опустив загнутый клюв в манишку. Шпанцирь снижался, садился Егорову на плечо, и голубка начинала беспокойно перебирать лапами, цепляясь когтями за шерстяную фуфайку.

Стая нарезала круги в небе, а шпанцирь топтал Егорову куртку, гуляя с одного плеча на другое, сладко урчал и поглядывал на подружку.

Эту бантастую Егоров с пренебрежительной лаской называл «курицей». Купил он её задёшево, почти даром.

А вот за монаха — бело-синего голубя с жемчужными глазами — он отдал найденный возле магазина портсигар с дирижаблем на крышке. Внутри портсигара было десять серебряных монет с орлом и свастикой.

Монеты Егоров оставил себе и одну потом подарил однокласснику Тимке Грачёву…

Поток зачарованного сознания неожиданно остановил Юрочка. Он, наклонившись, посмотрел Егорову в глаза и спросил:

— Сидишь?

Егоров молча отпрянул и заморгал.

— Там Анна Васильевна ругается. Говорит, ты ушёл и пропал.

Юрочка поднялся по трапу, заглянул в дверь, но внутрь не пошёл.

— Чего это? — спросил он.

— Это? Шняга…

Егоров встал и направился к тропинке. Юрочка пошёл следом.

— А чего они поют, зачем? — поинтересовался он.

— У Генки Шевлягина сегодня именины сердца, вот и поют.

— А ты чего не поёшь? Задумался?

— Вроде того… голубей своих вспомнил.

Егоров и Юрочка поднимались по склону, всё дальше уходя от берега. Всё глуше звучали голоса Шевлягина и Славки-Матроса, всё отчётливей становились другие звуки — мерный шорох кузнечиков, шелест листвы, заполошное кряканье утки в заводи.

— Разве у тебя были голуби? — продолжал любопытствовать Юрочка.

— А как же! Штук двадцать, наверное,— ответил Егоров.

— И куда они делись?

— Кошки порвали. Бабка чердак на ночь не закрыла, вот кошки туда и забрались…

— Жалко! Голубей твоих, говорю, жалко.

— Конечно, жалко… Хорошая была стая.

Юрочка остановился.

— Иваныч, а удочки где? — спросил он.

— Да… — Егоров уныло отмахнулся, — Пропали. Шняга их песком завалила.

— Нет-нет! — серьёзно возразил Юра — и заковылял вниз. Он скрылся за береговым выступом и тут же появился снова с двумя знакомыми удочками в руке.

Приблизившись, Юрочка отдал их Егорову, снял фуражку и вытер ладонью мокрый лоб.

Ореховые удилища, леска, поплавки и грузила — всё оказалось целым и выглядело как новое. Егоров поискал оплавленный спичкой узел на леске и не нашел.

— Интересно… — тихо проговорил он.

— Это потомучто! — запросто объяснил Юрочка.

 

***

 

Ночью на Загряжье обрушилась такая гроза, какой не бывало уже многие годы.

Когда Шевлягин и Славка-матрос поднимались из-под берега, небо уже было затянуто тучами, быстро темнело, ветер с каждой минутой усиливался, крепчал и вдруг так подналёг, что нагнул до земли огромный куст отцветшей черёмухи. Взметнулась пыль; Славка обернулся к Шевлягину, сказал что-то, не слышное за шумом и свистом, и побежал в сторону своего дома. Тут же западали с неба тяжелые капли, воздух вспыхнул, высветив иссиня-белым полосы Славкиной тельняшки и косые крапины ливня.

Красноватые всполохи пробежали по небу, громыхнуло — сначала отдалённо, глухо, и вдруг извилистые трещины, с шипением пробившись сквозь тучи, покрыли полнеба, и совсем рядом раздался оглушительный взрыв. Дождь хлынул сплошной серой стеной.

Шевлягин стоял под кустом бузины у соседской калитки и считал секунды между вспышками молний и ударами грома. Он пытался угадать, откуда сверкнёт в следующий раз, ждал, волнуясь и отирая ладонью мокрое лицо, а услышав очередной раскат, улыбался и радостно шептал: «Хорошо!»

Он знал, почему буря разыгралась именно сегодня: наэлектризованное, растревоженное вторжением загадочное пространство явно подавало настойчивые, пока ещё непонятные сигналы. Шевлягин весь вымок, отяжелевшая одежда облепила его дрожащее тело, а глаза жадно вглядывались в темноту. «Над Поповкой, — шептал он и после громового раската удовлетворенно вздыхал: — Хорошо!»

Указывая рукой в сторону Перцовой площади, Гена подначивал небеса: «А ну-ка?!» — и, снова угадав, уже в полный голос кричал: «Хорошо!»

— Над школьным садом давай! — взмахивая обеими руками, приказывал Шевлягин. — Пошла, родимая! Хорошо!!

Он дирижировал грозой и сиял от восторга, как в прежние времена, когда над его полями звучала на закате «Арагонская хота», поднимая в багровое небо стаи птиц и вытягивая из земли ячменные всходы.

Под утро буря утихла. Редкие капли падали из водосточных труб в наполненные до краёв бочки, в гладкой воде отражалось сонное, покрытое мелкими облачками небо. Понуро стояли отмытые ливнем, взлохмаченные деревья, в смятой сырой траве прыгали лягушки.

Дверь дома Селивановых отворилась, и на крыльце появилась Ираида Семёновна, в ночной сорочке и надетых на босу ногу резиновых сапогах. Муж её в ночи, не боясь ни грозы, ни ливня, ушёл с очередной поэтической эпистолой к почтовому ящику. Дожидаясь его, Ираида Семёновна задремала, а проснувшись, не обнаружила дома Васи и встревожилась.

Она постояла на крыльце, прислушалась, накинула на плечи вязаную кофту и пошла к калитке.

Возле изгороди под растрёпанным кустом бузины стояли мокрые с головы до ног Вася и Гена Шевлягин и, согласно кивая друг другу, тихо пели:

 

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева…

 

 

7

 

Шевлягин весь день лежал скрючившись под тремя одеялами и дрожал; его полуприкрытые глаза были мутными, как у томного карася, зубы стучали.

Маргарита зарубила курицу, сварила бульон, сунулась с этим бульоном к Гене, но тот, не взглянув на жену, со злой усмешкой коротко выдохнул: «Да пошла ты!» — и продолжил стучать зубами и колотиться. На другой день лучше не стало.

Маргарита бросилась к Мамане. Та, увидев зарёванную соседку, молча кинула в чайник горсть серой заварки с крапинами цветков и палок и залила кипятком.

— Это чего, Генке? — всхлипнув, с надеждой спросила гостья.

— Тебе, — объяснила Маманя и поставила на стол чайную чашку и мёд. — Садись пей.

— Мне-то зачем? — удивилась Маргарита.

— Пей, — мрачно сказала старуха, — как допьёшь, скажу, чего делать.

Маргарита старательно дула на травяной отвар, пила и вытирала слёзы. На третьей чашке её прошиб пот.

— Вот и хорошо, — спокойно сказала Маманя. — А Генку вези в больницу.

Она убрала со стола посуду и сурово добавила:

— Чего уставилась? Говна тебе мышиного с молоком? Или щепотку мух толчёных отсыпать? К врачу мужа вези, бестолочь!

Маргарита, едва не опрокинув стул, бросилась вон из дома.

Через час сын Егоровых Сергей на своём внедорожнике повёз Гену в больницу. Славка-матрос тоже поехал с ними — на случай, если вдруг где завязнут.

Сергей со Славкой вернулись поздно вечером, вдвоём отмыли машину, выпили по рюмке самогону и сообщили прибежавшей Маргарите, что супружник её поставлен в больнице на довольствие и уложен в койку, словом — всё в порядке, предварительный диагноз — пневмония.

 

***

 

Гена дремал после укола, и в полусне ему казалось, что он видит сестринский пост в коридоре — освещённый лампой стол и двух женщин в голубых халатах и белых шапочках. Одна медсестра была пожилая и полная, с седым пучком на затылке, а другая — моложавая, худая и рыженькая, некрасивая, но с приятным участливым выражением на лице.

Та, что моложе, спрашивала:

— Какое он слово-то всё говорил — «штука»?

— Шняга, — отвечала ей та, что постарше.

— Может, это что-нибудь важное? Он так нервничал…

— Да бред у него, не обращай внимания. Вообще, эти загряжские все с чудинкой. Я там лет пятнадцать назад фельдшером работала, знаю я их. Был там когда-то медпункт в бывшем поповском доме.

Тут Шевлягин удивился и даже будто бы воспарил и подлетел поближе, чтобы разглядеть лицо женщины, но, ослеплённый чудесным сиянием настольной лампы, ничего не увидел, кроме дрожащих лучей и двух белых шапочек. Пришлось отстраниться и наблюдать издали.

— Им медицина вообще никакая не нужна, они сами себе доктора, — продолжала ворчать полная медсестра. — Или в случае чего идут к местной знахарке, к Мамане, она лечит и от порчи, и от корчи…

Та, что помоложе, сдержанно удивилась.

— И как же она лечит?

— А как знахарки лечат? Травами да заговорами. Многим помогает. Говорю тебе, чудные они там все. Вот представь себе: один мужик спит на улице круглый год, даже в мороз его домой не загонишь — и сроду никакой простуды у него не было.

— Надо же! Морж, что ли?

— Да нет, дурачок местный.

— Молодой?

— В ту пору молодой был. А то вот ещё: приходит на приём бабка, жалуется на кашель. Назначаю я ей грудной сбор и даю таблетки, объясняю, как что пить, всё на листочке разборчиво записываю. На другой день она опять появляется, говорит: «Таблетки твои не помогают, надо другие! От этих я чего-то ссусь…» Стоит, глазами хлопает. Оказалось, она их все разом в горсть — и в рот. Чаем запила.

— Всю пачку?!

— Всю! Говорит: «Да неужели я такие маленькие таблетки буду по две штуки три раза в день пить?! Это когда же я выздоровею?»

— Чем же она вылечилась?

— Заварила Маманиной травы, напилась, сутки проспала. Потом встала, сапоги надела и пошла в огород картошку мотыжить.

Женщины тихо засмеялись, а потом та, что с седым пучком, продолжила:

— У одного мужика рука не разгибалась — обыкновенный ушиб, ничего особенного. А чего с обыкновенным ушибом по врачам ходить! Правильно? Вот он и не пошёл, решил сам себе сделать прогревание. Вскипятил парафин в кастрюльке и как сунет туда локоть!

— Ой…

— Вот именно, что «ой»! Ожог. Сустав мгновенно разогнулся, край кастрюли его зафиксировал, кастрюля с руки не падает.

— Ужас. Ну и как же он?

— Как-то руками помахал… Говорят, так матерился, что всех собак перепугал.

Женщины снова засмеялись.

— У меня у самой рука не поднимается уже полгода, — пожаловалась рыженькая медсестра. — Чем только не лечила, и компрессы делала, и уколы… Вот видишь? Выше не поднять… Ничего не помогает.

Та, что постарше, посоветовала:

— Так поезжай в Загряжье. Серьёзно тебе говорю, возьми отпуск и поезжай! У Мамани дом — второй слева. Спросишь там, в случае чего.

Из дальнего конца коридора послышался строгий мужской голос:

— Грачёва! Вера Ильинична! Зайдите ко мне, пожалуйста.

Старшая медсестра поднялась и вышла из круга света, бросив на ходу:

— …и берёт Маманя недорого! Поезжай!

Шевлягин как-то незаметно для себя отлетел обратно в темную палату с сопящими и похрапывающими соседями и почувствовал под щекой влажную подушку, а на плече тонкое одеяло.

Он вспомнил, как однажды осенью принёс Егорову журнал со статьёй про лечение суставов, а потом они вдвоём сидели на веранде, выпивали и обсуждали бесполезность современной медицины. Егоров загнул уголок журнальной страницы, сказал — «сейчас!» — включил электроплитку и ушёл в дом. Вернулся он с алюминиевым ковшом, тёркой и куском парафина.

Горка мелкой кудрявой стружки в горячем ковше быстро превратилась в прозрачный кисель, со дна побежали пузырьки. Егоров закатал рукав, снял с плитки ковш и смело вставил в него локоть. А потом вышиб своим тощим телом дверь, завертелся перед крыльцом в жутком шаманском танце, пригнулся и грозно вскинул к небесам руку. Ковш улетел в крыжовник.

Ожог Егоров вылечил облепиховым маслом, а рука через некоторое время начала разгибаться.

 

 

8

 

После грозы вода в реке поднялась, затопив две нижних ступени трапа. Егоров теперь рыбачил, сидя на площадке. Когда становилось жарко, он относил пакет с уловом за железную дверь — внутри Шняги всегда было свежо, как ранним сентябрьским утром.

А рыба вдруг стала клевать на что попало — на червя, мотыля, на муху, на хлеб, на овсянку. Случайным образом выяснилось, что клюёт она и без всякой наживки. На вопрос «на что ловишь?» Егоров всю жизнь отвечал одинаково, и только теперь обычный его ответ «на крючок» стал невероятным признанием очевидного.

Юрочка больше не отказывался от части улова, всё, что Егоров ему предлагал, он забирал из сочувствия. Он знал, что Анна Васильевна давно уже ворчит, что весь дом пропах рыбой и даже кошки ею наелись так, что морды воротят; и что всех замороженных окуней, лещей и судаков она отдала сыну, но не прошло и трёх дней после отъезда Сергея, как вместительная морозилка наполнилась снова.

Однажды Егоров оставил для Юрочки пакет с уловом в коридоре Шняги, но Юра отчего-то на берег не пришел, и на другое утро — после жаркого дня и душной ночи — рыбы, лежа в небольшой лужице на дне пакета, всё ещё шевелили хвостами и прытко переворачивались с боку на бок.

Вася Селиванов заночевал как-то раз в одном из отсеков в обнимку с недопитой бутылью самогона. Проспавшись, поэт был на удивление бодр и разумен, а остаток мутноватого пойла в его объятиях очистился до родниковой прозрачности и имел запах холодной земляники. Вася попробовал сам, изумился и предложил Егорову. Тот пригубил и спросил:

— Митька Корбут гнал?

Вася задумчиво покачал головой.

Старуха Иванникова, прослышав об этих чудесах, принесла на берег пятилитровую канистру первача и оставила её у стены Шняги, сразу за железной дверью. Пройти дальше внутрь старуха побоялась и, едва избавившись от ноши, пустилась наутёк. Всю дорогу она оборачивалась в сторону Поповки, крестилась и сбивчиво бормотала молитвы.

За сутки мутный первач превратился в прозрачную, изысканно-мягкую водку.

Воодушевившись, Иванникова извела полугодовой запас сахара, пустила на брагу все застоявшиеся в погребе варенья и через полторы недели выгнала почти пятьдесят литров вонючей жидкости, цветом напоминающей старый огуречный рассол.

Целый день Иванникова ковыляла под берег и обратно, возила в колёсной сумке полные самогона пластиковые бутыли и канистры. Ночью над Загряжьем витал грубый сивушный дух и навевал сельчанам замысловатые сны. Что-то под берегом скрипело, вздыхало, вдруг начинал дуть тёплый хмельной ветер, из-под обрыва раздавалось печальное завывание.

Те, кому не спалось в эту ночь, усмехались:

— Ишь, гадина, напилась и поёт!

Иванникова ещё день ходила, перепоясанная пуховым платком, охала и держалась за поясницу. За самогоном не пошла, решила — дольше постоит, чище будет. Только на третьи сутки старуха сподобилась спуститься под берег, войти в Шнягу и отвернуть пробку с одной бутыли. Потом с другой. Потом с третьей… Во всех канистрах и бутылях была изумительной чистоты и прозрачности холодная вода. Посрамлённая самогонщица плакала и посылала проклятия Шняге, называя её чёртовой дырой и проклятой железкой.

Узнав о неудаче конкурентки, на берег явился Митя Корбут. Он обошёл все открытые коридоры и отсеки, потрогал стены. Всюду за ним следовал Юрочка и ревниво спрашивал:

— Ну, чего?

— Да ничего… — задумчиво отвечал Митя.

Уперев руки в бока, он встал посреди центрального зала и зорко оглядел его, будто пытался навскидку определить метраж.

— Свет-то тут есть? — небрежно поинтересовался он.

— А как же! — беспокойно ответил Юрочка, но больше про свет ничего не объяснил.

Егоров сидел на площадке у двери и смотрел на поплавки. Митиным обходом помещений он не интересовался, его больше озадачивало то, что вода в реке отчего-то продолжает прибывать. Неделю назад он нарочно обмотал проволокой одну из опор трапа. Тогда проволочное кольцо было примерно вровень с водой, а теперь стало почти на ладонь ниже. «Так за лето река, пожалуй, на метр поднимется, — думал Егоров, — а там дожди пойдут…»

Корбут вышел на площадку, задумчиво почесал кудрявый затылок и сел рядом с Егоровым.

— Иваныч, а чего ты рыбу в Шняге не хранишь? — спросил он, мотнув головой в сторону открытой двери. — Сложил в бочку, залил водой, и все дела…

— Можно, — неохотно согласился Егоров, но больше ничего не сказал, смотрел на поплавок и помалкивал.

Митя хлопнул себя по загривку и стер с ладони останки чёрного кровянистого комара.

— Хочу погреб увеличить, — осторожно начал он, — семья большая, все не уместишь… Как думаешь, если я запасы сюда перенесу? Пока строительство, то-сё…

— Да мне-то чего? — Егоров пожал плечами. — Неси. Потом расскажешь, чего получилось.

— С погребом?

— С припасами твоими! У Иванниковой из самогона спирт пропал, а у тебя, может, сало обезжирится.

Корбут засиял.

— А мы его будем дегустировать! — сказал он и многозначительно поскрёб себя под челюстью. — Периодически.

К вечеру один из отсеков заполнился соленьями и вареньями в банках, мешками, ящиками и бочками. Таскали припасы Таисия Корбут и два её старших брата, а Митя в это время пытался поставить замок на переборку. Дело шло трудно. Металл под сверлом визжал, сверла ломались, эхо в отсеках и коридорах скрежетало и завывало, будто сверлили гигантский зуб, и ныло от боли огромное существо с пустым металлическим черепом.

Когда Митя вставал на одно колено и начинал сверлить, Юрочка сдвигал на затылок фуражку и приседал, внимательно глядя на разлетающиеся искры.

— Портишь, — укоризненно говорил он, указывая на дверь, когда ломалось очередное сверло и наступала недолгая тишина.

— Не порчу, а благоустраиваю, — сквозь зубы отбивался Митя, взмокший и бешеный от стараний.

— Портишь, — не унимался Юрочка.

После того как Корбуты заняли отсек, Славка-матрос притащил две канистры бензина и оставил в маленькой каюте недалеко от входа.

— На трассе купил, — объяснил он Егорову, — честный, некондиционный. А чего? Стоит копейки! Посмотрим, может, из него чего дельное получится. Между прочим, на заправке такую же дрянь заливают, а денег берут, как за нормальный бензин…

— Повесь тогда табличку «Не курить!», — подсказал Егоров.

— Точно! — Славка обрадовался. — У Люськи спрошу, я в магазине такую видел, лежит на складе без дела.

На складе нашлось много интересного: сборный стеллаж, навесные замки и засовы, два мешка ветоши — брак с чулочной фабрики с маркировкой «обтирочные концы», пыльные таблички «Не курить!», «Посторонним вход запрещен», «Закрыто», «Завмаг» и неизвестно как туда попавшая «Процедурная».

Славка помог Люсе перенести из магазина в Шнягу скоропортящиеся продукты. Митя Корбут за два пакета стирального порошка поставил замки и привернул на двери Люсиных отсеков таблички «Посторонним вход запрещен» и «Завмаг». У входа появилось предупреждение «Не курить!». Юрочкиной каюте досталась надпись «Процедурная». Дверь своего отсека Митя украсил лично добытой жестянкой с пробитым молнией черепом и надписью: «Не влезай — убьёт!».

Юрочка явился с матрасом и расположился в каюте за Люсиным складом.

— Помещение сторожить будешь? — предложил ему Славка-матрос.

— От кого сторожить? — наивно поинтересовался Юрочка.

— Да ни от кого! Так, для порядка, — встрял в разговор Корбут. — Будешь за корм работать, как раньше пастухи работали? Приглядывать тут за всем, чистоту наводить…

— Гулять надо на свои! — серьёзно сказал Юрочка и поковылял к выходу.

— Я не понял, это он согласился или наоборот? — тихо спросил Корбут.

— Согласился, — Славка уверенно кивнул. — Ему ж за работу корм обещан, значит, «на свои».

Юра вернулся с подушкой, одеялом и старой кастрюлей. В кастрюле что-то позвякивало. Оказалось — будильник, миска, эмалированная кружка, ложка и складной нож.

Корбут и Славка-матрос стояли возле Юрочкиной каюты и наблюдали, как он обживается: матрас к стене, подушку в угол, поверх всего — шерстяное одеяло в клетку. Посуду в другой угол, между посудой и постелью — древний будильник с пожелтевшим циферблатом.

— Юрик, а как ты здесь свет включаешь? — спросил Корбут.

— А! — Юрочка, не оборачиваясь, беспечно отмахнулся. Свет погас.

Корбут и Славка переглянулись. В полутьме лица у них были, как у утопленников, — синеватые и удивлённые.

— Ну, включай теперь, что ли! — крикнул Славка.

Юрочка снова махнул рукой. Стало светло.

Славка и Митя неуверенно повторили отмашку, но ничего не вышло. Они попробовали ещё, пригрезился им краткий голубоватый промельк, оба забегали по коридору, пытаясь поймать в пространстве сгустки невидимого электричества. «Вот она, вот она!» — кричал Корбут, рассекая руками воздух. «Не-не, вот здесь!» — кричал Славка-матрос и вертелся так, будто его преследовал настырный овод. От их беготни и размахиваний не было никакого толку, вскоре оба замолчали и остановились, тяжело дыша и мрачно поглядывая друг на друга. В дверях «процедурной», изумлённо приоткрыв рот, стоял Юрочка в расстёгнутом кителе и с подушкой в руке. Славка-матрос выругался и сделал краткий отчаянный жест. Коридор осветился, и некоторое время всё вокруг выглядело, как в свете галогенных фар, — отчётливо, но неприятно.

— Ну, хоть так! — сказал Славка и зло сплюнул себе под ноги.

 

 

 

***

 

Отсеки постепенно обустраивались и обживались, загряжцы несли под берег всё, что раньше хранилось в погребах и сараях, иногда сами устраивались на ночлег, чтобы унять головную боль, простуду или похмелье. Правда, многие относились к странному подземному сооружению с опаской, задаваясь резонным вопросом — если в Шняге не живут комары, может, и людям там находиться не полезно?

Юрочка по утрам подметал пол перед входом, а когда темнело, пристраивал на дверь табличку «Закрыто» и отправлялся спать.

Его сестра Маша однажды поздно вечером пришла на берег и попыталась вернуть брата домой, стыдила, уговаривала, но он в ответ только мотал головой и очень серьёзно говорил: «Нет-нет! Нет!» В последний раз сказав «нет», Юра скрылся за металлической дверью.

Маша постояла на площадке, осторожно заглянула внутрь Шняги и негромко позвала: «Юрочка…» Никто не ответил. И внутри и снаружи было темно и тихо. Маша прикрыла дверь и безнадёжно уронила руку. Над площадкой тут же разлился свет. Что именно светилось, Маша не поняла, ей показалось, что сиял воздух вокруг неё, освещая ближние заросли камыша, стену обрыва в широких полосах рыжей и бурой почвы, волнистый песок речного дна и неподвижную стаю длинных тёмных рыб, дремлющих у самого трапа. Маша восхищённо всплеснула руками, и свет погас. Всё стало знакомым и обыкновенным — силуэт Поповки на фоне тёмно-синего неба, чёрная кайма отражений в реке, тёмный куст ивняка на отмели.

Боясь скользких рыб, темноты, холодной реки и всего невидимого и странного, Маша разулась, подобрала подол платья, осторожно спустилась по трапу в воду и в три быстрых шага выбралась на берег.

В росистых зарослях бурьяна на склоне всё так мирно стрекотало, будто кто-то шепотом уговаривал не пугаться, жалел, прощал за всё и обещал только хорошее. На глаза Маши навернулись слёзы, всю дорогу до дому она вздыхала, улыбалась и благодарно смотрела на лучистые мокрые звезды.

 

***

 

Из Славкиной затеи с некондиционным бензином ничего путного не получилось — канистры за ночь опустели и вообще ничем не пахли.

— Вылакала, зараза! — вздохнув, сказал Слава и побрёл в магазин искать у Люси сочувствия. Старая любовь оказалась сильнее мотоцикла.

В тот же день в Шнягу явилась Маманя. Она сама нашла Люськин склад, вынула из кармана горсть крупной соли, перетёртой с какой-то пахучей травой, и рассыпала под дверью, приговаривая сквозь зубы:

 

Слово — от гари, от твари, от дурной крови, от чужой воли

на хлеб, на воду, на землю, на воздух:

Прочь поди, лишняя, душная, постылая, тошная,

сгинь!

Стань горького горше,

зябкого зябше,

гадкого гаже!

Отвернись от него,

отвяжись от него,

отступись от него,

остынь!

остынь!

остынь!

 

Юрочка, заинтересовавшись, по обычной своей привычке подошёл и встал рядом, но Маманя так зыркнула на него, что между стенами метнулась белая вспышка, раздался треск, и в воздухе запахло скипидаром.

Наутро под дверью склада Юрочка обнаружил соляные кристаллы величиной с кулак. Внутри одного был седой листик горькой полыни, а в другом маленькая бесхвостая ящерица. Кристалл с полынным листочком Юра счёл красивым и забрал себе, а другой отдал Славке-матросу, и тот с досады на мать так саданул этим сувениром о стену, что во все стороны брызнула соляная крошка, а ящерица юркнула под площадку.

Колдовство не сработало, Люся вечером явилась на берег с подведёнными глазами и в новом сарафане на тонких бретельках. Она дождалась Славку и сообщила:

— Мой говорит, бить тебя придёт.

Славка кивнул, не выразив никакого интереса к намерениям Люсиного мужа, и усмехнулся:

— Пусть приходит. Побить, может, и не побьёт, но попытку-то он сделать должен?

Оба засмеялись и обнялись.

— А видал, что с ветошью сделалось? — спросила Люся.

— Чего с ней?

— Шняга все бракованные носки починила.

— Обтирочные концы?

— Ага! Был целый мешок брака — недовяз, с тремя пятками, а теперь целый мешок отличных носков, и все примерно на твой размер, только расцветка детсадовская какая-то. Весёленькие такие, в желтую полосочку.

Люся вдруг вспомнила:

— А сыр-то какой хороший стал! И сколько от круга ни отрезай — за ночь всё зарастает, с вечера половина — наутро опять круг целый!

 

 

9

 

Шевлягин пробыл в больнице три недели. Маргарита навещала его дважды и оба раза о Шняге не сказала ни слова. Она говорила об огородных делах, о козе, на днях окотившейся четырьмя крепенькими козлятами, о курах, на удивление хорошо несущихся этим летом. Упомянула она о том, что муж продавщицы Люси подрался со Славкой-матросом, собрал шмотки, кинул в свою «Ниву» и уехал в райцентр, к матери. Грозился, что насовсем, значит, через неделю-другую вернётся. А если нет — не велика беда, на кой чёрт Люське нужен этот обмылок!

Еще Маргарита рассказала, что Егоров всё так же сидит с удочкой на берегу, а больше никаких новостей не сообщила.

Выздоровевшего Гену доставил в Загряжье Митя Корбут. По дороге он рассказывал, как удачно нанял троих узбеков, чтобы расширить погреб и заодно обустроить два отсека Шняги под хранение припасов и крольчатник. Митя хохотал и хвастал, ругал старуху Иванникову за то, что она заняла соседний отсек, натащила старья из дома и развела бардак, вспомнил неудавшееся Маманино колдовство и превращение Люськиной ветоши в качественные, но смешные носки. «Во, гляди!» — он задрал штанину и, смеясь, показал полосатую щиколотку.

Шевлягин сидел бледный, сжимал зубы и ненавидящим взглядом смотрел на дорогу. Когда он поворачивался к Мите, лицо его искажала такая гримаса, будто он собирался впиться зубами в руку, лежащую на руле.

— Чего, укачало, что ли? — спросил Корбут.

Шевлягин молча отвернулся.

 

***

 

Маргарита не зря помалкивала о переменах, произошедших в Загряжье, она и сама приложила к ним некоторые старания. Во-первых, избавилась от обоих черепов — один отнесла на кладбище и закопала возле ограды, другой, изготовленный Геной из глины и извести, разбила, а осколки выкинула в реку.

Обломки статуи Ленина она старательно измельчила молотком, ссыпала в мешок и поставила в курятник. Птицы охотно клевали белые камешки, Маргарита заметила, что петухи от этого стали задиристей и голосистей, а куры несли теперь яйца небывалой величины, с такой крепкой скорлупой, что в ней можно было выращивать рассаду.

В дендропарке, в самом центре каменной спирали, имитирующей древний календарь, появилась железная бочка для сжигания мусора. Таблички с названиями деревьев куда-то исчезли, исчез и куст волчеягодника, на его месте появился саженец облепихи.

Гена потребовал объяснений. Маргарита защищалась, как могла. Она орала до хрипоты, что выращивать ядовитые ягоды возле дома не даст, что черепам место в могиле, а гипсовые обломки Ильича — либо мусор, либо подкормка для кур, а мусор ей на участке не нужен. Доисторическое яйцо — другое дело, раскрасить его серебрянкой, и пусть стоит в серванте рядом с иконками.

Гена, до крайности удручённый, побрёл на берег, но и там не было ему утешения.

Вода в реке заметно поднялась. К площадке кто-то пристроил деревянные мостки, чтобы ходить в Шнягу посуху, а не в обход через воду. Внутри было многолюдно и шумно, как в общежитии. У входа возле надписи «Не курить!» Таисия Корбут ругалась со старухой Иванниковой. Старшие дети Корбутов, громко препираясь между собой, мыли пол возле отсека. Юрочка нервно шагал по коридору, то уходя в тень, то возвращаясь на свет. Издалека доносились звуки ремонта — визг пилы, короткие перфораторные очереди, стук молотка по металлу и реплики на незнакомом языке. Слева из темноты выбежала черная овца, поскользнулась на повороте, огибая ноги Таисии, заблеяла и убежала вправо. Раздался хохот и крики: «воротник побежал, лови его, лови!»

Старуха Иванникова заплакала, пришёл Славка с дрелью в руке и, увидев Шевлягина, весело прокричал:

— Геннадий! Как самочувствие? — и тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к Иванниковой. — Не расстраивайся! — бодро сказал он ноющей старухе. — Пальто твоё замолодилось? Ну и хорошо! А овцу Митькины рабочие поймают, будет им плов, а тебе новый воротник.

Все захохотали, а старуха, не унимаясь, заныла тонким нищенским голосом:

— Стыдобища-то какая…

Мимо бесшумно прошли два припудренных цементной пылью узбека с носилками.

В дверях появилась Анна Васильевна Егорова с хозяйственной сумкой в руке и, обходя Шевлягина, заглянула ему в лицо.

— Гена, ты что-то бледный какой, прямо на себя не похож, — нахмурившись, быстро проговорила она. — Иди-ка лучше на воздух. — И, уже обращаясь к Славке, спросила: — У Люси сыр здесь или в магазине?

Не окрепший после болезни организм краеведа спасовал. Гена затравленно улыбнулся, ноги его подкосились, и тут же перед глазами возникли чьи-то кроссовки и пыльный металлический пол.

 

***

 

Шевлягин очнулся на берегу. Тихо шелестел камыш, сварливо крякали утки, неподалёку, уютно подобрав под себя лапы, сидел в траве белый кот Селивановых и дремотно жмурился.

Над Геной, загородив полнеба, камыш и кота, склонился Славка-матрос.

— Оклемался! — доложил он.

Послышался голос Егорова:

— Может, за Маргаритой сбегать?

Гена приподнялся и глухо сказал:

— Не надо её.

Славка-матрос сел рядом. Егоров тоже перебрался поближе.

— Слышь, Иваныч, — жалобно начал Шевлягин, обращаясь к Егорову, — Маргарита моя оба черепа ликвидировала. Один, который я сам сделал, — разбила.

— Это она зря, — сочувственно отозвался Егоров, — всё-таки изделие, ручная работа.

— А второй похоронила. Говорит, что даже свечку сверху воткнула. И зажгла.

— Тоже зря. Я… давно хотел сказать…

Егоров запнулся, помолчал минуту-другую и выпалил:

— Череп этот, который вы со Славкой возле Поповки выловили, — не настоящий!

— Как это «не настоящий»? — возмутился Шевлягин

Егоров клятвенно прижал ладонь к груди.

— Да потому что я его сам лично в речку кинул!

Славка-матрос повернулся к Егорову и замер с открытым ртом. Гена совершенно пришёл в себя и сел.

— Когда?!— спросил он.

— Это давно было, — начал Егоров. — Когда школьная крыша обрушилась, пацаны стали лазить по развалинам, кто мел найдёт, кто глобус пробитый… Их оттуда гоняют — они опять. Моему Серёжке лет шесть или семь было. Смотрю, идёт он по мосту и несёт что-то на палке, за ним Таська Белова — вечно эта пигалица рядом ошивалась. Маршируют, значит, и оба поют во всю глотку: «Мы несём череп, человечий череп!» Потом, смотрю, — остановились на серёдке моста и давай его раскачивать. Он и так ходуном ходил, каждый день боялись, что рухнет! Я — к ним. Подбежал, палку с черепом отнял, подальше её в реку зашвырнул, Сережке сразу пинка, Таське подзатыльник… Оба как стреканут от меня! Это я в сердцах, конечно… Сережка мне потом сказал, что тот череп он в самом углу школы нашёл, в сломанном шкафу. Там ещё и скелет был, все кости на проволочках.

Славка затрясся от смеха, закрыл лицо рукой и повалился в траву.

Гена недоверчиво уставился на Егорова.

— То есть  Маргарита закопала на кладбище наглядное пособие? — медленно проговаривая каждое слово, уточнил он. — Муляж?!

Славка дрыгнул ногой и заржал в голос.

— Получается, что так, — покаянно подтвердил Егоров.

— Но ты Маргарите про это всё-таки не говори, — посоветовал он, — что ж она, зря почести оказывала, свечку жгла…

— Да ну её! — Шевлягин помолчал, погрустил и вдруг вскинулся: — Ты видал, где она бочку для мусора поставила?

Но Егоров вступился за женщину:

— Ну а куда ж ей ещё мусор девать, если ты весь бугор своим дендропарком занял?

— Куда-куда… Не знаю, куда, — буркнул Шевлягин.

— Ленина расколотила, — вспомнил он, — известковую крошку курам даёт. А ведь это была не просто статуя, это исторический артефакт! Свидетельство времени!

— Ген, да ладно тебе… — добродушно сказал насмеявшийся до изнеможения Славка.

— Вот тебе и «ладно»! А Егорова возле этой статуи, может, в пионеры принимали! Да, Иван Иваныч?

— Нет, меня в пионеры в церкви приняли. Там в ту пору красный уголок был. Ну а потом уже склад…

— Но в школу ты мимо этого Ленина ходил?

— Ходил, а как же!

— Ну вот, а теперь его мои куры клюют. Полмешка уже осталось…

Заметив, что Славка снова затрясся, Егоров укоризненно глянул на него, но и сам не сдержался, отвернулся и стал всхлипывать и вытирать слёзы.

Наконец все трое притихли и, всё ещё улыбаясь, стали смотреть на реку — на гладкую, спокойно текущую воду, на чайку-рыболова, смирно сидящую на воде.

— А может… — не меняя направления взгляда, неуверенно начал Славка.

Егоров кивнул и подхватил:

— Да, вот и я тоже подумал…

Оба обернулись к Шевлягину. Тот насторожился.

— Чего это вы?

Егоров спросил:

— Ген, а может, Шняга твоего Ленина соберёт?

— Только это… Как бы она его не оживила! — засомневался Славка.

— Да будет тебе ерунду-то молоть! — рассердился Егоров. — Известь, она и есть известь!

— Пошли! — Шевлягин так решительно встал, будто это не он, очнувшись недавно от обморока, лёжал на траве и играл в гляделки с селивановским котом.

Мешок с измельченными фрагментами статуи изъяли из курятника и перенесли под берег, в центральный зал Шняги, никем пока ещё не занятый. Звезд под сводами зала теперь не было, но пол в центре по-прежнему излучал неяркий голубоватый свет. Славка сбросил с плеча тяжелый мешок, схватился за углы и рывком высыпал содержимое. Взвилось облако светлой пыли.

Явился Юрочка. Он подошёл, посмотрел на горку белых камней и снял фуражку. Славка аккуратно свернул мешок. Все отчего-то опечалились, помолчали немного, вопросительно переглянулись, вздохнули — «ну что, пойдём?» — и ушли, наказав Юрочке в этот зал никого не впускать.

Как только за ними задвинулась дверь, из темноты, тихо цокая копытцами, вышла овца. Она понюхала белый каменный холмик, взошла на него, улеглась и скорбно уставилась в темноту.

 

***

 

Едва рассвело, на берег спустился Егоров. Вскоре пришел Гена Шевлягин, и сразу за ним бодро сбежал вниз по тропке Славка-матрос.

— Ну, чего вы? — бросил он на ходу — Пошли посмотрим!

Славка, пригнувшись, нырнул в дверной проём и, насвистывая, зашагал по коридору. Егоров и Шевлягин поспешили за ним. Из-за двери с табличкой «Процедурная» выглянул Юрочка, посмотрел вслед удаляющейся компании, надел фуражку и заковылял вдогонку.

В центральном зале в размытом голубоватом свете белела небольшая статуя — стройный прямоугольный постамент и на нём безрукая полуголая женщина с драпировкой на бёдрах.

— Красиво получилось, — сказал Славка-матрос. — Правда, не похоже…

Иронию никто не оценил, все молча изучали взглядом светотени алебастрового тела.

— Это кто? — спросил Юрочка.

— Это… — начал Шевлягин и разволновался. — Это послание. Я уверен — это послание всем нам!

Егоров недоверчиво хмыкнул и потребовал:

— Расшифруй!

Славка, опередив краеведа, выступил со своей версией:

— Иваныч, это Шняга намекает, что всем нам руки пора поотшибать, а то устроили тут…

Шевлягин гневно сжал губы, сдержанно вдохнул, и Славкино легкомыслие немного схлынуло.

— Всё-всё, я пошутил… — сказал матрос и с придурковатой кротостью закрыл рот ладонью.

— Ленин-то размером побольше был, — неосторожно заметил Егоров, — и с руками!

— Зато у шевлягинских кур яйца, как у динозавров, — опять съязвил Славка и осёкся.

Взбешенный Гена зашагал прочь из зала.

 

 

10

 

Шняга постепенно осваивалась местными жителями, приспосабливалась под их нужды; в ней открывались невидимые раньше двери, обнаруживались новые отсеки и коридоры. Она впускала в себя всех, кому хотелось её пространства, позволяла возводить новые переборки и срезать старые, прикручивать к стенам стеллажи и лежанки, держать животных, птиц и хранить что угодно. Шняга, как губка, вбирала в себя Загряжье, пропитываясь его жизненным укладом, памятью и странными фантазиями.

Между тем вода в реке всё прибывала, крупная рыба всех мастей ходила косяками, клевала на пустой крючок и разве что в руки не давалась. Загряжцы, пресытившись, выбирали теперь для себя самую мелочь, ту, что не больше ладони — окуней, лещей, пескарей, — их сушили, посыпав солью, или зажаривали до хруста, а крупных судаков, налимов и больших щук с некоторых пор презрительно назывались «бегемотами» и отправляли на трассу к перекупщикам.

По селу время от времени ездила видавшая виды «газель» и останавливалась у каждой калитки; водитель со строгим лицом кочевника вставал на подножку, заглядывал через забор и с привычным подвывом кричал:

— Хозаин! Митал есть?

Возвращалась машина с полным кузовом удивительного металлолома, похожего на останки гигантского насекомого, — были там гладкие пластины разных размеров, прямые и овальные двери, тонкие трубы и длинные плоские шпангоуты, выгнутые, как железные рёбра.

Первыми пилить Шнягу начали Беловы — Таськины старшие братья. Сначала они отнесли скупщикам срезанную переборку от Митькиного крольчатника, потом потащили дверь, получили деньги, вошли во вкус и в тот же день напилили с полтонны потолочных балок.

Глядя на Беловых, два сына деда Тимохи смекнули, что под берегом можно заработать, и, вооружившись кувалдой, напильником и пилой-болгаркой, тоже отправились в Шнягу. К ним присоединились соседи, братья-близнецы Зайцевы, со сварочным аппаратом и целым набором металлорежущего инструмента.

Добыча металлолома быстро стала доходным местным промыслом. Бригада «пильщиков» с утра уходила в дальние отсеки добывать металл, а вечером лом сгружали в лодки и переправляли ниже по течению, где к берегу можно было подогнать машину.

Шняга восстанавливалась сама собой — слой за слоем наращивались стропила, сужались и закрывались срезанные переборки, овальные двери воспроизводились, принимая размеры и формы утраченных. Всё это происходило с тем же неявным безропотным упорством, с каким год от года увеличивается древесный ствол, затягиваются надрезы на коре, удлиняются ветви, а из почек проклёвываются и вырастают листья с нужным количеством зубчиков и прожилок.

Алебастровую Венеру, рожденную из обломков статуи пролетарского вождя, никто не трогал. Центральный зал вообще мало кого интересовал — свет в нём не мог включить даже Юрочка, дверей было больше, чем нужно. Да ещё там бродила во тьме чёрная овца, полвека служившая воротником пальто старухи Иванниковой. Эту овцу загряжцы почему-то невзлюбили и суеверно опасались, как опасаются чёрных кошек.

Может быть потому, что один из пильщиков, наткнувшись в темноте на чёрное существо с желтовато светящимися глазами, заорал дурниной и уронил себе на ногу лом. А другой пильщик случайно обернулся во время работы, встретился глазами с надменно наблюдающей за ним овцой и бросился в ближайший распиленный проём. Переборка там за ночь заросла, и пильщик с разбегу забодал новую стену. Шишка у него потом была величиной с налобный фонарь, однако сошла она быстро — в Шняге всё быстро заживало, а вот всеобщая неприязнь к чёрной овце после этого только укрепилась.

Один только Юрочка с ласковой усмешкой называл овцу «животное», приносил ей охапки травы и полынным веником выметал из зала овечьи катышки.

Иногда вечером приходила на берег Маша Грачёва, приносила брату чистое бельё и домашнюю еду. Пока Юрочка переодевался и перестилал постель, она мылом и речной водой чистила его мундир. Юра появлялся с пакетом свежей рыбы и скомканным бельём. И то и другое он вручал сестре, забирал из её рук китель и надевал влажную фуражку.

Каждый раз Маша несмело предлагала:

— Шел бы ты домой, а?

Юрочка делал своей большой ладонью смущённый тюлений жест, означающий бесполезность уговоров, и уходил. Маша смотрела, как он вразвалку идёт по коридору, легкой отмашкой включает свет на своём пути, а над его головой плывёт в воздухе голубая светящаяся точка.

 

 

Часть вторая

 

1

 

В середине июля начался долгий, нескончаемый дождь. Тучи на этот раз пришли не из Гнилого угла, а проступили сквозь небесный свод, опустились и накрыли Загряжье, подоткнув со всех сторон серое дождевое одеяло.

Дорога раскисла, напитавшиеся влагой поля превратились в непроходимую трясину, потоки воды разъели склоны оврагов.

Загряжцы обретались по домам, разбирали хлам на чердаках и в сараях, чинили то, до чего раньше не доходили руки, листали старые, зачитанные журналы, а вечером пораньше ложились спать. Год был не яблочный, вишня тоже не уродилась, сады стояли пустые. Рыбу никто не коптил, но некоторые ловили, кто по привычке, кто от скуки. Егоров отправился было с удочками на берег, но поскользнулся на спуске, съехал вниз до самого деревянного настила и так ушиб бок, что еле поднялся. Славка-матрос, узнав об этом, принёс ему Маманину настойку для растираний, но Егоров понюхал бурую жидкость и сказал, что такого колдовства у него за огородом полно, угадав по запаху горький лопух и щавель.

Видавшая виды «газель» за металлом не приезжала, но пильщики не прекращали работу, надеясь, что, когда распогодится и просохнут дороги, можно будет отгрузить сборщикам весь лом и заработать за всю длинную вахту разом. В поисках тонких перемычек, балок и труб они уходили всё дальше, добытый металл складывали в коридорах, ночевали в открытых отсеках, не боясь ни темноты, ни странных ночных звуков, ни светящихся точек, летающих иногда в воздухе. Только чёрная овца, возникающая внезапно в самых неожиданных местах Шняги, вызывала у пильщиков тревогу и считалась дурной приметой. Услышав тихое блеянье или цокот копыт, все немедленно бросали добытое и оставляли отсек.

Иногда после работы пильщики покупали у Люси разливное пиво, а потом долго стояли у выхода из Шняги, выпивая, покуривая и ведя те же разговоры, что и раньше в магазине на Перцовой.

Юрочка бродил поодаль и грыз непонятно где добытые желтые яблоки. Он пильщиков недолюбливал и приобщиться к их компании не стремился.

Однажды во время перекура кто-то из пильщиков услышал доносящееся с реки фырканье. Все замолчали и приблизились к двери. Из-за камыша показалась запрокинутая лосиная голова с тяжелыми разлапистыми рогами и длинная чёрная спина. Мужики отступили кто куда — одни внутрь, к ближайшим отсекам, другие, накинув капюшоны, взбежали на̀ гору.

Взбаламутив серый прибрежный ил, лось подошёл к трапу, в два рывка взобрался на площадку, сгорбился и шагнул в дверь. Загрохотали по коридору копыта, послышались крики.

Пильщики бросились в большой зал, Таисия Корбут от страха онемела и вжалась в стену, молодухи Зайцевы взвизгнули одна за другой, напугав и своих мальчишек, и Таськиного младшего. Остальные, кто был в тот момент в Шняге, толком и не поняли, что случилось.

Лось назад так и не вышел, затерялся где-то в дальних коридорах. А пильщики с этого дня работу временно прекратили, в отсеках не ночевали и если заходили в Шнягу, то или к Мите за самогоном, или к Люсе за пивом.

Старшие дети Корбутов — пацаны десяти и тринадцати лет — с утра чистили устроенный в одном из отсеков крольчатник, приносили зверью воду и корм, а потом играли в карты с приятелями — с Тимохиными и Зайцевыми, или обследовали недавно открытые, ещё не заросшие тупики.

Самый младший из братьев Корбутов катался на трёхколёсном велосипеде по коридорам, лупил ладонью по клаксону и грозно, взахлёб рычал, имитируя звук буксующей машины.

 

***

 

Люся и Славка-матрос совсем переселились в Шнягу. Они заняли маленькую каюту с табличкой «Посторонним вход запрещен», принесли туда надувной двуспальный матрас и наскоро обзавелись кое-каким хозяйством.

Славка случайно выяснил, что электроприборы в Шняге могут работать сами по себе, без сети. Люся тут же вспомнила, что на магазинном складе уже год стоят четыре непроданных электрических духовых шкафа. А в отсеке «Завмаг» не переводится мука в мешке, сколько её ни отбавляй. То же происходит и с сахарным песком, и с растительным маслом в большом бидоне, и с пивом в жестяной бочке, и с солью, ссыпанной из килограммовых пачек в одну вместительную коробку.

Люся и Славка-матрос перевезли в Шнягу духовые шкафы, соорудили в торговом отсеке перегородку и попытались наладить за ней выпечку хлеба.

Поначалу вышло у них неважно: дрожжевое тесто, ненадолго оставленное без присмотра, вдруг стало расти с небывалой скоростью. Оно выбралось из кастрюли, укрыло стол, сползло на пол и, пузырясь и вспухая, двинулось сначала в магазин, а затем в коридор и соседние помещения.

Убирали его целый день — и сами горе-пекари, и Таисия с детьми, и Юрочка, и старуха Иванникова, и все соседи, к чьим отсекам подобралась вязкая белая масса. Тесто вёдрами таскали на улицу и скидывали в реку, но оно и в воде продолжало расти. Рыбы сновали рядом, отрывали куски, плескались и лупили друг друга хвостами.

Только к ночи с пола и стен удалось смыть остатки сумасшедшей опары. Бесформенный пузырящийся остров уплыл по течению, растягиваясь и разделяясь.

Люся лежала на надувном матрасе в каюте и плакала от стыда и усталости. Славка-матрос, накинув куртку с капюшоном, курил на площадке и с отвращением смотрел на белеющее возле камышей длинное брюхо огромного вздувшегося сома.

Вторая попытка оказалась удачней, правда, хлеб получился странный, похожий на мелкие соты, и вкус был чудной — как будто в муку добавили чабреца или душицы, но кое-кто из сельчан заинтересовался, и торговля потихоньку пошла.

Маша принесла Юрочке плащ-палатку, в ней он выходил иногда на улицу, стоял у входа, выглядывал просвет в небе. Рядом с ним бродила чёрная овца и щипала выросшую возле площадки осоку.

 

***

 

На Гену Шевлягина панибратски освоенная Шняга произвела чрезвычайно болезненное впечатление. Гена даже похудел, стал молчаливым, и по вечерам его знобило. На берег он больше не ходил, в гости к соседям не заглядывал и к себе никого не звал.

Пока стояла солнечная сухая погода, Гена шагал вокруг дома и обдумывал письма в инстанции — районным властям, в газету, на областное телевидение и даже в прокуратуру. Написал он только в газету, отнёс письмо на Перцовую площадь и опустил в почтовый ящик.

Ночью Гена внезапно проснулся от мысли, что неправильно указал адрес, и услышал, как по крыше барабанит дождь.

Шевлягин затосковал. Всё вокруг сделалось ему противным — мокрые оконные стекла, обыденность комнат и домашней утвари. Невыносимы были напоминания о наивных попытках создать музей, — застекленные коробки с инвентарными номерами, саженцы на склоне перед палисадником, почти заросший крапивой лабиринт из белых камней и неровно стоящая в самой его середине мокрая ржавая бочка.

Сначала Гена целыми днями сидел в кресле, читал книги — «Справочник пчеловода», «Садоводство», школьный учебник астрономии. А потом переместился за письменный стол, включил лампу и принялся анатомировать старый радиоприёмник.

Опрокинутый прибор то светился и издавал звуки, то умирал. Гена с хирургическим хладнокровием копался в его внутренностях, выдувал пыль, каждую извлеченную деталь разглядывал и аккуратно вправлял обратно, а иную откладывал в старинную жестяную коробку из-под леденцов и в той же коробке находил взамен что-нибудь более подходящее.

Маргарита, почти не обращая внимания на настроения мужа, занималась засолкой хилых тепличных огурцов, доила козу, прибиралась в доме и вполголоса сокрушалась, что картошку совсем залило, что колорадских жуков на ней — пропасть и что куры несут теперь обыкновенные яйца, а вот раньше несли — всем на зависть!

Гена молча разбирал завалявшуюся на чердаке телевизионную антенну, сверлил отверстия в алюминиевых трубках, навивал пружину из трансформаторной проволоки, паял провод. Включив приёмник, он осторожно поворачивал ручку настройки и чутко прислушивался. Радио отзывалось на его старания шорохом и свистом, но иногда сквозь помехи доносилась бравурная музыка или приятная английская речь.

Маргарита, обращаясь к Гене, выкрикивала из кухни новости: магазин уже неделю закрыт, вся торговля теперь под берегом.

У Селиванова, видимо, опять запой — Ираида ночью на крыльце стояла, ждала своего Васю-письмоносца.

Люся совсем с катушек съехала, ни стыда ни совести у бабы — ушла из дому и поселилась со Славкой под берегом в отдельной комнате. У них там, говорят, и сортир железный, и душ, и раковина вроде коровьей поилки. Теперь они хлеб пекут, на вид вроде нормальный, а разрез у него чудной, все дырочки одинаковые. Не хлеб, а поролон какой-то… пробовать страшно.

А у Мамани квартирантка живёт, как в прислугах, — печку побелила, потолок отмыла, на чердаке верёвки натянула, чтоб бельё сушить. Занесло её на свою голову в Загряжье, теперь и не уехать.

Говорят, на еловой просеке две машины с лесопилки увязли, водители уже неделю в кабинах спят.

Эфирные шорохи вдруг стихли, и бодрый голос диктора произнёс по-русски несколько фраз, из которых Шевлягин почти ничего не понял, но догадался, что речь идёт о продаже чего-то фантастически прекрасного, способного осчастливить покупателя на всю жизнь. «Мечты сбываются!» — заверил диктор так пылко, что даже Маргарита запнулась и замолчала.

 

***

 

Квартирантка у Мамани появилась в ту пору, когда на Перцовой ещё работал магазин, — до дождя. Почти половину пути она проехала на такси, водитель — лихой кавказский парень — сначала сурово молчал, прыгая и мотаясь на ухабах, а когда увидел в лесу бурелом и кисельную грязь в низине, заявил, что дальше ехать нельзя, дорога кончилась.

Остаток пути женщина прошла пешком. Она купила в загряжском магазине бутылку газировки, напилась и спросила у продавщицы, как найти местную знахарку.

Люся на всякий случай насторожилась, но, оглядев незнакомку, решила, что та ей не соперница — худа, немолода и с лица так себе — рыженькая, конопатенькая.

— Тебя как звать-то? — спросила Люся.

— Наталья Ивановна, — представилась гостья.

— А к Мамане зачем идёшь, Наталья Ивановна? Муж, что ли, загулял?

— Да нет, плечо болит. Руку не поднять.

— Ну, это поправимо, — заверила Люся. — От Маманиного лечения и не такое поднималось.

Наталья Ивановна, узнав дорогу, поблагодарила, вышла из магазина и как в воду канула — ни слуху ни духу. На третий день Маргарита Шевлягина разведала и доложила соседкам: к Маманиному сеновалу лестница приставлена, внизу туфли стоят. Значит, приезжая спит наверху.

Отоспавшись и напарившись в бане, Наталья Ивановна стала делать кое-какую нетрудную работу на участке: обобрала малину, покрасила изгородь, и всё одной рукой, судя по всему, той, что болела, — правой. В левой руке она всегда что-то держала, так и ходила с утра до ночи со сжатым кулачком. Вела Наталья Ивановна себя скромно, с соседями здоровалась, но долгих разговоров ни с кем не затевала.

Загряжские мужики, распивая пиво у дверей магазина, подначивали Люсю:

— Главное, чтоб матрос по привычке на сеновал не полез ночевать!

— А он разве ещё не слазил?

Люся демонстрировала безразличие и если огрызалась, то снисходительно, без особого азарта. Но иногда она путалась, отсчитывая сдачу, а бывало, что выносила покупателю из подсобки не тот товар. И тогда в ответ на самые безобидные шутки она отчаянно материлась и требовала закрыть дверь и не устраивать в торговом зале распивочную, а то от перегара уже дышать нечем, и на полу наплёвано, как на трассе у автобусной остановки.

Когда в магазин явилась Маманя, пивная компания почтительно поздоровалась и расступилась, пропуская маленькую пожилую женщину в полинявшей ситцевой кофте в мелкий цветок и в тёмной шерстяной юбке. Все с интересом поглядывали то на седой пучок и прямую спину старухи, то на Люсино надменно запрокинутое лицо с нервным румянцем на скулах.

Маманя спросила подсолнечного масла и какой-то крупы, извлекла из хозяйственной сумки старинный кошелёк наподобие маленького ридикюля, покопала в нём пальцем и выложила на прилавок сначала купюру, потом мелочь. Люся, не считая, взяла деньги, холодно посмотрела Мамане вслед и, только когда та вышла за дверь, увидела среди прочих монет у себя на ладони советский медный пятак с колосьями на гербе, такой тёмный, будто его нашли на погорелом месте.

К вечеру у Люси сильно заломило правое плечо и рука перестала сгибаться. Дверь магазина пришлось закрывать Славке. Люся смотрела, как он во­зится с тяжелым навесным замком, и, скривившись от боли, говорила сквозь зубы: «Да не так, до конца ключ надо вставлять…»

— А может, это у тебя к дождю? — неуверенно начал Славка и тут же пригнулся, уворачиваясь от хлёстких ударов Люсиной левой руки.

— К какому — дождю, — ведьмацкое — ты — отродье! — во весь голос вопила Люся. — Да разуй ты — глаза! Мать твоя меня со свету сживёт, а ты и не заметишь, метеоролог — ты — хренов!

От этих криков на Загряжском поле одна за другой удивлённо замычали коровы, над тополем-грачевником с заполошными криками всколыхнулась чёрная стая. Славка швырнул под дверь ключи и, засунув руки в карманы, гордо зашагал прочь.

Дома он наорал на мать, сломал кулаком кухонный стол, а квартирантку Наталью Ивановну испугал так, что та без всякой лестницы вскарабкалась на сеновал.

В сумерках Славка явился на берег мириться и утешать свою рыдающую подругу.

Когда начался дождь, они с Люсей, обнявшись, спали в отсеке на надувном матрасе, а вокруг них покачивались в темноте синие звёзды.

 

2

 

Дождь поливал реку, в поднявшейся воде камыш и кусты ивняка возле Шняги казались редкими и низкорослыми. Егоров курил и выдыхал дым на улицу. Славка, привалившись плечом к обводу двери, грыз семечки и сплёвывал шелуху в кулак. Гена Шевлягин прохаживался поблизости, время от времени останавливался и произносил язвительные фразы.

— А в новостях про нас — ни слова, вот ведь странно! — восклицал он. — Тут локальный катаклизм, а все радиостанции об этом молчат. Всюду сушь, по всему миру! У одних болота пересохли, у других лес горит. В Америке жара аномальная, в Европе тоже. В Англии только прохладно… но и там без осадков. Между прочим, тувинские шаманы, — Шевлягин многозначительно поднял указательный палец, — специальный ритуал проводили, вызывали дождь.

— Ну и как там сейчас погода, в Туве? — после долгой паузы скучным голосом спросил Егоров.

Шевлягин остановился, задумавшись о чём-то своём, и быстро ответил:

— Двадцать семь — двадцать девять, переменная облачность, осадков не ожидается.

Егоров усмехнулся:

— Тоже мне, шаманы!

— Надо искать способы связи с миром, — серьёзно сказал Шевлягин.

— А на кой он тебе, этот мир? — спросил Славка-матрос. — Плохо тебе живётся? Хлеб каждый день свежий, колбасы Корбут наделает сколько хочешь, самогон фирменный. Остальное в огороде растёт и в хлеву мычит. Чего тебе ещё? Погода у нас, правда, не очень. Но не всегда же она такая будет?

— Митяй! — обернувшись, во всю глотку заорал Славка-матрос. По коридору пронеслось хоровое эхо.

Из темноты появился Корбут и встал подбоченившись, будто загораживая собственным телом путь к семейному хранилищу.

— Мить, а ну-ка скажи, плохо нам живётся?

— Нормально.

— Вот! А я что говорю?

— Только пацанам в сентябре в школу.

— Это проблема… — неохотно согласился Славка.

Шевлягин, не обращая никакого внимания на их диалог, задумчиво продолжил:

— Я уже думал про сплав по реке.

Славка недобро хмыкнул.

— Давай-давай, сплавщик! До Чугунова брода доплывёшь, а там увязнешь, как топор из села Кукуева.

— А если берегом?

— Каким берегом?! Ты там был? Берегом он пойдёт… Там глубина реки знаешь какая? — Славка резанул ребром ладони по щиколотке, обтянутой клоунским полосатым носком. — Во! Дно — сплошной ил, а по обоим берегам трясина.

— А ты-то чего там делал? — обернувшись к матросу, спросил Егоров.

— Да задремал в лодке. Унесло.

— Выпимши, небось, был?

— Не «небось», а был…

Шевлягин отчаянно выпалил:

— Да ети ж вашу мать! Бутылку с письмом, что ли, в реку кинуть?!

Егоров вяло одобрил:

— Кидай. Когда-нибудь археологи найдут.

— Вот жизнь! — Шевлягин взмахнул руками, и в коридоре стало светло. — Помрёшь тут и никакой помощи не дождешься!

— Гена, если помрёшь — даже не сомневайся! — и обмоем, и закопаем, и помянем, как положено, — заверил Егоров. — Окажем тебе последнюю помощь.

— Это успеется! — Шевлягин раздраженно отмахнулся, и свет погас. — Я, между прочим, письмо в газету отправил, — чуть поостыв, добавил он.

Славка пожал плечами.

— Толку-то.

— Ещё до дождя, — уточнил Шевлягин.

— Люся! — снова громогласно проорал Славка, «Люся!» — позвало эхо мужским хором. — Когда письма из ящика вынимают?

— По четвергам обычно, — ответил Егоров вместо Люси, — только вот сегодня, например, тоже четверг…

— А дождь начался в пятницу! — запальчиво выкрикнул Шевлягин. — И значит, письмо в редакции давно уже получили! Не может их не заинтересовать информация про такой объект, как Шняга, не мо-жет! В таких случаях снаряжают экспедицию, начинают исследования…

На самом деле Шевлягин не помнил, в какой именно день начался дождь, но ему отчаянно хотелось возмутить застоявшееся унылое равнодушие, заставить всех поверить, что возможен другой ход событий и что есть на это причины, хоть и не для всех пока очевидные. Шевлягин и сам не заметил, как в пылу доказательств, не особенно убедительных даже для него самого, он зачем-то называл Славку — боровом, Корбута — куркулём, а Егорова упрекнул в пессимизме и высокомерии самого опасного и зловредного типа. Обличая и негодуя, он яростно размахивал руками, и свет в коридоре мигал, как на корабле, терпящем бедствие. Плечи Славки-матроса развернулись, мускулы напряглись, Шевлягин умолк на полуслове, зажмурился и пригнулся, но огромный кулак, намеренно промахнувшись, врезался в стену.

— Идём, краевед! — рявкнул Славка. Он накинул капюшон, шагнул через комингс и быстро сбежал по трапу.

Егоров и Шевлягин, секунду помедлив, поспешили за Славкой. Корбут выглянул наружу и посмотрел на три исчезающие за дождём фигуры. Закинув руку за спину, он почесал спину над лопаткой, зевнул и пошёл к своему отсеку.

На Загрячихе дорога превратилась в песчаный размыв с продолговатыми лужами. По мосту в сторону Перцовой бежал широкий поток. Славка пересёк затопленную площадь, сорвал со стены магазина почтовый ящик и с размаху грохнул им о бетонную ступень. Ящик распался, вмиг превратившись в жестяной лом со следами голубой краски и ржавчины. Из его нутра во все стороны брызнула вода и ошмётки размокшей бумаги. На ступеньку вывалился комок слипшихся писем.

Шевлягин и Егоров подошли и остановились, молча глядя на то, что осталось от знакомого с детства предмета, оказавшегося на удивление непрочным.

Шевлягин наклонился, отклеил от бумажного кома сырой конверт и глухо сказал:

— Оно.

С остальных открыток и писем смыло все надписи, и только на двух адрес читался более-менее отчётливо: «Москва, улица Академика Королёва, 12 …»

 

***

 

Поэт Селиванов спал в круглом зале Шняги у подножия Венеры. Уже трое суток он не появлялся дома, отнёс последнее стихотворное послание на Перцовую и ушёл отсыпаться под берег. Ираида заглянула к нему, когда заходила к Люсе за хлебом, но будить мужа не стала, ушла молча.

Селиванову снилось, что он спит в своей постели, что в ногах у него дремлет кот, а рядом с кроватью на табуретке стоит литровая банка с помидорным рассолом, мутноватым от специй и мякоти. В сон вмешивались неприятные посторонние голоса, надо было немедленно проснуться, чтобы успеть залить пряной, сладковато-солёной жидкостью тлеющее нутро и понять, при чём здесь Славка-матрос и Гена Шевлягин.

Селиванов открыл глаза, сел и тут же выпал из уютного обставленного похмельного сна в полутёмное помещение с гулким эхом и безрукой алебастровой женщиной. Банки с рассолом рядом, конечно, не было.

— Здорово, поэт! — приближаясь, зычно крикнул Славка. Он остановился рядом с Селивановым и шлёпнул об пол мокрыми письмами. — Вот тебе твоя корреспонденция. Не дошла до адресата ввиду происходящего природного катаклизма.

Егоров с Шевлягиным тоже подошли и встали рядом.

Селиванов, смутно чуя неладное, дрожащими руками надорвал конверт и вынул из него размокший край бумажного листа. Остальное тоже вынималось фрагментами, на слипшихся клочках бумаги виднелись буквы.

— Василий, ты особенно не расстраивайся, — сказал Шевлягин, — письма твои восстановятся. Я так понял, ей — он поднял палец и небрежно нарисовал в воздухе кольцо, имея в виду Шнягу, — всё равно, что чинить.

— Не скажи! — возразил Егоров, — Это она поначалу, не умеючи, и овцу из воротника клонировала и спирт из самогона изгоняла напрочь. Сейчас-то уже понимает!

— Тогда с Васькиными стихами ничего не получится, — Гена высокомерно пожал плечами, — энергию надо расходовать разумно.

— Слушай, краевед, — с упрёком начал Егоров, — ты… это…

— Я вспомнил, — сказал Селиванов.

Он обвёл всех спокойным, ясным взглядом и повторил:

— Я вспомнил.

3

 

Похолодало, запахло зимой. Возле статуи в воздухе появилось прозрачное синеватое пятно, в нём шёл снег, тёмные старые ели стояли вдоль стены какого-то здания с освещенными окнами. Свет фар всех ослепил и погас. Посреди зала остановился внушительных размеров чёрный автомобиль, из него вышел человек в широкой куртке и лохматой меховой шапке, он извлёк из багажника сумку и направился к зданию.

— Это кто?! — потрясённо спросил Шевлягин.

Селиванов заговорил медленно и сосредоточенно:

— Это космонавт Жеребёнков. Он недавно вернулся из поездки по Африке. В сумке у него новогодние подарки для знакомых из Центра Управления Полётами.

На стенах зала возникли изображения — резные деревянные маски, статуэтки, амулеты. Картинки поплыли по кругу.

Народу в зале прибавилось, пришли внуки хромого Тимохи, сыновья Корбутов и Зайцевых, за ними явились Таисия и Митя Корбут. Вошёл ещё кто-то и сел на пол в стороне от всех. Дверь задвинулась, но опять отъехала в сторону, впустила ещё двоих или троих и задвинулась снова.

Синеватое пятно продолжало показывать зимний вечер и снегопад. К побелевшей машине вернулся мужчина в широкой куртке, он бросил в багажник лёгкую, очевидно, опустевшую сумку, сел за руль и уехал. Некоторое время светились окна незнакомого здания и шёл снег, потом изображение стало бледнеть и постепенно исчезло.

— Жеребёнков поздравил всех знакомых с наступающим Новым годом и отправился на рыбалку. На Таймыр. А с Таймыра он собирался лететь на Чукотку, — пояснил Селиванов.

Обычно нелюдимый и застенчивый до заикания поэт теперь выглядел серьёзным, немного отстранённым, а говорил вдумчиво и на удивление складно.

— Через час после отъезда Жеребёнкова Центр Управления Полётами стал недоступен для всех способов связи. Из здания никто не выходил.

— А почему, дядь Вась? — поинтересовался старший сын Корбутов.

— Почему? — Селиванов задумался, вспоминая причину возникновения этих странных обстоятельств, и огляделся. По стенам зала снизу-вверх ручейками побежали голубые жуки, похожие на божьих коровок.

— Космонавт Жеребёнков не знал, что в одном из его сувениров приехало из Африки гнездо опасных насекомых — бураго. Это божьи коровки бирюзового цвета с восемью точками на надкрылках. Они парализуют свою жертву, выбрызгивая особое вещество, не имеющее сильного запаха. Небольшие животные и насекомые от него обездвиживаются и даже умирают, а человек впадает в летаргический сон.

— А чего же они Жеребёнкова самого не усыпили, эти бураго? — возмущённо спросил средний Корбут.

— Прививки для этого существуют, — важно сказал Шевлягин, — перед поездками в экзотические страны люди обычно делают прививки.

Вася продолжал:

— Жеребёнков сам разнёс по всему зданию подарки, заражённые жучками. А распылённый яд бураго, попав в вентиляцию, проник даже в те помещения, куда Жеребёнков не заходил. Воздух в Центре Управления Полётами стал снотворным. Уснули все — операторы, связисты, баллистики, медики… Даже охрана уснула. А на орбите в это время работал международный экипаж.

В зале стало совсем темно, сквозь мрак стали проступать блестящие точки, складываясь в знакомый рисунок созвездий. Постепенно между ними в чёрной глубине раскрылись другие, обычно невидимые скопления мелких звезд. Млечный Путь протянулся наискосок длинным зарубцевавшимся шрамом, пепельно-серым, с багровым разводом с краю. Пол под ногами исчез, и все почувствовали невесомость и медленное движение.

— Меня тошнит, — глухо сказала Люся.

— Ну, погоди, интересно же, — укоризненно забубнил в ответ Славка-матрос.

Из открытой двери в зал проник свет, в проёме темнели силуэты неприкаянных пильщиков.

— Ребята, ну-ка, давайте или туда, или сюда! — заворчала на них старуха Иванникова. — Нечего тут отсвечивать!

Пильщики вошли, проём закрылся, снова стало темно и звёздно.

— Вась, ну чего? — крикнул Славка-матрос. — Давай крути дальше!

Селиванов негромко откашлялся и снова заговорил:

— Связь экипажа с Землёй прервалась. На орбитальной станции находились два наших космонавта — Востоков и Восходов. Третий космонавт был французским. Его звали…

Селиванов замешкался, и публика начала вполголоса подсказывать:

— Жан?

— Поль!

— Наполеон!

— Нет-нет… сейчас… как его…

По стенам зала, наслаиваясь друг на друга, поплыли изображения разноцветно светящихся новогодних ёлок, праздничных столов с салатами и закусками, возник почему-то Люсин магазин и винная полка, украшенная провисшей мохнатой гирляндой.

— Фамилия его была Оливье, — уверенно заявил Вася.

Люся недоверчиво фыркнула и решила съязвить:

— А имя — Жюльен!

— Да, — спокойно сказал Вася, — так его и звали — Жюльен Оливье.

— Чего-то мы про такого космонавта не слыхали, — подал голос Егоров.

— Вась, — перебил его Корбут, — а к чему вот это вот всё сейчас было — ёлки-палки-Новый год?

— К тому, что космонавты должны были приземлиться в конце декабря. А праздновать Новый год они собирались дома с семьями. Наши тут, а Жюльен у себя во Франции. Время шло, космонавты летали один виток за другим, ждали команды из Центра Управления Полётами, но Центр молчал.

Прошли сутки, потом другие. Связь так и не восстановилась, и космонавты решили приземляться самостоятельно. Траекторию просчитали, пролетели ещё виток, чтоб собраться с духом, и пошли на снижение.

Из-за алебастровой Венеры поднялся огромный синий полукруг, покрытый белыми облачными разводами и зелёными пятнами островов. Полыхнул в крошечном море солнечный блик, скользнул вверх, зацепив извилистое речное русло. Зелёный остров стал стремительно приближаться, вырастая до континентальных размеров.

— Меня тошнит, — упрямо повторила Люся.

— Вася, давай короче! — крикнул Славка-матрос. — Сели они или как?

— Нормально они сели, — заверил Вася. — Спускаемый аппарат упал в тайге, в болотистой местности. Грунт там мягкий… Зима стояла аномально тёплая, ниже минус двенадцати температура даже ночью не опускалась. Мороза космонавты особо и не опасались — амуниция при них была надёжная: комбинезоны, куртки, ботинки, всё специально разработано для таких ситуаций. Оружие имелось — это на случай нападения диких зверей. Продовольствия дней на пять-шесть точно хватило бы. Только вот связь так и не наладилась. Решили они развести костёр, во-первых, для того, чтобы подать знак поисковикам, а во-вторых — темнело быстро, а с костром всё-таки веселее.

На стенах зала возникли ели, тёмные наверху, а снизу освещённые пляшущим тёплым светом. Потянуло дымом. Позади статуи Венеры замелькали языки пламени, в небо и в зал полетели искры. Три человека подтаскивали к костру сухие стволы и хворост, рубили сучья и бросали их в огонь.

Справа от них на длинной ровной проплешине с тонкими деревцами, растущими вкривь и вкось, лежал округлый предмет, похожий на завалившийся на бок огромный бидон с раскрытой крышкой. В мигающем свете костра предмет казался то ржавым, то угольно-чёрным. Рядом с ним протянулось на снегу большое красно-белое полотнище, вздыбленное двумя-тремя поломанными ёлками.

— Вон он! — громким шёпотом вскрикнул кто-то из пацанов.

— Это чего, спускаемый аппарат?

— Да!

— Тихо вы!

Костёр сильно разгорелся, пламя взметнулось, ярко осветив людей и всю поляну. Вдруг справа что-то затрещало, будто рушился деревянный дом. Все обернулись. Там, где раньше лежал на снегу огромный бидон с откинутой крышкой, теперь зияла чёрная дыра. Из дыры виднелся край парашюта, похожий на красно-белый полосатый хвост. Под землёй что-то глухо стукнуло, зашипело, и парашют соскользнул внутрь. Из ямы взметнулось облако пара и пыли.

Загряжцы ахнули.

Изображение исчезло, в зале стало светлее. Поэт Селиванов, зажмурив глаза, стоял возле Венеры и держался одной рукой за цоколь.

— Кто-нибудь, воды принесите! — крикнула Наталья Ивановна и бросилась к Селиванову. Тот медленно сел на пол, покорно подставил лоб под незнакомую маленькую ладонь и подал руку запястьем кверху.

— Ему бы не воды, а чего покрепче, — усмехнувшись, сказал Митя Корбут, — а то он первый день как приземлился, не оклемался ещё.

— Помолчите, а? — брезгливо сказала Наталья Ивановна и снова стала считать Васин пульс.

Таисия принесла кружку с квасом и поставила на пол.

— Всё, на сегодня хватит! — обернувшись ко всем собравшимся, объявил Корбут, и загряжцы, вполголоса обсуждая удивительное представление, потянулись к дверям, одни влево, другие вправо.

К Наталье Ивановне подошёл Шевлягин.

— А я вас узнал! — игриво сказал он. — Это же вы мне в больнице уколы делали? Я в вашем отделении лежал.

— Да-да, припоминаю, — женщина безразлично посмотрела на него. — Седьмая палата, пневмония… левосторонняя, кажется?

— Точно! — бодро подтвердил Шевлягин. Он ещё немного постоял рядом, но никаких знаков внимания не дождался и пошёл к выходу.

Наталья Ивановна отпустила Васину руку.

— Голова не болит? — спросила она.

— Нет, — сказал Вася. Он взял кружку с квасом и осторожно поднёс к губам. Пена на поверхности мелко дрожала. Наталья Ивановна деликатно отвела взгляд.

Дверь отъехала в сторону, и в зал вошёл улыбающийся Юрочка в мокрой плащ-палатке. В руках у него была охапка клевера.

— Эй, где ты там? — негромко позвал он и кинул охапку на пол. В зале сразу запахло росистым лугом, сумеречной летней прохладой.

Из тьмы выбежала овца. Она опустила морду, понюхала клевер и начала есть, аккуратно собирая губами травинки.

Юрочка, глядя на неё, засмеялся — «животное…» — и, обернувшись к Васе и Наталье Ивановне, сказал:

— Там борщ. Горячий. Таська Корбут сварила. Будете?

Вася растерянно улыбнулся и пожал плечами. Наталья Ивановна согласно махнула рукой.

— Давай! Это ему сейчас в самый раз.

Юрочка принёс котелок и две ложки.

Борщ оказался не таким уж горячим, но необыкновенно вкусным, тёмно-бордовым, густым. Сварен он был на домашней свиной тушёнке, томлённой в печи до полного развара, и приправлен чесноком и свежим укропом.

Наталья Ивановна хотела отказаться, но, почуяв аппетитный запах, не выдержала, взяла ложку и начала есть. Они с Васей переглядывались и поочерёдно черпали из котелка, это было странно и весело. Вася ожил, его нервная сосредоточенность исчезла, лицо разгладилось, порозовело. Он радостно вздыхал и говорил:

— Хорош борщец…

— Ага, отличный просто, — торопливо соглашалась Наталья Ивановна.

Заметив на полу отсыревшие письма, она спросила:

— Это ваши?

Вася кивнул.

— А что там? — продолжала любопытствовать Наталья Ивановна.

— Там… примерно то же, что я сейчас рассказывал. — Вася замялся. — Только в стихах.

— Правда? Как интересно!

— Да это плохие стихи. Ну их…

Наталья Ивановна отложила ложку, сказала сидящему неподалёку Юрочке «спасибо большое, очень вкусно!» и опять обратилась к Селиванову:

— А почему вы именно на телевидение письма отправляли?

Вася удивился:

— А куда их отправлять? Я больше ни одного адреса не знаю, а этот с детства помню.

— Ой, и правда! Я его тоже с детства помню. Мы с вами, наверное, ровесники. Вы местный?

— Нет, я сюда приехал после армии, на работу устроился, женился…

— Понятно. А что это за история про космонавтов, откуда вы всё это знаете?

— Откуда? — Вася отложил ложку, вытер ладонью губы и на всякий случай огляделся, но никакой подсказки на стенах зала не возникло.

— Да просто знаю и всё! — сказал он. — Иной раз забуду, совсем не думаю об этом, долго могу не вспоминать, может, месяц, а может, и полгода, а оно вдруг как накроет, будто кто сказать хочет: что ж ты молчишь, сволочь?! Ведь людей спасать надо!

Наталья Ивановна, слушая Васю, всё время одобрительно кивала, улыбалась и вдруг отстранилась и взглянула недоверчиво, искоса.

— Погодите… Каких людей? — осторожно уточнила она.

— Как «каких»? — удивился Вася и серьёзно пояснил:— Космонавтов.

 

 

4

 

Весь следующий день загряжская ребятня, надев куртки с капюшонами и резиновые сапоги, искала в лопухах под горой голубых жучков бураго. Попадались всё больше красные жуки-пожарники, зелёные клопы-вонючки и белёсые ночные бабочки с отсыревшими крыльями. Средний Корбут обнаружил божью коровку горчичного цвета, но таких и раньше многие видели. Она легко подчинилась заклинанию «божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба» и побежала по мизинцу среднего Корбута вверх, а на словах «чёрного и белого, только не горелого» ― раздвинула крошечные скорлупки надкрылок и улетела, что тоже было довольно обыкновенно.

Взрослое население Загряжья обсуждало всевозможные причины провала грунта в месте приземления капсулы летательного аппарата и строило версии спасения космонавтов. Время от времени кто-нибудь порывался подробно расспросить обо всём поэта Селиванова, но тот спал, и разбудить его ни у кого не хватало духу.

Гена Шевлягин в этих разговорах не участвовал. Верный своему изыскательскому призванию, он бродил по закоулкам Шняги с фотоаппаратом и снимал всё, что могло бы убедить даже самый скептический ум в том, что в маленьком, залитом дождями селе свершается нечто необыкновенное.

 

***

 

Жена поэта, Ираида Семёновна, пришла в торговый отсек за продуктами, но до покупок дело дошло не сразу. Сначала она выслушала от соседок новости и направилась к мужу в центральный зал. Селиванов лежал, распластавшись у подножия Венеры, как подстреленный часовой. Ираида Семёновна постояла рядом, посмотрела на его серьёзное лицо, на вольно раскинутые руки и задравшуюся рубашку, на лежащие рядом конверты, надписанные знакомым почерком. Заметила она и чисто вымытый пустой котелок и две чужих ложки.

Опустив на пол сумку, Ираида Семёновна достала из неё банку с ещё горячими голубцами и поставила возле котелка. Затем сняла плащ, стянула через голову вязаный джемпер, свернула его и подсунула мужу под голову.

Снова надев плащ, Ираида застегнула его все пуговицы, завязала пояс и вернулась к Люсе в торговый отсек. Под пытливыми взглядами соседок она подошла к прилавку и сказала:

―Дай-ка мне подсолнечного масла и кило крупной соли.

― А… хлеб? ― отчего-то растерявшись, спросила Люся.

Ираида величаво кивнула.

― Давай пару батонов, ― сказала она, ― чтоб каждый день не ходить.

 

***

 

Вечером в центральный зал Шняги первыми пришли загряжские дети и уселись поближе к статуе и к поэту Селиванову, вдумчиво доедающему голубцы. Пришла Таисия Корбут, принесла своим пацанам покрывало с дивана, чтобы те не сидели на голом полу. Явилась бригада пильщиков с семечками и пивом. Старуха Иванникова принесла из собственного отсека венский стул и водрузилась на него, важно сложив руки под животом. Оглядев всех собравшихся, она крикнула Юрочке, чтобы тот положил мокрые тряпки у дверей, а то натопчут, ему же потом убирать. Подумав немного и недовольно оглядев всё собрание, она заворчала на пильщиков, чтобы те не плевали шелуху на пол. Пильщики в ответ пригрозили, что вынесут Иванникову из зала вместе с её помойной мебелью, если вредная старуха будет мешать людям отдыхать и непринужденно общаться.

Славка-матрос устроился в центре зала полулёжа, Люся села рядом с ним, красиво уложив ноги и аккуратно прикрыв юбкой колени. Егоров и Анна Васильевна принесли раскладные рыболовные стулья и сели позади пильщиков. Последним пришёл Шевлягин и встал у стены отдельно от всех.

― Ну чего, Васёк, письма твои восстановились? ― громко спросил Славка.

― Восстановились, ― без особой радости доложил поэт, ― только они не мои.

― Здорово поживай! А чьи же они?

― Не знаю, ― честно признался Селиванов.

― А про что пишут-то? — крикнул кто-то из пильщиков.

Селиванов достал из конверта несколько фотографий, разложил их перед собой на полу, как гадальные карты, и печально вздохнул.

― Про космонавтов…

На стенах возникли портреты трёх бритых наголо мужчин в серых робах, каждый — в фас и в профиль на фоне вертикальной линейки.

Один ― круглолицый, курносый, с наглым водянистым взглядом.

Другой ― испуганный, кадыкастый, болезненно тощий.

Третий ― смуглый, носатый, с недобрыми, глубоко посаженными глазами.

В зале возникло неловкое молчание, даже пильщики перестали трещать семечками. Наконец тишину нарушила Люся:

― Ну и кто из них француз? ― спросила она.

― Да похоже, что никто, ― ответил Егоров. — Это какая-то шпана уголовная. Славка, ты как думаешь?

― А чего сразу «Славка»? — возмутилась Люся. ― Как про уголовку, так сразу Славка!

― Так у матроса опыта побольше, чем у нас, он знает! ― резонно заметил кто-то. Послышался смех. Люся порывисто обернулась, чтобы разглядеть остряка. Славка тоже обернулся.

Селиванов наконец собрался с мыслями и продолжил:

― Вот этот мордатый, ― он показал на фото слева, — Бармацкий, осужден за разбой, статья 162, часть первая. Тот, что в центре, мелкий,― это Малеев, статья 161, часть третья — грабеж. А вот этот, чернявый, — Бабаев, статья 162, часть вторая — разбойное нападение с применением холодного оружия.

Эти трое совершили побег из исправительной колонии. Их преследовала караульная группа с кинологом и собакой, но в ту ночь была сильная метель, и собака потеряла след.

Четверо суток Бармацкий, Малеев и Бабаев продвигались к железной дороге, спали под еловым валежником. Питались сначала сухарями и воблой, потом есть стало нечего, разве что клюкву из-под снега.

Увидев за деревьями костёр, они подумали, что там стоянка охотников. Отправили Малеева посмотреть, что и как. Малеев сбегал, вернулся и рассказал, что видел на поляне трёх мужиков, но при них ни ружей, ни лыж, ни собак. Экипировка у всех троих одинаковая, и по всему видно, что добротная и дорогая. Штаны, куртки, шапки — всё яркое, как у спортсменов. Вооружены чем-то вроде обрезов.

У зэков созрел план: избавиться от лагерных шмоток и продолжить свой путь в другой одежде — так и теплее, и безопасней. Поэтому решено было взять у «спортсменов» экипировку аккуратно, без лишних дыр и подозрительных пятен. Договорились напасть по условному сигналу, подошли к поляне и затаились.

В зале снова послышался треск горящих сучьев, на алебастровом теле Венеры, на лицах загряжцев и на стволах елей замелькали отблески пламени. Космонавты сидели у костра и о чём-то спорили. Время от времени они устало замолкали и смотрели в огонь, а потом кто-нибудь снова задавал вопрос, и разговор продолжался.

— Слева Востоков, командир корабля, — пояснил Селиванов, указывая на почти одинаковые фигуры в оранжевых комбинезонах и куртках.

— Тот, что ближе к нам, это Восходов, бортинженер. А справа Оливье, космонавт-исследователь.

Где-то рядом заскрипело дерево, и тут же из темноты выступил бледный, изможденный человек в тонком свитере с высоко засученным левым рукавом и в ватных штанах.

— Мужики, не стреляйте, — заныл он, держась рукой за плечо, — мужики, я руку сломал, не стреляйте…

Космонавты поднялись.

— Ты кто такой? — спросил Командир.

Тут же за спиной у него мелькнула тень, тёмная рука обхватила шею, и под челюсть ткнулось что-то блестящее.

— Спокойно, спортсмен, — сквозь зубы сказал Бармацкий и громко скомандовал остальным:

— Стволы на снег! Пять шагов назад!

Малеев шустро собрал оружие, кинул один пистолет Бабаеву, возникшему возле француза, другой отдал Бармацкому.

— Одежду снять, всё на снег! На снег всё! — надрывно кричал Малеев и, по-обезьяньи пригнувшись, метался по поляне.

— Мы выполняем задание, нас уже ищут… — с сильным акцентом сказал Оливье.

— Молчи, спортсмен, — прервал его Бабаев, — вот сюда всё клади.

Он вынул из кучи заготовленных дров крепкий прямой обрубок, слегка подкинул его и коротко, сильно ударил француза по голове. Тот упал в снег.

Звуки стали наслаиваться друг на друга, что-то звенело, то приближаясь, то удаляясь, вновь заскрипело старое дерево, и стало тихо. С тёмного неба медленно опускались белые хлопья. Между стволами елей бесшумно пролетела сова.

На поляне возле разорённого, остывшего кострища лежали на истоптанном снегу три человека. Вокруг темнели раскиданные вещи: телогрейки, ватные штаны и шапки-ушанки.

Раздался негодующий детский голос:

― Чего, космонавтов убили?!

― Нет, не убили, — заверил Селиванов, ― оглушили и ограбили, а костёр разобрали и угли закидали снегом.

Зэки решили так: если спортсмены оклемаются, на морозе им придётся надеть лагерную одежду. Огня у них нет, и разжечь его теперь нечем. Долго они не продержатся. Тут и зверьё подтянется на мертвечинку. А когда погибших обнаружат, то по одежде определят, что это беглые из зоны. Поэтому убивать смысла нет.

― А космонавтов спасут? ― спросила Люся. ― Ведь и правда холодно, а они в маечках и в трениках, бедные, ― она поёжилась и обняла себя за плечи, будто вышла на мороз в тонком халате, ― ужас какой!

― Это, скорее всего, термобельё, ― предположил Шевлягин. — Без верхней одежды особо в нём не согреешься, конечно, но лучше, чем ничего.

― Не нравится мне это, ― проворчала старуха Иванникова, ― расстройство одно. Вась! Для чего хоть ты всё это показываешь-то? Людям только нервы поднимаешь!

― Домой иди! ― обиженно выкрикнул средний Корбут.

― Ну-ка не груби! ― одёрнула его Таисия. ― Правда, Вася, ты скажи, найдут их или нет? А то и мне что-то не по себе.

Селиванов застенчиво пожал плечами.

― Я ж не больше твоего знаю, Тасенька, ― сказал он, ― что ты сейчас видела, то и я видел.

― Это как же так? ― спросил Егоров. ― Ты что же, сам не знаешь, что рассказываешь?

― Знаю, ― упрямо нахмурившись, сказал Селиванов.― Я вам передаю то, что сумел разглядеть. А что дальше — мне пока толком не понятно.

Он показал на сидящую поблизости компанию мальчишек.

― Вот, ребята знают: когда плывёшь под водой, видишь то склянку какую-нибудь блестящую, то цепь колодезную. Подплывёшь ближе, вглядишься — а это, например, и не цепь вовсе, а верёвка, вся тиной обросла, и ничего в ней ценного нет. А склянка, может, и не простая! Только надо отдышаться и ещё разок нырнуть, посмотреть.

― Ага, ага, ― все пацаны бурно загалдели, ― старший Корбут, когда под мостом раков ловил, часы ржавые нашёл.

— И цепочку видел! Но когда второй раз нырнул, уже вода замутилась.

— Упустил момент.

— Да потому что нырять как следует не умеет!

― А я череп тракториста выловил, ― дурачась, напомнил Славка-матрос, ― правда, некоторые говорят, что он ненастоящий.

― Васёк, может, тебе граммов сто пятьдесят накатить? Сразу всё целиком и вспомнишь, ― предложил кто-то с дальних рядов.

Селиванов смутился.

― Я потом рассказать не смогу, опять всё забуду.

― Ты хоть космонавтов-то нам покажи! ― снова встряла Иванникова. ― А то мы в лицо толком никого из них и не знаем.

― Правда, Васёк, ― можешь? ― спросил Славка.

― Космонавтов? Да, сейчас. ― Селиванов зажмурился, прижал ладони к глазам и тихо повторил:

― Сейчас…

По левую сторону от Венеры проявился зал со светлыми стенами. В простенке виднелась бирюзовая полоска бассейна. Чей-то голос деловито произнёс: «Давайте вот здесь, тут фон хороший». Послышались шаги.

С разных сторон в центр зала вышли три человека в одинаковой спортивной форме и встали в ряд.

― Посвободней, вы же не в строю…― сказал тот же голос. ― Улыбайтесь, чего вы серьёзные такие!

Космонавты переглянулись и рассмеялись. Полыхнула двойная вспышка. В воздухе возникло фото и стало увеличиваться и приближаться. Востоков, Восходов и Оливье улыбались загряжцам и, медленно поворачиваясь, плыли, как в невесомости.

Один ― круглолицый, курносый и светловолосый.

Второй ― поджарый, с серыми глазами и узким строгим лицом.

Третий ― кудрявый, смуглый, с тёмными бровями вразлёт и тонким, горбатым носом.

При всеобщем недоумённом молчании фото растаяло. В зале стало светлее.

Корбут решительно хлопнул себя по коленям и встал.

― По домам! ― объявил он. ― Юрочке в помещениях убираться пора. Подробности завтра. Да, Васёк?

 

 

5

 

Когда зал почти опустел, Селиванов увидел Наталью Ивановну. Она стояла у двери и разговаривала с Люсей. Что-то между женщинами происходило неладное: Люся, грозно подбоченившись, наступала, а Наталья Ивановна растерянно озиралась, ища то ли поддержки, то ли пути к отступлению. Вмешался Славка и силой увёл Люсю. Из коридора ещё некоторое время доносились её сердитые реплики, чьи-то комментарии — судя по тону, насмешливые — и общий смех.

Наталья Ивановна постояла ещё немного у двери, а потом подошла к Селиванову.

— Ну, как сегодня самочувствие? — спросила она.

— Нормально, — ответил Селиванов, участливо глядя на расстроенное лицо Натальи Ивановны. Чуть понизив голос, он признался:

— Обычно я как из стакана выберусь, так ещё несколько дней не человек. Не то что работать — жить неохота. И на людей смотреть тошно. А сейчас вроде ничего. Странно даже.

— А вы-то как? — поинтересовался он. — Говорят, Маманя вам плечо вылечила?

— Да-да, — Наталья Ивановна оживилась, — вот, смотрите!

Она взмахнула обеими руками. Зал осветился так, что стал виден весь купол с гладкими изогнутыми стропилами, тёмными кессонами и восьмигранным люком в центре высокого свода.

— Ой, — Наталья Ивановна восхищённо прижала руки к груди, и свет померк, осталось только свечение у подножия статуи.

— Это хорошо! — одобрительно сказал Селиванов, явно имея в виду и поправленное здоровье своей новой знакомой, и внезапную иллюминацию.

— А что же вы домой не идёте? — спросила Наталья Ивановна.

Селиванов замотал головой.

— Н-н-не могу пока, — с усилием выговорил он и зарделся. — Я п-потом. Как всё вспомню, так сразу и… п-пойду, — он махнул рукой, и снова стало светло.

Одна из дверей открылась, в зал вошёл Юрочка и застыл с ведром и шваброй в руках.

Он обвёл долгим взглядом освещённый купол и стены, объяснил сам себе: «это потомучто» — и принялся намывать полы.

— Мы ему, наверное, мешаем! — шёпотом сказала Наталья Ивановна. — Пойдёмте отсюда.

В полутёмном коридоре что-то коротко вспыхнуло, послышались приближающиеся шаги и бравурное бормотанье, похожее на оперный речитатив.

— Это Гена Шевлягин, — пояснил Селиванов. — Он второй день тут всё обходит и фотографирует.

— Зачем?

— Ну, как зачем… Геннадий у нас краевед, такие у него заботы.

— А вы кто? У вас заботы какие?

— Я поэт, — сразу ответил Селиванов, но тут же осёкся: — То есть я это… э-лектрик. Вот. Ну и поэт тоже. Иногда.

Коридор засветила фотовспышка. Селиванов и Наталья Ивановна, на секунду ослепнув, остановились. Мимо них прошагал Гена Шевлягин, деловито напевая вполголоса: «а волны и стонут, и плачут…»

— Вот чумовой! — проворчал Селиванов.

— А на меня Люся с чего-то вдруг обиделась,— пожаловалась Наталья Ивановна. — Я пришла за продуктами, а она сунула мне в руку старый пятак, весь чёрный какой-то, и заявила, что больше никогда в жизни копейки от меня не возьмёт. Вот, смотрите, какой…

Селиванов попробовал разглядеть в полутьме, что там на ладони у Натальи Ивановны, но скорее догадался, чем увидел.

— Ты этот пятак в кулаке держала, пока на Маманю работала? — спросил он.

Наталья Ивановна внезапного перехода на «ты» не заметила.

— Не-ет! — удивлённо протянула она. — Я держала куриное яйцо!

— Правда?!

— Ну, конечно, правда! Маманя над этим яйцом что-то пошептала и говорит мне: «Возьми его в здоровую руку. Крепко сожми! Но смотри не раздави. Под скорлупу вся болезнь уйдёт». Я его и держала в кулаке целыми днями. А больной рукой — правой — я и забор красила, и печку белила, и ягоды обирала. И ни о чём я не могла думать, кроме как об этом проклятом яйце! Боялась, что раздавлю его и останусь калекой на всю жизнь.

— Ну и Маманя, вот же хитрая баба! — восхитился Селиванов. — А ты что, про этот фокус с яйцом не слышала, что ли, никогда? — спросил он,

Наталья Ивановна остановилась.

— Нет, не слышала. Что за фокус?

— Фокус известный! Уж на что Корбут здоровый мужик, но куриное яйцо в кулаке даже он не сломал. Между прочим, проспорил на этом Славке-матросу три литра пива.

— Как это?

— Да вот так, жал-жал изо всех сил, аж кулак затрясся. Самого смех берёт, да ещё народ вокруг хохочет и подначивает. Не ломается так скорлупа!

— Ну вот, — разочарованно сказала Наталья Ивановна, — а я думала — колдовство…

— Может, и хорошо, что ты так думала. Зато теперь плечо не болит. Эх ты, медик!

Они вошли в тёмный отсек, присели на штабель напиленного металла.

Наталья Ивановна негромко засмеялась.

— Чего ты? — спросил Селиванов.

— Да так… Я это заговорённое яйцо закинула в речку, осточертело оно мне. Замахивалась, конечно, правой рукой. Маманя увидала и говорит: «Ну, всё, кончилось твоё лечение!». Я бы наутро и уехала, да ночью дождь начался. Вот и сижу тут, вылеченная.

И опять Селиванов скорее угадал, чем увидел, что Наталья Ивановна грустно улыбается.

— Это что, звёзды? — спросила она, запрокинув голову.

— Может, и звёзды, — ответил Селиванов, — много тут всякого. Пойдём дальше?

Они побродили по широким и узким коридорам, послушали странные шумы, исходящие от одной из опор, подобрали забытый пильщиками налобный фонарь, забрели в тупик, заваленный металлоломом и уже причудливо зарастающий. Там Наталья Ивановна вспомнила, что забыла зонтик в другом отсеке, и сразу нашла на полу точно такой же.

В коридоре вдруг тонко и горьковато запахло холодной травой. За поворотом светился белым молочным светом овал раскрытой двери. Селиванов и Наталья Ивановна подошли и остановились возле проёма.

За дверью длинным обрывком облака висел туман, нанизанный на розовые пики иван-чая. Старые яблони стояли рядами, наклонив тяжелые ветви. Из-за дерева вышел лось, выгнул шею так, что рога легли на его горбатую тёмную спину, и стал объедать с веток листья и яблоки. Он вытягивал губы и шумно жевал, ветки вздрагивали, шуршали, с глухим перестуком опадали плоды. Лось медленно развернулся, показал овальное белое подхвостье и не спеша удалился, став сначала полупрозрачным, а после — невидимым.

Наталья Ивановна пошла к саду. Край её плаща быстро потемнел от росы, голенища резиновых сапог заблестели. Селиванов, безмятежно улыбаясь, шёл за ней и чувствовал давно забытую, чудесную, несовершеннолетнюю лёгкость.

Наталья Ивановна сорвала с ветки пару небольших желтых яблок, одно быстро потёрла о рукав и откусила. В белом рассеянном свете лицо её казалось помолодевшим и сонным. Ресницы у неё были прямые и белёсые, как у телушки.

— Дождя нет, — заметил Селиванов.

— Это здесь дождя нет, — возразила Наталья Ивановна и протянула ему второе яблоко.

 

6

 

Деньги у всех были на исходе. Люся иногда отпускала товар «под запись», а Корбут в долг никому ничего не давал. Пильщики снова, как в прежние времена, стали ходить за дешёвым самогоном к старухе Иванниковой. Та по-прежнему гнала, как умела, без особого усердия. Таскать по скользкой тропинке тяжелые бутыли в Шнягу она опасалась, да и не считала нужным. Тому, кто выражал недовольство качеством спиртного, она запросто совала только что вырученные деньги обратно, отбирала товар и заявляла: «Не нравится — купи у Митьки втридорога».

Пильщики, уже пристрастившиеся к чистому продукту, поначалу от мутного пойла страдали, кривились и передёргивались, а после свыклись и даже стали предпочитать бабкину сивуху, по-свойски именуя её «стародевичьей».

Внутри Шняги пить не имело смысла — не брало, а только клонило в сон, поэтому собирались в лодочном сарае хромого Тимохи. Днём и ночью там велись долгие путаные разговоры, на пустом месте возникали споры до хрипоты, до ругани и скорой драки, но иной раз всё заканчивалось мирно — раскаянием и многозначительными рукопожатиями. Многие подозревали, что Иванникова всё-таки кладёт в самогон какой-то дурной корень или кору, отчего «стародевичья» не становится ни чище, ни крепче, но на пьющих каждый раз оказывает какое-то неожиданное воздействие. Сама старуха эти подозрения начисто отметала.

Иногда ночью, чуть протрезвев и продрогнув от сырости, пильщики кипятили воду на старой керосинке и заваривали чай. Бывало, что, забыв про керосинку и чай, кто-то с окурком в руках засыпал на куче спутанных сетей, телогреек и заскорузлых сапог, а кто-то снова начинал требовать понимания и размахивать кулаками. И если бы не дождь и не дырявая крыша, давно бы сгорел тот сарай вместе с рыбацким хламом и лодкой.

Однажды утром неожиданно выяснилось, что братья Зайцевы вынесли из Шняги часть металлолома, переправили его куда-то вниз по течению и спрятали.

То, что уцелело, остальные пильщики сочли оскорбительно малой долей, к тому же почти весь оставленный лом уже сросся в единую массу, а самые нижние слои и вовсе ушли в пол. По всему выходило, что Зайцевы бригаду обчистили. И, конечно, особенно было обидно, что никто раньше не догадался выносить из Шняги добычу и складывать где-нибудь на берегу до лучших времён.

В тот день, когда обнаружилась пропажа металла, пильщики ещё не опохмелились, и оттого разговор с Зайцевыми получался злой и нескладный. Перепалка быстро перешла в потасовку.

Люся и Славка-матрос раскладывали тесто по формам, у прилавка в торговом отсеке томились покупатели, а из коридора доносились выкрики, ругань и шарканье.

— Да что они там, с ума посходили? — раздражённо сказала Таисия.

— А есть ли у них ум-то? — проворчала Маргарита Шевлягина. — Какой был, весь пропили.

— Да ладно вам, — мирно сказал Егоров, — погода плохая, скучно ребятам, чего ж им не подраться маленько.

Из соседнего помещения, отгороженного занавеской, вышла Люся, сняла белёсый от муки фартук и кинула его на спинку стула.

— Курево твоё кончается, — объявила она Егорову.

— Ну, давай, что ли, пару пачек, пока не кончилось, — проворчал тот и с некоторым вызовом добавил: — Однако чудно мне, отчего-то ни сыр, ни постное масло, ни соль не кончаются, а курево моё закончилось! Как это так?

Из-за занавески появился Славка-матрос со следами муки на тельняшке, на штанах и даже на лбу.

— Здорово, — он пожал Егорову руку, — чего это там мужики бузят?

— Да дурью маются. Гибнут за металл… Со скуки, скорее всего.

Егоров и Славка-матрос вышли в коридор, посмотрели немного на драку и отошли к выходу. Снаружи, на площадке, стоял Юрочка и всматривался в небо. Вода доходила ему до щиколоток, касалась края плащ-палатки, и казалось, что у двери по колено в воде стоит незнакомый рослый и широкоплечий мужчина.

— Юрик, доложи обстановку! — шутливо скомандовал Славка.

— Всё путём, — охотно отрапортовал Юрочка.

— Это хорошо. Ещё бы распогодилось немного… Да, Иван Иваныч?

— И правда, надоело уже, — согласился Егоров, глядя на опостылевший серый пейзаж. — Когда дождь кончится, мы, наверное, все оглохнем с непривычки. Ты только представь: по крыше не барабанит, по кустам не шуршит, в бочках не плещет…

Славка промолчал.

— Уже, знаешь, просто хочется пройтись по твёрдой земле, чтобы ноги не разъезжались, — мечтательно продолжал Егоров. — Идёшь, а пыль поверх дороги тонкая, белая, вроде твоей муки. Воздух на закате тёплый, сеном пахнет… И кукушка кукует аккуратно.

Между тем потасовка стихла. Один из пильщиков убежал по коридору в темноту, догонять его никто не стал.

— Из-за вас всё!— обернувшись, сердито брякнул Славка.

— Чего? — вразнобой загудела компания пильщиков. — Чего «из-за нас»?!

— Чего-чего… — Славка поднажал: — Погоду испортили совсем! Пока вы Шнягу не пилили, всё нормально было, а теперь, того и гляди, вода с реки внутрь ливанёт! Вон, на площадке глубина уже почти по колено!

Славка нагонял на себя суровость и явно забавлялся, глядя, как переглядываются злые, нетрезвые, ещё не остывшие после драки мужики.

— Так это Юрочке по колено! — выкрикнул один из пильщиков. Остальные засмеялись.

Юра обернулся и строго оглядел всю компанию.

Пильщики снова развеселились и загалдели:

— Да при чём тут погода?

— Мы не пилим уж недели две… три? или четыре… Сколько мы уже не пилим-то?

— Вот именно, мы не пилим, а дождь льёт и льёт!

В разговор ввязался Егоров:

— Как же ему не лить, если вы у Тимохиного сарая все стенки обоссали? Кто-то за вами должен прибрать! Опять же — если распогодится и дорога подсохнет, вы ведь за ножовки схватитесь и давай заново всё кромсать!

— Защитников чего-то до хрена стало! — донеслось в ответ. — А чего ей будет-то, вашей Шняге? Она вон какая здоровая, нам столько за всю жизнь не напилить.

— И зарастает на ней всё как на собаке. Ей никакого ущерба, а нам заработок.

— Чего-о? Какой-такой заработок? — презрительно протянул Егоров. — Если кто и заработал, так это Иванникова, да и той всё не впрок. А вы чего себе напилили? дырки в печени?

Послышался шум, будто летел по туннелю поезд, приближался, глухо стуча и лязгая. Из темноты, волоча металлическую трубу, боком выбежал Зайцев, замахнулся на одного из Тимохиных и тут же грянулся об пол, споткнувшись о чью-то ногу. Драка пошла по второму кругу. Труба откатилась в сторону, её поднял Славка-матрос, взял двумя руками и зычно крикнул:

— А ну разошлись! Зашибу, гады!

Пильщики, оглушенные страшным эхом, притихли. Один задиристо крикнул:

— Зашибёшь — и опять на нары!

Славка бросил на пол трубу и отряхнул руки.

— Смешно, — согласился он и тут же цапнул остряка за майку, подтянул к себе и несильно ударил в челюсть. Пильщик отлетел к двери, упал, неловко поднялся и выпал за борт в воду, к ногам Юрочки.

В ту же секунду все вздрогнули от Люсиного крика, и эхо зазвенело так, будто взвыла на бешеных оборотах пила:

— Правильно вам Славка сказал! Всё было хорошо, пока вы пилить не начали! Всё вам, дуракам, само в руки шло, знай только — пользуйся! Так нет, надо испортить! Подумайте своими мозгами-то: ведь Шняга каждый день ваши похмельные головы лечит, продукты хранит, вещи чинит, а вы её — ножовками!

Кто-то из пильщиков неуверенно согласился:

— Ну… так-то да…

— «Так-то да»! — грубо передразнила его Люся. — А ты забыл, как об переборку чуть башку свою не разбил?

— Это я из-за овцы…

— Из-за дурости своей, а не из-за овцы! — не унималась продавщица. — В два дня у тебя всё зажило! Куда б ты по такой погоде подался с сотрясением мозга? Шняге спасибо скажи, что она вылечила тебя, дурака, а не добила за то, что ты её уродуешь! А стоило бы! Совесть должна у вас быть или нет? Шняга к вам с добром, а вы?!

— Да скотство это, конечно, чего там… — согласился пильщик.

Остальные заговорили все разом:

— Мне стружка металлическая в глаз попала, думал, ослепну. Ночь поспал в отсеке, а утром ни слёз, ни красноты, и вижу всё отлично… Зрение даже лучше стало.

— Точно-точно! Что синяки, что порезы, что ожоги — всё заживает в момент.

— И сколько ни вкалывай — ничего не болит.

— У меня плоскостопие прошло…

— Ладно врать-то, как ходил орангутангом, так и ходишь.

— Это у меня просто сапоги так стоптались. Жмут чего-то… Раньше не жали.

— А ты когти подстриги! Сапоги у него стоптались…

Люся опять взвилась:

— Да все вы хуже обезьян! Только и умеете, что ханку жрать да вокруг себя гадить!

Пильщики возмущенно загалдели.

— Да ладно, так уж не умеем ничего! Тоже деловая нашлась!

— Я, например, могу и не пилить, если от этого дождь перестанет. Больно надо! Всё равно сбыта нет.

— А я, если б дорога просохла, опять бы на лесопилку работать пошёл. Семь кило́метров по лесу — одно удовольствие. Всё лучше, чем в этом метро торчать с утра до́ ночи.

— А дождь вроде в последнее время поменьше льёт…

— Поменьше, факт! То был прямо сплошной ливень, а сейчас — так, осадки.

— Может, и правда перестанет, если не пилить?

— Да ладно, при чём тут это…

— А я думаю, перестанет. Потому что неспроста он начался! Да и дождь-то не наш, не из Гнилого угла пришёл.

— Это факт! Дождь точно не наш!

— Правда, надо бросать это мутное дело, а то ещё вода внутрь пойдёт.

— Ну, значит, бросим, что ж делать …

— Надо — значит, надо! Бросаем, что ли?

— Бросаем!

— Да и правда, совесть-то надо иметь… Ведь на этой Шняге, можно сказать, всё держится! Мы ж не знаем, сколько лет она тут, под берегом. Может, на ней ещё наши прадеды строились…

— Конечно, всему Загряжью опора. А мы её пилим!

— Между прочим, если с умом подойти — вон, как Корбут, например, — в Шняге можно больше, чем на металле, заработать. Лишь бы дождя не было.

— Можно, конечно. Правда, пилить-то проще.

— Дурное дело нехитрое. Только ведь себе во вред. Когда-нибудь она зарастать-то перестанет — у всего свой ресурс!

— Это точно… Она вроде медленней зарастать стала в последнее время.

— Да, раньше дверь за ночь обновлялась, а теперь дней за десять, пожалуй…

— Зайцевы всё равно пилить не бросят.

— Мы?!

— А то кто же!

— Да мы первые и хотели бросить, просто жалко трудов… Последнюю партию сдали бы, да и всё.

— И чем бы вы занялись, интересно?

— А не твоего ума дело.

— Нашли бы занятие, не сомневайся.

— Всё, договорились, мужики. Шнягу больше не пилим!

— Не пилим. Пусть восстанавливается!

— Она у нас будет общественное достояние.

Славка торкнул Егорова в плечо и тихо проговорил:

— Смотри, Иваныч, стоило разок строгость проявить, и у людей сознательность проснулась.

— Это бывает, — несерьёзно согласился Егоров. — Как до Тимохиного сарая доберутся, всё как рукой снимет.

— Думаешь?

— А чего тут думать-то? Сейчас по стакану «стародевичьей» примут — за сознательность — и начнут свой металлолом наружу таскать, пока его Зайцевы не украли. Заодно и ещё напилят.

Из коридора на свет вышли Вася Селиванов и Наталья Ивановна. У обоих лица были безмятежны, как у смирных младенцев.

Люся недобро глянула в их сторону и отвернулась. Остальные к явившейся паре интереса не проявили.

— Чего это вы тут собрались? — поинтересовался Селиванов.

Егоров пояснил:

— Постановили, понимаешь ли, присвоить Шняге статус народного достояния. Вот Генка Шевлягин теперь обрадуется!

— Это точно, — подтвердил кто-то из пильщиков.

— Горит! — вдруг громко сказал Юрочка и указал рукой вдоль берега.

 

***

 

От лодочного сарая остались одни головешки, сгорел даже кособокий причальный мост, похожий на жука-водомерку.

Окончательно протрезвевшие пильщики побродили по склону и разошлись. На пепелище остался один Шевлягин с фотоаппаратом. Он ещё раз оглядел мокрые горелые доски, сделал несколько снимков, ковырнул мыском сапога выступающую из земли полукруглую жестянку. Та подалась и оказалась старинной банкой от леденцов, примерно такой же, в какую Шевлягин складывал радиодетали. Под слоем золы и грязи на крышке даже обнаружилась та же самая надпись — «Ландринъ».

В банке лежали небольшой серый слиток, самодельная блесна с инициалами Т.Г. и довоенная немецкая монета с орлом и свастикой.

 

7

 

К вечеру в главном зале снова был полный сбор. Настроение царило нерадостное: пильщики помалкивали, Анна Васильевна вполголоса говорила с Маргаритой Шевлягиной о небольших запасах, оставшихся в погребах с прошлого года, и о раскисших от дождя огородах. Все остальные молча оглядывали зал или сидели, задумчиво уставившись в одну точку, изредка переводя взгляд на кого-нибудь из присутствующих. Даже дети вели себя тихо и общались исключительно шёпотом.

Таисия вошла, по привычке деловито подбоченилась, оглядела собравшихся и негромко объявила:

— Митя там новой колбасы наделал. Неплохая… Хотите — идите попробуйте.

— Я уж пробовал, — скучновато отозвался Славка-матрос. — Нормальная колбаса. Только подкоптить бы её.

— Да какое теперь копчение… — вздохнула Таисия.

Несколько голосов грустно поддакнули, кто-то витиевато обругал погоду.

— Вчера в дом ходила, посмотреть, как там дела, — тихо сказала Люся. — Дверь еле открыла. Крыша течёт. Все туфли сгнили,

— А на кой они тебе? — с грустной усмешкой спросил Славка-матрос.

— Ну как это «на кой»? Что ж, так всегда и будет — дождь и дождь?

— Кто его знает, — глядя в сторону, тихо ответил Славка.

Таисия всё стояла у входа, уперев руки в бока, обдумывала что-то своё, невесёлое, и качала головой.

— И ведь никто не обеспокоился — как, мол, они там, не смыло ли их совсем…— укоризненно сказала она.

— А хоть бы и смыло, кому мы нужны-то? — зло и бесшабашно выкрикнул Егоров.

К нему обернулась Маргарита Шевлягина и с неискренним простодушием поинтересовалась:

— А Сергей твой с семейством что ж, в гости не приедет?

— Так приезжал уже, — не глядя на неё, сухо ответил Егоров, — теперь если только следующим летом.

— У него работа ответственная, — вступилась за сына Анна Васильевна, — иной раз и отпуска не бывает.

— А я вам говорил! — вступил вдруг Гена Шевлягин. Его было плохо видно в полутьме, но голос звучал очень отчётливо.

— Чего ты там говорил? Опять он за своё… — донеслось из разных концов зала.

Гена медленно вышел из тени и направился к самому освещённому месту.

— Я вам говорил, — зло и вкрадчиво начал он, — что надо было делать из Загряжья культурно-исторический заповедник с музеем, с восстановленной усадьбой, с ухоженными ландшафтами.

Шевлягин вдруг закричал, как на большом митинге, гневно сверкая глазами и, как рапиру, вонзая в воздух указательный палец:

— Чтобы о нас знали! Чтобы интересовались нашим бытом и историей! И Шняга могла стать одним из музеев, объектом изучения и даже объектом паломничества! У всех нас уже сейчас была бы иная жизнь!

— Все мы были бы экспонатами! — в тон ему громко добавил Егоров.

— Да не экспонатами, а… — Шевлягин запнулся, пытаясь вспомнить, как следует называть коренных жителей заповедно-музейной территории.

А Егоров продолжил:

— К нам, значит, автобусами туристов возили бы, а мы бы перед ними дурака валяли — вот, мол, мы какие развесёлые и рукодельные, и споём, и на пузе спляшем, и богу помолимся, и самогону наварим. Хорошая жизнь, знай себе улыбайся да свистульки продавай! А если в лапти не рядиться, значит, никому ты не нужен, сиди мокни?

— Вот мы и сидим, и мокнем! — крикнула Маргарита Шевлягина.

— Правда… — снова вздохнула Таисия. — И не позвонить никуда отсюда, и письма теперь никто никому не пишет… Кроме Васьки Селиванова. Да, Васёк?

Славка-матрос привстал и раздраженно крикнул:

— Вася! Пошло оно всё конём! Давай рассказывай уже, как там международный экипаж!

Старуха Иванникова, поудобнее устраиваясь на стуле, подхватила:

— Правда! А то мы за них уже все испереживались!

В зал вошёл Митя Корбут с бутербродами и диванным покрывалом. За ним неожиданно появилась Ираида Семёновна в новом красно-розовом тонком платке на плечах. Она сразу отступила в тень и встала у стены позади пильщиков. Поэт Селиванов жену не заметил, он в это время о чём-то вполголоса говорил с Шевлягиным. Тот, ещё возбужденный и красный после темпераментного выступления, внимательно слушал поэта, переспрашивал, серьёзно кивал, а потом сел на пол и что-то быстро записал в блокнот.

Свет померк, в темноте едва можно было различить смутно белеющую статую. Затем вдали появилась алая полоска заката. Под ней, среди темной синевы бесконечного леса, мерцало маленькое живое созвездие, от него тянулись к небу два дымных хвоста, вырастая, клубясь и превращаясь в затейливо окрашенные облака.

— До ближайшего городка было около двадцати километров, — начал Селиванов, — космонавты смогли пройти за день не больше десяти. Когда стемнело, они услышали вдалеке лай собак и пошли на звук.

Закатная панорама стала туманиться, растворяться, и со всех сторон загряжцев обступил еловый лес, а впереди, за статуей, появилось крохотное светящееся окно. Три человека, оступаясь и проваливаясь, шли по глубокому снегу. Окно становилось всё ближе. Уже виднелась занесённая снегом крыша избушки, пахло печным дымом.

Навстречу космонавтам, хрипло гавкая, бросились две собаки. Дверь избушки отворилась, и вышел старик в тулупе. В руке он держал ружьё.

Космонавты остановились. Один из них крикнул: «Нам нужна помощь!»

— Это Востоков, командир корабля, — торопливо пояснил Вася.

Старик свистнул, и собаки, помахивая хвостами и всё ещё рыча, вернулись к нему. Космонавт, стоящий рядом с Востоковым, покачнулся и стал оседать на снег. Востоков подхватил его. Оливье вышел вперёд и с сильным акцентом крикнул: «Monsieur, мы не сделаем вам ничего плохого! Позвольте нам только отдохнуть и согреться!»

Старик шевельнул рукой, разрешая войти в дом.

— Дядь Вась, — громким шёпотом спросил средний Корбут, — а чего, один космонавт ранен?

— Подмёрз немного, — пояснил Селиванов. — Это Восходов, бортинженер.

В избушке у старика было, конечно, тесно и темновато, зато тепло. Печь топилась, керосиновая лампа светила. В углу на полке стояли иконы, очень старые, тёмные, будто закопчённые. Лампадка горела.

Хозяин показал космонавтам, где сушить вещи, дал барсучьего жира для растираний, заварил чай, поставил на стол чугунок с мясом и мочёную бруснику.

В рассказ о посадке старик не поверил, молча выслушал и сказал: «Бесовство!» Потом он бросил на печную лежанку медвежью шкуру и сказал гостям, что пора спать. Космонавты устроились на печи. Обе собаки улеглись на полу возле печки.

Старик сначала долго молился, а после вытянулся на лавке под образами, укрылся тулупом, положил сбоку ружьё и всю ночь лежал неподвижно, точно покойник.

Наутро он рассказал космонавтам, как, ориентируясь по солнцу, дойти до ближайшего городка, вытащил из-за печи синий пуховик с эмблемой геологической партии и отдал его Восходову. Сказал: «Забирай! Мне эта одёжа ни к чему, а ты из всех самый доходной, как бы не околел по дороге».

Восходову пуховик пришёлся как раз впору. Космонавты поблагодарили старика за помощь и, уходя, на всякий случай поинтересовались, есть ли в городке какая-нибудь медицина.

Дед только нахмурился и опять сказал: «Бесовство!»

 

 

8

 

Всё, что загряжцы увидели потом, никаких пояснений не требовало. Поэт Селиванов и сам смотрел на возникающие видения с таким изумлением, будто на его глазах сбывался удивительно подробный и нелепый сон.

Судя по освещению, на лес cнова опускались сумерки. Небо ещё было светлым, лучи низкого солнца иногда пробивались сквозь тёмную хвою, но сильнее хрустел под ногами снег, и пар от дыхания становился всё белей. Лес постепенно редел, между еловыми стволами проявились силуэты домов и две трубы с пышными дымными хвостами.

На окраине городка прожектор освещал стройплощадку с башенным краном и остовом многоэтажного дома. Вдоль стройки по одну сторону улицы тянулся длинный забор, по другую стояли в ряд невысокие кирпичные и бревенчатые дома.

Первый прохожий, которого заметили космонавты, оглянулся, окинул их опасливым взглядом, прибавил шагу и скрылся за поворотом.

Навстречу, глядя под ноги и закрыв пол-лица меховым воротником, спешила женщина с большой сумкой. Заметив троих незнакомцев, она свернула в ближайший проулок и побежала, поводя отставленной рукой и поскальзываясь.

Хлопнула дверь одного из домов, и к дороге, опираясь на лыжную палку, заковыляла сгорбленная старуха. На космонавтов она не обратила никакого внимания. Востоков догнал её и дружелюбно прокричал:

— Здравствуйте! Не скажете, где тут почтовое отделение?

— Кого? Отделение? — так же громко переспросила бабка.

— Почта где у вас?

Старуха указала рукой на другую сторону улицы.

— Почта — вон она, после забора. Розовый дом видишь? Это почта. А отделение полиции подальше, за магазином.

— Бабуль, нам позвонить срочно надо, у тебя дома телефон есть?

— Кого?

— Телефон!

— Телефо-он?! — изумилась старуха. — На что он мне? Кому мне звонить-то? Телефон…

Она сердито махнула рукой и пошла, вонзая в тонко скрипящий, утоптанный снег острие лыжной палки.

 

***

 

На почте возле окна выдачи толпилась нестройная очередь, а у окна отправлений, привалившись к стойке, одиноко стоял парень в лохматой собачьей шапке.

Около витрины с открытками, выставив вперёд трость и кривую ногу в высоком мужском ботинке, сидела на стуле тётка в расстёгнутом пальто и в сером пуховом платке, кое-как намотанном на шею. Правый глаз у неё был маленьким и цепким, как у вороны, а левый — неподвижным и мутным. Тётка читала газету и изредка недобро посматривала на посетителей.

Бортинженер Восходов огляделся и направился к стойке отправлений. В тот же момент в очереди возникла быстрая возня, кто-то ахнул и взвыл: «Стой! Деньги, деньги мои!» Человек в чёрной куртке, пригнувшись, шмыгнул к двери и вылетел из помещения.

Кривая тётка, отбросив газету, встала, вынула из-за полы пистолет и, адски ощерившись, крикнула парню в собачьей шапке:

— Сынок, встань у входа! Никого не выпускай!

В три решительных хромых шага она выбралась на улицу. Парень расклинился в дверном проёме. Раздался выстрел. Тётка вернулась, плечом подвинула парня, деловито крикнула: «Зоя! Всё. Вызывай полицию!» — и тут же направила ствол на Восходова.

— Руки вверх! — нагло сказала она. И пояснила для притихшей очереди: — Он вместе с тем был, которого я подстрелила. Ходил тут, озирался, отвлечь хотел! И куртка на нём чужая.

Она оттянула вбок напутанный на шею платок, выпятила нижнюю губу и хвастливо запыхтела:

— Не на ту напал, залётный!

Её перламутрово-белый глаз был слепо выпучен, а другой — черный, вороний — буравил Восходова.

Дверь распахнулась, в помещение ворвались люди в телогрейках и серых шапках. Сбитая с ног вохровка грянулась об пол, её пистолет улетел в угол. Восходов вместе с людьми в телогрейках выбежал на улицу, дверь захлопнулась.

Кривая тётка, пытаясь подняться, качалась с боку на бок, как перевёрнутая черепаха, и тянулась за упавшей тростью. Остальные свидетели происшествия, тесно сгрудившись возле окна с надписью «Выдача отправлений», испуганно молчали.

 

***

 

Три человека бежали по пустым улицам незнакомого города, вокруг светились окна с абажурами и цветными занавесками, скрипел под ногами снег. Где-то недалеко крякнула сирена полицейской машины. Космонавты свернули в переулок, пересекли двор с деревянной детской площадкой, нырнули в узкий проход между гаражами и остановились, чтобы отдышаться.

— Кто эта женщина? — спросил Оливье командира. — Почему она целилась в Восходова? Она могла стрелять в нас?

Командир стоял, упершись ладонями в колени, и тяжело дышал.

— Действительно… странно… — с усилием проговорил он. — Зачем стрелять в троих интеллигентных… прилично одетых мужчин…

— Я это не понимаю, — так же тяжело дыша, сказал Оливье. — Странные нравы. Что это за город?

— Город как город, — ответил за Командира Восходов, — я примерно в таком родился. Вот в таком же доме, как этот, — он кивком указал на ближайший к гаражам дом.

— Немецкие домики, — сказал Командир, озираясь и прислушиваясь, — у нас в городе тоже такие были.

— Это дома немцев? — Оливье покачал головой. — Я не понимаю опять…

— Их после войны пленные немцы строили, — пояснил Командир. — Хорошие дома, тёплые. Однако неудачно мы прибежали, друзья мои… Тут закрытый двор, вокруг решетка. Ворота, судя по всему, только одни.

Совсем рядом снова взвыла и сразу оборвала вой сирена.

Космонавты переглянулись.

— В этом доме есть чёрный ход, — вспомнил Восходов. — Я знаю, как через него выйти в соседний двор. У нас был такой, я помню.

— Вперёд, — сказал Командир.

Они выбежали из-за гаражей и бросились к ближайшему подъезду. Как только за космонавтами захлопнулась дверь, во двор въехала машина полиции и, развернувшись, остановилась у детской площадки.

В подъезде Восходов взлетел вверх по лестнице на второй этаж и всем телом врезался в заставленную санками и детскими колясками нишу. Он отпрянул, ещё раз с разгона сильно толкнул плечом перегородку, яростно стукнул в неё кулаком и, задохнувшись, прошипел сквозь зубы:

— Заделали!

На стенах подъезда замелькали синие блики. С улицы послышалось усиленное микрофоном покашливание, и хриплый голос без выражения произнёс:

— Граждане осу́жденные, сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.

И ещё раз после короткой паузы, так же невыразительно и хрипло:

— Граждане осу́жденные, сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.

 

 

9

 

В кабинете участкового сидела маленькая женщина в синем берете и широком сиреневом шарфе из мохера, накинутом поверх старомодного пальто. Строго поджав накрашенные губы, она смотрела на участкового — крупного, розовощёкого молодого человека, — а тот, немного смущаясь, рассказывал:

— Понимаете, Светлана Михайловна, по приметам они вроде бы точь-в-точь сбежавшие заключенные. Вот, — он указал на чумазую ксерокопию с тремя физиономиями, лежащую на его столе, — из колонии прислали: Бармацкий, Малеев, Бабаев. Документов при них нет. Одежда лагерная. Есть подозрение, что все трое причастны ко вчерашнему ограблению на почте. Грабитель ранен, он сейчас даёт показания, говорит, что работал один и этих троих не знает. На Малееве куртка геолога, который недавно пропал со всеми экспедиционными деньгами. Все трое в глухой несознанке, гонево у всех грамотное, но мутное, как под веществами…

— Неволин, что за жаргон!

— Извините, Светлана Михайловна… В общем, все трое говорят неправду. Странную, но одинаковую. Речь у всех троих грамотная.

— Вот теперь понятно. И что же?

Из коридора послышались крики, кто-то звал дежурного, несколько раз повторил, что имеет право на телефонный звонок, а потом запел.

Неволин утомлённо потёр глаза и продолжил:

— Малеев заявляет, что он подданный Франции, требует представителя консульства. По-французски он говорит довольно бегло, а по-русски с акцентом. Вон, слышите? «Интернационал» поёт, бунтует.

Женщина в берете презрительно скривила тонкие вишнёвые губы.

— Как не стыдно, Неволин! Это не «Интернационал», это «La Marselliase», гимн Франции! И ты, Неволин, его в седьмом классе знал наизусть!

— Я забыл, Светлана Михайловна, — повинился участковый.

— Как ты голову свою дома не забываешь, я удивляюсь! Allons enfants de la Patrie…¹ — четко артикулируя произнесла женщина и потребовала: — Продолжай!

— Le jour de gloire est arrivé…² — краснея и запинаясь, выговорил Неволин.

— Вот. Ведь можешь, когда хочешь!

— Да как-то всё некогда… Практики мало! Светлана Михайловна, вы поговорите с ним, пожалуйста. Я уже вызвал за этой троицей транспорт из колонии, но… На всякий случай, чтобы не облажаться… то есть я хотел сказать — чтобы не ударить лужей в грязь… Тьфу, чёрт… Короче, чтобы не попасть в неловкую ситуацию, хотелось бы выяснить, вдруг он и правда — француз?

Женщина надменно кивнула.

— Пригласите его в кабинет.

Участковый поднялся, приоткрыл дверь и крикнул:

— Халилов! Приведи француза.

Через минуту в дверь вошёл Оливье. Светлана Михайловна окинула его разочарованным взглядом и с откровенной иронией произнесла:

— Bonjour, Monsieur³.

— Вы говорите по-французски? — неуверенно обрадовался Оливье. — Это хорошо, очень хорошо, надеюсь, теперь всё разъяснится. Меня зовут Жюльен Оливье, я гражданин Франции.

— Жюльен Оливье! — Светлана Михайловна страдальчески улыбнулась. — Оч-чень оригинально. Ну, что ж, продолжайте! Continuez, s’il vous plaît⁴.

Француз перешёл на родной язык и заговорил горячо и быстро, глаза его засияли…

— Стоп, стоп. — Светлана Михайловна решительно положила ладонь на стол. — Во-первых, не надо тараторить, говорите внятно.

— Простите, я волнуюсь, — торопливо согласился Жюльен и снова заговорил по-французски. Он старался сдерживаться, но речь его постепенно становилась всё быстрее и звучала всё отчаянней и громче.

Несколько раз Светлана Михайловна, похлопывала ладонью по столу и требовала чётко повторить слово, вызвавшее у неё сомнение. Француз с видимым усилием смирялся, бледнел, силился улыбнуться и покорно повторял, сначала по-своему, а потом, с некоторым изумлением — так, как требовала строгая дама в синем берете.

В конце концов он закончил и с мольбой уставился на собеседницу.

— Что ж, вполне достаточно, — холодно сказала Светлана Михайловна и повернулась к Неволину.

— Халилов! — рыкнул участковый. — Уведи.

Когда за французом закрылась дверь, Неволин тихо спросил: «Ну, что?»

— Ну, что… — раздумчиво отозвалась Светлана Михайловна. — Произношение никуда не годится. Торопится, слова глотает… Видимо, не выучил как следует и пытается выдать своё мычание за манеру произношения. Но я, слава богу, тридцать пять лет в школе отработала, все эти уловки мне прекрасно известны!

— Да-да… Конечно. Ну а что именно он рассказал?

— Судя по всему, это какой-то текст из самоучителя, фрагмент фантастического романа.

— Стало быть, не француз… — заключил участковый.

— Конечно, нет!

Неволин, размышляя, повертел в руках карандаш и проговорил:

— М-да… «и пальтишко на нём с убитого».

— Что? — учительница насторожилась.

— Нет-нет, это я так, цитирую. Спасибо большое, Светлана Михайловна. Вы очень помогли. Спасибо! Всего доброго!

Он поднялся, распахнул перед дамой дверь, а когда та покинула кабинет, облегчённо выдохнул, достал из кармана платок и отёр взмокший лоб и загривок.

— Халилов! — зычно крикнул он.

В дверях появился сержант.

— Ну что, проводил кошмар моего детства?

— Проводил, товарищ капитан… — неуверенно ответил Халилов и посторонился, пропуская в кабинет людей в медицинской униформе и в респираторах.

— Здравствуйте, — проговорил один из них, — сбежавшие заключенные из ИК-27-08 Бармацкий, Малеев, Бабаев находятся у вас?

— У нас. А в чём дело?

— В колонии эпидемия опасного заболевания, объявлен карантин. Сами осу́жденные и все, кто был с ними в контакте, немедленно должны проследовать в инфекционное отделение районной больницы. Собирайтесь, машина у входа.

Неволин оторопело заморгал.

— Что значит «собирайтесь»?

— Приказ.

Медик положил на стол лист с текстом, печатями и подписью, похожей на стрекозу.

Раздался звонок. Неволин машинально взял трубку, рявкнул «да!», но тут же сник, молча выслушал и угрюмо ответил:

— Так точно, товарищ генерал. Слушаюсь, товарищ генерал.

— Учительницу тоже забрали, — утешая начальника, ласково сказал Халилов, — она уже в машине сидит. Пойдёмте, товарищ капитан.

 

10

 

Космонавты, одетые в больничные пижамы, сидели на койках и, быстро работая ложками, ели кашу. Из-за закрытой двери слышался голос охранника.

— Ужинают, — докладывал он кому-то по телефону, — анализы у всех взяли, результаты будут примерно через три дня. Есть, глаз не спускать! — Он заглянул через дверное стекло в палату. — Есть, не снимать респиратор! Так точно, товарищ капитан.

Некоторое время из коридора доносились только реплики врачей, звук шагов и скрип каталок, потом охранник снова кому-то позвонил. Теперь он сетовал, что из-за эпидемии рухнули все планы на выходные, и, чуть понизив голос, поругивал начальника смены.

— …он только успел похвастаться, что с приятелем полночи бухал. Знаешь такого космонавта — Жеребёнкова? Ну вот, с ним. Земляк, ага.

Космонавты перестали есть, переглянулись и опустили ложки.

— Они одноклассники, оказывается, — продолжал охранник. — Жеребёнков заехал к родителям, заодно с другом повидался. Посидели-выпили… Космонавт с утра умотал куда-то… на Камчатку, что ли… А наш явился на смену, кофе себе налил, начал рассказывать и на полуслове вырубился. Через пять минут вся смена в коматозе…. Не, я в тот день не работал. Но я записи с камер видел. Лежат вповалку кто где, ни живые, ни мёртвые. Да жесть вообще! Медик явился, у одного пульс пощупал и сам — кувырк! — и в дамки.

Космонавты снова переглянулись.

— Бураго? — тихо спросил Оливье.

Командир и Инженер едва заметно кивнули.

Тень на шторке застекленной двери проплывала то влево, то вправо, но вдруг остановилась и увеличилась. Охранник отодвинул шторку, заглянул и тут же рванул на себя дверь и шагнул в палату.

«Йо-о-о… — жалобно проблеял он, повторил ещё жальче: — Йо-о-о!» — и, грохоча ботинками, ускакал в коридор.

Явился врач в голубой робе и в респираторе. Он оглядел трёх неподвижно раскинувшихся поперёк коек обитателей палаты и нахмурился.

— Они только что сидели и жрали, пять минут назад! — запричитал вбежавший следом за ним охранник.

— Выйдите, — велел врач, холодно глянув через плечо. — Вам нельзя здесь находиться. Я пришлю специалистов.

Он записал что-то в журнале и выключил свет. Дверь закрылась. Щёлкнул дверной замок.

В коридоре убавили освещение, беготня и разговоры постепенно прекратились.

На шторке снова возникла тень, в замке что-то заскребло, щелкнуло, и в палату быстро вошел человек с большим мешком, набитым, судя по всему, чем-то не слишком тяжелым.

Прикрыв за собой дверь, человек вытащил из мешка куртку и штаны, торопливо надел и то и другое, отыскал сапоги, обулся. Встав коленом на подоконник, он открыл створку окна, сноровисто вскрыл замок железной решетки, отложил его на тумбочку, на секунду обернулся и едва не упал — за спиной у него стоял Оливье.

— Вы же умерли… — сипло пробормотал вор. — Я с-слышал, ох-хранник сказал.

Оливье прикрыл створку окна и погрозил пальцем — «тс-с!».

— Умерли, — подтвердил возникший рядом Восходов.

— Не трогайте меня, я тихо уйду, — взмолился пришелец, — здесь сугроб до самого подоконника, я видел! Я спрыгну и всё, и меня нет…

Он запаниковал и повысил голос:

— Я ранен! У меня огнестрельная рана на бедре!

Командир вгляделся в его лицо и сказал:

— Это же ты, сволочь, на почте деньги украл!

Едва вор открыл рот, чтобы закричать, как тут же поперхнулся от короткого удара под дых и выпучил глаза. Командир опрокинул его на пол, прижал коленом, рванул из его капюшона шнурок и привязал вырывающиеся руки к ножке кровати.

Противясь кляпу, свёрнутому из вафельного полотенца, вор замычал и задрыгал ногами.

— Сиди тихо, придурок, — посоветовал ему Командир, — целее будешь.

Оливье встряхнул мешок и поднял с пола связку обуви.

— Наши ботинки! — воскликнул он.

— С остальным, к сожалению, повезло меньше, — проворчал Восходов, быстро разгребая охапку чужой одежды.

 

***

 

На вокзале космонавты держались порознь, стараясь затеряться среди отъезжающих — бродящих по залу, дремлющих возле тюков и чемоданов, сонно глядящих на табло или на экран телевизора.

Оливье интересовался ассортиментом бутербродов в буфетной витрине и принюхивался к кухонным запахам. Бармен, стоя у кофемашины, раздражённо посматривал на него, ему явно не нравился любопытный носатый мужик в синем берете, пышном сиреневом шарфе и телогрейке.

Командир, одетый в чёрный флотский бушлат, лыжные штаны и пёструю вязаную шапку, изучал расписание поездов.

Бортинженер Восходов в длинном пуховике и армейской ушанке бродил по залу ожидания, выискивая в рядах свободное кресло. У стенда с объявлениями он остановился, заметил три знакомые черно-белые фотографии под красным заголовком «разыскиваются», обернулся и встретился глазами с Оливье. Тот кивнул в ответ — «да, видел».

Диспетчер объявил о прибытии поезда, несколько человек поднялись и стали собирать вещи. Носильщик покатил к дверям тележку с тюками и чемоданами.

Восходов сел на освободившееся кресло, зевнул и расстегнул пуховик. На соседнем сиденье лежала оставленная кем-то газета. Восходов взял её, не спеша развернул и вскочил на ноги, увидев на первой странице собственную фотографию в траурной рамке. Рядом были ещё два фото с чёрной каймой.

Диспетчер повторил объявление о прибытии поезда. В зале появились трое раскрасневшихся от мороза полицейских с овчарками на поводках. Крупные псы с инеем на холках нюхали слякотный пол и скалились, вывалив длинные языки.

Сунув газету за пазуху, Восходов пошёл к выходу.

Оливье и Востоков, не глядя друг на друга и не торопясь, тоже покинули зал.

 

 

 

***

 

Они спрыгнули с платформы, бросились наперерез прибывающему поезду, нырнули под стоящий на путях состав, выбрались из-под него и понеслись вдоль длинного товарняка. Они снова нырнули под дно вагона и затихли, увидев несколько пар лошадиных ног, чинно вышагивающих по неглубокому снегу.

Кони прошли мимо, космонавты осторожно огляделись, заметили в ближайшем составе дощатый вагон с приоткрытой дверью и побежали к нему. Забравшись внутрь, они задвинули дверь и прислушались. Свистнул тепловоз, загудели рельсы, прополз мимо недлинный поезд. Никаких звуков погони не было слышно — ни лая собак, ни беготни, ни выкриков. Свет станционного фонаря проникал в вагон через два маленьких окна и освещал стойла, похожие на раскрытые фанерные ящики, и лежащие в конце вагона тюки с сеном.

— Каков наш план? — спросил Оливье.

— Главное сейчас — выбраться из этого города, — ответил Командир, — в любую сторону. А потом будем пытаться выйти на связь.

Восходов достал из-за пазухи газету и отдал Командиру. Тот развернул её и шагнул ближе к окну, но три обведённых чёрной линией фото были хорошо видны даже в полутьме.

Космонавты опустились на тюки с сеном и несколько минут сидели молча. Поезд содрогнулся, под полом лязгнуло, загудело, и в окне медленно поплыл станционный фонарь. Постепенно всё стало покачиваться, застучали колёса.

— Надо бы как-то заработать денег… — неуверенно сказал Оливье. — Ведь есть какие-то способы?

— А как же, — Восходов невесело усмехнулся. — Выйдем на ближайшей станции и двинем по электричкам с концертами. Одна песня — один вагон.

Командир подхватил:

— Точно… Жюльен, «Марсельезу» споёшь?

Оливье вгляделся в лица товарищей и, уловив иронию, кивнул:

— Это я уже спел… Но я знаю русские песни, — живо добавил он.

Восходов обернулся к Командиру:

— Ну, всё, мы спасены!

— «Раскинулось море широко», — подсказал Командир.— Очень подходящая песня, а главное — длинная. Пока все куплеты закончатся, мы как раз от хвоста до головы поезда дойдём.

Оливье грустно улыбнулся и пожал плечами.

— Эту песню я не знаю. Но я знаю другую, она тоже про море.

Он запрокинул голову так, что его макушка коснулась стены, закрыл глаза и негромко запел:

 

Прощайте, скалистые горы,

На подвиг Отчизна зовёт.

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход…

 

Голос у него был низкий, немного простуженный. Услышав его, Люся всхлипнула, а Таисия быстро вытерла слёзы и прижала ладонь к дрожащим губам.

Космонавты запели втроём:

 

А волны и стонут, и плачут,

И плещут на борт корабля…

 

Кто-то из загряжцев тоже тихо запел. Ещё несколько голосов подхватили песню, и вот уже все пели и покачивались, словно и космонавты, и жители маленького, всеми забытого села ехали вместе неведомо куда.

Эхо гудело, вторя поезду на перегонах, попадая в тон песне; что-то постукивало под куполом. В середине зала, стыдливо потупив взгляд, стояла маленькая алебастровая женщина с голыми плечами и, придерживая невидимыми руками спадающие одежды, тоже слегка покачивалась в такт общему движению.

Над всеми сияло созвездиями чудесное ночное небо, какое можно увидеть из окна поезда, когда он опрометью мчится по чёрной равнине, страшась темноты, простора и неподвижного присутствия неведомых ярких миров.

 

 

Часть третья

 

1

 

Анна Васильевна вошла в дом, скинула мокрый дождевик и сообщила мужу:

— Ботву по̀д гору свезла. Вся картошка гнилая, выкопать и выбросить! Морковь тоже не пойми какая…

Разуваясь, она продолжила:

— На берегу Генка Шевлягин сидит один. Что-то не понравился он мне. Какой-то он смурной, глянул на меня и отвернулся. Не поздоровался… Может, случилось чего?

Егоров чинил сеть, растянутую между спинками двух стульев, и, не отрываясь от своего занятия, спросил:

— С удочкой сидит?

— Нет, — Анна Васильевна покачала головой, — никаких удочек.

— И чего тебе не понравилось? У него что, камень на шею привязан?

— Да ну тебя! — Анна Васильевна ушла на кухню, надела фартук и достала из холодильника кастрюлю с рыбой.

— Не понравился, смотри-ка… — бормотал Егоров, нимало не заботясь о том, слышат его или нет. — Ты ему не говори, а то расстроится ещё. Главное, чтоб он Маргарите своей нравился.

— И она сегодня какая-то не такая, — донеслось из кухни. — Я её только что видела, она от Селивановых выходила. Тоже не поздоровалась и пошла как-то так… с обидой, что ли.

— Ну, прямо балет. Без слов ей всё понятно… — пробурчал Егоров.

Анна Васильевна появилась из-за дверной занавески с ножом в руке.

— А чего тут непонятного? Ходила, наверное, докладывать Ираиде про Васькины шашни с докторшей.

— А Ираида чего?

— Я не видала. Да ей уж кто только не докладывал! Молчит, как идол. Встанет, грудь вот так вот вперед, — Анна Васильевна горделиво выгнулась, — глаза опустит и — ни слова.

Егоров уважительно подытожил:

— Порода!

— Она мне знаешь чего сказала? «Не он это!» Она ведь приходила один раз на Васькино представление. Постояла в сторонке, посмотрела, послушала и ушла. «Не он!»

— Чудно… Хотя, может, и впрямь — не он.

Анна Васильевна отмахнулась, обронив с мокрой руки рыбью чешуйку, и вернулась на кухню.

 

***

 

Гена Шевлягин сидел у реки долго. Анна Васильевна не ошиблась — чувствовал он себя скверно.

Всю ночь он печатал фотографии, надеясь к утру отобрать из множества кадров самые впечатляющие, те, на которых отчётливо и недвусмысленно предстанет свидетельство существования в Загряжье таинственного объекта — Шняги. Он точно знал, какими должны быть эти кадры:

металлическая дверь под обрывом;

длинный, плавно загибающийся вправо туннель с гладкими стенами, овальными дверями и готической геометрией потолочного свода;

граненый купол большого зала с восьмигранным люком в самой высокой точке;

Васины живые видения — три космонавта среди загряжцев;

свечение пола возле цоколя Венеры;

металлический лом, подтаявший, как пластилин на солнцепёке;

срез Люсиного хлеба, похожий на мелкие соты;

гигантские кролики Корбутов…

Ну и всякое другое, отснято было немало.

Шевлягин пока не придумал, каким именно образом он предъявит миру результат своих стараний, но решил, что сейчас делать следует то, что возможно. Расчёт его был таким: старый фотоаппарат и архаичный способ печати — гарантия подлинности фотографий, негативы — неоспоримое доказательство.

Конечно, могли подвести химикаты, срок годности фиксажа и проявителя давно истёк, плёнки и фотобумага тоже были давнишними, но не попробовать Гена не мог.

Возвратившись из Шняги, он заперся в маленькой кладовой, бросил под дверь свёрнутый половик, достал с полки штатив, фотоувеличитель, кюветы и долгие часы провёл при колдовском свете красного фонаря.

Утром Гена вышел к завтраку, сел за стол, подвинул к себе чашку и так долго звенел в ней ложкой, размешивая несладкий чай, что Маргарита забеспокоилась. Не дожидаясь мужнина разрешения, она сходила в кладовку и вернулась на кухню с пачкой высохших фотографий.

Гена, скосив глаза, внимательно наблюдал, как фото одно за другим ложатся на клеёнчатую скатерть. Он будто ждал, что сейчас мелькнёт нечто ценное, не замеченное им раньше. Но на фотографиях было всё то же:

металлическая стена, похожая на дверь холодильника;

статуя Венеры, охапка травы у цоколя и спящий на полу Вася Селиванов;

испуганный Юрочка в расстёгнутом кителе у двери с табличкой «Процедурная»;

металлолом, не то оплавленный, не то облитый гудроном;

младший Корбут на трёхколёсном велосипеде, смотрит прямо в камеру, вокруг — тьма;

чёрная овца ест осоку;

коридор, больше похожий на пушечный ствол, вдали размытый свет;

морда лося;

лось сзади;

Юрочкина сестра Маша в мокром дождевике, смотрит через плечо и поправляет платок;

рыбы у мостков;

Вася и Наталья Ивановна с яблоками в руках.

— Это всё, что ли? — спросила Маргарита.

— Да… Остальное не получилось, — отрешенно глядя на запотевшее кухонное окно, сказал Гена.

— Где это Вася с медичкой гуляет по садам? — Маргарита хмыкнула. — Я вот Ираиде эту фотографию покажу, пусть-ка приструнит своего поэта!

Шевлягин на секунду нахмурился, пытаясь вспомнить имя женщины, которую Маргарита только что небрежно назвала «медичкой», но мысль упрямо цеплялась за слово «поэт» и манила в дальние дебри — к отточенным, как жало, гусиным перьям, к чернильным росчеркам, мазуркам и дуэльным пистолетам.

Он встал и направился к себе в комнату. Отыскав в письменном столе папку с чистыми листами писчей бумаги, Шевлягин взял с этажерки том «Садоводства» и раскрыл на главе «Ренет П.Ф. Симиренко», где вместо закладки лежал черновик письма районным властям.

Через час Шевлягин, сгорбившись, сидел на прибрежном камне, смотрел на реку и изредка отирал ладонью мокрое лицо. Перед ним стояли три пластиковых бутылки, в каждой белело письмо.

Дождь колотил по плечам, по спине, по затылку, дождевик превращал стук капель в тихий треск, будто кто-то расправлял плотный лист кальки, а потом торопливо комкал его и расправлял снова.

Шевлягин пытался вспомнить, было ли в его жизни что-нибудь хуже, чем этот день, но не вспоминалось вообще ничего, будто и память смыло дождём. Он никак не мог нарушить оцепенение и бросить бутылки в воду, понимая, что тем самым он приравняет себя к Васе Селиванову, ещё не ясноглазому поэту-провидцу, а запойному электрику с нелепыми эпистолярными заскоками. Пожалуй, даже не приравняет, а падёт ещё ниже. Вася, по крайней мере, опускал свои письма в почтовый ящик.

Вдруг что-то неуловимо изменилось в мире. Пронеслась лёгкая волна ветра, трава зашуршала и выпрямилась. Река разгладилась. На другом берегу сквозь дымку проступил почти забытый уже силуэт Поповки.

Рядом несмело подала голос лягушка, ещё одна утробно квакнула ей в ответ, с другого берега тоже донеслось кваканье, воздух над рекой задрожал, и Загряжье огласилось истошной какофонией. Лягушки горланили, кряхтели, скрежетали, заливисто хохотали лилипутскими голосами и вдруг все разом умолкли. Булькнуло что-то в камышах, и наконец настала долгожданная тишина.

Гена скинул капюшон и поднялся.

Он стоял неподвижно так долго, что его дождевик высох и, слегка шевелясь от ветра, тихо шуршал.

Послышался незнакомый голос, ему ответил другой, тоже незнакомый, молодой и бодрый. Со стороны моста показались три байдарки-двойки. Гена, не веря глазам, смотрел, как лодки идут по тихой воде, как люди в них, изредка правя вёслами, оглядывают берега и переговариваются между собой.

— Здравствуйте! — крикнул парень с первой лодки.

Гена беззвучно пошевелил губами в ответ.

— А что это за церковь? — спросил парень, указав на Поповку.

— Михаила Архангела, девятнадцатый век,— разволновавшись, отрапортовал Шевлягин, — стоит на фундаменте белокаменной церкви семнадцатого века, упоминаемой в летописях как церковь Николы Мокрого.

— Круто!

— Спасибо!

Байдарочники стали фотографировать холм с призрачными развалинами и липами на вершине. Лодки миновали то место, откуда, обернувшись, можно было хорошо разглядеть железную дверь Шняги, и Гена наконец очнулся.

— Подождите! — закричал он и замахал руками. — По-до-жди-те!

Байдарочники перестали грести, но лодки на повороте пошли быстрее.

— Ловите! — Шевлягин кинул в воду бутылки. — Это послание! Обязательно прочтите это! Обязательно!

И, набрав полную грудь воздуха, заорал так отчаянно, что после сам устыдился:

— Вы — меня — слы-ши-те-е?!

Издалека вразнобой донеслось «да-а!» и «слы-ши-им!».

Лодки скрылись за холмом, бутылки с письмами отдалились и пропали из виду.

Между тем в небе появился голубой просвет, и низкие облака стали медленно растворяться.

 

2

 

Вася Селиванов вышел из зала первым, когда в темноте ещё можно было различить лица загряжцев, и слышен был затихающий стук колёс, и ещё витал в воздухе особый железнодорожный запах, смешанный с запахом конюшни и снега.

У двери Селиванов заметил Наталью Ивановну, но, смутившись, так заспешил и засуетился, что едва не упал, запнувшись о чьи-то ноги.

В коридорах, как всегда, было тихо и сумрачно, только пол на поворотах светился мертвенно-серым светом. Селиванов шёл быстро, будто торопился куда-то успеть, но никакой особой цели у него не было, просто он чувствовал, что сейчас нужно идти именно так — быстрым широким шагом, а почему — об этом он думать не мог, в голове у него было черно и неспокойно.

В одном из отсеков Селиванов остановился, бросил на пол куртку и лёг на бок, подтянув к животу колени и обхватив одной рукой голову. Некоторое время он слушал собственное сердцебиение, а потом вспомнилось ему что-то соломенное, белёсое, он попытался вглядеться и понять, но уснул.

Проснулся он от негромкого цоканья. Сел, протёр глаза и увидел в распиленном проёме безучастно смотрящую на него овцу. Мимо, шурша складками плащ-палатки, прошёл Юрочка, овца тихо заблеяла и побежала за ним.

Очень хотелось пить. Селиванов вспомнил про сад и холодные жёлтые яблоки, поднялся и, на ходу надевая куртку, пошёл вслед за Юрочкой.

В саду было всё то же — белый свет, высокая трава, яблони с отяжелевшими от плодов ветками, только иван-чай отцвёл и покрылся седыми кудельками, и в воздухе медленно летел пух.

Селиванов сорвал яблоко и, жадно, с хрустом кусая его, пошёл между рядами яблонь. Он вглядывался вдаль, пытаясь понять, что там, за садом, но видел только затуманенные кроны деревьев. Он свернул на другой ряд. Трава здесь была скошена, и под каждой яблоней стояли корзины с падалицей. Послышался шум машины, Селиванов тут же разглядел за деревьями дорогу и подумал, что сейчас увидит на ней ту самую «газель», что приезжала в Загряжье за металлоломом. Но мимо проехал маленький автобус. «Школьный», — отчего-то решил Селиванов. Он и сам не понял, что его натолкнуло на эту мысль, автобус промелькнул слишком быстро, а Селиванов ещё не отошел ото сна и потому не успел разглядеть ни таблички над лобовым стеклом, ни пассажиров.

Дорога была асфальтированной, неширокой — в две полосы, и удивительно ровной, с обочинами, отсыпанными мелким гравием и чисто выкошенными кюветами. Идти по асфальту было легко и приятно; Селиванов расправил плечи, сунул руки в карманы брюк и вышагивал вальяжно и неторопливо, с любопытством оглядывая окрестности.

Впереди показался велосипедист. Он сначала немного вилял, преодолевая подъём, а потом выправился и поехал быстрее. Вскоре Селиванов смог его разглядеть — это был довольно пожилой мужчина с седыми усами и бакенбардами, одетый в клетчатую фланелевую куртку, джинсы и высокие башмаки. На голове у него была шляпа с узкими полями.

— Здравствуй, Василий! Что-то ты без грибов, — приветливо сказал велосипедист.

— Здрасьте… Да, я чего-то… — растерянно пробормотал Селиванов и посмотрел велосипедисту вслед. Тот был удивительно похож на хромого Тимоху. Правда, Тимоха не ездил на велосипеде. Да и одевался он обычно иначе — телогрейка, камуфлированные штаны, резиновые сапоги…

За деревьями показался длинный зелёный холм, кое-где прорезанный сбегающими вниз лестницами. На холме стояли в ряд желтые бревенчатые дома с разновысокими коричневыми крышами. Селиванов ускорил шаг. Он изо всех сил вглядывался в широкие блестящие окна, веранды, открытые палисадники со странными деревьями и кустами и вдруг остановился как вкопанный — возле крайнего дома рос старый тополь, знакомый до последней ветки. Над его раздвоенной кроной летали грачи, в листве темнели гнёзда, похожие издалека на охапки хвороста. Ошибиться было невозможно.

— Грачевник? — кого-то спросил Селиванов и сам потрясённо ответил: — Грачевник же!

За деревьями показались мост и площадь с двумя бревенчатыми строениями, поставленными углом, одно с большими окнами-витринами, другое с длинным навесом над открытой верандой и вывеской «Чайная». За столиками на веранде сидели люди, на ступенях дремала пятнистая лопоухая собака охотничьей породы.

Селиванов развернулся и пошёл обратно. Он свернул с дороги, перепрыгнул через кювет и со всех ног бросился в сад. Ветки цеплялись за куртку, сверху падали яблоки. Селиванов подныривал под низкие сучья, спотыкался о корзины, поскальзывался на падалице, а когда увидел вдали лес и знакомые заросли иван-чая — перешёл на шаг.

Кто-то его окликнул, но в ушах так шумело, что Селиванов не сразу узнал голос. Он испуганно обернулся. Недалеко от него стояла под яблоней Наталья Ивановна и подкидывала на ладони яблоко. Селиванов остановился и выдохнул.

— Ф-фухх… Это ты! — Он явно обрадовался, и Наталья Ивановна заметила, что он рад.

— А ты думал — кто?— лукаво спросила она.

— Постой-ка! — Селиванов окинул её взглядом с головы до ног и спросил: — Это точно ты, да? Обыкновенная?

— Да что с тобой? — с укором воскликнула Наталья Ивановна.

— Ничего-ничего! — Селиванов всё никак не мог отдышаться. — Всё нормально. Я тут просто встретил кое-кого… Вот скажи мне, ты деда Тимоху на велосипеде хоть раз видела?

— Нет…

— Как по-твоему — может он на велосипеде ездить?

— Он же хромой, у него нога не сгибается.

— Вот! — Селиванов ткнул пальцем в пуговицу плаща на груди Натальи Ивановны. — Вот именно! Знаешь, почему она у него не сгибается?

— Почему?

— Тимоха в молодости выиграл в лотерею мотоцикл, — подфартило дурню раз в жизни! — ну и съехал на нём с Поповки. Упал, ногу покалечил и мотоцикл в речке утопил.

— С Поповки? На мотоцикле?! — Наталья Ивановна болезненно сморщилась. — Ужас какой. А зачем он это сделал?

— Говорят, что на спор. Ну и выпимши был, ясное дело. Он раньше очень сильно зашибал, а с перепоя жену свою, тётку Клаву, вокруг дома гонял. Догнать-то не может, ковыляет и со зла швыряет в неё всем, что под руку подвернётся. Однажды Клава от него за порог, а Тимоха увидал её в раскрытое окно, схватил молоток да как кинет! Да не пугайся ты, не попал он. Клавка вернулась домой и отхлестала Тимоху по морде фартуком. Вот с того раза он малость и присмирел.

— Что ж она раньше думала? Давно бы отхлестала.

— Кто её знает! Может, руки не доходили.

— И откуда ты всё это знаешь? — смеясь, спросила Наталья.

— Так все знают, и я знаю. Тётка Клава потом этот молоток вздумала дома искать. А Тимоха ей говорит: «Он же в клубнике лежит. Ты чего, не помнишь, как я тебе его через окно подал?»

Наталья снова засмеялась.

— Да-а… — протянула она, — не зря мне говорили, что загряжские все с чудинкой!

— А у нас не прожить без чудинки, — серьёзно подтвердил Селиванов.

— Да я уже поняла. Ты от кого бежал-то?

Селиванов быстро оглянулся, лицо у него стало растерянным.

— Я не буду рассказывать, ладно? — сказал он.

Наталья Ивановна сняла прицепившиеся к его куртке колючие семена, подумала и согласилась:

— Ладно…

Оба медленно пошли к лесу.

— А я уже привыкла здесь, — вдруг призналась Наталья, — мне даже нравится… Какая-то другая жизнь, странная, — она обернулась к Селиванову.— Может, мы все уже умерли?

Селиванов приблизился и посмотрел ей прямо в глаза.

— Наоборот, — шёпотом сказал он. И, просияв странной улыбкой, повторил: — Наоборот! Постой-ка… Что это за яблоко у тебя в руке было, грушовка? Запах от тебя хороший… Медовый, тёплый…

Послышался шорох, вдоль соседнего ряда яблонь шёл Юрочка в распахнутой плащ-палатке и с пустой корзиной в руке. Заметив отпрянувших друг от друга Васю и Наталью Ивановну, он остановился, поправил фуражку и объявил:

— Это… Там у нас дождь кончился! Идите поглядите.

 

 

3 (после дождя)

 

Три дня за туманом не видно было реки, только вершина Поповки высилась над ровным белым пространством, словно плыл над облаками остров со старыми липами и кирпичным архитектурным обломком.

На четвёртый день небо кое-где прояснилось, заголубело, и солнце осветило мокрую землю.

Застучали топоры и молотки, зазвенели пилы, загудели насосы, потянулись дымы ― загряжцы латали крыши, поправляли покосившиеся сараи и изгороди, выкачивали воду из погребов.

Домашний скот будто проснулся: то и дело протяжно мычали коровы, повизгивали свиньи, заходились в сварливом крике захлопотавшиеся куры, а собаки ночами устраивали такую лютую перебранку, будто доказывали всему подлунному миру, что за время дождя они не только не зачахли, а даже наоборот, озлились и страшно заматерели.

Пильщики слово держали ― металл никто не заготовлял, все занимались домашними делами. Тимохины строили новый сарай из старых досок. Зайцевы от безделья переругались между собой, надели сапоги-заколенники и порознь ушли в разведку: один на трассу, посмотреть, чем торгуют и по какой цене, другой на лесопилку.

Один Зайцев вернулся к вечеру и сказал, что пока до трассы ходу нет, вся дорога ― или вода по пояс, или грязь по колено. Другой Зайцев в тот день так и не вернулся. Его с утра снарядились искать, но решили ещё немного выждать, тут он и появился ― весь в репьях, глаза чумовые, ни слова не говорит, только башкой мотает ― не до вас, мол, устал ― сил нет. А как чуть отошёл, спустился в Шнягу, где вся бригада собралась выпить пива, и рассказал, что дорога до лесопилки непроходима ― бурелом и вода. Он решил пройти в обход и скоро забрёл в незнакомый молодой осинник, частый, как камышовые заросли, а когда выбрался из него на простор, уже стемнело.

Правда, взошла луна и осветила заросшую молодняком просеку и заброшенную железнодорожную платформу. Там, на скамье под навесом, Зайцев думал устроиться на ночлег, но подул ветер, сухая трава зашуршала, с жестяного плаката недобро глянула железнодорожница ― «По путям ходить опасно!» ― плакат содрогнулся и громыхнул.

Зайцев спрыгнул с платформы и побежал по шпалам, но вспомнил предостерегающую надпись, огромное белое лицо с пятнами ржавчины вместо глаз ― и свернул в лес.

Угодил он в тот же осинник и, сколько из него ни выходил, всякий раз оказывался на рельсах. Один раз ему даже почудился дальний гудок поезда, но это ныла своим мертвецким голосом птица неясыть. Зайцев сломя голову бросился прочь от этого тоскливого крика, весь ободрался, пока бежал, и сам не понял, как оказался на опушке леса.

Вдалеке, за полем, виднелись знакомые сады, крыши и тополь-грачевник.

— А как же ты через реку переправился? — спросил Тимохин. — Ты ж с другой стороны вернулся.

— Да я вообще никакой реки не видал! — поклялся Зайцев.

Иванникова нарочно весь день ходила мимо пильщиков, ждала, что те надумают и пришлют к ней гонца за «стародевичьей». Однако никто не соблазнился, все пили Люськино пиво, о чём-то разговаривали и хохотали.

Иванникова со зла притащила в свой отсек три ведра гнилой картошки и рассыпала по полу. Митя Корбут зашёл, глянул, почесал загривок и сказал: «А что? Вреда не будет».

Маленькие сырые клубни к утру обсохли, посветлели, а размером стали примерно с гусиное яйцо, все ровные, один к одному.

Корбут напилил досок, быстро укрепил ступеньки на склоне и вместе с семейством перетаскал весь сгнивший урожай со своего огорода в Шнягу. Картошку рассыпали прямо в центральном зале, вокруг статуи.

― Чего это? ― беспокойно спросил Юрочка. ― Зачем?

― Юрик, не приставай, не до тебя сейчас! ― раздраженно сказала Таисия. Она запыхалась и взмокла, на лбу вдоль прилипшей чёлки темнела полоска смазанной пыли.

― Осторожненько… ― рядом быстро прошел Славка-матрос с мешком на плече. Вслед за ним ковыляла с ведром старуха Иванникова, бормоча на ходу: «Ну и правильно, здесь места побольше» И ещё кто-то ходил в полутьме, слышался глухой дробный стук рассыпаемого картофеля, лязгали ведра…

К вечеру в центральном зале некуда было ступить. Загряжцы притащили сюда весь убитый дождём урожай, всё, что они собирались вывалить по̀д гору, ― гнилую картошку, лук, треснутую, раздвоившуюся морковь, мелкую свёклу, редьку, чеснок. В воздухе сновали липкие мушки, пахло землёй, гнилью и прелым луком.

Светящееся пятно на полу совсем померкло. Славка-матрос принёс аккумуляторный фонарь и поставил его на цоколь статуи.

― Он так упадёт! ― крикнул Корбут. ― Разобьётся…

Старуха Иванникова достала из кармана кофты моток бельевой верёвки, прихваченный деревянной прищепкой, и крикнула:

― На-ка, держи!

Моток полетел Славке в руки.

― Ты прямо на шею ей повесь фонарь-то… ― посоветовала старуха. И, увидев, как матрос умело вяжет узел и накидывает на Венеру петлю, одобрила:

― Во-от, правильно! А то для чего она тут стоит… Мало что голая, да ещё место зря занимает.

 

***

 

Вечером к Мамане пришла нежданная гостья ― Ираида Семёновна.

― Спину потянула, ― пожаловалась она, ― целый день с вёдрами ходила под берег и обратно, а теперь вздохнуть больно.

Знахарка пристально посмотрела на Ираиду. Та ― прямая, статная и спокойная, как изваяние, ― молчала и взгляда не отводила.

― Болит-то у тебя где? ― уточнила Маманя и махнула рукой: ― Да сядь ты! Не громоздись у двери!

Ираида, охнув, опустилась на стул.

― Сама не пойму, где болит, не то под грудью, не то под лопаткой… Дашь чего?

― Дать-то я дам, ― усмехнулась Маманя, ― только кто ж тебя растирать будет? Васька домой ночевать так и не ходит?

― Сама справлюсь! ― заверила гостья.

― Это конечно…

Маманя ушла за печь и зашуршала там чем-то.

― Где ж твоя квартирантка? ― беспечно спросила Ираида, до звона повысив голос.

― Кто её знает? За койку уплачено, а остальное ― дело не моё. Яблок вон мне принесла…

Маманя вернулась из-за печки с бумажными кульками. Поставила на плиту чайник, достала из шкафа ступку и кинула в неё из всех кульков по щепотке чего-то бурого.

― А что ж ты в Шнягу лечиться не пошла? ― язвительно спросила она, быстро орудуя медным пестом. ― Теперь же все там лечатся! От любой болезни… Кроме одной.

― Это кроме какой же?

― Будто не знаешь, какая у нас у всех главная болезнь?

Ираида отстранённо оглядела потолок, окно и рассыпанные вдоль стены на газетах желтые яблоки.

― Мне до всех дела нет, у самой бы здоровье было.

― Видишь, какая ты! ― сказала Маманя с мягким укором и сдержанно улыбнулась.

Пересыпав толченую смесь в чугунок, знахарка залила ее кипятком, кочергой выкатила из печки дымящийся гвоздь и кинула его в лечебный настой. В чугунке зашипело, Маманя закрыла варево крышкой.

― Часа два не открывай, ― приказала она, ― настоится, процеди и пей на ночь.

― А растирание?

― Без растирания всё пройдёт. Тяжелого ничего не поднимай! А то и толку не будет от лечения.

Обернув чугунок шерстяным платком, Маманя вручила его Ираиде.

― Потом вернёшь, ― сказала она. И, снова внимательно поглядев на гостью, тихо спросила:

― Может, тебе ещё чего?

― Не надо, ― Ираида моргнула, глаза у неё блеснули, как от жара, и подбородок дрогнул. Она обняла чугунок и добавила шёпотом: ― Спасибо, Мамань.

 

4

 

Шевлягин сидел у стены в центральном зале. В полутьме его никто не замечал. Люди, светя фонариками, входили и выходили, здоровались и, незло переругиваясь, ровняли границы между картофельными россыпями.

«Всё правильно, — думал Шевлягин, — Шняга должна быть не только научным и культурным центром, но и убежищем! Именно в этом и заключается принцип взаимного плодотворного контакта двух систем. С одной стороны — возвышающее познание, благополучие, безопасность. С другой — изучение человека, понимание его целей и потребностей, помощь, воспитание вкуса, развитие интеллекта… Чёрт, складно придумал, не забыть бы!»

Шевлягин пошарил в карманах куртки, но ни блокнота, ни карандаша с собой не оказалось.

Кто-то задвинул дверь, и в зале стало так тихо, будто Шняга легла на дно океана. Холодный свет фонаря освещал статую и цоколь. На ближайшую, засыпанную корнеплодами территорию мощности лампы едва хватало. Какой-то шутник ровными кругами протёр от пыли алебастровые груди Венеры и прочертил на её потемневших плечах бретельки. Подсвеченное снизу лицо богини казалось надменно запрокинутым.

Шевлягин закрыл глаза. Некоторое время он пытался унять раздражение и продолжить свой внутренний монолог, но, повторив про себя несколько раз «так и должно быть… да-да, так и должно быть…», разозлился ещё сильнее, поднялся и вышел из зала.

Он побродил по коридорам, едва не заблудился, услышал вдали какой-то звук, похожий на автомобильный сигнал, прислушался, но источника шума так и не установил.

Из-за поворота донеслись чьи-то негромкие голоса. Гена свернул туда и увидел впереди два силуэта.

— Эй! — крикнул Шевлягин и пошёл быстрее. — Погодите-ка!

Силуэты замерли, один помедлил, двинулся дальше и постепенно исчез, второй остался на месте. Шевлягин приблизился и узнал Васю Селиванова. Тот стоял, ссутулившись и опустив руки в карманы, физиономия у него была такая странная, что Гена даже засомневался — уж не обознался ли?

— Вась, ты, что ли? — спросил он на всякий случай.

— Я, — недружелюбно отозвался поэт.

— А кто это с тобой был — Наталья?

— Она. — Селиванов несколько секунд молча вглядывался в темноту коридора, а потом обернулся к Шевлягину и спросил: — Ты в саду был?

Шевлягин на всякий случай отступил на полшага, Селиванов показался ему незнакомым и даже опасным — взгляд волчий, и руки в карманах держит, будто шпана какая.

— Нет, не был. Не видел я никакого сада.

— Ты сейчас мимо открытой двери прошёл, за ней поляна… — настойчиво продолжал Селиванов.

— Не было там ни одной двери, — Шевлягин снова хотел попятиться, но будто прирос к полу, стоял и с опаской смотрел в чужие неподвижные глаза.

— Как же это — «не было»?

— Звуки какие-то доносились, а двери не было никакой… — Шевлягин запаниковал. — Не было, я тебе говорю! Что ж я, не увидал бы, если б она была?!

— Там, за дверью, сад, — очень медленно и обстоятельно начал разъяснять Селиванов. Интонация при этом у него была вкрадчивой и совершенно безумной. — Яблони разных сортов, деревья все очень ухоженные, ряды дли-инные — не видно, где заканчиваются. Между деревьями трава покошена, падалицу кто-то собирает — корзины везде стоят. Понимаешь?

Шевлягин медленно замотал головой, будто его куда-то тянули на ошейнике, затем с усилием кивнул и выдавил тихое «да».

— Через сад идёт шоссе, — говорил Селиванов. — Очень хорошая дорога, ровная, прямо как пол. Идёт откуда-то из-за леса и вот так вот заворачивает-заворачивает-заворачивает…

Васина ладонь проплыла мимо носа Шевлягина,

— А там, за садом, знаешь что? — ладонь остановилась, и указательный палец уверенно ткнул в чёрное пространство.

— Что?

— Там бугор, точно такой же, как наша Загрячиха, — быстро зашептал Селиванов, продолжая указывать в темноту, — а на нём село — дома красивые, добротные. Совсем другие, не такие, как у нас! Но это наши дома, понимаешь? Наши, я тебе клянусь, я туда два раза ходил, я даже свой дом разглядел! А на твоём — узкая такая башенка с оконцем на крыше…

Шевлягин внезапно вспотел, сердце его заколотилось.

— У меня телескоп есть! — признался он. — Я всё думал на чердаке с ним разместиться, надстройку сделать…

— Вот видишь! А с краю того села тополь стоит…

Шевлягин нервно сглотнул.

— Наш? — спросил он.

— Наш! — заверил его поэт. — Грачевник.

Оба помолчали.

— Проводи меня туда, — взмолился Шевлягин. — Я сам не найду! Уж сколько раз тут ходил, ни разу никакого сада не видел… Только мне бы фотоаппарат с собой взять!

— Теперь дело к вечеру, темнеет уже… Давай завтра?

— Давай… Давай! Давай завтра!

— И бинокль возьми… Есть у тебя бинокль?

— Спрашиваешь! Конечно есть!

— Ну, всё, договорились…

Они молча пошли рядом. Селиванов никак не мог понять, куда его несут ноги — домой ли, к жене, к удобной постели, сытным обедам и знакомым занятиям, или в один из пустых отсеков, где можно поспать, постелив на пол куртку.

На жестком полу, как ни странно, спалось хорошо, только перед самым пробуждением одолевали короткие, яркие видения, беспокоящие своей несвязностью.

Смысл и порядок возникали позже. Стоило только начать рассказывать, и загадочные фрагменты снов аккуратно — каждый в свой черёд — вправлялись в проступающую ниоткуда историю. Селиванов всегда с волнением ждал этого момента, он уже полюбил доверчиво притихший зал, зачарованность глаз и то странное состояние, когда слова теряют свою неповоротливую важность и всё происходит само собой, помимо предисловий, разъяснений и даже помимо самого Селиванова.

Когда всё заканчивалось, смятение и опустошенность гнали Селиванова в самые безлюдные коридоры, в тишину и темень. И каждый раз кроме сильной усталости его мучили стыд и изумление. «Как же так можно?» — бормотал иногда Селиванов, имея в виду то собственную дерзость, то фантастическое преображение его странных снов.

В саду становилось легче. Появлялась Наталья, она шла рядом, расспрашивала о чём-нибудь, слушала…

Селиванов быстро привык к ней, к её голосу, бледности, веснушкам, заметным только при белом, размытом свете, к рыжеватым волосам, собранным в маленький хвостик на затылке. Она иногда поправляла Селиванову воротник, ощипывала с рукава приставшие семена череды, один раз что-то стёрла с его подбородка, и он едва удержался, чтобы не ткнуться губами в её маленькую ладонь. А Наталья улыбнулась так, будто его пожалела.

«Как она живёт с такими маленькими руками?» — удивился тогда Селиванов и вдруг слегка задохнулся, как когда-то давно, в детстве, во время школьной экскурсии, когда он высунулся из окна автобуса, летящего по степи, собираясь что-то крикнуть, но горячий ветер, пахнущий горьковатым сеном и пылью, забил ему рот. Селиванов хотел засмеяться, но смог только восторженно выдохнуть — в груди стало больно.

Уходить из Шняги всё-таки было странно и как будто бы даже неправильно. Селиванов всё ещё сомневался, он даже обернулся в сторону свободного отсека с новой, недавно восстановившейся переборкой. Там и дверь задвигалась…

Но вдруг ясно вспомнился ему скрип ступеньки, крашенные голубой краской перила крыльца, тот особенный шорох, с которым открывается обитая дерматином пухлая дверь. И промельк кота в дальней комнате, и ломкие силуэты гераней на подоконниках, и жаркие объятия Ираиды, и рассольный запах её подмышек.

— Как же так можно? — растерянно пробормотал Селиванов. Он остановился, выдохнул и потёр ладонью солнечное сплетение.

Шевлягин тоже остановился.

— Чего ты? — спросил он.

— Да ничего, просто не ел целый день.

 

5

 

Возле Юрочкиной «процедурной» витал запах горячих пирогов. Шевлягин слегка приоткрыл дверь и увидел Егорова с дымящейся кружкой в руке.

Егоров, приглашая, крикнул:

— Давай к нам, Геннадий Васильевич! Чаю нальём. И Васёк тут? Заходите, у нас чай знатный, забирает не хуже водки.

В маленькой каюте кроме Егорова сидели Славка-матрос и сам хозяин «процедурной», судя по всему, только что облачённый сестрицей Машей в выглаженную форменную рубаху и чистые штаны с красными лампасами. Посреди отсека стояла на полу эмалированная кастрюля с пирогами, рядом с ней теснились кружки, банка с сахаром и два чайника — маленький фаянсовый и большой электрический.

Все потеснились, позволив Шевлягину и Селиванову разместиться, Егоров продолжил хозяйничать.

— Пироги пробуйте, вот эти с яблоком, вот эти с грибами. Или наоборот? — обратился он к Юрочке.

Тот одобрил: «Всё путём».

— Славка, налей-ка им чаю… Интересный такой чай, прямо замолаживает! Это ж кипрей вроде?

— Иван-чай, — пояснил Юрочка.

— Я и говорю — кипрей. Юра добытчик. И грибы у него, и яблоки, и травы всякие… Говорит, всё из сада, а вот поди найди тот сад!

Славка-матрос лежал на боку, одной рукой подпирал голову, другой расслабленно придерживал обтянутое замызганной майкой пузо и был похож на сытого моржа. Он смотрел на Шевлягина и лениво улыбался.

— Генка нервный какой-то сегодня, — заметил он.

— Я просто голодный, — недовольно буркнул Шевлягин. — Кстати, хорошие пироги.

— Маша напекла. Значит, не зря я ей помогал картошку в Шнягу таскать, — похвастался Славка и захохотал, заметив, как изменилось лицо Шевлягина.

— Ген, да не переживай ты так, — сказал Егоров, — надо же как-то продовольствие на зиму заготавливать! Завтра урожай как следует обсохнет, примет товарный вид… Люди по мешкам всё разложат и в свои отсеки унесут.

— А может, и не завтра… — нехотя возразил Славка сквозь сытый зевок.

— Да хоть бы и совсем не уносили, что за беда? — продолжил Егоров. — В церкви яблоки хранили, когда девать их было некуда. И что? Хоть какой-то толк от пустого помещения.

Шевлягин, глядя в кружку с горячим чаем, упрямо сказал: «Вандализм», — и осторожно отхлебнул.

Егоров продолжал упорствовать:

— Гуманизм это называется, а не вандализм! Вот если к культурным сооружениям варварски относятся из хулиганства или ради наживы, то тогда, конечно, вандализм.

Шевлягин, выбирая пирог, с нарочитым безразличием поинтересовался:

— А вот мусор под гору бросать, прямо напротив домов, это как называется? Тоже «гуманизм»?

— Так уж у нас повелось, что тут сделаешь, — уклончиво ответил Егоров, — с давних времён…

— А сжечь-то почему нельзя? — упорствовал Шевлягин. — За огородом сжечь всё, что можно, а золу на грядки. А? Почему вот так-то у нас не повелось «с давних времён», как ты говоришь.

Егоров рассердился.

— Да потому, что раньше в Загряжье все дома были крыты соломой, умник! Одна искра — и пожар.

— Но сейчас-то соломы на крышах нет!

— Мало ли, что на крышах нет. В головах-то осталась… — примирительно произнёс Егоров и ловко поменял тему: — Вот, кстати: я когда пацаном был, ходила такая байка в Загряжье, что под церковной стеной похоронен местный купец Щапов.

— Как это «под стеной»? — усомнился Шевлягин.

— Ну как… Закопали-то его, как всех, обыкновенно. Мраморную плиту сверху положили. И над ней, по завещанию купца, построили на его средства церковный придел. Вот поэтому и оказалась могила под стеной. А говорили, что похоронен этот купец с пудовым поклонным крестом на шее, и крест этот будто бы из червонного золота.

— Ерунда, — холодно сказал Гена.

— А почему ты знаешь, что ерунда? — живо поинтересовался Егоров.

— Да потому, что нигде об этом не упоминается, а я — ты уж поверь мне, Иван Иваныч! — прочитал о Загряжье достаточно.

— Ага, достаточно, значит… Ну, что ж… А я вот не знаю, ерунда или нет, я рассказываю, что сам слышал.

Егоров налил себе чаю, придвинул банку с сахаром, кинул в кружку пару кусков, взял ложку и стал мешать. Все молча ждали.

Славка-матрос подавил зевок и сел.

— Ну, чё, Иваныч… чего там с тем крестом-то?

— С крестом? — Егоров попробовал чай, помедлил немного и продолжил рассказ, обращаясь теперь исключительно к Славке: — А вот считалось, что этот крест никакому вандалу не достать, потому что, если плиту сдвинуть, весь придел рухнет и завалит того, кто там шерудит. Такая была задумка у строителей. Так вот, когда при коммунистах церковь стали ломать, тут же вспомнили и про ту купеческую могилку. Всё рассчитали, вскрыли церковный пол, до плиты добрались, раздолбили её как следует, вскрыли гроб, а там …

Егоров зажмурился и брезгливо отмахнулся.

— Чего там?

— Чего-чего… Ни креста, ни иконки, ни одной пуговицы нет и все тряпки и кости вперемешку. Как туда воры добрались? И главное — когда? Неизвестно. Вот это называется вандализм.

Юрочка закрыл рот и восхищённо хмыкнул.

— Это мародёрство называется, а не вандализм, — уточнил Славка.

— И то и другое, — подытожил Шевлягин. — Только я всё-таки сомневаюсь, что было такое на самом деле. Щаповы все похоронены в городе, у собора, это я точно знаю.

— А это как хочешь, — спокойно ответил Егоров. — Доказать не могу, я не краевед, просто живу давно. И память у меня пока вроде неплохая.

— Вопрос! — Славка-матрос многозначительно погрозил пальцем. — Вот у Митьки Корбута двухэтажный сарай из церковных кирпичей, значит, Митька у нас кто — вандал?

— Вандалы — это те, кто трактором колокольню ломали, а Митька просто куркуль, — разъяснил Егоров.

— И какая же между ними разница? — ехидно поинтересовался Шевлягин.

Егоров рассердился:

— Да что ж ты, Гена, как чугунный столб, ей-богу! Митька хоть для своего семейства старался, а эти ломатели — черт их знает для чего. Может, со зла или сдуру.

— Тогда почему ты таким же образом для своего семейства кирпичный сарай не построил?! — не унимался Шевлягин.

— Я местный, мне зазорно. А Митька приезжий, у него такой привязки нет, как у нас у всех. Что ему эти развалины на Поповке? Опять же, и хватка хозяйственная у Митьки покрепче, чем у наших, он долго не собирается, задумал — сделал.

Славка вдруг обратился к Селиванову:

— Васёк!

Селиванов от неожиданности вздрогнул и даже подвинулся.

— Чего задумался-то? Сидит, как примороженный… Как чай?

— Хороший! — Селиванов бережно погладил свитер на груди. — Я давно хорошего чая не пил! А этот прямо душевный какой-то.

— Как там у космонавтов дела? — поинтересовался Славка. — Выбрались они или как?

Шевлягин тоже обернулся к Васе.

— Кстати! Я давно хотел спросить — а как же Центр Управления Полётами? Что с сотрудниками? Ведь какие-то меры надо принимать, если такая организация на связь не выходит!

— Про Центр мне тоже интересно, — сказал Егоров, — как они там, живы ли. Васёк, можешь рассказать?

— Рассказать… могу, — неуверенно проговорил Селиванов.

— Конечно, в большом зале не получится теперь, — Егоров понимающе закивал головой, — ну, это ничего, мы и без картинок всё поймём!

Селиванов оглядел всю компанию и, чуть понизив голос, произнёс:

— Не в картинках дело. Просто…— Он посмотрел на приоткрытую дверь и заговорил совсем тихо: — Наверное, об этом и рассказывать-то нельзя. Я думаю — может, и хорошо, что все своими делами занялись и забыли. И правильно, что люди зал под хранилище определили — пусть! Не надо им больше знать. Просто не надо, и всё. Да и домой мне пора, уж сколько я здесь…

Егоров, Шевлягин и Славка-матрос поставили кружки и пытливо уставились на Васю.

Юрочка, глядя на них, тоже отставил свой чай, посуровел и приосанился. Пауза получилась долгой. Поэт вдохнул, выдохнул — и сдался.

— Ладно, — сказал он, — вам расскажу. Коротко. Самую суть.

 

6

 

Сам собой закипел чайник, пар превратился в лёгкий туман, в нём, как знойный мираж над шоссе, задрожало что-то разноцветное, потом успокоилось, прояснилось, и мерцающие пятна стали ёлкой и ёлочными игрушками.

Ворсистый шар цвета прелой соломы, привязанный за ветку зелёной тесьмой с зубастым чёрным орнаментом, качался и тихо жужжал. Раскачав ветку, шар соскользнул, упал и закатился под стол. Из небольшой трещины на поверхности шара покатились во все стороны мелкие голубые бусины — к мусорной корзине, к сумке, под радиатор отопления. Одна из бусин взлетела, за ней другая, потом ещё и ещё одна… Под стол упал мобильный телефон, свесилась до самого пола чья-то рука. На манжету белой сорочки села букашка и побежала вверх по рукаву.

Юрочка заёрзал и забормотал шёпотом:

— Божья коровка, улети на небо…

В «процедурной» потемнело, стены исчезли, высветились на фоне чёрного неба мелкие прямоугольники окон и, навевая холод, всюду замелькали частые белые штрихи.

— Через час после того, как Жеребёнков уехал из Центра Управления Полётами, на улице уже так мело, что ничего нельзя было разглядеть,— начал Селиванов. — Тишина стояла внутри и снаружи. Иногда подъезжала машина, кто-нибудь из сотрудников пробирался по сугробам к стеклянным дверям главного входа, но никто из этих дверей не выходил.

Утром к Центру Управления Полётами прибыл спецназ. Территорию оцепили, а через один из запасных выходов запустили робота с видеокамерой.

Над чайником возник коридор, видный будто бы с самой нижней точки, от гладкого напольного покрытия. Коридор устремился навстречу. Вверху замелькали точки потолочных светильников.

Впереди в странных позах неподвижно лежали два человека в тёмной форме с нашивками. Дальше, на некотором отдалении от них, стоял кофейный автомат с подсвеченной фасадной картинкой. Возле него во всю ширину коридора раскинулся на полу грузный мужчина в белой рубашке с расплывшимся тёмным пятном чуть ниже нагрудного кармана.

Камера приблизилась вплотную к кофейному автомату. Робот попытался объехать ноги мужчины, но не смог преодолеть препятствие: сначала ему мешал ботинок огромного размера, потом согнутое колено. Покатавшись вдоль лежащего тела, он подробно показал боковой шов на брюках, торчащий из кармана угол сигаретной пачки, возвышающийся белой горой живот и бурое пятно на груди. С роботом что-то случилось, он будто впал в ступор: камера показывала то пятно — то закатанный рукав, то пятно — то снова рукав.

— Застрял, что ли? — нетерпеливо спросил Егоров.

— Да, чего-то с ним не то… — подтвердил Славка-матрос.

— Застрял, — с сожалением подтвердил Селиванов.

Снова полетели белые точки, стоящие в ряд тёмные ёлки наклонили макушки и зашевелили лапами, роняя снег. К запасному выходу из ЦУПа по сугробам шёл человек с овчаркой на поводке. У двери человек опустился перед собакой на одно колено, потрогал ошейник, посмотрел в сторону, кивнул кому-то и спустил собаку с поводка.

— У неё на ошейнике видеокамера, — пояснил Селиванов.

Один из спецназовцев, стоящих у двери, знаком велел кинологу отойти к стене, и тот, спохватившись, полез по сугробам в безопасное место. Вдруг из здания пулей вылетела собака, бросилась к хозяину и зарылась в снег возле его ботинок.

Кинолог наклонился, потянул собаку за ошейник, повелительно взмахнул рукой, присел, потрепал овчарку за уши, встал, снова взмахнул рукой. Собака подняла морду к небу и завыла с такой смертной тоской, что Славка-матрос зябко подобрался и передёрнул плечами, а Егоров тяжко вздохнул.

Селиванов продолжил:

— В оперативный штаб поступила информация, что одна из зарубежных телеведущих, обсуждая в эфире версию теракта в ЦУПе, закончила передачу коварным вопросом: «Так что же случилось с космонавтами?» Ждать больше было нельзя. Действовать решили безотлагательно и бесшумно.

— Газ? — тревожно нахмурившись, спросил Славка-матрос.

Селиванов кивнул.

— Да. Ночью провели операцию. Сотрудников ЦУПа нашли спящими и невредимыми, всех срочно госпитализировали. Крупный мужчина в белой рубашке, которого робот с видеокамерой не смог объехать, не был ранен. То, что на видео было похоже на кровь, оказалось кофейным пятном. Террористов в здании не обнаружили. Взрывных устройств, конечно, тоже не нашли.

Сотрудники ЦУПа утром проснулись в больничных палатах и не поверили собственным глазам, некоторые даже пытались бежать, но были пойманы и успокоены.

Незамедлительно проведённые допросы ничего не прояснили. Все сотрудники заявили следователям, что помнят только обычный рабочий день, никаких террористов никто не видел, стрельбы или взрывов никто не слышал, угрозы никому не поступали.

— Хитро! — сказал Егоров. — Если настоящей причины не нашли, получается, что террорист кто-то из своих?

— Вот именно! — горячо согласился Селиванов. — Поэтому надзор за всеми сотрудниками был строжайший! Люди рвались в ЦУП, требовали допустить их к работе, переживали за космонавтов, а некоторые даже впадали в панику и скандалили… Но никого из палат не выпускали, общение и продуктовые передачи запретили, всех только кормили, обследовали и допрашивали.

Между тем в здании шли обыски. Изымали документы, компьютеры, телефоны, записи камер наблюдения. Работали в противогазах, опасались, что газ ещё не выветрился. Всё изъятое увезли изучать, зал проветрили, поломанную мебель заменили и вызвали целый отряд уборщиков с пылесосами. Те почистили все покрытия, все поверхности помыли. Пробы воздуха дали отличный результат — чисто! Только никто ничего так и не понял.

Егорова вдруг осенило:

— А с космонавтом-то этим, как бишь его…

— Жеребёнковым, — подсказал Славка-матрос.

— Да! Вот именно! С космонавтом Жеребёнковым-то не пытались связаться?

— Пытались, — заверил Селиванов. — Последнее, что о нём было известно, что он уехал на рыбалку куда-то в район Таймыра. Телефон его не отвечал. И телефоны спутников Жеребёнкова тоже не отвечали. Как раз в это самое время в районе предполагаемой посадки спускаемого аппарата резко ухудшилась погода. А вскоре во всех прилегающих районах начались сильные метели. Поиски экипажа стали невозможны. Космонавтов объявили погибшими.

В Юрочкиной каюте снова померк свет, послышался частый перестук колёс и порывистое завывание вьюги. Егоров закурил. Все молчали, только Славка задумчиво напевал знакомую мелодию и в такт ей постукивал ногтями по пустой кружке.

Селиванов продолжил:

— Ну, а на другой день после того, как в ЦУПе был наведён идеальный порядок, на площадке у главного входа приземлился вертолёт. Прибыла делегация во главе с генералом ФСБ Рукояткиным. Они прошли в здание, осмотрели несколько помещений, выслушали доклад оперативного штаба. Посмотрели фото. Посмотрели видео.

И снова возникла живая картинка, почему-то размытая и дрожащая, как старая кинохроника: вертолёт, летящая во все стороны снежная пыль, зал для совещаний, за длинным столом люди в военной форме и люди в строгих костюмах.

Генерал оказался крупным, плечистым мужчиной с мясистым загривком и маленькими красными ушами. Лицо у него было таким суровым, будто он сейчас, в эту самую минуту, командовал расстрелом. Рукояткин слушал докладчиков, поглядывал исподлобья и катал двумя пальцами по столу небольшой мячик цвета прелой соломы. Когда речь зашла о застрявшем роботе с видеокамерой, генерал начал нервно поджимать нижнюю губу и раздувать ноздри, будто у него заныла старая боевая рана.

Все докладчики высказались, повисла долгая пауза.

Наконец, генерал нарушил тягостное молчание. Операцию по освобождению здания он назвал удовлетворительной (и добавил: «с большой натяжкой»), а следовательскую работу счёл возмутительно непрофессиональной.

— Через два часа совещание у Верховного Главнокомандующего, и что я, по-вашему, должен ему доложить? — с угрозой проговорил он и вдруг, побагровев, зарычал: — Что террористы испарились и вообще ни хера не понятно?! Что следственная группа три дня сопли на кулак наматывала?!

Рукояткин яростно взмахнул рукой. Сидящий напротив командующий оперативным штабом испуганно моргнул, решив, что соломенный мячик сейчас полетит в него. Однако генерал с видимым усилием успокоился, встал, сунул мяч в карман, надел фуражку и зашагал к выходу.

Через пять минут вертолёт устроил на площадке перед зданием снежную бурю, взлетел и вскоре исчез за многоэтажными башнями нового микрорайона.

— Интересно…— Егоров задумался. — Это когда было?

— Не могу сказать, — тихо ответил Селиванов. — Сам не знаю.

 

***

 

Юрочка проводил гостей, включил для них свет над площадкой, Егорову пожал руку, а остальным молча козырнул. Когда стихли шаги и голоса, он погасил свет и долго вглядывался в небо, ища среди созвездий неяркую подвижную точку. Она появилась, будто отделилась от одной из звёзд, и поплыла, настойчиво пробиваясь сквозь черноту. Так монотонными усилиями невидимых вёсел плывёт по ночной реке лодка с маленьким фонарём на носу.

Недалеко от мостков дважды плеснула рыба, словно лениво перевалилась с боку на бок.

— Вот оно так! — ласково усмехнувшись, сказал Юрочка. Он ещё постоял немного, а потом повесил на дверь табличку «Закрыто» и ушёл спать.

На Загрячихе было тихо, прохладно и слякотно, в воздухе пахло погребом и остывшей баней. Светились окна, вполголоса перелаивались собаки. Егоров сказал: «Ну, бывайте!» — и пошёл к своему дому. «Пока!» — отозвался Шевлягин. Селиванов, опасаясь, что голос выдаст его волнение, промолчал. Шевлягин, уже дойдя до своей калитки, окликнул его:

— Васёк! Ты не забудь, завтра с утра в сад идём!

В ответ из темноты донеслось негромкое «ага».

Войдя в дом, Селиванов снял кепку, обыкновенным своим движением повесил её на крючок, туда же, не глядя, пристроил куртку, разулся и, с удовольствием ступая по мягкой ковровой дорожке, прошёл в спальню. На кухне негромко хлопнула дверь холодильника, звякнула посуда, полилась в раковину вода и перестала литься. Селиванов, не раздеваясь, лёг на застеленную кровать, отвернулся к стене и мгновенно уснул. В ноги ему прыгнул кот, потоптался, устроился и замурчал, усердно перебирая когтями съехавший с хозяйской ноги носок. В спальню вошла Ираида Семёновна, подвинула к кровати табурет и поставила на него банку с помидорным рассолом. Вася не шевельнулся — лежал, обняв подушку, а дышал тихо, с внезапными замираниями, будто пугался чего-то.

Постояв в дверях, посмотрев на спящего мужа, Ираида Семёновна вышла на крытый двор, включила свет и вынула из колоды топор. Лезвие тускло блеснуло. Ираида тронула его большим пальцем, подумала и тихо проговорила:

— Ладно, теперь уж поздно…

Она воткнула топор обратно и пошла в дом, блаженно улыбаясь, утирая слёзы и шёпотом рассказывая самой себе:

— Завтра всё сделаю. Будет Ваське куриный суп на утро. Он любит с утра куриного супчику поесть…

 

7

 

Шевлягин пытался уснуть, но, когда удавалось ненадолго забыться, тут же начинали ползать по простыне и подушке бирюзовые жучки, они взлетали, садились на лоб или на плечо, со всех сторон ручейками стекались под одеяло. Шевлягин вздрагивал, переворачивался на другой бок, и начиналась метель — стрекотал вертолёт, шеренга военных стояла на ветру, отдавая честь, раздувались полы шинелей, суровые лица обдавало зерном снега.

Измучившись, Шевлягин сел, откинул одеяло и с отвращением взглянул на часы. Стрелки сошлись между двойкой и тройкой. Отыскав у кровати тапки, Шевлягин обулся и побрёл на кухню. Он постоял в темноте у окна, съел пару холодных сырников, запил горьким, настоявшимся чаем. Сон совершенно пропал. Шевлягин ушёл к рабочему столу, сел и включил приёмник.

По радиоволнам, переливаясь, бежала незнакомая бурная жизнь. Она разговаривала, читала, играла и пела на все лады, изредка проваливаясь в паузы, шорох или странные частые хлопки, словно бился на ветру короткий флаг из плотной ткани, а потом снова начинались разговоры и музыка. Людей интересовали странные вещи: они искали смысл в неизвестных Шевлягину событиях, пытались предугадать события грядущие, ничего хорошего не ждали, но готовы были и впредь искать смысл и угадывать. Шевлягин слушал беседу двух аналитиков и недоумевал — отчего им не спится? отчего среди тёмной ночи эти умные, хорошо образованные люди так недружелюбны, так озабочены судьбами мира и так непонятны?

Аналитики холодно попрощались, заиграла музыка.

Шевлягин осторожно повернул ручку настройки и поймал весёлый, расслабленный голос. Ведущий читал новостной текст, борясь с зевотой и собственной смешливостью; он то делал замедления, то начинал легкомысленно тараторить, но спохватывался и в завершение каждой фразы произносил пару слов очень медленно, разве что не по слогам.

— …в последнее время в соцсетях активно обсуждаются так называемые «речные письма». Напомню нашим слушателям: речь идёт о трёх бутылках с письмами, выловленных туристами-байдарочниками в реке… э-э-э… в реке Гряжа! (Да, вот такое интересное название.)

Так вот, в письмах, написанных и брошенных в воду якобы одним из местных жителей, рассказывается, в частности, о странном объекте, обнаруженном на берегу этой самой реки. Находка, по словам автора писем, представляет собой металлическое сооружение довольно внушительных размеров, располагающееся в толще земли. Обитатели ближайшего села, однако, сумели проникнуть внутрь этого объекта и осмотреть его!

По свидетельству автора посланий, таинственное сооружение обладает исцеляющими свойствами, вызывает у некоторых людей сверхспособности и даже транслирует чрезвычайно важную информацию…

Мнения пользователей соцсетей по поводу так называемых «речных писем», как водится, разделились.

Одни вовсе не верят в существование этой корреспонденции, считают, что письма — подделка. Другие же склонны думать, что эти послания действительно выловлены в реке и в них есть доля правды — например, отрезанность от мира некоторых населённых пунктов из-за плохих э-э-э… дорог… и отсутствия прочих коммуникаций, таких, как телефонная связь и интернет.

Действительно, видите, что происходит, приходится почту в реку бросать! У-ух, безобразие! М-да.

Ситуация с дорогами сама по себе вряд ли способна кого-то удивить и вызвать бурные обсуждения, во всяком случае, пока не случилось какого-то экстраординарного происшествия…

В разговор вмешался мелодичный девичий голос:

— То есть ты думаешь, что кто-то решил привлечь внимание к наболевшей теме и добавил к ней вот такую… грубую, я бы сказала, наживку — неопознанный объект, мало того что умеющий лечить, ещё и транслирующий информацию?

— Вполне возможно, я считаю.

— Кстати, что за информацию выдаёт этот объект, и каким образом местные жители смогли её расшифровать? И как они вообще поняли, что это — информация?

— Посредством откровений, Оля!

— Вот это очень интересно…

— Да-с… Посредством откровений! Один из селян удостоился якобы особого доверия объекта и внезапно начал вещать об удивительных событиях. Суть их в следующем: экипаж космического корабля, некоторое время назад признанный погибшим, на самом деле удачно приземлился, но из-за проблем со связью не был найден.

Космонавты сумели выбраться к людям, но не получили поддержки и вынуждены были справляться с возникшими трудностями самостоятельно. То есть обо всём этом стало известно исключительно благодаря случайно обнаруженному неопознанному объекту… Вот такая запоздалая спасательная операция.

— Невероятно… Ты в это веришь?

Ведущий как раз в это время, наверное, зевал и ничего не услышал, поэтому вопрос он проигнорировал и бодро продолжил:

— …Впрочем, всё это можно прочитать в интернете, увидеть фотографии писем, извлеченных из бутылок, и ознакомиться с разнообразными мнениями по этому поводу. М-да… У нас есть звонки?

— Да, есть. Алло…— мило и вежливо сказала девушка. — Алло, представьтесь, пожалуйста.

— Здравствуйте! — заговорил кто-то. Голос звучал как из-под цинкового корыта. — Меня зовут Сергей, я думаю, что по речным письмам обязательно надо провести проверку.

— Проверку — чего? — ласково и осторожно уточнила девушка.

— Ну-у… состояния дорог в той местности, потому что там же ясно написано… У меня вот, например, есть дом в Смоленской области, я туда весной и осенью просто не езжу, понимаете? Потому что два километра в сторону от трассы — и всё, грунтовка — гиблое место! Это не дороги вообще… Поэтому я считаю, что проверку надо провести.

По эту сторону корыта проснулся наконец ведущий и забалагурил:

— Для чего проверять-то, мил человек? Чтобы убедиться в том, что и так всем нам известно? Вы лучше скажите мне, вот вы лично верите в то, что написано в этих письмах: в некий неопознанный объект, якобы обнаруженный на берегу реки, в информацию о пропавших космонавтах?

— Насчёт НЛО я не знаю, — угрюмо проговорил цинковый голос, — но если тот местный житель это специально придумал, чтобы хоть какой-то интерес вызвать к теме бездорожья, то я одно скажу: молодец мужик! Дороги нормальные строить надо, потому что…

Весёлый и снисходительный голос его перебил:

— Да кто же с этим спорит?! Конечно, надо строить нормальные дороги, но вопрос, собственно, был в другом… Алло…

Возникла пауза.

— К сожалению, связь прервалась, — объявил ведущий, — но свою основную мысль Сергей донести успел: дороги надо строить, а дураков…

— Искоренять! — грозно сказала девушка и засмеялась.

— Учить! — нежно упрекнул её коллега. — А теперь перейдём к другим темам.

Что-то музыкально звякнуло, проскрипело, и они действительно перешли к другим темам.

Шевлягин включил настольную лампу. Его обуревали разные желания, большей частью неисполнимые. Например, ему хотелось оказаться в радиостудии и выставить за дверь милую девушку, тщательно набить морду ведущему, подойти к микрофону и сделать решительное заявление. Хотелось расколотить об пол собственный радиоприёмник. Последнее, впрочем, было легко выполнимо, но Шевлягин сдержался. Он некоторое время сидел в отупе­нии, а когда до его слуха донеслась рекламная дребедень, раздраженно крутанул ручку настройки и снова задумался.

На случайно пойманной волне диктор с идеальным баритоном бесстрастно читал новости: «Открылся международный конгресс, посвященный глобальному потеплению… Получено изображение одного из спутников Юпитера… Синоптики предсказывают ранние холода… Об уникальной находке в Сибири…»

Гена похолодел и замер.

«В тайге, в одном из районов, сильно пострадавшем от лесных пожаров, найдена шахта неизвестного происхождения глубиной более ста метров. Исследования шахты с помощью специальной камеры дали неожиданный результат. На дне обнаружен металлический объект, предположительно цилиндрической формы. С большой долей вероятности можно утверждать, что объект имеет искусственное происхождение — на одном из снимков на его поверхности довольно отчётливо виден люк. На место находки вылетели специалисты».

Шевлягин встал, открыл крышку проигрывателя, нажал клавишу и благоговейно опустил лапку на край давным-давно забытой на диске пластинки. Когда после тихого шороха грянули первые аккорды «Арагонской хоты», Гена сжал кулаки, вскинул руки и пошёл по комнате, сначала медленно и гордо, а потом — решительно поворачиваясь, топоча и дерзко взбрыкивая.

Музыка гремела, как в давние времена над зеленеющими ячменными полями, Гена танцевал свой победный танец, в зеркале платяного шкафа выплясывал его сумасшедший двойник, а из-за приоткрытой двери спальни глядела на мужа перепуганная Маргарита.

 

8

 

Утром Шевлягин явился к калитке Селивановых при полной экипировке — в охотничьем камуфлированном костюме, в резиновых сапогах, с фотоаппаратом на шее. Грудь его крест-накрест перехватывали два ремня, на одном висел бинокль, на другом офицерская полевая сумка.

Ираида Семёновна мыла ступеньки крыльца и Шевлягина заметила не сразу. Она сдержанно ответила на приветствие, приблизилась к калитке, выплеснула воду из ведра под куст сирени и сообщила:

— Вася работает. У Иванниковой проводку меняет.

— Как это?! Мы же с ним договаривались! — возмутился Шевлягин.

— А вот так! — объяснила Ираида Семёновна и пошла в дом.

Шевлягин тихо чертыхнулся, потоптался, подумал и решил, что планы менять не станет: задумано — в сад, значит — в сад!

В тот день загряжцы забирали из центрального зала спасённый непонятной и доброй силой урожай и несли его в свои погреба. Настроение царило благостное, какое бывало на исходе погожего нежаркого августа, когда на опустевших грядках стояли скособоченные мешки, полные крупных продолговатых клубней и низко стелился над землёй дым от сухой ботвы, тлеющей посреди каждого огорода.

Теперь люди с мешками и вёдрами ходили по ступенчатой тропке вниз и вверх. На пологом берегу за домом Корбутов догорал костёр, загряжские дети пекли картошку в золе. В торговом отсеке толпился ещё трезвый весёлый народ, у дверей стоял Корбут со связкой серых шкурок в одной руке и ведром мяса в другой и, глядя поверх голов, громко рассказывал Славке-матросу про особый маринад для шашлыка из крольчатины.

Шевлягин не участвовал в этом празднике и не одобрял его повод. Он прошёл мимо Люсиных отсеков, миновал раскрытые настежь двери центрального зала, снова увидал чумазую от пыли Венеру с фонарём на шее, мельком глянул в приоткрытую дверь пустой «процедурной». Дальше тянулись помещения, занятые загряжцами под хранилища припасов, утвари и домашнего хлама. Коридор всё время забирал вправо, плавно огибая самую сердцевину Шняги, а потом выравнивался и превращался в прямой туннель без единой двери. Иногда то с одной, то с другой стороны попадались ниши с тающими штабелями напиленного металла, уже похожего на сильно осевшие заледенелые сугробы. В одном месте туннель раздваивался, и каждый путь имел свои ответвления. Чем дальше Гена уходил, тем становилось темнее. У отсеков, превращённых в склады и сараи, ещё можно было ненадолго включить свет взмахом руки, а в дальних коридорах этот способ не действовал. Там светился пол на поворотах и развилках, но этого неяркого света едва хватало на расстояние в пять шагов.

Гена включил фонарь и пошёл, внимательно оглядывая всё вокруг. В одном из коридоров ему снова, как в прошлый раз, послышался шум автомобильного двигателя. Повеяло в воздухе палой листвой, влажным мхом и грибами… Шевлягин приложил ухо к стене сначала в одном месте, потом в другом, присел, снова припал к стене ухом и уловил звук шагов. Вдали через пятно света неспешно прошел лось. Гена поднялся и побежал в ту же сторону. «Стой!» — зачем-то крикнул он. Но там, где только что ступали копыта, осталась лишь россыпь лосиного помёта да плоские ошмётки земли с вдавленными травинками.

 

***

 

Наталья Ивановна с утра прогулялась краем леса, набрала полкорзины подберёзовиков и вышла в сад, в ту его часть, где никогда не бывала раньше. Место было высоким, ряды яблонь плавно опускались от леса туда, где вдалеке за дымкой просматривалась дорога. Наталья Ивановна постояла, посмотрела из-под ладони на серую полоску асфальта, но приблизиться без попутчика не решилась. Она побродила среди яблонь и вышла к небольшому строению, — это был маленький домик-сторожка с единственным окном, боковой лестницей и четырёхскатным навесом, укрывающим обзорную площадку на крыше.

Наталья Ивановна подошла к сторожке, заглянула сначала в окно, а затем в дверь. Внутри, кроме узкой дощатой лежанки, не было никакой мебели. Вид из окна открывался чудесный — тёмные кроны яблонь и пронизанная солнцем высокая сухая трава. Наталья Ивановна присела на лежанку и засмеялась от радости. Уходить не хотелось. Она вдруг забеспокоилась, что разминулась с Селивановым и что он уже, наверное, ждёт её у входа. Наталья Ивановна ещё раз окинула взглядом комнату, вышла, закрыла дверь и поспешила обратно к знакомой поляне.

На полпути она встретила Юрочку, тот быстро, вразвалку шагал с корзиной, полной грибов. К фуражке его пристал желтый лист, чёрные резиновые сапоги от росы маслянисто блестели.

— Здравствуй, Юрочка! — крикнула Наталья Ивановна. — Ты случайно Селиванова у входа не встретил?

Юра приветственно коснулся пальцами козырька и, не останавливаясь, доложил: «Не видал!»

Ещё полчаса Наталья Ивановна гуляла по саду и всё время оглядывалась и прислушивалась, а потом до слёз расстроилась оттого, что даром пропало такое хорошее утро, и решительно пошла к выходу.

В одном из коридоров Шняги она услышала шаги, луч света вытянулся вдоль стены, соскользнул на пол; фонарь засиял, ослепил и стал приближаться.

— Наталья! Ты из сада?

По голосу она узнала Гену Шевлягина и, прикрыв рукой глаза, ответила:

— Из сада… Да не свети ты в лицо!

— Виноват, — Шевлягин опустил фонарь и продолжил: — А я как раз в сад! С самого утра тут гуляю кругами, не могу дорогу найти и всё! Куда идти-то, скажи бога ради!

— Вон там налево поверни, шагов десять пройдёшь и увидишь открытую дверь. Она сломана, не закрывается. За ней сад.

— Вон туда? — Гена указал рукой и быстро зашагал к развилке, но вдруг опомнился, повернулся и, поймав лучом фонаря удаляющуюся женскую фигурку, крикнул:

— Благодарю!

 

***

 

Вечером Загряжье гуляло: у Корбутов жарили шашлык, там гремела на весь двор музыка, дымился мангал, за длинным столом под навесом, украшенным мигающей ёлочной гирляндой, сидело всё семейство, а также случайно и неслучайно приставшие к компании соседи.

В недостроенном лодочном сарае пьянствовали пильщики, как в прежние времена, то хохоча, то сбиваясь на брань.

На веранде у Егоровых Анна Васильевна угощала Люсю и Маргариту прошлогодней вишнёвой настойкой.

Всюду пили за Шнягу, называя её защитницей, опорой, сердцевиной загряжской земли, да и просто — сердцем. Говорили о спасённой картошке и о трёх космонавтах, уехавших в нетопленом вагоне неведомо куда; о том, что экспедиция Гены не удалась, сколько краевед ни ходил по дальним закоулкам — так и не нашёл он двери в тайный сад.

А ещё о том, как опозорилась Маманина жиличка Наталья Ивановна, средь бела дня на улице приставая к Ваське Селиванову с разговорами. Тот её даже и не узнал! На глаза кепку надвинул, ссутулился, бочком-бочком — и к своему дому. Может, и права была Ираида Семёновна, когда говорила, что муж её стал в Шняге какой-то чудной, а может, и вовсе это не он. Так всё и вышло — Федот, да не тот!

Правильно старуха Иванникова сказала Наталье: «Он у нас сроду такой был — пугливый, и двух слов связать не мог. Но только вот этот — он и есть настоящий Васька Селиванов — наш! А если тебе под берегом какой другой Вася привиделся, так туда и иди. Может, там своего и найдёшь!»

— Вот же сука эта Иванникова! — горько вздохнула Люся, отчего-то вдруг проникнувшись острой бабьей жалостью к ненавидимой раньше Наталье.

— Может, и сука, а сказала правду! — урезонила её Маргарита.

— Да и шут с ними с обеими, — подытожила Анна Васильевна.

Женщины чокнулись маленькими гранёными рюмками со сладкой вишнёвкой, выпили и запели душевное.

 

 

9

 

После неудавшегося разговора с Селивановым Наталья Ивановна вернулась домой в задумчивости и, как лунатик, полдня бродила от окна к окну. Маманя заметила, что жиличка не то слегка оглохла, не то поглупела: на вопросы отвечает не сразу, а после окрика — сначала вздрогнет, потом ответит, и на лице улыбочка нехорошая, вроде и вежливая, но будто косо приставленная.

— Пригляди-ка за кашей, — попросила старуха и, вручив Наталье фартук и ложку, ушла на улицу снимать с верёвок бельё. Когда она вернулась, в кухне пахло палёным, Наталья, всё так же улыбаясь, водила ложкой по дну кастрюли, а каша сгорела напрочь.

К вечеру Наталья собрала свои вещи и объявила, что завтра встанет чуть свет и пешком уйдёт из Загряжья.

— Час добрый, — холодно сказала Маманя.

Утром Натальина дорожная сумка с вещами стояла на веранде, а сама владелица сумки куда-то исчезла.

Анна Васильевна Егорова сказала, что видела, как Наталья шла по Загрячихе, Люся заметила мелькнувший за приоткрытой дверью магазинного отсека серый плащ. Юрочка сообщил, что мыл пол в центральном зале, когда Наталья зашла поздороваться. Она подняла с пола чей-то скомканный джемпер и вышла из зала. При ней были плед и сумочка на длинном ремне.

Вскоре про Наталью Ивановну забыли. У загряжцев нашлись дела поважнее: нужно было готовиться к холодам, утеплять дома, пахать огороды, квасить капусту. Кроме того, один из пильщиков рассказал, что сам видел, как Маманина жиличка уходила поутру из Загряжья. И другой подтвердил:

— Ушла, ушла! Гляжу — обходит лужу на Перцовой, потом на дорогу выбралась и прямиком к лесу. А что сумку с собой не взяла, так без сумки по вязкой дороге сподручнее. Потом заберёт как-нибудь!

— Дойдёт ли? — засомневался кто-то, и его уверили: — Дойдёт! Сюда дошла и обратно дойдёт…

— Конечно! Чего ей сделается!

 

***

 

Вася Селиванов целыми днями чинил розетки, тянул провод, ставил новые распаечные коробки. После дождливого лета чуть ли не в каждом загряжском доме искрила проводка, а в некоторых старых домах она и вовсе сгнила. Селиванов был нарасхват, его ждали как дорогого гостя и, когда он работал, почтительно и тихо присутствовали поблизости, чтобы отозваться на любую его просьбу — пощёлкать выключателем, поискать мелкие гвозди, принести попить.

Его застенчивость превратилась в сосредоточенность, а боязливость — в особую деликатность, свойственную людям, работающим в одиночку, старательным и немногословным.

Везде, заплатив за работу, ему сверх того норовили налить стопку «корбутовки» или даже одарить целой бутылкой, но Вася отказывался.

На вопросы о своих удивительных выступлениях в Шняге, о космонавтах или о Наталье Ивановне он отвечал такими странными незаконченными фразами, что невозможно было понять, говорит ли он о соединении медной жилы с алюминиевой или о том, что вообще не всё в мире соединимо; сокрушается ли он, что его личные запасы провода подходят к концу, или сожалеет, что всё в этой жизни заканчивается, а другой у нас нет, только эта, и, значит, как хочешь — так и справляйся; думал, что двенадцати метров за глаза хватит, а получилось — впритык, считай, что повезло…

Дороги наконец продуло ветром — высохли лужи, уплотнилась топь на полях. На машинах ещё не ездили, но Славка-матрос решил сгонять на трассу на мотоцикле. Полдороги он одолел легко, а в одном из оврагов всё-таки забуксовал, выбрался и вернулся домой.

— Ещё недельку надо подождать, а потом отвезёшь своих пацанов в школу, — доложил он Корбуту.

Пацаны, конечно, по школе не особенно скучали, им нравилось, нацепив налобные фонари, гонять по Шняге на велосипедах, строить в длинных туннелях трамплины из срезанных дверей, перелетать через штабели подтаявшего металла. Младший Корбут изо всех сил налегал на педали, пытаясь на трёх колёсах угнаться за старшими братьями, но, заехав в темноту, терялся и начинал реветь. Таисия, услышав эхо басовитого плача, бросалась на поиски сына, отчаянно причитая: «Скорее бы дороги просохли, терпенья уже нет никакого!»

Младший Корбут, выведенный за руку на свет, поначалу обиженно кривил губы и вытирал слёзы кулаком, но, когда Таисия отвлекалась на хозяйство, брался за руль велосипеда и, воровато оглядываясь, опять удирал за старшими.

 

 

***

 

Между тем пильщики задумали совместно открыть мастерскую по ремонту техники, в будущем, при налаженной связи с миром, это обещало кое-какой доход. Для начала они притащили в один из дальних отсеков не поддающийся починке мотоблок, сломанный пылесос и древнюю швейную машину «Зингер», простоявшую в сарае у Зайцевых так долго, что ржавчина на ней стала похожа на слой засохшей глины. Через сутки вместо трёх неисправных устройств в отсеке стоял один агрегат, к которому страшно было подступиться, настолько он был нелеп и прекрасен. Горбатый металлический кожух, напоминающий панцирь гигантского насекомого, впереди блестящее жвало со швейным механизмом, внизу лопасти культиватора, по бокам затейливо кованные чугунные колёса на пупырчатых шинах, сзади — отделяющаяся капсула-пылесос, устройство, как потом оказалось, невероятно самостоятельное и чуткое.

Именно пылесос первым и решили опробовать. В главном зале и в прилегающих коридорах Юрочка отмыл пол до блеска, поэтому прибор направили туда, где всегда больше натоптано, — в торговый отсек.

Увидев бесшумно влетевший объект с двумя подвижными зелёными индикаторами в лобовой части, Люся так завизжала, что пильщики решили пока не продолжать испытания, а купить баклажку пива и ещё немного подумать. Продолжая грубовато шутить и извиняться, компания удалилась, пылесос тоже улетел.

Когда голоса в коридоре стихли, в торговый отсек вошла Наталья Ивановна.

Люся, ещё не вполне отошедшая от испуга, на этот раз онемела и опустила руки.

— Шоколад есть? — спросила Наталья. Волосы у неё были спутанными, влажными, плащ в мелких каплях, сама бледная, а глаза такие, будто ей назначили помереть на днях.

Люся положила на прилавок плитку «Гвардейского».

— Мне штук пять надо, — уточнила Наталья и задумалась. — Или шесть?

— А мне сказали, что ты ушла… — выговорила наконец Люся.

— Ушла, — согласилась Наталья, — я в саду сейчас. У вас дождя нет?

— Нет.

— А у меня там моросит.

— Мерзнешь? — зачем-то поинтересовалась Люся.

— Нет. Просто как-то… промозгло.

— Как же ты там спишь?

— А я не сплю, — равнодушно ответила Наталья.

Она забрала шоколад, оставила на прилавке деньги и пошла к двери, но, прежде чем выйти, обернулась и спросила:

— Ты Селиванова не видала?

Люся медленно помотала головой, но вдруг очнулась.

— Ну, как же… видала, конечно. Работает целыми днями. Проводка-то почти у всех испорчена. Отсырела за лето.

— Скажи ему, что я заходила, — попросила Наталья.

 

***

 

Шевлягин снова искал тайный сад. Он думал, что мог что-то упустить из виду и не заметить в темноте нужный поворот; дверь, которую Наталья Ивановна считала сломанной и вечно открытой, могла вдруг захлопнуться, например, — от ветра. Разумеется, в любом саду бывает ветер!

Послышались воинственные вопли и улюлюканье, вдалеке замелькали белые велосипедные фары и синие налобные фонари. Шевлягин посторонился. Целое созвездие пронеслось мимо; мальчишки, привстав над сиденьями и выставив тощие зады, один за другим взлетели на невидимом трамплине и скрылись за поворотом.

Шевлягин ещё постоял, размышляя о странностях допуска в запретное пространство, на всякий случай принюхался, пытаясь уловить в воздухе что-нибудь особенное, но ничего похожего на подсказку не почуял.

Он побрёл дальше и сам не заметил, как сделал круг и очутился возле одной из дверей центрального зала. Внутри никого не было. Статую Венеры кто-то протёр от пыли, но на шее у неё всё так же висел фонарь, ярко подсвечивая снизу обломок руки, грудь и нижнюю часть лица.

Шевлягин сел на пол, прислонился спиной к цоколю и закрыл глаза.

Усилием воли он пытался вызвать живые видения — выравнивал дыхание, убеждал себя, что сердце его бьётся медленней, и думал об интервью с космонавтом Жеребёнковым, услышанном вчера ночью по радио.

«К сожалению, я уехал, не дождавшись сеанса связи, мне хотелось, конечно, увидеть моих товарищей на экране… пожелать удачной посадки, поздравить с наступающим Новым годом, но я вынужден был торопиться. Мне предстоял дальний перелёт, надо было успеть в аэропорт, начиналась метель…»

Гена мысленно проматывал реплики ведущего, но, помимо желания, вспоминал тембр и интонацию — долгий вопрос, торопливые уточнения, многословные напоминания о минутах, оставшихся до конца эфира.

Ответ Жеребёнкова и даже небольшую паузу перед ответом Гена помнил отчётливо:

«У меня нет ни малейших сомнений в профессионализме экипажа. Ни малейших».

От этой фразы у Шевлягина перехватывало горло, дыхание сбивалось. «Ни малейших сомнений! — повторял он про себя. — Ни малейших!»

Ведущий в очередной раз бегло проговорил, что в тайге на месте обнаружения капсулы спускаемого аппарата работают специалисты, результаты исследования будут известны в ближайшее время.

Шевлягин, измученный неизвестностью, попытался вызвать в воображении знакомую поляну, которая возникала когда-то в этом самом зале благодаря поэту Селиванову: высокие тёмные ели, снег, тлеющий костёр, чёрная яма…

Потом вспомнил, что спускаемый аппарат нашли в конце лета, и спешно представил другую картинку: высокие тёмно-зелёные ели, солнце, мох, чёрная яма…

И снова вышло не так, потому что, судя по радиосообщениям, в тех районах были пожары, погибли сотни гектаров леса, пересохли болота, выгорел торф. В воображении Шевлягина возникла третья декорация: обгоревшие молодые ёлки, старые деревья с обугленными стволами. Серый налёт пепла на изломах сучьев. Зелёная трава сквозь черноту горелого торфа. Чёрная яма.

Шевлягин открыл глаза.

Вокруг было всё так же тихо, очертания зала скрывала тьма, перед статуей, как всегда, лежало пятно света. Вверху не было ни единой звезды. Маленькая голубая точка висела у Шевлягина над головой, но он её не заметил. Он чувствовал себя комаром, влетевшим под колокольный купол, делающим смешные попытки раскачать своим слабым телом громадную неподвижную махину. Несправедливость мироздания казалась ему вызывающе нелогичной и почти издевательской. В ответ можно было только пойти домой, среди ночи достать из загашника бутыль «корбутовки», выпить, сколько душа примет, и сесть за письмо. Адрес он помнил с детства: Москва, улица Академика Королёва, 12, Центральное телевидение…

— Геннадий Васильевич?

Шевлягин обернулся на голос. У двери стояла Наталья Ивановна.

— Я сначала подумала, что это Селиванов тут сидит, — смущенно пояснила она, — потом смотрю, это вы… У вас лицо расстроенное. Что-то случилось?

Гена поднялся с пола, одёрнул куртку и надменно заявил:

— Ничего подобного!

Он быстрым шагом пошёл к другой двери и, не оборачиваясь, бойко добавил:

— Всё в полном порядке!

Дойдя до магазинного отсека, Шевлягин остановился и со всех ног бросился в обратную сторону. Но Наталья Ивановна, видимо, уже была далеко.

 

 

10

 

С тех пор как прекратился дождь, Юрочкиной сестре Маше было неспокойно, она будто затосковала о брате, переселившемся под берег, — всё поправляла подушки и подзоры на его домашней кровати, сушила и выбивала косматый овчинный тулуп, под которым Юрочка спал во дворе, застилала топчан тканым одеялом.

Беспокойство происходило от постоянного ожидания. В Машиной душе с некоторых пор появилась надежда, что не сегодня завтра что-то изменится и Юрочка вернётся, а потому непременно надо готовить обед, гладить его рубашку, штопать бельё. Это предчувствие делало Машу суетливой и рассеянной, она хлопотала по хозяйству и всё время прикидывала — успеет ли? Высохнет ли к Юрочкиному приходу вымытый пол, сварится ли картошка, не заскучает ли он, дожидаясь, пока Маша пожарит рыбу, не уйдёт ли обратно?

Каждый вечер она стояла с ним на площадке у железной двери и говорила:

— Может, домой? Ведь подморозит со дня на день, вон уж и листья облетают, и трава пожелтела…

Юрочка в ответ сурово сдвигал брови и мотал головой:

— Нет-нет. Нет! — И добавлял с лихой улыбкой, от которой у Маши больно сжималось сердце: — Гулять надо на свои!

— Грачевник наш весь в беспокойстве, — продолжала Маша. — Наверное, скоро грачи улетят, сегодня с утра всё кружат и кружат, орут и орут… Пора им. Может, и тебе пора домой?

— Нет-нет, — Юрочка смеялся и грозил пальцем, — это не поэтому!

— Ну да, — вздыхала Маша, — это потомучто…

Она возвращалась домой одна, горькое чувство собственной ненужности постепенно притуплялось и сменялось уверенностью, что всё ещё будет хорошо, только надо потерпеть. А пока надо достать из шкафа Юрочкину шинель, почистить да скроить к ней новую подстёжку из шерстяного одеяла, а то до холодов осталось всего ничего.

В грачевнике и впрямь дня три царило беспокойство, птицы, не умолкая, кричали и кружили над деревом, как хлопья сажи над пылающим домом. Соседи говорили друг другу, что неспроста этот ор, случалось такое и раньше, если, например, перед выборами приближался к селу грейдер. Или надвигалась грозовая туча из Гнилого угла. Или раздавался из леса тоскливый сиплый гудок, похожий на сигнал поезда, к которому, впрочем, загряжцы настолько привыкли, что почти не замечали.

Однако ни дождя, ни града не намечалось, и о выборах пока ничего не было известно. Зато днём на Загрячихе откуда ни возьмись появилась машина — обшарпанный грузовичок с высокими бортами. В его кузове сидели два смурных и загорелых мужика и грызли семечки. Третий — такой же загорелый и смурной — сидел за рулём. Возле грачевника машина остановилась.

— Хазайка, митал есть? — крикнул водитель.

Маша виновато улыбнулась и покачала головой.

Этот грузовичок в Загряжье раньше никто не видел, и люди, которые приехали на нём, были никому не знакомы. Поначалу металлолом приезжим никто не продал, только Маргарита Шевлягина попросила их забрать с огорода спинки от старых железных кроватей, которыми Гена когда-то намеревался огораживать свой дендропарк. Отдала задаром, лишь бы увезли с глаз долой.

Пока два смурных мужика на шевлягинском огороде выдирали из засохшей травы кроватные спинки, к водителю подошли братья Зайцевы. Они объяснили, где надо припарковаться, и, когда машина подъехала к указанному месту, быстро сдали джигитам всё, что спрятали от бригады.

Прознав об этом, остальные пильщики бросились в Шнягу срезать уцелевшие залежи напиленного металла, а грузовичок направили за край села, под склон, к широким мосткам, куда раньше причаливали нагруженные добычей лодки.

***

 

В Шняге, как в прежние времена, все скрежетало, стучало, визжало — надрывались пилы, грохала кувалда. Разрезаный металл таскали в центральный зал и сваливали в середине, где посветлее, чтобы потом коротким коридором перенести его к лодкам и отправить вниз по течению.

В суматохе кто-то задел длинной трубой Венеру, статуя опрокинулась и вдребезги раскололась. Висевший у неё на шее фонарь откатился в сторону, волоча за собой верёвку, и продолжил светить, лёжа среди мелких белых осколков.

— Зачем это они? — спросил Юрочка у Корбута.

— Порядок наводят, — уклончиво объяснил тот, — всё, что в проходах лежало, убирают. Чтоб свалки не было.

— Разбили! — с упрёком сказал Юрочка.— Статую разбили!

— Да восстановится твоя статуя, что ты всё дёргаешься! — рассердился Корбут и, увидев, что Люся закрывает магазинный отсек, крикнул: — Чего, выходной сегодня?

— Да всё равно с этим бардаком никакой торговли, — звеня ключами, ответила Люся, — значит, выходной.

Корбут обратил внимание, что причёсана продавщица особенно тщательно — косой пробор и гладкий пучок на затылке, и накрасилась так, будто в город собралась. Полынный запах Люсиных духов чувствовался даже на расстоянии. Корбут посмотрел, как она удаляется в сторону двери, повернулся к Юрочке и сказал:

— Чего стоим? Осколки-то, наверное, подмести надо?

 

***

 

В саду у Мамани дымилась бочка для сжигания мусора, сама хозяйка, одетая в тёмное платье и длинную вязаную кофту, окапывала малиновые кусты. Голова её была небрежно повязана вишнёвого цвета платком с выгоревшим цветочным узором.

Люся, перекинув руку через изгородь, сбросила крючок, открыла калитку и прошла в сад.

Маманя, искоса глянув на незваную гостью, не поздоровалась и продолжала своё занятие.

Люся села на скамью у садового столика, запахнула на груди короткую стёганую куртку и закинула ногу на ногу.

— Поговорить надо, — сказала она.

Маманя нехотя обернулась и поправила платок.

— Чего тебе?

— Жиличка твоя знаешь где? — вызывающе покачивая ногой, спросила Люся.

— Как же мне не знать, когда всем известно, — сдержанно ответила хозяйка, продолжая копать. — Я её не гнала, она сама ушла. Так что моё дело маленькое.

— Маленькое… — усмехнулась Люся. — Моё, может, и того меньше. Но ведь живой человек! Она у тебя, считай, всё лето прожила, по хозяйству помогала. Надо бы её вывести да отправить домой. Помоги, а?

— Чего ж ты сама за ней не пойдёшь, раз такая жалостливая?

— Не знаю я дороги, — Люся нахмурилась и отвернулась.

— А мне откуда знать? Я у вас там и не бываю, нечего мне там делать.

— Мамань! — с упрёком сказала Люся. Старуха воткнула лопату в землю и решительно подошла к столу.

— Кому Маманя, а кому Екатерина Андреевна, — холодно проговорила она. — Не занимаюсь я никаким колдовством! Поняла? А раз поняла — вон пошла, и чтоб духу твоего здесь не было!

Люся молча вынула из кармана и положила на стол прозрачный соляной камень с белёсым полынным листиком внутри. Маманя устало вздохнула и села за стол. Она повертела в руках соляной кристалл и, недобро глядя на собеседницу, проговорила:

— И ты, значит, думаешь, что Наталья меня послушает…

Люся всплеснула руками.

— А то!

— Что ж ты-то не поддалась?

— То я, — надменно шевельнув бровью, ответила продавщица, — а то Наталья. Ты б видела, какая она ко мне пришла! Не то сонная, не то мёртвая — бледная, как кура мороженая, говорит: «Скажи Ваське, что я приходила». А как ему скажу, когда он снуёт туда-сюда, как шнурок, встретится — глаз не поднимет, будто боится всех. Вроде и пить не пьёт, а с виду как тёпленький.

— Такой он всегда и был, — заметила Маманя.

— То-то и оно! — горячо подтвердила Люся. — Но ей-то не объяснить! Она-то другого Ваську знает! А другого, судя по всему, она теперь не дождётся. Так ты поможешь?

Старуха вгляделась в лицо гостьи, подумала и сказала:

— Не моё это дело. А ты иди себе.

Она поднялась, вернулась к малиновым кустам и снова взялась за лопату.

Люся хлопнула по столу ладонью, встала и, не прощаясь, пошла к калитке.

 

***

 

Наталья протёрла запотевшее окно скомканной обёрткой от шоколада, но светлее не стало — снаружи всё было бесцветным и мокрым, только желтоватые яблоки блестели в тёмной листве. К сторожке вышла чёрная овца. Высоко вытягивая шею, она пощипала листья с надломанной ветки и уставилась на окно. Её намокшая от дождя шерсть казалась маслянистой, на боках висели колючки репейника, а взгляд был осмысленным и как будто даже презрительным.

Наталья подумала, что это странное животное запросто может войти в сторожку и тогда, наверное, придётся громко орать. Безобразная будет сцена.

Сев на лежанку, Наталья завернулась в плед и стала мерно покачиваться, повторяя вполголоса: «Уходи, уходи, уходи отсюда…» С улицы донеслось блеянье.

«Уходи, уходи…» — твердила Наталья.

Некоторое время было тихо, а потом дверь открылась, и в сторожку вошла Маманя.

Она постояла у входа, обвела взглядом комнату, села на край лежанки и спросила:

— Ну, что… нравится тебе здесь?

— Нет, не нравится совсем, — виновато пролепетала Наталья.

Она ждала, что старуха начнёт её ругать или будет смеяться над ней, но та только покивала в ответ и задумалась. Потом указала на скомканный самовязный джемпер, который Наталья гладила, словно кошку, и спросила:

— Что это у тебя?

— Это Васин, — пояснила Наталья. — Он его под голову клал, когда в большом зале ночевал.

— Дай-ка, я посмотрю.

Маманя взяла джемпер, расправив, подержала перед собой, положила на колени и ощупала край.

— Хорошо сделано, — тихо проговорила она, — аккуратно… А ты, значит, так тут и живёшь…

— Так и живу, — безвольно ответила Наталья, следя за движениями маленьких смуглых пальцев.

— Куда ходила, что видела? — продолжала любопытствовать Маманя.

— Дорогу видела… там… недалеко…

Старуха распутала вязаный край, потянула пряжу и стала быстро наматывать её на руку.

— А что за дорогой?

— За дорогой… — Наталья Ивановна забеспокоилась, глядя, как быстро уменьшается резинка по краю джемпера, — там поле, кажется. А вдалеке мост.

— За полем мост, за мостом погост, на погосте куст, под кустом дрозд…

— Дрозд?

— В силок попал. Не бьётся, не рвётся, петлю не крутит, крылья не ломает — петля туга, нитка крепка, был дрозд, да весь вышел, жизни в нём — крошка да ещё немножко. Не летать ему, не петь, ягоду не клевать, серой плотью тлеть, костями белеть… Развяжи-ка!

Старуха показала Наталье узел на шерстяной нитке. Наталья, торопясь и волнуясь, развязала.

— По Ваське скучаешь? — спросила знахарка, продолжая распускать джемпер. Наталья кивнула и прикусила губу.

— Ничего, всё пройдёт! — заверила её Маманя и подала конец нити. — На-ка, накинь на дверную ручку. Да завяжи покрепче. Вот так… Возьми свитер. Вытягивай нитку и отходи.

— Куда?

— За дверь. Пойдём. Вытягивай, вытягивай…

Маманя забрала с лежанки плед, маленькую сумку на длинном ремне и вслед за Натальей вышла из сторожки.

— Вот так, — одобрительно пробормотала она себе под нос, — помаленьку… Я нитку размотаю, в лесу заплутаю, тоску распущу, горе вытопчу; нудь кусты заплетёт, кусты-деревья повяжет, в траву ляжет — от дождя размокнет, от мороза замёрзнет, от солнца поблёкнет, высохнет, развеется, пропадёт, сгинет — ну её совсем! Иди себе, не оборачивайся…

Наталья как сквозь сон слышала позади себя мерное бормотание старухи, но не понимала ни одного слова, да и не хотела понимать, самое главное она теперь знала точно: нитка распутается, птица не умрёт, улетит.

От джемпера осталась половина — начался разноцветный узор, пряжа теперь распускалась тяжело, цеплялась за узелки, сплетаясь в три нити. От каждого нервного рывка всё только сильнее запутывалось и стягивалось всё туже. Наталья остановилась, опустила руки и разрыдалась.

— Ну-ну, полно! — сказала Маманя. — Дай-ка я.

Она забрала пряжу, взамен сунула Наталье в руку горсть твёрдых холодных ягод и пошла рядом, умело распутывая узлы и вытягивая нитку.

Ягоды были невкусные, терпкие, но их отчего-то хотелось пробовать снова и снова.

«Птица — дрозд-рябинник!» — вспомнила Наталья. Она улыбнулась, утерла слёзы и вдруг заметила, что дождя нет. Дышать стало легче. Вверху, в поредевших желтых кронах, бойко застрекотали сороки, где-то недалеко замолотил дятел.

— А у Васи тахикардия, — сказала Наталья. — Я его пульс помню… Надо бы его на ЭКГ направить. Плохо, что медпункта у вас здесь нет.

Маманя вернула Наталье остатки джемпера и сказала:

— Плохо, когда ума нет. А без него и медпункт ни к чему. Тяни нитку!

— А правда, что Тимохин в молодости с Поповки на мотоцикле съехал и в реку упал? — спросила Наталья.

— Правда.

— Поэтому он хромой?

— Дурной, потому и хромой, — ответила знахарка.

— А Вася говорит, здесь без чудинки не проживёшь…— вспомнила Наталья.

— Может, и так. Теперь рукава надо отпороть… Дай-ка я.

— А как же ты здесь всю жизнь прожила?

— Так и прожила… Привыкла. Когда я родилась, грачевник был не выше вон той рябинки. Его мой отец посадил.

Маманя улыбнулась, голос её потеплел.

— Юрочкин дед, дядя Серёжа Грачёв, за моей матушкой увивался, всё ходил в гости по делу и без дела — по-соседски. Его выставят — он опять. Потом, конечно, отец ему врезал хорошенько. Дядя Серёжа тогда со зла прикопал под нашу изгородь хрен. А отец на другой год в отместку взял да и посадил Грачёвым под забор тополь. С тех пор как июнь, так у них вся усадьба в пуху. А у меня по сей день хрен вдоль забора, никак не выведу.

— А сколько тебе лет тогда было?

— Нисколько, не родилась я ещё в ту пору.

Наталья выпустила из рук конец нитки. Больше распускать было нечего.

— Где это мы? — спросила она.

— Вон до той поляны дойдём, а там уж два шага останется, — пообещала Маманя и попыталась взять Наталью под локоть. Но та отстранилась.

— Нет, я, наверное, не пойду… Я лучше вернусь.

Старуха угрюмо зыркнула на неё и гордо выпрямилась.

— Тогда вот твоя сумка, вот твой плед. Хочешь остаться — неволить не стану.

Сунув Наталье её вещи, Маманя пошла в сторону поляны. Наталья, прижав к себе плед и сумку, немного постояла и побрела в обратную сторону.

Где-то рядом захныкал ребёнок. Женщины остановились и посмотрели в одну сторону.

Недалеко от них под раскидистой старой яблоней стоял младший Корбут, а рядом лежал его опрокинутый трёхколёсный велосипед. Увидав знакомые лица, мальчик зажмурился и горько, взахлёб разревелся. Наталья Ивановна и Маманя бросились к нему.

Младший Корбут ещё не успел вдоволь наплакаться, как ему вытерли слёзы, заставили высморкаться, подтянули штаны и повели через поляну к двери, темнеющей под кустом орешника. Маманя несла велосипед, а Наталья держала за руку младшего Корбута, всё ещё испуганного, сопливого, с блестящими глазами и обиженно выпяченной нижней губой.

Оказавшись в коридоре Шняги, мальчик успокоился, перестал подвывать и всхлипывать, а у первого же поворота сердито потребовал:

— Отдавай велик!

— Ну, бери, чего уж теперь… — разрешила знахарка, — только смотри не заезжай больше в такую даль, а то мамке скажу!

Младший Корбут молча уселся за руль, пригнулся, налёг на педали и, рыча, укатил в темноту. Старуха беспечно махнула рукой ему вслед и рассмеялась.

Наталья обернулась, но не увидела вдали ни двери, ни даже слабого света, исходящего из сада.

***

 

Как только нагруженный металлом грузовичок покинул Загряжье, на Перцовую площадь из леса выкатила видавшая виды «газель». Машина сразу направилась за край села, к широким мосткам, приспособленным под погрузку.

Водитель и грузчик со строгими лицами кочевников забрали все остатки металла, взяли даже мелкие обрезки, крепёж и стружку. А Митя Корбут заодно попросил пильщиков срезать переборку между своими новыми отсеками и сам помог отнести в лодку длинные металлические листы.

«Газель» уезжала из Загряжья, нагруженная под завязку. В кабине играла затейливая восточная музыка. Между водителем и грузчиком, обнимая дорожную сумку и авоську с антоновкой, сидела Наталья Ивановна.

Когда машина выехала на просеку, Наталья достала из авоськи пару яблок.

— Хотите? — спросила она водителя.

Тот отрицательно покачал головой.

Грузчик тоже отказался. Оба насмешливо улыбались.

— Я такие не ем, — сказал водитель. — Чем они пахнут? Непонятно…

Он мечтательно прищурился, глядя на кривую дорогу и ельник.

— У нас дома машина с яблоками по улице проедет, сразу запах… — водитель поднёс к носу щепоть и раскрыл пальцы, как лепестки. — Яблоки!! А тут… Нет цвета. Нет сладости. Запах такой… как это называется — алкоголь? Алкоголизмом ваши яблоки пахнут.

Наталья пожала плечами, понюхала крепкий желтоватый бок антоновки и откусила.

— Вы в гости ездили? — хитро и весело глянув на пассажирку, спросил грузчик.

— На лечение.

— Вылечились?

Наталья подумала и кивнула.

— Вылечилась.

 

***

 

Утром пильщики снова принялись за работу.

В центральном зале вместо Венеры теперь стоял Ленин — небольшой, ростом примерно с первоклассника. На его вытянутой руке, указывающей в темноту, висел Славкин аккумуляторный фонарь.

 

 

¹ Вперёд сыны отечества (фр.).

² День славы пришел! (фр.).

³ Добрый день, месье (фр.).

⁴ Продолжайте, пожалуйста (фр).

 

 

 

 

Часть четвертая

 

 

1

 

Шевлягин отыскал черновики писем районным властям, вынул из ящика стола пачку фотографий, блокнот с записями и сложил всё в старую картонную папку с тесёмками.

— Маргарита! Где мой джемпер в полоску? — крикнул он.

— В шкафу, где ж ему быть… — появившись в дверях, ответила Маргарита. — Там, где все свитера сложены. Ты собираешься, что ли, куда?

— Я завтра с Корбутом в город еду, — ответил Шевлягин, хмуро оглядывая гардеробные полки, плотно забитые пёстрым тряпьём. — Корбут с утра детей в школу везёт, обещал меня прихватить.

Маргарита насторожилась.

— А тебе зачем в город?

— Как это «зачем»? — Гена занялся раскопками, роняя на пол свитера, шарфы, кофты и шерстяные носки. Голос его звучал раздраженно и глухо. — Затем, что пора начинать что-нибудь делать. Исследовать обнаруженный объект, защищать его от вандалов… Поставить в известность мировое сообщество…

— Какой объект? — из вредности уточнила Маргарита. — Шнягу, что ли?

— Да-да! — Гена выглянул из-за дверцы шкафа, глумливо сверкнул глазами и оскалился, как вурдалак. — Вот именно! «Шнягу»!!

Джемпер наконец нашёлся. Нашлась и рубашка цвета беж, и серые брюки от выходного костюма.

Рубашку следовало бы погладить, но Маргарита куда-то исчезла. Только что, подбоченившись, стояла в дверях и вдруг испарилась.

— Где у нас утюг? — крикнул Шевлягин, но никто ему не ответил. С подоконника спрыгнул кот, потянулся и, подняв хвост трубой, важно покинул комнату.

 

***

 

Несмотря на уговор, Корбут к вечеру передумал и отказался подвезти Шевлягина до города.

— Места нет, Ген, — бубнил он, протирая ветровое стекло «Нивы», — дети! Моих двое и Зайцевых двое, да ещё Таська с нами решила поехать.

— Ты же обещал! — возмущался Шевлягин. — Мы ж договаривались — завтра в шесть …

— Места нет, Ген, — гнул своё Корбут, — откуда я знал, что Таська поедет…

Шевлягин отправился под берег к Славке-матросу. Но оказалось, что тот завтра утром везёт на трассу товар, одного только творогу ведро, а ещё сметана да масло сливочное…

— Так я ж на заднем сиденье поеду! — не унимался Шевлягин.

— Да понимаешь… чего-то вдруг Люська в райцентр задумала ехать, — морщась от неловкости, оправдывался Славка и чесал загривок.

Тут появилась и Люся. Она вышла из-за перегородки с лотком свежего хлеба и приветственно улыбнулась Шевлягину.

— Вы с Таисией сговорились, что ли? — тлея от тихого бешенства, спросил её Гена. — Обе в город наладились! Та с детьми в интернат едет, а ты-то с чего вдруг?

— А я к врачу, Ген, — охотно объяснила Люся, — зуб заболел. Прямо, знаешь, ноет и ноет, ноет и ноет, ну просто сил никаких нет!

— Я понял! — зло процедил Шевлягин и вышел из отсека.

Ещё теплилась в нём слабая надежда на таратайку Тимохиных — покорёженный, ржавый «каблук». Но и тут Гене не повезло.

Хромой Тимоха, выйдя к калитке, доложил, что машина неисправна. Сыновья весь день её чинят, а толку чуть. Она вроде бы и заводится, но почему-то не едет. Что-то там прокручивается в ней вхолостую, а то вдруг как застучит! А иной раз даже дымится. Словом, сгнила таратайка совсем. Да и как же ей не сгнить, когда всё лето с неба лило как из ведра?

Вернувшись домой, Шевлягин некоторое время стоял у двери в раздумьях. Не снимал куртку и не разувался. Маргарита чем-то звенела на кухне и напевала, старательно изображая беспечность и лирическое расположение духа.

— Ладно. Решим проблему иначе! — упрямо сказал Шевлягин. Он вышел на крытый двор, включил свет и снял со стены велосипед.

Шина на заднем колесе расплющилась под ободом, как раздавленная гадюка.

 

***

 

Ещё не взошло солнце, трава с ночи ещё была очерчена колючим инеем, ещё белел хрупкий ледок на лужах, когда Гена Шевлягин вышел из дому и зашагал в сторону моста. За спиной у Гены был рюкзак, на ногах солдатские ботинки.

Над Загряжьем стояла тишина, только возле Тимохиного дома, громыхнув цепью, выбралась из будки собака, зарычала, но раздумала лаять и улеглась досыпать.

На Перцовой Гена взглянул на часы и прикинул, что по крепко схваченной заморозком дороге он меньше чем за час легко дойдёт до оврага и выберется на просеку, а там, может, кто и подвезёт…

В ельнике воздух был серым, будто между стволами, приглушая все краски, висела дымка. Где-то застучал дятел, лёгкая тень метнулась с ветки на ветку, на дорогу упала шишка. Шевлягин поразился, увидев изменившийся за время дождей лес, — всюду лежали поваленные деревья с вывороченными корневищами, сквозь буреломы торчали гигантские бледно-зелёные зонтики борщевика, вдоль дороги темнели обваренные морозом заросли крапивы.

Вскоре макушки елей осветились золотым светом, небо очистилось, длинные лучи протянулись между стволами. Вдруг Шевлягин услышал позади себя рычание двигателя. Из-за бурелома показалась таратайка Тимохиных. Кособочась и подпрыгивая на неровной колее, она приблизилась и остановилась. Сидящий на пассажирском месте Тимохин приоткрыл дверь и, сплюнув на дорогу, сказал:

— Здорово. В кузов полезешь?

— Салют, генацвале! — пригнувшись к рулю, крикнул другой Тимохин. — Садись, подвезём!

Он вышел из кабины, открыл двери кузова и впустил Шевлягина в тесное пыльное пространство. Гена уселся на что-то вроде скомканной телогрейки и положил рядом рюкзак. Двери закрылись.

Кузов, точечно проеденный ржавчиной, изнутри выглядел так, будто в него пальнули зарядом мелкой дроби. Крошечные отверстия раскачивались и светились.

Шевлягин представил себе кабинет редактора районной газеты и попытался придумать начало своей речи. Слова отчего-то не складывались так, как хотелось, не было в них нужной вескости, не было безусловной, строгой сенсационности. Как назло, лезли в голову самые пошлые газетные обороты, а интонации возникали в воображении самые неподходящие, словно Шевлягин явился занять денег на заведомо пропащее дело и прикидывается то неприхотливым наивным крестьянином, то робким интеллигентом.

«Каблук» кидало на ухабах, Шевлягин подпрыгивал, мотался из стороны в сторону и вдруг так запрокинулся на спину вместе со всей простреленной таратайкой, что ноги взлетели над полом. Шевлягин догадался, что машина съехала в лощину, развернулась боком, выпрямилась и забуксовала. Мотор сипло завыл, машина с усилием покачалась вперёд-назад и — подалась, и — зарычала, и — поехала вверх.

Шевлягина смутило, что проникающие в кабину тонкие солнечные лучи направились в другую сторону. Он забеспокоился, стал прислушиваться, ветреть головой и внезапно увидел прямо перед собой, на ржавой стенке кузова, светящуюся картинку, похожую на диафильм: отражение остроконечных башен в белой реке. Гена перестал дышать. «Неужели? — восхищенно глядя на опрокинутые башни, подумал он. — Но почему здесь, почему не под берегом, почему не в большом зале, не при всех?! Но это всё равно, это всё равно, это не важно…»

Через видение проплыл перевёрнутый силуэт берёзы, и смутная надежда на чудо тут же развеялась, остроконечные башни оказались макушками елей, а белая река — небом.

«Камера-обскура!» — догадался Шевлягин. Мгновенное разочарование сменилось азартом исследователя.

Гена вглядывался в плывущий по пятнистой стене кузова перевёрнутый лес и улыбался, остро ощущая свою причастность к изящно и хитроумно придуманному миру. В случайно возникшем оптическом эффекте он угадывал особое доверие мироздания к нему лично, знак собственной избранности, обращение.

«Это правильно, — говорил себе Шевлягин, — это справедливо! В конце концов, интуиция и вдохновение без знаний — только движение вслепую, почти шарлатанство. Научное исследование — вот единственно верный путь!»

Между тем елки на перевёрнутом изображении исчезли, и возникла Перцовая площадь: покосившийся столб, магазин и дерево.

Картинка пропала. Машина, судя по всему, свернула на мост, а затем вырулила на Загрячиху и остановилась.

Хлопнули одна за другой двери кабины. Послышались голоса.

Егоров негромко спросил: «Ну, чего?», Тимохины невнятно, будто стыдясь чего-то, ответили. Анна Васильевна сказала: «Вы уж выпустите его. Что он, преступник, что ли, какой!»

По двери кузова постучали.

— Геннадий, — негромко произнёс Славка-матрос, — ты там как?

Не дождавшись ответа, он продолжил:

— В общем, Ген, дело такое: Шняга общая. Правильно? Мы к ней привыкли, и всё вроде идёт нормально…

Послышался голос Люси:

— Это пока про неё не знает никто! А как узнают, так никакого «нормально» у нас не будет!

— Комиссия всякая будет тут лазить! — заворчала Иванникова. — На кой она нам нужна?

И сразу заговорили несколько голосов:

— Да и не в том дело, что комиссия, ведь огородят всё!

— А нас выгонят…

— Поди-ка оттащи тогда весь хлам из отсеков наверх!

— Вот именно… Ещё и к берегу-то не подойдёшь!

Снова подал голос Славка-матрос:

— Ген, в общем, у нас вот такое мнение: Шняга наша, и посторонним тут делать нечего! Ты, наверное, по-своему тоже прав… Но нас больше!

— Вот в этом-то вся и беда! — не сдержавшись, вскричал Шевлягин.

— Живой! — сказал кто-то, и все засмеялись.

— Да выпустите вы его! — опять вступилась за Гену Анна Васильевна.

— Правда, хватит уже, — добавила Таисия. — Нам с Митей ещё детей в школу везти.

Створки задней двери со скрипом раскрылись.

Шевлягин сидел, привалившись к стене, и смотрел вверх.

— Вы… сами себе враги, — запнувшись, тихо сказал он. И добавил: — Кроме вас самих, никаких врагов у вас в природе нет.

— Чего он? — не расслышав, спросила старуха Иванникова у хромого Тимохи. Тот не ответил, махнул рукой и заковылял к дому. Постепенно разошлись и все остальные, возле машины остались только Митя Корбут и Славка-матрос.

— Ген, — примирительно начал Славка, — чего ты обиделся-то? Исследуй сам, изучай чего хочешь, никто тебе слова не скажет. Зачем же всё это в чужие руки отдавать?

Корбут сел на край кузова и сказал:

— Правда, Ген… Чего ж мы, обживали-обживали и всё отдадим? Я, например, не согласен.

Гена упрямо молчал и смотрел в простреленный потолок.

— Вот ты послушай! — Корбут доверительно понизил голос. — Я на днях у Селивановых свинью резать буду. И ты заходи, как бы так… по-соседски. Поможешь заодно. Ага? Печёночки пожарим, самогончику выпьем. Ты что думаешь, Васька Селиванов под жареную печёнку откажется выпить? Ну а там, может, слово за слово, глядишь, Васёк опять расскажет чего-нибудь эдакое… про космонавтов!

Гена взглянул с такой болью, что Корбут умолк, а Славка-матрос смутился и отвернулся. Шевлягин выбрался из машины, закинул на плечо рюкзак и медленно пошёл к своему дому.

 

 

2

 

Шевлягин с раннего утра до полудня мастерил новые ступеньки у бани, подтёсывал дверь и никакого внимания на то, что происходило на соседнем участке, не обращал.

Он слышал, как, предчувствуя недоброе, заверещала свинья Селивановых, но даже когда зашумела паяльная лампа и поплыла в воздухе знакомая сладковатая вонь палёной шкуры, он не отвлёкся от своих занятий.

Не обернулся он ни на характерный хруст, ни на шум воды, грохочущей о цинковое ведро, не видел беготни Ираиды Семёновны с кастрюлями и тазами.

Почуяв кисловатый железистый запах, Шевлягин лишь сердито шмыгнул носом и сильнее застучал молотком. Уже сметая опилки с готовых ступеней, он исподволь бросил взгляд за забор и успел заметить Митю Корбута и Васю Селиванова, склонившихся над взрезанной свиной тушей, а чуть ближе — торчащее из эмалированного голубого таза, вытянутое к небу рыло с бледным скошенным пятачком.

Когда Шевлягин, управившись со столярной работой, латал на дворе велосипедную камеру, со стороны соседского забора послышался негромкий свист.

— Геныч… Ну ты чего там? — позвал Славка-матрос. — Приходи давай, у Селивановых уже сало засолили, Корбут печёнку жарить собирается.

Шевлягин не ответил.

 

***

 

Ираида Семёновна тушила в огромной кастрюле мясо, чтобы потом закатать его в банки и убрать на зиму в погреб. Корбут и Славка-матрос, уже выпившие, раскрасневшиеся и возбуждённые, толкались рядом и мешали ей, требуя то освободить на плите место, то срочно найти самую большую сковородку, то подать бутыль с маслом.

— Вот так её, полосочками… — говорил Корбут, ловко раскраивая скользкую тёмно-багровую печень. — И поперёк… Заскворчало? — Корбут указал на шипящее масло. — Туда её! И чуть-чуть присолить. Чуть-чуть, поняли? Две минуты! — объявил он громовым голосом и уточнил: — Ираида Семёновна! Я понятно объясняю?

— Понятно, Мить, — уверила его Ираида, шинкуя лук и плача, — всё мне понятно.

Корбут остриями двух ножей переворачивал полоски печени, ласково приговаривая:

— Вот так и вот та-ак, — и вдруг рыкнул во всю глотку: — Тарелку глубокую! Быстро!

Вася засуетился, загремел посудой и подал ему эмалированную миску. Скинув в неё пожаренные куски печени, Корбут снова налил на сковороду масло, дождался потрескивания и стал выкладывать вторую партию.

— Две минуты! — снова назидательно гаркнул он. — Васёк, усвоил?

— Усвоил, — покорно сказал Вася. Он был задумчив, трезв и бледен, только уши у него отчего-то пылали, как у именинника.

— А Генка чего, не придёт? — спросил Корбут.

— Что ты! — Славка-матрос отмахнулся. — Гена суровый! Молчит как рыба.

— Ну, ему же хуже, — заключил Корбут. — Всё, к столу! Вася, рюмки!

Селиванов присутствовал молча, пить отказывался, но жареную печенку попробовал и одобрил.

— Понравилось? — Корбут умилился и томно прорычал: — Я ж говорю, она не-ежная! А чего ты не пьёшь? Заболел? Головой мотает… Вась, ты чего как неродной? Одну рюмку ты можешь выпить?

Селиванов пристыженно кивнул и согласился:

— Ну, наливай, что ли…

— Вот, другое дело!

Ираида на кухне лила воду, гремела посудой, стучала ложкой о край кастрюли. Она выносила на холод коробки с салом, возвращалась и уходила снова, а потом сняла фартук и сказала:

— Мить, там твоё на верхней полке в холодильнике, ты не забудь.

— Семёновна, — Корбут пьяно улыбнулся и раскинул руки, — я своего никогда не забуду! Давай с нами?

— Нет! — Ираида, тяжело ступая, прошла мимо. — Я лучше пойду полежу.

Она скрылась за дверной занавеской, а Корбут снова разлил по рюмкам самогон и стал хвастать, что так, как он, никто не умеет ни свинью зарезать, ни мясо пожарить. И что даже его беззубая тёща, которая хлебную корку разжевать не может, вот такую печёнку ест за милую душу.

— Ну, давайте — за порося! — Он поднял рюмку.

Селиванов больше не выпил ни грамма, никто и не настаивал, будто его и не было в комнате. Да он и сам чувствовал себя так, будто видел со стороны освещённые желтым электрическим светом занавески, синее окно, людей, сидящих за столом, покрытым зеленоватой клеёнкой, и было ему тепло и печально.

Корбут и Славка-матрос засучили рукава, упёрлись локтями в стол и сцепились в долгом каменном рукопожатии. Оба нагло улыбались, смотрели друг другу в глаза и потели. Ничья рука не поддалась. Под Славкой вдруг хрустнул старинный стул, и матрос завалился на пол.

— Надо с левой попробовать, — предложил Корбут и снова наполнил рюмки.

Славка отодвинул обломки стула, взгромоздился на табурет и подтвердил: надо!

С левой тоже попробовали, но едва не опрокинули стол и признали ничью.

— Васёк, чего-то ты всё молчишь? — заметил Славка. — Ты новую песню про космонавтов сочинил или нет?

— Нет… — Селиванов виновато заморгал.

— Давайте за космонавтов! — предложил Корбут. — А потом ещё раз с правой попробуем.

Они со Славкой снова боролись «с правой», снова закусывали и пили. Корбут рассказывал то про заливное из кролика и копчёную колбасу, то про сало с правильными прожилками и всякий раз вспоминал свою беззубую тёщу. Славка-матрос поинтересовался на всякий случай — может, старуху вообще ничем не кормят, кроме Митькиной стряпни? Так она что хочешь разжуёт и похвалит, ещё и кости глодать будет.

Корбут помрачнел.

— Кости она и так гложет. То мои, то Таськины. Я ей говорю: «Слышь, старая, ты кого учишь? За тобой уж лет десять крышка с гвоздями ходит…» Ладно, давай за родителей!

В конце концов дело дошло и до песни.

Корбут, откинувшись на спинку стула и запрокинув голову, звонким тенором выводил во всю мощь своих лёгких: «Ой, мороз-мороз! Не морозь меня!» И Славка-матрос, зажмурившись и пьяно поводя головой, охотно подпевал: «Не морозь меня, моего коня…»

Вася встал и заглянул в соседнюю комнату. Ираида спала на диване, укрывшись вязаной кофтой, и будто не слышала ни пения, ни разговоров.

Поющие внезапно умолкли. Славка-матрос удивлённо спросил: «Всё, что ли?» Звякнули пустые бутылки. «Не, ну как всё… А вот?» — ответил Корбут.

Вася взял куртку и вышел за дверь. На улице стемнело, только небо над Поповкой ещё отливало зеленоватым цветом, бледным, как огуречный разрез. В доме снова запели.

Из-под берега поднялась Маша Грачёва. Она приблизилась, тихо сказала: «Здравствуй, Вася» — и прошла мимо. Селиванов постоял ещё немного и побрёл к ступенчатой тропке.

 

***

 

На площадке у входа в Шнягу неподвижной тенью стоял Юрочка. Увидев Селиванова, он не удивился, сдержанно поздоровался и снова замер, глядя на небо, где висели три бледных точки.

Вокруг было тихо, только сухой камыш шелестел, как спутанные бумажные ленты. Когда померк зеленоватый свет над Поповкой, три мелких звезды приблизились и засияли так ярко, что казалось, будто у каждой в лучах видна живая округлая сердцевина.

Появилось ещё несколько звезд, огромный ковш запрокинулся над голыми церковными липами.

— Вон там, — сказал Юрочка, указав левой рукой вверх, — скоро.

Из темноты возникла белая точка и поплыла через скопление мелких звезд.

— Вижу, — сказал Вася.

— Это потомучто, — пояснил Юрочка.

Точка медленно прошла наискосок краем неба и скрылась за обрывом. Звёзды теперь сияли, как осколки льда на мартовском солнце, отражаясь в реке дрожащими голубыми столбцами.

Юрочка повесил на дверь табличку «Закрыто», обернулся к Селиванову и деловито сказал:

— Ну, пойдём тогда!

 

***

 

В большом зале Селиванов постоял возле Ленина и подумал, что в позе пролетарского вождя — с упором на выставленную ногу и с фонарём, висящим на вытянутой руке, — есть что-то физкультурное.

Пришёл Юрочка с чайником и двумя кружками и сел у стены. Следом за ним процокала овца и легла рядом.

За памятником в темноте послышались неторопливые шаги.

— Кто здесь? — спросил Селиванов.

На свет вышел Гена Шевлягин.

— Это я, — произнёс он с таким странным выражением, будто был огорчён этим обстоятельством.

Он медленно проследовал мимо статуи и мимо удивлённого Селиванова и сел на пол рядом с Юрочкой. Тот налил в кружку дымящегося чая и протянул ему. Шевлягин взял, сделал глоток, и подобие невесёлой улыбки появилось на его лице.

— Ну что, поэт… — спросил он, — песни сегодня будут?

Селиванов приблизился, снял куртку, бросил её на пол к стене и тоже сел.

— Будут! — твёрдо пообещал он. — Юрик, налей-ка и мне чайку.

 

3

 

К вещевому рынку у железнодорожной станции подъехал черный лендровер. Из него вышел высокий мужчина в меховой шапке-ушанке и длинном стёганом пальто. Он достал из кармана платок, громко высморкался и побрёл по снежному месиву к торговым рядам.

— Андре, куда ты? — крикнул ему водитель, — Подожди, я с тобой!

Он вышел, захлопнул дверь и, застёгивая на бегу подбитую мехом куртку, побежал за своим попутчиком.

— Я хочу купить себе тёплые носки, — медленно, с сильным акцентом произнёс мужчина в шапке-ушанке.

— Носки?

— Да! Обыкновенные толстые носки из овечьей шерсти, — мрачно сказал Андре. Он снова высморкался и пробормотал, убирая в карман платок:

— J’ai constamment les pieds gelés. J’en ai marre de ce froid…¹

Торговля на рынке шла не особенно бойко, продавцы скучали и грелись, кто горячим, кто горячительным. В первом ряду продавалось снаряжение для охоты и рыбалки, а в ряду напротив висели шубы, косматые серые шали и душегрейки из дублёной овчины. Краснощёкая продавщица в огромном пуховике с капюшоном, пританцовывая, сметала веником снег с разложенного товара — вязаных носков, рукавиц и перчаток. Увидев двух остановившихся рядом с прилавком мужчин, она убрала веник и, дружелюбно сверкнув золотым зубом, сказала:

— Здравствуйте, что желаете?

Простуженный француз взял пару серых носков.

— Это верблюжья шерсть, — торопливо сообщила продавщица, — носочки очень хорошие, тёпленькие.

— Elle me dit que ces chaussettes sont en poil de chameau², — с некоторым недоверием сказал Андре.

— Она шутит, — пояснил водитель. — C’est de l’humour local³.

— Comme c’est mignon⁴,— устало пробормотал Андре, вынимая из бумажника деньги. — Пусть будет верблюд, мне всё равно, лишь бы в них было тепло.

Он сунул носки за пазуху и забрал сдачу.

Спутники пошли обратно к машине. У противоположного торгового ряда они задержались. Водитель заинтересовался биноклем, повертел его в руках, посмотрел вдаль, навёл на резкость и увидел возле расписания поездов бородатого горбоносого человека в низко надвинутом синем берете и широком шарфе лилового цвета.

— Зачем тебе этот бинокль? — проворчал Андре. — Пойдем отсюда!

Француз и его водитель ушли, а человек в синем берете и лиловом шарфе вскоре оказался возле прилавка с рыболовным и охотничьим снаряжением. Проходя мимо, он быстро взглянул на развешанные за спиной продавца куртки и остановился. Подошли ещё двое — один в пёстрой вязаной шапке и в чёрном флотском бушлате, другой в солдатской ушанке и длинном пуховике. Эти тоже остолбенели. Продавец оглянулся и понял, что взгляды всех троих направлены на оранжевый комбинезон.

— Mon dieu … — сказал человек в синем берете.

Услышав французскую речь, продавец, очень толстый румяный парень, похожий на камуфлированную матрёшку, отчего-то повеселел.

— Бонжур! — крикнул он. — Ваши только что подходили. Вы же из Порожков?

— Нет, мы не оттуда, — ответил Оливье, продолжая смотреть на комбинезон. — А что такое «Порожки»?

— Это деревня. Там французы церковь восстанавливают. Потомки бывших владельцев восстанавливают родовое имение, понятно?

— Да, мне это понятно.

— Там, правда, и восстанавливать-то уже нечего, — продолжал продавец, — от барского дома полторы стены осталось, от конюшни один фундамент. Но церковь делают потихоньку. Показать вам комбез?

Не дожидаясь согласия, камуфлированный парень бережно снял с вешалки комбинезон и раскинул его на прилавке.

— Отличная вещь, — бодро начал он свою торговую речь, — отечественного производства, разработан специально для полярников. Лёгкий! Теплозащита — до минус пятидесяти. Был бы он моего размера, я б даже не думал.

Достав из-под прилавка пакет, продавец вытряхнул из него оранжевую куртку.

— Полный комплект! Для зимней рыбалки — то, что надо. Он б/у, видите, нашивки спороты… Новый такой тысяч двадцать стоил бы, а я вполовину дешевле отдам.

— Мой, — сказал Командир.

— Как раз на вас! — охотно подтвердил продавец. — Берите, потом спасибо скажете!

— А ещё такие есть?

— Больше нет, — парень покачал головой. — Предлагали три, но деньги сразу за все хотели. Где я с утра столько возьму? Я ещё не наторговал. Вот, один взял.

— А остальные… где их ещё можно продать, если не здесь?

— Рыбакам на Загоне можно предложить. Может, кто и возьмёт.

— Где-где? — заинтересовался Восходов.

— На Загоне. Вы ни разу тут не были? Река у нас Загоняйка, станция Загоняево, озеро Загон. Вон там у киоска садитесь в автобус и едете до остановки «Порожки». Ну, так как, комбинезон берёте?

— Не сейчас, — Оливье вежливо улыбнулся, — может быть, позже.

 

***

 

Простуженный француз в ушанке сидел на переднем сиденье лендровера, выставив ногу в открытую дверь, и, пыхтя, натягивал шерстяной носок. Его водитель между тем стоял возле церкви и разговаривал со строителями. Те что-то возбуждённо объясняли, но водитель не верил, мотал головой и с возмущением указывал на купол. Рабочие тоже указывали на купол, но, судя по возгласам, видели они там что-то своё, недоступное постороннему пониманию.

Обувшись, Андре вышел из машины и направился к церковным дверям.

Внутри здания лежали кучи битого кирпича, у входа стояли строительные носилки и совковые лопаты. Андре медленно дошёл до алтарной части, остановился и посмотрел вверх. Там на уцелевших остатках штукатурки виднелся край тёмно-синей ризы с каймой и золотыми крестами.

Послышались шаги, и рядом кто-то произнёс:

— Bonjour, monsieur

Андре обернулся. Перед ним стоял человек, похожий на уроженца Гаскони, смуглый, небритый, в русском ватнике, в натянутом на уши берете из синего мохера — очевидно, дамском, и в пышном шарфе-палантине, позаимствованном, видимо, у той же дамы, любительницы мохеровой пряжи.

— Здравствуйте. Чем могу быть полезен? — холодно ответил Андре, окинув гасконца взглядом.

— Я француз, как и вы, — горячо заговорил тот. — Я родился в Бордо, на улице Фондодеж, там сейчас живут мои родители, меня зовут Жюльен Оливье. Мне и моим друзьям нужна помощь…

Андре посмотрел в сторону двери и увидел на снежном фоне две напряженно застывших тёмных фигуры.

— Виноват, ваши друзья тоже французы? — переведя печальный взгляд на собеседника, осведомился Андре.

— Нет, они русские, — Жюльен смутился. — Это мои коллеги.

— Трое коллег. Классический сюжет… — Андре кисло улыбнулся и полез в карман за платком, бормоча: — О, эти традиции…

— Monsieur, у меня нет доказательств, но я вынужден искать помощи… Мы — космонавты! Вы, наверное, слышали о пропавшем экипаже космического корабля?

— Я не уверен, что… что… — Андре скроил страдальческую мину, собираясь чихнуть, но не чихнул. — Так чего же вы хотите? — устало спросил он.

— Мне нужен телефон, чтобы сделать всего один звонок, — решительно заявил Жюльен.

— Обратитесь к моему помощнику, — предложил Андре, — вы могли его видеть снаружи, в окружении воинственно настроенных молодых людей. Попробуйте попросить телефон у него.

Немного подумав, Андре удрученно вздохнул, расстегнул пальто и достал из внутреннего кармана бумажник.

— У меня с собой не так много наличных, — сказал он, — но… Вот, возьмите. Этого вам должно хватить на то, чтобы добраться до консульства. И я бы вам советовал не затягивать… Возвращайтесь домой, если у вас есть дом, или поезжайте к вашим родителям в Бордо, на улицу Фондодеж. Там для вас наверняка найдётся достойное занятие. Во Франции уже скоро наступит весна… Зацветут анемоны! — У Андре дрогнули ноздри, будто он почуял запах цветов, на глаза навернулись слёзы. — А здесь ещё долго будет лежать снег, поверьте мне! — торопливо закончил он и чихнул.

— Спасибо, месье. Я верну вам этот долг, — пообещал Оливье. — И ещё одна просьба.

Он взял осколок кирпича и написал на серой стенной штукатурке ряд цифр.

— Позвоните, пожалуйста, по этому номеру. Скажите, что я жив. И что два моих друга тоже живы.

 

***

 

Продолговатая белая равнина с зеленовато-серыми пятнами талого льда была покрыта всевозможными линиями и зигзагами автомобильных следов, местами тоже зеленовато-серых. На всей поверхности озера темнели сгорбленные фигурки сидящих рыбаков. Всюду стояли машины.

Космонавты разбрелись вдоль берега как можно дальше друг от друга и стали, осматриваясь, двигаться к середине озера. Они шли медленно, стараясь не привлекать внимания.

Восходов остановился и указал на небольшую группу людей, собравшихся между двумя джипами. Что-то яркое переходило там из рук в руки.

Вокруг невысокого человека в длинном чёрном пальто стояли рыбаки и рассматривали оранжевую куртку. Человек согнулся над большой клетчатой сумкой, выпрямился, взмахнул руками, и на автомобильный капот лег оранжевый комбинезон. Рыбаки подошли ближе к торговцу. Тот снова наклонился к сумке, но, что-то почуяв, быстро обернулся. Увидав трёх человек, быстро приближающихся и смотрящих прямо на него, торговец схватил сумку, стянул с капота комбинезон и побежал, путаясь в полах своего кургузого пальто.

Чуть отдалившись, он угодил ногой в лунку, упал и выпустил воровскую добычу из рук. Его нога застряла, пальто мешало подняться. Кое-как освободившись, он побежал снова, оглянулся и опять распластался на подтаявшем льду чёрной кляксой. Встав на ноги, он проорал сорванным, рыдающим голосом:

— Ничего, спортсмены! Мы всех вас, суки, на перо поставим! — И побежал во всю прыть налегке.

Рыбаки некоторое время молча наблюдали за происходящим, потом почти все разошлись по своим местам. Один из оставшихся сел на ящик у самого джипа и открыл банку с наживкой. Другой взял бур и стал сверлить лёд неподалёку. Третий ещё немного посмотрел, как странно одетые бородатые люди вынимают из чужой клетчатой сумки оранжевую одежду.

— Это наше! — тоном, не допускающим возражений, пояснил тип в бушлате и ушастой вязаной шапке.

— Да я понял, — флегматично сказал рыбак и сел к лунке.

В сумке, кроме курток и комбинезонов, больше ничего не было.

— Догнать его, что ли, спросить, где наши шапки …— зло процедил Командир. — Ишь стреканул, гнида…

— В развалины побежит, — сказал Восходов. — Там наверняка есть подвалы.

— Куда ж ему ещё бежать? Справа воинская часть, а на берегу, судя по всему, генеральские дачи…

— А слева поле…

— Посмотрим? — спросил Оливье.

Командир, наблюдая за удаляющейся чёрной точкой, кивнул.

— Посмотрим.

 

 

***

 

Лендровера, на котором приехали Андре и его помощник, около церкви уже не было.

Справа, у самой стены, стояла «газель», чуть дальше — самоходный экскаватор. Рабочие всё ещё что-то обсуждали, собравшись, возле дощатого вагончика, стоящего слева от здания.

Космонавты вошли в церковь. Оливье взял кусок кирпича, исправил несколько цифр в написанном на стене телефонном номере, а затем поднялся по узкой винтовой лестнице на колокольню. Восходов и Командир приблизились к окнам, осторожно осмотрелись.

Оливье спустился вниз.

— Следы есть, — сказал он, — ведут вон туда, к правому флигелю.

— Тихо! — Командир указал на распахнутые ржавые ворота.

К церкви, торопясь и прихрамывая, приближался человек в длинном чёрном пальто.

Все отступили в тень. Оконный проём загораживала близко припаркованная «газель». Через мутное стекло кабины было видно, что человек остановился, приоткрыл дверь и сразу закрыл её.

Чёрное пальто промелькнуло в следующем церковном окне.

— Есть! — мрачно блеснув глазами, сказал Командир. — К флигелю пошёл.

Все взяли в руки по совковой лопате.

— Жаль, что лома нет, — тихо сказал Восходов.

— Почему нет? Есть. — Командир поднял с земли лом.

Бандиты вскоре появились из-за угла флигеля: первый — амбалистый, широкоплечий, в лёгкой не по сезону куртке и камуфлированных брюках, второй — худой и высокий, в поношенном полушубке из собачьего меха и в спортивных штанах, третий — в длинном чёрном пальто.

Высокий пошёл к кабине, двое других схватились за борт «газели», подтянулись.

Бандит в полушубке, крякнув, отлетел от двери и, раскинув длинные руки, упал на спину. Возле кузова рухнул навзничь амбал в лёгкой куртке. Другой — тощий, в чёрном пальто, — пригнувшись, рванул в сторону флигеля, но из окна церкви выпрыгнул Оливье и наотмашь ударил его по голове совковой лопатой.

Из кабины выскочил Командир, из кузова — Восходов. Троих бандитов кинули в кузов, туда же запрыгнули Восходов и Оливье. Командир сел за руль. Машина выехала на дорогу и понеслась в сторону города.

Через час наряд дорожно-патрульной службы обнаружил угнанную со стройки «газель». Машина стояла возле отделения полиции недалеко от вокзала. Двери кабины были распахнуты. На ветровом стекле белел прижатый дворником листок, сорванный с ближайшей доски объявлений: три чёрно-белых фотографии и красная надпись: «Разыскиваются». В кузове лежали три связанных ремнями человека, от всех троих пахло костром и тем сладковатым химическим зловонием, каким обычно пахнет товар в магазинах ношеной одежды.

 

***

 

На платформе Загоняево у касс стояли люди в форме железнодорожных рабочих. Один обернулся к космонавтам и, с интересом оглядев их оранжевую экипировку, спросил:

— Новая форма?

— Нет, — сказал Восходов, — нам бы к кассе пройти.

— А зачем вам к кассе? Поехали с нами бесплатно, — предложил рабочий не то всерьёз, не то в шутку.

— С вами — это куда? — полюбопытствовал Командир.

— В Воробичи. Вас сколько, трое? Поехали! У нас как раз народу не хватает. Два часа работы, и по три тыщи на руки. Плохо ли?

Командир вопросительно глянул на своих спутников.

— Из Воробичей есть прямой поезд до Москвы, я видел в расписании, — негромко сказал Оливье, — он раз в неделю ходит. По пятницам в ноль десять. А сегодня…

— Четверг, — подсказал Восходов.

— Едем?

— Конечно, чего тут думать! — сказал рабочий и добавил, обернувшись к бригаде: — Мужики, вот эти трое с нами поедут! Они новенькие.

— Едем, — решил Командир.

— Ну и хорошо. Значит, управимся, — добродушно загудела бригада. — Надо ж, уговорил всё-таки…

К платформе подошёл короткий состав из локомотива, вагона и платформы, гружённой досками. Рабочие и космонавты направились к дверям вагона.

Маленький поезд свистнул и покатил сначала мимо кирпичных складов замысловатой старинной кладки, потом мимо чумазых панельных пятиэтажек, а потом за окнами долго плыл еловый лес. Рабочие играли в карты, дремали, лениво переговаривались.

— Новенькие! — крикнул кто-то из середины вагона. — Подходи за рукавицами!

Через час поезд остановился у двухэтажного бревенчатого терема с башенкой, с небольшим перроном и деревянным навесом, лежащим на резных колоннах, похожих на гранёные ножки винных бокалов. На башне висела табличка с надписью «Воробичи». Рабочие спрыгнули на перрон, спустили вниз ящик с инструментами, выгрузили с платформы доски. Человек, раздававший рукавицы, вышел на подножку.

— У вас ровно два часа. Оплата — как договаривались, только за полностью законченную работу! Незаконченная работа не оплачивается! — громко объявил он и ушёл в вагон. Поезд уехал.

Рабочие начали таскать доски и заколачивать окна и двери вокзального терема. Застучали молотки, откуда-то появились лестницы и ко́злы. Стараниями бригады здание скоро преобразилось и стало вполне похоже на пленного с завязанными глазами и заклеенным ртом.

— А зачем всё это? — спросил Восходов у одного из рабочих.

— Зачем-то такое надо, — многозначительно ответил тот, — наверное, чтоб целее было. Это я́ так думаю, а там — кто его знает! Начальству виднее.

Как только работа была сделана, защёлкали провода, и на путях показалась обыкновенная пригородная электричка. Она приблизилась и остановилась. Двери раскрылись, и на платформу спустился тот тип, что раздавал рукавицы.

Он обошёл заколоченное здание, всё осмотрел, расплатился с рабочими и вернулся в вагон. Электричка некоторое время постояла, потом закрыла двери и отбыла в обратном направлении.

Вскоре из-за леса со знакомым посвистом выкатился маленький поезд. Рабочие втащили на платформу лестницы, козлы и ящик с инструментом, заняли свои места в вагоне и укатили в сторону Загоняева.

— Ну вот. Осталось дождаться московского поезда, — сказал Командир.

— И меньше, чем через сутки, мы на месте…— со сдержанной радостью проговорил Восходов.

Из заколоченного вокзала донёсся стук. Космонавты обернулись. В узкую щель между досками на них кто-то смотрел. Стук повторился, и послышался глухой голос:

— Ребята! Отоприте!

Когда доски были сорваны и дверь удалось открыть, космонавты увидели перед собой деда в полушубке и валенках. На голове у него была кроличья шапка, из-за плеча торчала двустволка.

— Вот спасибо! — сказал дед. — Выручили меня.

— Как вы там оказались? — спросил Командир.

— Да я местный, живу тут рядом, — пояснил дед. — Я за этим вокзалом всю жизнь приглядывал, каждое бревно в нём знаю.

— Вы сторож?

— Истопник. Ну, и сторож по совместительству. Такое здание разве можно без надзора оставлять? Пропадёт! Заберутся какие-нибудь, начнут всё ломать, костры жечь. Тут же, вон, смотрите, — дед указал в сторону приоткрытой двери, — люстры какие! Панель на стенах из хорошего дерева, зеркало до потолка, диваны дубовые… Сто пятьдесят лет этому вокзалу! Ваши сегодня как приехали, — продолжал он, — я сразу наверх, на балкон. Оба ствола зарядил, сижу, смотрю. Оттуда весь зал как на ладони. Но вашим, видать, сильно некогда было. Ничего не взяли. Значит, пока ещё команды «тащить» не было!

— Это не «наши», — сказал Восходов. — Мы сами по себе.

— Ишь ты… Сами по себе… А для чего же вы тут остались? — настороженно поинтересовался дед.

— Нам в Москву надо, — ответил Командир. — Поезд подождём и уедем.

Дед оторопело оглядел всех троих.

— Так ведь не будет больше никакого поезда…— сказал он.

— Как это «не будет»?

— А вот так. Закрыли наше направление. Потому и вокзал законсервировали. Теперь всё. Будем ждать лучших времён.

— Что значит «всё»? — Француз занервничал. — Как нам уехать отсюда?

— Никак. — Дед развёл руками. — Как вы уедете? Вот сейчас последняя электричка ушла пустая — и всё, нет больше сообщения. Вам надо было бы на ней! Эх… Тут у нас станция Воробичи, а до города Воробичи пятнадцать кило́метров, но дороги туда нет, река нынешней зимой не встала, мост разобрали…

— Как это — мост разобрали?! — изумился Жюльен.

— Да очень просто, из экономии. Сам посуди, если станции нет, то зачем мост? Понял теперь? Ну и наоборот: нет моста, значит, и станция не нужна, раз от неё до города всё равно не доехать.

Дед усмехнулся:

— На самом-то деле мост поначалу чинить собирались. А как-то так вышло, что разобрали.  Ну, что ж… Раз такое дело… Пошли ко мне! — предложил он. — Да вы не тушуйтесь, не пропадёте. Картоха есть. И полкабана на леднике лежит. Соленья-варенья в погребе. Дом у меня большой, места всем хватит… баньку завтра истоплю. Пойдёмте.

— А тут, кроме тебя, никого нет, что ли? — спросил Командир.

— Ещё бабка моя. Вдвоём с ней живём, скотину держим, курей… огород есть… Раньше тут было ещё три дома, а сейчас один наш только и остался. Пойдёмте, чего стоять-то!

 

 

4

 

Стало быстро темнеть, и повалил голубой сумеречный снег. Он укрыл рельсы, сровнял следы вокруг вокзала, обвёл светлой каймой каждую доску на заколоченных дверях и окнах, все ступени, козырьки и наличники, каждую ветку придорожных кустов и деревьев. Он слепил Ленину эполеты и круглую шапку до бровей, ровно припорошил вытянутую руку, приглушил свет висящего на ней фонаря. Постепенно не стало видно ни здания с башенкой, ни платформы с навесом, ни деревьев. Один только Ильич стоял в темноте и указывал белой, будто от плеча загипсованной рукой вслед укатившему поезду.

Овца поднялась и, тихо цокая копытцами, пошла через зал, оставляя за собой ровную цепочку следов. Юрочка тоже поднялся. Он отряхнул от снега плечи и рукава кителя, снял фуражку, пару раз ударил ею о колено и снова надел.

— Бывайте, — сказал он и, прихватив с пола чайник и кружки, заковылял к выходу.

Когда за ним задвинулась дверь, Шевлягин сказал:

— Ну что, Васёк, след экипажа наметился? Название станции мы знаем — Воробичи!

Селиванов молча пожал плечами.

— Ты сомневаешься, что ли? — удивился Шевлягин.

— Сомневаюсь, — признался Селиванов. — Всё время думаю, что всё это кино само по себе, а жизнь — сама по себе.

— А вот я так не думаю! — строго сказал Шевлягин. — Надо же, сомневается он…

Гена встал, задумчиво прошёлся небольшим кругом, остановился и продолжил:

— И вот ведь что странно — ты же не местный! Как это так получилось, что Шняга из всех именно тебя выбрала?

— Если б я знал… — Селиванов грустно усмехнулся. — Я, может, и сам не рад.

— Это ты брось! — осадил его Гена и заворчал: — Не рад он, скажите на милость… Это твоё предназначение! Понял, поэт?

Селиванов ничего не ответил.

— А ведь мы с тобой в сад собирались! — вспомнил Шевлягин. — Так ты меня туда и не свёл…

— Пойдём сходим, — запросто предложил Селиванов и встал с пола.

— Пойдём. Только у меня с собой ни бинокля, ни фотоаппарата, — с сожалением сказал Шевлягин, — да и на улице уже темень… А, всё равно, — он решительно указал рукой направление, — пойдём! Хочу сам всё увидеть, собственными глазами!

Они вышли в коридор. До самого дальнего поворота было светло и чисто, исчезли подтаявшие залежи металла, загладились царапины на полу и на стенах, только спиленные переборки в некоторых отсеках ещё не заросли, и неровные торцы спилов мерцали, как сбегающие вниз ручейки ртути. На развилке светился пол, но чем дальше Шевлягин и Селиванов уходили от этого голубоватого пятна, тем темнее становилось вокруг. Селиванов указал рукой влево.

— Нам туда.

— Я здесь был, — вспомнил Шевлягин, почуяв запах прелой листвы, — только дверь так и не нашёл.

— Сейчас найдём, — пообещал Селиванов.

Шевлягин увидел возле стены яблоко и поднял его. Оно оказалось раздавленным, будто на него наступили твёрдым ботинком.

— Васёк! — Шевлягин отбросил яблоко, догнал Селиванова и пошёл с ним в ногу. — А расскажи мне ещё раз, что там, за садом?

— Там… — Селиванов запнулся. — Как объяснить? Там всё такое же и всё другое. Воздух прозрачный, видно всё отчётливо, до последней травинки. Идёшь, смотришь, удивляешься, всё тебе интересно и странно, и даже если опасаешься чего-то, всё равно каким-то дальним умом понимаешь, что бояться-то особо нечего, это же вроде как сон. А когда вдруг торкнет тебя в самую маковку, что всё это настоящее, живое, вот тут-то и становится страшно.

— А что, что именно страшно-то? — запинаясь от волнения, стал допытываться Шевлягин.

Селиванов остановился и замолчал, не то подбирая слова, ни то вспоминая дорогу.

— Туда, — наконец сказал он и свернул.

— Страшно вот что, — продолжил он, — не знаю я там никого. Не понимаю, как там люди живут, если у них всё не так, как у нас. И ещё, знаешь, я испугался, что самого себя встречу. Какой он там — Васька Селиванов?

— Так кто ж знает… А может, тебе его как раз и надо было увидать? Понять что-нибудь про себя…

— Думаешь? А вдруг бы он меня о чём-нибудь расспрашивать вздумал? Или не узнал бы и мимо прошёл? Лучше бы, конечно, мимо…

Селиванов направился дальше. Шевлягин последовал за ним.

— Вась, — спросил он, — а не видал ты там какого-нибудь археологического раскопа? Или музея? Или экскурсионных автобусов?

— Нет, не видал. Маленький автобус видел.

— А церковь какая, отремонтированная или нет?

— Да не видно мне её было за деревьями. Если б на площадь вышел — увидал бы.  Там на ступеньках чайной лежала собака, — вспомнил Селиванов, — охотничья, пятнистая такая, вроде той, что у Егорова когда-то была. Я и подумал, — а вдруг она меня учует? Стоп… Мы с тобой вроде поворот-то проскочили…

— Так что, нам теперь в обратную сторону? — забеспокоился Шевлягин.

— Давай-ка вернёмся вон до той развилки, — предложил Селиванов.

— А я бы на твоём месте из этой деревни за садом не удрал, — вдруг бойко заговорил Шевлягин, — я бы лично пошёл прямо к магазину на Перцовую, или как она там у них называется. Может, и в чайную заглянул бы, поговорил бы там с кем-нибудь. Спросил бы, на какие шиши хозяин вон того дома с башенкой себе такую обсерваторию выстроил. Интересно мне, как это у него получилось.

— Опять мы не туда, — Селиванов остановился, огляделся и заметил стоящую у стены корзину с крупной антоновкой.

— Смотри-ка…

Шевлягин подошёл к корзине, выбрал одно яблоко, потёр его о рукав и откусил.

— Ну что, поэт, — спросил он, — заблудились мы?

Селиванов тоже взял яблоко, задумчиво покрутил его в руке и сказал:

— Не будет нам никакого сада.

— Как это понимать? — возмутился Шевлягин. — Ты же обещал!

— А вот так. Корзину с яблоками нашли? Вот и хватит с нас.

Шевлягин посмотрел на корзину и перевёл недоверчивый взгляд на Селиванова.

— И… что ж нам теперь делать?

— Домой идти!

Селиванов с хрустом откусил яблоко и зашагал прочь.

— Значит, получается, нас в сад больше не пустят? — крикнул ему вслед Шевлягин.

— Получается, что так, — донеслось в ответ.

 

 

5

 

С тех пор как из-за морозов дорога стала проезжей, жизнь в селе понемногу наладилась, однажды даже приезжала автолавка с консервами и конфетами, но это она, скорее всего, просто не туда свернула с большой дороги. Зато на магазин приколотили новый почтовый ящик.

Загряжцы снова возили на трассу рыбу, сметану, творог, масло, свиное сало и птицу. Вася каждый день ходил на лесопилку, делал новую проводку в цеху и в конторе. Корбут у себя на участке коптил колбасы и выделывал кроличьи шкуры. Пильщики добывали металл в Шняге и брали в починку любые домашние электроприборы и механизмы, от древних мясорубок и ржавых тисков до насосов и швейных машин. Возвращённая к жизни техника вытворяла невиданное: газонокосилка, легко срезая прибрежный камыш и ольховые ветви, выкладывала за собой бурые шайбы спрессованной травы и опилок. Топоры и пилы входили в дерево, как в масло. Пылесосы перемещались в воздухе, как жуки, и, фыркая паром, исследовали и дочиста утюжили любую поверхность.

Тимохины каждый день ломали голову, прикидывая, как бы доставить к Шняге и закатить внутрь свою простреленную таратайку. Хотели даже распилить главный вход и сделать наклонный въезд от реки, уложив на площадку снятую дверь и переборку. Но, подумав, решили пока воздержаться: кто знает, что там у этой Шняги на уме? Может, она из старого «каблука» сотворит такое чудище, с каким и управиться никто не сумеет.

Маргарита Шевлягина, заполучив в руки свой отремонтированный, неузнаваемо изменившийся пылесос, так увлеклась уборкой, что не сразу заметила, что Гены целый день нет дома.

Обшарив ящики мужниного рабочего стола, она не нашла картонной папки с тесёмками. Из шкафа исчезли полосатый джемпер и рубашка цвета беж, а в прихожей не было солдатских ботинок. Маргарита сходила к соседям, потом спустилась к Люсе в торговый отсек, но все, кого она спрашивала о Гене, только удивлялись и пожимали плечами. Каким образом и когда Шевлягин покинул Загряжье, никто не знал.

 

***

 

Редакция районной газеты находилась в старой части райцентра, в двухэтажном облупленном особняке жёлтого цвета с двумя пожилыми дородными нимфами на фронтоне. Лица нимф из-за толстого слоя побелки казались одутловатыми и суровыми.

Внутри у входа сидел охранник, тоже пожилой и дородный. И лицо его имело то же выражение, что и у гипсовых дам на фасаде.

Он попросил у Шевлягина паспорт, переписал данные в толстую линованную тетрадь и уныло посмотрел поверх очков.

— На второй этаж поднимайтесь, — сказал он.

На лестнице Шевлягин столкнулся со знакомым фотографом, тот когда-то приезжал в Загряжье снимать выборы, а потом долго гужевался с местными в магазине у Люси, утомился и пал у прилавка. Не запомнить его было трудно — длинный, тощий, с неимоверно широкими плечами, с тёмными демоническими подглазьями и насупленными кустистыми бровями. Он тогда показался Шевлягину похожим на какую-то нечисть вроде летучей мыши. Только Гена забыл, как его зовут, да и фотограф, скорее всего, из той поездки никаких имён в памяти не сохранил. Однако, увидав знакомое лицо, он остановился, дружелюбно пригнулся и, протянув руку, поздоровался почему-то на польский манер:

— День добрый! Какими судьбами?

— Здравствуйте, — Шевлягин пожал холодную костлявую кисть и уклончиво ответил: — Мне бы к главному редактору.

— Пойдёмте, провожу, — предложил фотограф. — Он как раз на месте.

Все сотрудники редакции сидели в одном кабинете, до неприличия напоминающем будуар. Шевлягин мельком заметил за столом у окна лохматого парня в свалявшемся свитере, напротив — полную молодуху в платье в обтяжку и в коротких сапогах вроде копыт, и ещё кто-то невидимый шуршал газетами в дальнем углу. Начальственный стол — огромный, на толстых бильярдных ногах — стоял в глубокой нише, украшенной колоннами и лепными гирляндами. Сам главный редактор — моложавый, упитанный, с аккуратно подстриженным пушком на лысине, смотрел сквозь очки в компьютерный монитор и отхлёбывал из огромной чашки кофе с молоком.

Шевлягин с утра ничего не ел, и теперь от кофейного запаха, от усталости и волнения голова у него слегка закружилась, а желудок свело.

— Ко мне? — спросил главный редактор, с любопытством взглянув румяного с холода визитёра. — Садитесь. Рассказывайте, кто вы и что там у вас…

— Я Геннадий Васильевич Шевлягин. Из Загряжья. У нас… — начал Гена и отвёл глаза, чтобы не видеть чашку с кофе.

Он оглядел дипломы и фотографии на стене, заметил лежащее на книжном стеллаже гранёное яйцо из стекла и попытался сосредоточиться.

— У нас в селе, — решительно начал он, — обнаружен неопознанный объект.

— Так-так, — редактор разочарованно вздохнул, — объекты, значит, летают.

— Нет, наш не летает, — заверил его Шевлягин, — наш, наоборот, — в земле. Но внутрь пройти можно. Там есть дверь…

Гена в смятении посмотрел на фотографа. Тот сидел на краешке соседнего стола, сложив руки на причинном месте, и улыбался с такой неискренней кротостью, что Гена разозлился.

— В объекте есть дверь, — твёрдо продолжил Шевлягин, — за дверью большое пространство.

— Как пещера? — спросил кто-то. Шевлягин обернулся на голос и увидел направленный на него любопытный взгляд лохматого парня в свалявшемся свитере.

— Нет, скорее, как подводная лодка.

— А вы были на подводной лодке? — уточнил главный редактор.

— Не был! — дерзко ответил Шевлягин. — А при чём здесь это «был — не был»?! Что я, не знаю, как выглядит подводная лодка?

— И как же она, по-вашему, там оказалась?

— Кто «она»?

— Подводная лодка. Вы же сами только что сказали, что в Загряжье под землей находится подводная лодка.

— Не-ет! — Шевлягин едко улыбнулся и погрозил пальцем. — Вот этого я не говорил! Я сказал: «объект»! И мы, загряжцы, будучи в изоляции от всего мира из-за плохой дороги, из-за отсутствия телефонной и всякой другой связи, самостоятельно этот объект изучаем. Можно сказать, вступаем в контакт. Об этом писали в социальных сетях! По радио о нас говорили!

— Ну, в социальных сетях много чего пишут, — быстро проговорил редактор. — Там на каждый чих не наздравствуешься. А по радио что сказали?

— По радио сказали, что…

Шевлягин запнулся. Рассказывать о брошенных в реку бутылках с письмами ему отчего-то было неловко. А как без этого упоминания подвести разговор к Шняге, он никак не мог сообразить.

Он вгляделся в гранёное яйцо, в радужный блик на стене, в живую светлую точку в стеклянной толще и вспомнил кузов тимохинской таратайки и яркое перевёрнутое изображение. «Подскажи!» — мысленно попросил Шевлягин, обращаясь к причудливо преломлённому свету. Но ничего необычного ни внутри стекла, ни за его пределами не возникло.

Шевлягин собрался с духом, встал и пошёл по кабинету, ритмично жестикулируя и вещая такими громкими рублеными фразами, будто он диктовал воззвание глухой машинистке:

— Объект, обнаруженный на территории Загряжья, транслирует информацию.

Он рассказывает нам о том, что некоторое время назад потерпел бедствие экипаж космического корабля. Международный экипаж, между прочим!

Космонавты приземлились в тайге и из-за серьёзных проблем в ЦУПе (об этом я вам потом расскажу) не смогли выйти на связь.

Их объявили погибшими, но они — живы!

Спускаемый аппарат провалился в болото, на космонавтов было совершено нападение, они были ограблены и выжили только благодаря своему профессионализму и личному мужеству! Ну, и ещё старик там один в тайге помог. Вроде старовера такой…

Гена на секунду задумался, припоминая последовательность событий, оценил молчание сотрудников редакции и осмелел.

— Так… Дальше рассказываю: космонавты пришли в ближайший населённый пункт, но там их приняли за преступников. Их арестовали, допрашивали, собирались отправить в лагерь, но они бежали.

Они смогли вернуть своё обмундирование и даже добыли денег на дорогу, но оказались в ловушке: находящаяся вдали от населённых пунктов железнодорожная станция Воробичи, с которой космонавты собирались уехать в Москву, оказалась закрытой как неперспективное направление.

В условиях бездорожья и сильных снегопадов выбраться из Воробичей было невозможно.

— Денис, посмотри, где у нас такая станция, — попросил редактор, обращаясь к лохматому парню.

— Там ещё вокзал старинный, бревенчатый, вроде терема, — подсказал Шевлягин.

Парень, сощурившись, стал вглядываться в монитор.

— Так, Воробичи… — тонкие пальцы забегали по клавиатуре, — Воробичи… вокзал… Воробичей не вижу, вижу Воробьёву Пустошь.

«На станции Воробьёва Пустошь произошло нападение на рабочих, прибывших для разбора ветхого здания вокзала и эвакуации со станционных складов железнодорожного имущества. Как только рабочие высадились на платформу, с верхнего вокзального этажа и из ближайшего леса по ним был открыт огонь, предположительно из охотничьего оружия. Выстрелы продолжались до тех пор, пока бригада на поезде не покинула территорию станции. По свидетельству очевидцев, нападавших было трое или четверо. Убитых и раненых нет».

— Вот! — торжествуя, выкрикнул Шевлягин. — Я вам говорил! Космонавтов надо искать, они там были ещё зимой. Откуда я это узнал, а? Ну спросите меня, спросите: «Геннадий Васильевич, откуда ты это узнал?» А я вам отвечу: от Шняги. Именно она нам и рассказала о том, что произошло с космонавтами…

— Вообще-то там про космонавтов ни слова, — проговорила полная молодуха и с унылым сочувствием уставилась на Шевлягин.

— Как это «ни слова»? А стрелял кто? — возмутился тот и скомандовал парню в свитере:

— Это… как тебя… Денис! Давай читай дальше!

Парень снова прищурился и продолжил:

— «Вокзал на станции Воробьёва Пустошь построен в 1888 году архитектором Ф. Зигером, по заказу льнозаводчика С.В. Пильщикова. Рядом с вокзалом до 1935 года находились дома для рабочих, баня, церковь и водокачка, также спроектированные Ф. Зигером и построенные на средства С.В. Пильщикова. До настоящего времени из всех этих сооружений сохранился только вокзал. К сожалению, он уже много лет находится в состоянии крайней ветхости, перекрытия и лестницы частично обрушились. Руководство местного отделения железной дороги ещё год назад приняло решение разобрать здание во избежание случайного возгорания, опасного для ближайших лесов и торфяников»

— Да это враньё! — запальчиво крикнул Шевлягин и троекратно рубанул воздух ребром ладони. — Это голимое бессовестное враньё! И вокзал цел, и обстановка в нём ещё полгода назад была цела и невредима. Там добра — ого-го! — на миллионы!

— Где, на вокзале? — не меняя сострадательного выражения лица, спросила толстая молодуха. Она покачала головой, взяла чашку и пошла к кулеру, топая своими копытами.

В углу у окна что-то зашуршало, и из-за развернутой газеты показалась седая старуха в накинутой на плечи шали.

— Между прочим, старые вокзалы всегда имели прекрасные интерьеры, — заявила она трескучим голосом, перевернула газетный лист и снова умолкла.

— Вот именно! — крикнул Шевлягин и стал загибать пальцы, перечисляя: — Люстры, дубовые диваны, настенные панели из ценных пород дерева, зеркало!

— М-да! — согласно брякнула прикрытая шалью старуха.

Главред слушал, сложив на груди руки и откинувшись на спинку кресла. Дождавшись паузы, он спокойно спросил Шевлягина:

— Вас не смущает, что нет такой станции — Воробичи? Есть Воробьёва Пустошь. Там была перестрелка. Какие-то бандиты обстреляли поезд с рабочими, прибывшими разбирать ветхое здание вокзала.

— Не смущает! — Шевлягини беспечно отмахнулся. — Нисколько не смущает! Потому что «кино — это одно, а жизнь — другое».

— Вот тут я с вам согласен, — сказал главред и пытливо уставился на безмолвно присутствующего фотографа.

— Это не я про кино и жизнь сказал, это Васька Селиванов, поэт наш, — пояснил Шевлягин.

— Тем более, — главред продолжал выжидающе смотреть на фотографа. Тот сделал какое-то неуловимое движение и исчез бесшумно, как летучая мышь.

Шевлягин между тем приблизился к стеллажу, взял с полки стеклянное яйцо и, вглядываясь в его грани, серьёзно заговорил:

— Речь идёт о том, что искажение информации неизбежно. Шняга считывает её так, как умеет, накапливает в себе, преломляет и, как свет, направляет в нужную сторону. А Вася, попуская через себя этот поток, изменяет его сообразно своему интеллекту и жизненному опыту…

— Вася — это который поэт? — уточнил главный редактор, опасливо отодвигаясь в сторону от буйного визитёра с тяжелым предметом в руке.

— Да! Вообще-то он электрик и выпивает иной раз больше, чем нужно…

— Обычное дело, — согласился главред, тревожно глядя мимо Шевлягина.

— Но именно ему, поэту, доверено знание, которое от всех скрыто, — воодушевлённо продолжал Гена. — Это тайна! И это невозможная, возмутительная несправедливость! Но я уже с этим смирился. Значит, так надо! Поэтому Васю пускали в сад, а меня, например, — нет. Поэтому именно он видел другую жизнь. Жаль только, что нам про неё ничего толком объяснить не смог…

— Он что, умер? — робко поинтересовалась толстуха.

— Кто, Васька?! — Шевлягин возмутился. — Да ничего он не умер! Проводку на лесопилке делает. Некогда ему умирать, там ещё дел по горло.

— Вы, собственно говоря, чего от нас хотите? — спросил главред и тут же попросил: — Вы вот эту штуку на место поставьте, пожалуйста.

— Вот эту? — Шевлягин взвесил на ладони кристалл, получилось двусмысленно, у главреда даже задёргался левый глаз. — Да поставлю я её, не переживайте вы так! А хочу я вот чего: мне нужно, чтобы вы поехали в Загряжье и сделали большой репортаж о Шняге. И чем быстрее, тем лучше, пока её всю не распилили к чёртовой матери.

— Что это ещё за «шняга»?! — донеслось из угла. — Нет такого слова в русском языке!

— Как это нет? — Гена, поигрывая гранёным булыжником, медленно направился к старухе. — Как это нет, если всё Загряжье так называет обнаруженный объект?

Старуха отложила газету и строго произнесла:

— В нашем издании никогда не было и не будет этого площадного жаргона!

— Правда? — ласково поинтересовался Гена. — А вот, например, в трёх километрах от города есть деревня Дуркино, вы о ней писали хоть раз? Там, кстати, психбольница находится. Писали наверняка! Вообще-то деревню пытались переименовать — это я вам как краевед говорю, — местные жители решили, что отныне они будут проживать в селе Рассветное, но не тут-то было! Ты хоть рассветным, хоть закатным, хоть золотым и бриллиантовым себя назови, а соседей не переучишь, они как говорили — «дуркинские с нашими подрались» или «в Дуркине свинина дешевле», так и по сей день говорят. Чуть кто забалует — «пора в Дуркино везти». Не прижилось красивое название.

Или вот речка здесь у вас, по другую сторону шоссе протекает, на всех картах она обозначена как Гобёнка, но мы-то знаем, как она называется! В ней испокон веку вода, как навозная жижа.

Так вот: Шняга — это естественно образованное название! И менять его мы не станем.

Главред снова подал голос:

— Геннадий… э-э… Васильевич, вы всё-таки поставьте эту штуку на место, это наш приз за лучшую публикацию о пасхальных мероприятиях. Мы им дорожим. Поставьте, пожалуйста.

— А вы не бойтесь! — нахально заявил Шевлягин. — Ничего с вашим призом не случится! У нас в главном зале Шняги стоит Ленин. Аккуратный такой, небольшого росточка, в руке фонарь.

— Ох, боже мой, — нервно выдохнула молодуха.

— А до этого он был Венерой, — не обращая на неё внимания, продолжал Шевлягин. — А ещё раньше, до Венеры, — он тоже был Лениным, но ростом повыше. У школы стоял с протянутой рукой. Разбился! Погиб, можно сказать, из-за усталости материала. А Шняга его восстановила. Два раза она собирала Ленина из обломков! Так что если я сейчас это ваше яйцо об пол шарахну…

Шевлягин поднял руку. Тут же кто-то крепко взял его за запястье, потянул вниз и сказал: «Спокойно. На стульчик садимся…» Стеклянное яйцо упало на пол и покатилось под стол. Перед Шевлягиным возник полицейский.

— Документы предъявите, пожалуйста, — сказал он.

Шевлягин обернулся, за спиной у него стояли охранник и незнакомый мужик во всём синем.

— Паспорт предъявите, — повторил полицейский.

Шевлягин поднял с пола рюкзак, расстегнул его, заглянул внутрь и тут же почувствовал тупой укол в шею.

 

***

 

Шевлягин проснулся в тёмной комнате на голой железной кровати с панцирной сеткой. Под головой у него лежал рюкзак. По другую сторону от окна стояла ещё одна железная кровать, пустая. Больше в комнате ничего не было.

Приподнявшись, Шевлягин увидел окно с решёткой и вечернее небо. Очень хотелось пить, в голове было безмысленно и тесно, будто череп плотно набили сырым песком.

Шевлягин встал, покачнувшись, дошёл до двери, подёргал ручку. Постоял немного, соображая, что делать. Постучал. Постучал ещё раз.

Дверь открылась, и Шевлягин увидел перед собой женщину в тёмном халате и в белой косынке.

— Где здесь туалет? — спросил Гена, кое-как ворочая языком.

— Пойдём провожу, — сказала женщина очень знакомым голосом.

Шевлягин побрёл за ней по коридору, освещённому только ночной лампой на стойке сестринского поста. За одной из дверей кто-то негромко стонал и ругался, из-за другой доносились разговоры и смех.

— Вот сюда, — женщина включила свет в белом кафельном помещении, — иди, я тут, в коридоре, побуду.

Когда Шевлягин снова вышел в коридор, женщина мыла пол. Шевлягин опустился на банкетку и стал смотреть, как швабра превращает тусклый линолеум в подобие тёмной воды с отражениями и таинственными глубокими тенями.

— Наташ, а ты почему здесь? — тихо спросил Шевлягин.

— Работаю теперь тут. Уборщицей, — ответила Наталья Ивановна. Она отставила швабру к стене и тоже села на банкетку.

— А сам-то ты как в Дуркино попал?

— В редакцию газеты ходил. Хотел им про Шнягу всё рассказать.

— Ох, Гена… — Наталья горько улыбнулась.

Немного помолчав, она спросила:

— Есть хочешь? Там в ординаторской день рождения справляют. Погоди, сейчас принесу тебе чего-нибудь.

Она ушла и довольно скоро вернулась с двумя тарелками, в одной был салат, в другой колбаса и хлеб. Вручив Шевлягину обе тарелки, Наталья скрылась за ближайшей дверью и тут же вышла с большим алюминиевым чайником, кружкой и ложкой.

— Это компот, — объяснила она.

Шевлягин стал жадно есть. Забыв про кружку, он пил компот прямо из чайника, поддерживая ладонью его шершавое дно и припав губами к гнутому носику. Наталья ушла. Пол в коридоре высох и потускнел. В ближайшей палате кто-то разнообразно и с выражением захрапел.

Послышались тихие шаги. Наталья быстро приблизилась, сунула в руки Шевлягину его рюкзак и сказала:

— Иди за мной.

В конце коридора она остановилась, достала из кармана связку ключей, открыла дверь и кивком велела Шевлягину войти.

Не включая свет, Наталья обогнула большой стол, кресло и разлапистую чёрную пальму, подошла к окну, отдёрнула тюль и повернула ручку балконной двери.

— Не бойся, это первый этаж, — тихо сказала она Шевлягину.

Гена шагнул на балкон, остановился и обернулся.

— А ведь нас с Васькой в сад-то не пустили, — прошептал он, глядя в маленькое бледное лицо. — Всё, значит, граница теперь на замке!

— Ну… что ж, ничего не поделаешь, — сдержанно ответила Наталья.

Шевлягин отошёл к перилам и снова вернулся.

— А ты ведь долго была там, в саду! Тебя впустили. А меня — нет. Вот как это понять?!

Наталья потупила глаза и поправила косынку.

— Ничего там хорошего, Гена. Тоска одна. Иди, иди ради бога…

 

 

6

 

Маргарита увидела в дверях мужа, и от сердца у неё отлегло, — и руки ослабли, и глаза защипало. Но прощать целые сутки стыда и паники она не собиралась и поэтому никаких вопросов задавать не стала.

Гена долго расшнуровывал ботинки, потом, усердно тиская твёрдый обмылок, мыл руки над раковиной, старательно умывался, не спеша промокал лицо полотенцем и рассматривал лезвие опасной бритвы.

Маргарита бросала на мужа недобрые взгляды и ходила туда-сюда то ли по делу, то ли так, металась от злости. Она явно надеялась на покаянную речь, но Гена молчал.

Погремев тарелками, Маргарита рявкнула: «Иди есть!»

Шевлягин сел за стол, выпил рюмку самогона, закусил солёным огурцом, съел тарелку горячих щей, выпил ещё пару рюмок под жареную картошку. Закончив с обедом, он налил в ковш кипятка, взял бритву, вышел из кухни и плотно закрыл за собой дверь.

Через час Маргарита осмелилась заглянуть в спальню. Гена лежал на кровати в полосатом джемпере, в серых брюках от выходного костюма и в рубашке цвета беж — прямой, бледный и чисто выбритый. Спал.

Вечером на дне рождения Таисии Корбут Шевлягин так плясал под грохочущую из колонок музыку, что Таськина мать, глядя на него, жалостливо качала головой, охала и прикрывала ладошкой беззубый рот.

За столом раскрасневшийся хмельной Корбут рассказывал, как нужно правильно коптить сало, и трубил громче музыки: «Оно нежное!» Гости галдели, тыкали вилками в закуску и выпивали не в лад, чокаясь только с теми, кто поближе.

Старуха, утомившись от ритмичного грохота и от сочувствия к одинокому танцору, выдернула штепсель из розетки, и шумовая завеса пала. Таисия заругалась на мать, та в ответ обозвала дочь «бестолковкой хе́ровой» и заковыляла к себе за перегородку. Гости за столом потянулись друг к другу рюмками. «За родителей!» — объявил Корбут.

Шевлягин ещё немного поплясал, а потом его повело к двери, он вышел на веранду и через все ступеньки разом шагнул с крыльца в тихую холодную ночь.

Маргарита догнала мужа на улице. Она накинула на него куртку, обняла и заревела, мокро и горячо дыша ему в шею:

— Гена-а!

— Что ж ты плачешь? — удивлённо пролепетал Шевлягин. От ночного холода голова его немного прояснилась, но стоять получалось плохо, и он неловко переступал и качался.

— Я испугалась, что ты опять уйдёшь, — завыла Маргарита.

— Да куда мне идти? — Шевлягин пожал плечами. — Кому я нужен…

— Я как увидала однажды, что у тебя над головой синяя точка летает и светится, так с тех пор и думаю: всё, уйдёт он от меня… Выбрали его!

Маргарита снова залилась слезами. Со стороны леса донёсся долгий тоскливый стон, похожий на гудок поезда. Звук оборвался.

Шевлягин запрокинул голову. Огромные мохнатые звёзды вздрогнули, выписали короткую сияющую загогулину и возвратились на место. Молодой месяц — острый, как лезвие плотницкого топора, — покачиваясь, плыл сквозь тонкие облака.

— Смотри, сколько над нами таких точек, — шёпотом сказал Гена над ухом плачущей Маргариты, — нас всех выбрали!

Она в ответ отстранилась, утёрла слёзы и потребовала:

— Ну-ка поклянись мне, что не уйдёшь!

— Да чтоб я сдох! — расслабленно улыбнувшись, пообещал Шевлягин.

Маргарита всхлипнула и повисла на муже.

Всю дорогу до дома Шевлягин зачарованно смотрел в небо и мотался из стороны в сторону, а Маргарита крепко держала его под руку и говорила:

— Ты весной сажай свой дендропарк, если хочешь, деревья-то всё лучше, чем мусор. А бочку я переставлю. Или поищи там под горой чего-нибудь, яйцо-то вон какое хорошее нашёл! Я уже придумала, как его раскрасить…

 

***

 

Тимохиных не оставляла мысль о превращении старой машины в мощный вездеход. На ржавый «каблук» в семье давно уже не надеялись, последний его подвиг — погоня за сбежавшим краеведом Шевлягиным — никого не обманул. Даже дед Тимоха, увидав, как сыновья толкают намертво заглохшую машину в ворота, сказал: «Ну, что ж… Сколько ни молодись, а хана настанет!»

Братья Тимохины несколько дней провели возле таратайки — думали, курили, ругались и в конце концов решили её разобрать, распилить и частями перетащить в Шнягу.

Завывания пилы, скрежет и грохот, доносящиеся с улицы, разбудили Шевлягина. Вся ночь у него прошла в страданиях — то его мутило, то казалось, что кровать погружается в пол, а стены смыкаются и падают, то головная боль вгрызалась в затылок. Только под утро стало немного лучше, и даже приснился сон, не очень понятный, но тихий и не противный. Пила и кувалда Тимохиных своим грохотом вернули Шевлягина в реальность. Он сел, свесил с кровати ноги, огляделся и решил, что если бы не похмелье и не адский грохот, то окружающий его теперь мир был бы не так уж плох, особенно по сравнению с сумасшедшим домом.

В окно светило солнце. С кухни пахло оладьями, но есть не хотелось.

— Может, таблетку? — спросила Маргарита, взглянув на неподвижное, опухшее лицо мужа. — Или знаешь что, иди-ка в Шнягу, там всё быстро пройдёт. Заодно у Люськи сахара купишь.

Она вручила мужу авоську, деньги и бросилась к пригорающим на сковороде оладьям.

Шевлягин спустился по́д гору, вошёл в Шнягу и побрёл по проходу — мимо Люсиного магазина, склада, Юрочкиной «процедурной», мимо хозяйственных отсеков с навесными замками на дверях, мимо небольших кают со спиленными переборками. Остановившись в самом тёмном месте длинного, слегка изогнутого коридора, Шевлягин припал лбом к холодной стене. Боль в затылке почти прошла, только в груди возникла странная, нехорошая пустота. Точно такую же пустоту и отстранённость, отставленность от всего и от всех он чувствовал позавчера, когда проснулся после укола в тёмной палате на койке с холодной панцирной сеткой.

— Что ж ты мне душу-то вытягиваешь, гадина ты железная! — тихо сказал Шевлягин и боднул стену. — Ну что тебе надо, что?!

Он двинул кулаком в стену, постоял ещё немного, упершись в неё лбом, затем отстранился и медленно побрёл к выходу.

Двери большого зала были открыты. Внутри перед статуей лежали автомобильные колёса и куча покорёженного металла. Приблизившись, Шевлягин разглядел помятую дверь от тимохинского «каблука». Из коридора послышались бодрые голоса, топот и металлический лязг. В дверях возникли братья-пильщики с карданным валом. Они втащили его в зал и швырнули на кучу лома.

— Вот так вот, Геннадий! Эксперимент будем проводить, — отряхивая ладони, крикнул один. Другой подхватил:

— На слабо́ Шнягу берём! Поглядим, получится ли у неё из этого говна чего-нибудь нормальное сделать.

— Нормальное? — Шевлягин кисло усмехнулся. — Ну-ну.

— А чего такого? Пусть соорудит нам внедорожник, такой, чтоб летал по нашей грязи, как по паркету…

— И чтоб с виду был козырный. Такой весь вообще.

— Выезжать-то отсюда как думаете на новом внедорожнике? — донеслось от двери. Все обернулись и увидели Егорова. Он, не торопясь, подошёл и встал рядом с Шевлягиным.

— Всё придумано, Иван Иваныч! Мы ж специально в большой зал всё принесли, чтоб было где развернуться.

Тимохины забегали и замахали руками, объясняя, где они собираются резать стену зала и как будут через распиленный главный вход выводить машину на берег.

— Ген, ты как думаешь? — глядя на их беготню, спросил Егоров.

— Да никак, — холодно ответил Гена. — Пусть делают что хотят.

Утром, едва рассвело, Тимохины со всех ног понеслись в Шнягу. Там стояла тишина. Юрочка ещё не снял с двери табличку «Закрыто», жилые и торговые отсеки были заперты, все, кто обычно ночевал в Шняге, ещё спали.

В большом зале возле статуи Ленина горой лежали машины — чёрные, обтекаемые, лаково блестящие вездеходы на могучих колёсах с рифлёными шинами — каждый размером с небольшой чемодан. И чуть ближе к цоколю, отдельно от всех стоял детский педальный «Москвич» светло-голубого цвета.

Потрясённые Тимохины походили вокруг игрушек, потрогали их, рассмотрели, насколько позволял фонарь на руке Ильича, в сердцах попинали машинки ногами. А потом унесли всё внезапно обретённое имущество в один из своих отсеков и закрыли на замок.

— Испарилась таратайка, — объясняли они потом всем любопытствующим, — скорей всего, Шняге железа не хватает. Ясен пень, спилили-то мы с неё сколько! Ну, пусть питается. Нам не жалко, а ей гемоглобин!

 

 

7

 

Последние загряжские зимы начинались поздно — ни снега, ни сильных холодов не бывало до самого Рождества. На этот раз предзимье выдалось бесснежным и солнечным, ударил небывалый мороз, и река в одну ночь встала, превратившись в огромный изогнутый кусок матового стекла. Белёсая сухая трава сияла на солнце и топорщилась, как шерсть на старой собаке, земля затвердела так, что каждый шаг отдавался глухим каменным стуком.

У Люси в торговом отсеке было тепло и, как обычно, пахло горячим хлебом. Старуха Иванникова, нагуляв по морозцу румянец и одышку, оглядывала знакомых у прилавка и охала:

— Надо же, холодина какая на улице! Вот не дай бог помереть в такую погоду, землю ломом не прошибёшь!

Люся по привычке соглашалась, — «это точно», — и, не особенно задумываясь о чужих печалях, сыпала макароны в кулёк.

Егоров убрал в сумку только что купленный хлеб и проговорил с напускной строгостью:

— А ты, Иванникова, если собралась, так не отлынивай! Гляди-ка, мороз ей помешал! Снег выпадет — опять не так, весной — грязь, а летом уже неохота.

— Балабол! — гневно фыркнула старая самогонщица, и её щёки, сморщенные, как сушёные груши, стали ещё красней. Обращаясь к Люсе, она приказала: — И муки давай. Пироги сегодня поставлю. Что-то все пироги пекут — и Корбуты, и Тимохины, и Зайцевы… Праздник, что ли, какой?

— Детей привезли из школы! — объяснила Люся, с укором глядя на бестолковую бабку. — Каникулы начались.

 

***

 

Приехавшие домой дети потеряли всякий интерес к Шняге и целые дни проводили на льду — гонялись друг за другом, раскатывали ногами и без того скользкую поверхность до тёмной стеклянной гладкости, падали, расквашивали носы, устраивали гонки на санках, изучали трещины, расковыривали пузыри, застывшие в ледяной толще.

Распластавшись на льду, они полировали его варежками и, загородившись от света ладонями, всматривались в зеленоватую речную глубь — в тёмные заросли подводной травы, в округлости валунов, в дрожащие линии неярких в воде солнечных лучей.

Возле Поповки, там, где всегда была самая топь, средний Корбут разглядел подо льдом покорёженную трапецию тракторной двери, поручень, мохнатые от ила сочленения двигателя и ребристый край гусеницы. Длинная тень, шевельнув плавниками, медленно проплыла возле самого дна. Из кабины тут же метнулись в разные стороны несколько мелких рыб.

— Это Шняга? — спросил младший Корбут.

— Это древний трактор, — пояснил старший.

— А почему он под водой?

— Его, наверное, взрывом отбросило, — предположил старший, — во время войны.

 

 

 

 

***

 

Братья Тимохины старательно уходили от разговоров об утраченной таратайке, — на шутки приятелей не реагировали, на вопросы соседей толком не отвечали. Грандиозная мечта, воплощённая Шнягой так непонятно и оскорбительно, была заперта в отсеке, и дверь в тот отсек с тех пор ни разу не открывалась.

Придумывая, как незаметно избавиться от карликов-внедорожников, братья сначала решили поочередно утопить их в реке, как котят, или порезать на мелкие части, разбить и сдать сборщикам металла. Потом возникла мысль отвезти машинки в райцентр и продать оптом, но тут Тимохиных осенило, что везти-то теперь и не на чем. Решили порезать. Но когда отомкнули замок и распахнули дверь, то от изумления уронили и пилу, и кувалду.

Вместо кучи игрушек в отсеке стоял высоко поднятый над мощными колёсами вездеход чёрного цвета с буксировочными клыками на бампере, с двойными фарами, с непонятным блестящим знаком на радиаторной решётке.

Тимохины, не веря глазам, то осматривали и оглаживали замурованную в тесном отсеке машину, то подвывали с досады и били кулаками в стены коридора. Перебесившись, они сели на пол, помолчали, а потом, не сговариваясь, встали и бросились за инструментом.

Через два дня упорной работы Тимохины спилили внешнюю переборку своего отсека, вырезали огромную арку в стене главного зала — по левую руку от Ленина, и въехали на новой машине в самый центр.

Загряжцы, наблюдающие за действиями Тимохиных, были встревожены, но молчаливы. Все знали про испарившуюся таратайку и сочувствовали семейству, оставшемуся без транспорта.

Шнягу, изуродованную в самой главной, самой общественной её части, тоже жалели и, помня о долгом ливне, затопившем летом всю округу, теперь опасались последствий.

Кроме того, огромный вездеход внушал сельчанам смутное чувство боязливого почтения, он будто пристально смотрел на них злыми раскосыми глазами и презрительно молчал, выставив клыкастую челюсть.

Тимохины между тем примерялись с перфоратором и пилой к другой стене. Егоров, глядя на них, удрученно качал головой и топтался у двери, не решаясь ни высказаться, ни уйти молча.

Юрочка с озабоченным видом шагал туда-сюда за статуей Ленина и негромко беседовал сам с собой. Он грозил пальцем, упрекал кого-то и объяснял, что гулять надо на свои.

Славка-матрос уныло спросил у Корбута:

— Ну, а как ещё?

— Да никак, — буркнул Корбут, — как ты её выведешь по-другому?

Одна только Люся возмутилась и прямо спросила Тимохиных:

— Это что же, потом и входную дверь срежете? И будут у нас с улицы ворота, как в гараже? А у меня магазин прямо у входа, вы подумали, какой у меня там холод будет всю зиму?

Тимохины без всякого выражения посмотрели на продавщицу. Люсе почудилось, что глаза у обоих стали похожи на раскосые фары.

— Не ссы, — сказал один.

— Зарастёт, — добавил другой.

Вскоре стараниями братьев-пильщиков в зале появилась вторая арка. Затем Тимохины сняли входную дверь и так распилили проём главного входа, что он и впрямь стал похож на гаражные ворота. Ильич теперь показывал рукой в две огромных дыры, прорезанных одна за другой. Сквозь них виднелась бирюзовая ледяная гладь в белых трещинах и освещённая солнцем сухая трава на другом берегу.

Ожидая выезда вездехода, загряжцы стояли на льду и смотрели на большой неровный проём с зазубренными краями, возникший на месте овальной двери.

Из тёмной глубины послышался гул. Машина съехала на лёд и покатила влево, к пологому спуску. Дети возле Поповки закричали и запрыгали, размахивая руками, Зайцевы азартно засвистели. Вездеход разогнался и резко затормозил, его занесло. Лёд под задним колесом брызнул во все стороны белыми линиями, проломился, и машина, заваливаясь на бок, стала погружаться в воду.

Зайцевы бросились к полынье, расстёгивая на бегу куртки, Славка-матрос побежал следом, держа в руке подхваченную на берегу корягу, Корбут закричал кому-то в проём Шняги: «Верёвку давай, быстрей!».

Тимохины один за другим выбрались из кабины и, как два чёрных поплавка, закачались на воде рядом с тонущим внедорожником. Помощь приближалась, машина уходила ко дну. Когда обоих братьев — дрожащих, задыхающихся, облепленных морозно-дымящейся одеждой — вытащили из воды, в полынье уже не было видно ничего, кроме взбаламученного ила.

 

***

 

Тимохины ещё не успели добежать до дома, как в торговом отсеке вспыхнул бабий бунт. Люся, возмущённая разгромом на ближайших территориях, кричала, что больше этим паразитам пильщикам в жизни ничего не продаст. Анна Васильевна Егорова хоть и не имела такого звонкого голоса, как у продавщицы, но тоже высказалась: пристыдила мужчин за то, что те молча наблюдали за варварскими действиями Тимохиных, и напомнила всем про летний потоп. А Маргарита Шевлягина, едва не плача, попрекнула всех сразу за то, что от Генки защищали Шнягу всем миром, а от шпаны защитить не смогли! Досталось и Таисии за то, что не отвадила братьев от распиловки.

— А чем же им ещё заниматься? — заступился за свояков Митя Корбут.

— Чем?! — Люся рассвирепела так, что даже её завитая чёлка вздыбилась и задрожала. — А я у них спрашивала, чем мне заниматься? У них что, дома забот нет?

— Заботы-то всегда найдутся, а тут всё-таки дело мужское… — попытался возразить Корбут и вызвал в ответ такой ор, что зажал уши и выскочил вон.

Мужчины стояли возле статуи, курили и обсуждали события. Женщины, накричавшись и слегка успокоившись, вышли из торгового отсека, приблизились к мужскому собранию и стали прислушиваться.

— Разве Шняга наша? — спросил Егоров и сам же ответил: — Она ничья.

С ним согласились и тут же заговорили все сразу, перебивая друг друга, выкрикивая и предлагая принять единое для всех непреложное, справедливое охранное правило.

Кричали долго, снова едва не разругались, но решение в конце концов созрело: Шнягу решили разделить на равные семейные участки, каждый участок считать частной собственностью. Большой зал оставить в статусе общественного помещения, чтобы людям было где коллективно обсудить что-нибудь или, например, картошку обсушить, Ваську Селиванова послушать — да мало ли что! А кому надо металл пилить, тот пусть на своих площадях и пилит.

Срезанные стены в тот же день приварили назад, как смогли. Входную дверь тоже приладили.

Наутро выбранные загряжцами доверенные лица — Славка-матрос, Ираида Селиванова и Митя Корбут — обошли всю доступную для осмотра территорию, измерили и поставили масляной краской номера. Потом кинули жребий и разделили между загряжцами не занятую ещё часть Шняги.

С каждого нового владельца взяли подписку: «Принимаю в собственность, претензий по границам не имею». Бумаги отдали на хранение Ираиде Селивановой.

Пильщики, не согласные с притеснениями, сначала буянили, пытались даже угрожать односельчанам и размахивали режущим инструментом, но получили дружный отпор, насупились и пошли к Иванниковой за «стародевичьей».

8

 

Гена Шевлягин не видел ни изуродованного зала, ни уходящего под лёд вездехода, ни спасения братьев-пильщиков. Он только заметил, что мимо окон промчались Тимохины — оба красномордые, заиндевелые, оба без шапок и в чужих куртках, — и тут же забыл о них.

К суматошному рассказу Маргариты о событиях того дня он не проявил заметного интереса или сделал вид, что ему всё равно. Только услышав про договор о разделе Шняги, он спросил:

— Значит, пилить где попало больше не будут? Ну, хоть какой-то толк…

Его теперь занимало строительство. Весной Шевлягин задумал возвести над домом надстройку для наблюдения за звёздами. Он поднимался на чердак, делал замеры, рисовал чертёж, прикидывал, сколько понадобится бруса, досок и кровельного железа. А в самых смелых мечтах рисовался ему маленький кабинет с библиотекой, с рабочим столом, телескопом и винтовой лестницей.

Башня с оконцем на крыше, упомянутая однажды поэтом Селивановым, не давала ему покоя. Гена так часто представлял тот дом, всё заповедное село и сад за ненайденной дверью, что иногда ему начинало казаться, что он видел всё это собственными глазами.

Он набросал на обороте строительного чертежа карту той местности, имея в виду загряжский ландшафт, но слегка изменённый, с новым мостом и дорогой.

Прикидывая, что из старинной застройки могло бы уцелеть до сих пор, Гена задумывался — вот, например, церковь, княжеская усадьба, магазин, чайная… А керосиновая лавка? А школа, а поповский дом? И как же такой большой сад может находиться на том месте, где сейчас кладбище и лес? Раньше там был школьный сад, это правда, до сих пор это место так называют. Правда, яблони давно вымерзли, школа обрушилась…

Иногда Гена думал: а что, если дать Юрочке фотоаппарат и попросить его сфотографировать местность за садом? Но как ему объяснить, что это необходимо? И сумеет ли он… Или, может быть, однажды проследить за ним, идя след в след? Эту мысль Шевлягин сразу отогнал как негодную. Он догадывался, чем это закончится: за одним из поворотов Юрочка исчезнет, а вместо него посреди тёмного коридора неожиданно возникнет, например, лось и, наклонив свою рогатую голову, будет мрачно смотреть на Шевлягина.

Ещё в саду как-то раз была Маманя, все в Загряжье знали, что это она вывела оттуда Наталью.

Шевлягин решил по-соседски сходить в гости к знахарке.

 

***

 

Маманя месила тесто, орудуя в кастрюле тёмной костлявой рукой с закатанным рукавом. На вопросы Шевлягина она отвечала неохотно.

— Чего я там видала? Лес да сад, а больше ничего. Сад опрятный, а лес… обыкновенный. У нас такой же, только в нашем бурелома побольше.

— И что же, ты так сразу прямо к сторожке и вышла? Значит, не ходила по окрестностям, не искала… Как это так?

— Я Наталье иногда поесть кое-что передавала — пирогов, творогу… Бывало, увижу, что Маша Грачёва к брату под берег пошла, окликну и передам с ней. А дальше Юрочка относил. Так что тропинка-то к сторожке была протоптана.

— А дверь в сад? Как ты её нашла?

— Шла-шла и увидала. Чего её искать?

Шевлягин приуныл.

— Понятно… Но неужели тебе не интересно, как там люди живут? Вот этого я никак понять не могу!

— А чего там понимать? — сердито ответила Маманя, продолжая толкать кулаком тесто. — Как-то живут. У них свои заботы — у меня свои. Люська тогда ко мне заявилась, просит: «Поди сходи за Натальей», — а у меня коза того и гляди разродится, в хлеву над той козой крыша за лето сгнила, в погребе болото, а Славка который день домой носа не кажет! Вот как ты думаешь, интересно мне по чужим садам шастать?

Шевлягин задумался, побарабанил пальцами по столу, печально выдохнул «м-да!» и вдруг сменил тему:

— Мамань, а ты для чего в свои лечебные отвары раскалённые железки бросаешь?

— Для пользы, — ответила старуха.

— А без железок, значит, пользы не будет?

— Нет, не будет никакой.

— Почему, Мамань? Ты объясни, я пойму.

— А зачем тебе понимать? Если поймёшь, тоже толку не будет.

— Да? — удивился Шевлягин. — А разве не наоборот?

— На два оборота! — проворчала в ответ старуха. — Кому оно нужно, это понимание! Только то и помогает в лечении, что понять невозможно. Такое у людей свойство: в непонятное — верят, а душицу да зверобой любой заварить сможет, чего в них особенного.

— Вот и объяснила… И как ты думаешь, это наше свойство, оно навсегда или исправится когда-нибудь?

— А зачем?

— Как зачем? — возмутился Шевлягин. — Жить-то надо умом! Развиваться!

— Вот и развивайся, раз тебе надо, — спокойно ответила старуха и спросила: — Самому-то умом хорошо живётся?

— Да ну… — Шевлягин опустил глаза и стал задумчиво перебирать лежащую на коленях вязаную шапку. — Извёлся я совсем, Катерина Андревна!

— Чего это ты извёлся? — бросив на гостя косой взгляд, спросила старуха.

— Нет у меня со Шнягой контакта, — удручённо сказал Гена, — не знаю, как к ней подступиться… Ведь это же моя была мечта! А она сбывается черт её знает как! Смотришь — душа болит!

Он вдруг простовато улыбнулся.

— Может, ты мне тоже отвара какого нальёшь?

Маманя перестала месить, прикрыла полотенцем кастрюлю и, уперев ладони в край стола, недобро уставилась на гостя.

— И какого ж тебе отвара?

— Ну, не знаю… Какого-нибудь… с гвоздём! — Шевлягин сжал кулак и потряс им у себя перед носом. — Раскалить этот гвоздь добела и в снадобье его кинуть, чтоб он из трав всё самое ценное враз вышиб! Чтоб в голове от этого снадобья прояснилось, и всё лишнее — долой!

Маманя усмехнулась.

— Валерьянки могу заварить, — предложила она. — У меня её много с того года заготовлено.

— Да ну тебя! — Гена надел шапку и нехотя встал. — Пойду я.

На крыльце кто-то громко затопал, дверь отворилась, и в дом вместе с облаком холодного пара ввалился багрово-красный с мороза Славка-матрос.

Он бросил на пол перевязанную шпагатом стопу газет, поставил сверху большую сумку, скинул рукавицы, обведённую инеем меховую шапку и стал расстёгивать затвердевшую от холода куртку.

— Щи горячие! — объявила Маманя и бросилась к печи. — Садись, сейчас налью.

— О, хорошо! Давай, — тут же согласился Славка и протянул Шевлягину руку: — Здорово. Ты чего, заболел, что ли?

Гена замялся:

— Да не, я так просто зашёл. А ты в город ездил?

— Ага. Возле трассы кто-то газеты выкинул, а я забрал, — Мамане на растопку сгодятся.

— Да будто мне растопить нечем! — проворчала Маманя, бережно неся тарелку со щами. — Ещё не хватало мусор у дороги собирать, тут своего полно…

— Если не нужны, давай я заберу, — предложил Шевлягин.

Славка взял ложку, пожал плечами, — «забирай», — склонился над тарелкой со щами и сразу потерял интерес к разговору.

 

***

 

Это была полугодовая подшивка областного многостраничного еженедельника, довольно аляповатого с виду. Первую газету Шевлягин жадно прочёл от передовицы до рекламных объявлений, заинтересовался репортажем о путешествии на Алтай и рассказом биолога о миграции птиц. Во второй газете его увлекла полемика журналиста с писателем, судя по всему, очень знаменитым. Статья об изменении климата показалась поверхностной, статья об экономике — возмутительной. Третья газета почти вся была посвящена телевизионной программе, Шевлягин, быстро перелистав, отбросил её, взял следующую, раскрыл на середине и увидел приветливое лицо космонавта Жеребёнкова.

Какая-то опечатка была в знакомой фамилии, то ли лишние буквы, то ли просто не те, но глаза Шевлягина уже бежали по строчкам и не хотели остановиться. Он оцепенел, оглох и, читая, слышал только голос, знакомый по радиопередаче.

«Капсула спускаемого аппарата лежала на большой глубине, выбраться на поверхность из такой шахты без посторонней помощи невозможно. Но, поскольку люк был открыт, а тела не были обнаружены, я всё-таки думаю, что экипаж покинул капсулу ещё до того, как она утонула или, проломив верхний слой почвы, рухнула в подземную полость. Дальнейшая судьба космонавтов нам неизвестна. Ближайший город находится в двадцати пяти километрах от места приземления. Если бы космонавты добрались до него, они бы непременно вышли на связь. Но, к сожалению, этого не произошло. Городские службы никакими сведениями о пропавшем экипаже не располагают.

Я часто думаю о своих погибших друзьях. И, конечно, не я один: многие скорбят об этих молодых, сильных, умных, талантливых людях. Мне однажды позвонил совершенно незнакомый человек и сказал, что один из членов экипажа жив (я не буду называть имя, чтобы зря не обнадёживать близких), что он видел этого космонавта уже после трагического известия, они даже разговаривали. Это якобы происходило в разрушенной церкви на берегу озера… Символично, не правда ли? Я съездил туда, попытался всё выяснить… К сожалению, надежды не оправдались.

Мы обычно не хотим мириться с потерей, хотим верить в чудо. Но если мы вспоминаем о человеке, если мы обращаемся к нему мысленно — ведь в эту минуту он для нас жив, не так ли? Вот в это я верю.

Я очень люблю северную природу — скалистые берега, холодный солёный морской ветер, невероятной красоты небо… Этим летом друзья позвали меня в путешествие по нашим северным морям. Однажды на рассвете яхта проходила мимо острова, на котором стоит небольшой монастырь. Вставало солнце, над водой лежал лёгкий туман, монахи как раз «снимали селёдку», и всё было розовым — небо, вода, лодки и сами рыбаки, и селёдка, которую они вынимали из сетей… В одной лодке сидели три монаха. Наша яхта прошла мимо них, очень близко, я видел их лица… Я знаю, чудес не бывает, но в тот момент я был потрясён сходством, мне показалось, что я вижу трёх своих друзей, тот самый погибший экипаж. Потом я подумал, что это было моё личное прощание с ними…»

Шевлягина прошиб холодный пот, в голове зазвенело. Он несколько раз прочёл статью с начала до конца, а потом ходил по комнате и пытался представить поверхность земли как живую карту — с лесами, городами, линиями дорог, морями, озёрами. Извилистые синие реки несли свои воды на север, по дорогам бежали потоки машин, бархатно зеленела тайга, вставало из-за горизонта розовое солнце, освещая горный хребет, похожий на мятую упаковочную бумагу. Где-то в этом огромном мире затерялись три человека.

 

 

9

 

Анну Васильевну с самого утра мучила мигрень. Никаких таблеток от головной боли в доме у Егоровых не держали. Заболев, Анна Васильевна стягивала платком лоб и делала все обычные домашние дела. У её матери тоже бывали мигрени, и она так же не принимала лекарств и верила, что за работой любая хворь незаметно забудется. А если уж совсем становилось невмоготу — мать зашторивала окна и лежала в полутьме, набросив на лицо влажное полотенце. Изредка она поднималась, пила холодную воду, вздыхала: «Ох, царица-мать небесная!» — и снова ложилась.

Маленькая Нюра, с почтением и страхом наблюдая за страданиями матери, представляла себе эту небесную царицу суровой женщиной исполинского роста — сквозь зубчатую корону плывут тучи, руки-крылья в широченных рукавах раскинуты в стороны, по подолу длинного, до земли, платья — чёрные косматые ивы и согнувшиеся от ветра подсолнухи. Это она, царица-мать небесная позволяла солнцу светить, насылала дождь из Гнилого угла, избавляла женщин от мигрени, выслушивала их жалобы на мужей — озорных, пьющих, бестолковых или гулящих. Мужиков она отчего-то мигренями никогда не наказывала, разве что похмельем.

Уложив в комод выглаженное бельё, Анна Васильевна разогнулась, взглянула в окно и перевязала платок, стянув потуже узел на затылке.

На улице было безветренно и ненастно, сквозь плотные облака изредка пробивалось блёклое солнце, кое-как освещая потрескавшуюся от мороза земляную дорожку, кусты крыжовника и некрашеную изгородь. К калитке приближался Гена Шевлягин.

— К нам гость! — без особой радости крикнула Анна Васильевна.

— Кто там ещё? — громко поинтересовался Егоров из соседней комнаты.

— Генка Шевлягин. Заполошный какой-то, весь нараспашку, шапка набок… Поди-ка открой, мне некогда!

Егоров накинул душегрейку и вышел на веранду. Анна Васильевна, склонившись над гладильной доской и двигая пышущий паром утюг по наволочке, слышала, как лязгнул крючок и отворилась лёгкая створка верандной двери, как Егоров радостно и насмешливо поприветствовал гостья, а тот негромко ответил. Затем открылась тяжелая домашняя дверь, и ноги обдало холодом.

— Приветствую, Анна Васильевна! — бодро сказал Шевлягин, скидывая на ближайший стул полушубок и шапку. — Как самочувствие? — на всякий случай спросил он, но тут же отвлёкся — достал из кармана полушубка газету и отправился за хозяином в дальнюю комнату. Анна Васильевна сложила ровную горячую наволочку вчетверо и, с силой припарив её утюгом, пробормотала себе под нос: «Да уж какое тут самочувствие…»

Шевлягин и раньше частенько забегал в гости — сыграть в шахматы, выпить, поговорить, поспорить о нововведениях в сельском хозяйстве, об истории или о научных открытиях. Егоров всю жизнь был спорщиком, на всё у него имелся ответ, а если не ответ, то пол-ответа, обещание тонкого смысла, того, что не для средних умов. Гена, во всём пытающийся разобраться досконально, от егоровских усмешек и намёков приходил в ярость, он выстраивал доказательства, задавал вопросы и требовал объяснений. А Егоров, не желая уступать, обычно заканчивал спор прибауткой и предлагал выпить.

Анна Васильевна помнила, как Егоров, будучи ещё молодым, задиристым и насмешливым парнем, бывало, собственного отца Ивана Филипповича в спорах доводил до исступления. Свёкор был мужчина строгий и властный, а из себя — крупный, широкоплечий. На левой руке у него недоставало двух пальцев — на охоте енот-подранок вцепился зубами так, что не оторвать, и явился охотник домой бледный, как мертвец, и с полной варежкой крови.

В тот же день местный фельдшер налил ему стакан разведённого спирта и отсёк прокушенные пальцы. Иван Филиппович сам настоял на ампутации, сказал: «Нечего ждать, режь, пока не поздно». Так и остался он без среднего и безымянного. Но хозяйство в доме вёл исправно — пчёл держал, качал мёд, сам делал ульи и рамки, вместо ветхого крыльца и хлипкого навеса пристроил к дому большую веранду и тёплый двор с «прилавком» — чуланом для пасечного хозяйства. «Только его трудами дом до сих пор и стоит», — думала Анна Васильевна, доглаживая последнее полотенце.

Она часто пеняла мужу, что тот пошёл не в отца, не унаследовал ни его плотницкой сноровки, ни хозяйственной сметки, ни аккуратности. Хотя, с другой стороны, и характером Иван Иванович был помягче, повеселей. Филипыч, тот иной раз только заспорит с сыном и уже, глядь, — вскочил, ревёт по-медвежьи и стучит кулаком по столу. А проигрывать совсем не умел.

Дома хранилась шахматная коробка с крупными резными фигурами и с чернильной каллиграфией на внутренней стороне крышки: «Егорову И.Ф. за второе место на первенстве района по стендовой стрельбе». Буквы кое-где утратились вместе с отломившимися слоями фанеровки, от даты и подписи осталась только часть — «…оровский… ОСААФ… 1 мая 19… ода». Раньше за этой шахматной доской с Иваном Филипповичем частенько сиживал вечерами директор школы Пётр Петрович Горячев — интересный мужчина, представительный, строгий. Оба смотрели на фигуры, помалкивали и отпивали чай из гранёных стаканов в латунных подстаканниках.

Когда-то давно ещё молодая, беременная на последнем сроке, Анна Васильевна дожидалась мужа с рыбалки и штопала носок, сидя за обеденным столом. Вдруг из соседней комнаты донесся сиплый рык. Горячев, оступившись, шагнул через порог и поспешил к выходу, вслед за ним из двери вылетело кресло и угодило ножкой в верхнюю дверцу буфета. Анна Васильевна едва успела отпрянуть, как брызнули осколки стекла и щепки, выскочил ключ. Входная дверь за директором захлопнулась. И тут же стоящий на верхней полке пузатый графинчик начал булькать и вздрагивать, изрыгая из пробитого бока рябиновую настойку, а потом тихо звякнул и уронил набок горло. Гранёная пробка ударилась о подстолье, затем об пол и укатилась.

Дверцу Иван Филиппович после починил, да так аккуратно, что от поломки и следа не осталось. Через несколько лет его внук, второклассник Серёжа, достал из-за буфета пробку от разбитого графина. На одной из стеклянных граней он накарябал обломком напильника: «я тебя люблю», затёр надпись грифелем и подкинул признание в портфель Таське Беловой. Та дня три ходила, задравши нос, а потом её братья увидали стекляшку и задразнили Таську до слёз. Серёжка тогда с Беловыми сильно подрался, отобрал у них пробку и зашвырнул по̀д гору.

С тех давних пор, как в директора школы кинули креслом, Анна Васильевна возле буфета никогда больше не садилась, хотя и свёкор Иван Филиппович давно умер, и муж сроду не буянил, а всё равно опаска осталась.

Однако теперь в соседней комнате всё было спокойно, доносился негромкий разговор, шуршала газета.

— Но ведь это он? — спрашивал Шевлягин. — Ты узнал?

— Как не узнать, конечно он, — отвечал Егоров.

— Может, ему знакомые лица у монастыря привиделись с недосыпу — час-то ранний был… Или присочинил немного. Если так, то это он зря, конечно.

— Жуков из Африки он зря привёз! А тут — считай, что намекнул.

— А зачем ему намекать?! Он, если б был уверен, сказал бы всё, как есть.

— Вот именно, что если б был уверен!

— А если это не космонавты были, а беглые зэки?

— В монахов наряженные? Чего-то больно заковыристо.

— А космонавты, в монахов наряженные, — обыкновенное дело, значит!

— Да тоже странно.

Анна Васильевна убрала утюг и гладильную доску и ушла в спальню. Там она задёрнула шторы, легла на кровать и попыталась расслабить спину и прогнать все мысли, чтобы вместе с ними ушла и мигрень. Но всё равно перед закрытыми глазами возникали обрывки болезненно-ярких видений. Вспоминалось то жужжание пчёл, бьющихся о маленькое оконце в прилавке, то возделанные поля за огородами — светло-зелёный ячмень, белёсый овёс, а у самого леса тёмно-зелёные картофельные гряды.

Лес когда-то был чистый, просторный — одни старые дубы, и, если куковала кукушка или вдруг издали слышался гудок поезда, под широкими дубовыми кронами звук раздавался отчётливо, гулко… Откуда этот поезд в лесу? Сроду на нём никто из местных не ездил. Странно… Всю жизнь тут прожила, так и не узнала…

В спальню заглянул Егоров.

— Нюр, — негромко позвал он, — спишь?

Анна Васильевна приподнялась на локте.

— Чего тебе?

— Где у нас карты?

— На тумбочке в коробке лежат.

— Не понял…

— В жестяной коробочке от леденцов!

— Да не те! Географические карты… Которые Сергей из школы принёс.

— Да что ж такое… За книжным шкафом, где обои свернутые засунуты!

Егоров исчез. Анна Васильевна нехотя встала, оправила халат и побрела на кухню. Зачерпнув кружкой холодной воды из ведра, она отпила немного, вышла из-за дверной занавески и посмотрела в комнату.

Там на полу лежала большая карта СССР. Прямо на ней стояла настольная лампа. Егоров и Шевлягин полулёжа измеряли деревянной линейкой расстояние от основания лампы до края освещённого круга.

«Место посадки… — услышала Анна Васильевна, — северные монастыри… Архангельск…»

— Да не может такого быть, — отбросив линейку, сказал Шевлягин. — Слишком большое расстояние

— Уж кто бы говорил! — задиристо возразил Егоров и передразнил: — «Не может быть!»  Вот здесь, — он несколько раз назидательно ткнул пальцем в потрескавшуюся на сгибах школьную карту, — может быть всё! Нам ли с тобой не знать!

— Тогда объясни мне, — Шевлягин тоже пару раз сильно ткнул пальцем, — как они попали отсюда — сюда. Как?! Идеи есть?

— Идеи — это, Геннадий Васильевич, по твоей части, — Егоров таинственно усмехнулся, будто кое-какие соображения у него имелись, но делиться ими он пока не считал нужным.

Шевлягин разозлился и вскочил на ноги.

— Ладно! Идеи — по моей части. Так вот, если здраво рассуждать…

Егоров его перебил:

— У нас вон под берегом неопознанный объект располагается. А Юрка Грачёв его сторожит. Если здраво рассуждать, то этого тоже не может быть.

Оба замолчали. Егоров вдруг заметил жену, стоящую возле кухонной двери.

— Нюр! А где у нас готовальня? — спросил он.

Анна Васильевна отставила на стол пустую кружку, привычно вздохнула: «Ох, царица-мать небесная, никогда он ничего найти не может!» — и пошла к шкафу искать готовальню.

За окнами вдруг закружились, полетели наискосок лёгкие тени, будто на крыше тряхнули дырявую перину. Небо быстро заволокло серым, за густой завесой белых мохнатых хлопьев скрылись соседские вишни, дом и дальний край изгороди.

— Вот и зима, — сказал Егоров, — то-то моя со вчерашнего вечера головой мается.

— Да-да… Вот и зима, — задумчиво повторил Шевлягин.

 

 

10

 

Маргарита шинковала лук, что-то весело рассказывала и заливалась слезами. Шевлягин сидел возле кухонного окна и смотрел, как синий от сумерек палисадник заносит снегом. Внезапно с бесцеремонным стуком на столе появились блюдо с чисто выскобленной морковью, разделочная доска и тёрка. Маргарита громко, чтобы пробиться через меланхолическую рассеянность мужа, повторила последнюю фразу, и Шевлягин наконец понял, что речь идёт об остром салате по рецепту Ираиды Селивановой.

Он придвинул к себе блюдо и сам не заметил, как натёр целую гору моркови. Когда дело дошло до кипящего масла и уксусной эссенции, у Шевлягина от едкого запаха защипало в носу, в мозг будто впились ржавые иглы и возникло что-то вроде озарения.

Маргарита осторожно попробовала салат, удивлённо промычала, поднесла ложку к губам мужа и потребовала:

— Пробуй.

— Хорошо! — со странной, угрожающей интонацией проговорил Шевлягин.

Довольная Маргарита закрыла крышкой кастрюлю и понесла её на холод. Шевлягин слышал, как жена на веранде переставляла коробки и звенела банками, потом что-то разбила, вернулась (судя по всему, за веником) и снова ушла.

Шевлягин выдвинул из-под шкафа ящик с инструментом, нашёл плоскогубцы, взял ими гвоздь, подошёл к электрическому щитку и открыл дверцу.

Когда во всём доме погас свет, Маргарита громко ойкнула и прибежала на кухню. Шевлягин сидел у окна, смотрел на снегопад и задумчиво грыз длинные обрезки моркови.

— Замкнуло что-то, — безразлично сказал он.

Маргарита отправилась к Селивановым коротать вечер с Ираидой. А к Шевлягину в тёмный дом вскоре явился Вася с пластиковым рабочим чемоданчиком.

— Ну, чего там? — спросил Селиванов.

— А чёрт его знает, — ответил Гена.

Селиванов нацепил налобный фонарь, включил его и стал ковыряться в щитке.

Шевлягин с неприязнью наблюдал, как синий свет с поэтического чела блуждает по автоматам и проводам.

— Это ничего, — тихо приговаривал Вася, — это мы быстро… — И, обернувшись к Шевлягину попросил: — Налей-ка попить чего-нибудь холодненького. Натоплено у тебя…

Шевлягин молча достал из холодильника бутылку самогона и поставил на стол.

— Не, — Вася смутился, — я не пью.

— Давно? — холодно осведомился Шевлягин.

— Свинью резали, тогда принял маленько. А так — нет.

— Ну, как хочешь. — Шевлягин зевнул, будто бы от скуки, получилось не очень натурально. — А я Наталью Ивановну в городе видел, — добавил он, — случайно встретились. Она теперь в Дуркине, в психушке, полы моет. Из больницы-то её, судя по всему, уволили. Я уж не стал спрашивать, как это так получилось.

Селиванов опустил руку с пассатижами.

— Да ты не думай, — со злой беспечностью продолжал Шевлягин, — она про тебя даже и не спросила. Мы, правда, особо не разговаривали — так, перекинулись парой слов.

Селиванов еле слышно вздохнул и снова стал возиться с проводами.

— Вроде готово, — вскоре сказал он и потянулся к выключателю.

— Не надо, — остановил его Шевлягин. — Положи свой фонарь на стол, так посидим. Разговор есть. А то свет включишь — Маргарита увидит и вернётся. Пусть пока у твоей побудет.

— Ну, тогда наливай, — предложил Селиванов.

Они выпили, закусили солёными огурцами. Помолчали каждый о своём, посмотрели на снегопад, в двух словах обсудили погоду. Выпили ещё по одной, и Шевлягин принёс газету с фотографией Жеребёнкова.

— Взгляни-ка, — начал он, — знакомое лицо? Да ты не читай, Васёк, не ломай глаза, я тебе сам всё расскажу.

Шевлягин заговорил про северный край, про острова и рыбалку, про то, как на рассвете розовеют белокаменные стены монастырей, море и небо, как на тихой воде покачиваются лодки и монахи тянут сети с вертлявой розовой сельдью.

Вася слушал, как дети слушают сказки, — не мигая, едва дыша и угадывая приближение чуда. Шевлягин рассказывал и чувствовал, что от него исходит странное тепло, а может быть, свет, словом, какая-то незнакомая сила, растворяющая зимние сумерки, позволяющая увидеть на маленькой тёмной кухне невероятную картину рассвета над северным морем. У Шевлягина даже защипало в носу, будто он почуял запах холодной солёной воды. Какие-то длиннокрылые птицы с криками пролетели мимо. Трое монахов, замерев, смотрели на проплывающую мимо яхту, их лодка, поймав волну, закачалась сильнее.

— Это они! — восхищённо сказал Селиванов.

— И я так думаю! — согласился Шевлягин и налил ещё по одной.

Выпив, он приналёг грудью на стол, уставился сумасшедшими глазами в лицо Селиванова и медленно, с расстановкой проговорил:

— А теперь, скажи мне, поэт: как — они — там — оказались?

— Ты думаешь, я знаю? — Селиванов печально улыбнулся.

— А кто знает, я?!

— Может быть, — честно предположил поэт. — Да ты погоди, Гена, погоди, не маши руками! Тебе надо просто поверить, присмотреться.

Я не знаю, как это получается, да и не надо мне это знать! Я только вот что понял: если вдруг приоткрылось тебе хоть немного, хоть краешком что-то необычайное, («Тебе. Лично!» — уточнил поэт, показав пальцем Шевлягину в грудь), то не отводи глаза, всматривайся, сколько сил хватит. Это как под водой, — помнишь, я говорил? — нырнул и смотришь, пока воздух в лёгких не кончится, ничего стараешься не упустить, а то потом или вода замутится, или это место на дне больше найти не сможешь.

— Я помню, — зачарованно глядя на поэта, сказал Шевлягин. — Вот так же бывает, когда снится, что летишь. Проснёшься — сидишь на постели беспомощный, обыкновенный — понимаешь? — а всё равно знаешь, что летал! Мышцы помнят, и тот вольный воздух ещё из груди не выветрился, и простор всё ещё перед глазами такой, что не забыть…

— Понимаю, — искренне заверил Селиванов.

— А ты знаешь, что космонавты возле заброшенного вокзала перестрелку устроили? — вдруг спросил Шевлягин. — Мне об этом в городе сообщили.

Селиванов обрадовался:

— Отбили, значит, вокзал у ворья?

— Отбили! — Шевлягин решительно мотнул головой. — Старик тот, что космонавтов к себе жить позвал, он же охотник. Ружья у него имелись, патроны тоже. Вооружил дед квартирантов, они все вместе поезд с грабителями и прогнали. Это уже весной было, когда снег сходить начал.

— Да… Без оружия одному в глухомани не прожить.

— Не прожить, факт. Но тот старик, он же не одинокий…

— Нет, конечно! Я ж вроде упоминал — бабка при нём… Или я не говорил?

— Не помню, Вась… Может, и говорил.

— А космонавты, значит, так до весны на этой станции и жили…

— Снегопады той зимой были сильнейшие! — уверенно заявил Шевлягин. — Чуть подтает — и ну опять валить! Так что до конца марта прожили. Охотились, по хозяйству помогали. Нормально перезимовали. Думали, снег сойдёт — и в путь.

— Но после той перестрелки уже выхода у них не было никакого, надо было уходить! — подхватил Селиванов. — Дед космонавтам сказал, чтоб в нём не сомневались, если кто будет расспрашивать, так он скажет, что какие-то беглые уголовники в здании вокзала ночевали, вот они-то пальбу и устроили.

— В дорогу он космонавтам ружьё дал или нет? — засомневался Шевлягин.

— Дал, конечно. Сухой паёк, самогон, оружие — всё как полагается. Было у него одно ружьишко неучтённое, вот, пригодилось, — объяснил Селиванов и сосредоточенно продолжил, вспоминая подробности: — К реке им нельзя было идти, их бы там первым делом и взяли.

— Да и по рельсам нельзя, — подсказал Шевлягин.

— И по рельсам нельзя! — согласился поэт. — Поэтому дед их направил к озеру, куда он летом ходил за клюквой.

— Точно. Там болота вокруг, но дальний берег сухой, обрывистый, на нём и лес повыше, издалека видно. А на ближнем берегу вырыта землянка с печкой-буржуйкой, с нарами…

— Провиант кой-какой имеется…

— Это само собой. А в кустах плот привязан. Если через озеро переправиться и потом идти точно на север, то километров через десять будет соседняя область. Ориентир — высоковольтная линия и прямо вдоль неё — шоссе.

— Помнишь, в конце марта вдруг жара настала? Снег в два дня растаял…

— Точно! А воды было…

 

***

 

Когда Маргарита вернулась домой, Шевлягин и Селиванов её не заметили. Они всё ещё увлечённо разговаривали при синеватом свете налобного фонаря, надетого на горлышко пустой бутылки. На столе перед ними стояли рюмки, тарелка с лужицей зеленоватого рассола и веткой укропа, ополовиненная бутыль самогона и кастрюля с морковным салатом.

Маргарита молча пощёлкала выключателем, убедилась, что свет в доме есть, и ушла спать. Сначала она прислушивалась к голосам, доносящимся с кухни, а потом ей приснился поезд, вагонный коридор и хлопающие на ветру короткие занавески, а за окнами — чайки и бесконечный синий залив, пахнущий тёплым маринадом.

 

 

11

 

Дед сказал:

— Сейчас вот так напрямки до лощины, там через ручей перейдёте, наверх подыметесь, и будет вроде как поляна. Выпуклая такая, довольно просторная. Перейдёте её, чуть-чуть правее возьмите и кило̀метра три идите по лесу, никуда не сворачивая, до речки.

Найдёте брод, там бобровые хатки, не ошибётесь. Потом начнётся топь, но через неё брёвна уложены, торчат из трясины вкривь и вкось, по ним и переберётесь. Слеги только заготовьте, пригодятся. А дальше-то там тропинка песчаная, хорошая. Увидите валун со стрелкой — «гадючий камень» называется, на нём летом змеи греются, — вот от него влево. Раньше считалось, что на этот валун надо плюнуть, чтоб рыба хорошо ловилась, было такое поверье. Но вы же рыбу ловить не будете? Значит, не плюйте.

В кустах у берега есть плот, и весло там же. Найдёте!

 

***

 

Дорога до озера заняла целый день. Космонавты вышли из Воробичей засветло, но только к полудню перебрались через затопленную лощину. В лесу ещё лежал снег, в низинах стояла талая вода; бурный, глубокий ручей шумел, как водопад, подмывал берега и тащил в завалы сломанные ветки и куски почвы с косматыми корневищами.

На поляне пушистая сухая трава едва качалась от ветра. Летали бабочки, по-летнему припекало солнце. Под ногами была твёрдая земля, кое-где высились островерхие муравейники.

— Вот так бы всю дорогу, — сказал Оливье.

— Ручей видел? — спросил Командир. — А впереди ещё речка.

— У вас очень красивая страна, — не обратив внимания на предостерегающую реплику, продолжил француз. — Незаселённые территории потрясают, такая природная мощь! Столько снега зимой, бесконечные тёмные леса — дремучие, билибинские…

— В каком смысле? Библейские, что ли? — уточнил Восходов.

— Нет, билибинские. Билибин! Это же известный художник, — с некоторым удивлением пояснил Жюльен. — У меня в детстве была книга с его иллюстрациями, русские сказки. Я из-за этих иллюстраций с детства мечтал побывать в России. А какой у вас холод… Великолепие холода! Сколько названий для снегопада: метель, вьюга, буран, пурга, пороша, позёмка… И вдруг — бурное таяние, всё иссохшее, неживое — ломается, выдирается с корнем, вымывается потоками воды; земля, убирая всё ненужное, очищает сама себя…

— Лирик! — усмехнулся Восходов. — А заселённые территории тебя не потрясают?

— Заселённые? — Оливье замешкался, подбирая слова. — Потрясают, да… Но иначе. Там всё очень странно. Как будто все постройки временные. Целые города из временных построек. Иногда ветхих, иногда новых, но всегда временных. Я не только про бараки. Стеклянные офисы и все эти огромные бизнес-центры мне тоже не кажутся долговечными, что-то в них есть такое… неосновательное, поспешное. Непрочность замысла, да? Авантюрность! Но — кто знает? — возможно, они простоят долго, до тех пор, пока их нелепость не станет для всех очевидной.

— А мне нравятся новые здания, — сказал Командир, — мощные, высокие, строгие, без особых наворотов, одни отражения. Я считаю — красиво!

— Ну что ж, возможно, ты прав, — уклончиво ответил Оливье. — В той церкви, что на берегу озера в Загоняеве, есть прочность замысла, равенство идеи, места и величины. Однако церковь разрушена. Непостижимо!

— А в избе тебе жить понравилось? — с ехидцей поинтересовался Восходов.

— В общем — да. Там нет ничего лишнего, всё правильно и просто.

— А сортир?

— Нет!! — француз засмеялся.

— А баня?

— Баня — да! И сугроб возле бани. Я всегда мечтал увидеть Россию из космоса… — продолжил Жюльен. — И ещё думал, что сначала посмотрю на неё сверху, а потом поеду на поезде от Москвы до Владивостока. Такие пространства, — это невероятно! Неделю едешь, и всё одна страна…

— Сколько мы уже путешествуем? — с невинной иронией спросил Восходов.

— Неважно! — улыбнувшись, храбро заявил француз. — Я не раздумал.

***

 

На закате космонавты перебрались через топь и прошли мимо завалившейся в сторону от тропинки серой глыбы. На разглядывание и разговоры ни у кого не было сил, никто не видел выбитого на камне знака, все трое просто знали, что он там есть.

Они будто ходили этой дорогой много раз, и теперь ноги сами вели их к озеру. Внезапно за толстыми стволами деревьев протянулась мерцающая полоска, повеяло свежестью, и уже через несколько шагов космонавтам открылся водный простор с частыми тёмно-синими волнами, быстро бегущими наискосок, и с неровными зубцами леса вдали.

На поляне среди огромных старых осин чернело обложенное камнями кострище, неподалёку виднелась землянка — невысокий бугор с дощатой дверью и коленцем железной печной трубы.

В зарослях ивняка быстро нашёлся плот. Весло не нашлось.

— Искать уже поздно. И делать поздно, — устало сказал Командир. — Костёр разводить не будем. Сейчас ужин, отбой, а утром придумаем что-нибудь.

Ночью Востоков вышел по малой нужде, распахнул дверь землянки и на секунду зажмурился от белого света. Над озером висела полная луна, осины светились в темноте, как гигантские белёные столбы, на фоне зеленоватой переливающейся воды чернели тонкие ветки прибрежных кустов и наклонно стоящее среди них длинное весло.

 

***

 

Через озеро космонавты переправлялись в предрассветных сумерках; на берегу под осинами ещё было темно, но чем дальше отплывал плот, тем светлее становилось вокруг, и всё отчётливей проступал вдали желтоватый песчаный обрыв, на нём розоватый частокол сосен и по обе стороны — похожий на густую траву берёзовый лес с частыми крапинками белых стволов.

Причалили в камышах под обрывом, привязали плот за торчащий из воды корень и пошли по сухому склону, укрытому толстым слоем сосновых игл. Потом под ногами запружинил мох и потянулось болото — высокие кочки, чёрная вода, хилые деревца.

Уже давно взошло солнце и вовсю припекало спины, а болото всё не кончалось, и впереди было всё то же — тощие берёзки и сосенки, мшистые кочки, хлябь.

К вечеру космонавты выбрались в ельник и некоторое время брели посуху среди тёмных стволов с сизыми от лишайника нижними ветками.

Внезапно лес кончился, и космонавты оказались на просеке. Никакой высоковольтной линии в видимых пределах не наблюдалось, но дорога была. Необычно широкое и ровное бетонное полотно не имело разметки. Вдоль него не было ни фонарей, ни привычной глазу обочины, ни кюветов, ни дорожных знаков. Сквозь стыки плит кое-где торчали пучки сухой травы и едва проклюнувшиеся деревца. Судя по всему, машины по этой странной трассе не ездили очень давно.

— Если продолжать идти на север, то это туда, — Командир показал на лес по другую сторону дороги.

— Смысл? — спросил Восходов.

Некоторое время космонавты молча бродили по плитам и смотрели то себе под ноги, то вдаль. Оливье сбросил рюкзак и сел. Командир и Восходов тоже сели.

Оливье вдруг припал ухом к плите и прислушался. Лицо его изменилось.

— Что? — спросил Командир. Но объяснений не потребовалось, из леса раздался звук, похожий на гудок поезда. Что-то зашумело, приблизилось, гудок повторился ещё раз, и шум постепенно стих.

В лесу по другую сторону дороги снега не было совсем, но идти было трудно — на пути всё время возникали наполненные водой ямы, бурелом и колючие кусты. Пробираясь сквозь частый, как тростник, молодой осинник, космонавты потеряли друг друга из виду, разбрелись, отзываясь то на голоса, то на эхо, то на выстрел, звучащий сразу со всех сторон. Когда всем троим наконец удалось выбраться из чащи, в лесу уже темнело. На небольшом пространстве, очевидно бывшем когда-то участком путевой просеки, космонавты увидели полуразрушенную железнодорожную платформу, кособокий навес над скамейкой и жестяной плакат со строгой женщиной в форме и надписью «По путям ходить опасно!».

Плакат был так изъеден ржавчиной, что напоминал географическую карту. Белые буквы, в отличие от изображения, сохранились хорошо, и предупреждение читалось двусмысленно: то ли опасно ходить по шпалам, заросшим травой и подлеском, то ли надо иметь в виду, что для человека на земле опасны вообще любые пути.

— Кажется, за время наших скитаний цивилизация погибла, — сказал Оливье.

— Не мути воду, француз, — не глядя на него, зло ответил Командир. — Без тебя тошно.

Сев на скамью под навесом, они доели остатки припасов, допили самогон, поговорили о том, что надо бы нарубить лапника и устроиться на ночлег, но уснули здесь же, на скамье, как пассажиры в зале ожидания — понурив головы и вытянув ноги.

Сон космонавтов не нарушил ни мелкий дождик, ни пробежавшая по их ботинкам белка, ни изредка раздававшиеся из чащи утробные вздохи и хруст веток под ногами какого-то тяжелого зверя.

Глубокой ночью их разбудил громкий протяжный гудок. Все трое открыли глаза. Мимо медленно плыли освещённые окна. Поезд остановился, двери открылись.

 

***

 

Во всём вагоне не было ни единого пассажира. На столиках стояли перевёрнутые стаканы, на верхних полках лежали матрасы и одеяла. Поезд дернулся и поплыл. Космонавты смотрели в окно, пытаясь разглядеть что-нибудь в ночной темноте, но видели только свои отражения. В конце коридора кто-то открыл и захлопнул дверь, послышались шаги и тихий скрип. Командир снял с плеча ружьё, Оливье встал между ним и дверью, Восходов осторожно выглянул в коридор.

Возле купе остановилась румяная тётка в синем оборчатом переднике, надетом поверх стёганого пальто, и с большой колёсной сумкой.

— Мальчики, покушать желаете? — спросила она и принялась устало перечислять: — Чай-кофе, колбаса, сыр внарезку, кондитерские изделия, напитки…

— Скажите, пожалуйста, какая это станция? — учтиво улыбаясь, поинтересовался Оливье, прикрывая собой ствол.

— Да кто её знает! — устало ответила продавщица. — У проводника спросите.

— А где проводник?

— Откуда ж я знаю? — изумилась румяная тётка и повторила на всякий случай: — Кушать будете?

— Будем, — решительно заявил Командир.

— Давайте-ка нам по два чая, сыр, колбасу… что там у вас ещё… А следующая станция скоро?

— Нет, не скоро. Успеете выспаться! — заверила продавщица, торопливо выставляя товар на нижнюю полку и столик. — Вот, вот и вот ещё… стаканчики есть… сахар надо? Кипяток сами нальёте. Может, чего покрепче? Ну, как хотите.

Пожелав космонавтам приятного аппетита, маркитантка сунула деньги в карман оборчатого передника и укатила свою тележку в следующий вагон.

Вскоре лязгнула дверь с другой стороны коридора, и в купе заглянула заспанная проводница, крупная женщина с небрежно заколотыми на затылке цыганскими кудрями.

— Бельё у вас оплачено? — хмуро спросила она и тут же, что-то вспомнив, поморщилась и вяло махнула рукой: — Ой, да…

Через минуту она пришла быстрым шагом, швырнула на нижнюю полку три пакета с постельным бельём и, сверкая полными икрами, помчалась дальше.

За окнами была всё та же непроглядная темень. Вагон монотонно качало.

 

***

 

Утром первым проснулся Командир. Поезд шёл вдоль залива. Над водой лежал плотный туман, и кроме прибрежных валунов и слабого прибоя ничего нельзя было разглядеть.

С верхней полки спрыгнул Оливье. Он забрал из-под подушки куцее вафельное полотенце и ушёл умываться.

Восходов тоже поднялся, зевнул и протёр глаза.

— Интересно, где мы… — не рассчитывая на ответ, вполголоса спросил он.

Ответа и не последовало.

Поезд, поворачивая, слегка наклонился, загудел и нырнул в туннель. В купе ворвался Оливье.

— В соседнем вагоне полиция, — выпалил он, — их четверо, они идут сюда.

Космонавты быстро пошли мимо пустых купе, захлопнули за собой коридорную дверь миновали грохочущий переход, пробежали через несколько безлюдных вагонов, — сначала купейных, потом плацкартных. В конце состава, в самом последнем тамбуре открытая дверь моталась и грохала о стену. Снаружи всё было белым, будто поезд летел сквозь облако. Командир выглянул, увидел позади изгиб рельсов, сбоку пологий склон, а впереди — приближающийся силуэт моста.

Восходов спрыгнул первым, вслед за ним прыгнули Оливье и Командир. Поезд быстро отдалился, провыл напоследок и исчез в тумане.

Вдоль насыпи тянулся неширокий галечный пляж, за ним угадывалась вода. У берега темнели лодки и завалившийся на бок ржавый катер.

— Я, кажется, вывихнул ногу, — попытавшись встать, крикнул Оливье.

 

***

 

Шевлягин огляделся, не узнавая собственной кухни. Сначала он решил, что сидит в купе поезда, но проморгался, разглядел за окном палисадник, занесённый снегом уже до середины изгороди, и окончательно проснулся.

Селиванов, судя по всему, давно ушёл. Пахнущий морской тиной салат кто-то накрыл крышкой.

Гена долго сидел, замерев, с удивлением и нежностью глядя в одну точку — на кнопку забытого Васей налобного фонаря, и опасался, что это странное состояние отрешённости исчезнет и всё будет, как обычно. Но вдруг ему явственно представился плеск волн, и густой туман, и три человека, лежащие на дне лодки. Все трое грязны, худы и неподвижны.

На корму одна за другой сели две чайки. В нос лодки, испугав птиц, вонзился багор. Из тумана возникла вторая лодка и приблизилась вплотную, стукнувшись бортом о борт. Человек в островерхой шапке и тёмной одежде оглядел космонавтов, взял из слабых рук Командира ружьё и бросил в воду.

Гену внезапно осенило: а ведь он, Геннадий Шевлягин, — тоже один из них! Это он, пробираясь к тем, кто способен выслушать и помочь, заблудился в тумане, разуверился и обессилел. Это он теперь чувствует, как волны качают лодку и как её тянет куда-то. Это он слышит скрип уключин и тихие непонятные слова, обращённые не к нему, но утешающие. С усилием приподнявшись, он увидал впереди человека в тёмной одежде и островерхой монашеской шапке. Человек молился и размеренно налегал на вёсла.

 

***

 

Шевлягин пересел за рабочий стол, включил лампу, достал из ящика несколько листов писчей бумаги и ручку. Прежде чем взяться за письмо, он посмотрел на фотографию Жеребёнкова, перевёл взгляд на тёмное окно с двойным отражением стола и настольной лампы, вздохнул и чётко, с сильным наклоном написал приветствие. Подумал и добавил восклицательный знак. Зачеркнул всё, начал снова и долго писал, не останавливаясь, изредка размашисто вымарывая слова, фразы и целые абзацы.

Через час многостраничное послание было переписано набело. Шевлягин вложил его в конверт, заклеил и написал адрес:

«Москва, Звездный Городок, космонавту Жеребёнкову».

 

 

Часть пятая

 

1

 

Никогда раньше не бывало в Загряжье такой славной зимы. Дни стояли солнечные, безветренные, с лёгким морозцем. Всё погрузилось в сугробы, укуталось, округлилось и стало празднично-белым, с искоркой. Возле каждого сияющего на солнце дерева или строения, возле каждой изгороди или одиноко стоящего столба лежала на снегу яркая лазурная тень. Ночами оконные стёкла становились молочно-лунными, и сквозь рыхлый мерцающий иней проступали сплетения белых папоротников и стеклянных чертополохов.

Поутру загряжцы ходили в хлевы и птичники с лопатами, каждый раз подчищая путь, и постепенно вдоль всех дорог выросли отвалы высотой в человеческий рост.

Дети выкапывали в сугробах ходы и пещеры, целыми днями обустраивали свои тайные убежища и затевали снежные войны.

Возле бань появились глубокие отпечатки голых хозяйских тел, иногда до того срамные, что кое-кому от соседей бывало совестно.

Этой зимой снова забеременела Таисия Корбут. Как только развеялись все сомнения, она нарядилась до времени в широченную кроличью шубу и ходила павой — не торопясь, важно.

Поговаривали, что и продавщица Люся неспроста исхудала и с утра до вечера теребит сушёную рыбу. Чуть выдастся свободная минута, глядь — уже и ребрышки обглодала, за хвост принялась и косит глазом на входящего покупателя, как шкодливая кошка: «иду-иду, сейчас…»

Славка-матрос по этому поводу пребывал в некотором изумлении. Он давно уже свыкся с мыслью, что им с Люсей на роду написано бездетно жить в любви и беззаконии, а тут вдруг вышла амнистия, по какому случаю — неизвестно.

Люся из суеверия ни с кем эту новость не обсуждала, только знай себе чистила сушёную плотву да задумывалась иногда, покусывая тощую полоску рыбьего мяса. А хлеб в ту пору у них со Славкой получался румяный, пышный, с запахом горьковатой терпкой травы — не то полыни, не то молодых листьев хрена.

В начале февраля в Загряжье пожаловали нежданные гости — компания молодых и не очень молодых людей на лыжах. Спортсмены появились со стороны Перцовой площади, проторили лыжню посередине реки, взобрались на Поповку, съехали с неё, кто ловко, а кто не очень, а потом заявились в Шнягу. Они сбросили лыжи у входа и пошли осматривать помещения, громко переговариваясь и фотографируя всё на своём пути.

Люся продала лыжникам кое-какой закуски, заварила чайник кипрейного чая, денег содрала втридорога. Не понравились ей гости. Особенно один, красномордый и бородатый. Этот смотрел на Люсю с барской улыбочкой и жалеючи, как на убогую, и всё расспрашивал, как же тут живётся в такой глухомани. А она ему:

— На ладан дышим! Вот вас повидали, теперь заживём. Спасибо, что заехали.

Очень вовремя зашёл Юрочка. Лыжники, увидев маленького серьёзного милиционера, захлопали глазами и на всякий случай расступились. А тот козырнул Люсе, оглядел всю спортивную команду и строго спросил:

— Лыжи бросили на самом ходу? Нехорошо.

— Мы уберём! — пообещал бородатый с чрезмерной острасткой.

— Вот! — одобрил Юрочка.

 

***

 

Через неделю нагрянули рыболовы на снегоходах. Эти расчистили лёд прямо напротив Шняги, набурили лунок и целый день молча сидели над ними. Рыбы, однако, наловили изрядно. Вечером они тоже попили кипрейного чая у Люси, а потом разговорились со старухой Иванниковой и попросились к ней на ночлег. Та пустила их в свой отсек, принесла своего дрянного самогону и пирогов. Рано утром постояльцы уехали, оставив в открытом отсеке вместо платы за ночёвку пакет с рыбой.

— Ишь, умные какие, рыбой расплатились! Ещё бы снегу мне подкинули, — негодовала Иванникова

— Надо Юрке сказать, чтоб не пускал больше чужих.

А потом прикатило в Загряжье какое-то пятнистое чудо цвета зимнего камуфляжа, похожее на надувной торговый шалман или на гигантскую гусеницу. Диковинный транспорт оставлял за собой широкий гладкий след и вздымал двумя дугами снежную пыль. Перемещался он быстро, не хуже рыбацких снегоходов, только заносило его так, что он едва не опрокидывался. Вырулив к Шняге, машина затормозила, отчего её лихо развернуло и придвинуло боком к обрыву. Открылась дверь, на снег выбрались трое мужчин в строгих городских куртках и меховых шапках-ушанках и одна женщина в шубе с капюшоном. Шубейка эта мехом напоминала старую тимохинскую козу, да и вообще ничего выдающегося из себя не представляла, особенно по сравнению с той шубой, что носила Таисия Корбут. А на плече у приезжей дамочки висела нищенская торба с полинявшей вышивкой.

Все четверо разбрелись и стали оглядывать окрестности. Один присел на корточки и принялся фотографировать снег, поддевая его перчаткой. Другой прохаживался между лунками и пинал осколки льда. Третий, картинно подбоченившись, смотрел из-под руки вдаль. Женщина, выставив вперёд ладони, трогала воздух, будто оглаживала круп невидимой лошади, глядя сквозь эту лошадь на церковные руины, на вход в Шнягу и на загряжские дома. Потом дама с торбой погладила воздух над каждой просверленной лункой и нахмурилась, как врач, услышавший у пациента хрипы в лёгких.

Компания направилась в Шнягу, где шествовала неторопливо и держалась чинно, как комиссия, принимающая важный объект. Только один, невысокий, неважно выбритый мужчина в крупных очках, всё время отставал и трогал магнитной скобкой пол, стены или, уперев руки в бока, разглядывал потолочные своды.

— Не отставай, — советовал ему другой мужчина с холёным белым лицом, массивным носом и пышной седой шевелюрой.

— Как это «не отставай»?! — бодро возражал очкастый. — Это же потрясающе!

— Абсолютная разбалансировка, — сокрушённо говорила женщина с торбой, продолжая поглаживать невидимую лошадь, — абсолютная…

Увидев статую Ленина в большом зале, очкастый зычно захохотал, дама с торбой надменно фыркнула, а седой только улыбнулся. Ещё один их спутник — моложавый, по-военному коротко стриженный мужчина в короткой дублёной куртке, стёганых штанах и высоких шнурованных ботинках, разговоры не поддерживал и шёл сам по себе, как одинокий экскурсант. Судя по всему, он был только водителем странной надувной машины, доставившей экспедицию в Загряжье.

Люся ждала приезжих в торговом отсеке, отчего-то волновалась и на всякий случай поправляла всё, что криво лежит.

Через час, нагулявшись по закоулкам Шняги, они пришли. Поздоровались.

Дама с торбой, оглядев продуктовую выкладку под стеклом, заявила, что сама есть ничего не станет и другим не советует. Седой мягко и тихо упрекнул её, Люся, как ни старалась, ни слова не расслышала. Неважно выбритый тип в очках долго интересовался ценами, переспрашивал, удивлялся, а потом облокотился о витрину и замер в такой глубокомысленной позе, будто это он изобрёл и сыры, и колбасы, и хлеба, и масло, и странный магазин с продавщицей, а теперь не вполне уверен, хорошо ли получилось.

Дама с торбой и седой мужчина задумчиво изучали взглядами потолок.

Водитель, нарушив всеобщее молчание, поинтересовался, нельзя ли сделать на всю компанию кофе — любого, можно и растворимого. «С молоком? — спросил он своих спутников, те быстро закивали, и водитель подытожил: — Да, с молоком».

Он попробовал предложенную Люсей колбасу, одобрил, достал бумажник и попросил ещё хлеба, сала и домашнего сыра.

Все четверо со свертками, кружками и чайником кипятка направились в большой зал. Из складского отсека вышел Славка-матрос и, равнодушно насвистывая, зашагал навстречу приезжим. Свет в коридоре отчего-то стал ярче. Водитель замедлил шаг, остановился и опустил чайник на пол. Славка тоже остановился. Оба замерли, как замирают перед схваткой бойцовые псы.

— Славик? — осторожно спросил водитель.

— Димон! — заорал Славка-матрос.

Они сцепились в объятиях и несколько секунд, восторженно вопя, пытались оторвать друг друга от пола, затем исполнили шаманское приветствие с чечеткой, воинственными прыжками и боданием, ударили по рукам и снова сцепились.

— Братан! — говорил один, другой отвечал: «Братан!»

Обернувшись к испуганно притихшей компании, Славка-матрос с решительным отстраняющим жестом сказал:

— Всё! — что могло означать: «он больше не с вами, он со мной», и увел водителя в свой отсек.

Остальные, обменявшись недоумевающими взглядами, пошли к подножию Ильича и расселись там, как на пикнике, вокруг чайника и разложенных на пакете продуктов. Из коридора донесся хохот, потом два голоса прокричали что-то ритмичное и заревели: «Брата-ан!»

Седой иронически шевельнул бровью. Очкастый торопливо резал складным ножом сало и на вопли не обратил никакого внимания. Женщина покопалась в торбе и извлекла банку с чем-то белым в крапинку.

— Пророщенный овёс со сметаной, — сообщила она и поинтересовалась с ядовитой любезностью: — Кто хочет попробовать?

Как и предполагалось, желающих не нашлось. Мужчин больше интересовали бутерброды и горячий кофе.

Загряжцы время от времени заглядывали к гостям и здоровались с ними издали. Те вежливо отвечали и продолжали закусывать и обмениваться странными фразами:

— Энергетически чуждый фон. Нет, я не говорю, что фон агрессивный, но энергетика очень странная.

— Тебе надо было побывать на докладе о Подозёрской посадке. Там как раз поднималась тема частотных колебаний.

— Читала я этот доклад. На мой взгляд — неубедительно. Выводы довольно скоропалительные, свидетельства очевидцев вообще никакой критики не выдерживают. А что касается замеров…

— Там болотистая местность, насколько я понял, точность замеров обеспечить довольно сложно.

— У Подозёрской экспедиции, между прочим, было отличное оснащение!

— Тем более неубедительно. Михайловский придерживается того же мнения, насколько я знаю.

— А при чём здесь Михайловский?

— Как это «при чём»?! Авторитетнейший специалист! Ты его статью о северных аномальных зонах читал?

— Читал… Реникса. Чепуха!

Никто из беседующих не замечал плавающих над их головами синих точек, светящихся, как летние мошки, выхваченные из ночной тьмы светом фонарика.

Издалека доносилось пение, под куполом большого зала эхо вторило ему задумчивым мужским хором: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход…»

Откуда-то запахло машинным маслом, морской водой, тиной…

Между тем погода в Загряжье ухудшилась, всё, что сияло, искрилось и отбрасывало ярко-синие тени, — вдруг потускнело, уменьшилось. Небо подёр­нулось мутной пеленой, будто печные дымы, с осени накопившиеся за чистым небесным сводом, отяжелели, просочились обратно и заслонили солнце. Потянул низовой ветер, погнал хвосты снега.

Машина, похожая на надувной торговый шалман, подвинулась, развернулась и вместе с позёмкой медленно поползла в сторону Поповки.

Кто-то окликнул водителя, тот выскочил из Шняги и бросился вдогонку. Славка-матрос вылетел вслед за другом, но понёсся в сторону своего дома.

Водитель бежал по гладкому, отутюженному снегу, проваливался по колено, выбирался, вставал на ноги и снова бежал, а его машина, будто играя с ним, то останавливалась, то скользила дальше.

Остальные члены экспедиции, выйдя на площадку, смотрели, как транспорт, доставивший их в Загряжье, самостоятельно огибает холм и как преследующий его водитель становится все меньше, всё неразличимей…

Мимо Шняги вихрем промчался Славка-матрос на снегоходе.

К вечеру началась пурга. Удивительная машина назад так и не приехала. Ни водитель, ни Славка тоже не вернулись.

Дожидаясь их, женщина с торбой и её седовласый коллега прогуливались по коридорам Шняги, мирно беседовали, а потом куда-то исчезли.

Ещё один их приятель, небритый тип в крупных очках, сидел в отсеке у Тимохиных, где тётка Клава угощала его разносолами.

— А сахар кладёте? — деловито интересовался очкастый тип, прямо из банки наворачивая овощной салат.

— А как же! И сахар, и горчичный порошок, и уксусу маленько…

— Потрясающе! — звеня ложкой, говорил очкастый. — Никогда ничего подобного не ел.

Тётка Клава млела и открывала грибы.

— А это маслята… ой, нет, это обабки. Маринованые.

— Да что вы говорите! — восклицал очкастый, вылавливая из вязкого рассола скользкий гриб. — Здесь собирали? М-мм… Замечательно. Замечательно. Как вы это делаете?

Тётка Клава подставляла гостю банку с тушёнкой.

— А это свинина разварная. В большой чугун накидаю сальца, потом мяса, лучку добавлю, петрушки, пару морковин, и оно у меня томится, томится…

Гость так увлечённо ел, так энергично и веско выражал свой восторг, что тётку Клаву, отвыкшую от доброго слова, прошибла слеза. Тётка быстро утёрлась ладонью, всхлипнула и тут же заговорила осипшим от радости голосом:

— Вы ешьте, ешьте! Угощайтесь. Я вам с собой огурцов дам.

Диковинный транспорт вернулся утром, когда Юрочка чистил заснеженную площадку и откапывал трап. Машина, вздыбившись, вылетела из-за Поповки, плюхнулась брюхом о снег, сделала лихой разворот и встала боком к Шняге. Из двери выпрыгнул Славка-матрос. Водитель спрыгнул вслед за ним, зацепил верёвочную петлю за крюк на задней части машины, другой конец верёвки кинул Славке.

Тот продел её под площадкой, подтянул, обмотал вокруг опоры и завязал замысловатым узлом.

Приятели вдвоём выгрузили из машины снегоход. Славка крикнул:

— Юрик! Давай буди приезжий народ! Скажи: «Свистать всех наверх, заспались»! Эх, хороша машинка, я б на такой гонял и гонял!

На площадке появилась бледная от неспокойной ночи Люся. В косматом полушубке из рыжего меха она была похожа на затравленного зверька.

— Он что, ехать собирается? — кивнув в сторону водителя, зло спросила она. — Вы ж, небось, бухали всю ночь, куда ему за руль?!

Славка развёл руками.

— Ты чего, Люсь? Мы ж в Шняге бухали. А в кабине у Димона всего одна бутылка была. Давай-ка сделай нам чайку горячего, что ли…

Через полчаса вся экспедиция собралась возле машины. Дама с торбой при утреннем свете казалась заплаканной. Её седой ухажер, напротив, пребывал в бодром расположении духа. Он стоял поодаль и зорким взглядом стратега окидывал Загряжский холм, Поповку и заснеженную даль между ними. Небритый тип в очках отбивался от Клавы Тимохиной, желающей непременно вручить ему несколько банок с консервированными огурцами, помидорами, кабачками и неведомыми грибами обабками.

Водитель обнялся со Славкой и, решительно махнув рукой, крикнул:

— Ну — всё! — что могло означать только одно: прощание затянулось, пора ехать.

Машина с экспедицией слегка сдала назад, рванула и, не касаясь поверхности снега, унеслась, утащив за собой трап от Шняги и одну из опор.

— Хороша машинка! — восхищённо сказал Славка-матрос.

Вечером он зашёл к Шевлягиным за какой-то пустяковой надобностью, выпил заодно сливовой настойки и засиделся едва ли не до полуночи. Пересказывая новости, узнанные от своего сослуживца Димона, он пугал Маргариту историями про аномальные явления и пришельцев, требовал от скептически настроенного Гены научных объяснений, а потом выпил ещё пару рюмок и стал травить флотские байки. Маргарита отчего-то рассердилась и ушла.

А матрос рассказал о том, как ловил убегающую надувную машину, как ловко ему удалось перегородить ей путь и как он потом лично вёл её от Чугунова брода до Игумного озера, а там — по льду!

— Зверь машинка! — завистливо вздыхал Славка. — А Димон, конечно, голова… Надо же такое изобрести! Кстати, — добавил он, — насчёт селивановских песен про космонавтов… Может, зря мы все Ваське поверили? Всё-таки как ни крути, а поэт человек пьющий… Мало ли чего там у него в голове?

— К чему это ты? — устало спросил Шевлягин.

— А вот слушай, что мне Димон сказал: объект, который нашли в болоте на большой глубине, — это потерпевший аварию НЛО. Только это секретная информация! А то, что писали в газетах про спускаемый аппарат, — это всё так, для отвода глаз.

— Реникса, — зевнув, ответил Шевлягин, — чепуха.

 

 

2

 

Следующие визитёры явились в Загряжье на экспедиционном вездеходе. Егоров говорил, что приехавших было пятеро, а Митя Корбут насчитал семерых, но оба сошлись на том, что между всеми имелось некое неуловимое сходство. В чём именно оно выражалось, ни Корбут, ни Егоров определённо сказать не могли. Корбут считал, что, возможно, всё дело в тёмных куртках особого покроя, а Егоров говорил, что, на его взгляд, дело вовсе не в одежде, а в одной и той же манере разговора — вежливой, но холодной и даже слегка угрожающей.

А кроме того, оба заметили, что у этих визитёров был одинаковый пустой взгляд. Обращаясь к загряжцам с уточняющими вопросами по поводу освещения или постоянной температуры в Шняге, все они смотрели в лоб собеседнику. Люсе показалось, что один из приехавших — тот самый назойливый красномордый тип из лыжной экспедиции, только без барских улыбочек, без бороды и в другом снаряжении. Славка-матрос не стал уточнять и запер торговый отсек перед самым носом подозрительного гостя, зачем-то брякнув: «Учёт, гражданин начальник!»

Визитёры прогулялись по Шняге, пообщались с компанией пильщиков, а потом очень вежливо попросили братьев Тимохиных показать их семейные хозяйственные помещения. Несколько минут двое приезжих стояли с отрешенными лицами на страже у тимохинских отсеков, остальные за закрытой дверью тихо беседовали с хозяевами.

Вскоре визитёры покинули Шнягу и укатили на своём вездеходе прочь. О чём именно у них с Тимохиными шла речь, никому из загряжких выяснить не удалось. Братья в ответ на все вопросы только многозначительно таращили глаза, делали странные предупреждающие жесты и не говорили ни слова.

Вездеход через сутки приехал снова. Всё те же люди в тёмных куртках выгрузили из него несколько длинных ящиков, перенесли их в Шнягу, а затем отбыли.

Тимохины заперли на два новых замка отсек с неизвестным грузом и некоторое время присутствовали у двери, торжественно окаменев и пытаясь изобразить на лицах выражение суровое и отстранённое.

Митя Корбут, проходя мимо, тихо спросил:

— Вы чего это? Умер, что ли, кто?

Явление Корбута немедленно направило мысли Тимохиных в привычное русло. Братья купили у Мити канистру самогона и ушли домой, подальше от любопытных глаз.

Целую неделю Тимохины пребывали в загуле — пили, пели, стреляли из ружья по сараю, дрались, засыпали в снегу, бегали с канистрами по Загрячихе и снова пили.

Затем братья проспались, вынули из сугроба кастрюлю мерзлых щей, разогрели, съели и куда-то ушли на лыжах.

Тётка Клава слезла наконец с печи и велела еле живому с похмелья деду Тимохе не придуриваться, а идти топить баню. Сама же она накормила скотину, вымыла полы и посуду, отнесла Корбуту пустые канистры и так наорала на него, что Таисия, разволновавшись, два раза посолила суп, а Митькина тёща забыла, в какую сторону класть крестное знамение.

Митя, как все бывалые самогонщики, пропустил мимо ушей и проклятия, и оскорбления. Он только спросил у тётки Клавы, где ещё одна канистра.

— Больше нет. — Клавдия изумлённо заморгала и развела руками. — Какие были — все принесла!

На другой день братья Тимохины прикатили домой на снегоходах, и началась у них новая бурная жизнь. Целыми днями они гоняли по реке, по полям, по лощинам, избороздили всю округу, пока один из снегоходов не взлетел над обрывом и не застрял промеж двух берёз, сбросив лихого гонщика в овраг. Снять машину с такой высоты не было никакой возможности, и, когда по весне стаял снег, снегоход всё ещё висел на деревьях, как огромный чёрный скворечник.

Через некоторое время в Загряжье снова прибыл секретный груз. На этот раз ящиков было больше, а сопровождающих столько же — не то пять, не то семь. Тимохины вызвались помочь парням в тёмных куртках всё разгрузить и перенести, но те им не позволили.

Загряжцы всё-таки выведали цену за складские услуги и решили, что братья Тимохины либо зря согласились, либо продешевили. Большинство склонялось к тому, что с подозрительными парнями связываться не следовало. Однако, когда подозрительные парни приехали в следующий раз, Зайцевы тоже сдали им свои отсеки — охотно и без всяких авансов. И старуха Иванникова пообещала за неделю разобрать у себя весь хлам и вставить в дверь новые замки; она даже попыталась предложить суровым визитёрам свои соленья и самогон, но не была услышана и осталась в недоумении — не то начинать уборку в отсеке, не то плюнуть и забыть?

Зайцевы теперь мечтали весной заказать на лесопилке два сруба — дом и баню; а Тимохины задумали купить по машине на брата и выстроить гараж для всего транспорта, непременно с жилой надстройкой, как у Корбута, только побольше раза в два. И чтоб ворота раздвижные, а наверху балкон. Или два балкона — по одному на каждую сторону, чтоб было где пиво пить, вдаль смотреть и вниз поплёвывать.

Егоров свои помещения сдавать пришлым людям не торопился и настойчивые вопросы жены оставлял без внятного ответа, отшучивался. У Анны Васильевны от этого остроумия только портилось настроение. Завязав потуже платок на затылке, она ворчала себе под нос: «Погожу-погожу… чего годить? Что, у нас погреба, что ли, нет? Погодит он чего-то…»

Славка-матрос примчался за советом к Мамане. Та хоть и была в Шняге всего пару раз, считалась законной совладелицей двух отсеков. Один из них вполне можно было сдать, тем более что доход от магазина ни в какое сравнение не шёл с теми гонорарами, что обещали суровые парни в тёмных куртках.

Маманя накормила Славку холодцом и солянкой, выслушала, нагляделась и, забирая пустые тарелки, сказала:

— Ты глаза-то разуй, погляди, с кем связаться хочешь! Мало тебя, дурака, били?

Славка на мать обиделся, но, уходя, всё-таки взял с собой пирогов. А Люсе сказал:

— Да ну, на хрен эту аренду! Мужики какие-то мутные… Кто знает, что там у них в ящиках? Вдруг мертвяки? Или, например, радиоактивные элементы…

— Какие мертвяки?! — возмутилась Люся. — Да они давно бы из ящиков повылазили и слонялись бы тут по коридорам… Эх ты, ведьмацкое отродье! Ладно, фиг с ней, с этой арендой, действительно. Я Юрочке разрешила в Маманином отсеке яблоки хранить. Он ими овцу кормит. Ничего?

Славка небрежно махнул рукой.

— Да пусть.

Однако ночью матросу было неспокойно, мысли об упущенной выгоде настойчиво лезли в голову, превращаясь в полусне то в двухэтажный коттедж, построенный на месте Люсиного дома, то в мощный автомобиль или даже в два мощных автомобиля — один его, Славкин, а другой Люсин… Но тут же в сон проникал сердитый Маманин голос «мало тебя, дурака, били!», и возникали неподвижные лица, ледяные глаза… Славка вдруг замёрз и скрючился, натянув на плечо тонкое одеяло. Теплее не стало. Заломило висок, заныла отбитая поясница, от твёрдой комковатой подушки запахло кислым, послышался разноголосый храп, долгий надсадный кашель, злое сонное бормотание, снизу кто-то гадливо и ласково сказал — «падла».

Славка вздрогнул всем телом, вскочил и, только почувствовав подошвами холодный пол, окончательно проснулся.

Люся спала, свив себе кокон из одеяла. Часы показывали четыре зелёных нуля, попарно разделённых двоеточием. Славка натянул штаны, обулся, взял куртку и вышел в коридор. Он намеревался выйти на улицу и покурить на площадке, но зачем-то побрёл к тимохинским отсекам.

Чтобы срезать путь, Славка свернул в большой зал. Отодвинув дверь, он шагнул внутрь и едва не ослеп от мерцания ленинской лысины. По залу кругами носились всполохи, пол кренился, вверху сияло лимонно-жёлтое небо с облаками свекольного цвета, такое яркое, что у Славки защипало под языком. Он в панике забыл, куда идти, покачнулся и некоторое время, расставив руки, летел вверх вместе с мерцающим Лениным и всем наклонившимся залом, похожим теперь на бешеную карусель. Дверь напротив раскрылась сама, Славка ринулся к ней, зажмуриваясь от бьющих в глаза вспышек.

Оказавшись в коридоре, он тут же прижался к стене — вокруг всё было затянуто синеватой паутиной, по ней ползли шестиногие твари, покрытые седой шерстью, все они были разной величины — одни не больше грецкого ореха, другие почти со Славкин кулак. Они просачивались сквозь закрытую дверь тимохинского отсека и по длинным переплетённым нитям пробирались к выходу из Шняги. Постепенно и паутина, и шестиногие существа распадались на мельчайшие точки. Вдоль пола, сметая синеватую пыль, дул ветер, взметались короткие вихри.

Когда коридор очистился, Славка бросился к выходу. Матрос бежал изо всех сил и опомнился только у Люси под боком, задыхающийся, потный, с громко колотящимся сердцем.

Проснувшись утром, Славка заявил:

— Пошла она конём, эта аренда!

— Ты чего это? — удивилась Люся.

Славка не стал объяснять.

— Да ничего, — сказал он, — дрянь какая-то снилась.

Егоров как-то раз в разговоре с Геной Шевлягиным обронил между прочим:

— Я думаю, уйдёт от нас Шняга в конце концов.

Шевлягин насторожился.

— Куда уйдёт?

— А откуда она взялась? Из земли? Вот в землю и уйдёт.

Шевлягин попытался представить себе погружение огромного объекта в земные недра и неприязненно поморщился.

— Это что ж, со всем нашим барахлом, с припасами, с магазином, с Митькиными кроликами?

— Ну да…

— Маловероятно. Не для того она с нами дружилась и даже прощала варварское к себе отношение, чтобы взять и кинуть. Не такое она существо!

— Поглядим… — уклончиво ответил Егоров.

Визитёры в тёмных куртках снова прибыли в Загряжье ранней весной, и на этот раз по воздуху. На пологий берег реки, где обычно пильщики отгружали металл, сел вертолёт. Шестеро парней, перемещаясь спортивной трусцой, добежали до Шняги, забрали все ящики из отсеков, перенесли их на борт и улетели.

— Чего сказали? — спросил Корбут у одного из Тимохиных.

— Ничего, — ответил тот, глядя вслед улетающему вертолёту.

— А денег дали ещё?

— Не-а…

— Они ж вроде обещали?

— Вроде как да.

В первые дни после того, как суровые спортивные парни изъяли из отсеков неизвестный груз, у всех загряжцев на лицах читалась некоторая неловкость. Обманутыми себя чувствовали даже те, кто не сдавал чужакам помещения, но имел такие намерения, прикидывал доход и строил планы.

Юрочка вечерами надраивал полы в коридорах и кого-то строго отчитывал.

— Ишь придумали! — восклицал он. — А оно-то не так! Больно деловые… Поди-ка попробуй, узнаешь тогда. Ума-то нет? А если нет — считай, калека! Это потомучто… Придумали они. Деловые…

Юрочкина сестра Маша в кои-то веки пришла к нему в отсек, огляделась и едва не заплакала.

— Как в тюрьме живёшь! — сокрушалась она, жалея брата. — Может, пойдём домой? Дома-то тепло, светло, чужие не шастают. У нас ведь кошка окотилась! Все котята полосатенькие, в мамку. Она их под твою кровать принесла, а я думаю — пусть пока побудут, а как ты придёшь, я их сразу в чулан. Пойдём, а? Будешь дома ночевать, а если хочешь — в сарае на топчане, я тебе спальный мешок сшила из кроличьих шкурок, мне Митя Корбут целый куль обрезков отдал. Пойдём? А сюда будешь на работу ходить…

Юрочка додумал какую-то важную думу и горько усмехнулся.

— Теперь нельзя. Куда уж теперь…

 

 

3

 

Весна запаздывала, сильных снегопадов не было, но каждый день потихоньку мело, ночами морозило. Незваные гости в Загряжье не появлялись. Один раз прилетел вертолёт, и, пока он тарахтел и кружил над крышами, старуха Иванникова яростно грозила ему кулаком, стыдила и посылала проклятия. Вертолёт улетел, Иванникова плюнула ему вслед и выдала такой складный матерный оборот, что сама удивилась. Однако осталась собой довольна и потом говорила соседям: «Они думали, им хлеб-соль вынесут! Повадились!»

На второй неделе марта пригрело солнце, сугробы покрылись ледяной коркой, и по крепкому насту в Загряжье примчался на квадроцикле гонец с почтовой сумкой, и не один, а с попутчиком. Сам гонец был весь в чёрном, как вещая птица, а попутчик — в жёлтом, с лисьим мехом на капюшоне.

Загряжцам раздали по стопке предвыборных листовок, одна другой краше, и по бесплатной газете, а Люся получила письмо и три просроченных судебных повестки.

Послание её сначала рассмешило, а потом заставило призадуматься. Изгнанный муж продавщицы сообщал, что развёлся с нею, и объявлял о намерении поделить совместно нажитое имущество. Она отдала письмо Славке, тот прочёл и отреагировал легкомысленно:

— Да ну… Делить он что-то будет! Трепотня одна. Рога спилил и хорохорится!

Люся ничего не ответила, только вздохнула и положила ладонь на ещё не округлившийся живот.

Почтовый гонец и его попутчик явились к Шевлягиным. Первый вручил хозяевам газеты, листовки и тощий белый конверт, а второй представился сотрудником краевой администрации, сказал, что прибыл по делу, и попросился на постой — ненадолго, на три-четыре дня, не больше.

Гена как раз читал короткое письмо, извлеченное из тощего конверта, и на просьбу приезжего  ответил скорым равнодушным согласием.

— Да-да, — сказал он, — конечно. Располагайтесь.

Почтовый гонец умчался. А его спутник бросил на пол рюкзак, снял шапку, вжикнул молнией и скинул дутую желтую куртку, оказавшись лобастым, наголо бритым мужиком, невысоким и крепким, как молодой белый гриб. На свитере у него были вывязаны два оленя.

— Куда идти, хозяйка? — радостно скалясь, спросил гость и спортивно повёл плечами, отчего олени поочерёдно вздыбились и опустились.

Маргарита хотела было возмутиться и отказать, но, взглянув на застывшее, искаженное неприятной улыбкой лицо мужа, решила не затевать спор.

— Туда, взад, — объявила она, кивком указав на дальнюю комнату.

Гость хохотнул, подхватил рюкзак и последовал за Маргаритой.

Шевлягин медленно скомкал письмо и кинул его в печь.

 

***

 

Жилец Шевлягиных оказался человеком энергичным, общительным и весёлым. Фамилия у него была подходящая — Хохотун. Поначалу в это никто не верил, но приезжий каждому сомневающемуся с готовностью предъявлял паспорт и широко улыбался.

В первый же день он прогулялся с Геной по Шняге, купил у Мити Корбута покрывало из кроличьих шкур, пококетничал с Люсей, помог Славке-матросу перенести в соседний отсек мешки с мукой и бидон подсолнечного масла. Вечером он уже играл с Егоровым в шахматы — одну партию выиграл, две проиграл и одну свёл вничью. Там же заодно поужинал, напился наливки и наслушался баек.

На другой день он напросился на чай к Селивановым и долго разглядывал фотографии на стенах, живо интересуясь семейными связями князей Грачёвых. Ираида Семёновна, расчувствовавшись от такого внимания, принесла гостю коробку с пожелтевшими векселями и купчими, и тот изучил их с пристрастием, не оставив без внимания ни единой строки. Он сличал подписи, сверял даты, а некоторые бумаги даже нюхал и смотрел на свет. Селиванов всё это время только застенчиво улыбался и шёпотом прогонял кота, желающего непременно цапнуть какой-нибудь документ.

Хохотун вдруг обернулся к хозяину дома.

— Василий, а ведь мне сказали, что ты чего-то такое… сочиняешь!

— Не-не-не! Я это… эл-лектрик, — поспешно открестился Селиванов и снова шикнул на кота.

Вскоре выяснилось, что Хохотун и строитель, и рыбак, и охотник; знает толк и в кулинарии, и в электричестве, и в технике.

К машинам он относился прямо-таки с нежностью и потому историю Тимохиных о провалившемся под лёд фантастическом внедорожнике выслушал с особым сочувствием.

Братья Тимохины, вспоминая и сокрушаясь, распалились до слёз и чуть не переругались. Для успокоения сердца они выпили с новым знакомцем «стародевичьей» и позвали его к себе в баню, соблазнив лютым жаром до полной одури, до белых молний и чёрных мух перед глазами. И когда выплыл из-за леса тонкий месяц и засияли первые звезды, распаренный, исхлёстанный горячими вениками Хохотун упал в колкий, подёрнутый ледяной коркой сугроб и всполошил всех загряжских собак протяжным восторженным воплем.

Маманя лечила его от похмелья, но ничего особенного не дала, даже раскалённую железяку в кружку не бросила, просто заварила каких-то опилок да заболтала мёдом. Однако помогло. Хохотун порозовел, взбодрился и попытался выведать у Мамани рецепт целебного отвара, но та только посмеялась и посоветовала впредь с пильщиками не пить, а секрет снадобья так и не выдала. Хохотун вздумал поговорить со знахаркой по душам, поинтересовался, отчего это Славку в Загряжье зовут матросом, но Маманя сунула любопытному пациенту в руки куртку и указала пальцем на дверь.

— Давай-ка шагай, пока отпустило, — беззлобно сказала она, — а то ещё, неровен час, заново прихватит.

Выставив гостя, Маманя посмотрела из окна ему вслед и улыбнулась, вспомнив, как тот пил хреновый отвар с мёдом, вытирал пот со лба, икал и виновато приговаривал: «Да что ж такое!».

 

 

 

***

 

Хохотун с первого же дня стал постоянной темой разговоров в Загряжье. Обсуждалось каждое его появление на людях, его фразы, походка, манера носить куртку нараспашку, его смех — раскатистый, с открытым оскалом крупных зубов, его свитер с оленями. Хохотун никогда не забывал и не путал имена и отчества, не сетовал на дороговизну продуктов или самогона, он покупал и благодарил, а когда слушал кого-то в застольной беседе, то становился похожим на охотника в засаде — молчал, едва дышал и жёг собеседника взглядом.

Причину своего приезда в Загряжье Хохотун объяснял уклончиво, он говорил о том, что пора строить дорогу, заниматься благоустройством, подводить к селу газовую магистраль, но в чём состоит именно его участие в этих прожектах, он толком не объяснял.

— Что ж, значит, ты сейчас изучаешь обстановку? — спрашивал кто-нибудь из загряжцев.

— Конечно! — весело отвечал Хохотун. — Я именно изучаю обстановку! — И продолжал: — Понимаете, это ведь интереснейшее место, тут всё достойно изучения, не только подземный объект! Вот, к примеру, местная церковь…

Хохотун завораживающе складно рассуждал об историческом наследии, о видах кирпичной кладки, о стройматериалах, о португальской керамической плитке, о ценах на испанскую недвижимость… Через несколько минут, слушая увлекательный рассказ о том, как ловят тунца в океане, никто из присутствующих не мог вспомнить, с чего начался этот интересный разговор и, главное, кто и почему спросил про тунца.

— Так ты, значит, строительством занимаешься? — вдруг снова любопытствовал кто-то.

— Именно строительством я и занимаюсь! — соглашался Хохотун. — Вот смотрите…

И снова начинался рассказ о недвижимости, сначала имеющий некоторое отношение к пустующему магазину на Перцовой площади и к домам на Загрячихе, а потом опять к Атлантическому побережью, закатам, тунцам и виноградным винам, которые, конечно, нашему человеку вода водой, но зато и стоят копейки.

О предыдущих визитёрах Хохотун говорил с неприязнью, называл их проходимцами и бандитами, а загряжцев осуждал за доверчивость.

— Документы вам, значит, никто не предъявил? А вы и не спросили. Молодцы! — иронически рассуждал он, стоя посреди торгового отсека. — Теперь ищи-свищи! Договоры, значит, не подписывали? Что ж получается, сами виноваты. Так ведь?

Загряжцы смущённо топтались вокруг оратора и виновато вздыхали.

— Да виноваты, конечно. Откуда ж мы знали…

Хохотун, продолжая улыбаться, грозно нахмурился и по-родственному обнял старуху Иванникову.

— Они и бабулю ни за что обидели!

Старуха всплеснула руками и прослезилась.

— Где ж ты раньше был, такой умный? — съязвил кто-то.

— Мало ли где я был! Сейчас-то я здесь? — быстро отреагировал Хохотун, став вдруг серьёзным. — А вы теперь учёные. Вас уже не проведёшь!

— Это уж точно! — загудели загряжцы. — Теперь-то мы всех поганой метлой.

— Метлой — это по-нашему! Да, бабуль? — спросил Хохотун старуху, притихшую возле его плеча.

— К херам этих мошенников! — выкрикнула растроганная Иванникова.

— Вот именно! — бодро поддакнул заступник.

— Только дело-то вот в чём, — продолжил он, — к лету вам дорогу построят, народ будет ездить, интересоваться, осваивать территорию. Шняга располагается где? В земле. А земля — это что? Земля — это недра. А всё, что находится в недрах, принадлежит кому? Совершенно верно, государству. Вывод?

Все затихли, соображая. Первым подал голос хромой Тимоха.

— Всё отберут, что ли? — спросил он.

— Пока не отобрали, — ответил ему Хохотун и обвёл лукавым взглядом собрание. — Значит, ещё не поздно получать дивиденды.

— Опять сдаваться в аренду? — крикнул один из Зайцевых.

— Это как вы сами решите. Я только одно хочу сказать, — Хохотун умоляюще прижал ладонь к оленям, — если кто-нибудь обещает огромные деньги, сто раз подумайте, прежде чем соглашаться!

— А чего думать, если больше никто не интересуется…— пробубнил кто-то.

Хохотун помолчал, пожал плечами и неуверенно проговорил:

— Ну, я б, может, и снял пару отсеков. Только ведь у меня бешеных денег нет, сами понимаете… А иначе я б тоже к вам на вертолёте прилетел!

Он засмеялся, всему собранию тоже отчего-то стало весело, все принялись шутить насчёт вертолётов и шальных денег. Иванникова вдруг поинтересовалась:

— Всё хочу спросить, кто ж это тебе такой красивый свитер связал? Жена или невеста? Или, может, любовница?

— Нет, бабуль, этот свитер я сам в магазине купил.

— А что это у тебя за точки над оленями, вроде как перхоть какая-то…

— Это снег! — под общий гогот объяснил Хохотун.

— Ах, вот чего! А я думала — перхоть. Бабка я старая, бестолковая. А ты молодец! Живой человек! И посмотреть приятно, и послушать интересно. А то раньше приезжали какие-то неразговорчивые, морды воротили.

— Жульё потому что, — скромно улыбаясь, пояснил Хохотун.

Все снова заговорили про вертолёты и неизвестный груз в ящиках, кто-то вспомнил, что пора по домам, и народ, перешучиваясь и посмеиваясь, потянулся к выходу.

Торговый отсек опустел, Люся собиралась уже запереть дверь, но внезапно столкнулась нос к носу с Хохотуном. Он шагнул через комингс и сказал:

— Забыл кое-что. Обещал хозяевам карамели к чаю.

Люся вернулась за прилавок.

— Как торговля — идёт? — поинтересовался Хохотун, наблюдая, как продавщица, склонившись над коробкой, насыпает конфеты в кулёк.

— Идёт потихоньку. Снять помещение хочешь? — спросила Люся.

— Нет, снять не хочу. Хочу купить.

Люся выпрямилась и обернулась. Карамель из кулька посыпалась на пол.

— Подумай сама, — предложил Хохотун. — Бывший муж приедет, из-за дома дрязги начнутся, он, небось, за общее имущество отступные попросит. Родишь скоро, до магазина ли тебе будет? Да и дадут ли тебе здесь торговать? Выручка у тебя здесь копеечная, я посчитал. Вернёшься на Перцовую, будешь работать, как работала, а за этот ларёк ещё и денег получишь. Никаких убытков, одна выгода.

— А тебе это зачем? — спросила Люся.

— Есть у меня одна идея. — Хохотун подмигнул. — Потом как-нибудь расскажу. Ну, так что, красавица моя, продашь торговое помещение?

— Больно ты ушлый. — Люся гордо выпятила грудь. — Не продам.

— Ну, как знаешь. — Хохотун ласково улыбнулся, развернул к себе Люсин допотопный калькулятор и потыкал пальцем в клавиши. — Вот столько я готов заплатить. Учти, потом и этого не дадут! Подумай до завтра.

— А послезавтра что будет? — нервно спросила продавщица, скосив глаза на зелёные цифры.

— Послезавтра я уеду.

Оставшись одна, Люся сначала долго, не моргая, смотрела прямо перед собой и упорно пыталась прикусить заусенец на безымянном пальце, потом спохватилась и достала из-под прилавка воблу. За перегородкой послышались шаги. Вошёл Славка-матрос. Он остановился у двери, уперев руки в бока, и сказал:

— Мука закончилась.

Люся перестала теребить рыбу.

— Как закончилась?!

— Да вот… И масла подсолнечного полбидона осталось. Со вчерашнего дня ни капли не прибавилось. Соль и сахар ещё не смотрел…

 

***

 

Главной новостью следующего дня стала продажа торгового отсека. Люся ещё стояла за прилавком, но всем говорила, что уйдёт, только когда получит деньги, не раньше.

Хохотун с утра принимал гостей, загряжцы шли к нему один за другим, предлагали купить свои отсеки и обсуждали условия. Хохотун изображал растерянность:

— Ой-ой-ой… откуда ж вы все свалились на мою голову! — благодушно сетовал он. — Ну, что ж, давайте вместе думать. Я же предупреждал, что бешеных денег не обещаю. Может, в рассрочку? Нет, конечно, враз никого гнать не буду, что ж я, не понимаю, что ли? Постепенно…

Только трое владельцев к скупщику не пришли — Юрочка, Маманя и Иван Иванович Егоров.

Знахарка никаких прав на часть Шняги никогда за собой не признавала, поэтому Славка-матрос с лёгким сердцем пообещал Хохотуну её долю. За Юрочку поручилась сестра Маша. А к Егорову Хохотун направился сам, прихватив с собой бутылку коньяка, будто бы нарочно привезённую из города для такого случая. Маргарите он сказал, что ужинать не будет, рассчитывая, видимо, на долгий вечер в гостях с разговорами и наливкой.

Но загоститься отчего-то не получилось, когда он вернулся, Маргарита ещё и посуду со стола не успела прибрать.

Хохотун ушёл к себе в комнату, а Шевлягин некоторое время сидел возле бормочущего радио, изнывал от любопытства и помешивал чай, гоняя по дну стакана кусок сахара.

«Пойти к Егорову да всё и разузнать! — вдруг решил Гена. — Время ещё не позднее. Опять же, в шахматы мы с ним давно не играли».

Анна Васильевна, увидев Шевлягина на пороге, слёзно запричитала:

— Заходи-заходи, Геночка! Ох, одни нервы…— и испуганным шёпотом продолжила:

— Не пойму, что за скандал у них получился! Этот твой жилец только шагнул в комнату, два слова сказал, а мой на него попёр: «Ты, такой-сякой, пень с горы, ты мне никто, и звать тебя никак…» Что ж за характер такой?! С ним по-хорошему, а он… Твой жилец уже из комнаты вышел, вот здесь стоял, на этом самом месте, а этот полудурок как кинет в него стулом! Ох, царица небесная… Хорошо, не попал! У стула спинка теперь сломана!

— Да сделаю я твой стул! — громко и даже как будто весело крикнул из комнаты Егоров.

Анна Васильевна подбоченилась и тоже вошла в голос:

— Мастер! Сроду ничего толком сделать не мог, а тут он сделает!

— Иди сюда, Гена, — позвал Егоров. — Ну её к шутам. Сама не знает, чего орёт.  Коньяк будешь? — спросил он — Трофей! Жилец твой оставил при отступлении. Явился, понимаешь ли, со своей бумажкой! На кой она мне? Я своего согласия на его махинации не дам!

— Ну и зря ты так, Иваныч. — возразил Гена. — Наши Шнягу как только не разоряли, ничему толком не научились, в сарай её превратили! А тут всё-таки какое-то движение. Перемены нам нужны! Иначе так и будем захолустьем. А Хохотун мужик умный. Я с ним все отсеки и коридоры обошёл, поговорили… Правда, всего я ему не сказал, так только, слегка намекнул. Сам разберётся постепенно.

Насчёт заповедной зоны в Загряжье у него, между прочим, очень интересные мысли! Человек он молодой, грамотный, пробивной…

— Продувной! Ладно, Ген, хоть ты-то не расстраивай меня… Наливай!

Анна Васильевна молча принесла тарелку с закуской, со стуком поставила на стол и удалилась.

Выпили первую.

— Хохотун мне про те ящики рассказал, что у Тимохиных и Зайцевых в отсеках стояли. — признался Гена.

— И что в них было? — хмуро поинтересовался Егоров.

Гена сначала замялся:

— Что было, то было, теперь уже ничего не докажешь… — И, чуть расхрабрившись, продолжил вполголоса: — Главное, что когда эти ящики покупателю доставили, оказалось, что в них вместо чистейшей дури — зубной порошок фабрики «Свобода». В картонных коробочках. Кругленькие такие, знаешь?

— Вот те раз… Ну, что ж, почерк узнаваемый. Шняга начудила, ясное дело! Стреляли?

— Естественно! Вертолёт взорвался. Хохотун говорит, тем зубным порошком все ближайшие деревни припудрило.

— Это не вредно, особенно если там, например, почвы кислые. — Егоров поднял рюмку.— Ну, будем здоровы!

— Будем, — согласился Шевлягин.

Выпили вторую.

— А что ж, и Митька Корбут, значит, продался? — со злой насмешкой спросил Егоров.

— Первым делом. Он рассудил, что лучше сейчас деньги взять, чтоб потом не жалеть. Я думаю — правильно. Отсеков у него сколько было? Вот и посчитай.

— Да больно надо! А Люська-то зачем согласилась?

— Её бывший письмо прислал. Имущество делить собирается. Да и нечего ей, беременной, в Шняге сидеть! На Перцовой вон магазин пустует.

— И то верно. Тебе-то, говорят, тоже письмо пришло? Уж не ответ ли от космонавта?

Гена занервничал и взял паузу. Он разлил по рюмкам коньяк, выпил один, потом взял из тарелки солёный огурец, откусил и так долго его доедал, что Егоров соскучился.

— Это не от космонавта письмо, — сообщил наконец Шевлягин. — Написала мне какая-то журналистка. Она недавно брала интервью у Жеребёнкова, вот он ей моё письмо и передал. И пишет она, — продолжал Гена с отчаянной иронией, — что с большим интересом прочитала мой рассказ! Надо работать над стилем, говорит! А сюжет интересный. И в фантазии автору отказать нельзя. Только вот знаками препинания, говорит, пренебрегать не стоит.

 

***

 

Наутро в Загряжье снова видели почтового гонца. Хохотун отбыл с ним, а через пару дней вернулся с тремя смуглыми парнями, молчаливыми и надменными, как монгольские идолы. Приехала эта компания на двух квадроциклах, привезла с собой сварочный аппарат. Хохотун в большом зале полдня подписывал договоры, раздавал деньги и собирал расписки. Идолы в это время приваривали на входную дверь замочные петли, и в ближайших пределах всё мигало, искрило и воняло, как в преисподней.

Загряжцы спешно разбирали своё хозяйство в отсеках. Возле статуи Ленина лежал свёрнутый, перетянутый верёвкой Юрочкин матрас, рядом стоял чайник. Сам Юрочка ходил за статуей, как часовой.

— Ну чего, Юр, теперь, значит, домой? — крикнул ему Корбут.

— Домой, домой! — ответила за Юрочку Маша. Глаза её сияли, и выглядела она такой счастливой, будто дождалась брата с войны.

 

4

 

Хохотун со своими идолами уехал, и в Загряжье наступило странное затишье, какое обычно случалось только при сильных морозах, — тянулись к небу печные дымы, вечерами светились окна, а на улице не было ни души. Только Юрочка иногда спускался под берег, подолгу стоял на площадке у Шняги и, сдвинув набок фуражку, припадал ухом к железной двери. Когда появлялись на небе первые звёзды, он возвращался домой.

— Юрка пошёл, — глядя в окно, говорила Анна Васильевна, — опять сердитый, пальцем грозит… А больше никого не видать.

— Все по домам сидят, деньги считают, — острил Егоров.

К концу марта наконец потеплело, припекло; снег на реке отмок и на отмелях пошёл зеленоватыми пятнами. Повеяло горьковатой древесной сыростью; кошки, как одичалые, шастали ночами по чужим садам и будили загряжцев скандальными воплями. Ожил Грачевник, возвратившаяся с зимовки птичья коммуна чинила обветшалые за зиму гнёзда, осыпая снег вокруг старого тополя обломками мелких веток.

Маша, закутавшись в пуховый платок, стояла на крыльце и наблюдала за птичьими хлопотами. Юрочка — по пояс голый, широкоплечий и мускулистый, — утонув короткими ногами в голенищах кирзовых сапог, рубил дрова.

Люся и Славка-матрос отмывали полы, витрины и полки в магазине на Перцовой.

Братья Тимохины о чём-то спорили в гараже, потом вывезли снегоход, уселись на него вдвоём, прокатились мимо загряжских домов и унеслись за огороды вдаль, вычертив на белом поле прямую светло-синюю лыжню.

Маргарита Шевлягина раскидывала снег, лавиной съехавший с крыши и заваливший дорожку перед самым крыльцом.

Гена сидел за рабочим столом и писал. Изредка он задумывался и впадал в оцепенение, слушая доносящийся с улицы настойчивый шорох лопаты, вонзающейся в рыхлый сырой снег, а затем снова писал и складывал исписанные листы в картонную папку.

 

***

 

Тимохины на снегоходе подъехали к краю оврага, спешились, сняли солнцезащитные маски и тут же сощурились: всё сияло — снег, небо, стволы берёз.

Было слышно, как в низине под сугробом бурлит талая вода. Меж двух наклонно растущих деревьев, задрав к небу лыжи, висел снегоход. На гусенице гладким изогнутым блином лежал снег, поверх громоздилась охапка хвороста.

Тимохины переглянулись.

— Ну, чего? — спросил один.

— Да хрен его знает… Сейчас посмотрю, — сказал другой и шагнул вниз, сразу оказавшись по пояс в снегу. Он пробрался к берёзам, уцепился за ствол, обхватил его ногами и полез вверх.

Ловко добравшись до снегохода, Тимохин оглядел его снизу, попинал ногой, попробовал толкнуть, потом вскарабкался выше.

Навстречу ему из кучи хвороста поднялась маленькая приплюснутая голова на высокой шее. Чёрный глаз взглянул пристально и недобро, длинный клюв нацелился Тимохину в переносицу; над гнездом, заслонив солнце, раскрылись два огромных крыла. Голова птицы слегка запрокинулась назад… Тимохин хрипло сказал «а!» и полетел вниз.

Пробив боком плотный сугроб на дне оврага, он взвыл и стал судорожно барахтаться, погружаясь всё глубже в талые воды.

— Чё, братан… живой там? — донеслось сверху.

В ответ раздался сдавленный вопль:

— Застрелю, тварь! Сука, я плечо выбил!

Птица, распластав крылья, летала над оврагом и кричала резким, высоким голосом, будто звала на помощь стаю сородичей с такими же бешеными глазами и крепкими клювами.

 

***

 

Рука висела плетью, Тимохин, пытаясь снять мокрую куртку, то шипел, то орал благим матом.

Маманя посмотрела, покачала головой и вправлять сустав отказалась.

— А может, там перелом! — возмущённо сказала она и тут же усомнилась: — Да нет, вроде не похоже…

Славка-матрос предложил:

— Давай я дёрну! — И решительно шагнул к Тимохину.

Тот отшатнулся и лязгнул зубами. Все поняли: не согласен.

— Ну, поехали тогда в больницу, чего ждать-то! — решил Славка.

Он выкатил из гаража квадроцикл, усадил страдальца на заднее сиденье и умчал за врачебной помощью.

 

Вернулись они довольно скоро и привезли интересные новости: половина дороги — гиблое дело,  то сугроб, то проталина, только знай ныряй да подпрыгивай. В лощине, конечно, мостик затопило, но не особо высоко — на полколеса, не больше, словом — бывало и похуже. А как из лощины выехали — нет никакого снега! И по всему видно, что уже давно: земля подсохла, весь лес в медуницах, на опушках ивняк цветёт.

Но главное-то вот что: от трассы к Загряжью тянут дорогу! Уже просеку в ельнике расчистили, все бугры и канавы песком засыпали, по прямой всё это дело отутюжили, гравий возят.

А плечо у Тимохина по пути само собой встало на место, так что в больницу решили не ездить.

 

***

 

Дорогу в Загряжье ждали со дня на день, сельчане делились предположениями и планами, предвкушали перемены. Одни этим переменам радовались, другие не спешили ликовать, догадываясь, что новая, открытая миру жизнь принесёт не только удобства.

Доносящийся из лесу шум строительных работ с каждым днём становился всё ближе. Он не прекращался круглые сутки, ночью над лесом сияло бледное зарево, подсвечивая медленные передвижения тёмных облаков. Казалось, какое-то мощное неповоротливое существо упрямо ползёт к Загряжью, оно валит деревья на своём пути, скребёт почву металлическим брюхом, грохочет, лязгает, отфыркивается, и вот-вот из леса покажутся огромные жвала, крутой лоб и зубчатый драконий хребет.

Вместе с тем стремительно наступала весна: внезапно пригрело; лёд на реке истаял, поднялась вода и унесла ледяные остатки, снег сошёл, проклюнулась на склонах молодая трава. В то утро, когда в небе защебетали жаворонки, а на тополях и черёмухе зазеленели раскрытые почки, в Загряжье вошла тяжелая строительная техника.

Люся, подойдя к магазину, остолбенела: Перцовую площадь покрывал толстый слой великолепного гравия цвета свежих сливок. Несколько смуглых парней в оранжевых жилетах бережно разравнивали этот гравий совковыми лопатами, а поодаль, у покосившегося столба, стояли каток, бульдозер и ещё что-то невероятное, огромное, оранжевое, с зубчатым ковшом и красивыми чёрными надписями.

К полудню рабочие закатали площадь жирным дымящимся асфальтом. А ближе к вечеру, оставив на сизой ноздреватой поверхности лёгкий след, у магазина остановился автомобиль. В торговый зал вошёл Хохотун.

— Привет! — сказал он и отчего-то смутился, даже зарделся слегка, будто явился с отказом к сосватанной невесте.

— Привет, — немного растерявшись, ответила Люся. Ей вдруг стало неспокойно и захотелось, чтобы сейчас рядом был Славка, но тот накануне потянул спину, переставляя в подсобке стеллаж, и теперь отлёживался у Мамани.

— Ну, как? — спросил Хохотун, кивнув в сторону заасфальтированной Перцовой площади. — Нравится?

Люся сдержанно похвалила:

— Красиво. Ловко это ты провернул.

— Я же обещал! То ли ещё будет! — похвастался гость. Он оглянулся, будто хотел убедиться, что никого больше в помещении нет, прислушался, а потом, прямо уставившись Люсе в лицо, негромко произнёс: — Что ж ты, красавица моя, аренду-то прощёлкала?

Люся грубовато ответила: «Твоё какое дело?» — и вдруг всё поняла. Ноги у неё сразу устали, живот отяжелел, захотелось сесть, но рядом не было ни единого стула.

Гость сделался скучным.

— Ты же обещал, — проговорила Люся, глядя в неподвижные серые глаза, раньше весёлые или хитрые, а теперь вдруг ставшие похожими на шляпки от новых гвоздей, — ты же сам мне сказал, что я буду работать, как и работала…

Хохотун обвёл хозяйским взглядом помещение и неказистую мебель, бережно погладил свою загорелую лысину и направился к двери.

— Ремонт сделаем, — приходи, — бросил он через плечо. И, чуть помедлив, прежде чем выйти, добавил: — За кассой можешь сидеть, например.

 

***

 

Новость о том, что Люся осталась без магазина, всех поначалу пугала, женщины ахали, мужчины горько усмехались. Но стоило собеседникам сокрушённо обменяться двумя-тремя фразами, как им тут же начинало казаться, что происходящее справедливо и имеет некую запланированную пользу.

Одни, едва пожалев продавщицу, тут же отмахивались, заявляя: «Пожировала и хватит!», другие пытались рассуждать поступательно: «Магазин сколько лет был государственный, кто знает, как она его хапнула? Никто! Вот и нечего её жалеть. Ей за долю в Шняге хорошо заплатили, не то что остальным. С голоду не помрёт».

Некоторые в душе сочувствовали Люсе, но на словах были сердиты: «Что ж, она так и будет за прилавком торчать, пока живот на нос не полезет? Деньги получила, пусть семьёй занимается, нечего коробки таскать!»

Сама же Люся на люди не показывалась. Поговаривали, что она приболела, — глаза слезятся, нос распух, не иначе как простудилась.

 

***

 

Новые дороги быстро протянулись по всему Загряжью, сельчане только диву давались: вечером самосвалы сгрузили у Перцовой площади гравий, на другой день глядь — уже на Поповке готова дорога от магазина до церкви. Утром к Грачевнику подвезли песок, а к вечеру уже вдоль всей Загрячихи лежит асфальт, и младший пацан Мити Корбута вбивает в него каблуком ботинка белые камешки.

Правда, и без ущерба не обошлось: бульдозер засыпал песчаным отвалом склон, исчезла ступенчатая тропка, по которой загряжцы ходили в Шнягу, а в дендропарке под бульдозерными гусеницами погибли почти все поясняющие таблички и несколько саженцев образцов местной флоры.

Гена Шевлягин бурно возмутился и даже взял в руки булыжник, один из тех, что лежали таинственной спиралью вокруг бочки для мусора. Бульдозерист заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины и энергично пошёл прямо на Гену, желая как следует возразить. Двое рабочих заинтересовались и половчее взяли лопаты. Но внезапно явился бригадир и умело прекратил потасовку.

Подчинённым он довольно грубо велел продолжить работу, а Шевлягина бережно увёл подальше от булыжников, поближе к калитке, попросил не волноваться и доверительно сообщил, что Загряжье без парка ни в коем случае не останется. И к реке непременно сделают удобный спуск — таков план! Всё будет по плану!

Егоров, став случайным свидетелем происшествия, даже восхитился.

— Вот это размах! — сказал он, приближаясь к Шевлягину. — Так, глядишь, и правда скоро церковь восстановят! Не зря они к ней дорогу проложили. Ген, это кого же в нынешнем году выбирают? Нюрка все листовки на растопку пустила, я и прочесть не успел.

Шевлягин, глядя на изуродованный дендропарк, нервно мотнул головой.

— Не знаю.

— А Хохотун чего говорит? Он вроде к тебе заходил на той неделе.

— Кто? А, этот… Он за ключами приезжал. В прошлый раз ключи от Шняги у меня на столе забыл.

Гена тяжело дышал, вытирал пот со лба и, кажется, досадовал, что не удалось от души подраться с бульдозеристом.

— Значит, у тебя на руках ключи от Шняги были? — заинтересовался Егоров.

— Почему «были»? — дерзко переспросил Гена.

Егоров лукаво сощурился и, глядя на старания строительной бригады, кивнул.

— Правильно, Ген.

 

 

5

 

Внезапно наступившее тепло выгнало загряжцев в огороды. Соскучившись за зиму по запаху отдохнувшей, сдобренной навозом парной земли, по приятной боли в натруженных мышцах, по разговорам с соседями о сортах семян и рассаде, люди целыми днями прилежно копали, рыхлили и посыпали почву золой и мелом. Из погребов доставали семенную картошку, укладывали солому под клубничные кусты, опрыскивали сады медным купоросом.

За этими занятиями никто не обращал внимания на то, что на лугу возле Перцовой площади стрекочет маленький трактор, ездят грузовые машины и суетятся какие-то люди в зелёных комбинезонах,

Только Юрочка Грачёв и Гена Шевлягин, каждый сам по себе, время от времени наведывались к магазину, но ни один не рассказал об увиденном. Юрочка в ответ на вопросы твердил своё «это потомучто», а Гена насмешливо говорил: «Всё идёт по плану!» — что следовало понимать, как «идите и смотрите сами, а что лично я обо всём этом думаю — никого не касается».

Между тем возле заасфальтированной Перцовой площади возник небольшой сквер с фонарями, голубыми ёлками и коваными скамейками на полусогнутых тараканьих ножках. Рядом со сквером появились детские качели, разноцветные лесенки и песочница.

Магазин пока ещё стоял закрытым. Его витрины изнутри были кое-как замалёваны белилами, а снаружи висела разноцветная афиша с надписью «Ярмарка», изогнутой, как лихо растянутая гармонь.

Когда воскресным утром из-за реки послышалась развесёлая музыка, работы в садах и огородах всё-таки прекратились. Загряжцы сменили резиновые сапоги на ботинки и туфли, приоделись — кто понарядней, а кто просто почище, — и поспешили на площадь.

На Перцовой стояли в ряд торговые палатки с кухонной утварью, конфетами, футболками, постельным бельём и мохнатыми покрывалами в розах и леопардах. В кузове грузовика с откинутым бортом резвились голосистые девчонки в сарафанах и кокошниках.

И палатки, и грузовик, и ближайший столб, и ограждение детской площадки — всё было украшено плакатами и растяжками синего цвета с белой надписью «Свободная Держава» и эмблемой партии: полукруг солнца, веерный частокол лучей и парящая птица.

В одной из торговых палаток за столиком сидели две вежливых дамочки с круглыми партийными значками на блузках и дарили такие же значки всем любопытствующим. Кроме значков предлагались календари и школьные тетрадки, украшенные портретом дородного мужчины с честным взглядом. В небольшой синей коробке, стоящей тут же на столе, вперемешку лежали и другие сувениры с партийной символикой: открывалки пивных бутылок, прищепки для белья, брелоки и шариковые ручки.

Загряжцы, немного удивлённые, но довольные, разглядывали новые фонари и ёлки, перешучивались, приплясывали под музыку и приценивались к ярмарочным товарам. Таисия Корбут набрала целую стопку тетрадей и копалась в синей коробке, выбирая среди прочей чепухи прищепки. Младший Корбут, разглядывая значок, спросил:

— Ма, это какая птица, орёл?

— Баклан, — пояснил подошедший Славка-матрос. — Парит над запреткой на фоне заката.

— Это рассвет, — с упрёком поправила его одна из вежливых дамочек.

— Кому как, — многозначительно ухмыльнувшись, ответил Славка.

— Это глаза! — сообразил младший Корбут и, радостно оскалив маленькие неровные зубы, взглянул на взрослых двумя белыми кругляшами с солнечными полукругами и лучами.

— Ну-ка положи на место! — приказала Таисия.

— Да ничего страшного, пусть возьмёт!

— Конечно, пусть возьмёт! — разрешили обе вежливых дамочки.

Подошёл Шевлягин, поздоровался со Славкой и, заметив, что тот не в духе, приставать с разговорами не стал.

Девчонки на грузовике закончили выступление и попрыгали вниз. Вместо них в кузове появился моложавый мужчина в узких штанах и коротковатом приталенном пиджаке. Заиграла музыка, артист радушно поздоровался, расставил ноги и бодрым, уверенным баритоном запел о родных просторах. После первого куплета микрофон в его руке вдруг завыл, в колонках затрещало, к ним метнулся какой-то взлохмаченный парень в длинном свитере, пошевелил провода, и пение продолжилось без помех.

Шевлягин стал приглядываться, парень показался ему знакомым. Сомнения тут же развеялись: мимо, расправив широкие плечи и расставив острые локти, медленно проплыл фотограф из районной газеты, демонически-мрачный, как вурдалак. В руках у него была небольшая видеокамера, на шее гроздью висели фотоаппараты, запавшие глаза с тёмными подглазьями выискивали кого-то. «Денис!» — крикнул он и махнул рукой. К нему, застёгивая на ходу сумку с логотипом «Свободной Державы», направился тот самый парень, что починил колонки.

Оба прошлись вдоль торгового ряда, остановились и заинтересованно уставились на хромого Тимоху, гордо застывшего в центре площади. Фотограф навёл на него объектив, приблизился, жестом попросил персонажа не менять позу и некоторое время, не переставая снимать, передвигался вокруг него с грацией богомола. Персонаж стоял, засунув руки в карманы штанов, нахально улыбался и смотрел вдаль из-под надвинутой на глаза кепки. Его старомодный, поношенный пиджак был расстёгнут, на лацкане сиял круглый белый значок.

Фотограф снова взял в руки видеокамеру и отступил на два шага. Денис достал из сумки микрофон. Хромой Тимоха высокомерно вскинул бровь.

— Здравствуйте, — обратился Денис к гордому сельчанину. — Можно попросить вас сказать несколько слов о сегодняшнем событии?

Гордый сельчанин покосился на микрофон и с некоторой угрозой в голосе разрешил:

— Проси.

— Как вас зовут? — продолжил Денис.

Тимоха пропустил вопрос мимо ушей. Он увидал Юрочку, ковыляющего мимо с чрезвычайно озабоченным видом, и, вскинув ладонь к козырьку, пьяно заорал ему:

— Здравия желаю!

Интимно дыхнув на репортёра перегаром, Тимоха вполголоса пояснил:

— Участковый наш! Всей Шняги администратор! — И захромал прочь, горланя частушку: — Меня мамка родила на соломе на мосту, меня куры обосрали, оттого я не расту!

Возле магазина, в стороне от общего веселья, стояла Люся. Без своей обычной боевой раскраски выглядела она неважно: ни ресниц, ни бровей; кое-как причёсанные незавитые волосы, бледные губы. Всеобщее оживление, песни и пляски, судя по всему, Люсю не радовали. Она куталась в длинную кофту, взгляд её был задумчив.

— Смотри-ка, умное лицо! — сказал Денис, указывая фотографу на продавщицу.

— О! — оживлённо сказал тот и издалека отщёлкал серию снимков.

Репортёр и фотограф приблизились к Люсе.

— Здравствуйте, — начал Денис, — вы не могли бы сказать несколько слов о замечательном празднике, который сегодня происходит…

— Да пошёл ты, — не глядя на репортёра, отрешённо сказала Люся.

Разочарованные газетчики отступили и задумались. Фотограф остановил Васю Селиванова и попытался завязать беседу, но поэт мямлил что-то невразумительное, пятился и виновато хлопал глазами.

Васю пришлось отпустить на волю. Газетчики побрели в сторону грузовика. Внимательно наблюдающий за ними Гена Шевлягин мгновенно занялся развязавшимся шнурком на ботинке.

Он услышал, как, проходя мимо, фотограф с отравным легкомыслием произнёс:

— Тебя же предупреждали, что они тут все с придурью.

Репортёр что-то ответил, судя по интонации, — согласился.

Оба остановились в нескольких шагах от Шевлягина. Фотограф, рассеянно озираясь, достал из внутреннего кармана джинсовки плоскую фляжку, отпил из неё немного и сунул обратно в карман. Репортёр тоже огляделся, даже привстал на цыпочки, а потом сделал фотографу знак и решительно вклинился в шумную стайку женщин, выбирающих покрывала.

— Добрый день! — весело крикнул он. — Ну, как вам сегодняшний праздник?

Женщины заойкали, начали отворачиваться и прятаться друг за друга от микрофона и камеры. Но постепенно они развеселились и, окружив обоих газетчиков, принялись хвалить новые дороги и ярмарку, благодарить за концерт и за бесплатные тетрадки.

— А ещё сквер! — напомнил Денис.

— Да, да! Отличный сквер, — наперебой заговорили женщины. — Сквер просто замечательный. Теперь, как магазин начнёт торговать, мужикам будет где культурно выпить. — Вся компания захохотала. — Только зря детскую площадку рядом сделали, надо было подальше, нечего детям на пьяных смотреть! О чём эти проектировщики думали, интересно?

— А вам нравится, как теперь выглядит площадь? — спросил репортёр протиснувшуюся вперёд старуху Иванникову.

— Красота! — мечтательно ответила та. — Ёлки какие красивые, надо было мне такую у рабочих попросить, я б на кладбище посадила. И лавки хороши! Я б такую тоже в оградку поставила.

— И урну, — брякнул кто-то. Все снова захохотали.

— Вы лучше у Геннадия Васильевича интервью возьмите! — крикнул звонкий женский голос. — Он у нас краевед! Сколько лет он добивался этой дороги!

Все обернулись к Шевлягину.

— День добрый! — как ни в чём не бывало, радостно поприветствовал его фотограф. Лохматый репортёр удивлённо сказал: — Здравствуйте! — и с явным удовольствием пожал Шевлягину руку.

Гену оттеснили от торгового ряда поближе к голубой ёлке и новенькому фонарю с круглым плафоном.

— Ну что, пару слов для районного издания? — спросил фотограф заговорщицки и немного развязно, будто предлагал выпить.

— А где это покажут? — строго поинтересовался Гена.

— Видео будет на сайте газеты, — пояснил Денис. — Ну что, вы готовы?

— Готов.

— Представьтесь, пожалуйста. Чуть ближе к микрофону…

Гена собрался с духом и, глядя в бездонный зрачок видеокамеры, неуверенно начал:

— Я Шевлягин… Я здесь родился.

Вдруг нечто похожее на лёгкую тёплую ладонь коснулась его затылка. И Гена, поощрённый и растроганный этим неявным прикосновением, заговорил так, будто обращался не к лохматому пацану с микрофоном и не к фотографу, похожему на жутковатую тень, а к огромному, живому, чуткому пространству, наполненному колыханием невидимых волн и мерцанием синих звёзд. Гене даже почудилось, что он слышит где-то в вышине эхо собственной речи.

— Эта дорога для нас — шанс на удивительное, необыкновенное будущее! — говорил Гена. — Мир сделал наконец шаг нам навстречу! И теперь наша общая задача — бережно, обстоятельно и квалифицированно изучать феномен Загряжья. Все должны знать, что это — уникальное поселение. Века — а возможно, и тысячелетия — стоящее на красивейшей земле, в недрах которой существует огромный неизученный объект, — таинственный, мирный, готовый к контакту и способный вывести нас на небывалый уровень познания себя и Вселенной.

Из-за левого плеча Гены выглянул один из братьев Тимохиных. Он недоуменно уставился в объектив, а потом, с тем же хмурым недоумением, на профиль Гены.

Шевлягин продолжал:

— Я призываю к сотрудничеству весь научный мир, всё прогрессивно мыслящее человечество! И ответственно заявляю, что готов всеми силами помогать в этой нелёгкой работе. Мы, живущие здесь, на этой земле, с помощью этого объекта успели увидеть и понять многое…

Второй Тимохин возник у правого плеча краеведа. Он тоже взглянул на Гену с недоумением, но слегка отстранился, опознал соседа и возрадовался. А потом разглядел и фотографа.

— Ёксель-моксель! — крикнул он, заглушив речь Шевлягина. — Пан Станѝслав, ты, что ли? А ну пошли, хватит уже агитировать за державную свободу!

Фотограф выключил камеру и добродушно поправил Тимохина:

— За «Свободную Державу»! Я пока занят, погодите немного, ребята…

— Чего годить-то? — хором возмутились Тимохины. — В сарае народ собрался, «стародевичья» киснет, закуску мухи жрут!

Пока один из братьев приветствовал фотографа, обнимая и хлопая его по плоской и широкой джинсовой спине, второй, понизив голос, по-свойски спросил репортёра:

— Мало̀й, ты с нами?

Денис молча замотал головой. Тимохин нахмурился и крикнул фотографу:

— Чего он, немой, что ли? — И, не расслышав ответа, развёл руками: — Ну извини, мало̀й, как тебя там…

— Денис.

— Во, Денис. Извини, если что. Мы со Стасиком пойдём, сфотографируем по пол-литра. Ты за главного. Чтоб без баловства тут… Понял? Всё, давай. Без обид.

Тимохины, обняв за плечи фотографа, увлекли его в сторону Загрячихи. За ними, прикидываясь случайным прохожим, поспешил поэт Селиванов.

Репортёр убрал микрофон в сумку и усмехнулся: «Поработали». Помолчав немного, он нерешительно произнес:

— Геннадий Васильевич… Я вас сразу узнал, вы осенью к нам редакцию заходили.

Шевлягин, глядя через плечо на удаляющуюся компанию, равнодушно ответил:

— Было дело.

— Я хочу извиниться, — продолжил Денис. — Я просто не ожидал, что с вами так обойдутся. Это неправильно, я считаю. Нельзя так с людьми поступать. И я всем нашим об этом сказал… потом. Просто всё как-то быстро произошло… В общем — простите, что не помог вам.

Шевлягин не отвечал.

— Кстати! — репортёр оживился. — История с перестрелкой у вокзала — очень интересный материал. Между прочим, я по этой теме нарыл кое-что…

— Вот что, парень, — обернувшись, строго перебил его Гена, — пойдём-ка со мной.

 

 

6

 

— Стой здесь, — сказал Шевлягин и побежал в дом. Денис остался возле калитки.

С площади раздавалось хоровое пение с визгом и присвистом, там ещё продолжалось праздничное гуляние, а на Загрячихе не было ни души, только возле шевлягинского крыльца ходила, замирая на каждом шагу, чёрная курица, да на лавке у соседнего забора лежал белый кот и лениво пошевеливал хвостом. В небе взахлёб щебетал жаворонок. Над новым пахучим асфальтом стояло марево, и другой берег реки с красными развалинами церкви, старыми липами и заброшенным поповским садом казался размытым и едва заметно дрожал.

Из лодочного сарая доносились голоса, невнятный хмельной разговор прерывался то смехом, то возмущёнными восклицаниями.

За сараем стоял хромой Тимоха и, пытаясь удержать равновесие, мочился на дощатую стену. Кое-как справившись, застегнув и поддёрнув штаны, он побрёл к двери, но накренился в другую сторону, и его повело в камыши, в жидкую прибрежную грязь. Тимоха увяз, огляделся, тщательно выругался и, с усилием подтаскивая хромую ногу, стал медленно выбираться на сушу.

На мосту появилась широкоплечая приземистая фигурка. По энергичной отмашке левой рукой и по тому, как деловито раскачивалось на кривоватых ногах длинное, обтянутое кителем туловище, нетрудно было догадаться, что маленький суровый милиционер чем-то сильно озабочен.

Юрочка направился прямо к Денису, приблизился и строго спросил: «Чего там?»

— Я Геннадия Васильевича жду, — слегка смутившись, объяснил Денис.

— А нечего его ждать, — вдруг сказал у него за спиной женский голос.

Денис оглянулся. У открытой калитки, горделиво подбоченившись, стояла Маргарита.

— Нечего его ждать, говорю! — повторила она. — Ключи я спрятала, он их не найдёт. Шнягу продали? Вот и всё! Там теперь чужая территория, и не надо туда шастать.

— А вам жалко, что её продали? — спросил Денис. Он ещё не вполне понимал, о чём идёт речь, но профессиональное чутьё подсказывало, что вопрос задан правильно.

— А с чего бы мне её жалеть? — Маргарита фыркнула. — Мне лично от неё пользы с гулькин нос, зато для всего Загряжья дури — выше крыши! Будь моя воля, я б её снова закопала, да так, чтоб никто не отрыл.

— Да ладно! — на всякий случай усомнился Денис.

— Вот тебе и ладно! — Маргарита фыркнула и сразу затараторила: — Мы жили нормально! Ну, иной раз у некоторых гайка слетала, как без этого? Бывало, мужик почудит, проспится и опять человек. А с этой Шнягой все как с ума посходили — что мой, что Васька Селиванов, что Корбут со своим выводком! Всех детей туда привадили, ну на что это похоже?! Юрочка от дома отбился, Маша вся извелась из-за него!

— И не смотри на меня так, ишь, головой он крутит! — заорала она на Юрочку. — Тебе что, жить негде?

В доме хлопнула дверь; черная курица, испугавшись, удрала под крыжовник, Шевлягин сбежал с крыльца, подкинул на ладони связку ключей и, не останавливаясь, сказал Денису:

— Идём!

Маргарита устало выругалась.

— Юрик, пойдём с нами! — обернувшись, крикнул Шевлягин.

Юрочка заторопился, на склоне увяз в песке, упал и, выставив вперёд ноги, съехал вниз, как со снежной горки. Оказавшись на берегу, он побежал за укатившейся фуражкой и отстал от своих спутников, а потом явился к Шняге с охапкой молодой осоки.

Шевлягин, стоя перед овальной дверью, ковырял ключом в замочной скважине.

— Сейчас… — бормотал он, — почему-то не поддаётся… Хохотун у меня ключи оставил, и я, конечно, не будь дурак, с одного ключа копию сделал — вот от этого замка. А остальные, от отсеков, уже и не нужны никому.

Со стороны лодочного сарая донёсся взрыв пьяного хохота.

— Стас анекдоты травит, — прокомментировал Денис. — Надо было у него видеокамеру забрать. Что-то я не сообразил…

— А снимать в Шняге без толку, — успокоил его Гена. — Я много раз пробовал, ничего не вышло.

Замок наконец поддался. Гена распахнул дверь. Из полутьмы коридора на свет выбежала чёрная овца и тихо заблеяла. Юрочка, протиснувшись между Денисом и Геной, заспешил ей навстречу; трава рассыпалась по полу.

Внутри, как всегда, было сумрачно и прохладно. Шевлягин взмахнул рукой, и всё осветилось.

— Ну, вот, — по-хозяйски обыденно начал он, — эти два основных прохода по обе стороны от двери мы так и называем — левый и правый. Вообще, они представляют собой единый туннель, он идёт по кругу, огибая центральный зал, но вдали разветвляется и запутывается. Я пытался рисовать карту, ходил тут, сверялся — каждый раз всё по-другому. В дальних коридорах ориентироваться вообще сложно, там всё постоянно меняется… Но ты этого пока не поймёшь.

— Мы с тобой сейчас пойдём по часовой стрелке, — объявил Гена, показал направление и устремился в сторону бывшего Люсиного магазина.

— Итак. По левой стороне располагаются торговые и складские отсеки, жилые помещения, Юрочкина каюта (он у нас тут за порядком присматривал), дальше — хозяйственные отсеки. Все двери с правой стороны прохода ведут в центральный зал, это место собраний, обмена информацией, восстановления сил, здоровья. И даже место творческих озарений. Словом, здесь происходит взаимодействие, то есть — диалог с этим не исследованным пока мыслящим объектом — Шнягой.

Денис слушал и потрясённо озирался, иногда он останавливался, освещал фонариком потолок или трогал стены. Шевлягин спокойно шёл впереди и с некоторой отстранённостью вещал о варварской добыче металла, о чудесном заживлении ран, об очищении самогона, о спасении урожая; о статуе Венеры, возникшей из гипсовых ленинских обломков и снова утраченной из-за того, что не ценят люди искусство, пренебрегают…

В одном из тёмных коридоров кто-то всхрапнул, затем послышался глухой стук, храп повторился, но уже отдалённо и тихо.

— Кто это? — спросил Денис.

— Это лось, — не останавливаясь, запросто пояснил Гена. — Он тут давно живёт. Приплыл как-то раз по реке в половодье, взобрался в Шнягу и остался. Говорят, потомством уже обзавёлся.

— Как это?

— Обыкновенным образом. У Шняги там, вдали, есть второй выход, там фруктовый сад, лес, всякие звери бродят, может, и лосиха какая. Но мы с тобой туда не пойдём.

— Почему?

— «Почему»! — Гена усмехнулся. — Знаешь, как Юрочка в таких случаях говорит? «это потомучто!»

— Не понял… Что это значит?

— Это значит, что второй выход открыт не для всех.

— И кто его открывает?

— Шняга, конечно. Она сама решает, кого в сад пускать, а кого мимо провести. Я лично в саду не был. Хотя и стремился. А вот Васька Селиванов бывал. Но про это лучше у него самого спросить.

— А овца как сюда попала? Привёл кто-то?

— Что ты! — Гена легко отмахнулся. — Овца искусственная. Она порождение Шняги — ошибочное, по неопытности. Одна местная старуха здесь хранила своё пальто с каракулевым воротником, вот из того воротника Шняга овцу и создала.

Денис остановился, настороженно взглянул на своего экскурсовода и спросил:

— Это что, шутка такая?

Гена оскорблённо поджал губы. Потом шагнул к парню и с ласковым бешенством в голосе спросил:

— Шутка?  Шутка?! — повторил он. — Вот потому я тебе всего и не рассказываю, что толку в этом нет никакого. Шутка, ети его мать! — Гена развернулся и быстро зашагал вперёд, но скоро остановился и крикнул так, что отовсюду раскатисто загремело: — Я что, по-твоему, ради шуток тебя сюда привёл?!

Денис, слегка ошарашенный звуковым эффектом, нерешительно потоптался, пригладил и снова взъерошил волосы на макушке.

— Ну и чего мы стоим? — снова рявкнул Шевлягин. — Мы идём или нет?

— Идём, — согласился Денис.

Дальше начинались отсеки, в которых пильщики когда-то добывали металл, но заново сомкнувшиеся переборки, новые двери и тонкие выгнутые стропила выглядели нетронутыми, нигде не было ни царапин, ни спилов. В одном из отсеков Денис заметил на полу неровность, напоминающую выпуклую весеннюю наледь под водосточной трубой.

— Здесь был целый штабель металлолома, — сказал Гена, — но постепенно растаял, видишь, уже почти с полом сровнялся.

В другом отсеке на полу лежал цветастый складной зонтик. Гена по этому поводу ничего не сказал, только беспокойно засопел и нахмурился.

В большом зале всё так же стоял алебастровый Ленин, на его вытянутой руке по-прежнему висел и светился фонарь Славки-матроса.

Денис подошёл к статуе, потопал ногой в пол, услышал хлопки эха вверху и засмеялся.

— Здо̀рово, Геннадий Васильевич! Очень здо̀рово!

— Я рад, — ответил Шевлягин.

— Помещение, конечно, фантастическое… — восхищённо продолжил Денис, окидывая взглядом еле различимые в полумраке стены и купол.

Разогнавшееся от радости Генино сердце вдруг замолчало, будто сорвалось и ухнуло в бездонный погреб.

— Помещение? — пробормотал Шевлягин и устало согласился: — Ну, да… Помещение, конечно, большое.

Подумав немного, он вздохнул.

— Значит, не убедил я тебя.

Денис натянуто улыбнулся.

— Да не в этом дело…

Шевлягин опустился на пол, прислонился спиной к цоколю памятника и, помолчав немного, на всякий случай уточнил:

— Так что, писать о Шняге, значит, не станешь?

Денис покачал головой.

— Понял, — холодно усмехнувшись, сказал Гена.

Денис сбросил с плеча сумку и сел рядом с ним.

— Вы же понимаете, Геннадий Васильевич, что тут заметкой не обойдёшься. А целую полосу мне в нашей газете под такую тему не дадут. Не поверят мне просто!

Шевлягин кивнул и обронил:

— Это да.

Денис продолжил:

— Ну, допустим, напишу я про Шнягу в своём блоге… Заболтают тему, обсмеют и забудут. Тут бы какой-нибудь федеральный телеканал подключить, привлечь учёных, взять интервью у очевидцев, эксперимент какой-нибудь замутить для убедительности…

— Так и я о том же! — горячо воскликнул Шевлягин.

— Вопрос в том, как выйти на телеканал.

— А если поехать в Москву, лично пробиться к кому-то? — начал Шевлягин, но тут же сник: — Ну да… вызовут охрану, скрутят, увезут в какое-нибудь местное Дуркино. Только там не будет Натальи Ивановны, некому будет ночью дверь отворить…

— Надо как-то иначе действовать. — сказал Денис. — Времени у нас совсем нет, как я понял? Владелец приедет со дня на день, начнёт здесь что-то ломать-строить… так?

— Он мне обещал привезти каких-то учёных, — не очень уверенно сообщил Гена.

Денис сочувственно посмотрел на него. Гена смутился.

— Ну, я не знаю… Он так сказал. Хохотун, он, вообще, такой… деловой. Хваткий парень. Внушает доверие.

— Доверие? Ага… Поэтому ты, дядь Ген, ключик от Шняги у него и подрезал.

— Я на всякий случай!

— Ну а что? Правильно. Я лично одобряю.

Оба замолчали.

Одна за другой бесшумно открылось несколько дверей. Через овальные проёмы в темноту зала проник мягкий зеленоватый свет, на полу закачались блики, вверху медленно проплыла длинная тень.

Появляясь поочерёдно в каждом проёме, мимо зала прошёл Юрочка. Он грозил пальцем и что-то тихо выговаривал семенящей впереди него овце. Казалось, они идут сквозь толщу воды, а над ними медленно проплывают рыбы и качаются волны. Двери одна за другой тихо закрылись.

Денис недоуменно обернулся к Шевлягину, но тот, судя по всему, даже не заметил странного действа, поскольку думал тяжкую и неприятную думу.

Денис припал ухом к цоколю. Прислушался.

— Шумит! — удивлённо сказал он и снова прижался ухом к белой гладкой поверхности. Реально шумит! — подтвердил он. — Как в раковине… Что это?

— Это Шняга, парень, — вздохнув, произнёс Гена.

Откуда-то повеяло холодом, запахло тиной. Снова открылись двери, за ними обозначился горизонт, сквозь исчезающие стены побежали невысокие тёмные волны. Возле самых ног Дениса плеснуло, его кеды намокли, ремень от сумки тут же потемнел и набряк. Денис подхватил сумку и прыгнул на ближайший камень. Гена, не успев убежать от волны, чертыхнулся, дрыгнул намокшей ногой и вскочил на тот же валун.

Денис указал вдаль.

— Там лодка!

Ветер усилился, туча на горизонте потемнела и заклубилась. Лодка приблизилась. В ней сидели три человека, все трое в телогрейках и островерхих монашеских шапках. На мелководье двое спрыгнули за борт и выгнали лодку на берег. Третий монах — очень худой, смуглый и горбоносый, помог им поднять со дна лодки корзину с рыбой, а сам забрал вёсла.

Монахи пошли вдоль берега. Впереди виднелась белокаменная часовня и несколько ветхих деревянных построек.

Картинка с часовней и каменистым берегом постепенно поблекла и растворилась. Двери в зале всё ещё были открыты.

— Вот оно! — восхищённо сказал Шевлягин. — Наконец-то! Всё-таки доверилась она мне. Но почему ж только сейчас?!

Он схватился за голову и застонал.

— Что же ты раньше-то, а…

Денис встревожился.

— Дядь Ген… Пойдём на воздух, а? — предложил он и попытался взять Шевлягина за локоть.

— Погоди, парень… — Шевлягин увернулся и заговорил полушёпотом: — Ты ведь понял, кого мы сейчас видели, да? Это они, космонавты! Их никто не ищет, они считаются погибшими. А Шняга мне показала их, понимаешь? Заметь: без всяких посредников, напрямую — мне! Я не поэт, я краевед. Я — ученый! Я агроном. А она мне их показала.

Шевлягин стал беспокойно ходить кругами.

— Так-так-так… — быстро заговорил он, — так-так-так… Море, судя по всему, — Белое… Запомнил, парень?

— Запомнил, дядь Ген. — Денис кивнул и вдруг выдал: — Между прочим, я серьёзно интересовался гибелью экипажа. У меня по этой теме материала знаешь сколько?

Шевлягин вопросительно уставился на него.

— До фига! — азартно блеснув глазами, ответил Денис.

— Я тебе свои материалы передам, — серьёзно сказал Шевлягин. — Я всё подготовил. На всякий случай. Тебе останется только сопоставить факты и найти экипаж. Обязательно надо взять у них интервью и записать видео. Если ты их найдёшь…

— Это будет крутой репортаж, — задумчиво проговорил Денис.

— Если ты их найдёшь, вся история раскроется с самого начала, от первых Васиных писем. И тогда уже Шнягой займутся всерьёз. Тогда от неё отмахнуться не удастся! Ты только дай мне знать, когда ты найдёшь экипаж. Когда они будут спасены — дай мне знать.

— Обязательно, дядь Ген. Обязательно.

— Ну, что ж, пойдём. Передам тебе свою папку, — предложил Шевлягин.

В проёме ближайшей двери они снова увидели Юрочку, он стоял боком, смотрел вниз и напоминал бумажный силуэт печального милиционера в овальной раме. Гена и Денис приблизились.

— Ну что, Юрик, море видел? — перешагивая через комингс, спросил Шевлягин. — Понравилось?

Юрочка блаженно улыбнулся и развел руками.

— Держи! — Шевлягин щедро, с размаху, припечатал к его ладони связку ключей. — Пригодится!

— Это оно так! — охотно согласился Юрочка и, повозившись под полой кителя, сунул ключи в карман брюк.

У самой двери на полу сидел поэт Селиванов. Увидев его, Шевлягин отшатнулся, будто встретил десять раз отпетого, но так и не успокоенного мертвяка.

— Ты… ты давно здесь? — спросил Гена.

— Я сразу за вами пришёл, — виновато ответил поэт. — Смотрю, следы на песке под гору ведут. Думаю, пойти взглянуть, что ли, кто это там… Мне Юрочка сказал, что вы в зале сидите, но я уж не пошёл. Чего я там не видал.

— Вот, значит, как! — Шевлягин молча прошёлся по коридору, вернулся и встал возле Селиванова.

— Ну, что… Видели мы космонавтов, — пытаясь быть всего лишь деловитым, сообщил он, — на мой взгляд, история постепенно проясняется…

— А мне вот что интересно, — вмешался Денис. — Я не могу понять, почему они до сих пор живут на этом острове. Лодка есть, и даже не одна, так в чём дело? Что мешает перебраться на материк?

— Течение, — объяснил Селиванов. — Течение сильное, против него на вёслах не выгребешь.

Он потёр лоб и, глядя в одну точку, заговорил с некоторым усилием:

— Там, в этом скиту, кроме космонавтов сейчас живут всего трое монахов. Раньше их было… пятеро? Да, пятеро их было. Обычно раз в год, в мае, к острову подходил теплоход, привозил паломников, кое-какие посылки с материка или из других монастырей. А в прошлом году теплоход не пришёл.

Вася обвёл испуганным взглядом присутствующих.

— Я не знаю почему, правда! Может, на ремонт встал?

Денис присел перед Селивановым и, пытливо вглядываясь в его глаза, спросил:

— А в этом году теплоход придёт?

— Придёт, — просияв отрешённой улыбкой, заверил его Вася. — В мае, как всегда.

— А откуда вы знаете?

Селиванов встал, отряхнулся, одёрнул пиджак и обречённо выдохнул:

— Откуда-то знаю…

Он приблизился к Шевлягину и негромко, будто извиняясь, проговорил возле самого его уха.

— Ген, ты это… Я просто так пришёл. Чего-то задумался, знаешь… Мысли всякие… А Шняга опять за своё. Я не хотел…

— Понятно, — сухо сказал Шевлягин. — В общем, если надо, ключи у Юрки возьмёшь. Мало ли что.

Селиванов быстро пошёл к выходу, но тут же вернулся обратно.

— Вот что, Гена, — зло кривя губы, сказал он, — запри ты её к чёртовой матери и не пускай сюда никого! И меня не пускай. На коленях приползу, просить буду — не пускай!

Шевлягин презрительно фыркнул.

— Да пожалуйста…

Селиванов хотел что-то ответить, но не смог и удалился снова, на этот раз окончательно.

— Это что сейчас было? — поинтересовался Денис

— Не обращай внимания. Это он от растравы душевной, — пояснил Шевлягин. — Поэт.

— Он ещё и стихи пишет?

— Песни. В основном про космонавтов.

 

7

 

Загряжцы быстро привыкли к новой дороге, освоились и, что ни день, запросто шастали в райцентр и обратно. Ездили то по серьёзным делам — в поликлинику, в банк или другое какое присутственное место, то по делам приятным и легкомысленным: подстричься, посмотреть кино, покатать детей на каруселях, купить им гамбургеров и сфотографировать с попугаем.

В Загряжье наконец открыли магазин — обыкновенный сетевой супермаркет, где кроме знакомых товаров, нужных и ненужных, продавались и всякие диковины вроде перепелиных яиц в рассоле или ракушек, плотно нафаршированных каким-то силосом.

У дверей магазина скучал приезжий охранник, пожилой и неразговорчивый. В подсобке, как и в прежние времена, орудовал Славка-матрос, а за кассой в форменном малиновом фартуке сидела Люся, вся из себя недовольная и будто чужая.

Таисия Корбут рассказывала всем по секрету, что в Загряжье недавно приезжал изгнанный Люськин муж. Он наведался в своё бывшее семейное гнездо, в пустующий дом, заросший от прошлогодних дождей паутиной и плесенью, спустился под берег, к Шняге, поглядеть, где его неверная жена, по слухам, зашибала большие деньги, но не нашёл ничего похожего на торговую точку. В странном железном пространстве работали незнакомые люди, по коридорам, как привидение, бродил никем не замечаемый Юрочка.

Выяснив, что Люся теперь живёт вместе со Славкой-матросом у Мамани, визитёр задумался, но явиться домой к старой ведьме не решился. В новый супермаркет, правда, зашёл, купил кефира, хлеба и колбасы. Увидав свою бывшую, он отчего-то оробел и про раздел имущества даже не заикнулся, только спросил: «Ну чего, как жизнь?» Люся и бровью не повела и ответила так, как отвечала всем:

— Нормально. Пакет нужен?

 

***

 

Сразу после ярмарки небольшой пустырь рядом с участком Маши и Юрочки, будто сам собой, очистился от бурьяна и мусора, превратившись в ровную, выскобленную до земли площадку. На ней быстро, в одну ночь, как грибы у навозной кучи, выросли бытовки, душ, сортир и обеденный стол с лавками и навесом. В двух больших бытовках поселилась бригада строителей, а в маленькой — Бригадир, невысокого роста энергичный мужик с квадратными пятнами румянца на щеках, розовыми оттопыренными ушами и индюшачьей выправкой. Он разговаривал сварливым тенором, ходил быстро, спортивно расставив локти и сжав кулаки.

Как только строители обосновались на Загрячихе, Бригадир сгонял к Мите Корбуту, к старухе Иванниковой и к Люсе в магазин и всем троим категорически запретил продавать рабочим спиртное. Иванникова по этому случаю так артистично удивлялась, так затейливо и громко выражалась и так смело наступала, тесня к выходу незваного гостя, будто давно ждала случая от души поскандалить, и вот наконец привалило такое счастье.

Люся вяло послала Бригадира на хер.

А Корбут, гордо помолчав, сделал скупой успокаивающий жест и веско сказал:

— У меня дорого. Твоим не по карману.

— А если придут, продашь? — на всякий случай спросил Бригадир.

Митя удивлённо развёл руками:

— Конечно!

Вообще, у местных жителей и рабочих особого взаимного интереса не возникло, рабочие едва различали загряжцев, а для загряжцев все строители были на одно лицо, разве что Бригадир противней прочих — уж больно наглый. И, казалось бы, откуда этому шустряку знать, кто в Загряжье торгует спиртным? Однако ни Люсю, ни Митю Корбута, ни старую самогонщицу Иванникову такие адресные визиты не удивили, всем троим было понятно, что действиями Бригадира руководил не кто иной, как Хохотун. Этому всё про всех было известно! Однако сам новый владелец Шняги пока в Загряжье не появлялся.

Мимо Перцовой площади, огибая новенький сквер, теперь целыми днями сновали грузовики со стройматериалами: в Шняге что-то громили и пилили, у входа сооружали длинный и широкий, как пристань, помост на сваях.

Грачевник, растревоженный новыми соседями, беспокойно шумел, но рабочие едва замечали птичий гвалт: уходили они рано, возвращались поздно, спали крепко, а собираясь на обед или ужин, и сами шумели не хуже грачей. Да и радио в это время у строителей орало так, что даже от магазина было слышно, о чём тоскует под гитару хриплый певун, сильно поумневший после долгой отсидки.

Соседи намекали Маше Грачёвой, что надо бы ей сходить к строителям и приструнить их, чтоб вели себя потише, мыслимое ли дело жить рядом с таким табором! Вот и Юрка на топчане в дровяном сарае больше не ночует…

Маша в ответ только кивала — да, мол, шумно, а что ж поделаешь? Ведь надо же людям отдохнуть. А Юрочке дома постелено.

Пасхальным утром Маша отнесла строителям пирогов и спросила, не согласится ли кто починить ей крыльцо — заменить ступени, поправить навес…

— Дамочка, мы не коммунальная служба… — с наглой усмешкой начал Бригадир, но осёкся: целая кодла крепких, смуглых, татуированных, одичавших от бездомья мужиков смотрела на него с презрением и упрёком.

Маша, уловив возникшее напряжение, поспешно согласилась со строгим начальственным мужчиной. Она застенчиво пробормотала: «Конечно-конечно… я просто спросить…» — и ушла.

Бригадиру пирогов не досталось. Он с озабоченной физиономией оглядел Грачевник, окрестности и сказал:

— Ну что… Пойти разве взглянуть, что там за крыльцо…

В доме у Машеньки одуряюще пахло горячим борщом и выпечкой, тикали старые часы, два котёнка играли бумажным бантиком на бечёвке, привязанной к дверной ручке. Пол поскрипывал.

— Может, пообедаете? — спросила Маша, просто и участливо глядя на гостя.

Бригадир замотал головой и засуетился, пытаясь одновременно и справиться с внезапной желудочной коликой, и сообщить о готовности помочь.

— Давайте это… на крыльцо лучше… выйдем, посмотрим, — забормотал он, вбирая в себя воздух так, будто собирался чихнуть.

Вернувшись от Маши, Бригадир заперся у себя в бытовке, сел на кровать и прижал к себе тёплый газетный кулёк с проступившими сквозь бумагу масляными пятнами.

Он вспомнил, как Машенька легко позвала его в дом и всё норовила накормить, сновала рядом, предлагала рабочие рукавицы и безоговорочно соглашалась с каждым словом, старательно кивая «да-да-да, конечно…». Она всё время упоминала какого-то Юрочку. Бригадир, мучимый непонятной подрёберной болью, только и понял, что Юрочка этот не дотягивается до верхней полки буфета. «Лет восемь парню», — решил Бригадир, но спрашивать ничего не стал — скрутило его тогда не на шутку. А потом вдруг отпустило. Он даже вспотел от облегчения.

— Завтра всё сделаем! — уходя, пообещал он Маше. А она догнала и всучила ему пахнущий пирогами свёрток.

Временное жилище Бригадира было тёмным и тесным: два узких окна, больше похожих на бойницы, стеллаж с инструментом, между окнами на гвозде новая кожаная куртка на плечиках, в углу за кроватью охотничий карабин, на полу носки и растерзанная дорожная сумка со скомканными шмотками.

Бригадир огляделся, вздохнул, нежно вскрыл кулёк и стал есть пироги.

 

***

 

Крыльцо Маше вскоре поправили: заменили столбы, обновили навес, вместо тонких подгнивших ступенек поставили новые — цельную, гладко оструганную сороковочку, не ступени, а загляденье, на таких иной раз и посидеть приятно.

Когда рабочие ушли, Бригадир явился с проверкой. Он очень тщательно исследовал все стыки и всюду прикладывал уровень. Изъянов не нашёл, но на другой день снова явился и опять что-то вымерял.

Рабочие переглядывались и вполголоса комментировали начальственные поползновения. За комментариями обычно следовал взрывной хохот. Бригадир изо всех сил пытался сохранять невозмутимость, но каждый раз, когда кто-нибудь, подмигивая, сообщал ему: «Гляди, твоя пошла!» — на щеках его расцветали две пунцовых заплаты. Бригадир отворачивался и заговаривал о делах строительства.

Но если случалось ему хотя бы издалека увидать Машино серое выцветшее платье в крапинку или услыхать её голос, когда она говорит с соседкой или тягучим «цып-цып-цып» подзывает кур, он начинал дышать так, будто собирался чихнуть, и прижимал ладонь к солнечному сплетению, где уже несколько дней ныла тайная рана.

Ночами, надев новую кожаную куртку, Бригадир прогуливался по Загрячихе и время от времени останавливался у знакомой калитки.

Однажды, дождавшись, когда в доме погас свет, он подошёл к окну и тихонько постучал по стеклу пальцем. Оконные створки распахнулись ему навстречу. Из темноты выступил голый мужской торс. Бригадир успел разглядеть широкую грудь, квадратный подбородок и длинные мускулистые руки.

— Чего там?! — очень строго спросил неизвестный мужчина.

Бригадир не ответил. Бегство его было стремительным и постыдным. Какая-то длинная колючая ветка царапнула ему ухо, а у соседей вдруг так внезапно и дерзко загавкала собака, будто её разбудили пинком и командой «фас!».

Всю ночь Бригадир сидел на кровати, скорбно уставившись в темноту. Его оцарапанное ухо горело, не оцарапанное горело тоже. Желудок болел и пульсировал, словно пытался переварить свалившееся в него сердце.

На рассвете вдруг расшумелись грачи, сначала тревожно закричали две или три птицы, а потом проснулась и загалдела вся стая.

Бригадир достал из-за кровати карабин и вышел на улицу.

Отойдя на пару шагов от двери, он дал залп по Грачевнику, и дерево будто взорвалось — захлопали сотни чёрных крыльев, посыпались перья и палки, зашлёпал о землю помёт.

Из бытовок выбежали заспанные рабочие и остолбенели, глядя, как Бригадир в обосранной птицами куртке мечется и палит из ружья в небо.

В тот же день по распоряжению Бригадира Грачевник спилили. Годные на растопку ветви сложили в штабель у Машиного забора, мелкие сучья, гнёзда и прочий мусор собрали в кучу под берегом и подожгли. А из ствола получились отличные чурбаки, Митя Корбут отвез к себе на участок штук десять, Зайцевы и Тимохины забрали все оставшиеся.

Гена Шевлягин ни на дрова, ни на чурбаки не польстился, он явился к бытовкам и обозвал рабочих инвалидами разума, а Бригадира гадёнышем и пригрозил ему жалобой на самоуправство. На это Бригадир пообещал показать Шевлягину утверждённый районным начальством план благоустройства, согласно которому вдоль всех загряжских домов намечено строительство общего ограждения и высадка хвойных деревьев для укрепления склона.

— Общего ограждения?! — заходясь в истерическом изумлении, кричал Шевлягин. — Да что ты говоришь!

— Вот именно! — язвительно подтверждал Бригадир. И, не глядя, энергично указывал большим пальцем себе за плечо, на пень, оставшийся от Грачевника, белеющий своим огромным спилом как раз на линии будущего забора.

К пню медленно подошёл Юрочка. Не обращая внимания на спорящих, он вгляделся в припорошенные мелкими опилками белые годичные кольца, потрогал их колючие ободки, потом задрал голову и стал смотреть вверх, туда, где раньше высилась тополиная крона.

В чистом, непривычно-просторном небе кружили грачи. Выше белели неподвижные мазки перистых облаков, а за ними зияла такая бездонная глубина, будто ясное синее око смотрело оттуда вниз — на перистые облака, на чёрных птиц, на блестящую на солнце реку и чуть тронутые зеленью склоны холмов; на дома, голые сады и вспаханные огороды, на маленьких, едва различимых людей, на дымящийся костёр и белую точку в том месте, где ещё вчера стоял старый тополь.

Шевлягин увидел Юрочку и замолчал. Бригадир обернулся и запнулся на полуслове. Только вчера он выгнал из Шняги этого любопытного недомерка и запретил ему ночевать на стройплощадке. Юрочка, заметив, что на него смотрят, поправил фуражку и гордо спросил:

— Чего там?

Бригадира прошиб пот.

— Да ничего, Юрик, — ответил Шевлягин со сдержанной злостью и добавил: — Сам знаешь, это потомучто!

Целый день над Загряжьем летали грачи, целый день от тлеющего костра за версту несло палёными перьями. Вечером к пепелищу подошла Маманя, плеснула чем-то на угли, плюнула и ушла. Птицы вскоре исчезли, и дымить перестало.

А жжёным пером начало пахнуть от строительного городка, от всех его бытовок, от душа, стола и навеса, от постиранных шмоток, сохнущих на верёвках, от еды, которую варили дежурные, от воды, принесённой из ближайшего колодца, и даже от купленной в магазине острой вьетнамской лапши.

Загряжские дети в отместку за погибшие гнёзда и спиленный тополь изводили строителей дымовухами из пластиковых бутылок и проволочными растяжками, а Бригадира закидывали вороньими яйцами и дразнили «гадёнышем».

Многие в Загряжье, впрочем, считали, что тополь давно пора было спилить, и говорили об этом Маше:

— И не нужен он. Ты вспомни, как июнь, так у тебя вся усадьба в пуху. А шуму сколько от этих грачей? Не расстраивайся.

Маша согласно кивала, только лицо у неё было растерянное.

— Да я только из-за того, что птиц жалко, — оправдывалась она. — Привыкла вроде. А так-то да… пуху от этого тополя всегда было полно.

 

8

 

На Загрячихе зацвёл единственный уцелевший куст черёмухи, и тут же из Гнилого угла приползло обычное в эту пору весеннее непогодье: задул холодный сырой ветер, принёс бледные тучи с короткими дождями. Пошли в рост травы, побелели кроны вишен, яблони подёрнулись розовой дымкой, а когда ветер ненадолго стихал, из заросшего поповского сада доносились несмелые соловьиные трели.

Между тем строительные работы под берегом почти закончились. Вместо крапивы и лебеды, каждый год упрямо прорастающих сквозь слежавшийся мусор, склон напротив дома Егоровых теперь был отсыпан толстым слоем гравия, поверх него кое-где кучно и врозь лежали ровные овальные булыжники, каждый — вроде того каменного яйца, что Гена Шевлягин когда-то выкопал в своём дендропарке. Вдоль асфальтовой дороги протянулись полосы газона, шелковистой светло-зелёной травки, похожей на поросль гусиного лука.

Вместо ступенчатой тропки к Шняге теперь спускался трёхмаршевый чугунный трап. Неподалёку от его верхней площадки из гравия торчал перископ с выпуклым синеватым глазом, наглым и подозрительным. А внизу, у входа, простиралась над водой широкая палуба с фонарями, леерным ограждением и тёмно-синими ткаными навесами с волнистым краем.

В Загряжье явился наконец и сам Хохотун. В тот день ветер стих, дождь едва покапал и перестал, и ровный асфальт живописно отливал синим. Хохотун подъехал к трапу на новой спортивной машине — бодрый, загорелый, в белёсой джинсе и остроносых ботинках из зеленоватой ребристой кожи. Лысина его блестела, словно каштановый орех, только что выпавший из треснувшей кожуры.

Заметив Шевлягина, Хохотун крикнул:

— Здорово, Геннадий Васильевич!

Шевлягин приблизился, окинул удивлённым взглядом вычурные ботинки, стерильной голубизны джинсу, смуглое лицо, блестящую лысину и с некоторым вызовом ответил:

— Привет.

— И чего ты такой недовольный? — добродушно ухмыляясь, спросил Хохотун. — Смотри, как красиво получилось!

— Красиво-то оно красиво, конечно… — нехотя начал Шевлягин.

— Странный ты, Геннадий Васильевич, — не дождавшись продолжения, заметил Хохотун. — Ты дорогу хотел? Вот тебе дорога. Газон хотел? Вот газон. Магазин работает каждый день, сквер сделали.

Гена печально вздохнул.

— Сквер дело хорошее. Там уже кто-то возле лавки стол сколотил. И другую лавку поближе придвинули. И даже, говорят, фонарь нагнули. Ну, что ж… место такое… питейное. Одно слово — Перцовая площадь.

Хохотун оглянулся, будто собирался врезать неблагодарному селянину, но прежде хотел убедиться, что никто не увидит. Однако сдержался и даже голос не повысил:

— Чего тебе опять не так? — зло и устало спросил он. — Я тебя знаю, небось, уже кляузы вовсе инстанции строчишь.

— Не кляузы, а письма, — дерзко возразил Гена. — Пока ещё ни одного не написал, но была такая мысль. Ты говорил, учёных каких-то привезёшь Шнягу изучать. Привёз?

— Приезжали учёные.

— А я где был?

— Ну, извини, что не позвал!

— И чего эти учёные сказали?

— Что сказали… Что радиационный фон нормальный.

— И всё?!

— И всё.

Хохотун сменил тон на примирительный:

— Геннадий Васильевич, ты не торопись! Сам понимаешь, всё сразу не делается. Уникальный климат и природный ресурс мы обязательно задействуем, будут люди сюда ездить отдыхать и лечиться. — Слышь… — Он засмеялся и доверительно наклонился к Гене. — Бригадир говорит, у рабочих татуировки исчезли. Представляшь? Сначала вроде как полиняли, а потом сошли начисто! И шрамы пропали. Разве можно такой ресурс не использовать? Что ты!

— А история?! — Шевлягин грозно расправил плечи и вздёрнул подбородок. — Как же раскопки, народное творчество, экскурсии, заповедный статус?

— И в этом направлении будем работать,— поспешно заверил его Хохотун. — Церковь планируем восстановить. Может, со временем и чайную вам отстроим, чтоб было где культурно посидеть, а не в сквере на лавках.

Шевлягин смутился.

— Ну, что ж… Бог в помощь. Ты обращайся, если что. Помогу, посоветую. Я ж тебе говорил, что готов работать…

— Всё помню, Геннадий Васильевич, всё помню, дорогой!

— Я имею в виду, насчёт краеведения, экскурсий…

— Я понял, понял. Ну, давай, — Хохотун протянул Гене загорелую руку. — Рад был увидеть. Как всё закончим — позову на презентацию. Счастливо!

Хохотун легко побежал вниз по трапу, а Гена подошёл к его машине и сквозь своё отражение вгляделся в дымчатую глубину салона. От разговора осталось необъяснимое ощущение подвоха. Гена задумался. Что-то он забыл спросить у Хохотуна… Про спиленный Грачевник? Да что уж теперь про него спрашивать… Нет, что-то ещё…

У дома Селивановых звякнул велосипедный звонок. Вася вывез из калитки велосипед, увидел возле незнакомой машины Шевлягина и замешкался, однако отступать было поздно: тот уже шёл прямо к нему.

— Васёк! — громко сказал Шевлягин. — Погоди-ка, спросить хочу кое-что.

— Здорово… — промямлил Селиванов.

Шевлягин приблизился.

— Приветствую! Чего, теперь на велосипеде на работу ездишь?

— Ну да. Сначала я на нём, а потом он на мне. По асфальту до просеки доезжаю, а потом уже по грунтовке пешим ходом до лесопилки.

— Не пройти, небось?

— Так я в сапогах.

— Понятно. Вась, я что спросить-то хотел… Ты же видел то село за садом…

— Какое? — Селиванов отступил на полшага в сторону и переставил переднее колесо чуть подальше от настырного краеведа. Но тот продолжил:

— Помнишь, ты мне рассказывал в Шняге? Большой яблоневый сад, за ним село вроде нашего, Грачевник такой же. Забыл, что ли?! Скажи мне, разве был там перед домами общий глухой забор?

Селиванов ещё немного потеснился и, зацепив ногой педаль, чуть не упал вместе с велосипедом.

— Я, это, Ген… Как его… Я особо не помню. Я, может, чего зря сказал…

— Да не придуривайся ты! — гневно потребовал Шевлягин. — Просто скажи мне, был там забор или нет? И вот такая чугунная лестница — она была? Я слышал, что сосны какие-то тут сажать собираются, чтоб нас хорошенько загородить… А там, в селе за садом, — были там сосны?

— Я не знаю, Ген. Там были эти, как их… — Лицо у Васи вдруг озарилось внезапным воспоминанием, он даже по-детски восторженно посмотрел вдаль, но тут же заморгал и втянул голову в плечи. — Не соображу я сейчас… Мне некогда, Ген. Поеду, а то вдруг опять дождь…

— Ну, что ж… Поезжай, раз такое дело, — удручённо сказал Шевлягин.

На крыльце появилась Ираида Семёновна и, положив свою полную, красивую руку на перила, замерла, прислушиваясь к разговору у калитки.

— Подошёл поздороваться! — доложил ей Шевлягин со змеиной улыбкой. — И пожелать трудовых успехов!

Ираида милостиво кивнула, посмотрела, как её муж покатил к Перцовой площади, и скрылась за дверью.

Дома Гена на всякий случай перебрал старые фотографии, хотел отыскать на них чайную. Отыскал и был не то чтобы разочарован, скорее ошарашен неизвестно когда случившейся подменой. Он помнил добротное бревенчатое здание с тремя окнами, невысоким просторным крыльцом с резными ромбами на столбах; помнил широкую, обитую дерматином дверь, такую неподатливую, что его детской силы не хватало на то, чтобы её отворить; помнил невозможной красоты вывеску рядом с дверью: бордовый фон и наискосок — золотая каллиграфическая надпись.

На старом фото было невзрачное приземистое строение с нахлобученной шиферной крышей и низкими оконцами. Возле крыльца, на усыпанном соломой снегу, стояли два смутно знакомых парня в полушубках нараспашку и в лихо сдвинутых на затылок ушанках. Оба улыбались. Один держал за горлышко прозрачную пол-литровую бутылку. Приглядевшись, Гена узнал Ивана Ивановича Егорова. А второй парень — с бравой выправкой и с папироской в зубах — был похож на деда Тимоху.

 

***

 

В день презентации по-прежнему было ветрено, моросил дождь, но Хохотун праздник не отменил. К чугунному трапу, увитому гирляндами из синих и белых шаров, подъезжали диковинные автомобили: и представительные, в каких обычно ездит только самое недоступное начальство, и легкомысленно-яркие, как игрушки, и мощные внедорожники, почти такие же, как тот, что Тимохины утопили в реке.

Гостей встречали два расторопных парнишки в синих костюмах. Один раскрывал над приехавшими большой зонт и сопровождал их вниз, другой отгонял машины на парковку, построенную на пологом спуске к реке, там, где раньше ездила только видавшая виды «газель» с напиленным в Шняге металлом.

На палубе музыканты в форме речфлота играли энергичные вальсы. Ветер сдувал с пюпитров нотные листы и уносил их в воду. Длинноногие девушки без юбок, но в строгих приталенных жакетах предлагали гостям шампанское и рекламные брошюрки.

Местные жители тоже спускались под берег, скромно интересовались у длинноногих девиц, можно ли взглянуть на обновлённое помещение, и, немедленно получив радушное приглашение, входили в овальную дверь.

Изменившееся пространство Шняги стало для загряжцев чужим, но до обидного узнаваемым: стеклянные торговые ячейки, вывески с названиями магазинов, разноцветные указатели, искусственные фикусы. Примерно так же выглядел районный торговый центр.

Несколько ячеек занимала «Клиника доктора Загряжского». В соседних с ней магазинчиках продавали квас, пиво, мёд, лечебную грязь, родниковую воду — всё будто бы местного происхождения. На этикетках продуктов и напитков игриво, на старинный манер, было написано название села, а под надписью запросто, словно на скорую руку, был нарисован пейзаж, довольно симпатичный, но ничем не напоминающий Загряжье: кособокие избы, плетни, подсолнухи и склонённая над тощей речушкой ива.

В центральном зале, разделённом сложными переборками, теперь был ресторан «Субмарина» с отдельными отсеками для больших и малых застолий, танцев и выпивки.

В каждом из этих отсеков уже выпивали и закусывали незнакомые люди, на танцполе медленно кружился световой узор, в самой его середине одиноко стоял Юрочка и ел мороженое из серебристой креманки.

Алебастровый Ленин исчез. А фонарь Славки-матроса был цел и вполне исправен. Он лежал в укромном углу ресторана, возле аквариума, на груде белых камней и подсвечивал холодным, лунного оттенка светом листья стоящего рядом фикуса и аквариумную воду.

Иногда на свет фонаря выплывала лобастая рыбина с прищуренными глазами и выдвинутой нижней челюстью, вокруг неё сновали студенистые радужные мальки. Рыба шевелила губами, будто предсказывала шустрой бестолковой мелюзге скорую погибель, и медленно уплывала во тьму.

Вечером над Загряжьем полыхал фейерверк. Стреляли с Поповки. Вся округа вздрагивала от треска и грохота и озарялась цветными всполохами; искры падали в реку, едкий сизый дымок висел в воздухе.

На веранде у Егоровых пили чай с пирогами. За столом сидели Анна Васильевна, Гена Шевлягин и сам Егоров. По запотевшим оконным стёклам разливался матовый окрашенный свет, отражаясь в электрическом самоваре, в гранёных рюмках и в бутылке с настойкой.

Анна Васильевна то вздрагивала и охала, пугаясь неожиданно громких взрывов, то, залюбовавшись, восторженно шептала: «Красота!»

Иван Иванович ворчал:

— Выдумали чёрт знает что: «мёд из местного разнотравья»! Аферисты. Хоть бы сначала для блезиру улья на поле поставили. Отец всю жизнь пасеку держал, мёду было столько, что…

— Да, я знаю…

— А в последние годы мор какой-то пошёл, пчёл не стало. А у этих, видишь, и пчёл нет, а мёд есть. Ещё грязи лечебной где-то накопали и воду продают неизвестно из какого крана.

— А ты заметил, что не вся Шняга открыта? — спросил Шевлягин.

— Заметил. Как же не заметить… Чуть дальше сунешься — охранник поперёк хода стоит: «служебное помещение»!

— Многовато получилось места для служебного помещения, а?

Егоров согласно кивнул:

— Многовато.

— А ну их, Иван Иваныч! — Шевлягин потянулся рюмкой к рюмке Егорова.

— Ну их, — согласился Егоров.

 

***

 

После праздника обновлённая Шняга ещё несколько дней вызывала у Загряжцев любопытство и даже некоторую ревность.

Всем было интересно, как работает «Клиника» и от каких болезней там излечивают приезжих, людей, с виду совсем не хворых, а даже наоборот — бодрых и довольно ухоженных. Интересно было, кто покупает травяные чаи и лечебные грязи, что подают в ресторане, похожем на подводную лодку, и почему раньше в Шняге спиртное никогда ни на кого не воздействовало, а теперь забирало в соответствии с градусом и количеством принятого. Правда, стоило дорого.

Ещё было интересно, зачем некоторые приезжие заказывают в баре коктейль «Ключ», если на вкус он примерно как самогон старухи Иванниковой, только с колотым льдом и мятой. Гостей, пригубивших это пойло из талой воды и сивухи, официант любезным кивком приглашал следовать за ним и уводил в тёмный коридор, где, кроме служебных помещений, как будто ничего и не было.

Гости возвращались оттуда очень нескоро, кто через несколько часов, а кто и через несколько дней. Одни были пьяными и весёлыми, другие просто пьяными. Попадались среди возвращенцев и трезвые — бледные, с неподвижным взглядом и посмертным спокойствием на лицах. Эти обычно уезжали из Загряжья и больше не появлялись. А некоторые гости в Шняге освоились и так примелькались, будто поселились там насовсем.

Братья Тимохины однажды из любопытства заказали «Ключ», но их почему-то никуда не сопроводили. На настойчивые вопросы официант отвечал уклончиво и до того вежливо, что слушать было противно. Один из братьев Тимохиных пытался взять официанта за воротник, чтобы тот в глаза смотрел, когда с людьми разговаривает, но вдруг подоспели два амбала в тельняшках и ловко оттеснили Тимохиных к выходу. Братья всё-таки прокричали от двери, что мятный коктейль — говно, и пообещали разнести вдребезги всё это мутное питейное заведение. Но скоро остыли. А с амбалами в тельняшках потом даже здоровались за руку, когда встречали их в магазине, и предлагали свернуть в Перцовый сквер и махнуть по стакану за мир во всём мире. Те, правда, отказывались, говорили: «Нельзя. Работа».

Постепенно сельчане смирились с новым статусом Шняги и отвлеклись на свои обычные хозяйственные дела. На проезжающие мимо дорогие авто вскоре уже никто не обращал внимания. Под берег спускался один только Юрочка. Утром он козырял охраннику и быстро шагал мимо клиники, магазинов и ресторана, затем сворачивал в один из коридоров и там исчезал, будто проходил сквозь стену. Вечером он тем же путём возвращался домой, стремительно огибая компании гостей — пританцовывающих, смеющихся, серьёзных, усталых или взвинченно-бодрых. Гости Юрочку едва замечали, их наряды иной раз бывали и почуднее, чем форма советского милиционера, а маленький рост — ну что рост? Всякое бывает.

— Всё путём? — обычно спрашивал охранник.

— Это потомучто! — добродушно усмехаясь, отвечал Юрочка.

 

 

9

 

Однажды в конце мая в загряжский магазин стремительно вошёл священник — довольно молодой, упитанный, чернобородый. На плече у него был рюкзак, в руке связка ключей, под краем рясы мелькали стоптанные кроссовки. Он взял в холодильнике бутылку воды, выловил из кармана рюкзака пиликающий телефон, сказал в него «Да-да, здравствуйте!» и поплыл по залу, повторяя: «Алло… алло… вас не слышно…»

Связи в Загряжье по-прежнему не было.

Священник остановился у кассы и сделал попытку перезвонить, но из этого, разумеется, ничего не вышло. Люся так засмотрелась на его полное, румяное лицо, что никак не могла взять с ленты бутылку минеральной воды и всё водила и водила над ней ладонью, будто хотела заколдовать.

— Простите, пожалуйста! — с лёгким поклоном покаялся батюшка и извлёк из рюкзака бумажник.

Сразу за священником в очереди стояла старуха Иванникова. Она то и дело крестилась, глядя на кучерявую поповскую косичку, и умильно улыбалась своим беззубием.

Оба расплатились и вместе вышли из магазина.

Люся некоторое время сидела в задумчивости, пытаясь понять, чему это так рада старая карга-самогонщица? Каких ещё перемен опасаться? Грядет ли всеобщее благоденствие, или уже наступают последние времена?

Она приложила ладонь к животу, погладила. Изнутри в ответ слабо торкнуло. Люся тихо рассмеялась, тут же оглядела зал — не видел ли кто? — и с отрешённой улыбкой вздохнула: «Ой, да ну их всех!»

 

***

 

У Иванниковой священник и поселился. Старуха на радостях прекратила торговать «стародевичьей», спрятала в погреб самогонный аппарат, повязалась новым платочком и изо всех сил воздерживалась от злословия.

Священника звали отец Артемий. Первое, что он сделал, — наведался в каждый дом, объявил, что будет восстанавливать церковь и рассчитывает на посильную помощь местных жителей. Сам же он обещал содействовать местным жителям во всех духовных делах.

Загряжцы хоть и отнеслись к намерениям отца Артемия с некоторым недоверием, но в целом заинтересовались. Корбут пообещал собрать бригаду из пильщиков и за скромное вознаграждение произвести расчистку церковного здания. Егоров сыграл со священником в шахматы и угостил крепкой настойкой. Клавдия Тимохина одарила батюшку пучком редиски, а потом достала из-за пазухи перехваченный резинкой денежный свёрток и пожертвовала немного на насущные нужды. Юрочка с таинственной улыбкой заявил: «Гулять надо на свои!» — и бухнул на стол перед пастырем пол-литровую банку с мелочью.

Гена Шевлягин съездил с отцом Артемием на Поповку и рассказал всё, что знал, о местной церкви и её окрестностях: о том, что здание храма Михаила Архангела стоит на белокаменном основании церкви Николы Мокрого, об одном из поздних приделов, освещённом в честь Святителя Николая, о полётах с колокольни, наверняка происходивших в незапамятные времена. Показал он и то место в реке, где утонул трактор, с помощью которого эту колокольню ломали.

Отец Артемий легко скакал по кучам битого кирпича, фотографировал остатки церковного свода и стен, спускался по склону Поповки до реки. Лицо его покраснело и лоснилось, глаза блестели. Он то внимательно слушал Шевлягина, то будто совсем забывал о нём, изучая остатки винтовой лестницы в нише у ржавых ворот или разглядывая вросшие в землю, опутанные сухой травой обломки колокольни.

Иногда, услышав нечто особенно интересное, отец Артемий останавливался, оборачивался к Шевлягину и с выражением почти мальчишеского восхищения спрашивал: «Правда?!» Польщённый Гена уверенно и небрежно отвечал: «Естественно!»

Услышав о богатом купеческом захоронении, разорённом каким-то фантастически хитроумным способом, священник снова изумился: «Правда?»

Но Шевлягин кривить душой не стал и ответил:

— Конечно, нет. Местная байка. — И добавил: — Хотя… надо бы эту тему как следует изучить.

На прощанье, перед тем как выйти из машины, Шевлягин посоветовал:

— Насчёт пожертвований я тебе так скажу: если Хохотун разрешит, ты поставь в Шняге копилку с фотографией вот этой нашей руины. Толк будет! Публика там богатая.

Отец Артемий сморщился и покачал головой.

— Дело твоё, — сказал Шевлягин. — Ну, всё, счастливо.

Он открыл дверь, но не вышел, замешкался, даже за ухом почесал от смущения и как бы между прочим поинтересовался:

— А ты что-нибудь знаешь про такой монастырь: он на острове, скорее всего — в Белом море. Остров маленький… Там такая часовенка белокаменная, небольшая. И живут там всего три или четыре монаха…

— Вы про тот монастырь, где нашли космонавтов? — спросил отец Артемий.

Шевлягина будто прострелило. Он, не дыша, осторожно кивнул.

Отец Артемий потянулся рукой к заднему сиденью, подвинул сумку и вытащил из-под неё несколько газет с фотографиями храмов и солидных бородатых мужчин. Одну газету он раскрыл, сказал «ага, вот» и отдал Гене.

— Спасибо, — одними губами проговорил Шевлягин и каким-то образом оказался за своим домом, на скамье возле старого ясеня.

Информация в газетной статье была чрезвычайно скудной: краткая история обители, жизнеописание её основателя и — очень бегло, как сжатый пересказ чужих слов — о том, что однажды течение принесло к острову лодку с тремя неизвестными, едва живыми от холода и истощения; и что благодаря молитвам и неустанной заботе монахов неизвестные выжили и окрепли.

Без особых подробностей в статье рассказывалось о том, что недавно приехавшие в обитель паломники опознали в трёх спасённых экипаж космического корабля, который уже более года считался погибшим. После благодарственного молебна космонавты покинули остров на теплоходе вместе с паломниками.

Всё на газетном фото было знакомым до мелочей: морской берег, лодки, валуны, маленькая белая церковь.

Сдержанность повествования Шевлягина не просто возмутила — ошеломила. Он несколько раз перечитал статью, пытаясь высмотреть в ней намёк, отсылающий к более полному источнику, но написано было только то, что написано: нашлись, выздоровели, уплыли, — и слава богу!

Шевлягин некоторое время сидел и рассеянно слушал птичью трескотню. Солнце грело ему макушку и правое ухо, и в этом было что-то ласковое, сострадательное, будто голову поглаживала тёплая, любящая рука. Лежащую на скамейке газету пошевеливал ветер. Птицы без устали щебетали. Хромой Тимоха, стоя по другую сторону изгороди, держал в зубах папиросу, щелкал возле неё зажигалкой, а потом выдыхал короткий серый дымок и что-то сообщал Шевлягину, указывая пальцем в сторону Гнилого угла. Из дому вышла Маргарита в летнем цветастом халате и кухонном фартуке. Она остановилась поодаль, постояла, выжидательно глядя на мужа, затем всплеснула руками и ушла. «Какая она странная…» — подумал Шевлягин.

Издалека, со стороны леса, послышался тихий протяжный гудок. Скворец на дереве тоже загудел, негромко и сипло, как камышовая дудка. Ветер подул сильнее, развернул газету, скинул её со скамьи и унёс к изгороди.

— Подождём, — вдруг очнувшись, твёрдо сказал Шевлягин. Он поднялся и, дерзко глядя на удивлённого соседа, повторил: — Подождём!

 

***

 

В церковном здании начались работы: бывшие пильщики разбирали завалы, срезали покорёженные остатки оконных решёток, ржавые ворота и стяжки. Митя Корбут руководил бригадой и сам не брезговал никаким трудом. Он остепенился, перестал хвастать и отпускать скабрезные шутки, отрастил бороду и размашисто крестился всякий раз, когда слышал радостную новость или обещал отцу Артемию больше не выкидывать мусор по̀д гору.

Старуха Иванникова души не чаяла в своём постояльце и каждому встречному рассказывала, как молодой батюшка нахваливает её щи из кислой капусты и сметанные лепёшки и как много у него забот, что ни день — в разъездах: то в архив, то к владыке, то к архитектору, то к районному начальству.

Отец Артемий обычно с утра наведывался к церкви, смотрел, как идут дела, потом уезжал, и до позднего вечера его в Загряжье никто не видел. Но однажды он среди бела дня подкатил к шевлягинскому дому, открыл дверь машины и крикнул:

— Геннадий Васильевич! Встречайте гостя!

Шевлягин вышел из теплицы, снял перепачканные землёй перчатки и замер, тревожно вытянув шею. «Что там за гость?» — волнуясь от предчувствия, пробормотал он и в ту же секунду увидал возле машины именно того, кого и ожидал увидеть.

Денис был всё так же худ и лохмат, и свитер на нём был всё такой же широкий и длинный, словно купленный на вырост. Шевлягин заспешил к калитке.

— Ну, привет-привет, — сказал он, остановившись в шаге от гостя.

— Здорово, дядь Ген! — широко улыбаясь, ответил Денис.

Машина отца Артемия сдала назад, развернулась и уехала в сторону дома Иванниковой.

— Съездил? — всё ещё волнуясь, спросил Шевлягин.

— Съездил.

— Космонавтов видел?

— Конечно.

— В газете пишут, что вроде бы кто-то из паломников их узнал…

— Так это я и есть, — объяснил Денис. — Я туда и обратно ездил с паломниками.

Шевлягин наконец сделал последний шаг навстречу и стиснул гостя в объятиях.

— Молодец, — растроганно проговорил он и, отстранившись, облегчённо выдохнул.

— А как это… ты — с паломниками?

— Один приятель помог, бывший однокурсник, — рассказал мне, как лучше добраться до острова, сам позвонил кому надо.

— Ишь ты! — удивился Шевлягин. — Повезло… Что, этот однокурсник твой — большое начальство?

Денис скроил лукавую физиономию.

— Я бы так не сказал. Он… священник.

— Не наш ли? — насмешливо поинтересовался Шевлягин. Но Денис легко согласился:

— Ага. Отец Артемий. Тёма. Мы с ним в Политехе вместе учились.

Шевлягин восхищённо помотал головой и, спохватившись, предложил:

— Пойдём-ка в дом! Там всё расскажешь.

В окне появилась Маргарита. Узнав Дениса, она смерила его скорым неприветливым взглядом и, прошипев кислое «здрассьте», удалилась вглубь комнаты.

— Не обращай! — нарочито громко сказал Гена. — Это у нас бывает, шлея под хвост попала. Пойдём! А я, знаешь, не сомневался, что ты приедешь, — говорил он, провожая гостя к себе в комнату. — Так и думал, что не сегодня завтра появишься. Не-не, разуваться не надо, проходи, располагайся.

Денис сел за стол, вынул из рюкзака ноутбук. Шевлягин отодвинул радио, торопясь, смахнул в ящик исписанные бумаги, забрал гранёный стакан с засохшими чаинками на дне, блюдце, кухонный нож и, благоговейно прижав всё это к себе, сел на табурет.

— А можно попить чего-нибудь? — спросил Денис.

Звякнув посудой, Шевлягин бросился на кухню. Когда он вернулся с кружкой компота, Денис смотрел в монитор и, задумавшись, держал пальцы над клавиатурой. Гена взглянул на его профиль, освещённый холодноватым компьютерным светом, и заметил, что парень всё-таки изменился. Раньше он был похож на чумазого городского воробья, а теперь и не поймёшь, что за птица, — повеселел, повзрослел, лоск какой-то появился: вон, виски как аккуратно побрил. А до макушки, видимо, пока руки не дошли.

— Ну… банзай! — тихо сказал Денис и включил видео. На мониторе потянулась мятая фольга, мутный блик скользил по её поверхности, и, только когда всё покачнулось и взлетели белые брызги, Шевлягин понял, что это море.

— Уже остров видно, — Денис показал на короткую тёмную полоску у горизонта. — Честно говоря, — продолжал он, — я был готов к тому, что ничего сенсационного я там не нарою, сделаю репортаж о поездке и всё. Даже название придумал: «Маленький остров в холодном море».

Кстати, реально — очень холодно было. Два часа морем и всю первую половину пути — ветер и мелкий дождь. Потом как-то развиднелось, даже солнце выглядывало пару раз. Теплоход такой… не очень большой, пассажиры — примерно такие же, как в наших автобусах.

Денис остановил видео и открыл фото.

— А вот, собственно, и обитель.

Шевлягин сидел, наклонившись к монитору, и, не мигая, вглядывался в ненастный северный пейзаж: серое небо, тёмное море; мокрые прибрежные валуны, стройная беленькая часовня, остатки некогда мощной стены, с одного края до основания развороченной и укрывшей своими камнями часть небольшого склона.

Наверх, к часовне и неровно осевшим бревенчатым строениям с провисшими крышами, вела хлипкая деревянная лестница.

Денис продолжал:

— Я как увидел вот эту рухлядь, думаю: ну что, приехал? Вот и пиши теперь свой репортаж про космонавтов. Тоска, короче…

— Люди в чёрном на берегу — это монахи. Сейчас крупнее покажу… Вот они, возле лодок стоят. Встречают гостей.

— Там же мелко у берега, как я понял, — вспомнил Шевлягин. — Вы на шлюпках переправлялись?

— Да. Со мной в лодке, кстати, был старпом. Вот, видишь, какой… Суровый такой дядька. В общем, когда всех переправили, пассажиры с монахами двинули вон туда, в сторону часовни. А к нашей лодке подошёл один из монахов, поздоровался и отозвал старпома в сторонку. Я на всякий случай задержался, стал снимать окрестности. Поворачиваюсь во все стороны, фотографирую, а сам прислушиваюсь изо всех сил. Но — ветер! И вода рядом плещет… Ничего не слышно!

— Да-да-да, — Шевлягин быстро закивал.

— Я чуть продвинулся к ним, снимаю панораму, слушаю. Монах говорит про каких-то рыбаков: «Лодку принесло течением… Документы? — Нет, документов при них не было».

А потом — я не услышал, а только по интонации понял, что монах сказал: «вон они». Оборачиваюсь — а он рукой показывает в сторону каменной стены.

Стоят под стеной три мужика. Вернее, двое стоят, один на камне сидит. Одеты все трое в длинное, чёрное. С виду — местные ребята: бородатые, в телогрейках, в подрясниках… Когда монах со старпомом посмотрели в их сторону, тот, что сидел на камне, сразу поднялся.

Монах и старпом пошли к ним, ну, и те двинулись навстречу. Сошлись, остановились метрах в двадцати от меня, разговаривают. Я вообще ничего не слышу! Ни слова! Ветер в их сторону, да и далеко…

Минут пять-семь они общались, старпом позвонил кому-то, а потом вместе с монахом пошёл к часовне. Я наблюдаю: они вдвоём идут в сторону лестницы, старпом опять кому-то звонит; поднимаются по ступеням, уходят в проулок между деревянными зданиями.

А те трое стоят, молчат.

Я — к ним. Подхожу, говорю: «Здравствуйте. Может, вам нужна помощь?» Достаю из кармана телефон и протягиваю им.

Они между собой переглянулись, один — горбоносый такой — руку протянул и сразу на другого посмотрел, типа — «можно?». Тот только моргнул и — ни слова! Горбоносый взял телефон и пошёл вдоль стены. Слышу, говорит по-французски!

А эти двое стоят, поглядывают друг на друга, и по всему видно, что прислушиваются.

Я говорю:

— Хотите, я сфотографирую вас и запишу небольшое интервью. Фото и видео можно отправить вашим доверенным лицам.

Один спрашивает:

— Кто вы?

Ну, я представился и рассказал, — в общих чертах, конечно, — что я знаю, кто они такие, что я уже год собираю информацию о пропавшем экипаже, и что есть ещё один человек, который интересовался этой темой, — Геннадий Васильевич Шевлягин, именно он изучил все публикации, интервью, особенности разных регионов, всё сопоставил и пришёл к выводу, что искать космонавтов следует именно здесь.

Они молчат, ничего не отвечают. Ждут. А француз всё ходит вдоль стены, по телефону разговаривает. Слышу — кричит что-то радостно, а потом тараторит быстро-быстро. Ко мне обернулся, спрашивает: «Можно ещё один звонок?» — «Да звони», — говорю.

И он опять пошёл вдоль стены.

Я этим двоим объясняю:

— Посадка на теплоход примерно через три часа, если из-за погоды раньше не объявят. И ещё примерно три часа мы будем в пути. У ваших друзей есть как минимум шесть часов, чтобы подготовиться к встрече. Если они не успеют, на берегу вас встретят как спасённых в море людей без документов. А если ваши друзья успеют — это уже другая история. Понятно, да? Ну, так как, говорю, интервью пишем? Они: да-да, пишем.

Короче, сняли мы пятиминутку, я её сразу залил в сеть, а ссылку отправил на те номера, на которые звонил француз. Интернет там, кстати, — отличный!

— Ну что, интервью смотрим?

Шевлягин моргнул от неожиданности.

— Что? А, да-да! Конечно!

На видео сначала появился Денис — бледный, с покрасневшим от холода носом. Он представился, отчётливо назвал место, время и дату. Камера развернулась, мазнув по вздыбленному плоскому берегу, опрокинутому небу и каменной стене, и остановилась. В кадре теперь были три худых бородатых человека в вязаных шапках и телогрейках. Каждый назвал своё имя и звание. Командир начал рассказывать о полёте, о потере связи с Землёй, о сложностях при посадке…

Шевлягин вглядывался в лица космонавтов и не находил никакого сходства с тем экипажем, который он видел во время селивановских откровений в Шняге.

Рассказывая о нападении уголовников, Командир обратился к французу, тот снял шапку и показал шрам на темени. Голова его оказалась абсолютно лысой. Нос, правда, был очень характерным, узнаваемым.

О жизни в монастыре все трое упомянули сдержанно, только обозначив свои основные занятия — рыбалка, столярные работы. Передавая приветы родственникам и коллегам, космонавты улыбнулись, помахали руками, но всё равно не стали похожими на тех самых…

— Пока всё, — сказал Денис. — Потом покажу фото, там много всякого: часовня, кельи, всё местное хозяйство, захоронения. На обратном пути долгий разговор был. Получилось очень большое и очень хорошее интервью. Его напечатали и у нас, и во Франции… — Денис вынул из сумки несколько газет. — Держи, дядь Ген.

— И кто же их встречал? — спросил Шевлягин.

— Все! И местная полиция, и целая делегация из посольства, и фотографы, и журналисты, и какой-то космонавт…

— Жеребёнков?

— Я точно не знаю, меня сразу оттеснили. Полиция, конечно, в сторонке постояла, раз такое дело. Корреспонденты бросились к трапу, окружили экипаж, проводили до машины. Но космонавты ответили буквально на два-три вопроса и всё. Их сразу увезли, за ними, как оказалось, прислали самолёт.

Гена ненадолго задумался, а потом строго спросил:

— А про Шнягу ты им рассказал?

Денис замешкался.

— Я упоминал. Но… они, кажется, поняли так, что это нечто вроде сеансов магии. А про тебя я им говорил.

Шевлягин уныло усмехнулся.

— Тогда уж надо было бы Ваську Селиванова вспомнить. Я-то что… Получается, он ещё до событий пытался всех предупредить, письма писал. Но какая ж пьяному вера? Тут Шняга маленько ошиблась…

Денис потупился, взъерошил свои лохмы.

— Дядь Ген, — примирительно начал он, — я хочу сделать большой репортаж о Шняге. Надо бы взять несколько интервью — у тебя, у всех, кто тут живёт. Может, я даже фильм сделаю. Расскажешь на камеру? Всё с самого начала.

— Чего ж не рассказать? — Шевлягин пожал плечами. — Расскажу.

— Договорились. Я на следующей неделе приеду. Ты у народа поспрашивай, кто готов высказаться. Ага?

— Спрошу, конечно…

Денис снова повернулся к ноутбуку и открыл папку с фотографиями, но Гена отрешённо смотрел мимо.

— А ведь я не верил, что они существуют, — задумчиво изрёк Шевлягин. — Я бился, доказывал, но всё время чувствовал, что это какая-то другая жизнь. Параллельная, что ли… Нет, я думал, что верю! — пытаясь разъяснить свою мысль, добавил он. — А сейчас увидел их и понял, что — нет, не верил. Удивлён! Удивлён…

— Я тоже не очень-то верил, — беспечно сказал Денис, — просто поехал и всё. Интересно же!

 

 

10

 

После отъезда Дениса Шевлягин начал готовиться к интервью; он вспоминал подробности, задавался вопросами, складывал в уме эффектные фразы, но чувствовал, что постепенно охладевает к самой затее. Всё чаще ему приходила в голову мысль, что время упущено и говорить, пожалуй, уже не о чем.

Уже не существовало той Шняги, в которой всё Загряжье собиралось во время дождя, где оживали видения поэта Селиванова, где белела припорошенная снегом статуя у заколоченного вокзала.

То, что возникло под берегом вместо неё, даже называется иначе: клуб «Субмарина». Туда приезжают чужие люди, похожие на загулявших чиновников, на шебутных студентов, на артистов, играющих воров и бандитов, или наоборот — на воров и бандитов, изображающих из себя маститых актёров и больших чиновников. Иногда ночами над рекой взрываются и трещат фейерверки, с пристани доносятся выкрики, хохот, и непременно кто-нибудь сигает в воду и орёт от радости дурным голосом.

Однажды длинный, как автобус, белый лимузин привёз в Шнягу компанию девчонок в узких платьях, с блестящими кошельками в руках. По трапу красотки спускались боком, неловко пристраивая на ступеньки высокие острые каблуки. Одну из них утром видели у Тимохинского лодочного сарая, она сидела на мостках босая, с ног до головы мокрая и простоволосая, как кикимора.

 

***

 

Загряжские дети вернулись на всё лето домой и тут же ринулись исследовать неузнаваемо изменившееся подземное пространство. Чугунный трап, перископ с чёрно-фиолетовым объективом и пристань привели их в восторг, но в торговом лабиринте из витрин и бесшумно расходящихся стеклянных дверей было не так интересно, как когда-то в тёмных, безлюдных коридорах. Правда, в ресторанном аквариуме плавала удивительная рыба с головой, похожей на череп; знакомый фонарь лежал тут же, рядом с аквариумом, на куче белых камней и ракушек. Но ни то, ни другое детям не позволил как следует разглядеть охранник, грозный амбал в тельняшке.

Зато случайно выяснилось, что в одном из тупиков в стене за опорой есть узкий проход и через него можно проникнуть в таинственный полумрак необжитой Шняги, в манящую, страшноватую темноту пустых отсеков, не доступную теперь никому из взрослых. Только Юрочка по-прежнему ходил куда-то через дальние коридоры, а как он туда попадал, никому не было известно.

 

***

 

К Егоровым приехали гости — сын Сергей и две внучки. Младшая, Нюта, заметно подросла, но осталась такой же покладистой и задумчивой. Отец ласково называл её «пенёк» за странное свойство подолгу сидеть неподвижно и бормотать что-то похожее на считалки.

Старшая, Даша, превратилась в настоящую красавицу с русалочьей гривой по пояс и насмешливыми зелёными глазами. К огорчению Анны Васильевны, мечтающей видеть внучку нарядной, Даша разгуливала по Загряжью, как оборванка, — то в залатанных шортах и майке, то в мешковатом балахоне, сшитом из чего-то напоминающего старорежимные панталоны с начёсом.

Старший из братьев Корбутов всюду таскался за Дашей; он добывал для неё сигареты, лез в реку за любой блестящей дребеденью, с берега похожей на потерянное украшение, сидел рядом, когда Дашка загорала, бродил с ней по пустым отсекам Шняги и слушал томные бредни о непростой жизни взрослой пятнадцатилетней девушки.

А Нюта целые дни проводила с дедом. Егоров, тронутый её любопытством к миру и абсолютным доверием к себе лично, охотно рассказывал обо всём, что интересовало внучку, и лучился всеми морщинами.

В гостях у Славки-матроса, пока дед был занят серьёзным мужским разговором, Нюта во все глаза смотрела, как Маманя вдевает завязку в край полотняного мешка для сухих яблок. Когда из прорези показалась булавка с приколотой к ней верёвкой, девочка так простодушно возрадовалась, что рассмешила и старую ведьму, и сидящую тут же за столом Люсю.

У Шевлягиных, пока Егоров и Гена обсуждали газетную статью, Нюта сидела на скамейке под ясенем и, размеренно качая ногой, бормотала что-то бессмысленно-складное.

В тот день случилось удивительное событие: курьер привёз Шевлягину посылку — небольшой, но довольно тяжелый ящик с замысловатыми надписями и штампами. К посылке прилагался пакет — тоже исписанный и оштампованный.

Внутри ящика в спутанной лёгкой стружке лежали бутылки с коньяком. А в пакете был французский журнал. С обложки, перечёркнутой лёгким автографом, зорко смотрел знакомый Шевлягину космонавт — горбоносый, лысый, с тёмными бровями вразлёт.

— Ну вот, побрился и вроде на человека стал похож, — посмотрев на фото, небрежно сказал Шевлягин.

Коньяк Гене не понравился. Егоров выпил и призадумался. После второй рюмки оба сошлись на том, что самогон Митьки Корбута лучше, однако дегустацию продолжили, а Нюте, чтобы она не скучала, дали полистать журнал.

— Значит, думаешь, никакого толку от новой статьи не будет? — спросил Егоров.

— Да какой же теперь толк? — ответил Шевлягин, разливая коньяк по гранёным стопкам. — Хохотун, говорят, Шнягу продал.

— Да, я тоже слыхал, — подтвердил Егоров. — Он вроде теперь собирается коттеджный посёлок строить за нашими домами, прямо от огородов и до самого леса. Митька Корбут говорит, что уже и название есть.

— Какое? «Гнилой угол»?

— Как бы не так! «Берёзовая опушка».

Гена огорчённо поморщился.

— Да пошло оно всё… Будем здоровы, Иван Иваныч!

— Будем, Геннадий Васильевич.

Между глянцевыми страницами французского журнала Нюта нашла письмо и, задумавшись, долго отщипывала от него крошечные кусочки, а когда отщипывать стало нечего, зевнула и попросилась домой.

 

***

 

В дальних коридорах Шняги теперь в ходу были не велосипеды, а скейты и ролики. Нацепив налобные фонари, дети носились по знакомым и незнакомым закоулкам, изобретали игры, сооружали препятствия, оттачивали технику. После катаний все собирались в отсеке со странными табличками на одной из стен — «Не курить!», «Посторонним вход запрещен», «Закрыто», «Завмаг», «Процедурная», «Не влезай — убьёт». Там можно было распластаться на полу и отдышаться, посидеть, поболтать. Потом обычно всей компанией шли на реку купаться или по домам, чтобы показаться родителям на глаза, съесть, что дадут, и уже не появляться дома до темноты.

Дашка и старший Корбут, закатившись однажды в незнакомый тупик, обнаружили там пологий гладкий подъём, ведущий в слабо освещённый прямоугольник открытого люка. Подниматься пришлось на четвереньках, постоянно соскальзывая, ругаясь и хохоча. Наверху, в неожиданно обнаруженном втором ярусе Шняги, было чуть светлее. Свет шёл из ряда маленьких — величиной с небольшую монету — отверстий в стене. Даша и старший Корбут медленно ехали по коридору, кружили, останавливались и припадали к каждому светящемуся глазку, пытаясь разглядеть, что там, за стеной.

Видно было не так много: прямо напротив — сумрачные и мощные потолочные конструкции, а ниже — всегда только дальняя часть каждого зала.

Это были самые запретные территории клуба «Субмарина». Снизу доносились пиликания игровых автоматов, на стенах мигали блики. Дальше, через провал тёмного коридора, выступал из полумрака освещённый низким светильником край зелёного стола с россыпью цветных фишек. Люди, сидящие за столом и стоящие за их спинами, тревожно смотрели в одну точку.

В другой ячейке гудели стиральные машины, слышалось пофыркивание, шипение, взлетали бледные облачка пара.

По коридору, обшитому тёмным деревом и устланному багровым ковром, официант катил сервировочный столик.

В небольшом помещении, залитом белым операционным светом, два повара чистили овощи. Ещё один стоял у плиты, что-то мешал на сковороде. Человек в кухонной робе и чёрной бандане, смуглый и скуластый, как самурай, встречными движениями двух длинных ножей кромсал огромный шмат мяса.

Дальше было не так интересно — полумрак и узкие двери отсеков. Одна из них отодвинулась, и в коридор вышла женщина в платье с азиатским узором. Следом за женщиной, хныча, выбежал маленький мальчик; он догнал её и вдруг обернулся и почему-то взглянул вверх. Даша и Старший Корбут отпрянули от стены и покатили прочь.

 

***

 

Егоров на другой день после дегустации коньяка отыскал в шкафу книгу «Виноградарство и виноделие» и снова направился к Шевлягину, желая продолжить разговор и кое-что проверить опытным путём. Внучку он с собой не позвал.

Нюта, осознав предательство, скривила губы и захлопала мокрыми ресницами.

— А ты пойди с Дашенькой погуляй! — утешая внучку, посоветовала Анна Васильевна.

Дашка немедленно запротестовала, но старший Корбут вдруг проявил великодушие и взял Нюту за руку.

— Ты добрый, ты жалеешь маленькое чудовище! — промурлыкала Даша с таким странным выражением, что парень не понял, одобрен его порыв или осмеян.

Однако, как бы то ни было, Нюта в тот день оказалась в Шняге.

Её покатали, подняв за руки над полом, показали прикрученную к стене страшную табличку с черепом, простреленным молнией, угостили семечками. Потом Нюта вместе со всеми посидела в отсеке, послушала музыку и непонятные разговоры, понаблюдала за красными огоньками сигарет и плавающими под потолком голубыми точками. Вскоре ей стало скучно, и она вышла в коридор.

Мимо неё прошагал Юрочка и сказал «здрасьте» в ответ на Нютино «здрасьте», пробежала чёрная овца, не позволив себя погладить. Оба растворились в темноте.

Некоторое время Нюта бродила одна, тянула долгое «а-а-а», смотрела вверх и пыталась угадать, откуда ей отвечает эхо.

О ней ненадолго забыли, а когда вспомнили — девочки нигде не было.

Дети бросилась на поиски. Они объехали все окрестности, вскарабкались на второй ярус, спустились вниз, снова разъехались в разные стороны и снова собрались…

Часа через полтора Нюта нашлась на одной из дальних развилок — зарёванная, испуганная, с расчёсанным муравьиным укусом на ноге. В пряжках её сандалий застряли травинки. Она что-то прятала за спиной. Дашка, присев перед сестрой на корточки, спросила: «Что там у тебя?» Нюта показала пластиковый клаксон от детского велосипеда.

— Это мой! Я его ещё давно в саду потерял! — воскликнул младший Корбут, но отбирать клаксон у Нюты не стал.

О том, что внучка Егоровых заблудилась, в тот же вечер стало известно всему Загряжью, кто именно проговорился — осталось тайной. С этого дня детей в Шнягу впускать перестали. В ответ на их возмущённые «почему?!» охранник строго отвечал: «это потомучто».

 

***

 

В церковном здании закончилась расчистка. Руина приобрела странный вид, непривычный взгляду местного жителя: внутри стало светлей и просторней, а снаружи, без искореженных оконных решёток, ржавых ворот и молодых берёзок, торчащих из купола, церковь казалась похожей на обломок корневого зуба. Многие всерьёз задумывались, не проще ли её снести да выстроить новую на старом фундаменте? Но молодой батюшка не унывал, у него уже всё было на мази — и проект, и смета, и договор со строительной компанией.

Бригада пильщиков постепенно уменьшилась, одним стало скучно вкалывать за копейки, у других нашлись дела поважнее, поэтому подготовительные работы заканчивали только Корбут, Зайцевы и Тимохины. Иногда Славка-матрос приходил посмотреть, как идут дела, и интересовался, не нашлось ли среди мусора что-нибудь особенное.

— Краеведов развелось! — ворчал Корбут. — То Шевлягин гуляет кругами, жалом водит, то ты. Чего потеряли-то?

— Да я так просто… — отвечал Славка.

Отец Артемий съездил на лесопилку и нанял трактор для вывоза мусора. Два дня Зайцевы и Тимохины кидали в тракторный прицеп всё, что выгребли из церковного здания и собрали вокруг фундамента. На третий день в слежавшемся месиве из земли, битых кирпичей и осколков стекла они откопали камень чёрного цвета, похожий на огромную остроносую рыбину с обрубленным хвостом.

Явился Митя Корбут, посмотрел и сказал:

— Ни хрена себе метеорит…

Глыбу попытались поднять, попробовали поддеть ломом, толкали, но она даже не дрогнула.

— Может, подкопать? — предложил Тимохин, а второй Тимохин добавил: — Столкнуть в яму и зарыть.

— Толкать вы будете? — спросил Корбут.

— Чего мы-то?

— Да! Чего мы-то? Трактор толкнёт! Закончим сегодня — и всё, полный расчёт.

Тимохины разбудили тракториста, тот, осоловело моргая, выбрался из кабины и подошёл к церковной стене. Он долго зевал и чесался, глядя на камень, а потом лениво протянул:

— Можно…

Лопаты заработали с такой скоростью, что даже тракторист взбодрился, прикидывая, как вязать трос и в какую сторону тянуть.

— А может, и правда, метеорит? — вдруг серьёзно спросил он. — Какой-то он… оплавленный, что ли…

Вскоре возле камня стараниями трёх землекопов образовалась продолговатая яма глубиной в полчеренка лопаты. Трактор объехал ближайшую липу и встал на краю склона. На камень накинули трос.

— Давай! — крикнул Корбут.

Движок затарахтел, сначала мирно и деловито, потом громко, с надрывом. Трос натянулся, впился в ствол липы. Камень лежал неподвижно. Трактор взвыл, дёрнулся, каменная глыба поднялась, встала и, показав всем влажную полированную сторону с прилипшими комьями сырой земли, опрокинулась в яму. Трос слетел. Трактор, легко подмяв хлипкую ограду, въехал в дикие кущи поповского сада и заглох, зарывшись мордой в повилику и лопухи.

Водитель матерился, выбираясь из зарослей. Корбут и пильщики стояли, склонившись над ямой. Камень что-то проломил в её дне и косо торчал из обломков белой мраморной плиты. В гладкой иссиня-чёрной поверхности с чётко прорезанными древними буквами отражалось небо и липовые ветви. Корбут, приглядевшись, прочёл: «купца первой гильдии…» Дальше, кроме большой буквы Щ, ничего разглядеть было невозможно.

— Закапывайте! — велел Корбут.

 

***

 

Маше Грачёвой с самого утра было не по себе, работа валилась у неё из рук, исчезали со своих обычных мест вещи, и всё время ей казалось, что она что-то забыла.

По Загрячихе, сигналя на все лады, проехал длинный свадебный кортеж. Маша проводила машины глазами и вспомнила, что Юрочка две ночи не ночевал дома. Накануне он жаловался, что его овца куда-то пропала. «Надо искать, — озабоченно вздыхая, говорил он, — а то, знаешь, дело такое!».

Маша представила себе подземные помещения, заполненные буйно веселящимися чужими людьми, и идущего сквозь толпу своего брата в смешном старомодном мундире — маленького, нелепого…

Чтобы отвлечься, она ушла в сад, немного порвала сныть под деревьями, бросила её на картофельную межу, вернулась под вишни и села на скамейку. Сняв платок, Маша поправила волосы, смахнула со лба что-то щекотное и замерла в лёгком, бездумном оцепенении.

Постепенно всё вокруг, видимое сначала сквозь пелену отрешённости, прояснилось и стало ярким, отчётливым и подробным. Трава, молодые ветви, тонкие стебли сорных цветов — всё блестело на изгибах, сочно зеленело в тени, млело от жара и едва заметно покачивалось от неощутимого движения воздуха и лёгких прикосновений насекомых. На изломе ствола застыл потёк вишнёвой смолы, внутри него в вязком сиропе чайного цвета плавилась алая точка.

Всё это совершало какое-то неявное общее движение, плыло, изменялось, наливалось соком, ветшало, сочилось густой смолой и прорастало побегами сквозь омертвевшую кору, и всё это было придумано так удивительно хорошо, что Маша заплакала. Ей захотелось кого-то поблагодарить за зелёную светотень и лоскутный узор листьев, за крепкие бусины незрелых вишен и корявый ствол с потёком янтарной камеди, за свежий, щавелевый запах молодой травы.

Издалека донёсся тихий протяжный гудок, Маша прислушалась, и ей почудилось, что она расслышала стук колёс. Она обвела взглядом сад и небо над ним, обернулась, и её собственный дом показался ей ветхим и чужим, а новое, недавно построенное крыльцо — лишним. Поезд просигналил ещё раз, но теперь чуть громче и настойчивей. Маша встала и быстро пошла в дом, по пути сдёргивая с верёвки высохшее бельё.

В комнатах было тихо и солнечно, тикали часы, молодые родители застенчиво улыбались с портретов. Маша собрала в небольшую сумку кое-какие вещи, вышла на крыльцо и заперла дверь на замок. Закрывая калитку, она поздоровалась со старухой Иванниковой, затем прошла мимо пня, оставшегося от Грачевника, и свернула на просёлочную дорогу.

Над полем высились голубоватые облака с белоснежной каймой; припекало. Навстречу Маше по белой от солнца и пыли дороге ехала компания велосипедистов — несколько мальчишек и девочка с развевающимися длинными волосами. Проезжая мимо, они поочерёдно здоровались, Маша отвечала им, а потом и ещё долго улыбалась, идя в сторону леса.

 

***

 

О том, что Маша ушла из Загряжья, всем немедленно стало известно, — соседи удивлялись, строили догадки, осуждали её за то, что оставила Юрочку.

— Может, она к ухажёру своему подалась, — находчиво предположила Иванникова. — Мордатый такой, со стройки, к ней клин подбивал. Он, может, и женился бы, если б не брат-инвалид. На что ему такая обуза? А Юрка не пропадёт, ему в Шняге как мёдом намазано, два дня, как туда ушёл, и — ни слуху ни духу.

— Что ж, Маша к ухажёру в лес, что ли, подалась? — возмутилась Клавдия Тимохина. — Бригадир за ней сам приехал бы, если что!

— Правда, несёшь не пойми чего! — согласилась с Клавдией Анна Васильевна.

Душная стародевичья ревность ударила старой самогонщице в голову, распалила воображение.

— Кто знает? — Иванникова загадочно повела бровью. — Может, у них так было условлено.

 

***

 

Свадьба в Шняге была в самом разгаре — гремела музыка, кто-то кричал в микрофон длинное поздравление, прерываемое хохотом и аплодисментами. Эхо множило голоса, передразнивало, лукаво отвечало издалека и вдруг торжественным органным рёвом прокатилось по всем залам: «горько! горько!»

На берегу повара растапливали мангал какими-то удивительными дровами, и над Загрячихой плыл смолистый сладковатый дым.

Похожий на самурая человек в чёрной бандане и кухонной робе вынес на палубу брыкающуюся чёрную овцу со связанными ногами. Положив её на помост, он присел рядом, потрогал остриём ножа судорожно вытянутую овечью шею и сделал короткое движение рукой. Овца испуганно дёрнулась и обмякла. Тёмная лужа растеклась из-под её головы к краю помоста.

Пришёл ещё один человек в кухонной робе, принёс ведра и ножи. Овцу быстро освежевали и разделали, мясо сложили в два ведра. Третьим ведром зачерпнули воду из реки и окатили палубу.

Забрав с собой мясо и шкуру, люди в кухонных робах вернулись обратно в Шнягу.

На свадьбе снова загорланили «горько!», но общий хор быстро разладился, кто-то взвизгнул, раздались суматошные крики.

Свет замигал, в ресторане загрохотали опрокинутые стулья, публика бросилась к дверям. По танцполу, разгоняя толпу, метался огромный лось. Испугавшись внезапно включившегося стробоскопа, он шарахнулся в сторону и врезался боком в аквариум. Стеклянный короб треснул, на пол хлынула вода со стеклом, на мокром полу среди осколков забилась большая, сильная рыбина.

Внезапно, перекрыв звуки паники, раздался монотонный металлический стрёкот, точно где-то под куполом проснулась и заработала сочленениями гигантская механическая саранча.

По коридорам Шняги вслед за пестрой толпой свадебных гостей побежали официанты, повара, охранники, перемазанные глиной пациенты клиники, женщины в восточных одеждах, уборщики. На палубу выбежал лось и, проломив ограждение, бухнулся в воду. Тут же вылетела из двери и шлёпнулась о помост рыбина с головой, похожей на череп. Лось, покачивая тяжелыми чашами рогов, уплывал всё дальше. Рыба, выгибаясь и переворачиваясь, подкатилась к самому краю палубы, ударила хвостом, взвилась и упала в реку.

Люди, крича и толкаясь, взбирались по трапу и в ужасе бежали дальше, на стоянку, к своим машинам и служебным автобусам.

Напуганные непонятным, не прекращающимся звуком и паникой, загряжцы стояли возле калиток и молча наблюдали массовое бегство. Некоторые приближались к дороге и опасливо смотрели под берег, но не видели там ничего странного.

Тревожно переглядываясь, сельчане постепенно отходили всё дальше и дальше от чугунного трапа, от Шняги, от собственных домов. У моста они сгрудились, как изгнанное племя, и некоторое время растерянно смотрели, как мимо, сигналя и вздымая облака пыли, одна за другой проезжают машины, а потом и сами побежали на другой берег.

Стоянка постепенно опустела. Стрёкот наконец прекратился.

Под землёй загудело, что-то толкнуло в ноги, заставив всех покачнуться.

Вскрикнув, люди отступили от берега и замерли, глядя в сторону Шняги.

Снова дрогнула почва. Часть Загрячихи вместе с чугунным трапом, причалом и лодочным сараем отломилась и обрушилась в реку. На открывшемся пространстве у свежего суглинистого обрыва с рыжей песчаной полосой темнело огромное металлическое сооружение — овальное, приплюснутое, со множеством плоских заплат, с выступом широкой хребтины и мощными угловатыми рёбрами.

Загряжцы, потрясённые размерами и мрачной красотой Шняги, стояли, остолбенев. А она накренилась, свалила с себя остатки земли и сдвинулась в реку. На середине Шняга одним боком увязла и выпростала с другого бока неимоверно длинные конечности — сначала две, потом ещё три. Вода почти сомкнулась над её панцирем, оставив на поверхности только угол надстройки, похожей на плоский шлем с закрылками и амбразурной щелью. Вокруг забурлило.

Разогнув все десять длинных коленчатых опор, Шняга поднялась, встала над речкой, как гигантская водомерка, стряхнула с задней ноги ржавый трактор и медленно пошла в сторону Поповки.

Когда она скрылась за холмом, раздался громкий лязгающий звук, будто там разматывалась колодезная цепь и, содрогаясь, летело в чёрную бездну ведро. Над церковными липами вспыхнуло багровое зарево, разбежалось в полнеба кольцами и погасло.

Загряжцы ещё долго стояли у моста и потрясённо смотрели на полосатый обрыв и на лежащий у ближнего берега ржавый трактор с комьями глины в гусеницах. От трактора по взбаламученной бурой воде тянулся по течению чёрный хвост ила.

— А где Юрочка? — вдруг тихо спросил детский голос.

Все стали оглядываться, ища глазами маленького милиционера, но Юрочки в толпе не было.

— Значит, улетел, — решили загряжцы.

— Значит, улетел, — повторяли они, кто горестно, а кто удивлённо.

— Может, оно и к лучшему… — несмело сказала Таисия Корбут.

Многие с ней согласились.

 

***

 

В начале сентября продавщица Люся родила девочку, а Таисия Корбут двух мальчиков-близнецов. Мальчишек назвали Михаилом и Николаем — в честь Михаила Архангела и Николы Мокрого, а девочку — Екатериной, в честь Славкиной матери.

К тому времени в церкви уже закончили кровельные работы, вставили окна и кованые решётки и принялись за внутреннюю отделку. Дни ещё стояли жаркие, и младенцев крестили при распахнутых настежь дверях. Отец Артемий рокотал молодым баском. Близнецы на руках у Таисии кряхтели и размахивали кулачками, Люсина девчонка то ревела белугой, то жадно причмокивала и засыпала. Отцы с полотенцами в руках томились от жары, потели и крестились, Митя истово и широко, Славка-матрос неумело и наспех.

Рабочие поглядывали с лесов вниз, наблюдая за таинством. Стоящая на полу трёхлитровая банка с георгинами сияла солнечным бликом. Выше, на стене со следами свежей шпатлёвки, тепло поблёскивал чей-то облупившийся нимб, а над ним в расступившихся кучерявых облачках виднелось нечто поцарапанное и полустёртое, маленькое, тёмное, с длинными, как у водомерки, полусогнутыми ножками.

Вскоре начались дожди, и вся дорога от федеральной трассы до села пришла в негодность — где просела, где потрескалась, где вспухла буграми, похожими на муравейники. В лесном овраге её начисто смыло, будто там и не было никогда ни песчаной насыпи, ни гравия, ни асфальта.

Через год дорогу сделали заново, теперь уже основательно, не наспех. И сразу же всё поле от загряжских огородов до леса стало застраиваться красивыми кирпичными коттеджами. Лес загородили высоким забором, и за ним среди дубов и ёлок тоже появились коттеджи, ещё красивее и выше тех, что на поле.

На Перцовой поставили мачту сотовой связи, а возле обновлённой церкви — светло-жёлтой, с кружевными крестами на маковках — построили пекарню и свечную лавку.

Река вскоре быстро обмелела, заросла кустарником и осокой и стала похожа на топкий овраг. Весной там буйно цвела черёмуха и пели соловьи с удивительно низкими, сочными голосами. А осенью среди голых ветвей можно было разглядеть гусеницы перевёрнутого трактора, торчащие из сухой болотной травы.

О Шняге и всех связанных с нею событиях в Загряжье постепенно стали забывать, а когда кто-нибудь из приезжих спрашивал, правда ли, что возле обрыва однажды нашли неопознанный летающий объект, местные жители уклончиво отвечали:

— Да мало ли у нас под берегом всякого хлама! Может, машина какая увязла.

 

 

¹ У меня постоянно мерзнут ноги. Я устал от этого холода… (фр.)

² Она говорит, что эти носки из верблюжьей шерсти (фр.).

³ Это такой местный юмор (фр.)

⁴ Как мило (фр.).