Библиотека ЖЗ представляет

Со страниц журналов "Знамя" и "Волга"

Авария

Кино в рассказах

 

 

 

Предисловие

 

Дорогие читатели! Меня часто спрашивают, как я умудряюсь сочетать профессии прозаика, драматурга и сценариста. Отвечаю: это не разные профессии, это разные специальности. Как в металлообработке — есть токари, есть фрезеровщики, а есть шлифовальщики. А есть многостаночники, я из таких.

И все же в начале у меня была и будет проза. Например, публиковавшиеся в «Знамени» роман «Синдром Феникса» и повесть «Сценарий». Фильмы по этим текстам возникли потом, для них я делал другие варианты, во многом проще и утилитарнее.

То, что предлагается вашему вниманию, тоже может стать фильмом. Все финалы рассказов, будут показаны в конце. Такая интрига для зрителей, чтобы не ушли из зала. Но с читателями я в эту игру играть не буду, даю финалы сразу. Тем не менее представьте, что смотрите кино, включите воображение — учитывая, что по многим нетворческим причинам новое отечественное кино придется какое-то время только в воображении и видеть.

Итак, приятного просмотра!

Ваш

А.С.

 

 

1. Долг

 

На Егора навалилось все сразу — и очередной вариант оформления сайта заказчик не принял, сам черт не поймет, что ему надо, и за квартиру сегодня платить, а денег нет, и машина вот-вот сдохнет, и пломба неделю назад вылетела, и Настя ушла, обидев на прощанье, сказав:

— Ты — ходячая неудача!

Это было несправедливо уже потому, что Егор в этот момент лежал — отсыпался после ночной работы. Он вскочил, протирая кулаками глаза, хотел что-то сказать, но дверь уже хлопнула.

Егор вышел на балкон и увидел, как отъезжает такси.

— Ну и хорошо, — сказал он с удовлетворением окончательно отчаявшегося человека.

Дескать, что ж, судьба, ладно, добивай меня.

Пошел на кухню, искал кофе. Кофе не было. Ни молотого, ни растворимого, ни в зернах. Но ведь оставалось вчера немного вот в этой банке, он помнит. Егор, хотя уже открывал банку, еще раз открыл и посмотрел. По-прежнему пусто. Должно быть, Настя злорадно допила остатки.

А чай? Есть чай?

Чай оказался только ромашковый.

Егор залил желтоватый пакетик кипятком, добавил в кружку холодной воды прямо из-под крана, чтобы не ждать, пока остынет, очень уж пересохло во рту после мутного и тревожного сна. Чревато диареей, но пусть, подумал Егор, пусть до кучи будет и диарея, и заворот кишок, и больница, и реанимация. В реанимации лежи себе без сознания, и взятки с тебя гладки — уважительный повод не работать, не платить долгов и вообще не жить.

Он отхлебнул из кружки и чуть не взвыл от боли — резко заныл испорченный зуб, не защищенный пломбой. Надо, надо ее поставить, но сначала необходимо решить первоочередную проблему: добыть денег. Он уже дважды задерживал оплату, и хозяйка пригрозила: еще хотя бы день просрочки, и до свидания!

Егор начал обзванивать друзей.

Первым был бывший однокурсник Паша, успешный сын успешного отца, человек с деньгами, но и с совестью, он не раз выручал друга.

— Привет, Паш, слушай… — сказал Егор веселым голосом.

— Нет, — ответил Паша.

— Что нет?

— Денег не дам!

— Кризис? — посочувствовал Егор, по доброте своей подкидывая подсказку — чтобы совестливая душа Паши не мучилась.

— Нет, просто не дам. Ты мне прошлый долг не вернул. А у меня правило — пока прежний долг не возвращают, еще раз не давать.

— Я разве не вернул? — удивился Егор.

Он удивился всерьез, он не притворялся, будто не помнит, он и в самом деле забыл. Когда такое количество косяков и неприятностей, поневоле собьешься со счета.

Егор сделал еще несколько безнадежных звонков, зная, что никто не даст, у многих те же проблемы. Но все же звонил — и чтобы доказать себе, что старается, пытается решить вопрос, и оттягивал время, он ведь уже понял, кому позвонит напоследок. Нет, не маме, маме он не позвонит никогда, даже если будет умирать с голоду. Никогда он не даст ей повода воскликнуть с торжествующей горечью победившей правоты: «А я тебя предупреждала!»

Он позвонит Кире, бывшей подруге, они славно прожили вместе полгода и жили бы дальше, если бы не эпизод с Настей, которого Кира ему не простила. Звонить ей и просить денег — крайняя степень унижения, но, видимо, именно оно, унижение, требовалось сейчас Егору, чтобы почувствовать себя бесповоротно раздавленным. Однако был тут и расчет вполне трезвый, даже, пожалуй, подловатый, но Егор убедил себя, что он в теперешнем положении имеет право на подловатость. Расчет такой: Кире понравится услышать Егора просящим, взывающим о помощи, она почувствует себя отомщенной. Другая бы в такой ситуации примитивно отказала, но у Киры натура переливчатая, непростая, ей может показаться аппетитным сделать Егора своим должником, вернуть хотя бы частично свою власть над ним.

И он позвонил ей.

Кира ответила деловито и нетерпеливо, как сотруднику, причем сотруднику младшему по рангу, подчиненному.

— Слушаю!

— Понимаешь, мы расстались с Настей… — взялся было объяснять Егор.

— Не волнует, чего звонишь, озвучивай!

— Ты не поверишь…

— Уже верю, мне некогда, Егор, или говори, или…

— Денег… Немного.

— Сколько?

— Понимаешь, за квартиру…

— Блин, сколько?!

— Да тридцать всего.

— Ладно.

— Лучше сорок.

— Хорошо, приезжай.

— А скинуть на карту? По номеру телефона? Нет, я бы приехал, тем более что давно не видел, соскучился, но хозяйка скоро явится…

— Скинуть не могу, на карте почти ничего. Осталась пятерка, но тебе же мало?

— Маловато.

— Тогда приезжай, наличные у меня есть.

— В офис?

— Я дома. Но ровно в семь уезжаю. Надолго и далеко.

— В семь? А сейчас сколько?

— Хорошо живешь, времени не знаешь. Половина шестого.

— Все, еду!

Егор быстро собрался, вышел. В лифте смотрел на себя в зеркало. Побриться бы надо, волосы помыть, вид, прямо скажем, нетоварный. Может, Кира позвала потому, что хочет оживить отношения? Не верится, чтобы у нее не было денег на счету, на карте. Но, возможно, тут другое — желание увидеть обнищавшего Егора и насладиться этим. Кто их, женщин, поймет, а уж Киру с ее загадочным характером точно не понимает никто, в том числе она сама.

Егор выскочил из подъезда, побежал к своей «дэу-бэу», как он называл свою машину, относясь к ней с ласковой пренебрежительностью, как к некрасивой, но верной и привычной жене. Какая бы ни была, а пока ездит, везет, и это главное.

Машина оказалась загорожена чьим-то джипом «Лексусом». Егор беспомощно озирался, смотрел на окна домов, словно надеясь высмотреть там наглого владельца. Громко закричал:

— Эй, чья машина? Чей «Лексус», выехать дайте!

Тишина.

Егор походил около величественно молчавшего черного джипа. Показалось, что джип молчит не только величественно, но и презрительно. Вроде того — ну? И что ты мне сделаешь?

И Егор разозлился, и сделал. Сначала ударил ногой по колесу. Потом плюнул перед капотом джипа, показывая этим, что тоже презирает его. А потом в отчаянии ударил по капоту кулаком.

Взвыла сигнализация. Через минуту выскочил владелец. Мужичина громозд­кий, под стать своей машине, но с нездоровой одышкой и с пятнами пота на футболке, обтягивающей его подмышки, вернее, наползшие на них с боков груди кормящей матери, причем кормящей тройню.

— Чё эт такое тут? — заорал он. — Кто тут эт самое?!

— Я тут эт самое. Выехать дайте, — холодно сказал Егор.

— Ты чё машине сделал, я спрашиваю?!

Мужичина осматривал бока и капот машины, ощупывал, гладил, искал повреждения.

— Ничего я не сделал, говорю — выехать дайте!

Мужичина был зол, но не нашел к чему придраться. Сопя и что-то бормоча, он полез в машину с тем обиженным видом, какой бывает у всякого русского человека, которого уличают в чем-то неправильном — в дурацком поступке, глупых словах или плохо сделанном деле. Крыть нечем, вот мы и обижаемся.

Наконец Егор выехал.

Как назло, густые пробки, на смартфоне видно, что вся Москва расчерчена красными кругами, будто какая-то адская мишень, с редкими желтыми и зелеными пунктирами. Хорошо, что есть небольшой запас времени.

Однако движение было настолько медленным, что через полчаса Егор начал беспокоиться.

Обычно вождение его умиротворяло — конечно, когда дороги относительно свободные, когда машина в порядке; едешь себе ночью куда-нибудь в дальний супермаркет, музыка негромко играет, и все у тебя хорошо, все в порядке, все впереди.

Но не сейчас.

Егор терпеть не мог придурков, которые рыскают из ряда в ряд, ничего при этом не выгадывая, а тут и сам начал соваться то вправо, то влево, покрикивая в сторону тех, кто не давал перестроиться:

— Очумели совсем, идиоты, глаза протрите! Куда ты лезешь, урод? Или едь, или стой, дебил, чего ты дергаешься?

В повседневности ему, человеку культурному, не свойственно так выражаться, но в городском нервном машинопотоке все мы становимся грубее самих себя, все отчасти гладиаторы, у которых закон простой: или ты — или тебя.

Если такой трафик сохранится до вечера, трудно будет не только доехать до Киры, но и вернуться, а в девять вечера прибудет хозяйка, она всегда приходит точно в это время — и деньги взять, и проверить, в каком состоянии квартира.

Все раздражало Егора, в том числе песни, музыка и новости, которые передавали по разным волнам, он выключил радио и присоединил телефон, чтобы слушать свое, но и свое показалось неуместным. Такая музыка хорошо слушается в хорошем настроении, а сейчас она напоминает, и даже как бы ехидно напоминает, что хорошее настроение у тебя когда-то было, и этим бесит.

Егор проматывал плейлист, неведомо что ища, тут и произошла та самая авария, о которой потом написали все средства и массовой информации, и личной, то есть блоги.

Случилось так: сквозь пробку пробивалась «скорая помощь», включив и мигалку, и сирену. Ее пропускали, пусть и неохотно, но все равно она двигалась еле-еле — негде было протиснуться. А после тоннеля и поворота был выезд на широкую улицу с центральной служебной полосой, ограниченной сплошными линиями с обеих сторон — для спецтранспорта, для полиции и кортежей государственных персон. И «скорая» ринулась туда, а за ней тут же пристроилось смекалистое такси, а за такси еще кто-то, и еще кто-то, и еще. Все руководствовались простым самооправданием: если другим можно, почему мне нельзя?

Рванулся туда и Егор, развил тут же приличную скорость, продолжая при этом косить глазом в смартфон. Все быстрее и быстрее мчалась машина — хотя она и «дэу-бэу», но сотню дает легко, как молоденькая. И даже кажется, что, чем быстрей она едет, тем легче работается мотору, у него словно открылось второе дыхание.

 Дальнейшее было похоже на компьютерную игру, в которой ты лихо гонишь на танке или вездеходе, и вдруг перед тобой возникает неожиданное препятствие, и ты со всей дури в него втыкаешься, летят обломки, вспыхивает пламя, появляется надпись: «YOU LOST!» Только не увидел Егор надписи, он увидел, как пикап, до которого было метров пятнадцать, вдруг со страшной скоростью помчался назад, на Егора. На самом деле мчался Егор, а пикап во что-то врезался, да так, что его зад высоко подбросило, под этот зад и въехал, визжа тормозами, бедный «дэу-бэу», и ударился, и посыпалось стекло, Егора бросило вперед, но тут же и назад, потому что сзади в него тоже кто-то врезался, и Егор потерял сознание.

 

* * *

Он очнулся в машине «скорой помощи». Застонал: все болело. Над ним склонилось красивенькое личико молоденькой врачихи или медсестры.

— Ничего, — сказало личико. — Пульс почти нормальный, давление в норме, внутреннего кровотечения, похоже, нет, хотя ребра, наверно, немного поломаны. В больнице точно узнаем.

Странно было, что личико улыбалось.

— Я понимаю, вам смешно, — сердито сказал Егор.

— Да нет, я не поэтому, — смутилось личико. — Не узнал меня? Я Катя. Я на два года младше тебя училась, а потом у вас был выпускной, а я туда с подругой попала, провела моя сестра, и ты нам обеим нравился. Помнишь? И мы поспорили, что подойдем к тебе и позовем танцевать, и кого ты выберешь, той, значит, и повезло. И ты меня выбрал. Помнишь? И мы целовались даже.

— И? — насторожился Егор, вспоминая свою не очень праведную юную жизнь.

— И ты сказал, чтобы я тебя у школы подождала, а ты скоро выйдешь. Я ждала. Часа два.

— Вот я гад. Значит, за мной должок!

— Перестань, никто никому не должен. А потом мы не пересекались, но я за тобой следила. И слежу.

— Это как?

— В инстаграме, в фейсбуке, я даже в друзьях у тебя, только не со своим лицом, Ана де Армас у меня там, я на нее похожа. Ведь похожа?

— Ты на себя похожа, это лучше.

— Я знала, что мы встретимся. Предчувствие было, серьезно. Правда, не думала, что так.

Егор поморщился.

— Болит? — спросила Катя. — Уколоть обезболивающее? Анна Сергеевна, я вколю анальгинчику? — спросила Катя кого-то, кто сидел впереди.

— По состоянию, — последовал ответ.

— Не надо, — сказал Егор.

Ему было больно, но терпимо. И даже радовала эта боль. Катя говорит, ребра сломаны, думал он. И голова гудит, кружится, наверное, сотрясение. Проваляюсь в больнице недели две, а то и месяц. Зато хозяйка подождет с деньгами, не зверь же она. И где она найдет такого же аккуратного жильца, который не курит, не пьет и не собирает шумные компании? А в больницу мама приедет. Пусть полюбуется, до чего довела своего родного единственного сына. И заказчик наверняка встревожится, позвонит. Кто еще ему так хорошо сработает за такие деньги, да еще угадывая, чего хочет заказчик, который сам не понимает, чего хочет? И какая милая эта Катя, какая красивая, лестно и приятно, что она со школы запала на него. Почему, собственно, и нет? — ни внешностью, ни умом, ни оригинальностью натуры Егора бог не обидел. В школе он был популярен и считался одним из самых перспективных. Потом, правда, не очень везло, но это временно, теперь все наверняка наладится. Ведь что важно и нужно? Чтобы рядом была верная и преданная подруга. Любящая.

— Я тебя хорошо помню, — сказал Егор. — И жалел, что ты пропала.

— Правда? — Катя, по умным глазам угадывалось, не поверила, но была благодарна Егору за то, что он захотел сказать ей что-то приятное. Да, может, и не помнил, но теперь — не забудет.

Она взяла Егора за руку. Будто в силу врачебного долга. Успокаивая.

— Я там и работаю, куда тебя везем, — сказала она. — Ну, не то что работаю, я интерн, а попутно практика вот на «скорой». Будем видеться.

— Еще как будем, — пообещал Егор. — А то шут знает сколько лет даром пропало, досадно!

Тут зазвонил его телефон, лежавший где-то сбоку. Катя взяла, деликатно не глядя на дисплей, подала.

Это была Кира.

— Семь часов, — сказала она. — Мог бы позвонить, что опаздываешь.

— Я не только опаздываю, я в аварию немножко попал, — сказал Егор, улыбаясь и подмигивая Кате, и она ответила такой же улыбкой — улыбкой сов­местного сближающего секрета.

— Ладно, еще полчаса подожду, — согласилась Кира. — Или сколько тебе еще?

— Не приеду я, Кир, извини.

— Как хочешь. Мне тут на счет, кстати, капнуло, могу перевести. Сколько ты говорил, сорок? Перевести? Отдашь, когда сможешь.

— Нет, — сказал Егор. — Уже не надо.

 

 

2. ОБН

 

Вереница черных машин, сопровождаемая спереди и сзади полицейскими автомобилями, мчалась по улице со скоростью, близкой к самолетной, причем не просто самолетной, а истребительной.

В одной из машин (естественно, неизвестно, в какой именно) ехал человек, фамилию которого мы называть не будем, учитывая, что нет в Российской нашей Федерации гражданина, который был бы к носителю этой фамилии равнодушен. Кто-то его страшился, кто-то ненавидел, а кто-то ласково, до неприличного содрогания потаенных струн души, любил. Очень Большой Начальник, так мы скажем. Или, проще, ОБН.

И вот он благодушно ехал, слушая какую-то историческую аудиокнигу, поглядывая сквозь стекло на родную Москву. Стекло было, как в допросных комнатах у следователей, односторонней видимости. Но у следователей видно внутрь и не видно наружу, а тут наоборот — наружу видно, а внутрь ни один следователь не заглянет, да и смешно представить, что какому-то следователю это позволят. Чистая фантастика.

ОБН слегка опаздывал, часа на полтора, но это было запланировано: если к представителям крупного концерна, с которыми следовало договориться о поставках кое-чего крайне для страны важного, явиться вовремя, они решат, что это и впрямь важно, и заломят несусветную цену.

Скорость замедлилась, ОБН это сразу почувствовал, он обладал уникальным чутьем ощущения себя в пространстве, равно как и пространства вокруг себя.

— В чем дело? — спросил он секретаря Гнилозёмова, сидевшего впереди и готовившего ответы для прессы по наболевшим вопросам на полгода вперед. Самые ходовые ответы были: «Мы об этом ничего не знаем», «В свое время этому будет дана оценка» и «Ситуация под контролем!»

Гнилозёмов спросил по рации генерала Серебрянкина:

— В чем дело?

Генерал переадресовал вопрос полковнику Гойде:

— В чем дело?

Полковник Гойда связался с майором Безымянновым, ехавшим в передней машине:

— В чем дело?

— Авария, — ответил Безымяннов.

— Авария, — передал Гойда.

— Авария, — доложил Серебрянкин.

— Авария, — сообщил Гнилозёмов.

— Так расчистить ее или объехать, — пожал плечами ОБН, удивляясь: неужели сами не могут решить?

— Расчистить или объехать! — приказал Гнилозёмов Серебрянкину.

— Расчистить или объехать! — велел Серебрянкин Гойде.

— Расчистить или объехать! — передал Гойда Безымяннову.

— Невозможно! — ответил Безымяннов. — Там машин двадцать друг на друге, за полдня не растащишь.

По цепочке это было доведено до сведения ОБН.

— Тогда назад или вбок куда-нибудь, — ОБН начал слегка раздражаться.

Но ситуация оказалась хуже, чем можно было предположить — притом что предположить у нас можно абсолютно все.

Дело в том, что за стремительной вереницей государственного кортежа, как и за «скорой», из-за которой приключилась авария впереди, тоже помчались машины уставших томиться в пробке людей. Кто-то слишком шустро шмыгнул на льготную полосу, а потом слишком резко затормозил, в него врезалось сразу две машины, свернувшие справа и слева, в них другие, а в других третьи.

То есть — и спереди авария, и сзади авария, а с боков скопища машин по четыре ряда справа и слева.

Полицейские выскочили и начали свистеть, махать палками, приказывая автомобилям посторониться. Но сторониться было некуда. Тротуары надежно отгорожены произведениями малой архитектурной формы в виде железобетонных цветников и скамеек паркового фасона для тех, кому вздумается посидеть на них, дыша выхлопными газами, но даже если все это убрать, тут нет поперечных улиц. Единственный переулок был перегорожен решетчатым забором, на нем висела табличка с корявой надписью: «Римонт дороге. Обезд по Маршалла Тухочевскова». К этому переулку и надо было пробиться, чтобы на законном основании снести к чертовой матери забор и выехать из мертвой пробки.

Правоохранители действовали в рамках права, но каждый по-своему, кто-то лаской, кто-то таской, кто-то кнутом, кто-то пряником.

— Девушка, отъедьте немного! — уговаривал молодой Гена Смутьянов красавицу-блондинку в серебристом купе «Мерседесе», улыбаясь ей личной улыбкой и смягчая этим для самого себя тяготу службы.

— Некуда! — отрезала девушка.

— Как же некуда, у вас там два метра свободно!

— Все равно не хватит!

— А мы заднего попросим, он тоже сдаст, а вы еще сдадите!

— Я никому не мешаю!

— Как же не мешаете, вы передком поворот загородили!

Что-то в словах Гены мнительной красавице показалось оскорбительным, она процедила:

— Хам!

И воткнула в ушки наушники, и отвернулась.

Опытный напарник Гены капитан Бакшишев прянику предпочитал кнут — это и быстрее, и действеннее.

— А ну, старче, двигай перделку свою, пока номера не сняли и права не отобрали! — закричал он на пожилого водителя.

Тот медленно посмотрел на Бакшишева, не спеша отстегнул ремень, вы­ключил двигатель, вышел, обогнул машину, приблизился и сказал:

— Во-первых, не старче, а доктор юридических наук Офигенов Андрей Януарьевич. Можете называть меня «профессор». Во-вторых, хотя я обязан уступить дорогу спецтранспорту, в соответствии с пунктом 3.2 ПДД, но для этого я должен выполнить следующие действия, — Офигенов начал загибать пальцы: — либо остановиться, но я и так стою, либо перестроиться, но перестроиться некуда, либо сдать назад, что тоже, как вы видите, невозможно. Итак, чтобы мои действия не были квалифицированы как оказание сопротивления полиции, прошу конкретизировать, что мне сделать, куда, как вы выразились, двигать перделку. И, кстати, учтите, что мой видеорегистратор включен и направлен сейчас в нашу сторону.

Что мог ответить ему Бакшишев? Он получил приказ, он его выполнял, но и сам не понимал, как выполнить. Не понимали и другие. Виноваты, конечно, посты, которые должны были расчистить трассу следования заранее, не пускать на нее машины. Но в том-то и загвоздка, что посты были выставлены еще за два часа до вероятного следования кортежа, а тот все не ехал, и один из водителей, у которого в кабине была рожающая жена, не выдержал и помчался, чуть не сбив оторопевшего постового, бессильно машущего жезлом. А за ним поехали и другие.

Вот и оказалась трасса забитой. Конечно, виновным снесут за это башку, но что-то делать надо уже сейчас!

Полицейские бегали, кричали, суетились — без толку.

Положение казалось безвыходным, но все боялись доложить об этом ОБНу.

Тот догадался сам:

— Не разъезжаются?

— Некуда! — развел руками Гнилозёмов.

— Всегда есть куда, — мягко возразил ОБН. — Не вплотную же машины стоят. Зазоры обязательно есть. Там подвинуть, тут сдать, туда повернуть — по сантиметру, по дециметру, в пересчете на сотню машин получим искомое пространство для необходимого маневра. Ты бы лично поруководил, Сережа.

 Гнилозёмов вышел из машины.

Он увидел, как мечутся рядовые полицейские (в званиях, впрочем, не ниже лейтенантских), как командуют их действиями Серебрянкин, Гойда и Безымяннов, но ничего не получается.

Гнилозёмов взял у одного из полицейских мегафон, влез на ближайшую машину и закричал:

— Граждане, господа! Вы сами понимаете, если формат двусторонней деятельности отменяется без адекватной реакции, это вызывает сожаление! Я не могу обрисовать все тонкости создавшегося положения, но оно, безусловно, неоднозначное, и тот, кто готов это принять, обладает высокой мерой сознательности, а кто сопротивляется голосу разума, того хотелось бы спросить, чей голос заменил его собственный и кого он на самом деле слушает?!

Водители и водительницы напряженно внимали, некоторые даже вышли из машин, чтобы лучше слышать, но, прямо скажем, никто ни черта не понял. Только где-то одиноко и жалобно заплакал ребенок, и это настроило людей на неприязненный лад, учитывая, что все узнали Гнилозёмова.

— Умный ты словами сыпать! — выкрикнул мужчина в замасленном комбинезоне из машины с надписью «Техпомощь». — Лучше скажи, что делать?

— Я уже сказал!

— А ты на русский переведи! — ехидно посоветовал таксист-таджик.

И все, кто вышел из машин, придвинулись к Гнилозёмову. Кто шаг сделал, а кто и два.

ОБН слышал все это и решил, что пора вмешаться. Он открыл дверцу.

— Нельзя! — послышался голос.

Это был личный охранник ОБНа, верный человек Звездулов. ОБН даже вздрогнул от неожиданности. У Звездулова была особенность — он умел, находясь рядом, растворяться до бесплотности, до невидимости, ОБН не раз натыкался на него по этой причине. Но, как только в нем возникала необходимость, Звездулов воплощался и оказывался человеком мощной стати, был гранитоподобен, как памятник, но памятник говорящий и действующий. Сейчас он громоздко материализовался рядом с водителем.

— Ничего, — успокоил ОБН. — Народ меня любит.

И он вышел.

Народ и впрямь был поражен и прямо-таки ахнул от неожиданности, кто-то про себя, а кто-то и вслух.

Пожилая женщина в одной из машин расцвела улыбкой, коротко всплакнула от умиления и вознамерилась выйти.

— Хоть обнять напоследок! — прошептала она.

Но сын, сидевший за рулем, заботливо и твердо взял ее за руку.

— Мама, не надо! Мало ли.

Звездулов и другие охранники обступили ОБНа, а тот сказал, приветливо глядя на людей:

— Как мы с вами знаем, у всех граждан нашей страны абсолютно равные права. Никто не может упрекнуть нас в том, что мы необоснованно ущемляем эти права или каким-то образом пытаемся их ограничить. Я даю гарантию, что каждый, кто считает, что на его права покушаются, пытаются их умалить, не дают возможности их реализовать, будет всесторонне защищен и органами охраны правопорядка, и судебной системой. Исходя из этого, давайте трезво рассмотрим возможность реализации ваших прав, но при этом без ущерба правам других людей, инстанций, учреждений, которые должны действовать в любых условиях максимально эффективно. Короче, мужики и… и девушки, — простецки пошутил ОБН, зная, как все ценят его юмор, — посторонитесь маленько, дайте проехать.

И такова была сила его слов, его обаяния, что многие закивали, соглашаясь, многие улыбнулись, но замасленный мужик из «Техпомощи» все испортил, закричав:

— Нечего мозги винтить тут нам! Побудь хоть раз в нашей шкуре, постой тут вместе с нами! Ничего, не прокиснешь!

Тут же пятеро полицейских бросились к «Техпомощи», но мужик заблокировал двери, схватил монтировку и показал ее через стекло. Однако стекло один из горячих служителей закона разбил, и это послужило нехорошим сигналом для взвинченной толпы.

— Щас они нас танками давить будут! — истошно заорал кто-то.

Согласитесь, крик глупый до предела. Какие танки, где, кто и кого когда давил? Нет этого у нас, а новейшая историческая наука, руководимая кем надо, утверждает, что никогда и не бывало.

Но толпу ведет часто не ум, а именно дурь.

Что-то выкрикивая и маша руками, люди угрожающе пошли на ОБНа.

— Что-то надо делать! — твердо сказал Звездулов, суя руку в карман и чувствуя там надежную металлическую тяжесть.

— Стрелять надо! Хотя бы в воздух! — секретно шепнул Гнилозёмов и юркнул в машину.

Усадили в машину и ОБНа, обступили ее.

— Отдайте приказ на открытие огня! — негромко произнес в рацию Звездулов генералу Серебрянкину.

— Сами отдайте!

— Не имею права, это ваша прерогатива!

Серебрянкин кашлянул и связался с Гойдой.

— Ты это, — сказал он. — Типа, как сказать. Огонь, что ли…

— Вы спрашиваете или приказываете? — уточнил Гойда.

— А сам не можешь догадаться?

Гойда догадался. Положение было безвыходным. Отдать приказ — такое начнется, что, пожалуй, многие люди лишатся жизни. Не отдать — Гойда лишится должности. Выбор неприятен, но очевиден. Придется стрелять.

— Генерал сказал «огонь», — сообщил он Безымяннову.

— Что? — переспросил Безымяннов.

Гойда повторил.

— Не слышу, помехи! — кричал Безымяннов.

— Подойди, я тебе лично скажу!

— Не слышу! Аккумулятор сел! Алло?

Гойда озирался, ища глазами Безымяннова, но того рядом не было. Кто-то похожий на него торчал у дальней машины, старательно отворачиваясь, а потом и вовсе скрылся.

Толпа придвинулась вплотную.

Звездулов не выдержал и выхватил пистолет.

— Ах ты, гадюка! — одним голосом выдохнула многоголосая толпа и рванулась к Звездулову, к полицейскому и охранному оцеплению. Заклацали затворы пистолетов и автоматов, еще секунда, и…

 

* * *

И тут ОБН вышел из машины.

— Ну вот, начинается, — укоризненно сказал он. — Свои на своих, куда это годится? Братцы, вы войдите в положение, меня международная делегация ждет, важное для страны дело решаем. Для нас всех. Не приеду, значит, всем хуже будет. И моральный ущерб для России, разве это хорошо?

Повисла тяжкая пауза.

Замасленный мужик отозвался первым:

— Так бы сразу и сказал! Если про пользу России речь, то о чем речь тогда? Нам за державу всегда обидно!

И он, бросив монтировку, вылез из кабины, направился к машине ОБНа, присел, взялся снизу — и никто, заметим, ему не помешал.

— Ты садись, — сказал он ОБНу, а мы тут… Ребят, чего стоим? Ну-ка!

Полсотни мужчин, среди которых были и эмансипированные женщины, подхватили бронированный автомобиль ОБНа, подняли и понесли, лавируя между машинами, которые в это время поспешно теснились, давая если не проезд, то проход. Пришлось кое-где и по капотам, по крышам пройтись, но владельцы были не в претензии, понимали: дело государственное.

И вот лимузин ОБНа был перенесен к переулку, забор сломали, машину поставили, и мужик-техник хлопнул по крыше.

— Двигай!

— А кортеж, охрана, полиция? — высунулся Гнилозёмов. — Обойдетесь, одни доедете.

— Не положено, протокол! Вдруг что-то… Покушение?!

— Да ладно, кому он нужен! — махнул рукой технарь.

И поспешил к своей машине, которую он не любил оставлять без присмотра. Тем более — стекло разбито.

 

 

3. Свадьба

 

В кино часто бывает, что история начинается с конца, а потом показывается, как все к этому концу пришло. Пусть и у нас будет, как в кино.

Мы видим, как с мигалкой и сиреной проезжает «скорая помощь», а за нею мчатся машины, все быстрее и быстрее.

Видим среди этих машин два белых свадебных лимузина.

Видим, как в одном из них девушка Вика со стаканом в руке яростно кричит невесте:

— Поздравляю, Алиночка! Надеюсь, Косте с тобой будет не хуже, чем было со мной! Ты уж постарайся!

Остальные подруги притихли, страшно смущенные, а невеста…

Но — по порядку.

Алина и Костя жили в одном доме, ходили в один детский сад, в один класс и даже поступили в один вуз и на один факультет, какой именно, для нашей истории неважно.

Важно то, что однажды утром, проснувшись, Костя долго и задумчиво глядел на спящую Алину.

Девушки, не сердитесь, но сейчас я открою ваш секрет: только во сне вы обнаруживаете свое истинное лицо. Не потому, что оно без макияжа, хотя и это играет роль. Главное — оно становится неизбежно простым и даже, извините, глуповатым. Человек ведь, и это не только девушек касается, внешне умен чем? Только глазами, и ничем иным. Только глаза, взгляд есть основное блюдо в мимике говорящего, смеющегося, радующегося или плачущего лица. Остальное лишь гарнир, приправа, обрамление. Спящее лицо с закрытыми глазами показывает будничность будущего. Если внимательно посмотреть, легко угадывается, где углубятся морщинки, сейчас еле заметные, как выступят скулы, как утолщится, нарастет, а потом и обвиснет кожа, как эта очаровательная родинка, напоминающая крохотную Австралию, станет шершавым пигментным пятном, как ссохнутся упругие губы и идеальный, словно тонким карандашиком нарисованный контур их обрамления станет рыхлым, весь во вмятинках, трещинках, углублениях — как берег той же Австралии, раз уж мы ее упомянули, особенно берег северо-западный. Посмотрите на карту и поймете, о чем речь.

Лицо это предательски выдает, каким человек будет в зрелости, в старости, но особенно ясно, ясно до ужаса, каким он будет в гробу. Ибо спящий от мертвого отличим только дыханием.

Ни одной из тех мыслей, что я вам тут излагаю, к счастью, не было в голове Кости. Зато в ней зрело и созрело нечто совершенно другое, и ему не терпелось сообщить это Алине, поэтому он позвал:

— Аль?

И Алина тут же проснулась. Быстрым движением вытерла ладошкой рот, повернулась, улыбнулась.

— Что, миленький?

Она всегда так звала Костю, и ему это нравилось.

— Я чего подумал, — сказал Костя. — Может, нам пожениться?

— Давай, — кивнула Алина и засмеялась. — А пока не поженились, кофе сваришь?

— Я серьезно.

Алина вгляделась в глаза Кости и поняла: не шутит. Ей стало не по себе.

— Как-то… Неожиданно…

— Мы знаем друг друга семнадцать лет, с четырех.

— Ужас какой.

— И уже пять лет вместе. То есть…

— Я поняла.

— И не надоели друг другу. Значит, и потом не надоедим? Нет, я понимаю, такого не бывает, чтобы мужчина и женщина всю жизнь прожили вместе. Но вдруг? Я просто подумал: мы то у твоих отлеживаемся, когда они на даче, то у меня, то еще где-то, надоело. Мне с тобой хорошо. И я дальше так хочу. Скоро закончим учебу, начнем работать, квартиру снимем, мои помогут на первых порах, не бедные, слава богу. А? Как ты?

— И детей сразу родим?

— Необязательно. Но можно и родить. Меня вон мама родила в девятнадцать, она еще молодая, а я уже взрослый, типа — отстрелялась и свободна.

Алина окончательно растерялась.

— Я даже в проекте об этом не думала, если честно.

— Так как?

— Ты прямо сейчас ответа требуешь?

— Необязательно.

Алине показалось, что Костя огорчился.

Ей захотелось в ванну, вернее, в туалет, что, впрочем, было в одном месте. Остаться одной, подумать.

Алина встала, ничего на себя не надевая — знала, что Косте это нравится, и пошла такой походкой, какой ходят по подиуму — будто огибая ногами невидимый воздух, одновременно мягко отталкивая покачиванием бедер жадные невидимые взгляды с двух сторон и ставя при этом ступни в одну линию. Взялась за ручку ванной, повернулась, улыбнулась, и сказала:

— А знаешь, давай!

И вот они едут уже в свадебном кортеже. Белый лимузин невесты с подругами впереди, потом машины друзей и родственников, потом лимузин жениха, и еще друзья и родственники.

Церемония в загсе была назначена на половину седьмого, а оттуда — в ресторан.

Выехали заранее, с учетом пробок, двигались полтора часа, осталось совсем немного — тоннель, поворот, а там и загс.

Алина так устала за все предыдущие хлопотливые дни, что даже не волновалась, ей хотелось, чтобы скорее все началось и кончилось.

Ее раздражал интерьер машины — розовые сиденья, фиолетовый потолок с красными лампочками, сердечки на стеклах. Раздражала музыка — сплошь сладкие песенки на английском и на русском. На английском хоть слов не понимаешь, а русские тексты просто выбешивают.

 

Ты моя голая загадка,

А я отгадка твоей тайны,

И я тебя открыть задался,

Поверь, что это не случайно.

Пусть будет длиться бесконечно,

Ночной горизонтальный танец,

Но виновата твоя внешность,

Что меня к ней так сильно тянет.

 

Алина хоть и не знаток поэзии, и наизусть помнит только «Вороне где-то бог послал кусочек сыра» и «Ночь, улица, фонарь, аптека», да и то потому, что читала это на школьных конкурсах, но понимает: песня эта — отстой. И словами, и мелодией, и гнусавым голоском исполнителя, который поет очень странно, будто жалуется на то, как ему хорошо.

Но ей было лень просить сменить музыку, тем более что подругам, похоже, нравилось, они смеялись, они радовались за нее, особенно ближайшая и лучшая подруга Вика.

Да, Вика, кареглазая миниатюрная девушка, казалась самой веселой. Она сидела возле ниши, где в специальных держателях были бутылки с вином и стаканы; там имелось углубление вроде кухонной раковины, никелированное и с дыркой для слива, водитель лимузина, когда девушки расселись, всунулся в салон и предупредил: пить только у ниши над раковиной, за каждое пятно на полу или сиденьях — штраф. Если кто не верит, может посмотреть договор на обслуживание, там есть соответствующий пункт.

Вику его речь ужасно насмешила.

— Началась романтика! — закричала она. — Какие слова! Договор, обслуживание, пункт, штраф! Спасибо, дяденька водитель!

— Не стоит благодарности!

И поехали, и Вика устроила забаву: наливала вино и по очереди приглашала подруг выпить.

— Над раковиной! — командовала она. — Тянись, выгибай шею, а то штраф!

Позвала она и Алину, но та отказалась, сидя одна на заднем сиденье.

А теперь признаемся, что в нашей истории не Алина главное действующее лицо, а именно Вика.

Вика тоже жила в одном доме с Алиной и Костей, но училась со второго класса в другой школе, в английской, куда ее возили то папа, то мама, а в одиннадцатом классе она ездила сама на купленной родителями машине.

Кроме английского, Вика изучила испанский, французский языки и основы китайского, поступила в МГИМО, в нее влюблялись сокурсники, в том числе иностранцы, какой-то то ли консул, то ли посол делал ей предложение, — а что Вика?

Вика любила Костю. Давно и безнадежно. Она видела, насколько крепкие, удивительно и уникально крепкие отношения у Алины и Кости, понимала, что их не разбить, и не пыталась это сделать. Она терпела и ждала. Ну не может же быть, не бывает такого, чтобы люди так долго были вместе и не надоели друг другу! Вот у нее папа добрый, умный и позитивный человек, и мама добрый, умный и позитивный человек, папа любит спорт, путешествия и джаз, и мама любит спорт, путешествия и джаз, Вика не помнит, чтобы они ругались или ссорились, а все-таки два года назад взяли и развелись. Папа нашел другую, и мама тут же нашла другого. И оба счастливы. По крайней мере, так выглядят.

И Вика ждала и верила, как пелось когда-то в старинной советской песне.

И тут известие: вместо того чтобы наконец разбежаться, Алина и Костя решили окончательно сойтись, пожениться.

Вика чуть с ума не сошла. Она догадывалась, что ее любовь к Косте уже похожа на мономанию, на затянувшийся психоз. Обратилась к опытному специалисту, тот выслушал и сказал:

— Самое трудное — отказаться от нереализованных желаний тогда, когда реализация их кажется возможной. Насколько я понял, вы даже не намекали вашему избраннику о своей любви?

— Ни разу. Наоборот, я показывала, что меня такие отношения вообще не интересуют. Только секс. Меняла партнеров — чтобы он знал. И партнерша даже была. Не впечатлило. Мне только хуже от этого.

— Вот! Надеяться и мечтать — ваш наркотик. И пора с него, извините, соскакивать.

— Сама хочу! Пыталась влюбиться, на два месяца летом к одному шейху улетала. Ну, не шейх, полушейх или типа того. Не помогает!

— А потому, что вы и не хотите, чтобы помогло. Сами с шейхом или полушейхом, а сами о нем вспоминали, да?

— Да.

— Получали дозу! Мой совет: идите и признайтесь. Расскажите все, как есть.

— И он меня пошлет. Нет, посочувствует, но все равно пошлет. В мягкой форме.

— И отлично! И перестанете наконец мечтать и надеяться! Живите дальше — в другом направлении.

— А вдруг он тоже? Вдруг он… Не то что скажет, что любит, но… Частично пойдет навстречу… То есть… Как бы объяснить…

Специалист понял без объяснений и огорчил:

— Тогда еще хуже.

— Почему?

— Сами поймете. Но в любом случае надо что-то сделать, иначе у вас вся психика рухнет.

Вика не хотела обрушения психики. Да, специалист прав, пора действовать. И она пришла к Косте и выложила Косте все как есть. Тот был ошарашен и не знал, что ответить. Предложил только пива, которое пил сам — день был жаркий.

Вика отпивала из банки пиво, сидя на диване, и плакала, утирая глаза и мокрый нос.

Костя сел рядом, положил ей руку на плечо.

— Ничего. Бывает. Найдешь кого-то…

— Да само собой. Мне уже легче. Надо было раньше сказать. Поцелуемся на прощанье?

— Уверена?

— Как хочешь. Знаешь, мне кажется, я все выдумала. Ты у меня какой-то идеальный, когда о тебе думаю. А ты обычный. Может, и целуешься плохо. Это было бы хорошо. Чтобы не жалеть.

Костя обиделся:

— Целуюсь я как раз нормально. Показать?

И показал.

После довольно долгого поцелуя Вика задумчиво склонила голову и прищурила глаз — так делают дегустаторы, оценивая вкус отпитого вина. Наконец вынесла вердикт:

— Сносно. Слишком стараешься, но…

— Повторим! Постараюсь теперь не стараться!

И опять поцелуй, дольше прежнего.

И опять задумчивость Вики, оценка.

— Ну? — не терпелось Косте.

— Буду честной — ничего неожиданного. И ты меня не убивай, Костя, но у тебя или с желудком что-то, или с зубами. Припахивает. Раньше не замечала.

— Это пиво! Ты сама припахиваешь!

— Ладно.

— Не ладно! Чтобы ты знала, у мужчины главное не губы, не рот, а совсем другое!

— Догадываюсь.

— Нет! Руки!

Костя растопырил пятерни и поднял их, став похожим то ли на кого-то сдающегося в плен, то ли на маньяка из фильма ужасов, собирающегося напасть.

— Руки? А что руки?

— А то! Руки, пальцы! Хочешь узнать?

— Костя…

Было поздно возражать, Костя обнял Вику, уложил на диван и показал, как владеет руками, пальцами и всем остальным.

И длилось это часа два или больше, или меньше, Вика выпала из реально­сти. Одевалась, уходила — и все была в прострации, плохо слыша Костю, вылавливая лишь слова: «Ты же понимаешь… У нас с Алиной все серьезно… Давай запишем, как эпизод… Оба ошиблись, бывает… Без повторения, ладно?»

Она ушла и три дня просидела над телефоном, не сводя с него глаз. Ждала звонка.

Не дождалась.

Позвонила и спросила, с трудом удерживаясь от слез:

— Ты, значит, не шутил, да? Эпизод, да? Без шансов, да?

— Да, — твердо ответил Костя. — Прости.

— А я не прощу! Я все Алине расскажу! И не будет у вас никакой свадьбы! Чего молчишь?

Костя, действительно, молчал очень долго. Он был умный человек и просчитывал все варианты. И выдал результат:

— Лучше я сам ей скажу. Прямо сегодня. На коленях буду ползать. Даже если прогонит, я ее не разлюблю, ясно? А вот тебя буду ненавидеть. Всю жизнь.

— Не надо!

— Что не надо?

— Рассказывать не надо. И ненавидеть не надо. Ты прав, давай просто это забудем. Мне уже намного лучше, честное слово.

И все, Вика больше не звонила, ничем не напоминала о себе.

Но состояние ее было жутким. Она поняла, почему специалист сказал, что будет хуже, если Костя ответит временной взаимностью. И до того была влюблена без памяти, а теперь — любит смертельно. Так любит, что ради обладания Костей готова на что угодно. Убить готова — хоть кого.

Лучше, конечно, Алину.

Вика несколько дней шарила в сети, искала информацию об отравах и ядах, не оставляющих следов. А если и оставят, надо сделать все так, чтобы оказаться вне подозрений.

Но, чем дольше искала, тем яснее понимала, что не способна на убийство.

И Костя ведь догадается. И возненавидит, как и обещал.

Что же делать, что же делать?

Вика ничего не решила до дня свадьбы.

Алина выбрала ее на роль подруги невесты. Свидетельницы, говоря по-нашему. Костя, когда узнал об этом, осторожно сказал:

— Я бы вообще не стал ее звать.

— Это почему?

— Может, я ошибаюсь, но она ко мне немного… Ну, ты понимаешь… Ей будет некомфортно, и мне тоже.

— Да брось! — рассмеялась Алина. — Она ко всем немного, вернее, много, темперамент у девушки! Даже ко мне подкатывала в десятом классе!

— Правда? Ты не рассказывала.

— Я много чего не рассказывала.

Косте стало легче, его порадовало, что у Алины тоже есть какие-то тайны.

Машины жениха и невесты отъезжали от одного дома, Костя видел Вику, и она показалась ему вполне веселой, даже слишком веселой.

Он улучил момент, подошел, негромко спросил:

— Как ты?

Вика расхохоталась:

— Ты будто умирающую в больнице спрашиваешь! Как ты! Не волнуйся, жить буду! И вот что, — сказала она, оглядевшись. — Не думай, ничего не кончилось. У нас с тобой все еще впереди, хоть ты сто раз женись!

И отошла, оставив Костю в смутном состоянии духа.

Он ехал в своем жениховском лимузине серьезный, сосредоточенный. Друзья выпивали над такой же кухонного вида раковиной, как и в машине невесты, травили байки, а Костя то и дело звонил Алине.

— Привет, как едешь?

— Нормально.

— Я соскучился.

И через минуту опять звонил, сделав это игрой, повторяя:

— Соскучился, сил нет.

— Верю, хватит уже!

— Не хватит!

Он пытался понять по голосу Алины, не случилось ли чего.

И тревожился не зря. Да, Вика сначала приняла решение — пока ничего не предпринимать. В конце концов, что случится? Свадьба? И что? Ведь не умрет же после этого Костя и даже не уедет. И она будет любить его так же, как и раньше. Любить и ждать. То есть, если применить сравнение специалиста, Вика нашла способ снова подсесть на тот же наркотик ожидания и надежды.

Но в машине, глядя на тихую и счастливую Алину, смеясь, разливая и выпивая вино, слушая приторную музыку и чувствуя, как слезятся и чешутся глаза, будто при аллергии, от этого розового, красного и фиолетового, что ее окутывало до удушья, Вика поняла: не сможет стерпеть. Ненавидит Алину. Пожалуй, ненавидит и Костю. Ненавидит и себя — дура, не сумела быть агрессивнее, наглее, подлее! Возникло жгучее, непреодолимое желание испортить этот пошлый праздник. Надо только придумать, как.

Можно подсесть к Алине и на ушко вышептать все, рассказать о случае с Костей. Но это слишком деликатно и прилично, нет, Вике хочется чего-то резкого, грубого, тупого, как в молодежных сериалах. Заорать на всю машину:

— Алин, а Алин, а ты в курсе, что меня твой Костя трахал? Ой, чего я сказала! Твой? Какой он нах твой, он мой! Въезжаешь, подруга? Он на тебе для вида женится! А встречаться будет со мной! Или тройничок устроим, я не против, я же бисексуалка! И тебя сделаем би! А? Соглашайся!

Подруги притихнут, Алина будет в шоке. Позвонит Косте, выкрикнет:

— Свадьба отменяется, я тебя знать не хочу!

А потом потребует остановить машину, водитель не захочет — вокруг плотное движение, нельзя. И тогда Алина на полном ходу выпрыгнет и тут же попадет под колеса. Белое платье, красная кровь на асфальте. Или нет, они сейчас на эстакаде, поэтому Алина добежит до ограждения и спрыгнет вниз. А там высоко. Белое далекое пятнышко невинной жертвы, красиво.

Почему невинной? Ты берешь мое, ты виновата!

Да, так и надо сделать. Но с достоинством. И с юмором. Поднять стакан и:

— Поздравляю, Алиночка! Надеюсь, Косте с тобой будет не хуже, чем было со мной! Ты уж постарайся! Если что, обращайся, кое-чему научу!

Отлично! Именно так!

А потом — звонок Алины Косте, требование остановить машину, белое платье, красная кровь.

Впрочем, необязательно. Пусть просто поплачет. Кисло скривит ротик и некрасиво поревет, всхлипывая.

Пора. Пора. Хватит оттягивать. Если Вика этого не сделает, ее разорвет, она сойдет с ума. Это не нападение, это самозащита.

Вика налила себе полный стакан, отпила половину.

Водитель открыл шторку-заслонку, крикнул:

— Соскучились, девоньки? Ничего, пробка рассасывается, сейчас помчимся!

Скорость заметно увеличилась, и это совпало с нарастанием внутренней скорости Вики, она торопливо закричала:

— Поздравляю, Алиночка! Надеюсь, Косте с тобой…

И тут лимузин на полном ходу врезался в переднюю машину.

 

* * *

Дальнейшее произошло так, как иногда показывают в фильмах — будто замедленно. И это не всегда трюк и выдумка, в жизни так тоже случается. А случилось следующее: все девушки упали на сиденья или на пол, Вика успела уцепиться за какую-то ручку, Алина же стремительно полетела вперед. За долю мгновения Вика успела увидеть, что будет — Алина пролетает сквозь открытую шторку, сквозь лобовое стекло и разбивается насмерть. Лежит на капоте. Белое платье, красная кровь.

И Вика отпустила ручку, и сама полетела к шторке, загораживая своим телом убийственную дыру. Что это было? Возможно, инстинкт. Безотчетность социального поступка, простите за сухость формулировки. Так рядовой телом защищает командира, мать спасает дитя, так любая девушка на месте Вики спасла бы невесту, потому что девушка пока просто девушка, а невеста — уже целая невеста, существо социально более существенное.

Я нарочно наворачиваю тут всяких отвлекающих слов, уж очень все выглядит сентиментально, почти как в песне про горизонтальный танец. Но из песни не выкинешь слов, а из жизни реальных событий, какими бы невероятными они ни казались.

Вика не пролетела сквозь шторку, как было в ее видении, она очень сильно ударилась о металлическое обрамление, сразу в нескольких местах тело пронзило острой болью, а тут и Алина влетела в нее, отчего Вика перестала дышать и сползла на пол.

…

Алина и подруги, помятые, но живые, склонились над ней.

— Умерла! — испуганно всхлипнула одна из них.

— Нет, — ответила Вика, открывая глаза. — Алин, я чего хотела сказать…

— Да?

— Не помню.

— Потом скажешь.

— Нет. Никогда не скажу. Или скажу. Горько!

— Это на свадьбе надо, — хихикнула та девушка, которая только что всхлипывала.

— А вдруг не доживу? — усмехнулась Вика.

И все девушки, включая Алину, начали неудержимо смеяться. Так громко и весело, что окровавленный водитель, выбираясь из-за согнутого руля, покрутил головой, пробормотав:

— Ну дают…

 

 

4. Враги

 

Многое в нашей жизни глобализовалось, европеизировалось и американизировалась, благодаря в первую очередь кино. Вот и эта история началась как какой-нибудь современный вестерн в духе какого-нибудь Тарантино, то есть одновременно и смешно, и жутко.

Дело было в баре. Участники — переводчик Владлен Ухайдаков и индивидуальный предприниматель Самир Валибалиев.

Оба трудяги — Владлен с утра до вечера переводит с китайского инструкции к бытовой технике и водит по Москве китайских туристов, а Самир держит три небольшие мастерские по ремонту одежды и два магазинчика.

Владлен одинок. У Самира жена, двое детей, три брата и сестра, а друзей — вся Москва. То есть вся та Москва, которая из его родных мест. Очень много.

Обоим под пятьдесят.

Владлен после рабочего дня частенько заглядывает в бар-подвальчик, который находится в торце дома, где он живет, чтобы выпить пару чашечек кофе, полакомиться пирожным и платонически полюбезничать с барменшей Светой, симпатичной женщиной за тридцать, как она говорит. На самом деле ей за сорок, но неправды тут нет, ведь за сорок — это тоже за тридцать, только чуть больше. Причем Света отнюдь не блондинка с голубыми глазами, а, вопреки своему имени, темная натуральная шатенка, и глаза у нее карие. Красивые глаза.

Самир баров не любит, он встречается с друзьями и родственниками или дома, или в кафе «Заходи!» в родной Капотне. Но тем вечером он очень устал, объезжая свои производственные точки, захотелось взбодриться, выпить кофе, посидеть, прийти в себя. Увидел вывеску бара, свернул, поставил машину и спустился.

Почти все места перед стойкой оказались заняты, а столов в баре из-за чрезвычайной тесноты не предусматривалось. Только один стул оставался свободным, к нему Самир и направился. А Владлен стоял как раз рядом с этим стулом. Он часто именно стоял, у него и так была сидячая работа. Но в тот момент, когда Самир шел к стулу, Владлен оглянулся и сел на него. Во избежание путаницы уточним — сел на стул.

Это очень задело Самира. Подойдя, он сначала поздоровался с барменшей, как это принято у порядочных людей, а потом спросил Владлена:

— Зачем сделал так?

— Как? — не понял Владлен.

— Ты стоял, я вошел, сесть хотел, ты на меня смотрел и на мой стул сел.

— Дорогой, ничего не путаешь? Что значит — мой стул? Ты его арендовал, что ли? — Владлен был доволен возможностью продемонстрировать Свете свое чувство юмора.

— Я к нему шел, — повторил Самир. — Ты видел, что я к нему шел?

— Тут много стульев, мало ли ты к какому шел?

— Не надо мне тут делать из меня дурака! — закипал Самир. — Свободный стул только один был! А ты стоял! А потом на меня смотрел и сел! Нарочно! Тебе стоять было нормально, нет, ты увидел, что я иду, и сел! На мой стул!

— Да почему твой-то?

— Я к нему шел!

— А я рядом стоял! Стоял, устал, сел!

— Ты не просто сел, ты меня увидел и сел! Ты для того, чтобы мне не дать, чтобы я сел, сам сел!

— Бред какой-то! — воскликнул Владлен, тоже начиная заводиться.

— Мальчики, хватит! — урезонила Света. — Вон стул освободился, садитесь на здоровье, — указала она Самиру. — Вам чего, кофе, перекусить, выпить?

— Мне чужого места не надо, — гордо ответил Самир. — Пусть он с моего уйдет.

— Да твою-то мать, мужик, ты охренел? — возмутился Владлен. Он был человек, что называется, не робкого десятка, за плечами была служба в погранвойсках и два неудачных конфликтных брака, из которых он вышел с моральными потерями, но без урона собственному достоинству. Умел постоять за себя.

Самир побледнел. Вернее, из-за смуглой кожи бледность его казалась сизой, так что он скорее посинел. И переспросил:

— Что ты про мою маму сказал?

Владлен спохватился, сообразив, что переборщил. Он был человек все-таки интеллигентный, а одно из важнейших свойств интеллигента — умение признавать свои ошибки.

— Извини, я не твою маму имел в виду, просто — выражение. Беру назад.

— И что охренел возьми!

Владлен засомневался — не слишком ли много уступок?

Но Света попросила:

— Возьми, Влад, чего ты?

— Да возьму, не жалко, но, согласись, друг, — втолковывал он Самиру, — ты тоже не прав. Мое место! Откуда я знал, что ты на этот стул нацелился? Ты бы про него еще на улице подумал, а я должен догадаться, что он твой?

Света засмеялась. Почему не посмеяться одинокой женщине над шуткой не старого, приличного и тоже одинокого мужчины?

Самир выпрямил голову и сжал кулаки. Его не просто опозорили, его опозорили в присутствии женщины. Был бы он моложе лет на двадцать и не в Москве, сейчас бы уже пролилась кровь. Но на чужой территории чужие правила. Приходится применять не мужские достойные средства, а бабские, то есть слова. Но это лучше, чем ничего.

— Ты последний хамло и говнюк, — сказал он Владлену. — Моли своего бога, что здесь люди и я при них тебя не трону. Но я на тебя плевал, понял меня?

Владлен хотел и мог достойно ответить, но увидел в глазах Светы испуг, увидел, что всем вокруг стало неловко, и понял — ответ должен быть, как выражаются политики, асимметричным и умиротворяющим. В конце концов, что характеризует хорошего переводчика? Умение учитывать особенности чужой ментальности, чужих принципов и не осуждать их, а относиться с пониманием.

— Ругаешься ты, конечно, зря, — сказал он. — И угроз я твоих, конечно, не боюсь. Но я не хочу неприятностей для Светы, да и вообще, дело выеденного яйца не стоит. Мне все равно пора, так что — садись на здоровье. До свидания, Светочка!

— Всего доброго, заходи!

И Владлен вышел — не спеша, с легкой улыбкой на лице, улыбкой мудрого человека, улыбкой победителя, хотя примитивным натурам показалось бы, что он проиграл.

Самир сел на стул.

Света смотрела на него вежливо, но неприветливо.

Чувствовалось, что и другие смотрят неодобрительно. И Самиру было обидно — он же пострадал и его же, похоже, обвиняют, пусть и молча.

— Что желаете? — спросила Света. — Выпить, покушать?

— Ничего, — ответил Самир. — Накушался я у вас и навыпился, спасибо.

И вышел.

Нет, он не собирался догонять Владлена и продолжать конфликт, просто не мог находиться в том месте, где над ним надругались, а уж тем более есть там и пить.

Тем временем Владлен, выйдя, направился к своей машине, стоящей неподалеку. Он вспомнил, что дома на исходе продукты. Вот и решил проехаться куда-нибудь в «Ашан» или в «Матрицу», обеспечиться на неделю.

Он разворачивался, выруливая, на минуту остановился, чтобы посмотреть в смартфоне, к какому из супермаркетов быстрее доехать, где свободнее дороги.

И услышал стук в стекло и крик:

— Ты опять? Ты меня до нехорошего дозлить хочешь?!

Это Самир стоял у его машины. Он хотел выехать и увидел на пути автомобиль, а в нем ненавистного обидчика. Сначала тот долго и медленно разворачивался, а потом и вовсе остановился. Это явно издевательство! Пришлось выскочить и напомнить о себе.

— Не волнуйся, уже еду, — сказал Владлен. — Делать мне нечего — тебя злить.

Но машина, как нарочно, почему-то не завелась. Раз, другой попробовал Владлен, — никак. Он вышел из машины, открыл капот.

Самир воспринял это как демонстративный вызов. Вне себя он бросился к своей машине, сел и поехал, огибая автомобиль Владлена, пробираясь между ним и декоративным кустарником, стараясь не поцарапать правый борт. И не поцарапал, но задел зеркало машины Владлена, не сбив его, просто свернув. Самир даже хотел крикнуть, что сделал это нечаянно, но подумал, что много чести будет наглому нахалу, обойдется.

А Владлен, который как раз завел машину, тут же пришел в бешенство. Подбежал к зеркалу, осмотрел, увидел царапину, потер ее рукавом, вернул зеркало в прежнее положение — и скорей за руль, догонять Самира.

— Ты так легко не отделаешься! — бормотал он.

 Автомобили, кстати, были одной марки, «Kia Rio», только у Владлена серая и постарше, а у Самира красная и поновее.

— Ты мне ответишь! — обещал Владлен. — Ты мне заплатишь за зеркало!

Он вознамерился обогнать Самира и посигналить, чтобы тот остановился.

В плотном трафике это было непросто, но Владлену удалось. Он обогнал Самира, при этом подрезав его машину довольно рискованно — Самиру пришлось резко затормозить, сзади кто-то заполошно засигналил.

Владлен мигал, требуя остановиться.

Но Самир останавливаться не стал. Во-первых, ему пора домой, во-вторых, так можно все застопорить, а Самир уважительно относился не только к писаным правилам дорожного движения, но и к неписанным законам дорожного этикета.

Он поступил иначе — ускорился, перестроился во второй ряд, поехал вровень с Владленом и, опустив стекло, крикнул:

— Чего тебе надо, придурок?

— Ты мне зеркало покоцал!

— У тебя вся машина покоцанная, не надо врать! Ехай на свалку и не мешай нормальным людям!

Второй ряд в это время поехал быстрее, и Самир оторвался, а Владлен, как ни рыпался, не мог перестроиться и остался где-то сзади.

Ну и черт с ним, думал Самир, и пообещал себе забыть о дурацком мужике навсегда.

Увы, не удалось. Через какое-то время второй ряд замедлился, а первый, наоборот, поехал быстрее. И Владлен оказался рядом. Не просто рядом, он зачем-то притирался и притирался к машине Самира, а тому некуда было деваться, третий ряд забит. Да и с какой стати ему маневрировать: он едет по своей полосе, никого не трогает.

И тут Владлен совершил то, что наметил — проехав совсем близко, он начисто сшиб правое зеркало машины Самира, пожертвовав и своим, которое тоже отвалилось. Ничего, правота дороже ущерба!

Самир взбеленился. Он сжал зубы и руль, глядя, как удаляется Владлен.

А потом начал лавировать. Он бросал машину вправо, влево, чуть не врезался в длинный «БМВ» бизнес-класса, владелец сигналил, что-то кричал, Самир не обращал внимания. И добился своего, оказался перед машиной Владлена.

Тут пробка немного рассосалась, скорость увеличилась. Владлен пытался обойти Самира, но тот внимательно следил за его маневрами и не давал проехать. Скорость все больше и больше, Владлен решил оставить попытки обогнать Самира. Да и надоело ему. Можно сказать, квиты, пусть этот псих едет себе дальше.

И тут Самир неожиданно затормозил, и Владлен воткнулся в него.

Самиру было жаль машину, но он был почти удовлетворен. Он отомстил противнику, пусть и за счет помятого багажника, но багажник чинить легче, чем капот, а там не только капот, там и мотор может быть поврежден. К тому же в таких случаях всегда виноват задний — не выдержал дистанцию.

Самир высунул руку, помахал на прощанье и поехал дальше.

Минут через десять он успокоился, позвонил жене, сказал, что скоро будет и что очень хочет жареной картошки с луком. Потом позвонил другу из автосервиса и сказал:

— Здравствуй, Анвар, завтра заеду, багажник поправишь мне?

— Без проблем, заезжай.

И тут Самир почувствовал удар в бок. Посмотрел влево. Увидел Владлена, который весело скалился во весь рот. А потом крутанул руль и еще раз ударил своим бортом борт Самира.

 Это видели многие: две «Kia Rio», лавируя в потоке машин, заходя то слева, то справа, бились друг о друга; это напоминало эпизод из гонки на выживание, особенность была лишь в том, что водители, уничтожая машины друг друга, старались не задеть кого-то другого. Оба не желали остановиться и разобраться или понимали, что эта разборка будет смертельно жестокой, а садиться в тюрьму за убийство не хотелось ни Владлену, ни Самиру.

Война войной, а дело делом: Самир, человек практичный и любящий обо всем предупреждать заранее (потому что и сам всегда того же от других требовал), после каждого столкновения звонил Анвару.

— Мне еще дверь и крыло подстучать надо будет. Слева.

— Подстучим.

Через пять минут:

— Справа тоже дверь и крыло надо поправить.

— Поправим.

Еще через минуту:

— Прости, и капот.

— Ты перевернулся, что ли? Все сделаем!

Последний звонок другу был таким:

— Знаешь, я что подумал? Хочу сменить машину.

— Давно пора! У нас есть варианты, приезжай.

— Если смогу. До завтра.

На какое-то время Самир и Владлен, затертые другими машинами, потеряли друг друга.

Тут промчалась «скорая помощь», Владлен был одним из тех, кто пристроился за ней, свернул, пустился догонять, а Самир — за ним. Дорога вышла на эстакаду с односторонним движением. У Самира возник план: догнать Владлена, зайти справа и ударить его не всем телом машины, не боком по касательной, а наискосок, передом, перебрасывая машину врага через ограждение. Он видел в мыслях, как та переворачивается, вылетает, летит и шмякается внизу, как Владлен вылезает оттуда, весь поломанный и окровавленный (смерти его Самир не хотел), и, глядя вверх, на Самира, машущего ему рукой, скажет:

— Какой же я был осел!

Сладко до жжения было в груди Самира от этой фантазии.

И тут произошло неожиданное: впереди образовалось свободное пространство, Владлен рванулся вперед, выжимая из машины максимальную скорость, с заносом развернулся на сто восемьдесят градусов, словно показывая трюк дрифта, и устремился обратно. У Владлена, как и у Самира, возникло желание разом со всем покончить, но иначе — протаранить Самира в лоб.

Он мчался на Самира и представлял себя советским летчиком времен Великой Отечественной войны, который готов пожертвовать жизнью, лишь бы уничтожить фашиста.

Но и Самир, у которого воевал и погиб дед, по совпадению тоже представил себя советским солдатом, а Владлена — фашистом.

Они мчались друг на друга, оба знали, что не уступят. Им казалось, что они не мстят друг другу, а защищают что-то очень важное, Владлен — своих неблагодарных бывших жен и еще более неблагодарных детей, а Самир всех друзей и родственников. Но не только близких они защищали, а как бы Родину, причем не Москву, и не Кавказ, и даже не Россию, а нечто необъятное, чему нет ни названия, ни границ, но что выше всего на свете.

До столкновения оставались секунды, Владлен и Самир мчались друг на друга вдоль ограждения, то есть влево им свернуть было невозможно. Только вправо — если кто-то не выдержит.

Но они выдержат! Они не уступят!

Незримый хронометр, который каждый человек слышит в такие моменты, отщелкивал: пять секунд, четыре, три…

 

* * *

Все знают особенность кошек появляться в самых неожиданных местах. На деревьях, на крышах, на карнизах домов, на столбах электропередачи.

Как, каким образом и зачем на эстакаде оказалась кошка, как уцелела она среди мчащихся машин, почему не шла вдоль ограждения, а побежала именно туда, где должны были столкнуться две машины, — никто не сумеет объяснить.

Но она оказалась там. Кошка, вернее, котенок-подросток с несмышлеными и напуганными детскими глазами.

И Самир с Владленом одновременно увидели котенка.

И оба, не сговариваясь, да и как бы они могли сговориться, выкрутили рули, одновременно притормаживая, чтобы не наехать на кошку. Тут они и сшиблись со всего маху, машины перевернулись, закувыркались, в них влетели другие машины, это и стало причиной известной массовой аварии.

Как ни удивительно, Самир и Владлен остались живы.

Их везли в больницу в одной «скорой». Оба были закутаны бинтами, словно мумии, на лицах — кислородные маски.

Только глазами они могли общаться, и глаза у обоих были вопросительные.

Воспользовавшись тем, что медсестра отвлеклась, говоря с врачом, Владлен приподнял маску и прохрипел:

— Как думаешь, кошанчик уцелел?

— Думаю, да. Кошки живучие.

Владлен кивнул, приставил маску к лицу и закрыл глаза.

 

 

5. Урок вождения

 

Эллочка два месяца ходила в автошколу, старательно изучала правила дорожного движения — готовилась сдавать экзамены на права. Артем относился к этому с ироничной снисходительностью. Но вот однажды вечером она попросила Артема, чтобы тот доверил ей проехаться на его машине.

— Посмотришь, чему я научилась, оценишь, готова или нет.

Артему просьба не понравилась.

— Ты не обижайся, но есть вещи только личного пользования. Зубная щетка, телефон, одежда. Машина — из этой категории. Я буду нервничать. Если так хочется, давай возьмем каршерную.

— Это которая напрокат?

— Да. Хотя нет, — сам себе возразил Артем. — Стукнешь ее, а потом разбираться.

— Значит, ждать, когда у меня своя машина будет?

— А ты хочешь машину?

— Почему нет?

— У тебя работа на удаленке, если куда надо, я всегда отвезу. Или на такси. Раз в неделю.

— Это сейчас. А потом работу я могу сменить, и вообще все может поменяться. Детей рожу, буду возить их в школу, как Стася Ермолаева возит.

— Намек на детей понял.

— Да никакого намека, мне всего двадцать восемь, куда спешить!

— И еще раз понял. Но мы, кажется, оба пока не хотим разводить мальков?

— Пока не хотим, но жизнь долгая. Ладно, я поняла, ты трясешься над своей машиной, извини.

— Ничего я не трясусь, — ответил Артем. — Прокатимся, если ты так хочешь.

Артем соврал, он не просто трясся над своей «Ауди А-4 Турбо», он ее обожал. Содержал в идеальном порядке, то и дело проверял в сервисе, регулярно мыл, пылесосил, покрыл ее лучшим жидким стеклом по новейшей технологии, переживал из-за каждой царапинки.

Но Эллочку Артем тоже любил, он привык к ней. Он много работал, много разъезжал, работая юристом в солидной фирме, ему очень нравилось возвращаться в красивую просторную квартиру, купленную на честно заработанные деньги, к красивой подруге-жене (их отношения не были юридически оформлены), сидеть в красивой кухне-столовой и есть красиво сервированный ужин. Поэтому иногда уступал желаниям Эллочки.

И вот они вышли к машине, Эллочка с преувеличенной уверенностью села за руль, а Артем устроился на непривычном пассажирском месте.

 Эллочка действовала грамотно: нажала на педаль тормоза, завела двигатель, перевела ручку коробки передач в положение «D».

— Собираешься ехать? — довольно ехидно спросил Артем.

— Ну да.

— А кресло?

— Что кресло?

— Под себя отрегулировать надо, как ты думаешь? Или тянуться будешь руками и ногами?

Эллочка не стала тратить энергию на мелкую обиду. Кротко сказала:

— Спасибо, что напомнил.

Она отрегулировала кресло. Собралась. Приготовилась. Заметила усмешку Артема.

— Что-то не так?

— Да нет, просто странно. Не видел тебя за рулем. Если честно, тебе не идет.

— Мне только за ручкой сковородки идет?

— Ты не поняла. Я в твою пользу это говорю, в хорошем смысле. Ты такая… Как дворянка из девятнадцатого века. У бабки сервиз есть, вот там на чашках похожие женщины. Волосы тоже волнистые, личики нежные, как у тебя. Такие личики… Старинные.

— Чего?!

— Глупость сказал. Тебе на троне сидеть и в карете ехать, вот я о чем.

— Я оценила. Мне вылезать?

— Да нет, поехали. Учти — машина чуткая, жесткая, практически спортивная. Все надо делать аккуратно, но уверенно. На газ не давить, а нажимать.

— Хорошо объяснил. Я постараюсь.

Эллочка нажала на педаль газа, машина дернулась и тут же остановилась. И опять дернулась, и опять остановилась. И снова дернулась, на этот раз поехала, но рывками. Педаль была слишком чуткой, машина сразу же набирала скорость, Эллочка пугалась, отпускала педаль, спохватывалась, нажимала.

Артем молчал.

Выехали со двора, поехали вдоль домов — улицы как таковой в этом микрорайоне не было. Эллочка справилась с волнением, ехала медленно, зато без рывков. Артем велел свернуть к промзоне, там была довольно длинная пустая дорога между забором и глухими стенами заводских и складских корпусов. Эллочка доехала до закрытых металлических ворот, развернулась, поехала обратно. И еще два раза проехала туда-сюда.

— Теперь на улицу? — спросила она.

— А надо? Я вижу — умеешь.

— Артем!

— Ладно, поехали. Но четко слушать мои команды.

— Есть!

Выехали на улицу.

— Держи дистанцию, — руководил Артем. — Перестройся во второй, эта полоса для общественного транспорта. Можно повернуть налево, не забудь помигать. Этого обгони, но аккуратно. От этого подальше, он рыскает, я таких опасаюсь. Подальше, я сказал! Тормози! Не так резко!

Артем сперва раздражался, потом начал сердиться, а потом откровенно разозлился. И чем больше он злился, тем хуже ехала Эллочка. То слишком медленно, так, что сзади сигналили, то слишком быстро, проезжая в опасной близости от стоящих вдоль тротуара машин, Артем весь сжимался, ожидая скрежета или удара. Он взмок, ему было худо, он решил, что на сегодня хватит.

— На светофоре направо и назад, — сказал он.

— Куда назад?

— Домой.

— Еще немного, Артем!

— Нет, хватит. Знаешь, как опытные водилы говорят? Рожденный ходить, ездить не может. Некоторым это просто не дано. Вот не дано, и все.

— А инструктор сказал: можешь! Очень опытный водитель, между прочим. И деликатный. Не кричит каждую минуту, не ругается и не злится. И уже после третьего раза он мне сказал: можешь.

— Наверно, что-то другое имел в виду. И им за это деньги платят, не забудь. Не о чем спорить, поворачивай.

И Эллочка свернула, но не направо, а налево.

— Ты куда?!

— Домой.

— Я сказал — направо!

— Сам виноват! Ты с такой ненавистью говоришь, что я аж вздрагиваю! Я не слышу, что ты говоришь, а только — как говоришь! Ты никогда так со мной не говорил!

— Смотри на дорогу! Держи правее, правее, говорю! Так, все! Сейчас остановишься, и мы поменяемся. Я больше не выдержу.

Эллочке было грустно и неприятно, но она решила не спорить с Артемом и послушно начала перестраиваться в крайний правый ряд. Однако сделала это слишком поспешно, справа взвыл противный гудок и послышался легкий стук в дверцу — с той стороны, где сидел Артем. Маршрутка, стукнувшая «Ауди», удалялась, ее водитель высунулся из кабины, оглянулся, покрутил пальцем у виска и что-то крикнул.

Артему было больно так, будто стукнули его самого. Он опустил стекло, посмотрел вниз. Ничего не заметил, опустил руку, нащупал углубление. Совсем маленькое, крошечное, с чечевичное зернышко, но Артем воспринял это как серьезное ранение машине. И, не в силах сдерживать себя, завопил:

— Дура! Блондинка за рулем, … — тут он выругался матом. — Меня инст­руктор хвалил! Можешь! Ты одно можешь — …, — Артем опять выругался, обозначив, что на самом деле может Эллочка. — Тебя не только к машине, тебя к самокату подпускать нельзя, дура, собьешь кого-нибудь, а самокат и себя поуродуешь, потому что ты…, — и Артем выругался в третий раз. — Тормози, останавливайся!

Но Эллочка продолжала ехать во втором ряду, а потом перестроилась и в третий.

— Ты чего, оглохла? — орал Артем.

С Эллочкой происходило что-то странное. Она казалась спокойной. Она улыбалась. Не насмешливо, не нарочито, а как-то задумчиво, почти отрешенно.

— Але, девушка, вы где? — надсаживался Артем. — Я кому сказал — тормози!

Эллочка не собиралась тормозить. Да и негде было уже тормозить и останавливаться в том плотном потоке, в котором они оказались. Поток тек медленно, но пока без заторов, Эллочка вела машину все увереннее и говорила Артему с той же размеренностью и неспешностью, с которой управляла машиной.

— Вот ты какой, оказывается, Тема.

— Это не я такой, а ты такая, — огрызнулся Артем.

— Знаешь, я подумала: а мы ведь никогда ничего не делали вместе. И вот попробовали, и сразу все стало ясно.

Артем, человек неглупый, почуял, что Эллочка клонит к чему-то для него неприятному, и выдавил:

— Погорячился, прости. Но все-таки давай понемногу сдвигайся и останавливайся. И все обсудим, если хочешь.

Эллочка продолжила говорить в том же размеренном и раздумчивом темпе:

— Как же мы будем жить? Как детей воспитывать, если до этого дойдет? Ничего не получится, Артем.

— Сразу глобальные выводы, вот тоже бабская манера!.. Женская. И почему это мы ничего вместе не делаем? Мы общаемся. Кино по вечерам смотрим. Я тебе про работу свою рассказываю. В кафе, в рестораны ходим, на дачу к родителям ездили. В театре еще были, — вспомнил Артем.

— Да, полгода назад. И к родителям твоим ездили, да. Но я не про это. Еще раз — мы ничего не делали вместе. И вот попробовали. Мне не понравилось.

— Почему вместе-то, ты за рулем, ты едешь, а я сижу!

— Сидишь и командуешь. Это — вместе. Не получилось, Артем. И не получится.

Эллочка неожиданно засмеялась.

— Не обижайся, но мне так легко сейчас стало! Вот бывает — вдруг понимаешь, что человек тебе нужен. Необязательно любишь, а — общаться приятно, встречаться. И ты радуешься, хорошо же, когда что-то определяется. Или наоборот — понимаешь: этот человек мне не нужен, и я ему не нужна, приятно было познакомиться, до свидания! Прямо как камень с души.

— Ты о чем?

— Неужели не понял? Мы не будем жить вместе, Артем, я ухожу!

— Из-за какого-то пустяка…

— Да брось! Я тебя сразу всего увидела! И все наше печальное будущее! Спасибо, ты мне очень помог!

Артем хмуро смотрел на Эллочку. Наигрывает, притворяется, думал он. Или нет? И он, похоже, не прав — Эллочке вполне идет быть за рулем. Даже очень идет. И личико ее не кажется старинным, очень современное личико. Красивое. Жаль будет, если…

Тут Артем заметил, что машина едет все быстрее. Это Эллочка, увидев слева мчащуюся «скорую помощь» и едущие за ней машины, сумела поймать момент и встроиться в эту стремительную вереницу. У человека за рулем и у пассажира разные ощущения скорости, пассажиру всегда кажется, что машина едет быстрее, поэтому Артему чудилось, что они несутся не просто быстро, а бешено быстро, смертельно быстро.

— Ты чего делаешь, сбавь, Эл! — попросил он. — Не надо! Я все понял! Я полное дерьмо! Сбавь, пожалуйста!

— Не могу, сзади воткнутся! — смеялась Эллочка, с восторгом вдавливая педаль и чувствуя, как скорость невидимой энергией вливается в нее. Так растекается по крови крепкий алкоголь, особенно холодный виски, Эллочка пила мало, но это любила — стопку ледяного виски вечером, перед ужином. Ощущение холодного жара было очень приятным.

— Мигай стоп-сигналами, показывай, что будешь тормозить! — кричал Артем.

— Зачем? — хохотала Эллочка. — Мне нравится! А тебе разве нет? Прокачу напоследок, пользуйся!

Скорость стала такой, какой она бывает только на гоночных треках и на московских трассах, когда они становятся неожиданно свободными, и водители рвутся вперед, соскучившись по наземному полету, да и сами изголодавшиеся машины, кажется, рычат, урчат и даже воют от наслаждения, жадно пожирая воздушную плоть пустого пространства и оставляя за собой его в отработанном виде — чадом и дымом.

Артем смирился — уверенность и равномерность движения усыпила его бдительность. Он обдумывал будущий разговор. Понимал, что разговор будет очень серьезным. Смущало то, что обычно он предугадывал ход спора и легко побеждал в нем. Или проигрывал, если спор был несущественным или если победа могла обернуться поражением — например, отказом от привычной нежности на сон грядущий.

Он был растерян. То, что произошло, — не эпизод, не прихоть Эллочки, все может кончиться плохо. И как тогда? Как — без нее? Артем не мог этого представить.

Меж тем дорога становилась все свободнее, Эллочка забавлялась и заодно весело дразнила Артема, перестраиваясь в те ряды, которые двигались быстрее, лихо маневрируя, обгоняя и лавируя.

И тут, когда Эллочка разогналась в полную волю, Артем услышал впереди звуки множественных ударов, скрежет, он увидел, как серый «Фольксваген», ехавший впереди, шарахнулся обо что-то, зад его резко приподняло и занесло, еще пара секунд, и они вонзятся в него.

 

* * *

И Эллочка это увидела, и закричала от ужаса, бросила руль и закрыла руками глаза.

Артем одним движением отстегнул ремень, всем телом рванулся к Эллочке, вдавливая ее в дверцу, она была такой тонкой, что Артем наполовину поместился на водительском сиденье, вцепился в руль, ногами дотянулся до педалей газа и тормоза. Выворачивая руль, он работал педалями, не позволяя машине опрокинуться, уходя от столкновения. И все же «Ауди» ударило при заносе о «Фолькс­ваген», но ударило не всем телом, а только задней левой частью, Артем крутанул руль вправо, потом влево, он юлил среди машин в других рядах, уходя от столкновений справа, сзади, спереди, со всех сторон, одновременно сбавляя и сбавляя скорость.

Наконец ему удалось уйти вправо, к повороту, где было сбоку расширение. Там он и остановился. Тяжело отвалился от Эллочки и от руля, вытер обеими руками мокрое лицо.

Эллочка была неподвижной. Расширившимися глазами она смотрела куда-то с застывшим на лице выражением смертельного страха. Потом медленно повернула голову и спросила:

— Мы живы?

— Пока да.

Она заплакала и упала ему головой на колени. Плечи ее дергались. Сначала Эллочка плакала тихо, а потом по-девчоночьи громко разревелась. Коленям Артема стало горячо и мокро. Он гладил Эллочку по ее волнистым и золотистым волосам и говорил:

— Ничего, ничего. Бывает.

 

 

6. Голова

 

В массовой автоаварии, которая произошла недавно и о которой слышали все, пострадало много людей и машин, но больше всех не повезло продюсеру, режиссеру, сценаристу и актеру Леониду Пасловскому — ему оторвало голову.

Начисто снесло, как отрезало.

 Собственно, именно и отрезало. Он ехал в своем асфальтово-серебристом «Мерседесе» S-класса, демократично сидел рядом с водителем Митей, поскольку всегда любил смотреть вперед, «Мерседес» ехал за грузовиком, перевозившим листы кровельной жести, в момент удара один из этих листов, слетевший с кузова, пробил лобовое стекло и отсек голову Пасловского, как ножом гильотины. Сравнение оправдано еще и тем, что жесть была оцинкованная и своей сверкающей белизной напоминала сталь.

Митя уцелел полностью, на нем не было ни царапины, ни вмятины, ему даже не ушибло лицо подушкой безопасности, потому что она не сработала, как не сработала и подушка несчастного Пасловского. В этом Пасловский сам виноват, полгода назад при резком торможении и нечаянном наезде на бордюр подушка выскочила, сильно его напугала и слегка повредила ему нос, он приказал ее за­блокировать, и Митя это сделал, заблокировав заодно и свою.

Митя тщательно обследовал себя и не находил ущерба. Даже осколками стекла не тронуло, ничем вообще, только грудь немного побаливала, потому что Митя ударился ею о руль. Он осматривал себя, не веря своим глазам, задирал футболку, будто какой-нибудь травмирующий предмет мог проникнуть туда, не порвав материи, и даже приспустил джинсы.

Все было цело!

Лишь тогда он обратил внимание на то, что рядом сидит безголовый Пасловский, накрытый металлическим листом.

Он, конечно, ужаснулся.

Он выскочил из машины и указывал туда трясущейся рукой. На это не сразу обратили внимание по понятным причинам: все помогали раненым, вызывали МЧС и «скорую помощь», вытаскивали тех, кто застрял, переворачивали автомобили, завалившиеся набок или опрокинувшиеся на крышу.

Когда все более или менее если не успокоилось, то наладилось, к Мите подошел дэпээсник Виталя Огуренко, человек молодой, румяный, круглолицый.

— Чего у тебя тут?

— Человек там… Леонид Сергеич… Сидит, а головы нет… Жуть… А я не виноват, я не быстро ехал, я дистанцию держал!

— Само собой. Все не быстро ехали, все дистанцию держали.

Он заглянул и присвистнул:

— Жесть!

— Еще какая!

— Я имею в виду — кусом жести голову снесло. А где голова-то?

Виталя осмотрел машину: на заднем сиденье и на полу меж сиденьями головы тоже не было. Должно быть, вылетела через заднее разбитое стекло. Виталя обогнул машину. На асфальте за багажником головы не оказалось, не было ее и под колесами близстоящих машин.

— Открой-ка багажник, — сказал он Мите.

— Как она туда попала бы?

— Мало ли. Открой.

Митя открыл, на всякий случай пугливо отворачивая лицо.

В багажнике головы не было.

Начали искать.

— Не мое, конечно, дело, — говорил Виталя, — но просто интересно, куда она могла деться? Он кто у тебя был?

— Кто?

— Леонид Сергеич твой — кто? Большой начальник? Судя по машине-то.

— Леонид Сергеич?

— Ты, я вижу, в ступоре. Ну, неважно, кто бы ни был, теперь все равно нет. Но голову найти надо, а то нехорошо как-то.

Он пошел с Митей среди покалеченных машин, направляясь к кучке людей, стоявших у ограждения. Виталя по своему уже немалому опыту, четыре года отпахал в ДПС, знал — где на дороге собрались люди, там что-то не так.

Все расступилась перед человеком в форме, и Виталя увидел то, отчего глаза его стали такими же круглыми, как и лицо.

На асфальте стояла голова. Именно стояла, а не лежала, причем стояла плотно, будто приросла к поверхности. Под нею было мокро — то ли кровь, то ли разлившийся бензин, а может, то и другое вперемешку. Глаза головы были открыты, но главное — голова говорила! И говорила очень активно — с помощью гарнитуры, воткнутой в ухо.

— Не надо мне морочить голову! — гневно кричала голова. — Я видел этот объект, все там подходит, а другой искать нет времени! Найдите обои под старину или нарисуйте, в конце концов, что у нас там Синягин делает? Что значит — болеет? Я, может, тоже болею, и все из-за этого встать должно? Звони ему срочно! Или не надо, сам позвоню!

Голова тряхнула головой, если так можно выразиться, деловито приказала:

— Позвонить Синягину!

Послушное умное устройство вызвало Синягина, с которым голова начала говорить совсем иначе, не кричала, стала ласковой и увещевательной:

— Васенька, привет, позарез нужен твой талант. Обои под девятнадцатый век — можешь? Стеночку выбелим или бумагой заклеим, и ты по ней… Вася, родной, сегодня, сейчас! Там всего два десятка квадратных метров, не о чем говорить! Я помню, что ты большой художник, вот и докажи — так нарисуй, чтобы Пикассо и Дали в гробах перевернулись! Обои тоже фактом искусства можно сделать! Понимаю, сочувствую, но ты же, прости, не умираешь, я машину за тобой пришлю, а тебя угощу лекарством, сам понимаешь, каким! Из своих рук лечить буду!

Невидимый и неслышимый Вася что-то сказал голове, и она стала строже.

— Не хотел напоминать, Вася, — сказала она, — но ведь не я тебя упрашивал на проект, ты сам на него попросился! А до этого у тебя полгода работы не было! И Третьяковка почему-то ни одной работы твоей не купила. Так или нет? Я не попрекаю, просто скажи — так это или не так? Я тебя выручил? А ты не можешь один раз пойти мне навстречу? Целая смена пропадет, а это деньги и время, Вася, не мне тебе говорить, ты же профессионал высочайшего класса! Спасибо, родной!

Выражение лица головы сменилось с ласкового и просительного на раздосадованное.

— Позову я тебя в следующий раз, обломаешься! — пробормотала голова. — Болеет он! Знаю я, чем вы все болеете!

Обступившие голову люди изумленно молчали. Виталя вспомнил, что он какой-никакой представитель власти и официальный человек, значит, обязан разобраться. Но не мог сообразить, как обратиться к голове, о чем спросить. Наконец вымолвил:

— Извините… Вы как себя чувствуете?

— Ты кто?

— Лейтенант патрульно-постовой службы Огуренко.

— Так делай свое дело, лейтенант, наводи порядок! Где моя машина?

Тут голова увидела Митю.

— Митя, живой?

— Как бы да, — застеснялся Митя.

— А машина на ходу? Нам через час на «Мосфильме» быть, ты помнишь?

— Не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— На ходу или нет. Разбитая очень.

— Неважно, лишь бы ехала! Давай, подгони ее сюда. Отвезешь, потом поедешь за Мигуновой, звонил ей?

— Звонил. Но она…

— Что?

— Не тяни! Ё, живете, как на Юпитере, будто вас притяжением придавливает, медленные все, как столетние черепахи… Говори, в чем дело?

— Она отказалась.

— Почему? Почему я узнаю об этом последним и в последний момент?

— Я сам только вчера… Соня должна была вам…

Но голова уже не слушала, отдала команду:

— Позвонить Соне Чалиной!

И тут же напустилась на Соню:

— Красавица моя, что за дела, почему Мигунова соскочила? Но ведь соглашалась же! Не надо мне отговорок! Кто за это зарплату получает, напомни? А почему я должен все решать? Хорошо, решу, но тогда и зарплату твою получать буду, ты не против? Я спрашиваю, ты не против? Сонечка, я тебя люблю уже пятнадцать лет, но, если ты меня будешь шантажировать, я тебя сам уволю! Рыдать буду, слезы лить, где я еще найду такого специалиста на кастинг, да еще умницу и красавицу, но стерплю, в ущерб себе уволю! Все, успокоилась! Успокоилась, я сказал! Позвоню ей сам, а остальные чтобы были через два часа на площадке. Смена ночная, пусть Маргарита всем пообещает бонусы, полторы ставки, но без бумажек, на словах, ясно? Не обман, а тактика, не тебе меня учить! Все, целую, как тогда, работай!

В это время подъехала машина «скорой помощи». Оттуда вылез врач, пожилой, высокий и тучный человек, а с ним помощница, маленькая, похожая на его внучку. Врач, к тому же, был густо бородат, и эта пара странным образом напоминала Деда Мороза и Снегурочку.

Дед Мороз решительно направился в сторону пострадавшего и оторопело застыл.

— Ой! — сказала Снегурочка и вдруг хихикнула, прикрыв ладошкой рот.

Дед Мороз зыркнул на нее, она оправдалась:

— Нервное! Сплошные ужасы сегодня.

А голова меж тем продолжала вовсю работать, она упрашивала Мигунову — судя по всему, известную актрису. Правда, никто из присутствовавших о ней не слышал, но такие настали времена — даже самые известные и артисты, и музыканты, и режиссеры, и сценаристы, и даже писатели напрочь не известны широкой публике. Все измельчилось, всех стер в крошки и пыль интернет, погреб людей под завалами безликой и назойливой информации, из-за которой не видно ничего стоящего.

— Анечка, ты, наверно, не поняла Соню или она тебе не все сказала! Что тебя не устраивает? Ты не права, эпизод вовсе не отстойный, там море психологии, если вглядеться, и, кроме тебя, этого никто не сделает! Драма на грани фарса, сам писал, знаю! В конце концов, хозяин-барин, поменяю реплики, скорректирую! Где там мат? Ну да, немного есть, но это не значит, что он будет в кадре! Это для эмоциональной возгонки, говоришь сначала с матом, настраиваешься, а потом без мата, но возгонка остается! Режиссер тоже я, как ты думаешь, мне надо губить собственный текст? Аня, это не слова примитивные, это героиня работает под дуру! Ей так надо, это такой театр в театре, понимаешь? Только такая умница, как ты, сможет изобразить такую дуру! Господи, да шучу я! Я главного не сказал — слетел Гавриленков, и партнером у тебя в этом эпизоде буду я! Счастлива? Не надо, не обижай меня, да, я старше персонажа, но не в три раза! И пойми, Анечка, я работаю по партнерше, я так устроен, если партнерша гениальная, то и я сыграю гениально, и будет гениальный эпизод, во ВГИКе студентам будут показывать, учить!

Тут голова отвлеклась от разговора и огрызнулась:

— В чем дело?

Дело было в том, что врач тянулся рукой к голове.

— Пульс пощупать, — промямлил врач.

— Щупайте, — разрешила голова.

Врач приложил пальцы к шее, а голова продолжила горячие уговоры:

— Анечка, я не люблю давить на личное, но просто хочу напомнить — «Кинотавр», две тысячи восьмой, берег моря, волны, звезды… Как не с тобой? Это ты путаешь! Девичья память, Анечка! Ну, значит, я так мечтал о тебе, что теперь кажется, будто это было! Кстати, не все потеряно… Молчу, молчу, жду тебя, хочу обнять! Договорились? Что? Так бы сразу и сказала! Не плачу я Караваевой столько, врет ее агент, они все врут, своим клиентам цену набивают! Караваева, если хочешь знать, сказала мне, что в этом проекте даром готова работать — потрясающая история, крутой сценарий, ей все дико нравится, но агент не дает опустить расценки! У нас же агенты — дебилы, они задрали цены и опустили отечественное кино! Я все трачу на актеров, а снимаю на остатки! А бюджет, сама понимаешь, не как у Спилберга! Короче, Анечка, плачу тебе столько, сколько якобы Караваевой, но мимо агента, хорошо? Чтобы никто не знал! Митя сейчас за тобой приедет. Митя? Митя, ты где?

— Здесь, — ответил Митя, дожидавшийся итога разговора.

— Езжай к Мигуновой, тащи ее на объект! На руках в машину неси! За талию хватай, в любви признавайся, ты симпатичный, ей понравится!

— А если машина не это…

— Пешком, бегом, на ступе с метлой лети! И такси мне вызови. Да, Саша? — ответила голова кому-то вызывающему. — Буду, буду, уже еду. Саша, ты послушай, у меня роскошная идея! Представь: авария, я, кстати, в аварию попал, это и навеяло, поэтому задержусь немного, ты постой, ты послушай! Люди куда-то едут, торопятся, у всех дела, у всех планы, и бац — тормоз, крушение, десятки людей, сотни, тысячи — застряли! Гениальная метафора, согласись! Была жизнь — до, и вот теперь жизнь — после! Переоценка ценностей, драма, парадоксы, комедия! Мир меняется в одну секунду — и навсегда! Вспомни, как было при коронавирусе?! Все в шоке, напуганы, жизнь застыла! Еле опомнились, но ведь опомнились же! Нет, прямо про эпидемию снимать — это масло масляное, а я хочу в образной форме, понимаешь? Фильм, конечно, только фильм! Сериал? На сколько? Двенадцать и четыре сезона? Ты шутишь? Час аварии растянуть на четыре года показа? Хотя… А знаешь, можно! Одна серия — одна судьба. Гениально! Сценарий на миллион, Саша! И миллион, для ясности, в данном случае не метафора. За серию, естественно. А сколько? Саша, ты у нас самый крутейший, не спорю, но и на меня всегда очередь! Это не наглость, друг мой, а объективная оценка самого себя! Все, до встречи!

Врач, похоже, так и не нашел пульса. Оглянулся на помощницу.

— Носилки? — спросила она.

— Какие носилки, на руках отнесем. Только… Ты у нас недавно отучилась, новые книжки читала, описывалось там что-то подобное?

— Не помню… Кажется, нет…

Какая-то женщина, очень пожилая, смотрела, смотрела, слушала, слушала и вдруг опомнилась:

— Что мы столпились тут, товарищи, человеку же нужен воздух!

Все на пару шагов отступили, а голова с делового тона перешла на мягкий и нежный.

— Полиночка, солнышко, — ворковала она, — нет, до вечера я занят. Уже вечер? В самом деле. И вечером, значит, не получится. Скажи маме, детка, что у меня ночная смена опять. Что? Что значит, она знает, какая это смена! Обычная рабочая смена, так ей и скажи! Дай мне ее! Почему? Ну, пусть смотрит. Папину работу ей, конечно, посмотреть некогда, а какие-то престолы, видите ли… Нет, Полечка, тебе мои фильмы тоже смотреть пока не надо, рановато, там про взрослых дядей и тетей. Почему все голые, нет, не всегда, но там… Там про то, как у тетей и дядей бывает плохо, и это неинтересно, у нас с мамой намного интересней, ведь да? И я тебя целую, и я тебя люблю, Полюнчик, принцесса моя. Да, а я король. Еще какой! До встречи, роднуся моя!

И только тут голова вздохнула, как после долгой и тяжкой работы, а глаза, до этого обращенные сами в себя, словно впервые заметили окружающих людей, почему-то нависающих сверху. И глаза стали испуганными, голова скосила их вниз и увидела близкий асфальт.

— Что это? — спросила голова. — Где я? Что случилось?

Люди молчали.

По щеке головы сползла медленная слеза страшной догадки.

 

* * *

— Где я? — повторил открывший глаза Пасловский.

— В аварию мы попали, Леонид Сергеевич, — ответил ему Митя виноватым голосом.

Пасловский лежал на носилках и недоуменно оглядывался. И вдруг схватился рукой за шею, пощупал ее.

— Черт, надо же… Сколько я был в отключке?

— Да пару минут.

— Всего-то? А такое привиделось, будто час прошел.

— Что-то креативное? — спросил хитроумный Митя, знающий, чем отвлечь Пасловского.

— Еще какое! Интересно, телефон доступен?

— У вас гарнитура на двести метров ловит.

— Отлично. Позвонить Башлаяну! Саша? Я, наверно, опоздаю, авария. Мне тут роскошная идея в голову пришла… — Пасловский хмыкнул и еще раз пощупал шею. — Так вот, идея. Представь — улица, трасса, множество машин, все куда-то торопятся, у всех планы на ближайшее будущее, на жизнь в целом, и тут бац! — …

Носилки с Пасловским подняли, стали запихивать в машину, а он, морщась от боли и от неудобства, продолжал излагать свою идею, радуясь так, будто уже воочию видел снятое гениальное кино.

 

 

Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2020

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Успеть

Поэма о живых душах

 

 

 

 

Том 1

 

 

Ты целился в мишень, успев мечтой вонзиться

в успех, что разовьет все флаги над тобой.

Но на пути стрелы вдруг оказалась птица,

и кончился полет ее, стрелы и твой.

 

Из «Попутной баллады»

 

 

Эта история случилась в конце болезненного две тысячи двадцатого года, от которого все так устали, что задолго до праздников украсили гирляндами и елками квартиры, дома, магазины и улицы, словно намекая времени, чтобы оно шло побыстрее. А в новом году, конечно, будет лучше или хотя бы как прежде, – всем казалось, что прежде было хорошо, но не ценили мы, глупые, имевшегося счастья.

За прошедшее с тех пор время о пандемии, о связанных с нею бедах, утратах, откровениях, заблуждениях и безумиях сказано и написано много правды, еще больше вранья, появилась куча книг и фильмов, авторы наперегонки высказывались по горячей теме; им эта чума 21-го века была только в радость, потому что у всех давно кончились и темы, и сюжеты, и идеи.

Кажется, ничего нового сказать нельзя, но дело ведь не в теме, не в сюжетах и не в идеях, а в людях. Да, ситуации могут быть похожими, но люди при всем сходстве и внешности, и поступков, – разные. Однако миллионы и миллиарды, пережившие что-то подобное, остались в безвестности, а моим героям повезло, у них есть я, и я о них расскажу. Наверняка что-то напутаю в деталях и частностях, которые легко мог бы уточнить в глобальной сети, но не хочется в сеть, хочется так, как рассказывали истории встарь – по памяти.

Ведь именно по памяти, из уст в уста передавались священные легенды человечества, каждый рассказчик при этом добавлял что-то свое или убирал то, что казалось лишним. Записанные позже тексты являются меж тем признанными шедеврами слова и мысли – и, мне кажется, именно потому, что случившиеся в реальности истории после многих обработок и доделок получились не такими, какими были, а такими, какими пожелалось их увидеть. Желания же выше реальности – они меняют ее, а не наоборот. Правда, желания сами вырастают из реальности, но из той реальности, что создана предыдущими желаниями, созданными, в свою очередь, предшествующей реальностью, истоком которой служили совсем уже древние желания, явившиеся в древней реальности.

Однако есть вещи очень конкретные, требующие точности, поэтому я перед публикацией разослал текст тем, чьи биографии и судьбы отражены в книге, с просьбой сказать, не соврал ли я где. Не в том даже дело, бывали или не бывали в их жизни именно такие случаи, а – возможны ли они были в принципе?

Короче и яснее других выразился мой старший брат Александр Иванович Слаповский, сказавший: «У нас возможно все!»

Эти слова достойны стать девизом не только моей книги, но, пожалуй, и всей страны. Я даже начал фантазировать, представляя, как в который уже раз переписывается гимн России (на ту же, естественно, музыку). Звучало бы примерно так:

 

Россия парит высоко, непреложно,

у всех на виду и у всех впереди.

У нас все реально, у нас возможно,

а кто не согласен, то лучше уйди.

 

Но к делу.

Итак, год две тысячи двадцатый, месяц декабрь, число двадцать девятое, вторник, страна Россия, город Саратов, место действия – вокзал.

 

1.

У кассы стояла небольшая очередь. Все были в масках, все соблюдали социальную дистанцию, но не предписанные полтора метра, поменьше. Полтора метра выглядят дырой, свободным местом, и его может занять кто-то наглый. Само собой, никто не позволит, выгонят, но лучше не искушать, не давать повода. К тому же, у наших людей веками выработалась привычка тесниться в любой очереди, напирать, наступать на пятки, опасаясь, что то, за чем они стоят, кончится. Или двери закроют, и тебя не впустят. Или, наоборот, не выпустят. Вроде бы, если ты сделаешь полшага вперед, ничего не изменится, близость к цели измеряется не расстоянием, а людьми, но слишком могуч инстинкт, и ты все-таки делаешь эта полшага.

Но все же не вплотную стояли, не как в доэпидемические времена, угроза научила осторожности. Лишь пара, молоденькие юноша и девушка, не только не соблюдала дистанцию меж собой, но, пользуясь преимуществом близких отношений, стояла в обнимку, ее рука на его талии, его рука на ее плече. Юноша, склонив голову, что-то тихо говорил девушке, почти прикасаясь к ее щеке губами, вернее, маской, щегольской, черной, с пиратским принтом в виде скрещенных сабель и черепа, а иногда и прикасался – приспустив маску, коротко целовал в щеку под ушком, будто отмечая цезуры своей речи, и, надвинув маску, продолжал говорить. Девушка слушала и улыбалась глазами; маска на ней была тоже красивая, красная, с золотыми серпом и молотом, как на бывшем советском флаге. Юноша и девушка понимали, что все на них смотрят, завидуют им, но как бы не замечали этого, создавая свой маленький безгрешный театр любовной игры.

У окошка кассы, традиционно имеющего вид арки, что намекает на особенность ритуала, будто здесь продаются не просто билеты, а пропуска в иной, лучший мир, стояла молодая женщина, высокая, полная, в пальто фиолетового чернильного цвета из плащевой ткани, сквозь которую там и сям пробивались катышки подкладки, это бывает после стирки или очень долгой носки. Она не могла выбрать, каким поездом ехать в Москву.

– Махачкалинский когда отправляется? – спрашивала она.

– В четырнадцать сорок одну, – терпеливо отвечала кассирша.

– А саратовский?

– В пятнадцать семнадцать, почти сразу же. Что берем?

– Купе свободные в каком есть?

– И там, и там.

– А можно, чтобы в купе никого? Я с двумя детьми. Чтобы нам три места, и уже никого не сажать?

– Я этим не распоряжаюсь. Даже если тут придержу место, не продам, на другой станции кто-то возьмет билет и к вам подсядет. Имеет право.

– А все купе можно купить? Два билета на одно лицо?

– Да хоть весь вагон купите, правила не запрещают.

– Тогда все купе. В смысле, два билета на детей и два на меня.

– В какой?

– А махачкалинский хороший?

– Нормальный.

– Но там же с юга люди едут. Нахватались неизвестно чего. Да еще Кавказ сплошной.

– Чем вам Кавказ не нравится? – тут же послышался уязвленный, но вежливый голос.

Женщина оглянулась. В конце очереди стоял и, кстати, в отличие от прочих, соблюдал положенную дистанцию плотный мужчина лет пятидесяти в серой куртке и серой вязаной шапочке, с большими глазами, полными грусти оттого, что жизнь непроста, а Родина далеко.

– Да всем он мне нравится, но у меня дети! – с оправданным материнским вызовом ответила женщина.

– И что? Съедим мы ваших детей? – спросил мужчина, спросил весело, показывая женщине и всем остальным, что он шутит.

Женщина тут же возмутилась:

– Я ничего такого не говорила, а беру билет, а вас не касается!

И повернулась к кассе, продолжила уточнять подробности:

– Саратовский, значит, сразу после махачкалинского отходит?

– Полчаса разницы.

– Фирменный, наверно? Дорогой?

– Обычный. Цены такие же.

– И купе тоже есть?

– Есть. Везде есть, пустые поезда идут. Раньше перед Новым годом не пробьешься, все в столицу рвались, а сейчас никого. Вот оттуда в Саратов билетов нет практически, понять можно – люди домой возвращаются.

– А в Москву саратовский когда приходит? Позже махачкалинского?

– Даже раньше.

– Как это?

– В пути обгоняет.

Женщина задумалась. Возможно, в слове «обгоняет» ей почудилось что-то опасное.

– А в смысле удобств есть разница? – спросила она. – У меня же дети!

– Никакой разницы.

– Хорошо, оформляйте на саратовский.

Кассирша занялась своим делом. Показалось, что очередь облегченно вздохнула.

За женщиной в чернильном пальто стоял невысокий мужчина довольно необычного вида: в замшевой куртке с белым меховым воротником, с бахромой на нагрудных и боковых карманах, в голубых джинсах, в сапогах ковбойского фасона с острыми носами, окованными металлическими пластинками, а в руке он держал кожаную широкополую шляпу. Осанка, стать, прямые плечи, все в нем было молодое, и глаза казались молодыми – карие, ясные, и коротко постриженные волосы были густыми, темными, почти черными, с редкими искрами седины, но резкие морщины у глаз и борозды на лбу, казавшиеся незаживающими шрамами, выдавали его возраст – за пятьдесят, а то и больше. На голову ниже мощной женщины, он казался ее пожилым сыном. Может, потому, что было в нем что-то неуловимо мальчишеское, даже, пожалуй, пацанское, непоседливое, нетерпеливое.

Он выглядел человеком, впервые или после долгого перерыва попавшим на вокзал, а то и вообще в человеческое общество. С любопытством иностранца он смотрел на окружающее, на людей, с внимательным интересом слушал их – и что говорила женщина в чернильном пальто, и как отозвался обиженный кавказец, и как реагирует очередь на их диалог. Во взгляде его сквозило удивление: надо же, какие бывают люди, надо же, о каких занятных вещах они толкуют!

Сейчас он подвинулся в сторону и любовался через стекло девушкой-кассиршей – так жадно, будто никогда подобных девушек не видывал. А она и впрямь была хороша: светло-русые волосы до плеч, густые, ровного цвета и ровной плотности, волосок к волоску, красивые серые глаза. Мужчина смотрел на девушку в высшей степени одобрительно и жалел, что нельзя увидеть закрытых маской губ, которые гармонически дополнили бы лиричный славянский образ.

Этот мужчина был Василий Русланович Галатин, преподаватель одной из саратовских музыкальных школ. Также он подрабатывал в ресторанах, на корпоративных и семейных мероприятиях, нередко его приглашали сессионным гитаристом на концерты местных и заезжих рок-групп, он и сам являлся бывшим рок-музыкантом. Впрочем, рок-музыканты бывшими не бывают, как и русские офицеры, о чем давным-давно сказал в прекрасном фильме «12» Никита Сергеевич Михалков, сглотнув патриотический ком в горле и с трудом удержав в глазах честно выступившую гражданственную слезу.

Галатин послушно принял режим самоизоляции, а не так давно, когда умер один из педагогов, здоровый пятидесятилетний мужчина, он в приступе боязливой осторожности две недели просидел безвылазно дома со стариком-отцом. Но устыдился, вышел, нарочито прогулялся по центральным улицам, и ему показалось, что за эти две недели что-то изменилось в городе и людях. Или изменился он сам.

Пошел снег, Галатин свернул в магазин, это оказался магазин с ковбойским отделом: джинсы, куртки, шляпы, сумки, сапоги, ремни и все прочее. Этот стиль всегда нравился Галатину. Не потому, что он очень уж любил Америку или фильмы-вестерны, хотя смотрел их с интересом. В этой одежде – что-то приключенческое, авантюрное, чего Галатину всю жизнь слегка хотелось и чего он сознательно избегал, будучи человеком умеренным. И одеваться предпочитал просто – серые или темно-синие костюмы, одноцветные рубашки и однотонные галстуки.

В центре отдела стоял манекен в зимнем наряде. Галатин оценил добротность куртки, сапог, лихость вида манекена. И обратил внимание, что молоденькая симпатичная продавщица улыбается, глядя на него.

– Вы так на него похожи! – объяснила она свою улыбку. – Только лицо другое, а фигура – один в один!

– Так давайте его разденем и примерим, – вдруг сказал Галатин.

– Прямо с него снимем?

– Прямо с него.

И все Галатину пришлось впору, и он очень себе понравился.

– Вы даже не представляете, как вам идёт! – искренне радовалась девушка.

– Вижу. Но смешновато как-то, нет? Будут смотреть как на клоуна.

– Да ладно! Завидовать будут, что они себе это не могут позволить, а вы взяли и позволили!

Галатин сомневался, но посмотрел на голый манекен и представил, что все вернёт ему, и стало обидно: что ж я, хуже манекена, что ли?

И купил этот наряд, потратив почти все деньги, что сберегались у него на банковской карте, куда ему перечисляли зарплату и пенсию. Так и вышел на улицу, держа в руках большой пакет с прежней свой одеждой. Сначала было неловко и непривычно, прохожие глазели на него, кто исподтишка, а кто и открыто, с удивлением и усмешками, но Галатин укрепил себя такой мыслью: пусть смеются, зато небольшое развлечение, людям будет что рассказать дома – дескать, встретили ряженого чудака, который будто из кино выскочил. А то ведь все такое обычное и скучное вокруг, что и рассказать не о чем.

Но привык к новому образу удивительно быстро, дня за три-четыре. И как только перестал стесняться себя, заметил, что и окружающие перестали глазеть и удивляться.

При этом ощущение изменившегося мира осталось – вместе с ощущением изменившегося себя.

Женщина в чернильном пальто получила билеты и отошла, Галатин подал в окошко паспорт и сказал:

– На сегодня, на семнадцатый, одно купе, можно верхнее.

Девушка постучала по клавишам, посмотрела в монитор компьютера.

– Какой вагон хотите?

– Да все равно, – любезно сказал Галатин.

– Мне тоже, – ответила девушка. – Шестой, седьмой?

– Ну, пусть седьмой. Любое место, но не рядом с туалетом. Есть посередке?

– Есть. Нижнее, верхнее?

– Нижнее, ладно уж. Раз такой простор.

Девушка взяла паспорт, раскрыла его, глянула на фотографию, на Галатина. Галатин потянул было маску вниз – так требуют в некоторых местах при проверке документов, но девушка сказала:

– Не надо. Вам шестьдесят шесть?

– Совершенно верно. Без шестерки число зверя.

– Чего?

– Шестьсот шестьдесят шесть. Число зверя, Вельзевула, дьявола, Левиафана, сатаны.

Галатину показалось, что он сквозь голубую маску девушки увидел, как та скривилась. На самом деле он понял это по сузившимся ее глазам и чуть сдвинувшимся бровям: Галатин, как и все люди той поры, быстро научился считывать настроение современников только с глаз, без помощи других частей лица.

– Не знаю, какая там у вас сатана, – сказала девушка, – а нам на планерке сказали, что гражданам после шестидесяти пяти билеты продавать не рекомендовано. Зато новая услуга появилась, можно сдать невозвратный билет.

– У меня нет невозвратного билета, – сказал Галатин. – Я, наоборот, хочу купить билет. Что значит – не рекомендовано? Запрещено? Кем? Номер приказа, кто издал?

– Понятия не имею.

– Тогда будьте любезны, оформите билет.

– Не имею права.

– Почему?

– Я же говорю: на планерке сказали…

Галатин не любил быть напористым, но, если требовалось, умел.

– Кто сказал? Конкретно – должность, имя, фамилия?

– Начальница смены.

– У нее есть право запрещать продажу билетов каким-то категориям пассажиров? – ласково допытывался Галатин.

– Она сказала – не рекомендовано, – со скукой ответила девушка.

– Вы уверены, что не рекомендовано и запрещено – синонимы? Мне кажется, это означает, что вы должны действовать, сообразуясь с обстоятельствами. То есть если человек явно болен и немощен, то, возможно, сначала направить его к врачу, а если он вполне свежий, бодрый, как, извините, я, то почему не продать? Очень даже можно продать, никакими законами и указами, насколько я знаю, это не регламентировано, пока, по крайней мере, – втолковывал Галатин девушке, стараясь, чтобы в его голосе не было обидной нравоучительности.

Стоявшая позади Галатина дама в меховой шубе, возможно, норковой или бобровой, или собольей, рассказчик в этом не разбирается, дама солидная, с золотыми украшениями на пальцах и в ушах, такая бизнес-леди несколько устаревшего пошиба, не выдержала и сердито сказала:

– Что вы, ей-богу, придуриваетесь, мужчина? Не знаете, как у нас? Не рекомендовано – значит, запрещено! И не держите других, пожалуйста!

– А через интернет пробовали? – спросил молодой человек в пиратской маске.

– Пробовал! – ответил ему Галатин. – Не могу оформить, все заполняю, а подтверждения нет! Сбои какие-то в системе, так и пишут: извините, оформление в данный момент невозможно, попробуйте еще раз.

– И мы не смогли, вот и торчим тут, – напомнила девушка молодому человеку.

– Поэтому и спрашиваю, – ответил он. – Значит, везде сбой.

– Перекрыли кислород! – тоскливо отреагировал стоявший за дамой и перед молодыми людьми мужчина неопределенного возраста, с неопределенной внешностью и в неопределенной одежде. Такой может совершить убийство на твоих глазах, тебя будут потом допрашивать, как свидетеля, а ты не сумеешь вспомнить ни одной его приметы.

– Это в каком смысле? – поинтересовался у него Галатин.

– Во всех. Что хотят, то и делают. Сегодня вас ограничили, завтра нас обложат.

– Ерунда! Никаких оповещений не было! – возразил Галатин.

– Будут они вас оповещать, – сказал кавказский мужчина с горечью, но и с призвуком почтения к бесконтрольной силе власти. – Поставят перед фактом, как всегда!

И махнул рукой, вспомнив неоднократные случаи, когда его ставили перед фактом.

Галатин повернулся к кассе.

– Голубушка, – сказал он, – вы уж простите, но вам деваться некуда. Или покажите письменный приказ, или продайте билет.

– Идите к начальнице смены или к дежурной, или вообще к начальнику вокзала, а я работу терять не хочу!

И девушка сунула Галатину паспорт, держа его за краешек двумя пальцами, словно намеревалась уронить, если он не подхватит. И Галатин подхватил, взял паспорт и отошел, потому что на него уже надвигалась бизнес-леди в своих соболях или норках.

Он направился к застекленному окну, на котором красовалась надпись: «Дежурный по вокзалу». А под ней: «STATION MASTER ON DUTY». Наверное, для форса – иностранцев в Саратове никогда много не бывало. Появился в девяностые «Корпус мира», да и тот быстро прогнали, заподозрив в шпионской деятельности.

За открытым окном никого не было, зато сидел на подоконнике милейший серый кот с белой треугольной манишкой. Он посмотрел на подошедшего Галатина, как тому показалось, с некоторым недоумением. И это понятно – вокзал почти пуст, пассажиров мало, дежурного, наверное, давно уже никто не тревожит.

– Привет, – сказал коту Галатин.

Сказал без заискивания, уважительно, как равному, но, похоже, кот не поверил, принял это за подхалимаж и не повелся на провокацию, не дрогнул ни усом, ни ухом, лишь устало смежил глаза, и на его погружавшемся в забытье лице читалось: «Мне бы ваши заботы!»

Галатин постоял, озираясь. Заглянул внутрь. На спинке кресла висела бирюзовая кофточка, а за креслом, у стеллажа с папками стояли теплые домашние тапки, бордовые, с узорчатой тесьмой по краям.

Не дождавшись дежурной, он поднялся по лестнице на галерею второго этажа, нашел дверь с табличкой «Начальник вокзала», постучал, вошел. В приемной находились две женщины в светло-серых форменных костюмах, одна постарше, другая помоложе. Та, что помоложе, сидела за столом, это было ее служебное место секретарши начальника, а та, что постарше, устроилась сбоку. Они пили чай с шоколадными конфетами из коробки, поэтому маски были приспущены. Младшая тут же надела маску, а старшая пренебрегла, спросила:

– Чего хотели?

– Здравствуйте. Начальник у себя?

– Чего хотели-то? – повторила старшая, будто от ответа зависело, у себя окажется начальник или нет.

– Билет не продают! – развел руками Галатин, обращаясь к женщинам, как к сообщницам, которые должны понять и разделить его недоумение. – Ссылаются на мифические указания, что пенсионерам продавать билеты якобы не рекомендовано.

Старшая женщина сказала веско и официально:

– Не пенсионерам, а после шестидесяти пяти, и не мифические, а нам из управления спустили.

– Что значит спустили? Есть письменный приказ? Или устно распорядились?

– А какая разница?

– Такая, что устные распоряжения, уж извините, не имеют никакой юридической силы, – сказал Галатин так, будто и не рад был своей правоте, но не мог и скрыть ее.

– Вы юрист, что ль? – спросила старшая с неприязненной иронией; эта ирония основывалась на извечной убежденности всех российских чиновников в том, что жизнью правят указания начальства, а не законы, а кто ссылается и уповает на законы, тот либо не имеет опыта, либо глуп.

– Я не юрист, но я грамотный человек, – пояснил Галатин.

Младшая фыркнула сквозь маску и приспустила ее, чтобы откусить конфетку и отпить чаю. Она догадалась, что с таким посетителем правила соблюдать не обязательно.

– Если вы грамотный, то должны понимать обстановку в стране, – учила старшая женщина Галатина. – Ездят все, кому надо и не надо, а статистика ужасающая. Вы и себя подвергаете риску опасности, и всех. Себя не жаль – других бы пожалели!

Галатин приложил руку к сердцу:

– Очень жалею, но, согласитесь, я сам могу решить, надо мне ехать или не надо. И вынужден повторить: если вы отказываете в продаже билета, то обязаны предъявить мне письменные распоряжения, с печатью и подписью, на основании которых вы мне отказываете. Понимаете?

Младшая поддержала старшую.

– Ничего мы вам не обязаны, а обязаны выполнять, чего нам сверху посылают!

И она указала пальцем на то, откуда возникают послания – на монитор компьютера, где сейчас была анимационная заставка: красный небольшой куб медленно крутился в другом кубе, прозрачном, который тоже крутился, но в противоположном направлении. Наверное, эта заставка секретаршу успокаивала, а Галатину она показалась метафорой безысходности: торчит куб в кубе и не вырваться кубу из куба. Он решил смягчить ситуацию шуткой:

– И где там распоряжения? Давайте посмотрим.

– Вы не скандальте! – прикрикнула старшая. – Привыкли на простых работниках отыгрываться! Если есть претензии, обращайтесь туда, где все решается!

– В правительство?

– Да хотя бы! А то вечно мы крайними выходим! И личную сознательность иметь надо, а то каждый сам по себе!

– Имею! – заверил Галатин. – Моя сознательность всегда при мне! Но и билет мне нужен. И вы меня очень обяжете, если прямо скажете, продадите билет или нет? Если нет – на каком основании?

– Да продадим, успокойтесь! – устала спорить старшая. – Но учтите, если вас с поезда ссадят, сами виноваты будете!

– Это почему же ссадят?

– Мало ли. Вдруг вы больной?

Младшая опять смешливо фыркнула, по-своему поняв слово «больной».

– Может, я и справку обязан предъявить? – осведомился Галатин.

– Не обязаны, но вдруг вы по факту нездоровый? У вас вон лоб какой-то красный. Вот что, пойдемте-ка в медпункт и померяем температуру! – старшая встала. – Давно говорю, что пора пост выставить с градусником и на вокзал температурных не пускать! Пойдемте, чего вы?

Галатин понял, что пора перейти на строго официальный уровень общения. Не хочется, но надо.

– Послушайте, не знаю, кто вы по должности…

– Дежурная по вокзалу!

– Послушайте, госпожа дежурная по вокзалу, я вас, кстати, искал и не нашел на вашем рабочем месте, послушайте, я допускаю, что на поезд могут не пустить с температурой, но я сейчас не сажусь на поезд, я хочу купить билет!

– Боитесь идти в медпункт? – проницательно спросила дежурная. – Может, вы уже насквозь ковидный?

И надела маску.

И младшая подруга надела, глаза ее стали испуганными.

Тут открылась дверь начальника, и вышел мужчина лет примерно сорока. Он вышел задом, пятясь, закрыл дверь, повернулся и распрямился, и ясно стало, что начальнику он был подчиненный, а для женщин – сам начальник.

– В чем дело? – спросил он, тут же учуяв непорядок опытным административным нюхом.

– Скандалит тут, билет требует, а сам, наверно, больной, в медпункт идти не хочет! – пожаловалась дежурная.

– Я не больной и не скандалю! – возразил Галатин.

– Не шуми, отец, – посоветовал мужчина. – Тут люди работают, а ты мешаешь. Пойдем.

И он взял Галатина под локоть – довольно цепко и жестко.

Галатин тут же преобразился. Только что казался он чудаковатым, странноватым, как заблудившийся путешественник среди туземцев, и вдруг так распрямился, так глянул, что сразу стало видно старожила здешних мест.

– Руку убрал, сынок, – сказал он негромко и внушительно.

Сынок удивился, замешкался, Галатин сам взял его руку сильными пальцами и отвел от себя подальше. Подержал ее там в воздухе секунду-другую, словно фиксируя и убеждаясь, что она никуда не денется. Отпустил. Повернулся к женщинам:

– Жаль, что мы не поняли друг друга. Всего хорошего, с наступающим вас!

Он сказал это с полным уважением – ему не хотелось, чтобы в душах женщин осталась обида на него, не хотелось также, чтобы они терзали себя и раскаивались. Считается, что раскаяние полезно, что оно исправляет человека. Не всегда. Оно на пользу только человеку умному и совестливому, а людей обычных злит и вызывает желание не исправить ошибку, а сделать что-то еще более гадкое, причем сделать осознанно, чтобы укрепится в своей злой, но привычной и удобной неправоте.

На старшую это не никак не подействовало, а младшая с неожиданной теплотой вдруг откликнулась:

– И вас так же!

Галатин благодарно кивнул ей и вышел, не глянув в сторону начальственного мужчины, – его реакция Галатина не интересовала.

А тот был тугодум и очнулся лишь тогда, когда за Галатиным закрылась дверь.

– Жизнь полна уродов! – сказал он бодро, показывая женщинам, что небольшое поражение, свидетельницами которого они стали, объясняется его снисхождением к престарелым идиотам – не драться же с дураком! Кстати, что жизнь полна уродов, это была не просто фразой, а его давнишним твердым убеждением. Он любил не уважать людей и ценил моменты, когда его нелюбовь получала подкрепление, это оправдывало ту череду ежедневных пакостей, которые он проделывал по службе для материальной личной выгоды, а вне службы для удовольствия, и об этом типе рассказчик мог бы сочинить целый роман, но и некогда, и противно.

 

2.

И тут же рассказчику стало совестно. Что значит некогда? Что значит противно? Да, этот маленький начальник был отчасти пакостник, но, чтоб вы знали, он, влюбившись в разведенную женщину с сыном-инвалидом, мальчиком, страдающим редкой болезнью – буллезным эпидермолизом, заботился о нем, как о родном, продолжая делать это, когда появилась своя дочь от любимой женщины. Если жена была на работе, а приходящая сиделка отсутствовала, он сам смазывал ребенку язвы и накладывал повязки, он возил его на консультации к лучшим врачам, а когда нашли наконец эффективные способы лечения, был счастлив не меньше матери. Мальчик, ставший юношей, выздоровел, завел семью, подарил родителям внука и внучку, порадовала и дочь: выучилась на архитектора, добилась международного признания, проектировала здания по всему миру и построила два особняка в Подмосковье – себе и родителям, к тому времени подстарившимся; и весело было видеть, как на общей лужайке меж домами собирались дети, внуки, а потом и правнуки, и наш бывший маленький начальник чувствовал себя кем-то вроде Ноя, родоначальника нового человечества.

Секретарша же, если и ее упомянуть, на Новый год тосковала, встречая праздник одна на съемной квартире, – год назад ушла от родителей, доставших ее разговорами о замужестве. Тем не менее, она собиралась провести с ними новогоднюю ночь, но мама позвонила и сказала, что отец подозрительно кашляет, лучше поберечься. Никто другой, учитывая вспышку эпидемии, ее не позвал, она и сама никого не позвала, валялась на диване, глядя в телевизор и не желая ничего делать, но, глянув на часы – до Нового года всего ничего! – заставила себя подняться, сходила в магазин, купила шампанского и полуфабрикаты для приготовления оливье и селедки под шубой – чтобы все было как у людей. Можно было купить и готовые салаты, но чем тогда себя занять? Однако, взявшись за составление и смешивание салатных ингредиентов, она вдруг сначала заплакала, а потом рассмеялась, сказала: «Да пошли вы со своим Новым годом!» – и вывалила все в ведро, и злорадно заказала пиццу. Пиццу привез молодой человек, веселый и бодрый, несмотря на нелегкую работу. Значит, выносливый и с легким характером, девушка таких всегда ценила. Отдавая в крохотной прихожей коробку и принимая деньги, молодой человек глянул в квартиру-студию, где все было на виду, и спросил:

– Одна встречаешь?

– Типа того.

– Я тоже дома приму на грудь – и спать.

– Принять и здесь можно. Или еще заказы есть?

– Нет, твой крайний. Ты серьезно предлагаешь?

– Конечно. Только, кроме пиццы, ничего и нет. А пицца тебе и так, наверно, надоела.

– Смотря с кем есть. Но я не с пустыми руками! – и молодой человек достал из сумки бутылку виски.

Они выпили ее шампанского, потом его виски, а тут и куранты торжественно ударили, и они поцеловались, как того требовал перенятый нами западный обычай; с этого поцелуя и началась их любовь, а потом возникла семья – ну, и так далее.

Дежурной по вокзалу повезло меньше, она осталась на праздник совсем и окончательно одна. Но это был ее выбор. В прошлом были у нее и отец с матерью, и муж, отец рано умер, мать через год заболела обыкновенным гриппом, но так тяжело, что попала в больницу и не выжила, а муж погиб в аварии. Каждую смерть несчастная женщина воспринимала как конец и своей жизни, но все же оправлялась, продолжала существовать. Не хотела замуж, не заводила подруг, ни к кому не приближалась душой, боясь будущей потери и горя, которое ее доконает. Так жила до старости, а однажды возвращалась домой, и ее встретил у двери подъезда мяукающий полуслепой котенок. Он не просто мяукал, он истошно орал, кинулся к ногам женщины, терся о них, тыкался носом в сумку, где были продукты.

– Даже не надейся, – сказала она. – Пожалеешь тебя, возьмешь, привыкнешь, а ты сдохнешь, мне оно надо? Ко мне вон на вокзале общий кот подласкивается, измором берет, а я игнорирую.

И пошла домой.

Котенок орал и ночью, и утром.

Измученная женщина высунулась в окно, посмотрела вверх, вниз, по сторонам, оглядывая бесчувственно молчащую пятиэтажку.

– Сколько людей, а ни одного человека, – сказала она. И котенку: – Брысь отсюда, имей совесть!

Котенок не ушел, наоборот, заблажил с такой силой, с таким отчаянием, с такой обреченностью, будто его волокли топить.

И она не выдержала, взяла котенка. Напоила и накормила, протерла ему салфеткой глаза. Но тот продолжал жалобно мяукать, словно говоря этим, что ему нужны не только вода и еда, а что-то еще. Три дня возилась с ним женщина, страдая от криков малолетнего животного и от невыносимо вонючего запаха его поноса, на четвертый запихала котенка в старую сумку и повезла к ветеринару. Тот осмотрел, дал попить какой-то жидкости, прописал лекарства, объяснил, как кормить, как глистогонить и как вообще ухаживать.

– Надо же, – удивилась бывшая дежурная. – Сколько мороки с ними.

– А вы как хотели?

– Да никак я не хотела.

И остался котик у женщины, и полюбила она его всей душой, страшась своей любви и заранее тоскуя, что кот умрет, и тут соседи, уезжавшие навсегда за границу, уговорили ее взять их кошку. А потом появилась каким-то образом третья кошка, потом четвертая… Через год было двенадцать кошек. Женщина кормила и лечила их на всю свою пенсию. Соседи ругались, жаловались на запах, она отмалчивалась. Однажды пришли двое полицейских. Один, побледнев и схватившись за нос, тут же вышел, а второй, прижав ладони к лицу, мычал что-то упрекающее. Женщина сказала:

– Закон не запрещает!

И перестала впускать кого-либо в квартиру, общалась только через дверную цепочку.

Запах, конечно, был, хотя она приучала кошек к лоткам, регулярно меняя содержимое, и бранила тех, кто пренебрегал местами общего пользования.

Она и сама почувствовала себя матерью-кошкой. Однажды, чтобы понять своих питомцев, попробовала их корм. Понравилось, стала есть его регулярно наряду с обычной человеческой пищей. Было и такое: ощутила непреодолимое желание сходить на лоток. Совсем сбрендила, дура старая, сказала себе, но, бессонно поворочавшись несколько ночей, исполнила желание. Кошки стаей ходили вокруг, одобрительно мурлыча и задрав хвосты. Женщине стало легко и радостно, будто она окончательно сроднилась со своими кошачьими братьями, сестричками и детьми. Кошки старились, начали одна за другой умирать, женщина вместо выбывшей тут же заводила новую. Ей было жаль покойницу (или покойника, если кот), но не так нестерпимо, как ожидалась. Она поняла простую вещь: чтобы не страдать от потери частного, надо иметь много общего. И еще: смириться с печалью об ушедших помогает только забота о живых.

Расскажем и о красавице-кассирше. Она вместе с мужем уехала к его брату в Германию, муж выучился на сантехника и стал таким мастером, что был нарасхват, немцев поражали его пунктуальность, аккуратность, знание дела, скорость исполнения не в ущерб качеству. Не раз умелец слышал в свой адрес: «Wer von uns ist Deutscher, wir oder Sie?»[1] И с улыбкой отвечал: «Русский в Германии немец, во Франции француз, а у папуасов папуасом станет лучше самих папуасов. У нас жизнь то и дело меняется, вот мы и стали гибкие, умеем подлаживаться к любому дерьму!» Впрочем, вслух он произнес другое слово, не дерьмо, он политкорректно сказал – условия. Но мысленно в нем прозвучало именно то, что имелось в виду, и эта двойственность позволяла ему оставаться русским человеком. Кассирша же и в Германии стала кассиршей, только в торговом центре. У них родилось двое детей, которые растут не по дням, а по часам. Бабушка, мама кассирши, обожает их, часто говорит по видеосвязи со старшим, Петром, он же Петер, а на младшую любуется молча: семилетняя Николь не знает русского языка или делает вид, что не знает.

 

3.   

 

У Галатина была причина не идти в медпункт, причина довольно экзотическая: в течение дня у него могла повышаться температура до 37 градусов, иногда и больше. Галатин впервые заметил это лет пятнадцать назад, хотя, возможно, началось раньше. Никаких неудобств не ощущал, чувствовал только иногда легкое горение щек. К врачам специально по этому поводу не обращался, лишь спрашивал между делом во время периодических медицинских обследований, обязательных для него, как и для каждого педагога, отчего, дескать, это может быть? И, как правило, получал один и тот же ответ:

«Да отчего угодно. Вас это как-то беспокоит?»

«Не особенно».

«Вот и хорошо. Главное – организм у вас в полном порядке, не считая мелочей, даже странно для такого возраста».

Действительно, Галатин всегда был очень здоровым человеком – и наследственно, в отца, девяностодвухлетнего Руслана Ильича, и потому, что никогда не курил, чурался алкоголя, не объедался, регулярно посещал бассейн, старался много ходить пешком и вообще вел правильный образ жизни, что среди рок-музыкантов не такая уж редкость, взять хотя бы монстров-долгожителей Маккартни, Мика Джаггера, Кита Ричардса, Джона МакНелли, Грэма Эджа, эти восьмидесятилетние парни хоть будто бы и злоупотребляли в молодости выпивкой, наркотиками и беспорядочным сексом (наверняка тут больше самооговоров для популярности, чем правды), но в основное время жизни берегли здоровье ради творчества, они все, как на подбор, крепкие, энергичные и поджарые. Вот самое верное слово – поджарые, рок жарит, поджаривает, вытапливая лишний жир, оставляя лишь кости и мышцы.

Одно досадно – начинающийся артрит кистей рук. Артрит – ужас для любого музыканта. Какой ты скрипач, пианист или гитарист, если суставы пальцев болят, опухают и плохо гнутся, особенно по утрам? Правда, когда поиграешь с полчаса, разомнешься, становится легче. Галатин смазывает пальцы разными мазями, вымачивает в целебных растворах морской соли и овса, обвязывает бинтами, пропитанными тертым хреном, врачам пока не сдается, считает, что все болезни от головы, если ее содержать в порядке, то все поправимо.

Все поправимо, все в наших руках, любит он приговаривать, хоть и знает, что это не так, особенно если дело касается не тебя, а других, в том числе твоих близких.

Близких, после того как двенадцать лет назад скоропостижно умерла жена Женя, а восемь лет назад скончалась тяжело болевшая мама, у Галатина осталось немного: отец Руслан Ильич, сын Антон тридцати семи лет и дочь Нина, ей тридцать четыре. И, конечно, дочь Антона, десятилетняя Алиса, Алиска, Лисенок, которую Галатин любит до смерти, так любит, что не мыслит без нее своего существования. До трех лет она росла на его глазах, а потом Антон с женой Настей уехали в Москву, где оба нашли работу, жили на съемной квартире, вскоре купили по ипотеке свою, хорошую, трехкомнатную, в новом доме, пусть и за МКАД, но инфраструктура столичная, хвасталась Настя, и Галатин каждый год ненадолго приезжал к ним, гостил, не отходил от Алиски, вел с нею разговоры о жизни, играл для нее на гитаре и ее учил играть, он радовался ладу семьи, тому, как ровно и хорошо общаются мягкий, добрый, немного медлительный Антон и веселая, улыбчивая и бойкая Настя.

С прошлого лета не видел он свою любимицу, страшно соскучился. Общаются по телефону, через интернет, но это не то. Звонил Галатин обычно раз в три дня, хотел бы и чаще, но боялся надоесть любимому существу. И вот вчера под вечер позвонил ей, Алиса не брала трубку. Он чуть позже позвонил еще, потом заглянул в интернет и увидел зеленый кружочек возле ее имени в одной из детско-родительских сетей, через которую дед и внучка иногда переписывались и созванивались. Значит, она тут, в онлайне. Нажал на значок камеры, вызвал. Алиса ответила голосом, не включив камеру.

– Привет, Дедась, тебе срочно?

«Дедась, Дедася» – это с ее раннего детства повелось, превратилось из «дед Вася». Одно из первых ее слов, чем Галатин гордился – «Дедася». Антон, посмеиваясь, и сам стал иногда называть так отца. А Настя нет, только Василий Русланович. Соблюдает дистанцию.

– Покажи хоть себя, – сказал Галатин. – Давно не виделись.

Алиса включила камеру, Галатин увидел часть ее лица с печальным и, показалось, заплаканным глазом.

Встревожился:

– У тебя неприятности? Что-то случилось?

– У меня все нормально, – ответила Алиса, нажав на «у меня».

– А у кого ненормально?

– У папы с мамой.

– Что такое? Заболели?

– Они не велели говорить. Все, давай, мне пора.

– Погоди! Ты не говори, ты намекни! – подсказал Галатин.

– Намекнуть? Как в крокодил мы с тобой играли?

– Точно!

Алиса подумала. Показала пальцами идущие ноги.

– Идут? Кто идет? Переезжают?

– Нет. А вот так?

Алиса сложила руки и тут же резко разорвала.

– Мама с папой поссорились?

– Хуже. Она на него в суд подала.

Теперь видно лицо Алисы целиком. Она не смотрит на деда, смотрит куда-то в сторону. У нее, как и у большинства нынешних детей, полный набор устройств: смартфон, планшет, ноутбук, иногда она общается по всем сразу с несколькими собеседниками. Но сейчас, скорее всего, делает вид, что занята, чтобы не показать, насколько ей грустно и плохо. Такая вот она особенная девочка, вся в себе, никаких внешних проявлений, плачет очень редко и не по капризу, а по серьезному поводу – если, например, больно ударится.

– В суд – зачем? – спросил Галатин.

– На развод, господи, вот ты тоже! Все, пока, у меня дела тут.

Галатин был ошарашен. Никогда он не замечал признаков тайного конфликта между сыном и невесткой, да и не было повода к раздорам: Антон человек положительный, без вредных привычек, как и отец, и дед, увлечен своей работой, он специалист по ремонту электроники, его охотно взяли в одно из московских подразделений «Apple», зарабатывает не очень густые, но приличные деньги, утром отвозит Алису в школу, уроки с нею делает, книжки вслух читает, на лыжах ходит с ней зимой по лесу, который начинается прямо за домом, золото, а не отец.

И все же Галатин, как ни горько это осознавать, был готов к такому повороту. Потому что Настя – совсем другая. С отличием закончила экономический университет, защитила кандидатскую диссертацию, стала преподавателем в этом самом университете, но для ее честолюбия и запросов этого было мало, она рассылала резюме по солидным московским компаниям и фирмам, и ее пригласили куда-то в «РосНефть» или «РосГаз», или «РосТранс» или «РосПил» (это – шутка Галатина), молодая семья тут же переехала в Москву, Настя вскоре перешла в серьезную государственную структуру, где зарплата была средняя, зато имелись перспективы роста, и она уже выросла на две или три административные ступеньки, возглавляла какой-то отдел. Дома не строила из себя начальницу, но была, несомненно, главной.

Вот пример из прежней жизни: Алиса просится погулять, отец не против, но ставит условие: собрать раскиданные по полу игрушки. Алиса не собирает, обращается насчет погулять к Дедасе. Дедася тоже не против, но воспитание есть воспитание, и у него то же условие: собрать игрушки. Алиса не собирает. Приходит Настя, Алиса жалуется, что с ней не гуляют, а дед и отец жалуются, что она не хочет собирать игрушки.

«Девочка моя, – говорит Настя, – тут так: или ты собираешь и идешь гулять, или остаешься дома на всю неделю. Без вариантов».

Отец и дед тоже грозили чем-то подобным, на Алису не действовало, а теперь, нахмурившись и пыхтя, она начинает ползать по полу и собирать игрушки. Медленно, нехотя, страдая. И убрала все до одной. Разгадка нехитрая: строгости отца и деда она не верила, а строгости матери верила, потому что та была настоящей.

Галатин удивлялся, какими холодными становились небесно-голубые глаза Насти, когда она что-то приказывала Алисе – будто не на дочь смотрела, а на раздражающую помеху, будто проглядывала здесь, дома, та Настя, какой она была во внешнем мире, где никому нельзя давать спуску, где все жестко и где ситуацию надо всегда держать под контролем.

«Настасья Филипповна», называл ее иногда Галатин, шутливо намекая на мятущуюся и злодейски прекрасную героиню Достоевского, мощно мучавшуюся трагической придурью, и Настя улыбалась, польщенная. Она читала «Идиот» и могла бы оскорбиться, если бы главной чертой Настасьи Филипповны считала ее сладострастную подлость, но, конечно, видела лишь то, что и положено видеть женщине-читательнице – роковую красотку.

Ее родители, автослесарь Филипп Вадимович и продавщица Роза Степановна, называя так дочь, Достоевского не имели в виду, оба его сроду не читали, а когда люди более грамотные указали им на совпадение, то ли Филипп Вадимович, то ли Роза Степановна, а может, оба сразу хладнокровно ответили: «Идите вы со своим Достоевским, мало ли кто с кем совпадает, у Забоевых сын вообще Владимир Ильич – и чего?» Галатин, кстати, давно уже с родителями Насти не общается: нет у них ни о чем общих слов, поэтому позвонить им насчет Насти даже мысли не возникло.

Тут поневоле вспоминается, что и дети Галатина, Антон и Нина, тоже не великие читатели. И с общим кругозором у них так себе. У Галатина на этот счет есть теория перемежающихся поколений. Мы, говорил он, уроженцы пятидесятых-шестидесятых, если взять нас в целом, – самая образованная и разносторонне развитая генерация в истории России, мы, поднявшись на плечи отцов, оказались выше их, а вот наши дети на наши плечи карабкаться не захотели, теперешние сорокалетние (плюс-минус десять лет) – народ скучно практичный, без широкого кругозора, а главное – это поколение, оставшееся без больших дел: шестидесяти-семидесятилетние отцы крепко сидят на главных местах, правят страной, сорокалетние пацаны у них на побегушках…

Правда, исходя из этой теории, поколение next, двадцатилетние, должны быть опять умнее и развитее, но, увы, это не бросается в глаза, скорее наоборот, они еще проще, не сказать примитивнее. Но перемежение не обязательно должно быть в музыкальном размере двух четвертей – и раз, и два, и раз, и два, может начаться долбление по одной ноте или синкопа – растягивание одного поколения на несколько временных тактов, то есть двадцатилетние то же самое, что и сорокалетние.

Не стерпев, Галатин опять позвонил Алисе.

Получил сообщение из готовых шаблонов:

«Извините, не могу говорить. Оставьте, пожалуйста, сообщение».

Галатин написал:

«Только один вопрос».

«давай»

«Когда будет развод?»

«беспонятия»

«Без понятия!»

«без понятия»

«А без развода никак? Пожить отдельно и подумать? Они об этом говорили?» – Галатин стыдился, но продолжал спрашивать.

«без развода нельщя за муж» – ответила Алиса.

Тут же исправила опечатку:

«нельзя»

«Мама собирается замуж?» – не отставал несчастный Дедася.

«типа того»

«За кого?»

«спроси сам у нее все мне некокда»

Пришлось Галатину все-таки звонить сыну. Сказав, что он из Алисы обманом вытащил информацию и попросив не упрекать ее за это, потребовал прояснить ситуацию.

– А чего тут прояснять?

– Как чего? За кого она выходит? Почему развод?

– Ее дело, – ответил Антон.

– Может, она ребенка ждет от него?

– Не волнует, – ответил Антон.

– А сколько ему лет? Кто он?

– Не интересовался, – ответил Антон.

– Олигарх, что ли?

– Пофиг, – ответил Антон.

– Тебе, что ли, вообще все это пофиг?

– Абсолютно, – ответил Антон. – Она хочет развестись, я ее за попу удерживать не буду. И за другие части тела.

– А как же Алиса?

– Будем видеться.

– У отца и матери равные права. Ты можешь оставить Алису у себя. Если захочешь. И если она согласится. Ты пробовал с ней говорить?

– Нет. Я вообще не собираюсь это ни с кем обсуждать. С тобой тоже, не обижайся.

– Я не хочу обсуждать, я понять хочу! Может, вас бытовые проблемы заели? Ипотеку выплачиваете, получается?

– Получается, хотя немного в долги залезли.

– Сколько?

– Пап, не надо, ты все равно не сможешь…

– Смогу, не смогу, мое дело! Сколько?

– Четыреста. Но это все решаемо, и она не из-за этого.

– Вот что, давай я приеду. Вмешиваться не буду, просто – поговорим.

– Нет смысла. Да не бойся, я не пропаду, не одна Настя на свете.

– У тебя тоже кто-то есть?

– У нас у всех кто-то есть. Я у тебя, ты у меня. И так далее.

– Антош, не морочь мне голову. Я чувствую, тут не только Настя замешана.

– Само собой. Развод всех касается.

– Антон, в виде исключения скажи серьезно. Только серьезно, ладно? Развод – ее инициатива? Или твоя? Или оба решили?

Антон после паузы сказал:

– Ее.

Сказал без выражения, а у Галатина ком встал в горле.

– Я приеду, – сказал он. – Завтра же поеду поездом.

– Не надо, пап. Опасно в твоем возрасте сейчас путешествовать. И деда куда денешь?

– Нина присмотрит.

– Дело твое, но – не надо. Давай, пока, не хворай.

Галатин хорошо знал сына, он понял: тот не против приезда. Похоже, Антон в растерянности, в отчаянии, не знает, что делать, но не хочет в этом признаваться. Это – гордость мягкого человека, имеющего стержневое чувство собственного достоинства, Галатин и сам вел бы себя так же. Но сейчас не в Насте дело, а в Алисе. Галатин представил: Алиса живет где-то с чужим дядькой. Возможно, деду не разрешат даже приехать, повидаться. А ведь у него давно зрело в планах не просто приехать и повидаться, а переехать в Москву, продав квартиру, взяв с собой отца и сняв какое-нибудь недорогое жилье – на покупку квартиры в Москве денег не хватит. С одной целью – чаще видеть Алису, без которой для него нет теперь жизни, которую он любит так, как никого никогда не любил.

Через полчаса после разговора с Антоном он не сдержался, написал с телефона Насте:

«Дражайшая Настасья Филипповна, ничего не хотите рассказать?»

Получил ответ:

«Нет».

И тут же вопрос:

«Кто проболтался?»

«Неважно, я сам узнал. Рано или поздно это все равно стало бы известно», – написал Галатин. И тут же добавил:

«Если считаешь, что поступаешь правильно, зачем делать из этого секрет?»

«Никакого секрета, просто никого не касается. В том числе вас», – ответила Настя.

Через секунду добавила:

«Извините».

В этом извинении почудилось что-то ехидное. Дескать, не уважаю, но соблюдаю правила хорошего тона.

«Очень касается! – написал Галатин, не скрывая раздражения. – Антон мой сын, а Алиса моя внучка».

«С Алисой разрешу видеться», – Настя тут же сообразила, что больше всего волнует Галатина.

«Благодарствую!» – саркастически написал Галатин.

Но тут же ему стало очень худо, даже закололо сердце, которое сроду до этого не болело. И Галатин малодушно написал:

«Мы можем хотя бы пообщаться на эту тему? Не письменно? Я позвоню?»

«Смысл? Все решено».

«Тобой? Ты решаешь за всех?»

«Да».

Это «да» было – как приговор. Нет, хуже, пренебрежительней, как – отвали, старче, тебя не принимают всерьез и не собираются перед тобой оправдываться.

Галатин тут же хотел купить билет через интернет, через сервис РЖД, не вышло, через другие сервисы тоже. Поэтому он и поехал утром на вокзал. А вчера позвонил Нине, предупредил, что утром зайдет поговорить о важном деле. Он собирался попросить ее побыть с дедом, потому что Руслана Ильича оставлять одного опасно. Может включить газ и забыть его зажечь. Может выйти на улицу и заблудиться. Без присмотра ему никак нельзя. Нина, конечно, будет недовольна, придется уговаривать. И вот сейчас, после неудачи на вокзале, он позвонил ей, она сказала, что не дома, будет к одиннадцати. Оговорилась:

– Там Гера, но он занят, поэтому раньше не приходи, ладно?

– Ладно.

Галатин шел от вокзала домой пешком – всего-то пятнадцать минут. Несмотря на рабочий день, город казался пустым. Витрины многих магазинов были украшены гирляндами, стояли искусственные елочки, Снегурочка-манекен, наряженная в голубую шубку и белую шапку, казалась живой из-за окружающего безлюдья – хоть что-то антропоморфное.

Он обдумывал положение. Да, билет не взял, но что-нибудь придумает. Сложнее с деньгами. У Галатина появилась идея раздобыть полмиллиона. Четыреста тысяч на покрытие долга Антона и сто тысяч на дорогу, на подарки Алисе и прочие дела, включая непредвиденные обстоятельства. Идея хорошая, но – у кого занять? Коллеги-педагоги и коллеги-музыканты сами бедствуют, богатых бизнесменов у Галатина в друзьях нет. Гера, друг Нины, вроде неплохо зарабатывает, попробовать попросить у него? Неудобно, но надо. Попросить через Нину. Это тоже неловко, но не привыкать – ему с родной дочерью давно уже непросто общаться, и не поймешь, кто в этом виноват, она или он. Или оба.

 

4.

 

В детстве Нина была такой же обожаемой, как сейчас Алиса. Сына Галатин тоже любил, но спокойнее, дочери же отдавал все свободное время, покупал ей книги, игры, и до восьми-девяти лет Нина благодарно отзывалась на отцовскую дружбу. А потом охладела. Книжкам не особо радовалась, в совместные игры играла неохотно. Семье тогда повезло, они сменяли с доплатой свою двухкомнатную квартиру в пятиэтажке аж на четырехкомнатную в старом доме, в центре, рядом с родителями Галатина. Каждый заимел свою комнату, в том числе и Нина, вот там, в своей комнате, она и пропала, появляясь в общем пространстве редко и наскоро. Галатин и жена не могли понять, что происходит. Переходный возраст? – рановато. А что тогда?

– Склад характера, – сказала Женя. – Моя мама тоже такая была. Всю жизнь одна, без мужа, без подруг, сидела в библиотеке своей, а вечерами дома, и никуда не вытащишь.

– Наверно, – соглашался Галатин, скучая о прежней Нине, но понимая, что ее не вернешь.

Родители ждали, в чем проявятся интересы дочери, – они ни в чем не проявились. После школы не захотела больше учиться, лениво бездельничала, валяясь у себя в комнате, слушала музыку – все подряд, смотрела телевизор – тоже все подряд, часами говорила с кем-то по телефону. Вечерами уходила, возвращалась поздно, брала на кухне еду и уходила с нею к себе в комнату, чтобы избежать общения с родителями. Своя загадочная жизнь. Потом устроилась официанткой в ресторан. Потом – продавщицей в небольшой обувной магазин. После этого ее посадили в табачный киоск в торговом центре, где ей понравился график – день с утра до вечера на работе, день дома. В свободный день долго спала, потом уходила и где-то пропадала до позднего вечера, до ночи, иногда и до утра. И так себя вела, так, вернее, себя поставила, что отец и мать стеснялись спросить, где и с кем она была. Попробовали все же выяснить с наивозможнейшей деликатностью, Нина сказала:

– Не курю, не колюсь, не нюхаю, не выпиваю, беременеть не собираюсь. В чем претензии? Остальное – моя жизнь, хорошо? Будет повод – будем говорить, нет повода – нет разговора. Спасибо за внимание.

Однажды Галатин, зачем-то зайдя в комнату дочери, когда та была в ванной, увидел включенный компьютер, машинально нажал на клавишу и увидел страницу переписки. Это была одна из социальных сетей, которые в ту пору начинали развиваться во всю мощь и ширь. Нина переписывалась с кем-то по имени Кей. А себя назвала почему-то на грузинский манер – Нино. Оглянувшись на дверь, Галатин быстро просмотрел страницу.

 

КЕЙ есьли у тебя претэнзии я готов

НИНО мог бы догадатся

КЕЙ о чем

НИНО я сто раз обьясняла

КЕЙ смотря про что

НИНО ты знаешь

КЕЙ нет

НИНО тогда какой смысл????

КЕЙ чтото предъяви и я отвечу

НИНО уверен?

КЕЙ я всегда уверен

НИНО ты мне это сказал вчера и хочеш сказать что ты уже забыл?????? не верю!!!!!!

КЕЙ мало что я говорил

НИНО то есть ты не отвечаешь за свои слова??????

КЕЙ я всегда отвечаю

НИНО тогда ответь

КЕЙ смотря что ты имееш ввиду

НИНО ты знаешь

КЕЙ беспонятия

НИНО тогда НЕОЧЕМ говорить

КЕЙ есьли хочеш сказать что у нас все я пойму

НИНО я этого не говорила!!!!! а ты какраз намекал что это так причем с моей стороны что вообще подлость!!!!!!!!!!

КЕЙ я тебе вобще ничего не говорил

НИНО а я и не сказала что мне с этого и надо было начать что ты не мне сказал а сам знаешь кому!!! и это у меня не умищаеться в голове как это можно это предательство так и знай

КЕЙ переведи на руский

НИНО если не понял то совсем тупой

КЕЙ будеш со мной так говорить я вобще не буду говорить

НИНО успокоились ладно?

КЕЙ мне надо оторватся по работе я скоро

НИНО я тоже у меня тут дела стукнусь через полчаса

НИНО иду в душ а ты помечтай

НИНО уже ушел?

НИНО ладно тебе же хуже

 

Галатин выскользнул из комнаты с чувством, будто что-то украл. Сидел в кухне, пил чай, не желая чая, – чтобы чем-то себя занять. Ему казалось, что в словах дочери видятся до обидного ясно ее пустота и мелкость, он чувствовал разочарование и этого разочарования стыдился: мы должны любить детей такими, какие они выросли, тем паче, что мы их и растили. Он хотел смириться и успокоиться, но не мог смириться и успокоиться.

Вошла в кухню после душа Нина – тоже попить чаю. Присела к столу. Галатин опасался глянуть на нее – вдруг догадается. Но дочь, съев печеньку, ушла с кружкой чая к себе. Как обычно.

После этого что-то окончательно оборвалось, Галатин прекратил попытки понять дочь, сблизиться с нею.

Нина стала ему неинтересна, и с этим уже ничего не поделаешь.

Осталось лишь родственное, кровное, привычное.

Потом умерла Женя, потом мама, отец стал плох головой, Галатин взял его к себе, а отцовскую двухкомнатную квартирку Нина выпросила себе, они стали видеться совсем редко. А потом появилась Настя, а вскоре и Алиса, новая любовь Галатина. Жили дружно, отец с сыном своими руками переоборудовали квартиру, соорудив два санузла и из черного хода сделав для Галатина отдельный вход, но сохранив и дверь меж его комнатой и остальными. И вместе, и отдельно, всем удобно, всем хорошо. Потом, когда Настя и Антон приняли решение перебраться в Москву, пришлось продать эту замечательную квартиру, чтобы дать им денег на обустройство, Галатин с отцом вернулись в родовое двухкомнатное гнездо, а Нина снимала квартиру или жила то у одного, то у другого бойфренда.

Полтора года назад у нее появился Гера Кружкин, человек неопределенных занятий, очень небедный. По предположению Галатина – авантюрист. Нина на вопрос о профессии и занятиях Кружкина, ответила коротко:

– Коучинг.

Галатин человек современный и нахватанный, все эти новые слова знает. Уточнил:

– И чему учит?

– Общению.

– Область неизведанная, загадочная, – иронично одобрил Галатин.

Утешительно, что Гера красавицу Нину ценит, балует подарками, летали вместе отдыхать на лазурные берега, недавно купил ей машину. А себе купил квартиру в хорошем малоэтажном доме на улице Мичурина, в пяти минутах от дома Галатина, и Галатин мог бы заходить хоть каждый день, но не очень-то приглашали, да не очень-то и хотелось. Поэтому он общался с Герой всего раза три или четыре, и то мимоходом. Себя перед собой оправдывал так: позавчера у Нины были какой-то Виктор, вчера какой-то Прохор, сегодня Гера, завтра будет кто-то другой, лучше ни к кому не привыкать. Ни какого-то Виктора, ни какого-то Прохора, ни Геру Галатин не видел отцами будущих детей Нины. По правде сказать, не очень расстраивался – не был уверен, что ему хватит душевных сил еще на одного внука или внучку помимо Алисы. Никого он так, как ее, уже не полюбит. А если вдруг полюбит, то получится по отношению к Алисе небольшое предательство, а на переживание предательства у Галатина тоже нет сил. Заметим тут не совсем к месту, чтобы не забыть: жизнерадостная подлость – штука нелегкая, она требует соответствующего здоровья и энергии.

До встречи с дочерью оставалось время, и Галатин заглянул домой, посмотреть, как отец.

Руслан Ильич завтракал: ел из кастрюльки макароны.

– Разогрел бы, – сказал Галатин.

– Нам, татарам, все равно, – ответил отец обычной поговоркой.

– Кефир пил?

– Пил.

На подоконнике стояла чашка, накрытая пластиковой крышкой. Галатин налил туда кефира утром, чтобы тот был комнатной температуры. Он поднял крышку: кефир не тронут. Поставил чашку перед отцом.

– Еще, что ли? – спросил отец.

– Тот самый. Не пил ты.

– Разве? А казалось, что пил. Вот память. Выпью, ладно. Как там погода?

– Зима.

– Холодно?

– Нормально.

Глаза человека в старости выцветают не цветом, а смыслом. Мы ведь даже не замечаем, как постоянно что-то обдумываем – и когда едим, и когда просто идем по улице, и когда чистим зубы, довольно туповато, надо признать, глядя в зеркало. Мозги ворочаются, совершается какой-то процесс, он отражается в глазах. А с возрастом процесс ослабевает, ничего не отражается, и это грустно видеть. Особенно у отца, остроумного красавца, короля пошивочного цеха, инженера-технолога, который ходил меж вздыхающих взглядов двух десятков швей, как капитан Грей, ожидающий, когда наконец сошьют алые паруса, хотя шили на этой фабрике трусы и майки для армии, милиции, больниц и тюрем. Внешне отец был очень похож на пианиста Вана Клиберна, кумира советского народа конца пятидесятых, волосы такие же кудрявые, только потемнее (от них давно ничего не осталось), выделялся в любом обществе, да еще умел и вести себя киношным аристократом. Мама была внешне попроще, советская женщина с обложки журнала «Работница», многие были уверены, что при такой жене муж обязательно погуливает, но нет, Руслан Ильич знал только работу и дом, жену ровно и преданно любил, уважая ее спокойный, тихий ум и ровную доброту, к рассказам друзей об амурных победах относился с брезгливым недоумением. Выписывал и прочитывал от первой до последней страницы журналы «Вокруг света», «Знание – сила», «Наука и жизнь», коллекционировал джазовые пластинки, сконструировал стереосистему с хорошим усилителем, любительски играл увлекался игрой на классической гитаре, никогда при этом не аккомпанировал застольным песням и не играл для гостей; он и выучил сына играть, а потом себя за это корил, огорчался, что Василий пошел не по технической части, стал музыкантом. Рок-музыку не принимал. Однажды Василий попросил отца послушать «Иисус Христос – суперзвезда», ему дали две катушки на день – переписать. Тот внимательно прослушал и сказал: «Местами неплохо, но это же эстрада». (Слова «попса» тогда еще не было). Василий был не согласен, но спорить не стал.

После смерти жены Руслан Ильич за полгода высох телом и умом, стал похож на благородно безумного Дон Кихота из старинного фильма – в исполнении актера Черкасова. Впрочем, это кино, а на самом деле ничего благородного в безумии нет. Есть жуткое ощущение, что человек, физически оставаясь здесь, с каждым днем все больше уходит, опускаясь в небытие. Потому старость и называют глубокой, а не высокой, язык умнее ума и знает, что впереди не высь, а глубь.

И вот отец ест макароны, и все усилия разума потрачены на то, чтобы подцепить очередную толстую макаронину и не промахнуться мимо рта, а глаза – пустые, далекие от всего, в том числе от себя.

– Ладно, пойду, – сказал Галатин.

Отец вздрогнул и обернулся.

– Это ты? Когда пришел-то?

– Неважно. По делам мне надо. Пойду.

– Надо, так иди.

– Выпей кефир.

– Я уже пил.

– Вот он.

– Ох ты… А я думал…

– Пей при мне.

– Да выпью.

– Пей сейчас.

Отец послушно берет чашку, выпивает кефир, вытирает рукавом губы.

– Молодец, – хвалит Галатин. – Не мой, я сам потом вымою. Пойду.

– Как погода там?

– Зима.

– Холодно?

– Нормально.

– Ты одевайся потеплее.

– Хорошо.

– А я уж пока не пойду.

– Не ходи, холодно.

– Не пойду. Сильно холодно?

– Мороз.

– Тогда не пойду. Если бы оттепель, я бы пошел. А так – чего уши морозить?

– И я о том же.

– Когда тепло, я разве буду дома сидеть? А в холод даром не надо.

– Хорошо.

– Когда будешь-то?

– Скоро.

– Ну, иди. Может, мне тоже сходить? У дома погуляю.

– Нет, холодно. И гололед.

– Тогда не пойду. Чего я там буду в мороз делать?

– И я о том же. Не скучай.

– Мне не скучно. Поем сейчас и лягу.

– Давай, пока.

– Иди. Не холодно там?

– Холодно.

– Ты одевайся.

– Уже оделся.

 

5.

 

Галатин ждал у подъезда дочь. В одиннадцать она позвонила:

– Ты где?

– У подъезда.

– Вот и постой там, подыши. Я скоро.

Галатин послушался, стоял, дышал.

Подъехала, густо порыкивая турбодвигателем, черная мощная машина, за бликами стекла Галатин не разглядел, кто за рулем; ожидался молодой мужчина жизнехозяйского типа, но выскользнула с гибкостью спортсменки высокая девушка с длинными светлыми волосами, в красной короткой курточке, в кожаных брюках; между брюками и курточкой показалась и скрылась, когда девушка выскальзывала, полоска обнаженной и загорелой летней кожи. На ходу надевая маску, она пошла к двери, набрала код, открыла дверь, обернулась:

– Вы к нам? Контакт?

Галатин не понял, но почему-то кивнул.

– Пойдемте. Вы кому звонили, мне, Гере? Или уже были у нас, я не помню. Всегда путаюсь из-за масок этих.

– Не был.

Галатин собирался в подъезде признаться в своей бесцельной шалости – дескать, просто растерялся. Но вошли в лифт, поднялись на третий этаж, вышли, девушка направилась к квартире, где жили Нина с Герой, и заинтригованный Галатин решил повременить. Девушка открыла дверь своим ключом. Они вошли. Девушка сняла высокие сапоги на тонких каблуках, повесила куртку в стенной гардеробный шкаф, оставшись в белой водолазке-топе – еще короче курточки, талия голая, край татуировки выглядывает из-под брюк, устремляясь от впадинки на животе вниз и скрываясь там. Галатин отвел невольно подглядывающие глаза, тоже разделся. Девушка по-хозяйски открыла обувной шкафчик, достала и надела туфли на шпильках, прошептала Галатину:

– Уже началось. Понаблюдайте пока, хорошо?

Она проследовала в гостиную, превратив несколько метров своей проходки в подиум для тысяч глаз, которых не было, но которые подразумевались: девушка была из тех, кто всегда представляет себя на виду у многочисленных зрителей, умея этих воображаемых зрителей с благородной царственностью как бы не замечать – не надо оваций, мы и сами знаем себе цену. А Галатин остался в двери, наполовину скрытый косяком и стоящим у стены шкафом. Хотел понять, что тут происходит.

Происходило следующее: Гера, сорокалетний, но юношески тонкий, с гладким зачесом назад темных волос, в черном костюме, в белой рубашке, в галстуке-бабочке и черной маске, стоял в эркерной нише, а перед ним разместились в раскладных пластиковых креслах дачно-пляжного типа, на некотором расстоянии друг от друга, несколько мужчин и женщин разного возраста. Все – в масках. Гера, увидев вошедшую девушку, движением головы поприветствовал ее, она приблизилась, встала неподалеку, а он продолжал говорить.

– Как я уже объяснял, не бывает недостатков, из которых нельзя извлечь преимуществ. Почему с древних времен были популярны маскарады? Потому что анонимность раскрепощает, а таинственность заинтриговывает. Правда, маски надевались на верхнюю половину лица. Рот оставался открытым, и тому есть причина. Как думаете, какая?

Гера обвел глазами присутствующих, ждал ответа. Женщина в коричневом платье без рукавов, надетом на белую блузку, похожая от этого на странную пятидесятилетнюю школьницу, подняла руку.

– Да, – разрешил Гера.

– Чтобы говорить? – вопросительно ответила женщина.

– Говорить можно и через маску – матерчатую, сетчатую, в виде забрала. Мы же с вами – говорим. Еще варианты?

Руку поднял худой мужчина в толстом свитере, связанном рельефом кольчуги. У него сзади до плеч висели пряди полуседых волос, не стриженных, наверное, с самого начала пандемии.

– Когда только губы, отдельно, они эротично смотрятся.

– Верно! – подтвердил Гера. – Абсолютно верно! Вы удивитесь, но не бывает некрасивых губ! Они кажутся некрасивыми только тогда, когда мы видим лицо полностью и отмечаем, что губы расположены либо слишком близко к носу, либо слишком далеко от него, они не всегда образуют гармоничный косинус со скулами, и так далее. Масками прикрывали тривиальные части, которые и портят лицо – скулы, нос, а заодно формировали вырезами масок контур глаз, который не у всех бывает удачным. Ибо! – Гера поднял палец, – глаз некрасивых тоже не бывает, имеются в виду глаза как органы зрения – зрачки, белки, радужка. Суть в контуре, в форме, именно поэтому женщины изобрели раскраску, которая есть тоже не что иное как…

Гера ждал подсказку.

– Маска! – радостно догадалась женщина-школьница.

– Да! Маска! Она придает заманчивость, она обещает и намекает.

– И обманывает! – со знанием дела подал реплику длинновласый мужчина.

– Не без этого, – охотно согласился Гера. – Но мы с вами целое занятие посвятили теме первичного обмана как естественного средства эволюционной борьбы. И пришли к выводу, что обман не так страшен, как его малюют, дело не в нем, а в отношении к нему. Помните про двух женщин в одной?

– Меня тогда не было, – сказал кто-то у стены, ближней к Галатину, невидимый за шкафом.

– Тогда прошу прощения за повтор, расскажу еще раз кратко. Парадокс касается в первую очередь мужчин. Сплошь и рядом мужчина до самого момента сближения, понимаете, о чем я, не знает, с кем имеет дело. Он видит красивое лицо, стройную фигуру, он видит, и это главное, что его избранница нравится окружающим. Ему кажется, что он выбрал ее добровольно, на самом деле тут выбор тройной: во-первых, выбрала его уже она сама, во-вторых, выбрал и одобрил социум, окружение, и только в-третьих выбрал он сам или повелся на два предыдущих выбора. И вот сближение. Прекрасная ночь, беспощадное утро. Мужчина впервые видит свою любовь без маски, то есть без макияжа, видит, в сущности, другую женщину. И понимает, что она не только не красавица, а часто наоборот. Почему же он не разочаровывается, не бежит и не уходит? Потому, что он помнит: в маске его избранница опять станет красавицей и для него, и для всех остальных. Другими словами говоря, он любит не только ее, но и народное мнение о ней. И если народное мнение считает ее красавицей, он готов сколько угодно не замечать, что это не так. Фигуры, частей тела, которые он открывает для себя во всей полноте и во всех недостатках, это тоже касается: народное мнение считает ее фигуру превосходной, и все, и для него достаточно.

– Я не согласна! – негромко сказала девушка, сидевшая сзади, боком к двери, поэтому Галатин видел ее в профиль. Бледное лицо, обрамленное тонкими рыжеватыми волосами, такими жиденькими, что сквозь них видны просветы кожи. Глаза цвета слабо заваренного чая. Несколько веснушек у глаз.

– С чем вы не согласны? – спросил Гера.

– С тем, что женщины все напяливают маски и раскрашиваются. Давно уже в тренде естественность.

– Тем хуже для тренда, – парировал Гера. – На самом деле маски есть у всех и всегда. Вернее, полумаски: что не надо, закрываем, что надо – открываем. Не в макияже только дело. У мужчин вместо масок – деньги, положение в обществе, машины, одежда, возможности, у женщин обаяние, сексуальность, умение слушать и понимать, ум, в конце концов! – отнесся Гера непосредственно к бледной девушке. – И – речь, голос! Это, дамы и господа, и есть наша тема сегодня – голос. Как мы говорим?

Все молчали – вопрос был слишком расплывчатым.

– Смелее, смелее, дайте общую характеристику – как говорит большинство людей?

Круглоголовый юноша, сидевший рядом с бледной девушкой, попробовал угадать:

– Не очень хорошо?

У него самого голос был точно не очень хорош – скрипуче-басовитый, подростковый, с призвуком невысказанных обид и претензий к окружающему миру.

– Безобразно! – огорчил его и всех Гера. – Безобразные тембры, но это полбеды и даже совсем не беда, безобразные, вот в чем корень, интонации!

– Актерствовать, что ли? – спросила бледная девушка.

– Ни в коем случае! Управлять голосом! Владеть им! Это как с телом. Мало кто без подготовки сразу хорошо танцует. Но вот один урок, второй, третий, и человек начинает получать удовольствие от танца, от своих движений. И те, кто смотрит, тоже получают удовольствие. То же касается гимнастов, бегунов, вообще спортсменов. Наслаждение своим телом! Но голос у нас у всех – в полном забросе. Мы принимаем его как абсолютную и неизменяемую реальность, не пытаемся ничего с ним сделать, даже когда он нам не нравится. Вот вы, Петя, – обратился он к круглоголовому, – любите свой голос? Только честно?

– Не очень.

– И что делаете для того, чтобы он понравился? Ничего! А ведь это легко исправляется, так легко, что вы сами поразитесь! Если не трудно, встаньте и подойдите. Подойдите к Стелле.

Круглоголовый встал и вдоль стены, боком, по шажку приблизился к напарнице Геры, которая смотрела приветливо и ободряюще.

– Осанку держите, осанку! – напомнил Гера. – Мы с вами три занятия на это ухлопали!

Круглоголовый выпятил живот и откинулся назад дугообразной сколиозной спиной.

– Ну, хотя бы так, – согласился Гера. – Теперь вот вам ситуация. Перед вами девушка, с которой вы хотите познакомиться. Эпидемия вручила вам бонус –полуанонимность за счет маски. Даже самый застенчивый человек становится вдвое менее застенчивым. Прикрытый рот раскрепощает. Уверен, что ученые психологи уже пишут об этом диссертации. Что видит девушка? Глаза. Глаза ей нравятся. Нужно добавить голос. Тут важно единство формы и содержания. Девушки любят оригинальность. Вы обычно что говорите, когда хотите познакомиться?

Круглоголовый Петя замялся. Все понимали, что он никогда не знакомился с девушками на улице или в общественных местах, и ждали, что он придумает.

И Петя придумал.

– Телефон спрашиваю, – сказал он.

– Тускло, плоско, не оригинально, – отверг Гера. – Предлагаю вариант: «Девушка, пандемия напомнила, что жизнь коротка, раньше я бы не решился с вами заговорить, а теперь вдруг я завтра умру, и вы не успеете узнать, какой я хороший. Не верьте на слово, дайте телефон, созвонимся, и вы поймете, что я вам нужен!»

– Длинно очень, – пробурчал Петя.

– Скажите короче.

– Попробую.

Петя тяжко вздохнул и выдавил:

– Девушка, вдруг мы завтра умрем, дайте телефон!

Стелла удивленно округлила глаза и осмотрела окружающих, спрашивая их взглядом: это что за нелепое чудо тут нарисовались?

– По смыслу сойдет, – сказал Гера. – В вашей формулировке – простодушие, наивность, не так уж плохо. Но почему так мрачно, Петр? Веселее, легче, бодрее, чтобы не напугать! Девушки любят веселых и бодрых!

Бред какой-то, подумал Галатин. Неужели эти бедолаги воспринимают всерьез эту чепуху? Да еще, наверно, и деньги платят – иначе с чего купил бы Гера такую замечательную квартиру?

Меж тем Петя выставил ногу вперед, поднял руку, покрутил зачем-то в воздухе пальцем и крикнул, будто через улицу:

– Девушка, дайте телефончик, а то умру от ковида и не успею позвонить, а вы мне нравитесь!

Стелла засмеялась, засмеялись и другие, кроме девушки с жиденькими волосиками.

– Отлично! – ободрил юношу Гера. – По словам совсем хорошо, нелепо и симпатично, но голос очень уж клоунский. Интонация-то у вас веселая, но намерения-то серьезные, Петр! Еще раз!

Петя скрестил руки на груди и произнес со странно высокомерными нотками, будто одолжение делал:

– Девушка, такое дело, все могут умереть, а вы мне нравитесь. Дайте телефон, и я вам тоже понравлюсь.

– Уже лучше! – воскликнул Гера. – Но гонора поменьше, Петя, поменьше гонора! Откуда он у вас? Будьте самим собой! Хорошо, мы еще с вами позанимаемся, а пока сделаем так: разобьемся на пары и будем тренироваться. Тема: познакомиться, попросить телефон.

– У нас состав не парный, – заметил мужчина в свитере-кольчуге. – Женщин больше.

– Ничего страшного, они потренируются друг на друге. Важно освоить интонацию, найти голос, объекты в жизни все равно будут другие. Отстраняемся от конкретики, представляем, что никого вокруг нет, вы это уже прекрасно умеете!

Все, повернувшись друг к другу, начали тихо совещаться, готовясь к выполнению упражнения. Тут зазвонил телефон Галатина.

Только сейчас Гера заметил его.

– Василий Русланович?

И посмотрел на Стеллу.

Галатин достал из кармана телефон, успокаивающе помахал Гере рукой и пошел в кухню-холл, которая была не меньше гостиной.

– Ты где? – спросила Нина.

– Уже здесь.

– Где?

– В квартире.

– Я просила подождать!

– Ничего страшного. У вас же не секта, – пошутил Галатин.

– Не секта, но работа! Ладно, жди, сейчас буду!

В это время вошли Гера и Стелла.

– Здравствуйте, – сказал Гера, не снимая маски. – Нина мне не сказала, что вы придете.

– Хотел у подъезда подождать, а девушка вот ошиблась, позвала. Она не виновата.

– Я понял. Надеюсь, вам понравились наши игры?

– Даже не знаю, что сказать…

– Тут все просто, Василий Русланович. Вы, наверно, подумали, что мы флирт-коучингом занимаемся…

– Флирт-коучинг – это… – подхватила было Стелла, намереваясь объяснить, но Гера ей не позволил:

– Стеллочка, Василий Русланович – продвинутый человек, он все знает. Так вот, у нас не флирт-коучинг, не обучение тому, как знакомиться и общаться. Нет, и это тоже, но это обертка, фантик. Конфетка в том, что они думают, будто репетируют, а сами уже и знакомятся, и общаются.

– Уже пары наметились, – похвастала Стелла.

– Да! И потом, – Гера понизил голос и оглянулся, – разве в реальной жизни несчастный Петя осмелится попросить у такой девушки, как Стелла, телефон? И вообще заговорить с ней? А тут – пробует! Они ведь до пандемии все сидели по домам, общались и знакомились через сеть, а тут поняли, что могут сдохнуть в одиночестве, потянуло на волю!

– Вам на счастье? – с улыбкой спросил Галатин.

– И нам, и себе!

В это время в квартиру вошла Нина, быстро разделась и проследовала в кухню.

– Все нормально, – упредил ее Гера, видя, что она собирается сказать отцу что-то укоризненное. – Беседуем, понимаем друг друга. Я объяснил Василию Руслановичу, в чем гуманистическая суть нашей деятельности.

– Это не совсем официально у нас, – сказала Нина отцу. – Рассказывать не обязательно.

– Официально, – поправил Гера, – но вы же знаете, сейчас все клубы запрещены, все массовые мероприятия[2]. Поэтому да, почти подпольно получается. Ну что ж, пообщайтесь тут, а мы еще немного поработаем.

Они со Стеллой ушли, и Галатин изложил дочери свою просьбу – пожить у отца несколько дней. Удобней было бы взять его к себе, но он ни за что не согласится оторваться от родного угла.

– А я хочу к Антону съездить, посмотреть, как там и что. Ты знаешь, что происходит?

– Знаю. Ничего особенного. Давно ему пора с этой креветкой разойтись.

– Почему креветка?

– Скрюченная она какая-то. По натуре. Скрючится, и не поймешь, что думает, как к тебе относится. Хитрая.

– Он ее любит.

– Не повезло. Ничего, молодой еще, найдет кого-нибудь. А ты ничем не поможешь. Поэтому, пап, нет. С дедом сидеть не буду, и тебе ехать никуда не надо. Ты как собирался, поездом, самолетом?

– Придумаю. На поезде проблема – из-за температуры могут не пустить. На самолете, наверно, еще строже. Да и дорого.

– У тебя температура?

– Ты же знаешь, иногда повышается.

– Понятия не имею. Часто?

– Каждый день почти. До тридцати семи, редко выше. Я читал, бывают такие люди. Живут до глубокой старости, просто у них такая особенность организма.

– А почему ты не говорил?

– Разве не говорил?

– Ни разу.

– Значит, не придавал значения.

– Ты не придавал, а другие придадут. А если с тобой в дороге что-то случится? Я что буду делать тогда?

– Имеешь в виду – помру? Действительно, за телом ехать, хоронить, морока.

– Плохие шутки! Ты разве не знаешь, для чего этот вирус создали? У китайцев перенаселение, они придумали – выморить своих стариков. А заодно всех стариков мира. Старики – плохие потребители! – уверенно рассказывала Нина; так гладко обычно излагают чужие мысли и слова, накрепко затверженные. – А китайцам надо сбывать товары, они убирают плохих потребителей, оставляют хороших! Ну, и пенсию старикам платить не надо.

– Насколько мне известно, в Китае не очень-то ее платят.

– А Америка? А другие страны? Они все сговорились, это реально третья мировая война, уничтожают лишнее население! Мы проснулись в другом мире, ты не заметил? Все против всех, все друг друга боятся!

– И ты тоже?

– Конечно! Я только в машине чувствую себя спокойно, когда одна!

– Поэтому не хочешь с дедом побыть? Заразы боишься?

– Боюсь, не боюсь, но лишний риск – ни к чему. Может, он уже носитель.

– И я, может, носитель.

– Если нет, после Москвы точно будешь!

– Похоже, тебя зараза больше волнует, чем родной брат, – не совсем логично высказался Галатин, и Нина удивилась:

– Брат-то при чем?

– У Антона настоящая трагедия. Не жалко его?

– С какой стати? Он знал, на ком женится.

– Жесткая ты, дочурочка.

– Только дочурочкой не надо! Дочурочка, чурочка!

– Не буду. А вопрос можно?

– На здоровье.

– Кто тебе Гера? Сожитель, бойфренд, как это называется? А эта Стелла – кто? У вас тут тройничок, что ли? – с корявой игривостью спросил Галатин.

Нина поморщилась:

– Пап, я знаю, ты на уровне хочешь выглядеть. Не старайся, это смешно. И сапоги эти твои, шляпа дурацкая – тоже смешно. Показываешь, что не старый? А получается наоборот – ты не просто старым кажешься, а доисторическим каким-то.

– Я ничего никому не показываю, мне нравится. И ты ошибаешься, дочь, я не на уровне. Наоборот, я настолько ничего не понимаю в теперешнем мире, что жить в нем не хочу.

– Другого не будет.

– Знаю. Но он мне иногда глубоко противен.

– Мне тоже, это нормально.

– Для тебя все нормально.

– Поругаться хочется?

– С тобой поругаешься. Ты какая-то… Ничем тебя не прошибешь. Что тебя волнует или хотя бы интересует? Я не про то, как Китай стариков морит, я про тебя. Чем хочешь заниматься? Быть при Гере? А если он тебя бросит, что тогда?

– Неизвестно, кто кого бросит.

– Нет, правда, мы с тобой никак не поговорим об этом, но я понять хочу – в чем твое дело жизни? Семью – хочешь? Детей – хочешь? Чего хочешь вообще?

– Сейчас – помолчать.

– Довольно грубо с папой говоришь, не кажется?

– А не нарывайся.

Смута, тяжкая смута была в душе Галатина: кажется, что много можешь сказать, но не сообразишь, что именно. Дело, наверно, в той далекой трещине, которая образовалась, когда Нина подросла, образовалась ни с чего, сама собой, и это невыносимо обидно, и хочется понять, в чем причина. Никогда Галатин не заговаривал об этом, и вдруг решился:

– Я вот думаю. Мы с тобой были очень близкие папа с дочкой, когда ты маленькая была, лет до восьми-девяти. И потом я тебя тоже любил, и сейчас люблю, а ты, мне кажется, перестала. И меня, и маму. Будто мы исчезли для тебя. Или я ошибаюсь? Скажи честно.

– А чего тут говорить? Я уродка, пап, – спокойно сказала Нина.

– То есть?

– Я безэмоциональное и бездуховное существо. Меня ничего не волнует, ты прав.

– Я думал, наоборот. У тебя всегда были с кем-то бурные отношения.

– Это я так, накручивала себя. Люблю накрутить, особенно когда выпью.

– Ты выпиваешь?

– Конечно.

Ну вот, думал Галатин, ты желал откровенного разговора, ты его получил. Радуйся.

– Может, я как-то…

– Нет. Ничем не поможешь, я только разозлюсь. Знаешь, очень жалко, что мама умерла, но, если бы она была живая, я бы ее ненавидела.

– За что?

– За все. Постоянно восторженная, все время восклицает, хочет, чтобы все вокруг такие были. Раздражало страшно.

– И я раздражаю?

– Меньше, но тоже. Меня все раздражают. Я, пап, людей вообще ненавижу. Наглухо. Ненавижу и презираю. Гера это хорошо понимает, он сам такой. Он в эпидемию прямо расцвел – все бегут к нему, как дети. Мне тоже нравится – люди притворяться перестали, показали, какие они слабые, какие убогие, ничтожные, трусливые. Я раньше думала, что одна такая, злилась на себя. Теперь вижу – все такие. Не вдохновляет, конечно, но успокаивает. Общая трусость примиряет с собственной.

Галатин чувствовал себя чуть ли ни раздавленным, будто узнал, что дочь тяжело больна. Но ведь и правда – больна. По ее безнадежным тоскливым глазам, глядя в которые плакать хочется, видно, насколько ей тяжело.

– Ты прости за то, что я сейчас скажу, Ниночка, – предупредил Галатин, – но, может, тебе со специалистом посоветоваться?

– С психиатром? Уже советовалась, таблетки пью.

– И ничего мне не говорила? Почему?

– Потому. Чтобы не видеть, как ты от этого мучаешься. Сейчас вот – мучаешься? Можешь не говорить, вижу. Думаешь, мне от этого легче? Только хуже. Пап, ты ничего не можешь сделать. И Антону тоже не поможешь. Успокойся. Скоро Новый год, купи елочку, сядьте с дедом, выпейте. Я забегу на полчасика, посидим, маму вспомним, она Новый год любила очень, поплачем. А?

– Ты прости меня, – сказал Галатин.

– За что?

– Я догадывался, что что-то не так. А поговорить боялся.

– И правильно делал.

Галатин вытер глаза, встал. И вдруг усмехнулся.

– Ты чего? – не поняла Нина.

– Да странная мысль. Что сейчас самый неподходящий момент попросить у тебя денег, но именно поэтому – попрошу. То есть у Геры – можешь для меня попросить?

– Сколько?

– Только не пугайся. Полмиллиона. Антон в долги влез, хочу ему помочь. И на поездку.

– Антон сам выкрутится, а на поездку просить не буду.

– Тысяч пятьдесят хотя бы.

– Нет.

– Окончательно?

– Окончательно.

– Ну и ладно. Тогда давай-ка встань, обниматься будем.

– Только не это! – воскликнула Нина.

Но встала, подошла к отцу, они обнялись и постояли так какое-то время. Тихо и молча.

Лет пятнадцать не обнимал родную дочь, подумал Галатин. Вот жизнь.

Умрет, жалеть ведь буду, подумала Нина. И шмыгнула носом.

Галатин шепнул:

– Приеду, и мы обо всем поговорим. Со мной можно говорить, я понимающий.

– Я и сама хотела. Но думала, тебе это не надо.

– С чего это?

– Казалось так. Когда была маленькой, была тебе нужна – как кошки нужны, как собачки. Типа – умиляться. Потом выросла в человека, а людям умиляться труднее. И ты перестал мной интересоваться.

– С ума сошла? Я сто раз пробовал к тебе как-то… Ты сама отделилась, отгородилась, разве не помнишь?

– Я же говорю: уродка.

– Да хватит, нашла слово! Пусть и уродка, все равно люблю. Дождись меня, нам обязательно надо поговорить.

– А куда я денусь?

– Действительно. Глупость сказал. А с дедом все-таки никак?

– Прости, пап, нет.

– Звони ему хотя бы.

– Это можно.

 

6.

 

Три задачи надо решить Галатину, три насущные задачи: найти, кто побудет с отцом, добыть денег и придумать, как добраться до Москвы.

Насчет добраться возникла идея – позвонить другу и бывшему однокласснику Ивану Сольскому. У Ивана три подержанных грузовика, которые курсируют по всей стране, не слишком отдаляясь от Саратова, чтобы не застрять где-то из-за своей ветхости, ездят в том числе и в Москву. Вдруг один из грузовиков как раз туда снаряжается?

И он позвонил, Иван обрадовал, сказал, что да, вот прямо сегодня вечером машина с грузом отправится в столицу, но говорить надо с водителем.

– Я к нему собираюсь, заеду за тобой, сам с ним обсудишь. Захочет – возьмет, не захочет – извини.

– Так у тебя, значит? Демократия?

– Разделение полномочий! – с веселой досадой сказал Иван. – Я где-то часа через полтора буду, ничего?

– Годится.

– Вот и хорошо!

Галатин зашел домой, увидел, что отец спит, и спустился на первый этаж к соседке Наталье Владимировне, которую знал с детства. Она уже тогда казалась дамой в возрасте, а сейчас ей за девяносто. Работала преподавательницей английского языка в университете, жила с дочерью, а потом одна в очень темной квартирке, окна которой были загорожены близко стоящими густыми деревьями, да еще решетки на окнах, да плотные шторы, почти всегда задернутые, потому что Наталье Владимировне не хотелось, чтобы ее рассматривали люди, проходящие по узкому тротуару между домом и деревьями мимо ее очень низких окон – подоконник на уровне пояса взрослого человека. Она была хромой из-за перенесенной в детстве болезни, о которой никогда не рассказывала, припадала на одну ногу, но припадала удивительно изящно, высоко держа при этом голову. Жители дома и подъезда считали ее заносчивой гордячкой – она ни с кем не общалась, только здоровалась. Но и здоровалась не по-людски, с преувеличенной вежливостью, которая многим казалась ехидной, а то и издевательской, не произносила, а почти выпевала: «Здрав-ствуй-те, здрав-ствуй-те!» Начитанному Василию Наталья Владимировна виделась барыней-дворянкой из девятнадцатого века. Никогда ни к кому не заходила по-соседски, и к ней не заходили. Тетя Тоня, которая не раз забегала к родителям Василия занять рубль-другой до получки, однажды высказалась о ней: «Какая-то она, знаете, не народная. Неприятная она!»

Для Галины Сергеевны, мамы Василия, Наталья Владимировна делала исключение, регулярно общалась с нею, и всегда это было церемониально.

«Не желаете ли на чашечку кофе зайти в воскресенье?» – спрашивала она Галину Сергеевну при встрече.

«С удовольствием!» – отвечала Галина Сергеевна.

Иногда брала Васю с собой и просила Наталью Владимировну оценить его знания английского.

«Ну что ж, молодой человек, блистайте», – соглашалась Наталья Владимировна и начинала говорить с ним по-английски. Василий забывал и то, что знал, терялся, мама переживала, милосердная Наталья Владимировна задавала несколько совсем простых вопросов из программы начальной школы, Василий отвечал, мама радовалась.

Галина Сергеевна сама очень неплохо знала язык, потому что закончила романо-германский факультет, и Наталья Владимировна, когда хотела сказать что-то, не предназначавшееся для ушей подростка, переходила на английский, мама волновалась и старалась, как на экзамене, запиналась, но все же могла поддержать беседу, Василий ею гордился.

Наталья Владимировна встречала гостью всегда в нарядном платье и в туфлях, пусть и на низких каблуках, Галина Сергеевна тоже принаряжалось, это было похоже на маленький светский прием. Василию Наталья Владимировна казалась странноватой, особенно то, как говорит: врастяжку, с улыбочкой, последние слова предложений часто произнося по слогам. И ни одной фразы в простоте, даже на вопрос о здоровье, отвечала так:

«Хотелось бы пожаловаться, но, знаете ли, не люблю прибедняться, поэтому сознаюсь, что чувствую себя здоровой просто до не-при-ли-чия!»

Выйдя на пенсию, она окончательно засела дома, лишь иногда отлучаясь за продуктами, при этом за последние десятилетия совершенно не изменилась: черные волосы с серебряными нитями, очень белое лицо, и все тот же голос, те же манеры, и темы бесед исключительно интеллектуально-духовные, ничто практическое и материальное ее не интересовало. Книг у нее было немного, один двухрядный шкаф, но она читала с утра до вечера. Наверно, фантазировал Василий, начинает с верхней полки, слева направо, доходит до нижней, и, когда заканчивает последнюю книгу, берется опять за первую.

Однажды Галина Сергеевна, лет пятнадцать назад, когда зашла вместе с Василием, уже пятидесятилетним в ту пору, упомянула имя современного популярного автора и неосторожно сказала, что может дать почитать его книгу. Наталья Владимировна отозвалась следующим образом:

«Я, конечно, допускаю, что среди современных авторов есть такие, кто умеет более или менее внятно складывать слова, но мне крайне трудно представить, что кто-то из них лучше Толстого, Диккенса, Гоголя, Голсуорси или Че-хо-ва. Поневоле возникает вопрос: почему, имея возможность погружаться в первосортные тексты, я должна отнимать у себя время потреблением чего-то вто-ро-сорт-ного? Что не исключает, Женечка, вашего права этим интересоваться, видимо, вы более терпимы, нежели я, старая пе-реч-ница!»

Галатину казалось, что и сорок, и тридцать, и двадцать лет назад, и вчера он слышал от Натальи Владимировны одно и то же. Она давно не читает газет, да их и нет сейчас, у нее давно сломан телевизор, а новый она принципиально не покупает, поэтому живет в счастливом неведении относительно событий внешнего мира, хотя кое-что все-таки узнает из кухонного радио, от дочери, от внука, имени которого Галатин не помнит, от подросших двух правнучек. На новости она обычно реагирует одним презрительным и коротким словом: «Мерзость!» Кроме книг, у нее есть проигрыватель и два десятка пластинок с классической музыкой, иногда классику передают и по радио, Наталья Владимировна любит повторять, что каждый раз открывает в классике что-то новое, и это ее поражает.

Собственно, не Наталья Владимировна нужна была Галатину, а ее дочь Варвара, которая подрабатывала сиделкой и в свое время очень помогла, ухаживая за Евгенией Сергеевной. Он мог бы сразу позвонить Варваре, но вспомнил, что очень давно не заглядывал к Наталье Владимировне. Может, почтенная старушка уже Богу душу отдала, а он и не заметил. Стало, к примеру, ей плохо, скорая помощь увезла в больницу, там Наталья Владимировна и упокоилась, а похоронили из морга, и никто из соседей не знает, привыкнув подолгу не встречать ее и не видеть света в плотно зашторенных окнах.

Да нет, припоминал Галатин, кажется, месяц назад, возвращаясь домой вечером, он видел полоску света над шторами. И ведь была мысль зайти, спросить, как и что, почему-то не зашел. Чем-то занят был? Занятие сейчас одно: тревога и смятение. Занятие пустое, бессмысленное, но очень отвлекает от всего привычного, при этом замечаешь, что меньше думаешь о других. Печально.

Галатин позвонил и приготовился ждать: Наталья Владимировна обычно к двери шла очень долго. Прислушивался. Тишина. Позвонил еще раз. Приложил ухо к двери. Тихо. Достал телефон, чтобы позвонить Варваре. И тут щелкнул замок, открылась дверь. В прихожей стояла, держась за дверь и стену, Наталья Владимировна. Все такая же – очень белое лицо и удивительно черные волосы. И такие же живые, темные, умные глаза, как и всегда. Она была в платье – одном из тех, в которых принимала Евгению Сергеевну, темно-синем с яркими цветами. Галатин мимоходом подумал, что платье ведь, наверное, труднее надевать, чем домашний халат, но Наталья Владимировна, наряжаясь, держит себя в тонусе. И, как всегда, улыбка на лице. Она вглядывалась в Галатина, тот спустил маску на подбородок.

– Васи-илий! – пропела Наталья Владимировна.

– Как неожиданно! Чем обязана?

– Да я просто… Давно не заглядывал.

– Это правда. Что ж, у всех свои дела. Зайдете?

– Конечно.

– Прошу. И не надевайте вы этот намордник, от него никакого толка!

Наталья Владимировна пошла в комнату, припадая на больную ногу. Она была в тапках и толстых шерстяных носках, поэтому Галатин и не слышал ее шагов. Тапки и носки объяснялись тем, что в квартире было довольно холодно.

Наталья Владимировна села в кресло, которое Галатин помнит с детства, с накинутым на него гобеленовым ковриком. Накрылась шерстяной белой шалью, извинилась:

– Ничем не угощаю, слегка поиздержалась. Впрочем, там есть какой-то чай, хотите?

– Нет, спасибо. Как поживаете?

– Смотря что иметь в виду. А вы как?

– Ничего особенного. Прохладно у вас.

– Батареи совсем не греют, надо менять. Все угасает, Василий, таков закон. И я угасаю, но никак не у-гас-ну.

– Вы прекрасно выглядите.

– Знаю. И это ужасно нервирует. Я всегда прекрасно выглядела, хотя ничего для этого не де-ла-ла. Вопрос: зачем прекрасно выглядеть, если это никому не нужно, в том числе и мне самой? Ответа нет. Бессмысленный парадокс при-ро-ды.

– Вы зря. Люди смотрят на вас и думают: если кто-то в таком, извините, возрасте так выглядит, может, и мне повезет.

– Смотреть некому, Василий. Ваш папа, надеюсь, жив-здоров?

– Жив, но нездоров. Я хочу вашей Варе позвонить, попросить ее, чтобы…

– Она умерла, – сказала Наталья Владимировна.

Галатин аж сел. То есть он действительно сел – на стул возле пианино. Это пианино он тоже помнит с детства, на нем хотели учить играть Варю, но у нее не заладилось, так оно и осталось молчащим – ни разу при Василии на нем никто не играл.

– Как это? – спросил он.

– Когда?

– В начале лета. Давайте договоримся: я не хочу трогать эту тему. Не потому, что мне очень больно, это, Василий, уже не боль, это полное отупение. Я совершенно отсутствую, но при этом почему-то вижу, как я отсутствую, и меня даже моментами это за-бав-ляет. Я не выжила из ума, я все ощущаю, все осознаю, но пребываю в полном недоумении, зачем мне это надо.

– Постойте… А как же вы… К вам ходит кто-то?

– Конечно. У меня внук Тимофей, если помните, весьма уже зрелый мужчина, и две правнучки, старшей, Асе, уже, представьте, шест-над-цать. Вот Ася и забегает. Прелестное существо, ангел с дьявольщинкой. Встречали таких? Смерть мужчинам, я сама была такой когда-то, если вы, конечно, верите мне на сло-во!

– Это хорошо, – пробормотал Галатин, – но вы говорите… Что поиздержались. Извините за вопрос, у вас еда есть?

– Естественно. Ася была на той неделе.

– А можно, я посмотрю?

– Василий, это лишнее! Я абсолютно не нуждаюсь в бла-го-тво-рительности!

– Это не благотворительность, а… Не сердитесь, я все-таки гляну.Галатин пошел на кухню. Открыл холодильник. Там полпачки масла, банка сгущенки, засохший кусочек сыра, майонез, два яйца, баночка варенья, бутылка йогурта. И все. Открывал кухонные шкафчики и ящики. Три картофелины, полусгнившая луковица, полпачки макарон. На одной из полок памятные с советской поры жестяные банки для круп, красные с белыми кружочками, как огромные божьи коровки, с надписями «Сахар», «Соль», «Крупа», «Специи». В «Специях» ничего не было, кроме легкого перечного запаха, в банке «Сахар» горстка сахара, в «Крупе» на донышке гречка, зато «Соль» полна до краев.

Он вернулся в комнату.

– Наталья Владимировна, можно я в магазин схожу, куплю кое-что? Я у вас сто лет не был и чувствую себя полным подлецом. Не ради благотворительности, а… По-человечески.

– Да бросьте! – махнула рукой Наталья Владимировна. – Не надо никуда ходить. Я в любой момент могу позвонить Асе, она примчится. Но сейчас у меня все есть. Единственное, от чего, может быть, не отказалась бы, от шоколада. Почему-то второй день хочу шо-ко-лада. Такого, знаете, не стопроцентного, но и не молочного, а классического, с легкой горчинкой, понимаете, да?

– Вот за шоколадом и сбегаю. Разрешите?

– Разрешаю, – смилостивилась Наталья Владимировна. – Я просто не хотела Асю беспокоить из-за такого пус-тя-ка.

– Вы меня простите, Наталья Владимировна, может, ваша Ася и ангел, но у меня такое ощущение, что вас голодом морят!

– Глупости! Если хотите знать, живая я им нужнее, чем мертвая. Учитывая возраст и работу на оборонном заводе во время войны, я тогда еще девочкой была, мне начислили совершенно фантастическую пен-си-ю!

– И они у вас ее берут?

– Нельзя так думать о людях! Без спросу – ни копейки! Я сама даю им на мое питание, а остальное дарю, потому что мне не нужно. И я даже горжусь этим – я могу кому-то помочь! Хватит дискуссий, сами виноваты, сказали про шоколад, и мне теперь стра-а-стно хочется шо-ко-лада! Несите!

И Галатин поспешил в магазин, в супермаркет, что был неподалеку, где купил, конечно, не только шоколад, но и всего другого понемногу. Вернувшись, сказал Наталье Владимировне, что еще не завтракал, почему бы ему не приготовить завтрак здесь и не разделить трапезу с нею? Она согласилась, заметив, что по времени скорее пора обеда. Галатин быстро нарезал салат из помидоров, сварил четыре сосиски, нашел турку и приготовил кофе, он помнил, что Наталья Владимировна любила кофе, поэтому купил пачку молотого, не слишком дорогого, но и не самого дешевого. Спросил Наталью Владимировну, где лучше устроиться – в кухне или в комнате. Она обычно принимала Евгению Сергеевну в комнате, за круглым столом, что стоял в центре, считая угощенье в кухне дурным тоном.

– Конечно, здесь! – ответила Наталья Владимировна.

И он сервировал стол в комнате, все принес, расставил, Наталья Владимировна восторгалась:

– Кофе! Вы попали мне в самое сердце, Василий. Боже мой, кофе!

– Мы покушаем сначала, а потом кофе.

– За «покушаем» вам двойка, люди едят, а кушают, как известно, лошади, причем овес и се-но. Или вы к моему возрасту так обращаетесь? Кушать – детишкам и беспомощным старичкам говорят. Неважно, но хочу кофе сейчас, а то ос-ты-нет!

– Подогрею.

– Пить подогретый кофе? Видела бы вас мама! Нет, только сейчас. А потом можно сварить еще, если вам не тру-дно.

Они выпили кофе, потом принялись за еду. О шоколаде Наталья Владимировна не вспоминала, хотя плитка его лежала на столе, она ела с видимым аппетитом, которого стеснялась, поэтому время от времени удерживала себя, задавала вопросы о том, что происходит в мире, но слушала невнимательно.

Потом Галатин сварил еще кофе, на этот раз Наталья Владимировна пила его с шоколадом. На белом ее лице выступил румянец – неожиданно легко-девичий, светло-розовый.

– А Варя молочный шоколад любила, – сказала она.

И заплакала.

Слезы обильно катились из глаз, она прикладывала к ним бумажную салфетку.

– Не смотрите, – попросила она Галатина. – Плачущая старуха – неэстетично.

Галатин отнес посуду на кухню, все вымыл. Когда вернулся, Наталья Владимировна сидела опять в кресле, успокоившаяся.

– Вот странно, – сказала она. – Когда мне хорошо, причем от элементарных вещей, от той же еды, я тут же вспоминаю Варю. Поэтому мне лучше, когда мне хуже, вы понимаете, Василий?– Да, конечно. Ну что ж, я пойду? И буду заглядывать, если позволите.

– Не позволю, Василий. Это ни к чему. Сейчас я никого не жду, а придете раз, другой, начну ждать.

– Я и в третий приду, и в четвертый.

– Нет. Не надо. Не мешайте мне умирать. Я говорю серьезно.

Галатин хотел что-то сказать, возразить, но она подняла руку:

– Все, все, до свидания!

И Галатин ушел. 

 

Он медленно поднимался на свой этаж, думая, что лучше или хуже: дожить до глубокой старости и утратить разум и память, как отец, или оставаться в полном разуме и сознании, как Наталья Владимировна?

Тут мысль его неожиданно скакнула: у Алисы тоже очень белая кожа. Как у Натальи Владимировны. Проживет ли она столько же? Если да, то застанет начало двадцать второго века.

И еще раз скакнула мысль, на этот раз болезненно, вспомнился вычитанный в интернете случай: мальчик, у которого разводились родители, прыгнул с третьего этажа. Надеялся, что только что-нибудь сломает и напугает родителей, и они образумятся, но убился до смерти.

Алиса, конечно, никогда этого не сделает, но…

Он остановился на площадке своего этажа и позвонил ей.

Алиса вместе ответа прислала сообщение:

«дедась у меня дела сори»

«Хочешь, я приеду?»

Алиса не ответила.

Галатин повторил:

«Хочешь?»

«да а зачем»

«Я соскучился. Буду твоим Дедом Морозом».

«это придумывоют дедморозов нет»

«Зато я есть».

«хорошо»

«Что хорошо? Я приеду? Ты хочешь?»

«хочю»

«Хочу».

«хочю»

«Хочу!»

«хочю—»

«Издеваешься?»

«шутки надо понимать»

«Теперь дошло. Я тупой Дедася. Я скоро приеду».

«ладно»

«Но никому не говори. Маме не говори. Не скажешь?»

«нет»

«Целую тебя».

«ладно»

После этого Галатин позвонил в соседскую дверь, тете Тоне. Теперь только на нее надежда.  

 

7.

 

Наталья Владимировна прожила еще три года и умерла во сне. Ася, пришедшая утром, не испугалась, она давно этого ждала. Позвонила в скорую помощь и в полицию, а сама открыла то отделение серванта, которое прабабка смешно называла секретером, и увидела несколько обернутых бумажками и скрепленных канцелярскими скрепками пачек денег, весьма, впрочем, тонких. На каждой пачке имя – кому предназначается. В том числе имя Аси. Она, оглянувшись на прабабушку, взяла свою пачку, пересчитала, листая пальцем. Потом пересчитала деньги в пачке с надписью «Тима». Потом в других. Схватила их все и запихнула в карманы джинсов. Подумав, взяла сумочку, переложила туда. Еще подумав, достала из сумочки, вернула все в секретер, аккуратно разложив. Закрыла секретер и замкнула на ключ, что торчал в замке, а ключ положила на полку.

Только после этого она пошла на кухню, сварила кофе и стала ждать скорую и полицию, глядя в окно, где было в тот день солнечно, морозно и снежно.

 

8.  

 

Антон Галатин стоял в пробке на Третьем кольце перед Беговой улицей. Он ехал к знаменитому дому на ножках, где его ждала клиентка. Обычно в их мастерскую клиенты сами привозят свои макбуки, айфоны, планшеты и прочие устройства, и недостатка работы в этом году не было, поскольку, по выражению приемщицы Сони, весь реал ушел в виртуал, и пользователи запахивали гаджеты до изнеможения, но бывают исключения для ветеранов, инвалидов и тех, кто сидит на самоизоляции по болезни или подозрению на болезнь. Выезжают к ним обычно сотрудники помоложе, но Антон сам сегодня взял этот заказ, ему невмоготу было торчать в офисе. Там восемь человек в комнате, и хотя никто не знает, что с ним происходит, но кажется – чувствуют, догадываются, посматривают на него исподтишка.

Надо побыть одному, все обдумать, решить, как быть. Две недели Антон пытается это сделать, но никак не додумывает до конца. Похоже на «засыпалку», которой научила его в детстве бабушка Ира. Однажды Антон, ему было тогда лет двенадцать, почему-то долго не мог заснуть, ворочался, вставал попить воды, баба Ира что-то готовила на кухне, спросила:

«Не спится?»

«Да чего-то никак».

«А ты придумай засыпалку себе. Думай о чем-нибудь очень приятном, чего ты хочешь».

«Ага. Так захочется, что совсем не засну».

«Ты попробуй, попробуй. И лучше что-нибудь фантастическое, невыполнимое. Сам увидишь, что получится».

Антон попробовал. У него была готовая фантазия, он давно уже не раз представлял, как было бы здорово, если бы наконец изобрели левитацию, если бы люди умели летать. И вот он лег, закрыл глаза, представил, что стоит на крыше дома – с земли взлетать неинтересно и не страшно и, главное, не так весело. Он на крыше, он стоит на краю, лицом в сторону Волги, которую не видно за домами. Взмахивает руками, поднимается, медленно парит в воздухе, долетает до Волги, летит над нею…

И – заснул.

Бабушка оказалась права. На следующий вечер Антон опять представил полет, и опять он кончился над Волгой. С третьей попытки хотел усилием воли заставить себя лететь дальше, к городу Энгельсу, а потом в степь, до самого Казахстана. Но нет, опять заснулось над Волгой.

А потом засыпалось и без всяких фантазий, бессонницей Антон не страдал. Когда же все-таки она случалась, придумывал засыпалку – уже не только о полетах, Антон ведь рос, взрослел, мужал, фантазии менялись, появились в них, естественно, девушки и женщины, но и с ними было как с левитацией, то есть редко доходило до настоящего полета, все обрывалось в начале – так и во снах часто бывает.

Интересно, что представляла бабушка Ира, когда хотела заснуть? Мог бы ведь спросить – не спросил.

И вот теперь, как с детской засыпалкой: то и дело прокручиваешь в голове начало, а дальше – не идет. На что-то отвлекаешься, обнаруживаешь, что ты мыслями в каких-то совсем посторонних вещах, и опять возвращаешься к началу, к тому вечеру, когда Настя за ужином сказала:

– Антош, похоже, у нас сильно изменится жизнь.

– Мальчик, девочка? – спросил Антон.

Спросил весело, шутливо, а у самого судорогой свело живот, он даже руку к нему приложил. Почему-то эта часть тела у него самая нервно-чувствительная, первой отзывается на эмоции.

Но с чего бы?

И тут самое странное: Антон догадался, о чем скажет Настя. Ни разу за время совместной жизни, одиннадцать с лишним уже лет, он не усомнился в том, что они с Настей нашли друг друга на всю жизнь. И не то чтобы он никого больше не замечал, Антон нормальный мужчина, ему нравились и нравятся другие женщины, у него даже был эпизод из тех, что называют изменой, но какая тут измена – корпоративная тусовка, большой дом большого босса, куда тот созвал подчиненных, работников всех филиалов ради демонстрации демократизма и от неудержимого желания похвастаться недавно отделанным особняком; Антон, не любитель шумных сообществ, со стаканом в руке вышел во двор, прогулялся вокруг дома, обнаружил беседку, поставил на ее перила опустевший стакан, прошел дальше, там, у забора, за рядом деревьев-пирамидок можжевельника, был сарайчик со штабелями дров и сеном на полу – для деревенского колорита, должно быть; возникла из темноты девушка, которую Антон до этого несколько раз видел, но не знал по имени, спросила: «Тоже скучно?» – Антон кивнул, девушка заглянула в сарайчик, взяла Антона за руку, они вошли, закрыли за собой дверь сарайчика, ну, и так далее. Приключение из разряда тех, на которые идут для того, чтобы понять, что оно того не стоит, – вышло все торопливо, скомкано, быстро, а из ощущений запомнилось больше всего, что сухое сено неприятно кололось. Потом они несколько раз пересекались, кивали друг другу, улыбались, но продолжения не хотелось ни ему, ни ей. Антон не чувствовал угрызений – будто всего-навсего выпил без спроса: Настя очень не любила, когда Антон выпивал без спроса, без нее, вне дома.

Так вот, если о себе Антон мог подумать, что с ним может произойти мимолетный легкий случай, то о Насте – никогда. Чтобы эта правильная, рассудительная женщина, которая не выносила житейской пакости настолько, что не включала в телевизоре никаких каналов, кроме детских и просветительно-познавательных, а если случайно натыкалась на какое-нибудь ток-шоу об изнасиловании отчимом падчерицы или на сериал с обязательными постельными сценами, гадливо кривилась и тут же переключала, чтобы она что-то такое могла? Невозможно, непредставимо, весь мир перевернется, если это случится.

Но мир не перевернулся, а Антон почуял правду до того, как ему ее объявили.

Теперь он понимает, откуда эти предчувствие. В Насте всегда было что-то тайное, что-то очень свое. Вдруг задумается, вдруг как-то посмотрит, будто издалека, вдруг невпопад ответит на вопрос, но тут же приходит в себя, возвращается. Замечал ли это Антон? Замечал. Думал ли об этом? Нет. То есть думал, но так: у каждого человека есть в душе свои потаенные местечки, и это нормально, мало ли где может гулять наше подсознание, почитывали кое-что, знаем – Фрейд, скрытое либидо, все эти дела.

«Неважно, о чем ты думаешь, важно, о чем ты мыслишь», – изрек однажды офисный умник Степа Знобок. Антону понравилось изречение, он спросил, что оно означает.

«Думать – состояние, мыслить – процесс, – пояснил Степа. – Мы все всегда думаем, это естественное состояние человека, даже самого глупого, а вот мыслить способны далеко не все».

«Сам придумал?» – спросила Соня.

«Конечно».

«Гений».

«А толку? Все равно ведь не дашь».

«Не дам. Антон вон какой красавчик у нас, но ему тоже не обломится. Замужем я и однолюбка я».

Вот и Антон оказался однолюбом – умом хочет все принять, не дурак ведь, понимает, что насильно мил не будешь, а душа сопротивляется, принимать не хочет, надеется на что-то.

У нас сильно изменится жизнь, сказала Настя.

– Мальчик, девочка? – спросил Антон.

– Нет. Мы расстанемся.

– Да неужели? – Антон продолжал веселиться и не верить, хотя несчастный живот его крутило спазмами.

– Серьезно можешь выслушать?

– Нет. Поспи, а утром все скажешь.

– Утром на работу. И какая разница? Я и так полгода готовлюсь.

Полгода. Вот это было самое больное. Полгода его Настя жила другой жизнью, а он не подозревал. Полгода она ложилась с ним рядом каждый вечер, а ему и в голову ничего не приходило. Правда, были у нее иногда короткие командировки на два-три дня. Значит, во время этих командировок все и происходило. Его Настя была с кем-то другим. Обнаженная. Голая. Под, над, перед. Его родная Настя, единственная становилась чужой, посторонний. В чужих руках. Губами касалась чужих губ. Говорила ласковые слова в чужое ухо.

Галлюцинацией Антон видел это самое ухо: большое, мясистое, волосатое, свиное ухо. Мало этого, его ум, сам себя растравливая, видел и крупный хрящеватый нос, заросший седой щетиной подбородок, отвратительные губы цвета сырой говядины, покрытой пленкой, сизые и влажные, видел бугристый шерстяной живот, кривые короткие ноги, кривые пальцы ног с желтыми ногтями…

Очень хотелось взять самую тяжелую вещь на столе, хрустальную высокую вазу с букетиком засушенных цветов, и шарахнуть о стену. Сдержался. Нашло упрямое: ничего не хочу знать, никак не буду реагировать.

– Короче, Антош, история такая… – начала было Настя заготовленную речь, но Антон оборвал:

– Не надо. Ты уже все сказала. Ты хочешь расстаться. Я понял. На здоровье.

– Ты согласен?

– А тебе надо мое согласие?

– Нет, но… В конце концов, ты имеешь право знать.

– Пошла на хрен, пожалуйста, – с ласковой улыбкой попросил Антон.

На самом деле ругательство было другое, грубее. Никогда он при Насте так не выражался, а теперь – от души, с наслаждением.

– Если ты будешь в таком тоне, я ничего не скажу, – обиделась Настя.

– В таком и буду. Не скажешь – и не требуется. Меня твои подробности ни с какого бока не волнуют. Расстаться так расстаться.

– Но надо все обговорить.

– Зачем? Что потребуется, сделаю.

– Спасибо, конечно…

Настя выглядела немного растерянной. Слегка виноватой. Возможно, Антон этого как раз и добивался, но за это пришлось и расплатиться: Настя ему за свою растерянность и неловкость очень скоро отомстила. Не хочешь слушать? – не надо, я напишу! И написала.

Это было после, а в тот вечер Антон ушел в спальню, где лежа смотрел на планшете какое-то кино, а Настя разложила диван в зале, как они привычно, по-саратовски, называли гостиную. Перед сном Антон прошел через зал в комнату Алисы, чтобы, как всегда, поцеловать ее и пожелать спокойной ночи. Она тоже смотрела в планшете какое-то кино, что-то детское, Антон напомнил о времени.

– Еще пять минут, – попросила Алиса.

– Засекаю.

Он посидел с нею эти пять минут. Протянул руку, погладил дочь по голове. Она, не отрываясь глазами от планшета, приподняла плечико, поежилась, показывая, что ласку заметила, и что она ей приятна.

Антон сидел на краю кровати, спиной к двери комнаты, и понял, что ждет: сейчас войдет Настя, обнимет его, обнимет Алиску и скажет, как говорила часто:

«Добром разойдетесь или водой разлить?»

«Водой разлить!» – как всегда, ответит Алиска, хватая Антона за руку.

«Ну, ну, папина дочка, не хитри! А ты, папочка, не потакай, где твоя совесть?»

«В самом деле, где? – Антон заглянет под подушку, под кровать: – Вот она! – сунет туда руку и вытащит, сжимая что-то в кулаке, приложит кулак к уху, скажет Алисе с сожалением: – Говорит, пора спать».

«Неправда!» – не поверит Алиса.

«Сама послушай».

Антон подставит к ее уху кулак.

«Слышу: никто не хочет спать!» – закричит Алиса.

И тут Настя станет строгой, перестанет улыбаться.

«Все, – скажет. – Все, концерт окончен!»

И Антон еще раз поцелует Алису, и выйдет из комнаты, спокойный и счастливый. И Настя выйдет, потушит свет, прикроет не до конца дверь – Алиса не любит спать с закрытой дверью, и они пойдут в кухню традиционно выпить чаю, немного поговорить, а потом отправятся в спальню, чтобы лечь вместе, Антону нравится засыпать вместе и, желательно, одновременно. Еще более желательно: повернуться к Насте, дотронуться пальцами до щеки, а губами до губ. Спросить: «Хочешь спать?»

И она: «Есть варианты?»

Он: «Конечно».

Ничего этого теперь не будет.

Утром – тогда, после оборванного им разговора, Антон проснулся поздно, Настя уже уехала, Алиса еще спала, у них в школе объявили карантин. Когда пил кофе, открыл почту, а там было уже письмо Насти. И не просто письмо, а целый вордовский прикрепленный файл. Накатала сразу набело, экспромтом – Настя сочиняет тексты очень быстро, за что ее ценят на работе.

«Антон, я не знаю, чего ты боишься, почему не хочешь все обсудить, или надеешься, что я пошутила, или еще что-то в этом духе, но это не так. Я не собираюсь всю вину взваливать на тебя или считать себя во всем виноватой, но мы обязаны все до конца прояснить, чтобы к этому уже не возвращаться. Я знаю, как ты относишься к Алисочке, значит, ты имеешь право знать, какая у нее будет дальше жизнь, то есть это касается не только нас с тобой, надеюсь, ты это понимаешь, поэтому уйти от разговора невозможно, даже если ты не хочешь. Ты иногда вообще будто не хочешь понимать жизнь, и это одна из составляющих того, что произошло. Не буду вдаваться в подробности, все равно это тебя не изменит, но я не в претензии, каждый человек имеет право на свой характер. Но и другой человек имеет право принимать или не принимать этот характер. Может, ты и прав, что не хочешь знать подробностей, но рано или поздно тебе придется познакомиться с тем, с кем буду жить я и Алисочка. Он это настолько понимает, что проявляет инициативу и готов с тобой встретиться в любой момент. Независимо от этого придется пройти через судебную процедуру развода. Надеюсь, ты не будешь чинить бессмысленных препятствий. При этом я очень тебя прошу пока не говорить на эту тему с Алисочкой и не перетягивать ее на свою сторону, потому что это ни к чему не приведет, кроме ее горя, а ей и так будет какое-то время непросто, я прекрасно это понимаю. На время, которое понадобится для развода, я очень прошу тебя быть мужественным и с честью выйти из этого сложного для нас всех положения. Нам сейчас будет трудно жить вместе, я все предусмотрела и нашла вариант съемной квартиры, две комнаты, недорого, я уже заплатила аванс и очень прошу тебя туда переехать. А потом вернешься, можешь продать квартиру с учетом ипотеки, это как-то делается, купить что-то дешевле, как тебе удобнее, а мы будем жить у него в Москве или в Подмосковье, в его доме, могли бы и сейчас туда поехать, но там не все готово. Остальные подробности можем обсудить в любом формате. Алисочке потом придется все сказать, но только сами факты, без подробностей, хорошо? Да, для детей это тяжело, но не смертельно, намного хуже, если они видят, что у родителей все кончилось, а они мучаются и лгут друг другу, ложь травмирует и калечит людей хуже, чем даже смерть близкого человека. Если хочешь, я могу взять все объяснения на себя, но опять же без подробностей, а если Алисочка будет тебя спрашивать, можно сказать, что мы так решили, а остальное объясним ей позже. Это оптимальный вариант. Если хочешь что-то спросить, я отвечу».

Довольно длинное и пустое письмо, в котором ничего не сказано о главном, что мучает Антона – почему, за что о на от него уходит и почему, за что выбрала другого…

Антон в то утро послал Насте сообщение:

«Адрес квартиры? И как получить ключи?»

Настя сообщила адрес и написала, что ключи в правом верхнем кухонном ящике, лежат на виду.

Антон собрал вещи, дождался, когда проснется Алиса, сказал, что ему пора на работу. И что придется уехать в командировку. На неделю или больше. Тут явилась вызванная Настей соседка Людмила Васильевна, их приходящая няня и помощница по домашним делам, Антон и ей взялся объяснять, что к чему, но она сказала:

– Я в курсе.

Неделю после этого он не появлялся дома, а потом позвонила Алиса, которой Настя наконец все объяснила, и Антон приехал, и был разговор на троих…

В этом месте обычно и срабатывает «засыпалка» – не хочется вспоминать об этом разговоре, не хочется думать о том, что будет дальше, ни о чем не хочется думать.

К тому же раздался звонок.

Высветилось: «Эста». Необычное имя клиентки, к которой ехал Антон. Он ответил.

Расслабленный, будто полусонный, голос:

– Это вы ко мне едете?

– Да, это я к вам еду, скоро буду, пробки.

– Как вас зовут?

– Антон.

– Антон, можно вас попросить? У нас рядом с домом «Пятерочка», зайдете?

– Зайду, что-то нужно?

– Да. Сигареты две пачки, пожалуйста, «Парламент Аква», и бутылку вина, если не трудно, «Мальвазия Нера», красное, оно недорогое и всегда там есть, я заплачу, конечно. Выручите?

– Без проблем.

– Спасибо.

Очень красивый голос. Может, и девушка красивая. Может, и одинокая. Всякое в жизни бывает: влюбится он в нее, а она в него, родит ему двух детей, начнется настоящее счастье…

Антон в это время подъезжал к ипподрому. Понемногу продвигаясь в пробке, смотрел на дома, впервые обратив внимание, какие они тут простенькие – кирпичные пятиэтажки, таких и в родном Саратове много. А вот торчит уродливая квадратная стела, на которой барельеф квадратной головы Ленина с вырубленными чертами лица, отчего оно кажется окончательно мертвым, словно человек умер дважды – в жизни и в памятнике, а из головы торчит что-то серо-белое с трещинами; должно быть, имелось в виду знамя. За памятником вход на ипподром с колоннами, с фигурами лошадей наверху. Какие-то здесь скачки и бега устраиваются, есть тотализатор, люди выигрывают и проигрывают, впадают в азарт. Непонятно это Антону. Он ни в чем и никогда не впадает в азарт, уважая свое природное равновесие духа. А вдруг Насте это равновесие и надоело? Женщины любят наводить порядок не только в доме, но и в близких людях. А в Антоне порядок наводить не надо, вот и стало скучно. Или что?

Показался дом на ножках, Антон свернул, нашел место, где поставить машину, отправился в «Пятерочку», купил то, что просила Эста. Убранство магазина было новогодним: везде игрушки, украшения, открытки, елка стояла в углу. У них пандемия, а они празднуют, подумал Антон. Люди умирают, а они празднуют. Меня жена бросила, а они празднуют.

Назло своим предыдущим мечтаниям Антон представил: Эста – пьющая женщина, которой вовсе и не надо чинить ноутбук, она просто одичала от одиночества, вот и упросила прислать мастера на дом.

Когда увидел ее, открывшую дверь, подумал, что, похоже, угадал: в молодой женщине, одетой в ярко-алые облегающие спортивные брюки и такого же цвета футболку, было что-то явственно одинокое, особенно в ее глазах, устало-тусклых; она так смотрела на Антона, будто он ее давний и уже слегка поднадоевший знакомый.

– Проходите, – вяло сказала она. – Маску можете снять, я уже отболела. И сама не заразная, и не заражусь.

Антон вручил ей пакет с вином и сигаретами, она поблагодарила, он снял куртку, разулся, Эста ногой пододвинула ему мягкие безразмерные тапки.

Квартира была крохотной, чуть не треть комнаты занимала кровать, отделенная от прихожей стенкой-перегородкой, получилось что-то вроде ниши или алькова – Антон помнил слово «альков», но не помнил его точного значения. От постели до окна с балконной дверью тянулся по стене шкаф-купе с зеркальными дверьми, посредине комнаты стоял стеклянный стол на металлических ножках, было тут несколько стульев, тоже металлических, на стенах висели в рамках какие-то абстракции, как-то все холодно, безлико, бесприютно.

Эста пригласила Антона в кухню, где вручила ему штопор и попросила откупорить вино.

– Очень спешите? – спросила.

– Да так…

– Выпьете со мной?

– Я за рулем.

– Оно легкое.

– Нет, спасибо.

– Тогда я одна, можно?

– На здоровье.

Эста налила себе, отпила небольшой глоток, а потом пододвинула к себе чайное блюдце, на котором была россыпь белых таблеток. Эста пальцем отделила две штучки, подумала, добавила третью, еще подумала, вернула третью назад, к россыпи, а две таблетки положила в рот, запила вином. После этого закурила, приложила ладонь ко лбу, смотрела в стол. Так и сидела довольно долго и неподвижно, только рука время от времени размеренно поднималась, поднося сигарету ко рту, а потом бессильно опускалась, почти падала на стол.

Убрала ладонь, посмотрела на Антона, прищурившись.

А Антон смотрел на ее губы. Они были очень необычно оконтурены, словно обрисованы красно-бурым карандашом.

Эста заметила взгляд, сказала:

– Татуаж. Нравится?

– Эффектно.

– Еще недоделано, на все губы хочу нанести цвет. Перманентный татуаж. Немного болезненно, но безвредно, это не силиконом накачивать. Видели накаченные губы?

– Да.

– Нравится?

– Нет.

– Не понимаю. Ни один мужчина не сказал, что ему нравятся эти плюхи, а они все равно накачивают. Загадка. Андрей, не думайте…

– Антон.

– Прошу прощения. Антон, это не наркота, это стимуляторы. К сожалению, должна принимать. Хотите попробовать?

– Нет.

– И правильно. Вы, наверно, очень здоровый?

– Не жалуюсь.

– И красивый. Вам сколько лет?

– Тридцать семь.

– Прекрасный возраст. А мне, как думаете, сколько?

– Двадцать пять?

– Раньше давали двадцать.

– Извините.

– Наоборот, спасибо. Мне тридцать два. Но у меня феноменальная кожа. Я ничего с ней не делаю, а она не увядает. Смотрите.

Эста приподняла край футболки и показала живот.

– Да, – сказал Антон.

– Бюстгальтера на мне, если заметили, тоже нет. И никаких подтяжек, никакого силикона, все от природы. Наверно, я сразу постарею и тут же умру. Я не против. Вы бизнесмен? Или каким-то творчеством занимаетесь? У вас творческое лицо.

– Я приехал ноутбук вам починить, – напомнил Антон.

– Ну да, конечно. Сейчас.

Эста пошла в комнату, там что-то открывала, выдвигала, роняла.

Принесла серебристый ноутбук, положила на стол. Антон открыл его, экран остался черным.

– Разряжен.

– И что делать?

– Зарядить.

– Нужен шнур?

– Да. Эста, в вашей заявке указано, что тормозит браузер, что все очень медленно открывается…

– Катастрофически! Вам нравится мое имя?

– Красивое.

– И настоящее. Никаких псевдонимов. Было другое, но я сменила прямо в паспорте. Долго искала вариант и нашла – Эста. Значит – звезда. Или, если по-английски, воздух. Воздушная звезда! Согласны?

– Вполне. Давайте я своей зарядкой заряжу и посмотрим, что тут у нас, хорошо?

– Вам виднее.

Антон достал свой зарядный кабель, подключил ноутбук.

– И все-таки я не поняла, – сказала Эста. – Мы будем с этой ерундой разбираться? Время идет.

– Я для этого и приехал.

– Андрей, мы друг друга не поняли.

– Антон.

– Да. Антон, ты меня заводишь. Меня никто так не заводил уже сто лет.

– Спасибо, но…

– При чем тут спасибо? Я конкретно говорю.

– Хорошо. Ага, уже можно посмотреть.

Антон быстро протестировал оживший ноутбук и понял, что все работает нормально. Но, судя по обновлениям, вернее, их отсутствию, им довольно давно не пользовались.

Эста в это время проглотила еще пару таблеток, выпила вина, покурила, без интереса наблюдая за действиями Антона.

– Что там?

– Все в порядке.

– Он мне не нужен, зачем вы с ним возитесь? Я все делаю через телефон.

– Уже закончил. Вы должны мне только за выезд и диагностику. Тысяча двести. Плюс за вино и сигареты. Можете наличными или на карту, на телефон, как вам удобней.

– Ты о чем?

– Об оплате.

Эста прикрыла глаза и сидела так, покачиваясь. Антон ждал. Она открыла глаза, спросила:

– Прости, еще раз?

– Я говорю: можно наличными или на карту, как удобней.

– Все равно. Можешь на карту.

– Что?

– Заплатить.

– Я – вам?

– А кто еще?

– Эста, вы уверены, что понимаете, о чем мы говорим?

– Конечно. Это же ты ко мне приехал. Хочешь, удивлю?

Антон не успел согласиться, а Эста уже удивила: она сняла футболку, под которой и впрямь ничего не было (имеется в виду одежда, остальное было), и встала перед Антоном, подбоченившись и выставив ногу, как модель на подиуме.

– Ты не верил – убедись.

– Я верил…

– Удивительно, как ты меня завел! – поразилась Эста. – Все, быстро в душ, а мне не надо, уже была. Я жду!

Она пошла в комнату. Антон, не оборачиваясь, по мягким всхлопывающим звукам понял, что расстилается постель. Он собрал свои приспособления, зарядку, сложил в сумку. Встал, обернулся. Возле постели лежали комом спортивные брюки, всю Эсту в нише не было видно, только голую ногу от колена до ступни. Антон тихо пошел в прихожую, тихо обулся, надел куртку.

– Ты скоро? – спросила Эста.

Антон промолчал.

– Андрей?

Антон аккуратно отодвигал задвижку, но все же послышался тихий металлический звук.

– В чем дело?

Он оглянулся.

Эста стояла перед ним, чуть пошатываясь, и Антон не мог не оценить девическую удивительную стройность и ладность этой женщины.

Вот тебе и возможность хоть как-то отомстить Насте, подумал он. С красивой женщиной, пусть и ясно, кто она по профессии.

Но, хоть он и любовался Эстой, а желания – полный ноль. Будто не живую женщину видит, а скульптуру в музее. Да, красивая, очень красивая, но ты же не дошел до того, чтобы захотеть скульптуру. Ничего не выйдет при всем желании, если нет желания. Да, так и получается: желание желания есть, а самого желания – нет.

– До свидания, – сказал Антон, открывая дверь.

– Мальчик мой, это что за фокусы? Визит оплачивается независимо от результата! Плати, если не хочешь неприятностей!

– В другой раз, – сказал Антон и вышел.

 

Он долго сидел в машине, а потом написал Насте:

«Я хочу с ним встретиться».

Настя тут же ответила:

«Когда?»

«В любое время».

Через несколько минут Настя сообщила:

«Сегодня вечером в 19.00 Пушкин устроит?»

«У памятника?»

«Ресторан».

«Там машину негде воткнуть».

«Парковщики найдут место, не волнуйся».

Антон написал:

«Мне удобней в Му-Му у Щелковской».

Но стер, отослал короткое:

«Ладно».

И добавил:

«Он телефон мой знает?»

«Да. А вот его».

И номер телефона, переадресованный Настей из списка контактов вместе с именем, которое Антон наконец узнал: Дмитрий Алексеевич Согдеев. Официально записала. Для конспирации.

 

9.

 

Эста, прикончив таблетки, решила покончить и с собой, но было нечем. Прыжок с балкона, газ и прочее ее не устраивали, она хотела только отравиться. Нашла упаковку аспирина, проглотила штук двадцать, равномерно запивая остатками вина, вызвала скорую помощь, очень не скоро приехавшую, в машине судорожно металась, бредила, повторяла:

– Андрей, Андрей, Андрей! Где Андрей?

Врачиха и фельдшерица держали ее, но она все кричала, и тут водитель догадался бодро крикнуть:

– Уймись, к Андрею и везем!

– Хорошо, – прошептала Эста и закрыла глаза.

 

10.

 

Тетя Тоня была крепкой женщиной лет восьмидесяти, она всю жизнь работала уборщицей в разных учреждениях, и сейчас работает – моет свой и соседний подъезды. И всю жизнь на ее шее сын Славик, закончивший когда-то филфак университета, работавший в многотиражных газетах, ведомственных мелких издательствах, еще где-то, постоянно выпивая, но редко при этом напиваясь, держась на подсосе; в сорок лет заполучил обширный инфаркт, как, по его выражению, и положено всякому интеллигентному человеку, и засел дома за своим стареньким компьютером, откуда он черпает причудливую информацию обо всем на свете – уверен, например, что Гитлер не самоубился, а прожил в Аргентине еще тридцать лет, что населения в России не сто сорок шесть с чем-то миллионов человек, а не больше ста, но эту правду скрывают, что правительство России финансируется американскими спецслужбами, они же запустили коронавирус – для того, чтобы с помощью обязательной вакцинации поголовно всех зомбировать.

Вот и сейчас он, обрадовавшись Галатину, начал делиться с ним последними поразительными новостями, раскрывающими заговоры мировых элит, но Галатин пообещал, что еще зайдет послушать, и повел тетю Тоню к себе, излагая свою просьбу:

– Отец, ты же знаешь, теть Тонь, спит почти все время, надо только заходить регулярно и посматривать. Дней пять-десять, не больше. Рубликов за двести в день – устроит?

– Устроит, – покладисто отвечала тетя Тоня, проходя впереди любезно открывшего перед ней дверь Галатина и занимая дородным телом весь дверной проем.

Постаревший Дон Кихот и постаревшая Дульсинея, невольно подумал Галатин, глядя на отца и тетю Тоню. Отец стоял у плиты и варил в кастрюльке два яйца, зачем-то помешивая.

– Ты чего мешаешь, Руслан Ильич, быстрей не сварятся! – засмеялась тетя Тон, войдя в кухню.

– Для равномерности, – ответил Руслан Ильич. – А то бывает, с одного боку твердо, с другого жидко. А я люблю, когда средненько.

Галатин объяснил отцу, а заодно и тете Тоне: ему надо уехать в Москву, тетя Тоня будет заходить, смотреть, как и что, продукты в холодильнике, в шкафах и ящиках, запас недели на две, разве только иногда прикупить что-нибудь скоропортящееся – кефир, творожок, это нетрудно.

– Ничего трудного, – подтвердила тетя Тоня. – Но лучше йогурт, а не кефир. Я себе беру, и вам советую. У меня всю жизнь поджелудочная щемила, а как начала йогурты пить лет двадцать назад, забыла, где она, поджелудочная, ей-богу говорю. Нет, все-таки, если сравнить про советское время, продукты лучше стали. И все вообще. Меня всю жизнь перхоть мучала, а начались все эти шампуни, раньше же мылом волосы мыла, да еще хозяйственным иногда, а как пошли шампуни, даже если дешевый взять – нет перхоти! Как отрезало!

Отец в это время достал яйца, положил на тарелку, сел за стол, насыпал на тарелку горку соли, начал облупливать яйца, придирчиво тыча в очищенные места пальцем – достаточно ли мягкие.

– Все понял, пап? – спросил Галатин.

– А?

– Тетя Тоня заходить будет.

– А ты куда?

– В Москву еду.

– Езжай, а она мне зачем?

– Невежливый ты, Руслан Ильич, – упрекнула тетя Тоня. – Зачем! Нравишься ты мне, вот зачем!

Руслан Ильич недоверчиво посмотрел на соседку.

– Шутишь, что ли?

– Какие тут шутки!

Руслан Ильич подумал, хмыкнул и продолжил свое кропотливое занятие. Облупил яйцо, приготовился обмакнуть его в соль, но замер. Поднял глаза на тетю Тоню:

– А ты давно из Москвы-то?

– Здрасьте, приехали! Откуда ты Москву взял?

– Он говорит.

– Я говорю, пап, мне в Москву надо. Антон у тебя там, внук, помнишь? С женой Настей и дочкой Алисой. Помнишь?

– Помню, а как же, – бесцветно сказал Руслан Ильич. – Всех помню. И Настю, и Алису, всех внучек помню.

Тетя Тоня и Галатин переглянулись.

– Не помнит, – сказала тетя Тоня. – Вот беда-то, на глазах увял человек. Какой был умный, я прямо гордилась, что такой сосед у меня. Хорошо, Женя не видит, что с ним стало. Можно сказать – инвалид по памяти. Но хоть ходячий, большое счастье, если вспомнить, как мама твоя лежала. Не дай бог мне так же слечь, Славик у меня погибнет сразу же, ничего сам не умеет. Господи, убереги!

Она перекрестилась на кухонную потолочную лампу и утерла глаза.

Руслан Ильич словно и не слышал, вдумчиво ел яйцо, закусывая его хлебом.

Тут позвонил Иван Сольский, сказал, что подъезжает к дому. Галатин вручил тете Тоне ключи и деньги. Добавил не в зачет тысячу:

– Это на йогурт и еще на что-нибудь, если попросит.

– Купим, не волнуйся. Ты когда едешь-то?

– Как раз сейчас решаю.

 

Галатин вышел, когда Иван подъехал на старом, заляпанном грязью джипе. Или это не джип, а как они называются? – универсал, кроссовер? – Галатин эти слова слышал, но что они означают, не понимает, у него никогда не было машины, ко всему механическому равнодушен.

Подойдя к машине, он открыл дверцу и увидел перед собой смеющегося Ивана.

– Вот и все так путаются, – сказал тот. – Видят же, что я справа, а все равно эту дверку открывают. Садись с той стороны.

Галатин понял: у машины Ивана руль справа. Редкость для Саратова.

Зашел с другой стороны, сел, поехали. Галатину странно было сидеть слева, где обычно водительское место.

– А почему такая, Ваня? – спросил он. – Если бы в Сибири, на Дальнем Востоке, там, я читал, таких половина, а тут, я вижу, ты один.

– Не один, но с правым рулем у нас мало, это да. Ты разве раньше не ездил со мной, не знаешь? Это у меня уже третья праворукая. Почему? Потому что чистая японка. Ей двадцать лет, но я ее до ума довел, и она еще лет пять откатает без фокусов. На миллион километров до убоя рассчитана. А сейчас они делают – на двести тысяч, на сто пятьдесят. Чтобы быстрее запахал ее, выкинул или продал по дешевке и купил новую.

– Нечестно, – осудил Галатин.

– А что честно, Вася? Что где честно? Я вот эту машину, с которой ты поехать хочешь, запущу в рейс, и на этом все, сворачиваю лавочку. Достали!

– Чем?

– Да всем!

Иван крутанул головой, сморщился и цокнул языком, такой кислой для него была эта тема.

А голова у него была крепкая, коротко стриженная, лицо грубовато-энергичное, с резкими чертами, умными темными глазами, всегда, сколько помнит Галатин, немного насмешливое, но насмешка эта с горчинкой, а горчинка – от хорошего знания жизни. Такие лица, должно быть, бывают у отставных генералов, наблюдающих, как разваливается армия, которой они командовали.

Правда, Иван, насколько известно Галатину, отставным в этой жизни быть не собирается, всегда ворочал большими и малыми делами, поэтому и печально чувствовать его огорченное настроение. А сравнение с генералом объясняется тем, что Иван когда-то был военным, офицером, но по какой-то причине из армии довольно быстро уволился. Галатин никогда не расспрашивал об этом, а сейчас вдруг захотелось узнать.

– Ваня, а ты вот в армии служил и ушел, почему?

– Чего это ты вспомнил? – удивился Иван.

– Просто интересно стало.

– Ничего интересного. Да и долгая эта история. У меня брат двоюродный в Москве кино снимает документальное, подбивал меня: давай фильм сделаем про твою жизнь. Ты, говорит, в кадре, произносишь монолог, а я добавляю хроники. Целая эпоха, вроде того, получится. Даже название придумал: «Как меня убивали».

– Эффектно.

– Да уж. Я с Татьяной посоветовался, с женой, она говорит: тебе что, нужна такая слава? И люди, про которых говорить придется, они же реальные, могут обидеться. И я отказался. Убивали, не убивали, но по результату я до шестидесяти шести дожил, троих детей вырастил, внуков пятеро, всем до сих пор помогаю, можно гордиться.

– А что, правда – убивали? Ты не рассказывал.

– Не спрашивал, вот и не рассказывал. Могу изложить, если хочешь. Нам ехать полчаса, как раз успею. Тезисами. Или эпизодами. Как в «Звездных войнах». Вот тебе эпизод первый: я после школы, как ты знаешь, поступаю в химучилище, которое потом переименовали в СВВИУХЗ[3] Саратовское высшее военное инженерное училище химической защиты.

, а потом сделали какой-то институт исследовательский на этой базе, сейчас и его нет, ликвидировали. Поступаю, учусь неплохо, меня ставят командиром взвода, и все годы я командиром взвода оставался. Что я понял? Понял, что работать с людьми умею и даже люблю. Кого кнутом, кого пряником, без зверства, но и без фамильярности. Будешь звереть – возненавидят, будешь тряпкой – не добьешься уважения. Главное, чтобы курсант видел – все, что ты с ним делаешь, ты делаешь для его пользы. Если он это видит, он зла на тебя никогда держать не будет. И мне это нравилось. Закончил училище, женился, этот счастливый момент опустим, послали в одну часть, другую, попадаю в третью, там солдат было мало, зато много техники, бензина, запчастей и прочей матчасти. Следствие? Пьянство и воровство. А я советский офицер с понятиями, я начинаю наводить порядок, и это никому не нравится. Ни солдатам, ни начальству.

– Почему? – спросил Галатин, хотя догадался и сам.

Иван его догадку подтвердил:

– Да потому, что каждый что-то с этого воровства имеет! А у нас с Татьяной уже сын и холодная квартира в панельном доме, потому что батареи зимой регулярно отключали. Конкретно мне отключали, холодом воздействовали на меня. Замполит лично приходил и говорил: будешь выпендриваться, заморожу тебя, жену и твоего ребенка! А если этого мало, то не удивляйся, говорит, если твой прохладный труп найдут в болоте. Болота у нас там были вокруг городка.

– Неужели он смог бы?

– Да нет, вряд ли, только пугал, но самое интересное, что он оказался пророком насчет болота, только без его участия и через полгода, летом. Как было: встречаю в городе своих солдат. Они взяли автобус будто бы для дела, был у нас там старый автобус системы «керогаз»[4] , помнишь такие?

– Помню.

– Ну вот, и они свернули на этом автобусе к рынку, к пивному ларьку, и спокойно пьют там пиво. В форме, на глазах у всех. Я подхожу, делаю им замечание, требую вернуться в часть. Они меня посылают. Громко и при всей публике. Публика хохочет. Я иду к автобусу, чтобы уехать, они меня хватают, бьют по морде, затаскивают в автобус, везут. Явно не в часть. Один сидит у меня на ногах, другой задом на голове устроился, и обсуждают, в каком болоте меня утопить. Пытаюсь привести контраргументы – бьют. Едем, вдруг останавливаемся, я слышу – поезд идет. Переезд. А за переездом лес и болота, конец фильма. Понимаю, что у меня минуты две. И произношу речь. Если спросишь, о чем – не вспомню. Тема – ради жизни на земле, а что конкретно, вылетело из головы. Но, думаю, не хуже выступал, чем Ленин с броневика в семнадцатом году. Они начали между собой обсуждать: дело уголовное, подсудное, у пивного ларька их видели, как бы чего не вышло. С другой стороны, оставить в живых – он, сука, нас сдаст, все равно трибуналом пахнет. С этими разговорами выходят из автобуса – пиво наружу просится. Я потихоньку встаю, выглядываю – за автобус зашли. И – ноги в руки. Может, пытались догнать, не знаю, не оглядывался. Неофициально подтвердил первое место по кроссу в училище и третье по округу. Пригодилось. Являюсь в часть, пишу заявление, а они возвращаются, идут ко мне, прощения просят. Не держи зла, лейтенант, мы больше так не будем. А я зла на них не держу, Вася, я зло держу на всю эту систему, которая такие вещи допускает и даже поощряет! Подаю заявление, героев отдают под трибунал. Что началось! Ходоки ко мне пошли, как, опять же, к Ленину. Кто только за бедных мальчиков не просил!

– Родственники?

– И родственники. И командир части. И замполит. И гонец из округа приезжал. Родственники просят, а начальство обещает: если дам задний ход, старшего лейтенанта тут же присвоят, если не дам, зашлют меня в Забайкальский военный округ, чтобы застрял там навечно, как Дерсу Узала, а то и самого отдадут под суд за клевету на советскую армию, я же в заявлении не только про один случай написал, оттянулся со всей душой! В Министерство обороны копию послал, думал открыть им глаза. Будто они сами ничего не знали. Знали лучше меня! В общем, я уперся. Результат: трибунал, солдатам дают сроки, начальство остается в белых мундирах, а я весь в дерьме, потому что вижу – сожрать меня хотят абсолютно все. Ладно. Отсылаю жену с ребенком в Саратов, к ее родителям, начинаю компанию по увольнению из славных рядов очень советской армии. Узнаю, что на меня заводят дело по политической статье и за хищения, которые я будто бы совершил. Советуюсь с друзьями, были у меня там из гражданских, в том числе врач, врач советует: ложись в психушку. Я ложусь, обследуюсь, выхожу, меня все равно не увольняют: у нас психи с таким диагнозом больными не считаются. И тут заместитель командира части, мужик хороший, в запас уже увольнялся с майорским званием, выше не поднялся из-за выпивки, встречает меня и говорит: зайди ко мне с бутылочкой, я тебе кое-что посоветую. Захожу, он советует: иди в библиотеку, возьми там сборники нормативных документов по содержанию техпарка твоей химической службы, много интересного узнаешь. Я иду, читаю документы и вижу, что мои машины не под моим присмотром в гараже должны стоять, а содержаться на балансе части, и командир части обязан раз в квартал лично мне отчитываться об их боеспособности. А то ведь как было: в автороте машины ломаются, они снимают запчасти с моих, я же не буду там ночевать все время, а взыскания – на меня! И вот я делаю выписки, иду к командиру части, раскладываю. Читать начальство по лени и малограмотности не любит, пересказываю своими словами. В том числе об отчетах за квартал. Сейчас я тебе, Вася, лирический вопрос задам: чего больше всего не любит власть?

– Непослушания, наверно.

– Молодец, умный. Но непослушание – это ведь что? Это несоблюдение закона и порядка. Правильно?

– Сериал такой есть. Не смотрел, но название встречал. «Закон и порядок». Американский.

– Не знаю, как в Америке, а у нас, Вася, власть ненавидит не тех, кто нарушает закон и порядок, потому что она сама то и дело нарушает закон и порядок, нет, она ненавидит до злобы именно тех, кто закон и порядок знает и соблюдает! Ведь он, гад такой, и ее может к порядку призвать! Да убить его за это мало! И командир части, наверно, от всей души мне смерти желал. Орал как резаный: лейтенант, ты не охренел часом? Ты серьезно хочешь, чтобы я тебе доклады делал? Говорю: ничего я не хочу, инструкция предписывает.

И вышло так, как мне майор и предсказывал: они сами от меня захотели избавиться.

– А почему до этого-то не отпускали? Не хочет человек служить, его дело.

– Армия, Вася, она как злая жена. И не любит, и отпустить не хочет, потому что, если мужик уйдет, получится – она плохая. А плохой она считаться не хочет, вот и держит. И они держали, пока не поняли, что от меня одна головная боль. Отпустили, даже партбилет оставили. Парторг приходил, упрашивал: давай мы тебе задним числом взыскание хоть какое-нибудь напишем, меня же теребить будут – как ты позволил уволиться офицеру, у которого ни одного нарекания? Я говорю: дико извиняюсь, но нет.

– Дорожил партбилетом?

– Принципом дорожил, Вася. А партбилет я тут же засунул в дальний ящик. До сих пор храню, не знаю, зачем. Сувенир из страны, которой не существует. Не соскучился еще?

– Нет.

– Тогда эпизод второй: мирная жизнь. Живем в Саратове с женой и ребенком в полуподвале, работы нет, но тут помог отец, вернее, его друг, взяли меня в одну контору инженером по технике безопасности. Рождается дочь, и тут мне везет, опять-таки друг отца помог, влиятельный человек, дают мне аж трехкомнатную квартиру на нас с женой и двоих детей плюс теща. На первом этаже, дом панельный, край города, но для нас – счастье. Бросаю инженерство, ищу любую работу с хорошей зарплатой, устраиваюсь сварщиком на ТЭЦ. Осваиваю все виды сварки, пашу с утра до ночи, оплата сдельная, мастер участка на меня молится, товарищи от всего сердца презирают.

– За что?

– Да за то, что у нас шесть сварщиков, а я делаю половину работы! И получается, что из шестерых троих надо уволить. Или срезать расценки и увеличить нормы, что потом и сделали. Ты знаешь, за что все работяги ненавидели стахановца Стаханова?

– А ненавидели?

– Еще как! Выдал он вместо двух тонн угля не помню, сколько, ну, двадцать, пятьдесят. Что это значит? Что он герой? Хрен-то, он уголь долбил, а ему десять человек помогали, уголь-то надо и отгрести, и вывезти! Он долбит, а ему пот платочком утирают, чтобы времени не терял. Главное: если товарищ Стаханов выдает такую кучу, то норма в две тонны – маловато! Надо сделать три, а лучше пять! И делают – при тех же расценках. И так оно и пошло: выдаешь больше продукции – повышают норму, режут расценки. Плохо работать – плохо, слишком хорошо – еще хуже. Ты работай в тютельку, перевыполняй норму на ноль целых одну сотую, и все довольны, только нормально заработать при этом не мечтай. И в этом, Вася, вся советская плановая экономика. Лично я стал при том же объеме работы получать в полтора раза меньше, но даже это нашим пролетариям не нравилось. Не пьющий, к тому же, придраться не к чему. И тут около меня, аж ухо задело, падает двутавровая балка размером с половину рельса. Именно туда падает, куда я шел. Случайность? Может быть. Другой раз аппарат водичкой смочили и земельку под ним, а сапог мой резиновый оказался с дыркой.

– Ударило током?

– Не ударило, а взорвало. Аж дым пошел – и аппарат вспыхнул, и земля, и я сам, мне показалось, как Хиросима, на воздух взлетел.

Галатин посмотрел на друга так, будто хотел увидеть следы взрыва.

– Обошлось, как видишь, – усмехнулся Иван.

– Даже не верится. Чтобы рабочие вот так…

– Не рабочие, а пролетарии. А пролетариям, как сказал будто бы Карл Маркс, нечего терять, кроме своих цепей. Обрати внимание – своих! И сказал это, Вася, не Маркс, а Жан Поль Марат, это меня Татьяна просветила, она историк, в школе преподавала всю жизнь. Тот самый Марат, которого в ванне зарезали. На этом второй эпизод заканчивается, начинается третий. Как раз у меня рождается еще один сын и наступает почти капитализм. Вокруг смута, безработица, дефицит, а я собираю бригаду, и мы едем возводить в богатый совхоз целую улицу домов. Как-то успели они финансирование получить, прихват у директора был аж в министерстве, и вот надо построить дома, освоить средства. Что люди из совхоза уже разбежались, никого не волнует. Ладно, строим. Учусь на ходу, я и прораб, и бухгалтер, и кладкой кирпича овладел, и штукатуркой, и кровельными работами, всем, что надо. Оплата аккордная, директор выдает по чуть-чуть, в конце полугодия обещает золотой дождь. Почему не поверить? – договора с печатями, директор человек приличный. Наступает время «че», он меня зовет, запираемся в его конторе, угощает красной икрой, коньяком и говорит: Иван, слушай меня внимательно. Я тебе все выдам до копейки, но хоть убей меня, половину оставишь тут. Я ему: убивать не буду, но и оставлять не буду, как я своим людям объясню? Отвечает: если ты меня не убьешь, убьют другие, потому что мне эти деньги дали с условием возврата половины.

– Откат?

– Тогда такого слова еще не знали, но да, откат. Я ему говорю: вали все на меня, скажи, что наглый подрядчик забрал у тебя все деньги и не хочет делиться. Ох, рискуешь, Иван, говорит. Ничего, рискну. Азарт меня тогда взял, Вася. Что за фигня, кто посмеет у меня отобрать честно заработанные деньги? Придумал так: сразу раздам своим ребятам и скажу, что на неделю всех отпускаю отдыхать. Чтобы все улеглось. Так и сделал, всех отпустил, а сам уехать не успел. Сижу в бытовке, готовлю отчетность для банка, для других всяких организаций, слышу – вроде трактор урчит. И бытовка начинает ехать. Я к двери – дверь закрыта снаружи. А окошко маленькое, да еще с решеткой.

– Бульдозером наехали?

– Догадался? Да, бульдозером. Хорошо, топор у меня был, я вырубил дыру в потолке и верхом вылез. Неудачно спрыгнул, хромал потом полгода. А деньги они из меня все-таки выбили.

– Утюгом пытали? – невесело пошутил Галатин.

– Пытают в кино. Все проще: подъезжают к дому спокойные парни, просят выйти поговорить, ты выходишь, они спрашивают: у тебя правда трое детей? Правда. Ну, тогда ты очень неаккуратно себя ведешь. Во вред потомству. Давай-ка вноси взнос в детский фонд, а заодно в фонд мира. А то, сам посмотри, что творится, у тебя тут до школы даже тротуара нормального нет, ребенок в яму может свалиться и погибнуть до смерти. И ты все понимаешь без всяких утюгов… Дальше на несколько лет бессистемный промежуток, кем я только не работал. Была идея поехать на Шпицберген уголь рубить, как Стаханов, один попутчик в поезде рассказал, он там на российское предприятие сначала устроился, потом изучил норвежский язык, перешел к норвежцам, получать стал столько, сколько у нас министр. Сейчас я думаю, что привирал, а тогда поверил. Изучал тему, учебник норвежского купил. Но Татьяна сказала: только через мой труп или через развод. И я остыл. И тут эпизод следующий – встречаю Валеру Сазонова, помнишь его? В параллельном классе учился. Рыжеватый.

– Припоминаю.

– Валера знал, что я опыт имею по строительству, позвал меня возводить элеватор. Мы начинаем, но тут проблемы с материалами, с деньгами, ничего не получается. И один знакомый Валеры в это время нам рассказывает, что на производстве сейчас не заработаешь, даже не пытайтесь. Только торговля. Желательно крупная. И этот человек занимается тем, что возит на север фурами и эшелонами зерно, муку, овощи, а обратно везет лес. Объемы большие, ему нужны энергичные мужики в помощь. Мы с Валерой совещаемся и соглашаемся. И начинается совсем новая жизнь. По-своему веселая. Правда, Валера меня через пару лет ощутимо кинул. Я ему: «Эх, друг, как же так, как тебе не аяяй?» А он отвечает: «Ваня, ты не въехал в современность. Если ты не можешь переступить и через друга, и через брата, и через родного отца – не лезь в бизнес!» Я еще немного посердился, дал ему пару раз в физиономию, но, знаешь, гуманно дал, для обиды, а не для боли. Но он даже не обиделся. Ладно, работаю один. И получается! Репутация окрепла, все знают – Сольский слово держит, сроки соблюдает, никого не подводит. И у меня все если не в шоколаде, то в конфитюре, то есть – семью обеспечиваю. Но ведь хочется и квартиру наконец улучшить, и всем троим детям помочь, на глазах растут, запросы повышаются, а у жены зарплата маленькая, а теща больная, да и мои родители не очень здоровые. Что надо? Развиваться надо, расширяться, не размениваться на мелкие партии, работать по-крупному. И тут заказ на несколько эшелонов зерна. Не в бартер, за чистые деньги. И у меня как раз есть зерно, то есть знаю, где взять, есть подвижной состав, надо это все соединить, организовать. Рискнуть. Рискую, влезаю в долги, беру кредиты. Заказчики солидные люди, два городских депутата у них в деле и целый прокурор. Предоплату не могут оформить, говорят, что после первого эшелона заплатят, а дальше все пойдет как по маслу. Хорошо. Пригоняю эшелон. Жду денег. Денег нет. Иду к заказчикам, говорю: груз доставлен, господа депутаты и товарищ прокурор. Они говорят: спасибо. Я говорю: и? Они еще раз говорят: спасибо. Я говорю: господа депутаты и товарищ прокурор, я уже два раза слышал спасибо, мне этого как-то маловато. Он говорят: ну, тогда в третий раз спасибо. А деньги? А денег, говорят, не дадим. Вася, я восхитился! То есть, говорю, вы даже не притворяетесь, что меня кинули? Зачем, говорят, нам притворяться, мы люди честные. Мы тебе честно говорим: да, кинули. Езжай домой, и привет семье.

– Ничего себе! Это в девяностые было?

– Нет, Вася, это было в нулевые. И, кстати, если кто скажет, что девяностые кончились, плюнь тому в глаза. Один плюс – не так часто физически убивают. Но могут убить морально, что со мной и сделали. И что я мог? В суд пойти, как наш любимый президент советует? Ему легко говорить, у него иммунитет, он неподсуден, даже если, как Робин Бобин Барабек, сорок человек скушает. А если я пойду, меня же и засудят, потому что, Вася, так система наша устроена, что нет во всей стране ни одного человека, которого нельзя засудить. Любого можно.

– Я бы, наверно, после этого все бросил, – сказал Галатин.

– И я хотел бросить. Был уже почти под судом, квартиру переписал на тещу, сменил прописку – я, между прочим, до сих пор формально сельский житель, не дома как бы живу. Два года выпутывался из этой истории, продал машину, отличная машина была, продал дачу, перезанимал, чтобы отдать долги, пистолет с собой возил, пусть и газовый. Обошлось. Решил: никаких крупных дел, никакого бизнеса. Купил в лизинг грузовик и начал мотаться по всей России. Чую – здоровье не выдерживает. Геморрой, простатит, сердечко уже не в темпе вальса танцует. Думаю: Ваня, как хочешь, а без прибавочной стоимости ты будешь сам себе чернорабочий. Начинаю понемногу расширяться. Покупаю один за другим три грузовичка, нанимаю водителей, беру их в долю, потому что на зарплате им неинтересно, и машины в первый же рейс угробят – не свои же. Кое-как начинает получаться. Систему «Платон» ввели – ничего, терпим, работаем. Конечно, есть вопросы: с доходов от «Платона» можно, к примеру, построить десять тысяч новых километров, а строят тысячу, как это? Или у нас дороги стоят в десять раз дороже, или девять эти тысяч километров оказались в чьих-то карманах в виде денег. Но мы люди маленькие и глупые, не понимаем государственной пользы. Или такой вопрос: почему в нефтедобывающей и небогатой стране для собственных граждан продают такой дорогой бензин? Или такой вопрос: почему налоговая система так устроена, что меня просто вынуждают ее обходить? Или еще вопрос: почему государство меня, пенсионера, наказывает за то, что я работаю?

– Как это?

– Так это! У меня назначенная пенсия четырнадцать шестьсот, а получаю одиннадцать двести. Три четыреста – налог за то, что не хочешь подыхать, а шевелишься, потому что с такой пенсии только подохнуть можно, да и то на гроб не хватит. Ты, наверно, и сам это знаешь, с тебя сколько снимают?

– Не интересовался. Наверно, по-другому, ты же частник, а я считаюсь госслужащим.

– Ладно, это все скучно. Давай я тебе сразу финал: в этом году меня прикончили. Государство на паях с коронавирусом доконали меня. Еле-еле выхожу в ноль, двое водителей отказались от такой работы, остался Виталий, я пока уговорил его работать из расчета пятьдесят на пятьдесят, все расходы и доходы пополам. А потом, если захочет, пусть выкупает машину по остаточной цене и рискует один. Одного машина еще прокормит, двоих – никак.

– На пенсию будешь жить?

– А что еще остается? Неработающий пенсионер им выгодней: денег на хорошую еду и на лекарства нет, быстрей помрет.

Иван замолчал, сам расстроенный своим монологом. В это время проехали переулком и оказались перед выездом на улицу, забитую транспортом. Машина стояла, они смотрели на бесконечный поток. Время от времени Иван чуть-чуть подавал машину вперед, показывая этим, что хочет выехать и встроиться в движение, но никто его не пропускал.

– Вот так и всегда, – сказал Иван. – Все в результате от кого зависит? От нас же. Видят, что я застрял тут, но им нужнее. И надеются, что кто-то другой пропустит, найдется добрый человек. А вот и нашелся! – воскликнул он и благодарно помахал рукой водителю остановившегося грузовика, и ринулся машиной в образовавшийся просвет.

– Значит, не все потеряно, – заметил Галатин.

– А иначе и жить бы не стоило, – рассудил Иван. – Если кто меня и выручал, то ни разу не система, а конкретные люди. Сейчас вот сошлись с товарищем, учились вместе, Толя Крючков, и мы с ним придумали идею. Идея отличная, надеюсь, все получится. Уже нашли площадку, обустраиваем помаленьку, будем делать стартеры и генераторы. Этим в Саратове только в двух местах занимаются, а профильных мастерских вообще нет, в Энгельсе – ни одного пункта, по области – пусто.

– Выгодное дело?

– Конечно! Суть в чем – детали сейчас все меньше унифицируют, чтобы ты не ставил аналоговый, а побежал к производителю точно такой же модели или, еще лучше, распсиховался бы, поставил машину ржаветь, купил новую. А выточить такую же деталь – негде. И вот мы с Толей…

Тут Галатин словно выпал слухом: то, о чем подробно и увлеченно рассказывал Иван, было для него как иностранный язык – ничего не понятно. Он смотрел на Сольского и думал, что не президенту, не правительству, не всем этим думам и советам федерации принадлежит заслуга того, что Россия еще каким-то чудодейственным образом живет и дышит, а только таким неубиваемым и несгибаемым людям, как Иван, которые строят жизнь и свою, и своих близких не благодаря государству, а скорее вопреки ему. А оно, государство-то, обижается, что обходятся без него, вот и сует палки в колеса слишком инициативным личностям, которые, не будь этих палок, могут заботы государства не оценить и даже не заметить.

Он и раньше об этом подумывал, но сейчас все как-то обострилось. Может, потому что накладывается на его нетерпение, на горячее желание скорее попасть в Москву, к Алисе, а все препятствия странным образом связаны с тем, о чем рассказывал Иван.

Тем времени доехали до района, называющегося Есиповка, где сплошь частные дома, в одном из них жил водитель Виталий.

Ворота к дому были распахнуты, но въехать невозможно, во дворе стоял грузовик с кузовом-фурой. Кабина его была опрокинута вперед и смотрела в землю лобовым стеклом, а Виталий за нею возился с мотором. Иван и Галатин оставили машину у ворот, подошли к грузовику, поздоровались, Виталий выглянул, кивнул и продолжил копаться в моторе. Иван встал рядом с ним, они начали обсуждать что-то техническое, а Галатин осматривался. Было заметно, что хозяин не терпит пустоты. Двухэтажный дом простой кубической формы с пологой двускатной крышей громоздился поперек двора от забора до забора. Перед ним была площадка, занятая в центре грузовиком, а по бокам лепились друг к другу какие-то сарайчики, кладовки, что-то бревенчатое с маленьким окошком, наверное, баня. Пройти к самому дому можно было только протиснувшись боком между грузовиком и этими строениями. Был проход и за дом между забором и стеной, накрытый рядами металлических труб, которые, в свою очередь, были накрыты и увиты толстыми сухими лозами винограда; летом, наверное, тут тенисто и уютно. Над этой виноградной галереей нависал выступ из дома, опирающийся на кирпичные столбы, примыкающие к забору – хозяин на все сто использовал не только земные, но и воздушные владения своего участка. Галатин, любопытствуя, прошел за дом. Там в ряд тянулись четыре теплицы, накрытые прозрачным пластиком, на оставшемся участке поместились несколько яблоневых и вишневых деревьев. Все близко, тесно, не разгуляешься, но это все и не для гуляния, а для хозяйства.

Галатин услышал, как Иван зовет его, вернулся.

– Это Василий Русланович, музыкант, мой товарищ еще со школы, – представил его Иван. – А это Виталий, лучший водитель, какого я знал за всю жизнь.

Виталий, худой, примерно сорокапятилетний, серьезный до мрачности, спокойно кивнул, соглашаясь с этой аттестацией.

– Такое дело, Виталий, – обратился к нему Иван. – Человеку в Москву надо, подвезешь?

– Цена вопроса? – осведомился Виталий.

– Это мы с тобой решим, не волнуйся.

Галатин вмешался:

– Не надо вам ничего решать, я заплачу, я же понимаю – ехать долго, неудобства из-за меня.

– Никаких неудобств, – возразил Иван, – просто Виталий ничего даром не делает, принцип у него такой.

– На том стою, – подтвердил Виталий, всем видом показывая, что не собирается оправдываться. Но Иван и не обвинял, он сказал о принципе Виталия уважительно.

– Вот и объявите, сколько, – сказал Галатин.

Иван слегка рассердился, совсем слегка, лицо только чуть построжело, но Галатин ясно увидел, каким Иван был командиром, знающим себе цену сварщиком, прорабом, распорядителем, договорщиком, всю его нелегкую жизнь увидел.

– Василий, у нас с Виталием свои расчеты, я ему должен, он мне должен, мы решим. Я хочу тебе, как другу детства, помочь. Имею право?

– Имеешь.

– Вот и все. Ну как, Виталий, договорились?

Виталий, оглядывая шляпу, куртку, джинсы и ковбойские сапоги Галатина, спросил:

– Курите, выпиваете?

– Не курю и не пью.

– Это хорошо. А то выйдет как с тем пацаном, с Витьком, помнишь, Иван?

– Помню, и он помнит, как ты его посреди дороги высадил.

– Не посреди дороги, а у заправки.

– Это дальний мой родственник был, – пояснил Галатину Иван. – Приезжал из Москвы на свадьбу любимой девушки. Он на заработки метнулся, а она тут замуж вышла, он и примчался. Выпил с горя, начал куролесить, и я его с Виталием обратно в Москву отправил.

– А он купил в дорогу три полторашки пива, – продолжил Виталий, – и начал сосать. Сосет, плачет и про любовь рассказывает. Я терпел, терпел, потом говорю: Витек, или ты выбрасываешь свое пойло и молчишь, а самое лучшее – лезь на лежачок и спи хоть до Москвы, или до свидания. А он почему-то не поверил, да еще начал пальчики гнуть. Сам виноват. А вы чего в Москву едете? – спросил он Галатина.

– Да… Семейные дела. Внучку перед Новым годом навестить.

– А чего не на поезде?

– Билет не дали. Врут, что после шестидесяти пяти не продают билетов. Да еще температуру поволокли мерить, – неосторожно сказал Галатин.

Виталий насторожился:

– У вас температура?

– Иногда бывает повышенная. У меня всю жизнь так. Я беспокоился сначала, а потом прочитал, что таких людей много, особенно с гуляющей температурой. Утром нормальная, днем тридцать семь, вечером вообще тридцать пять.

– И вы, значит, пенсионер? – уточнял Виталий.

Иван засмеялся:

– Узнаю Виталия – дотошный человек! Ну, температура, ну, пенсионер, тебе-то что?

– А то, что остановят, проверят, и ему будет какая-нибудь санкция, назад завернут, и мне неприятность. Сам знаешь, им только дай повод!

– Какая санкция, ты о чем? – теперь Иван сердился уже на Виталия.

– Обыкновенная. Я в Москве был, там у пенсионеров право на проезд отняли. А кто после шестидесяти пяти в метро зайдет, отлавливают, берут штраф и сажают в изолятор!

– Бред, сплетни[5] ! – возмутился Иван.

– Бред, не бред, а мне лишних приключений на попу не надо, – вежливо выразился Виталий.

– Ты серьезно? – не поверил Иван. – То есть – не возьмешь?

– Не возьму, – твердо сказал Виталий. – Если бы у него хотя бы справка была, что он здоровый…

– Будет справка – возьмешь? – поймал его на слове Иван.

Без того мрачный Виталий помрачнел еще больше: понял, что оплошал, сболтнул лишнее. Но, видимо, он был хозяин своего слова, даже случайного.

– Со справкой возьму, – буркнул он. – Если успеете. Я в ночь собираюсь, часов в восемь выеду.

– Успеем! – заверил Иван. – Но ты меня удивил. Мы вот с Василием Руслановичем старики, нам положено с головой не дружить, а ты молодой, а уже, извини, в полном маразме.

– Это не маразм, Николаич, а знание реалий жизни. Ты мне дашь гарантию, что не остановят из-за него, не придерутся, не прицепятся к чему-нибудь? Только честно?

– Не дам.

– Вот и все. Будет справка – пожалуйста. Или еще вариант, у жены моей двоюродная сестра на Украину летала на похороны матери. Прилетели, а из аэропорта не выпускают. Весь самолет обратно улетел, а ей разрешили, потому что телеграмма о смерти матери, у нотариуса заверенная.

– Предлагаешь, чтобы Василию Руслановичу телеграмму о чьей-то смерти прислали?

– Ничего я не предлагаю, а говорю, как бывает. В смысле причины, почему ехать надо. Я бы на словах тоже что-нибудь придумал. Справка справкой, а еще сказать, что кто-то умер. Смерть все уважают.

– Кому сказать?

– Кто остановит.

– Да почему ты так уверен, Виталий, что тебя остановят?!

– Потому что ты сам знаешь, Иван, это закон подлости: когда у тебя что-то не так, сто пудов остановят. Нюх у них на это.

– Ладно, с тобой говорить – только время терять. Поехали, Вася, за справкой.

Когда выходили за ворота, Виталий окликнул Галатина:

– Василий Русланович!

Галатин обернулся.

– Я извиняюсь, конечно, вы прямо вот так поедете?

– Как?

– Ну… Сапоги эти ваши, шляпа…

– Что сапоги, что шляпа?

– Виталий, ты совсем? Дресс-код устанавливаешь? – возмутился Иван.

– Никакой не код, а менты увидят человека в такой одежде, мысли возникнуть могут.

– Какие?!

– Да любые. Он на американца похож, а это уже подозрительно.

Галатину показалось, что Иван тихо выругался. Или вообще беззвучно, но слово угадывалось по движению губ. А вслух Иван спросил:

– Виталий, тебе сколько лет?

– Сорок четыре, – с достоинством ответил Виталий.

– Ты при Сталине не жил, случайно? Везде тебе репрессии мерещатся.

– Не жил, а жаль, – ответил Виталий.

– Вот и поговори с тобой.

– Ладно, – сказал Галатин. – Костюм надену. Или что-нибудь попроще.

 

 

11.

 

В машине Иван сказал почти с восторгом:

– Вот человек! Ему в министерстве служить, он бы там из любого кишки вынул и на руку намотал! Бюрократ урожденный!

– Уж да. Но где мы справку возьмем?

– Сейчас посмотрим.

Иван начал что-то искать в телефоне. Нашел быстро.

– Вот, пожалуйста. «Сделаем справку онлайн за один час. ПДФ на почту или доставка в тот же день. С гарантией прохода любой проверки, так как справки подписывает официальный врач».

– Звучит сомнительно как-то, – сказал Галатин. – Официальный врач подписывает, а шлют ПДФ, то есть выглядеть будет как копия, как распечатка.

– Хорошо, что ты при Виталии этого не сказал. Вот что. Не нужны нам эти жулики, и врач нам не нужен. А нужен нам Паша Любезкин. Это мой компьютерщик, мастер на все руки, помогал мне с кое-какими бумажками. Нарисует, что хочешь, хоть доллар. И рисовал, кстати, один в один, не отличишь, но проблема – бумаги нет специальной. Да и честный он человек, не будет с этим связываться. Едем!

Ехали молча.

Галатин в последние годы редко выбирался из центра, поэтому с любопытством смотрел на новые высотные дома, торчавшие там и сям, все гуще и плотнее по мере приближения к центру, особенно вдоль Волги, что понятно: красивый вид повышает стоимость жилья, великая река застройщику ничего не стоит, а прибыль дает, потому что покупатели охотно платят за удовольствие взирать, особенно с высоты, на ширь главной русской воды, о которой спето столько песен. Конечно, все эти человейники, как презрительно называют их многие, внешне не очень приглядны, но Галатин им это прощает. Он и в детстве, и в юности, и в молодости, да и потом не очень-то всматривался в окружающую среду, в архитектуру и прочее. Понимал, что особых красот в его родном городе нет, но Галатина интересовало всегда другое: как внутри домов живут люди в своих квартирах. Вот там он был любопытен до жадности, радовался за тех, у кого все устроено красиво и опрятно, огорчался, если видел беспорядок, ветхость и грязь. Еще интереснее ему было всматриваться в людей: как общаются, как говорят друг с другом, как проявляются доброта, забота, любовь, но и неприязнь, и вражда, и даже ненависть. Его родители за всю жизнь не сказали друг другу ни одного резкого слова, он со своей Женей тоже никогда не ссорился. И если вдруг оказывался где-то свидетелем скандала, страдал почти физически – Галатин был не просто пацифист, а пацифист болезненный. Казалось бы, такой склад натуры не вяжется с его увлечением рок-музыкой, она считается агрессивной, но это взгляд дилетанта, рок-музыка широка, а во многих своих проявлениях оптимистична и жизнерадостна. Именно поэтому кумиром и идеалом Галатина был и остается сэр Пол Маккартни, образцовый англичанин и очень нормальный человек. Не то что выпендрежник Леннон, которого, конечно, жаль, но который изо всех сил показывал, насколько противен ему всякий истеблишмент, всякие нормы и приличия. Даже его демонстративное жевание жвачки во время концертов, интервью и прочих публичных мероприятий должно было демонстрировать степень его пренебрежения общественным мнением, что мелко, согласитесь. Норму, нормальность Галатин уважал и в других проявлениях жизни, то есть в жизни вообще, норму не обывательскую, которая всего боится и послушна любой власти, а норму, векторно направленную на идеал, пусть недостижимый, хорошего отношения всех людей друг к другу. Отношения спокойного, мирного и созидательного. Вот и сейчас, глядя на окна домов, одинаковые и безликие, как клеточки в тетради по арифметике, он представляет, что за одним из этих окон молодая семья, он и она, и у них маленький ребенок. Они счастливы своей новой квартирой, постоянно что-то улучшают, юный отец, чувствуя себя хозяином целого мира, своими руками настилает полы, белит потолки и красит стены, свинчивает шкафы, которые пусть и похожи на тысячи, а то и миллионы других шкафов, и вещи в них тоже похожи, но дело-то не в шкафах, а в радости, что это твое, твоей жены, твоего ребенка, которые делают уникальным типовой мир. А под вечер они, закутав малыша, выходят с ним на балкон, и отец говорит, показывая ему заснеженную ширь и даль, как свои владения: «Это Волга. Волга».

«Во-га», – воркует малыш, и папа с мамой смеются от счастья.

 

Паша Любезкин жил в микрорайоне «Солнечный», по соседству с Сольским. Иван предупредил его с дороги о своем приезде и заранее изложил просьбу, Паша согласился помочь. Оговорился, что болеет, но, кажется, не вирусом, тем не менее пятый день не выбирается из дома, температурит, голова немного кружится, кашель постоянный, он не хочет никого пугать, поэтому не ходил в магазин. Он попросил привезти кое-каких продуктов, прислал сообщение с точным перечнем, Иван по пути остановился у супермаркета, Галатин пошел с ним для компании. Сверяясь со списком, Иван купил батон белого хлеба, половинку черного, картошку, квашеную капусту, лук, морковь, кусок недорогой говядины с костью.

– Паша щи варить собрался, – догадался Галатин.

– Ну да. Наваривает кастрюлищу, ему на неделю хватает. А на второе «Доширак», что тут у нас? – Иван заглянул в список. – Два со вкусом курицы, два с грибами, два с морепродуктами. Да Паша у нас гурман!

– Сроду не ел эту гадость.

– Ты у нас богатый?

– Откуда?

– Ну, и не кривись тогда. Паша без работы сейчас сидит. Следовательно, без денег.

Квартира Любезкина оказалась на первом этаже девятиэтажного панельного дома. Паша, мужчина очень высокий и объемный, с благородной полуседой бородой, довольно густой и длинной, был похож на путешественника, первопроходца полярных окраин земли, книги о которых Галатин любил читать в детстве. Так и видятся иней на бровях и сосульки на бороде. Но долго себя рассматривать Паша не дал, открыв дверь и показавшись пришедшим, тут же извинился:

– Прошу прощения, не успел надеть. Где она у меня тут…

Скрылся в прихожей, что-то выдвигал, чем-то шуршал и стукал, явился опять уже в маске химически-зеленого искусственного цвета, из-под которой торчала половина бороды.

– Проходите, – сказал он, а сам отступил на несколько шагов. – Буду подальше от вас держаться. Вы тоже маски наденьте, береженого бог бережет. Иван, ты продукты на кухню отнеси, спасибо тебе. Сколько я должен?

– Ничего не должен. В счет услуги.

– Она столько не стоит.

– Ты мне постоянно советами помогаешь бесплатно, так что – в расчете.

– Ну, если так…

Паша закашлялся и торопливо ушел в комнату, приоткрыл дверь лоджии, кашлял туда. Лоджия была глубокой, словно пещера, она делала единственную комнату квартиры темной, поэтому люстра на потолке была, наверное, всегда включенной. Люстра современная, две пары скрещенных металлических планок, так рисуют квадраты для игры в крестики-нолики. Вместо крестиков-ноликов – пять лампочек буквой Х, из которых горела лишь одна, центральная.

Еще комната освещалась настольной лампой у большого плоского монитора, занимающего половину стола. Пространство казалось уютным из-за этого света и отсутствия лишних вещей. Разложенный диван, накрытый пледом, платяной шкаф и огромный телевизор на стене напротив дивана, кресло за диваном, над ним висят книжные полки, вот и вся обстановка. Зато на столе, у стола, под столом были завалы кабелей и проводов, несколько, друг на друге, ноутбуков, несколько планшетов, полдюжины телефонов, еще какие-то устройства и приспособления.

Паша, прокашлявшись, закрыл дверь и сел за стол. Сольский, вернувшись из кухни, начал объяснять:

– Вот Василию Руслановичу надо…

– Да я уже все нашел, – сказал Паша. – Стандартная форма, только данные вписать и распечатать.

Галатин продиктовал свои данные, и через минуту из принтера, стоящего на краю стола, выползли несколько листков.

– На сегодняшнее число и на пять дней вперед, – объяснил Паша. – Чтобы всегда была актуальная бумажка. А то знаю я их, скажут: вчера у вас отрицательный был результат, а сегодня, может, вы уже больной.

– Кого их? – спросил Иван.

– Их, – не стал уточнять Паша. – Всех.

Получилось, что дело было сделано за пару минут, можно уходить, но это как-то неловко. Так лишь в учреждениях бывает: пришел за справкой, получил, отправляйся восвояси, не отвлекай служащих. Галатин придумывал, какой бы вопрос задать Любезкину о чем-нибудь компьютерном, айтишников ведь хлебом не корми, дай возможность показать свою компетентность, но Паша сам повернулся к Ивану и Галатину, сидевшим на краю дивана, и сообщил как бы между прочим:

– А у меня, Вань, супруга померла. Две недели назад. Я об этом не говорил никому, не писал, дело личное.

– Ох ты ж… От вируса?

– Онкология. Мы с ней давно расстались, а все равно ближе никого не было. Это понятно – дочь общая. Успела ее замуж выдать, и ага. Будто нарочно терпела, а потом за месяц…

– Ты прости, Паша, она у тебя какая была по счету?

– Первая.

– У Паши семь жен было, – сказал Иван Галатину, гордясь достижениями товарища.

– Неофициальных, – уточнил Паша. – Официальная была только первая. Могу рассказать, если интересно. Заодно чайку выпью. Полгода ни с кем чая не пил и вживую нормально не общался, с клиентами только онлайн или через дверь. И сам боюсь, и за них боюсь. Вас не угощаю, а то подцепите что-нибудь через посуду. Нет, вряд ли у меня вирус, но… Не против?

Иван посмотрел на Галатина.

– Не против, – сказал Галатин.

Паша ушел и вскоре вернулся с кружкой чая. Он сел подальше от Ивана и Галатина, в кресло за диваном. Поставил кружку на деревянную планку диванной боковины и закурил, пуская дым в потолок.

– Все не бросишь, – укорил Иван.

– Вот докурю и брошу.

Докурив, Паша вмял окурок в пепельницу и поставил ее на пол.

Отхлебнул чаю и сказал:

– Первый раз я женился рано и по любви. Но быстро понял, что ее-то я люблю, а быть семейным человеком не очень умею. В чем ей честно и признался. Она огорчилась, но расстались мирно. Как раз в это время я занялся увлекся компьютерными делами. Устроился в маленькую фирму к Володе Борисову, не знал его? – спросил Паша Ивана.

– Нет.

– Ну, неважно. А был я тогда молодой и красивый, как и сейчас, но лучше. И в меня влюбилась одна новая русская бизнесменка, лет на десять постарше, энергичная, яркая, страстная. Может, лучшая женщина в моей жизни. Стали мы жить вместе, она была фактически моей второй женой.

И Паша отхлебнул чаю во второй раз.

– Живем, все хорошо, хотя слегка неудобно, потому что она меня всем обеспечивает, а я зарабатываю только на карманные расходы. И тут Борисов прогорает, я остаюсь без работы и своей Людмиле, Людмилой ее звали, говорю: ты как хочешь, но быть альфонсом не могу, прости и прощай. Плакала, уговаривала, предлагала к ней на работу пойти, но работать под женой – извините. Ушел. Через пару месяцев устраиваюсь в инвалидскую контору к Саше Мураховскому, знал такого? – спросил Паша Ивана.

– Нет.

– Ну, неважно. Гениальный человек, художник, поэт, но болел болезнью Бехтерева. Не сдавался, организовал фирму, через которую делались большие дела, а я ему обеспечиваю все, что связано с компьютерами, софт обновляю, железо починяю и так далее. Там я встретил девушку Нору. Одной ноги у нее не было, на протезе ходила, но ходила так, что не сразу поймешь, что одноногая. При этом фантастической красоты девушка. Я тогда зарабатывал хорошо, был с Сашей в небольшой доле, взял у него немного взаймы, купил квартирку не где-нибудь, а у городского парка, мы там поселились с Норой, стала она моей третьей женой.

И Паша отхлебнул чаю в третий раз.

– Нора была лучшей женщиной в моей жизни, так бы я с ней навсегда и остался, но тут Саша умирает. Приступ язвы у него был, увезли на скорой в больницу, лечили от язвы, там он получил воспаление легких, а умер, как потом сказали, от сердечной недостаточности. Так оно у нас и бывает: лечат от одного, болеешь другим, а помираешь от третьего. Фирма разваливается, с меня требуют долг, который я Саше не вернул, в счет долга отнимают квартиру, мы пытаемся жить у родителей Норы, поскольку моя мама с отчимом и моей сестрой в двушечке ютятся, я быстро понимаю, что с родителями Норы не уживусь, учитывая, что они меня в глаза называют тунеядцем, пришлось расстаться. Жить абсолютно не на что, отчим предлагает поехать к его брату в село, село пригородное, был совхоз, стала агрофирма, делами там ворочал интересный мужик, фамилия, не поверите, Борман, не слышали о таком? – спросил Паша Ивана и Галатина.

– Нет, – сказал Иван.

– Смутно, – сказал Галатин.

– Ну, неважно. Наверно, потомок поволжских немцев, их всех еще до войны выселили, а его предки как-то зацепились. Амбициозный человек, радио свое у него там было, ведущего нанял, интернет провел по селу, интернет-сообщество местное создали, но ведущий уволился, вот мой отчим и порекомендовал меня Борману через брата – вести передачи, быть модератором сообщества, все чинить и налаживать.

– Это в какие же годы было? – спросил Иван.

– В нулевые уже. Через пару месяцев я там – первый парень на деревне, всем нужен, всем интересен, снимал комнату у бабушки Зины, а у бабушки Зины внучка Эльвира, двадцать лет, красоты необыкновенной, она и стала моей, как вы догадываетесь, четвертой женой.

И Паша отхлебнул чаю в четвертый раз.

– Все отлично, но тут возвращается некто Рома, который отбыл срок за злостное хулиганство, и предъявляет Эльвире претензию, что она его не дождалась. Эльвира удивлена до крайности и напоминает Роме, что ждать его не обещала и не собиралась. Рома кричит, что тем хуже для нее, и начинает меня бить. Ее ругает, меня бьет. А был он не один, было их трое, и я оказался в больнице. Залег надолго, Эльвира приезжала, потом перестала, потом узнаю, что она вышла замуж за Бормана, а Рома куда-то исчез. Что там было конкретно, не знаю, не интересовался. Обижен был, если честно, на Эльвиру, впал в депрессию, но спасла Ольга, врач от бога, психолог от природы, разведенная, с сыном, забрала меня к себе и стала моей пятой женой.

И Паша отхлебнул чаю в пятый раз.

– Мы зажили настоящей семьей, ее сын Артем меня обожал, а Олечка была…

– Лучшей женщиной в твоей жизни? – улыбнулся Иван.

– Вот ты смеешься, – упрекнул Любезкин, – а я потому так говорю, что на момент, когда я с ней жил, она мне и правда казалась лучше всех. Честолюбие во мне пробудила. Хватит, говорит, Паша, работать на других, заведи свое дело, у меня отец в банке работает, он тебе на бизнес-проект ссуду оформит. Я беру ссуду и открываю свою фирмочку. Комнатку снял, второй этаж старого дома, зато в центре, на углу Вольской и Московской, там еще магазин «Интим» был, может и сейчас есть, не знаете?

– Нет, – в два голоса ответили Галатин и Иван.

– Ну, неважно. Беру оптом компьютерную технику, всякое мелкое железо, продаю, заодно оказываю услуги по установке и эксплуатации, дела идут. Но тут в Саратов приходит своими оптовыми базами Москва, на этом все кончается. У нас же все Москве принадлежит, если вы не курсе.

– Еще как в курсе, – сказал Иван. – Москва – как спрут, по всей стране щупальца, весь крупный бизнес под ней. Вот хохлы предлагают Россию в Московию переименовать, глупость, конечно, но понятно почему: Москва – метрополия, все остальное – колонии.

– Точно, – согласился Паша. – Но мне от этого не легче. Я прогораю, у меня отбирают за долги помещение и абсолютно всю оргтехнику, хорошо я успел жесткие диски вынуть. Одновременно является папаша-банкир и говорит, что все мне простит и не посадит, если я исчезну из жизни его дочери, которая совершила ошибку и хочет сойтись с бывшим мужем, она с ним, кстати, официально не разводилось.

Тут Галатину вспышкой подумалось: бывает, значит, что распавшаяся семья воссоединяется. Тем более надо поскорей оказаться в Москве и своими глазами понять, что происходит, и попытаться как-то повлиять на события. И Галатин глянул на часы.

– Уже заканчиваю, – заметил его взгляд Паша. – По совпадению в это время мне звонит брат по отцу из Нижнего Новгорода, который меня нашел через сеть, говорит, что хочет повидаться. Можно, почему нет? И с папой заодно познакомиться, который от мамы ушел, когда мне полгода было. Я собираюсь, приезжаю, не сразу, недели через две, и узнаю, что папа как раз в это время умер. Хорошо, то есть плохо, но надо жить дальше. Снимаю комнатку – не в Нижнем, а возле города Городец, в поселке слепых, не помню, как он называется. Слепых там и правда было много, на мебельной фабрике работали. А я начинаю обслуживать Городец: консультирую, получаю заказы на покупку оборудования, раз в месяц отправляю деньги и список брату, тот передает посреднику, посредник покупает и отправляет мне товар за комиссионные. Живу одиноко, а за стенкой кто-то слушает каждый вечер аудиокниги. Они там многие слушали на допотопных кассетниках, тогда в интернете мало еще книг было, и интернет там был слабый, через телефон. Слушает кто-то книги, и книги качественные – классика, «Мастер и Маргарита», «Сандро из Чегема», есть у человека вкус. А вход в ту комнату был с другой стороны дома, и комнат там десять или больше, я не сразу понял, кто это. Потом узнал и познакомился. Виола, Виолетта, слепая от рождения, дважды замужем была, но неудачно. Тридцать лет, выглядит прекрасно, фигура божественная, лицо ангельское. Час поговорили, а будто всю жизнь друг друга знаем. Предвижу твой ехидный вопрос, Ваня, – да, она была лучшей женщиной в моей жизни. Моей шестой женой.

И Паша отхлебнул чаю в шестой раз.

– Почти год счастья у нас был, и тут умирает брат. Больной он был очень, вес под двести кило, это папа нас наградил таким избытком, вот и… Похоронили брата, я звоню посреднику, который у меня накануне деньги взял, тот не отвечает. Неделя, две – тишина. Ни посредника, ни денег. Обращаюсь в милицию, они пробивают номер, выясняют: номер левый, ни на кого не зарегистрированный. А мои клиенты требуют деньги, а денег нет, они подают в суд. Женщине я был должен двадцать четыре тысячи, мужику одному тысячу и бабушке пятьсот.

– В каком году? – спросил Иван.

– В две тысячи седьмом.

– Даже для седьмого – не такие огромные деньги.

– Тебя я тогда не знал, одолжился бы, – ответил Паша. – Не огромные, но взять абсолютно негде. Не у Виолы же. У нее были, копила на операцию, потому что она не стопроцентно слепая была, какой-то свет видела, тени какие-то, но и это стало пропадать, а для слепого хотя бы свет видеть – радость. Короче, суд. Я виновным себя не признаю, надеюсь на оправдание или хотя бы условный срок, а мне вдруг обвинитель требует пять лет колонии общего режима. Что интересно, судья даже у истцов спросила, не знаю, по протоколу или от души: как вам такой срок? Женщина в шоке: вы что, зачем столько, оставьте его на свободе, он так быстрей деньги отработает и вернет! А мужик, которому я тысячу должен, веселится: самое то, пусть сидит! А бабушка: я не знаю, вам виднее. Наши ведь бабушки, они только за своих внуков стоят, а остальных пусть Гитлер зажарит и живьем съест, глазом не моргнут. Суки наши бабушки, прости меня, господи.

– Гитлер-то при чем? – спросил Иван.

– Для метафоры, – ответил Паша. – В общем, дает мне судья, спасибо ей, не пять общего, а всего полтора года колонии-поселения. Прощаюсь с Виолеттой, прошу меня не ждать, предчувствия у меня были нехорошие, думал, что погибну. Но предчувствия не оправдались. Два месяца я в СИЗО просидел, полтора на карантине, потом поселение, и уже через год отпустили по УДО [6]. За все время единственный по-настоящему негативный момент был – когда перед карантином нас запустили на помывку. Голый человек и так беззащитен и унижен, ненавижу бани, а тут еще входят отморозки из СДиП, это аббревиатура такая, секция дисциплины и порядка. Матерых зеков подбирали с большими сроками, кто злой и кому терять нечего, на руках красные повязки, чисто СС, у одного на щеке свастика была, четко помню. И они начинают нас бить.

– За что? – удивился Галатин.

На самом деле удивление его было если не наигранным, то преувеличенным. Он, как и всякий россиянин, сам понимал, за что, но мы, все зная о непотребствах отечественной жизни, иногда делаем удивленный вид и задаем бессмысленные вопросы, будто не желая верить, что это возможно, притворяясь не ведающими: кто не ведает, тот и не причастен. На самом деле причастны все, и это сознавать тяжело. Правда, тяжело лишь тем, кто осознает. То есть абсолютному меньшинству.

Паша ответил так, как и ожидалось:

– Ни за что, для профилактики, чтобы жизнь медом не казалась, чтобы сразу поняли, куда попали. Мне повезло, целый остался, а одному парню селезенку отбили, его сразу в больничку, пришлось селезенку вырезать. Сейчас, я слышал, эти СДиПы отменили. Может быть, но селезенку парню не вернешь. И ведь не тридцать седьмой год, а две тысячи седьмой от Рождества Христова. Отсюда вывод, что если человек гад, он в любое время гад. Но те, кто этих гадов использует, еще больше гады. А на поселении жить можно было. Кормили плохо, зато я впервые в жизни похудел. Был ларек, магазинчик, но я триста рублей в месяц зарабатывал, только на сигареты, такие там были сигареты с фильтром, «Святой Георгий» называются, десять рублей пачка.

– Неужели так и называются, «Святой Георгий»? – не поверил Иван.

– Так и называются, только написано по-английски, «Сайнт Джордж». Получаю перед освобождением от Виолы письмо: операцию сделали успешно, она видит лучше, чем раньше, ее случаем заинтересовался врач из Чехии, зачем-то он к нам приезжал, то ли перенимать опыт, то ли передавать, и не только случаем заинтересовался, но и Виолой, уговаривает ее поехать с ним, не женой, а неизвестно, в каком статусе, и вот она у меня спрашивает, разрешаю я или нет. Я отвечаю, что разрешать или запрещать не имею права, если считаешь, что так будет лучше, езжай, учитывая, что я к тебе вряд ли вернусь, пора домой, в Саратов. И вернулся, начал восстанавливать здоровье, перешел на индивидуальную работу, и познакомился с женщиной Натальей, в подробности вдаваться не буду, вижу, что товарищ у нас спешит…

– Если честно, да, – признался Галатин.

– И она стала моей седьмой женой, – кратко завершил Паша, отпив седьмой глоток и отставив пустую кружку.

Ровно на семь глотков распределил он свой рассказ о семи женах, вряд ли в этом был расчет, скорее, природное чувство соразмерности, которое присуще нашим соотечественникам, сколько бы их не упрекали в обратном.

– И тут у меня просьба, Ваня, – обратился Паша к Сольскому. – Ты сегодня в центре окажешься?

– Василия повезу.

– Да я на такси! – отказался было Галатин, но Иван спросил:

– У тебя деньги лишние? Я привез, я и назад верну.

И Паше:

– Что за просьба?

– Годовщина у нас с ней, с Натальей. А не виделись уже три месяца. Обычно она приезжает, живет недельку-другую. Или я у нее, но реже, хлопотно компьютерное хозяйство перевозить, а без него никак. В общем, три месяца в разлуке, а сегодня годовщина, у меня для нее небольшой подарок. И букет ей купи, Ваня, хороший букет, на тысячу.

Паша достал с полки заранее приготовленную коробочку с алой ленточкой, завязанной бантиком, под ленточку была всунута тысячная купюра. Паша взял с полки пузырек с пульверизатором, опрыскал и протер коробочку вместе с купюрой, подал Ивану.

– Теперь стерильно. Найти ее просто – угол Мичурина и Рахова, я тебе эсэмэской адрес брошу, чтобы не запоминать. Она ничего не знает, в домофон скажешь ей, что от Павла подарок, она сама выйдет, ей все равно с собачкой гулять. Нетрудно?

– Абсолютно.

– Вот и славно.

 

 12.

 

Поехали обратно в центр.

– Повезло тебе, – сказал Иван, – то я тебе про свою жизнь эпопею пропел, то вот Паша.

– Я привык. Нет, правда, в этом году мне многие рассказывали про свою жизнь. И по телефону, и летом лично, когда передышка была, с живыми людьми встречался. Будто все торопятся исповедоваться, хотя при чем тут я, я же не поп.

– Ты лучшего попа – слушать умеешь, сопереживаешь. Я тебя со школы за это уважаю.

– Спасибо. Хорошо было в школе, да, Вань?

– Когда как. Я с классной до того конфликтовал, что в другой класс перевелся. Скандал был на всю школу, не помнишь?

– Если честно, нет. Из-за чего поскандалили?

– Орала на всех, оскорбляла, унижала. Я не стерпел. А в целом да, хорошо было в школе.

Иван довез Галатина до дома, чтобы налегке отправиться выполнять поручение Паши. Выходя из машины, Галатин, помявшись, спросил:

– У тебя нет никого, кто бы взаймы дал?

– Кроме меня, никого. А сколько надо?

– Полмиллиона желательно.

Иван присвистнул.

– Да я просто спросил, – виновато сказал Галатин. – Спасибо тебе за все, будь здоров. И телефон Виталия скинь мне, позвоню, обрадую, что справка есть. И договоримся, заедет он ко мне или как.

– Точно не заедет, он по окружной двинется, через Сторожевку, ему никакого резона в центр толкаться.

– Ну, значит, я к нему.

Иван уехал, а Галатин пошел домой.

Там оказалась Нина, но она уже одевалась.

– Зашла посмотреть, – сказала она. – Но сидеть не буду. Ты договорился с кем-то?

– С соседкой.

– Это хорошо. Он меня не сразу узнал. А потом узнал, но не понял, кто. Объяснила, что внучка. Похоже, все равно не дошло.

Руслан Ильич стоял в двери комнаты и безучастно это слушал.

– Не передумал ехать? – спросила Нина.

– Нет.

– Ну и зря. Пока, целую.

Сказать сказала, а поцеловать не поцеловала, ушла.

– Приехал? – спросил Руслан Ильич.

– Приехал.

– И как там, в Москве?

Галатин хотел было сказать, что не из Москвы, но передумал. Объясняй, не объясняй, через минуту отец все равно забудет.

Он прошел в комнату, сел за стол, открыл ноутбук. Набрал: «Быстрый кредит». Открылось множество предложений, но все до ста тысяч, не больше. Может, хотя бы сотню взять? Или так: там сотню, там сотню, в пяти местах по сотне, вот и выйдет полмиллиона. Нет, наверняка они передают информацию друг другу. Или вообще все принадлежит одним и тем же хозяевам с единой базой данных.

Зашел в группу музыкальной школы – нет ли новостей? Пусто, последние сообщения недельной давности. Онлайн-занятий тоже нет.

Зато, вспомнил Галатин, у него есть частный урок сегодня вечером, с Полиной Буренцовой, дочерью богатого человека. До карантина Галатин ездил давать ей уроки в загородный район у речки Гуселки, где у Юрия Эдуардовича Буренцова было поместье. Полина и сама могла бы приехать, но так уж сложилось – когда договаривались об уроках, Юрий Эдуардович поставил условие: на дому, по вечерам, так ему будет спокойнее. И возможность посмотреть, послушать, как дочь учится, хотя она обычно его прогоняет.

Надо позвонить, отменить урок.

Не попросить ли заодно взаймы? Бог весть, чем занимается Буренцов, Галатин никогда этим не интересовался, но, кажется, что-то связанное с нефтепереработкой, следовательно, денег у него немеряно.

Галатин позвонил Буренцову, и тот ответил сразу же. Голос у него был странный – задыхающийся, громкий, бурный, будто он долго бежал, остановился и, не отдышавшись, торопится выкрикнуть что-то очень важное.

– Василий Русланович, приветствую! Только не говорите, что заболели!

– Нет, но приехать…

– А я заболел! Я так, …, – Буренцов выругался, – заболел, что не вспомню, когда я себя настолько хреново чувствовал. Все болит, даже мозги под черепушкой чешутся! Так бы всунул туда палочку и почесал!

– Сочувствую. А у меня такое дело: не смогу приехать, срочно надо в Москву.

– Жаль, а хотел новым домом похвастаться.

Буренцов, проживая с семьей в трехэтажном особняке, купил примыкающий большой участок разорившегося соседа, где был заложен фундамент, разворотил этот фундамент и начал возводить не просто дом, а дворец со множеством помещений. Три года Буренцов его строил и еще год занимался отделкой, пригласив лучших дизайнеров, заказав элитную мебель в лучших фирмах Москвы.

– Спасибо, но…

– А вы когда конкретно едете?

– Вечером. В восемь.

– Так еще есть время! Вызывайте такси, я оплачу! Или могу водителя своего вызвонить, хотя он тоже под подозрением. Тест сдал, вроде здоровый, но, может, у него инкубационный период. Вообще никто ничего не знает. Сто видов вируса, говорят. А я думаю: сколько людей, столько и вирусов. И все болеют, но еще не поняли. Так что лучше все-таки на такси.

– Спасибо, Юрий Эдуардович, но мне до отъезда нужно решить важные вопросы. Финансовые, в том числе, – рискнул намекнуть Галатин.

– Вот со мной и решите.

– Нет, это не рядовой вопрос, мне полмиллиона нужно.

– Наличными, на карту?

– Все равно.

– Ну, дам я вам полмиллиона, в чем проблема?

– Неудобно как-то…

– Чепуха, приезжайте, жду!

 

Галатин был рад, что вопрос с деньгами решился так быстро, но что-то его смущало. Вернее, многое смущало. Он ведь не продумал, как будет отдавать долг. Продать нечего, заработков нет и неизвестно, когда будут. В крайнем случае поможет Нина, если увидит, что отец в безвыходном положении, не может не помочь. Но у нее своих денег нет, она возьмет у Геры, значит, Гере тоже надо как-то отдавать.

А еще он вспоминал необычный голос Буренцова. Болезнь болезнью, но такие интонации у Юрия Эдуардовича бывают, когда он крепко выпьет. Значит, придется выслушивать его длинные монологи о политике, экономике и о женщинах. Буренцов считает себя великим знатоком женского пола, может часами говорить о коварстве и любви – о любви по касательной, а о коварстве подробно. У него был неудачный первый брак, для жены своей, красавицы Ирины, в которую Буренцов был влюблен со школы, он делал все, что мог, окружал ее комфортом и заботой, а она взяла да ушла вместе с семилетней дочерью к другому. Обидней всего, что другой был никто, ноль без палочки, нищий журналист со смешной фамилией Пяльчик, перебивавшийся редкими публикациями, за которые платили копейки. У этого Пяльчика не было даже собственного жилья, он, приезжий из поселка Мокроус Саратовской области, снимал две комнаты в халупе деревенского типа, каких много еще в Саратове, с нужником во дворе. То, что бывшая супруга в бриони, лабутенах и интимиссими бегает по морозцу в деревянный сарайчик со зловонной дырой, Буренцова яростно веселило, он мечтал увидеть Ирину сидящей над этой дырой, и так часто об этом говорил, что, наверное, в мыслях не раз ее в таком виде представлял – ярче, чем это могло быть в реальности. А Пяльчик из Мокроуса для Буренцова был заочно уморителен, он даже не предпринял попыток его уничтожить, хотя мог бы это сделать в течение часа. Буренцов не верил, что эта связь надолго, был убежден, что, посетив три-четыре раза морозный нужник, Ирина вернется, чтобы отмокнуть в одной из двух джакузи недавно построенного на берегу Волги дома, умастить себя маслами и кремами, опрыскаться духами, по триста пятьдесят евро флакончик, которые навсегда отобьют дух совершенной ошибки. Но она не вернулась, больше того, поехала с журналистом на его родину, и они прожили там почти год. Буренцов по-прежнему не имел мысли уничтожить соперника, да и как можно уничтожить Пяльчика из Мокроуса, который тем уже уничтожен, что он Пяльчик из Мокроуса? А Ирину – отрезал от себя. Холодно возненавидел. И дочь тоже. Жаль девочку, но Буренцов и к ней охладел, как к неродной. Естественно, не помогал ни рублем. Сначала ждал просьбы Ирины, ждал, что она подаст на алименты, но не дождался ни того, ни другого. Через год Пяльчик из Мокроуса вернулся в Саратов вместе с Ириной, ее дочерью и новорожденным сыном, где-то они жили, кем-то работали, Буренцов перестал этим интересоваться. Некоторое время считал, что можно обойтись и вовсе без семьи, и так даже веселее, особенно когда вокруг столько красивых и безотказных девушек. Но встретил в тренажерном зале, где занимался три раза в неделю, занимавшуюся там юную Ирину, тезку бывшей жены, что было всего-навсего совпадением, длинноногую красавицу, дочь крупного деревообрабатывающего бизнесмена, влюбился, ухаживал, добился, женился. Она-то и родила ему дочь Полину, которой сейчас шестнадцать, и сына Матвея, которому десять. Буренцов продал прежний дом, построил новый у речки Гуселки – вид Волги после ухода первой жены стал ему постыл. А теперь вот возвел и дворец.

Однажды Галатин осмелился спросить Юрия Эдуардовича, нет ли в его поступках комплекса Великого Гэтсби?

– Это кино про богача, который из-за первой любви в мафию подался и разбогател?

– Я про книгу, кино не смотрел. Наверно, сюжет тот же.

– Нет, не про меня. Там герой ей что-то доказать хотел, а я той сучке ничего никогда не доказывал. Для меня, кроме теперешней Ирочки моей, нет никого на свете, без шуток говорю. Если бы мне сказали, бабнику бессовестному, что я с одной женщиной восемнадцать лет проживу и никого, кроме нее, не захочу, не поверил бы.

– А если бы ушла, как первая?

– Василий Русланович, вы выпили, что ли?

– Вы же знаете – не интересуюсь.

– Тогда не рекомендую даже в шутку мне такие вещи говорить. Чтобы Ирочка ушла – вероятность ноль. А если бы вдруг, чисто теоретически, то – убил бы.

Подобные разговоры Буренцов вел с Галатиным довольно часто, Василию Руслановичу сначала казалось, что Юрий Эдуардович исподволь навязывает ему роль друга и конфидента, но потом понял – совсем наоборот. Он для Буренцова – как попутчик в купе, человек из чуждого Юрию Эдуардовичу мелкого мира, вряд ли он так раскроется перед людьми своего круга, перед друзьями, если они у него имеются. Попутчик выслушал и забыл, а кто он сам такой и чем живет, абсолютно наплевать, поэтому Буренцов никогда не расспрашивал Галатина о его личных обстоятельствах.

Галатин ехал на такси довольно долго – предновогодняя горячка, люди катаются по городу за подарками, торопятся завершить свои дела, чтобы не переносить их на следующий год и не чувствовать себя должниками. А вон грузовик с елками, то есть с соснами: в Саратове сосновые деревца всегда предпочитали елкам. Деревья упакованы в сетки, так в кузове помещается больше, а хвойного мусора меньше. Надо бы домой тоже хоть веточку купить. Раньше обязательно ставили сосенку, и обязательно высокую, под потолок, Женя продумывала подарки, чтобы и красиво, и с пользой, а детей просила дарить что-нибудь самодельное, сотворенное своими руками, и они старались – резали картон и бумагу, клеили, Нина пыталась что-то шить. У Антона это старание сохранилось, а Нина после десяти или одиннадцати лет тяготилась необходимостью мастерить, в последний момент садилась за стол и на альбомном листе фломастерами рисовала елку, звезды, луну, приклеивала вырезанного из открытки Деда Мороза, выводила надпись: «Мама и папа, с Новым Годом!»

Галатин достал телефон, написал Алисе:

«Как ты?»

«нормально занята»

Через минуту добавка:

«sorry»

В маму девочка пошла. Соблюдает правила хорошего тона.

 

После микрорайона «Юбилейный» свернули влево, въехали в поселок обеспеченных людей. Дома большие, есть и красивые, и попроще, на участках не видно огородов, какие бывают в простонародных загородных поселках, только декоративные деревья и изредка фруктовые – чтобы потчевать гостей своими яблоками, вишнями, абрикосами и грушами, и скромно этим гордиться.

А вот и дом Буренцова, а за ним высится воистину дворец. Облицован чем-то бледно-розовым, крыша металлическая, зеленая, как у многих исторических зданий в Петербурге. Галатин бывал в северной столице много раз, однажды прожил три месяца, пытался ее полюбить, но не смог породниться с исходящим от всего окружающего духом державности, государственности и официальности. Ему нравятся обычные дома, где живут обычные люди, даже хрущевские пятиэтажки кажутся милее своими разномастными балконами, хотя Галатин и видит всю их уродливость.

Он отпустил таксиста, переведя деньги за поездку ему на телефон: Буренцов хоть и обещал оплатить, но не уточнил, как это сделает. Может, тут же и забыл о такой мелочи.

Вскоре вышел Юрий Эдуардович. Высокий, в шубе нараспашку, в шапке, похожий на Шаляпина с известного портрета Кустодиева. На лице не маска, а респиратор с клапаном. Стоя боком и отворачиваясь, протянул Галатину такой же респиратор.

– Все эти маски ерунда. Респиратор тоже ерунда, но все-таки. Все ерунда. Но лучше лучше, чем ничего.

Галатин увидел, что Буренцов не просто пьян, а сильно пьян. У всех это выражается по-разному. Есть у Галатина приятель Игорь Конягин, преподаватель университета, он, выпивая редко, но крепко, может хладнокровно одолеть литр водки, не шатаясь, сохраняя ясность ума и гладкость образцово правильной и всегда очень содержательной речи. Есть другой приятель, Андрей Певзнер, тоже педагог, консерваторский, он после первой же рюмки кажется сильно запьяневшим – взгляд плывет, руками размахивает, сшибая стаканы и тарелки со стола, правда, часто успевает подхватить, а если встанет, то шатается так, что, кажется, вот-вот упадет. Но удивительно – после первой рюмки он может выпить и вторую, и пятую, и десятую, и остается все в той же кондиции, продолжает беседу, вернее, монолог, потому что в этом состоянии не дает другим сказать и слова, его речи становятся все горячее, но, как и Конягин, он не сбивается ни с мысли, ни с грамматики. У Буренцова все иначе, он до последнего твердо стоит на ногах, сохраняет размеренность движений, но говорит при этом так, что речь напоминает сумбурную картинку из паззлов, где ни один фрагмент не подходит к другому.

Галатин был с гитарой, как и всегда, когда приезжал на уроки. Он взял респиратор, приподнял ногу, поддерживая коленом кофр с гитарой, цепляя завязки на уши.

– Вернемся же, давайте отнесу, – сказал Буренцов и протянул руку.

Галатин отдал ему кофр, Буренцов отнес его в дом. Вернулся, потирая руки: чем-то их продезинфицировал.

Они пошли рядом, но Буренцов держался на некотором расстоянии.

– Не то что я наверняка, но вы же неизвестно, – говорил он. – Тесты! Идите вы со своими тестами! Я сам знаю, что чувствую, даже если. Из Италии плитку привезли, только что уложили. Но у нас с собой было! А вон в том доме вор в законе живет. Ему архитектор флюгер забацал в виде петуха. Сказки Пушкина, ё! Вор приехал, увидел петуха, архитектора чуть не убил. Твое место у параши!

Они обогнули забор, окружающий дом Буренцова, подошли к забору дворца, который странно было называть забором – нет, не забор, а ограда, слово, в котором слышится град, то есть город. Заборами забирают, закрывают то, что за ними, загораживаются от чужих взглядов, у большинства домов поселка именно глухие заборы, а ограда, наоборот, хоть и огораживает, но открывает взгляду то, что за ней, недаром ограды бывают у парков и храмов, в том числе и у последних маленьких храмов человека – у могил. Ограда дворца Буренцова была кованная, высокие прутья-пики увенчивались позолоченными наконечниками, какие бывают на древках парадных воинских знамен. Над полукруглой аркой ворот парило что-то, напоминающее герб, Галатин разглядел крылья и перья, и голову какой-то птицы, наверное, орла, а в центре был золотой вензель на черном фоне – Ю.Б. Юрий Буренцов, значит.

Буренцов достал из кармана какое-то устройство, нажал – ворота медленно раскрылись, плавно отходя половинками внутрь. Рядом с воротами имелась и калитка, но, наверное, Юрию Эдуардовичу очень уж хотелось сделать торжественным процесс вхождения в только что созданный им мир.

По дорожке, выложенной фигурной плиткой, контурами напоминающей то ли шахматные ладьи, то ли те пластиковые кости, которые дают собакам для игры, прошли к дому. Фасад с круглыми колоннами был похож на театральный, но без фронтона, вместо него – длинный ряд декоративных перил по краю крыши. Поднялись по широкой лестнице на крыльцо, вымощенное бежевым гранитом или каким-то другим камнем. Буренцов распахнул высокую, в два человеческих роста, дверь. Дверь была застекленная, с ажурами чугунных завитков, закрывающих стекло, черные цветы и листья показались Галатину странными, мертвыми.

– Большая, а легко, – сказал Буренцов. – Умеем, когда хотим.

Началась экскурсия. Из холла, по сторонам которого были тоже, как и перед домом, колонны, но не круглые, а квадратные, с вертикальными позолоченными бороздками, прошли в гостиную. Белые потолок и стены, обилие золотых виньеток, кресла и диваны, обтянутые белой материей с золотыми узорами, ножки тоже золотые, несколько столиков из красного дерева с инкрустацией, панель телевизора в половину стены; его черная обширная поверхность слишком заметно выбивалась из общего стиля, поэтому неведомый дизайнер придумал: заключил экран в массивную багетную раму, что сделало экран похожим на картину, причем картину не пустую, в ней мутно отражался интерьер, и она была похожа на творение абстракциониста, оказавшееся зачем-то в классической галерее вроде Лувра или Эрмитажа. За гостиной была столовая. Белизна и позолота, инкрустированное дерево, плотные шторы на окнах, тоже золотистого оттенка. Вернулись через гостиную и холл, оказались в малой столовой и кухне. Белые стены, белая мебель с позолоченными ручками и ножками. Поднялись на второй этаж. Паркет квадратиками, в каждом из которых восьмиконечная звезда, так изображают стороны света, деревянные панели до уровня плеч, над панелями, как и везде, белизна и позолота. Буренцов открывал белые с позолотой двери, показывал гостевые белые с позолотой спальни, спальню супружескую, тоже белую с золотом, но кровать накрыта пунцовым покрывалом, и балдахин пунцовый, и шторы на окнах пунцовые. Показал кабинет, весь, как шкатулка, отделанный деревом, показал кальянную комнату, устланную коврами, показал все ванные и туалеты с позолоченными кранами, вентилями, душевыми устройствами, держателями, унитазами, кнопки и ручки которых были тоже позолоченными, и у каждого унитаза стоял в позолоченной колбе на позолоченных ножках ершик для чистки с позолоченной ручкой. Показал Буренцов и детскую игровую комнату, где, среди всего прочего, был симулятор для вождения с рулем, экраном, педалями, приборной панелью, все как в настоящем автомобиле. Показал неожиданную комнату, там посредине стояла настоящая рулетка, в углу шахматный стол с фигурами, каждая в человеческую голову, по стенам несколько столов с зеленым сукном, а над ними большие фотографии залов казино с крупными подписями: «The Cosmopolitan», «Venetian Macao», «Monte Carlo», «Taj Mahal», «Baden-Baden».

Потом Буренцов провел Галатина в зимний сад со стеклянной крышей. К зимнему саду примыкала оранжерея, где были не только цветы, но и помидорные, и огуречные грядки, и фруктовые деревья в огромных кадках. Ни овощей, ни фруктов не было, но так и чувствовалась во всем послушная готовность плодоносить на радость хозяину. Последней на этом этаже была обсерватория с телескопом под раздвижным, сейчас закрытым, куполом. Галатин думал, что на этом все, но Буренцов завел его в лифт (красное дерево, позолота), они спустились на цокольный этаж, и экскурсия продолжилась: комната с двумя бильярдами, русским и пулом, сауна, русская баня, бассейн-джакузи, пока без воды (ступеньки бассейна, отверстия, ручки, все, естественно, позолоченное), столярная мастерская с верстаком и множеством инструментов, гараж, пока пустой, рассчитанный на несколько машин. И даже технические помещения показал Буренцов, где стояли котлы, генераторы, стиральные машины и прочая техника-механика, созданная для удобства; глаза здесь, как ни странно, отдыхали – не было позолоты.

Показывая, Буренцов то и дело прикладывался к плоской никелированной фляжке с золотым вензелем «ЮБ», которую сначала доставал из кармана и опять совал туда, а потом оставил ее в руке, чтобы не тратить попусту время. Он показывал и рассказывал, и речь его все больше походила на бред спящего человека, который видит что-то свое, вскрикивает, а тот, кто рядом, ничего не может понять.

– Трансформер! – восклицал он в гостиной. – Студия Двадцатый Век Фокс не представляет! Чем не ширше талия, то моя Наталия, правда? Не бойтесь, я шучу.

– Никого не будет в доме, – вдруг пропел он в столовой. – Темнота и прошлое. Не вернешь, и не надо. Но натюрель, все натюрель, гарантия. Язвы нет? У меня тоже. Но впечатляет. Ракета земля-земля, и пустота. Абсолютно. Здравствуй, Маша, я Дубровский.

– СВЧ убивает человека, – довольно логично объяснял он в кухне. – Но все, что убивает, делает нас сильнее, – пытался держать он нить, и тут же потерял ее: – Найн фюр зайн. Андестен? Вот и я не андестен. Малый бизнес и кооперативы. А где коммунизм? Мы писали, мы писали, наши пальчики писали. Перспектива? Никакой? Но существенно!

– Греческая смоковница, – захихикал он в одной из спален, явно что-то имея в виду. – В старости все уроды. Я ей говорил, но ничего не вышло. И не выйдет, причем никогда. Вороны прилетят, все склюют. Откуда, если воробьи исчезли? Ответ: экология!

– Книги – источник знаний, – вновь вынырнул он из бреда в кабинете, все стены которого были в шкафах с книгами, преимущественно толстыми, с золотым тиснением на корешках – какие-то энциклопедии и собрания сочинений. Но тут же опять нырнул в бред: – Не торгуй на площади, торгуй наедине. Или вообще не торгуй. Балансы! И заметьте, они отрицают! У них синий иней лег на провода. Контактов никаких. А вы как хотели? И я так не хотел. Но вынужден.

– У природы нет плохой погоды, – процитировал Буренцов в оранжерее, и тут же себе возразил: – Неправда! Все есть! И с этим надо считаться! Но почему я? Облако в Аляске, я здесь, почему? Или, например, вулканы. Никто ничего не может объяснить. Никто! С первого по тринадцатое! Никто никогда не узнает. Печать и подпись. До свидания. Я не вам.

В цокольном этаже, в технических помещениях, Буренцовым овладела тревога и печаль:

– Все равно не хватит! Если подумать, то крыть нечем. В деревне не надо строить метро. Охрана, двери, семь футов под килем, а толку? Рыболовецкие сейнеры ржавеют на рейде, – вдруг поделился он информацией с таким видом, будто сообщал важный секрет. – И какой Штирлиц это сделал? Никто не знает. Это общая закономерность, никто ничего не знает. Желтая раса завоюет мир. Но восемь миллиардов кубометров древесины, кто-то может это представить? Лишь только подснежник распустится в срок. Белорусы все делают правильно. На Баррикадной в Москве у меня офис, не знали? И не надо. Как говорится, крутят об ось медведи. Вы ведь не курите, Василий Русланович?

И тут произошел окончательный сбой. Буренцов посмотрел на Галатина ясным сумасшедшим взором, взял его руками за плечи и спросил с надрывом:

– Теперь вы поняли?

– Да, – наугад ответил Галатин.

– А чего же молчали? Чего ты молчал, если друг? Кто мне еще скажет? Василий, мы же сто лет друг друга знаем! Почему?

– Я не знаю…

– А кто знает? Кто? Ладно! – угрожающе вскрикнул Буренцов. – Раз так – посмотрим!

И он бросился к лифту. Галатин не успел войти за ним, дверки закрылись.

Как бы чего не было, подумал Галатин и пошел наверх по лестницам. Шел торопливо, возникло предчувствие чего-то нехорошего. Звуки разбивающего стекла это подтвердили. Галатин вбежал в комнату-казино, увидел: Буренцов хватает шахматные фигуры и громит изображения знаменитых игорных домов. Бунт, подумал Галатин. Сам, дескать, построил, сам и разрушу. Бешенство разочарования. Но, между прочим, хоть и бешенство, а громит Буренцов то, что подешевле – эти картинки стоят, по сравнению со всем прочим, копейки – стекло, бумажный постер и рамка, вот и весь убыток. И попадает, надо заметить, Буренцов, довольно точно, чтобы не попортить стены, которые дороже развешанных на них картинок.

И все-таки это напоминало белую горячку, пьяный психоз, Галатин с такими вещами сталкивался. Однажды позвонила плачущая жена Вени Душева, Оля, и попросила срочно прийти, потому что Веня пьет восьмой день без перерыва и совсем сошел с ума. Галатин примчался. Веня выглядел не пьяным, а злобно-решительным, он стоял у открытого окна с пушистым серым котом, крепко прижимая его к себе одной рукой, а второй хватал из застекленного шкафчика, что был в простенке между окнами, то хрустальную вазу, то тарелку из сервиза, и вскрикивал: «Что тебе дороже, тварь, мой котик или посуда?»

«Прекрати!» – кричала Оля.

«Котик или эта дрянь?»

«Котик!»

«Отлично!»

Тарелка или ваза тут же выбрасывались в окно, хватался следующий предмет, вопрос повторялся.

«Веня, послушай…» – начал было Галатин, но тут Душев метнулся к торшеру, схватил его, вернулся к окну, завопил:

«Торшер или котик?»

«Вень, там люди ходят, – сказал Галатин. – Убьешь кого-нибудь».

Веня будто ждал этих слов.

«Вот, – поучительно сказал он жене. – Вот что значит умный человек. Сразу понял. Не в котике дело и не в твоей долбанной посуде, бабушкино наследство, видите ли, а в людях!»

После этого он осторожно опустил кота на пол, пошел к дивану, сел на него и жалобно сказал Галатину:

«Худо мне, Вась. Надо остановиться, а не могу».

«Давно пора бригаду вызвать!» – закричала Оля.

«Уйди!» – приказал ей Веня.

Галатин взглядом показал Оле: в самом деле, лучше уйти.

Оля ушла, Веня встал, закрыл за нею дверь, повернулся к Галатину:

«Ты прав, пора. Давай бригаду».

Имелась в виду бригада по выводу из запоя, обычно врач и медсестра, таких бригад в девяностые, а это было именно тогда, появилось много, работали частным порядком, но работали честно и действенно.

Галатину было, он помнит, страшновато, но и немного смешно смотреть на Веню. Сейчас было то же самое: и страшновато, и смешно. Он решил позвонить Полине, вышел в коридор и, слушая, как бушует Буренцов, сказал ей:

– Полина, привет, это Василий Русланович. Мама дома? Тут с папой твоим что-то нехорошо.

– Вы там? В мавзолее?

– Хорошее название. Да, здесь. Он мне показывал, а потом… Выпил много.

– Сейчас приду.

Меж тем звуки погрома прекратились. Послышались какие-то другие – из игровой комнаты. Галатин пошел туда и обнаружил Буренцова за автосимулятором. Он на своей машине гнался по какой-то трассе, ударялся об автомобили соперников, врезался в деревья, дома, ограждения, вскрикивал, ругался, выезжал опять на трассу, мчался, догонял и обгонял соперников, на экране появлялись надписи «6th place», «5th place», «4th place», Буренцов торжествовал, двигатель его машины ревел, к тому же все это сопровождалось оглушительной музыкой.

Галатин не услышал, а почувствовал, что сзади кто-то появился. Он обернулся: Полина. Светловолосая и светлоокая красавица, всегда тихая, спокойная и немного печальная. Глядя на нее, Галатин иногда думал: неужели кто-то мужского пола посмеет когда-нибудь прикоснуться к такому существу, обнять его и поцеловать, не говоря уже о прочем? Ему это казалось абсолютно не представимым. Он был немного влюблен в Полину, но влюблен отстраненно и ласково, грея себя в душе грустной и успокоительной улыбкой невозможности.

Полина была без маски. Она что-то сказала, Галатин придвинулся, подставил ухо.

– Поможете мне?

– Конечно, а что сделать?

– Поднять и увести. А то он сейчас прямо тут растечется.

Полина подошла к стене и выдернула какой-то кабель. Экран погас, звуки оборвались, стало тихо до звона в ушах. Полина дотронулась до плеча отца, он схватил ее руку, поцеловал, припал лицом, заплакал.

– Пойдем, – сказала Полина.

– Поля… Умираю…

– И умрешь, если пить будешь. Давай поспим.

– Давай. Стоп. Я глупость сказал. Я тут. Спасибо.

Буренцов повернулся в кресле боком, подтянул ноги, прислонился к спинке головой и закрыл глаза.

– Нет, пап. Пойдем домой, там нормально ляжешь. Я прошу.

Полина посмотрела на Галатина. Тот подошел, вдвоем они подняли Буренцова и повели его. Он шатался, но шел сам, надо было только придерживать и направлять. Буренцов сопел, хлюпал, что-то мычал, пытался что-то сказать. Спустили его в лифте, вывели из дома, очень осторожно, по шажку, свели с лестницы. Внизу Буренцов вдруг раскинул руки и запел во весь голос:

 

Почему в семнадцать лет

Мне сегодня не до сна,

Почему в семнадцать лет

На-на на-на на-на-на!

Плачет, гитара, ну что же пусть,

Если напала на парня грусть,

Но виновата она одна,

Только она одна!

 

– Пап, не надо! – уговаривала Полина, глядя на окна соседних домов. – Пойдем!

– Уже иду! – заверил Буренцов.

И впрямь пошел, причем довольно быстро и ровно, но опять с песней:

 

Марш-марш правой!

Марш-марш правой!

Я не видел толпу страшней,

Чем толпа цвета хаки!

 

Дома Полина увела отца, а Галатин остался в гостиной. Здесь было проще и уютней, чем во дворце, хотя тоже с демонстрацией богатства: паркет, дубовые панели, кожаные кресла, но позолота только на люстрах. Горел камин, возле которого небольшой поленницей грудились дрова. Все члены семьи любили живой огонь и часто, насколько знает Галатин, собирались возле него. Ирину, жену Буренцова, Галатин видел всего несколько раз, она, в отличие от мужа, не интересовалась музыкальными упражнениями дочери, если заглядывала, то равнодушно здоровалась с Галатиным и тут же уходила, высокая, стройная, с осанкой двадцатилетней модели, а Полина смотрела на нее, уходящую, не поднимая от гитары головы, держа руки на грифе и струнах и готовая тут же продолжить, как только мать скроется. Галатину казалось, что между дочерью и матерью нет особой теплоты, хотя никаких оснований у него для этого не было, только смутные предположения.

Полина вернулась.

– Спит, – сказала она. – А вы почему раньше? Он дом позвал показать?

– Да. И я вечером не смогу, уезжаю. Если хочешь, сейчас позанимаемся.

– Настроения нет.

– Понимаю.

– Кофе хотите или чаю?

– Кофе можно.

Кофе в этом доме всегда был очень хороший, сваренный в машинке, заправляемой специальными капсулами, Галатин видел такие в чайно-кофейных магазинах и всегда поражался, насколько дорого они стоят.

Когда пили кофе, Галатин почувствовал, что Полине хочется поговорить, но она стесняется начать первой, ждет прямого или наводящего вопроса.

И он спросил:

– Отец все-таки ковидом болеет или что?

– Неизвестно, не хочет проверяться, не идет к врачам. Уже какой день с температурой, ничем не лечится, только пьет. Мне страшно.

– А мама как относится?

– А мама ушла от нас.

Галатину показалось, что он обжегся кофе, хотя черная жидкость в чашке была умеренно-горячей. Все, что сегодня случается, наводит его на мысли о беде Антона и Алисы. Именно так он это видит, несчастьем Алисы и Антона, будто Настя только внешняя причина, некое зло – почти абстрактное. А ведь она тоже живой человек, и это надо в себе утвердить, иначе ничего не получится, внесешь только больше раздора и вражды.

– Как это ушла? – спросил Галатин.

– Поехала к бабушке с Матвеем, оттуда позвонила отцу, сказала, что не вернется. Что Матвея не отдаст и меня заберет. Если я захочу.

– Ты хочешь?

– Не знаю. Мне полтора года до восемнадцати дожить, а потом уеду.

– Куда?

– Есть варианты. Я только вчера про это узнала. Отец пил и молчал. Со мной мама не говорила. Я его спросила, он ругаться начал. Никогда при мне не ругался. Позвони, говорит, ей, она сама все скажет. Я позвонила, она рассказала… Но приехать не предложила. Подумай, говорит, взвесь. Я чувствую, она не против, если я тут останусь.

– Жутковато получается, – сказал Галатин. – Строит человек для жен дворцы, а жены сбегают. Прости.

– Да нет, все так. Я бы тоже сбежала.

– Почему? Папа твой неплохой человек, мне кажется.

– Он идиот, он больной на голову. Разве здоровый построит себе такой дворец? С таким дизайном? Дикое убожество, я там ни за что жить не буду. Это ведь о человеке говорит что-то, если ему это нравится? Мне говорит, что он тупой и психованный.

– Не надо так, Поля.

– А как еще? Я ему говорила, мама говорила, он никого не слушает, только ржет, как конь.

– Поля!

– Мой отец, что хочу, то и говорю! Он летом тут совещание устроил через зум, через телевизор, – Полина кивнула в сторону гостиной, где тоже, как и во дворце, была панель телевизора, поменьше и без рамки. – А я играла в наушниках и будто его не слышала, но звук отключила, слышала и видела, как он… Там человек двадцать было его подчиненных, и он так с ними говорил…

– Грубо?

– Хуже. Презирал их всех. Говорит и презирает, будто он, я не знаю, царь и бог какой-то. Будто они не люди, а дерьмо полное. И всегда он со всеми так. Думаете, приятно знать, что твой отец всех за тараканов держит?

– Но не тебя же, не маму, не Матвея, ведь нет?

– Нет, потому что мы его собственность, а он свою собственность любит. Вот и все.

– Не знал…

– А вам и не надо. Жалко мне его, никто его не любит, и он никого не любит.

– Вас же любит. Пусть как собственность.

– Вот мне упала такая любовь. Еще кофе?

– Нет, спасибо. Мне пора.

Только сейчас Галатин вспомнил, что Буренцов обещал дать взаймы. Обманул ли, хотел ли в самом деле дать, но забыл, теперь уже не узнаешь. Дожидаться его пробуждения нет времени, да и получится неловко: человек очнется в тяжком похмелье, а тут ты со своей просьбой.

Облом, как говорят в народе.

И как быть?

По пути обдумает, надо вызвать такси.

Хотел сделать это через приложение в телефоне, но оно тормозило, он позвонил, ему сказали, что такси могут подать только через полчаса, сегодня очень много вызовов.

– И у всех так, – сказала операторша, намекая, что обращаться в другие фирмы нет смысла. – Подождете?

– Подожду, – согласился Галатин.

Полина слышала этот разговор и предложила позаниматься, чтобы не скучно было ждать. Сходила за своей гитарой, взяла стул, скамеечку, села так, как учил Галатин: левая нога на скамеечке, корпус гитары покоится на ней, гриф смотрит вверх под углом примерно шестьдесят градусов, правая рука почти горизонтальна, а левая словно подпирает гриф, на самом деле он держится и без нее. Пальцы не зажимают гриф, а окружают его. Полина, как обычно, выполнила три разминочные упражнения, которые Галатин называл «шажочки», «в две руки» и «растяжка». «Шажочки» – пальцы правой кисти перебирают струны, разминаясь, «в две руки» – присоединяются пальцы левой руки, нажимая на лады, «растяжка» – внимание только левой руке, пальцы должны легко дотягиваться до ближних ладов, не попадая на порожки и не портя этим звучание.

Полина старалась, но на втором упражнении остановилась и сказала:

– Все равно не успеем.

– Таксист подождет.

– Нет. Поиграйте вы. Альбениса.

Полина имела в виду «Астурию» Исаака Альбениса, чуть ли ни самое популярное его произведение и любимое гитаристами: и красиво, и в темпе, можно показать технику. В каком-то смысле это гитарная попса, серьезные исполнители редко включают ее в концерты, но для уроков пьеса остается одной из самых полезных. Впрочем, сам великий Сеговия не раз исполнял этот шедевр публично, и красотка Ана Видович исполняла и исполняет.

Галатин достал гитару, Полина уступила ему свое место, а сама села в кресло.

Пьеса не длинная, играется шесть-семь минут, но Галатин поторопился, начал без разминки, чертыхнулся, сказал:

– Еще раз.

И начал заново.

Сыграл без сбоев, без запинки, не поднимая глаз от грифа.

Когда закончил, увидел, что по лицу Полины текут слезы. Одна слезинка дотекла до уголка губ, она слизнула быстрым движением языка и засмеялась.

– А Баха сыграйте еще.

Что ж, сыграл ей Галатин то из Баха, что всегда играл, и она сама это уже умела: менуэт ре мажор. Короткий, красивый и печальный.

Полина уже не плакала, но была очень грустной.

– Почему кажется, – сказала она, – что люди раньше лучше жили? Красиво, духовно. Со страстью.

– Именно что кажется, – ответил Галатин. – На самом деле была сплошная нищета, грязь, голод, эпидемии. И войны постоянные. А красиво и со страстью и сейчас живут. Кто умеет.

– Да, наверно. Может быть. А еще, когда я эту музыку слушаю, то знаете, что кажется? Только не смейтесь. Что я будто умерла и откуда-то оттуда это вижу, слышу, вспоминаю, и так всего жалко становится. И очень хочется опять пожить.

– Хорошее желание.

 

13.

 

И Полина это желание исполнила. Схоронив отца, у которого ковид наложился на инсульт, она вместе с матерью и братом Матвеем тут же уехала из Саратова в Москву, где продолжила заниматься музыкой, приняла участие в телешоу «Голос», дошла до финала, не стала победительницей, но в нее влюбился очень влиятельный и богатый человек, она вышла за него замуж, родила ему двух детей, жила незаметно и благополучно, но умерла довольно рано, истратив здоровье на наследственный, от отца, алкоголизм. 

 

14.

 

Таксист, молодой парень, стоял у машины и курил. На вышедшего Галатина, на его наряд и гитару посмотрел с веселым любопытством, хотя обычно таксистов ничем не удивишь.

– Концерт давали? Кантри?

– Знаете, что такое кантри?

– Я все знаю!

Они сели в машину, Галатин устроился сзади, кофр уложил туловищем на сиденье, длинной шеей на своих коленях. Таксист, видя, что Галатин в маске, натянул на нос свою, до этого висевшую на шее, весьма, надо сказать, грязную. Одновременно завел двигатель и музыку. Это был рэп. Громко булькала простая мелодийка в ритме тиканья часов, она булькала одна не меньше минуты, потом начался долбеж чего-то гулкого и бухающего, потом возникла скрипка, которая именно скрипела, потом тонкий, гнусавый, подростковый голос агрессивно начал что-то выкрикивать. Галатин аж морщился – не от громкости, а от непонимания, он не мог разобрать ни одного слова.

– Угадали, кто поет? – спросил таксист.

– Я должен был угадать?

– Это я, моя запись. Нравится?

– Ну… А на каком языке?

– На русском! Неужели непонятно? Это вы к такой музыке не привыкли. Надо раз десять послушать, тогда въезжаешь.

– Хорошо, запусти еще раз.

– Да хоть два!

Галатин прослушал еще три или четыре раза и сдался.

– Не въезжаю.

– Совсем?

– Какие-то слова отдельные. Ну-ка, еще разок. Первый куплет, или как это у вас называется? С паузами, по строчке.

Таксист запустил трек, то и дело ставя на паузу, Галатин воспроизводил:

– Дека басдан чутя нать… Ябру сечо чу зять… Дека омагад монетой за… Нижу тесак якорю сне косяк… Дверкой суясь беби айнсори… Нене дала эта история. Все, хватит.

Таксист хохотал, бил рукой по рулю. Отсмеявшись, спросил:

– Хотите текст посмотреть?

И, не отводя глаз от дороги, поднял над плечом и показал Галатину дисплей телефона, где, кроме трека, был текст:

 

детка bust down хочу тебя узнать

я беру все что хочу взять

детка oh my God на мне ее зад

не вижу тех hoes я курю с ней косяк

тверкай свой ass baby I’m sorry

мне не сдалась эта история

 

– Целых два слова угадал, – сказал Галатин. – Косяк и история.

– Это просто не ваше, – утешил таксист. – Не вашего поколения. И тут понимать не обязательно, все вместе идет – музыка, драйв, подача. В комплексе.

– Может быть, – сказал Галатин. – Я не очень много слушал, но все-таки слушал. И мне показалось, что это на порядок ниже рока. Однообразней. Все работают друг под друга, под одну моду, под один шаблон.

– Да ладно! У каждого свое!

– Свое всегда есть. Но общего больше. Вы будто боитесь нарушить правила.

– И я тоже?

– И вы тоже.

– Да нет у меня никаких правил, где вы их увидели?

– Могу перечислить. Обязательно все вставляют английские слова. У вас это есть. Обязательно немного мата или хотя бы легкой похабщинки. У вас это есть. Обязательно у всех какая-нибудь детка. У вас – в наличии. А в целом позиция такая, что весь мир дерьмо, а я красавчик. И максимум невнятности. Потому что внятным человек становится только тогда, когда ему есть что сказать. А вам, извините, сказать пока нечего. Отсюда ощущение, что вам всем навсегда пятнадцать лет. Мне смысла не хватает.

– Я эмоцию выражаю, а не смысл! Это ассоциации! – грамотно и, похоже, привычно, защищался таксист. – В вашем роке были тупо стихи на музыку, у нас не так. Смысл есть, но он зашифрованный. И рифмовка у нас сложнее! Мы весь язык по-новому переворачиваем.

– Уверены?

– А то!

– Только не обижайтесь, но я человек начитанный, а вы, предполагаю, не очень. Я не вас имею в виду, а всех рэперов вообще. Ничего нового в языке у вас нет, за сто лет до вас была заумь, были ничевоки, были обэриуты, много кого было.

– И они все это делали? – недоверчиво спросил таксист.

– Еще как.

– Надо в Вики глянуть. Как вы говорите? Ничевоки?

– Ничевоки.

– Крутое слово. Интересно с вами, даже жаль, что приехали. Всего вам доброго, с наступающим! Хоть бы он получше был, правда?

– Правда!

 

15.

 

Читал ли таксист в Вики о ничевоках и обэриутах, неизвестно, но через два года он прославился. Bombila, таково было его рэперское имя, имел очень ограниченную известность, но на какой-то его трек наткнулся известный клипмейкер Мотя Мерц и захотел сделать видео, и сделал, и оно получилось очень крутым. Сюжет: Bombila исполняет свой рэп среди ржавых груд автомобильной свалки, а какой-то молодой человек сидит за рулем такси, глядя в зеркало. Он видит, как на заднем сиденье занимаются любовью очень красивая телом девушка и не менее мышечно красивый юноша, оба в масках. Таксист ускоряется, ускоряется и ритм рэпа. Таксист бросает машину вправо, влево, обгоняет другие автомобили, едет на двух колесах, дрифтует, хочет, чтобы влюбленные отлепились друг от друга. Он даже въезжает в реку, ведет машину под водой, влюбленные продолжают свои занятия, что легко объяснимо – у них жабры. Наконец, пробив ограждение эстакады, таксист направляет машину на поток машин внизу. Страшная авария. Перевернутые, покореженные автомобили. Куча трупов. Таксист тоже мертв. Кровь течет по лицу, глаза открыты, и этими мертвыми глазами он смотрит на пару, которая, целая и невредимая, продолжает заниматься своим любовным делом. Этот ролик собрал миллионы просмотров, а текст был такой:

 

Я развожу людей, ты разводишь меня, я в тряске,

Но ты говоришь, что это не ты, ты в маске.

В такси токсичность тоски, комментатор пищит, как москит,

Он мне моет мозги, но я не знаю опаски, я в маске,

Как боец в каске, это кровь или краски, все напрасно.

 

Ты смеешься или плачешь, я не вижу за тканью.

Я тебя забуду завтра или после, но пока нет.

Я не вижу за масками, вы скулите или скалитесь,

Между маской и губами у всех свой апокалипсис.

Ты сегодня с другим, я его бы пробил, но аккаунт в маске,

И слова твои в маске, и глаза в повязке, прямо, блин, Фемида,

А приговор заранее написан, там только два слова: иди ты.

Ладно, я пойду, вернее, опять поеду,

Сделаю вид, что мне надо по делу.

 

Я в отмазке, затерян в массе,

Сумма масок стоит в Биг-Маке на кассе,

Маска выдает им бургеры, на булках маска,

Никакого риска,

Знаем, получить приз как,

Не жизнь, а сказка!

 

В маске надежно, как в презервативе.

Мы себя сами преобразили.

Если ты даже ведешь себя бл92ски,

Я не замечу – ты в маске.

 

Я не вижу, кто ты,

Ты не видишь, кто я,

Мы друг другу боты,

Мы лежали стоя,

Мы стояли лежа

Среди pink and blue.

Потерпи, я тоже

Тебя разлюблю.

 

16.

 

Галатин вернулся домой, поел, покормил отца, начал собираться в дорогу.

Подсчитал имеющиеся деньги. На карточке двенадцать тысяч и наличными восемь.

Есть еще деньги отца, его пенсия, которую они расходуют экономно. И сто двадцать тысяч у отца в банке – на похороны. Это неприкосновенно при любых обстоятельствах. Пенсионные деньги лежат в серванте, в хрустальной вазе, вместе с бумажкой, где записывается приход и расход. Раньше отец сам вел этот реестр, а года полтора назад бросил, перестал интересоваться. Сейчас было семнадцать тысяч разными купюрами. Галатин подозвал отца, сказал:

– Тут семнадцать, возьму семь, можно?

– Да хоть все бери.

– Возьму семь и запишу. И тете Тоне скажу, чтобы знала.

– Кому?

– Тете Тоне, соседке. Она заходить будет.

– Зачем?

– Мы договорились.

– Ладно.

До отъезда оставалось время, Галатин решил закачать в телефон несколько фильмов, чтобы смотреть в дороге. Шарил, выбирал, хотел найти что-то новенькое, но читал описания, и все было либо слишком серьезное, либо слишком легкое. Не пересмотреть ли что-то из старого, но любимого?

И тут пришло сообщение от Насти:

«Это правда, что вы собираетесь в Москву?»

Бедная Алиса. Наверно, позвонила ей мама, спросила, что поделывает, а Алисе тоскливо, одиноко, она не может принять, что папа исчезнет из ее жизни, но прямо сказать об этом нельзя, мама рассердится, тут и вспоминается, что Дедася обещал приехать в виде Деда Мороза, а ведь Дед Мороз приходит в семью, он ко всем приходит, когда все вместе, и Дедася в уме Алиски становится тем, кто может всех соединить, так и хочется спросить маму: Дедася приедет, а вы с папой порознь, как вы перед ним оправдаетесь? Но выразить это связными словами Алиса не умеет, вместо этого говорит, что дед звонил и сообщил, что приедет.

«Да», – коротко написал Галатин.

«К Антону?»

Хороший вопрос.

Не великим грехом будет слукавить, но не хочется.

«К Антону, к Алисе. К тебе, если захочешь».

Тут же ответ, без раздумий:

«С Алисой вы встречаться не будете. Вы забыли про пандемию? Вы хотите ее подвергнуть риску? Я не позволю».

«Никакого риска. У меня даже справка есть».

Не хотел врать, и все же соврал. Настя тут же раскусила.

«Справки у нас в любом переходе продают».

«Не создавай фиктивную проблему, – откровенно сердито написал Галатин. – Я буду соблюдать все меры предосторожности. В медицинском скафандре приду. Ковидным Дедом Морозом», – смягчил он свой напор.

«Я сказала, я резко против. Мне что, увезти ее? Я могу».

«А как посмотрит Антон?»

«Также».

Галатин, видя неграмотное словечко, почувствовал легкое злорадное удовольствие. Написал:

«Не факт».

Ждал продолжения диалога, но Настя молчала.

Через некоторое время – звонок Антона.

– Настюха в истерике бьется, – с удовольствием сказал он. – Ты все-таки едешь? Когда?

– Вечером. Утром буду.

– Ладно. Тебя встретить? Каким поездом?

– Я на машине. Один человек везет.

– Хорошо. Я завтра не на работе, дома, сейчас адрес тебе кину. А потом вместе к Алиске съездим. И пусть Настюха попробует не пустить.

– Только без скандала.

– Это уж как получится. Давай, до встречи.

Галатина порадовал звонок сына. Значит, не смирился, готов действовать, бороться. И Настю назвал два раза Настюхой, как зовет ее только при своих, грубовато-ласково. Тоже хороший знак. Нет, не все еще потеряно, не все. И Настя, если так уж уверена в себе, не стала бы активно противиться приезду тестя. Ну, навестит внучку дед, что такого, что от этого изменится? Следовательно – может измениться, следовательно, не настолько твердое и окончательное у нее решение, если любая мелочь видится угрожающей помехой.

После этого Василий Русланович позвонил Виталию, спросил, что взять с собой.

– В смысле?

– Еды, воды, еще чего-нибудь?

– Чего хотите, то и берите, мне-то что. Наушники, главное. Будете же в дороге что-то слушать, смотреть, а я тишину люблю.

– Да, конечно.

Оделся Галатин, как и просил Виталий, просто. Старые темные джинсы с высветленными пузырями на коленях, клетчатая рубашка, купленная тридцать лет назад и тут же разонравившаяся, почти не ношенная, вот и пригодилась. Раздумья вызвал старый вязаный кардиган с высоким воротом на меху, при котором не нужен шарф.

Галатин не любил свитеров, носил именно кардиганы. В свитере на улице тепло, но войдешь куда-то в помещение, и тут же слишком жарко, а кардиган всегда можно расстегнуть или вовсе снять, остаться в одной рубашке.

Кардиган этот, серый, не маркий, не чисто шерстяной, наполовину из синтетики, оказался очень удачным приобретением. На нем не образовывались катышки, он был теплым, легко стирался в щадящем режиме, хотя все же немного растянулся в рукавах, а меховая подкладка воротника делала его стильным в своем роде. Галатин купил его случайно, как и многое покупал: его целью был пиджак, но в соответствующем магазинчике торгового центра все пиджаки выглядели типовыми и очень уж дешевыми; он, примерив с помощью хлопотливой и говорливой продавщицы три или четыре штуки, извинился и хотел уйти, и тут она спросила: «Вам для каждого дня, на работу или как?»

«Для каждого дня и на работу», – ответил Галатин.

«Тогда почему пиджак? Вот – кардиганчик, смотрите, какая прелесть! Хоть куда можно пойти, хоть даже в театр, и к начальству, и на свадьбу, везде пойдет, сейчас же правил таких нет, чтобы обязательно везде костюм, как раньше, в чем попало ходят, я дочь выдавала, один жениха друг вообще в «адидасе» приперся. Смотрите, как вам хорошо, совсем молодой человек! Прекрасная вещь, особенно на вас! И качество! – она тыкала она в нашивку под воротом. – Воол сто процентов! А воол что значит? Шерсть!»

«Написать что угодно можно», – сказал Галатин, но купил прекрасную вещь, быстро привык к ней, в холодное время носил, практически не снимая. Когда кардигану было уже не меньше десяти лет и он утратил свою прекрасность, Женя упрекнула: «Что ты, как бомж, честное слово, купи другое что-нибудь!» – «Его постирать пора, будет опять как новый», – ответил Галатин. И постирал, но, надев после этого, сам увидел, что кардиган, увы, новым не стал, заношенность слишком заметна. Галатин пошел по магазинам и торговым рядам искать такой же. Желательно черного цвета или даже белого, иначе будет выглядеть странной попыткой реинкарнации прежней вещи, но точно такую же удобную модель. Такой модели не было. Были похожие с пуговицами или на молнии, но без мехового ворота или вовсе без ворота, или с воротом, но без меха. Галатин поискал в интернете, наткнулся на фотографию очень похожего кардигана, темно-серого. Правда, с кармашками на груди, но это даже интереснее. Он обрадовался, но начал уточнять информацию и узнал, что такие кардиганы продаются только оптом, да еще и самовывозом.

Галатин с облегчением смирился: видно, не судьба, и продолжал носить свой привычный серый кардиган, который на протяжении последующих лет уже не менял своего вида. Так с некоторыми людьми бывает: им будто всегда тридцать или всегда сорок, и это тянется долго, зато и старятся они иногда в одночасье, и тяжело это переживают.

Однажды, оказавшись в торговом центре по какому-то делу, Галатин почти машинально свернул в магазин мужской одежды и увидел двойника своего кардигана, только белого цвета, с другим рисунком вязки, не на молнии, а на пуговицах, но ворот с мехом, тоже белым. Выглядело эффектно и празднично. Галатин задумчиво осматривал его, не снимая с вешалки, а продавщица, доброжелательно-высокомерная дама лет пятидесяти, спросила: «Может, вы что-то попроще ищете?» Галатин слегка смутился, чувствуя себя перед этой дамой подростком, а то и ребенком. Это свойственно многим мужчинам его поколения и объясняется тем, что редкие походы с мамой в магазин для советских детей были событиями значительными, а все продавщицы казались такими же, как мама, взрослыми тетями. А может, дело и не в поколении: мир, открытый в детстве, для всех остается ярко памятным, и сколько человек ни живет, ему взрослыми, старшими кажутся все продавщицы и продавцы, учителя, врачи и милиционеры, они же полицейские. Галатин, скрывая смущение рассудительностью здравого человека, знающего, что он хочет, ответил: «Нет, мне нравится, но вот если бы черный».

«Черный все носят, – заявила дама. – А белый – это надо смелость иметь. Вы наденьте, и он вам сам все скажет».

Галатин надел, и ему очень понравилось.

Понравилось и всем другим – и Жене, и папе с мамой, и детям, это тогда еще было, когда вся семья была цела, и на работе, и даже одна кассирша в магазине спросила, где он такой купил.

Через неделю выяснилось: кардиган быстро пачкается, особенно на рукавах и на вороте, везде появились не просто катышки, а прямо-таки небольшие меховые валуны, похожие на перекати-поле, которые под курткой сминались, вытягивались в мохнатые сосульки, Галатин срезал их бритвой и ножницами, они тут же появлялись опять. Галатин сдался, повесил убогого красавца в шкаф, надел прежний.

Последнюю попытку сменить его Галатин предпринял уже после смерти мамы и Жени. То есть ничего он не предпринимал, все вышло опять случайно: торговый центр, магазин, куда зашел мимоходом, обаятельнейший продавец с ухватками бойкого кутюрье, который убедил Галатина, что ему нужен не вязаный кардиган и не с воротом до шеи, а кардиган-пиджак, с пуговицами и в талию, что будет эффектно при такой замечательной фигуре. Хороший шарф, правильно повязанный, создаст дополнительный эффект. И продавец сам повязал на шее Галатина пестрый шарф, соорудив замысловатый узел в виде банта, да еще всучил фуражку, назвав ее не фуражкой, а кепи, надел на голову Галатину, сдвинул на бок и воскликнул: «Чистый Париж, неужели сами не видите?» И Галатин увидел: да, стильно. И купил. Дома надел, встал перед зеркалом, вошел отец, посмотрел, сказал: «Цирк! Клоуном собрался работать?»

И Галатин понял: да, цирк.

Пиджак, шарф и кепи, не использованные, оказались в шкафу вместе с другими неудачно купленными вещами, а старый кардиган был придирчиво осмотрен и признан вполне годным, и, когда Галатин надел его, показалось, что оба вздохнули с облегчением, и владелец, и кардиган: муки выбора кончились.

Может, превращение в ковбоя произошло еще и потому, что там, у манекена, до Галатина дошло, что он напрасно искал что-то похожее на прежнее. Нужно совсем другое. Вот и перелицевался, сразу почувствовав, что это – его, это ему нравится больше всего, как бы ни смотрели и что бы ни говорили окружающие.

Но сейчас особая ситуация: надо одеться не только для дороги, а и для Алисы, в ветхом кардигане он будет совсем-совсем дедушкой, не примерить ли забытый пиджак? Галатин надел светлую рубашку, достал из шкафа пиджак, достал и шарф, не стал вязать замысловатых узлов, просто закинул один конец за спину, надел и кепи, не скособочивая, а прямо, и только после этого встал перед зеркалом, чтобы сразу увидеть готовую картину. И картина показалась вполне достойной. Немного похож на журналиста из американских фильмов про двадцатые годы, но в целом смотрится прилично и умеренно оригинально. Галатин тщательно свернул пиджак и рубашку, аккуратно поместил в пакет и уложил в чемодан на колесиках, любимый свой неубиваемый чемодан с металлическими уголками, купленный когда-то в Хельсинки, где он оказался с одной московской рок-блюзовой группой, позвавшей его вместо заболевшего музыканта. 

В дорогу же лучше всего надеть старого друга, которому почти четверть века: и удобно, и привычно, и практично, и тепло. Плюс та самая серая куртка и те самые черные ботинки, которые Галатин предал в ковбойском магазине, но сохранил. И зимняя шапочка-нахлобучка лыжного фасона, в каких все сейчас ходят, начисто забыв про меховые шапки-треухи, которые в советское время были красой и гордостью каждого мужчины. Все вернулось на круги своя, хотя, глядя на себя в зеркало перед выходом, Галатин отметил, что выглядит постаревшим лет на десять. Зато неприметно и не вызывает вопросов.

Он закончил укладку чемодана, протер фланелью гитару – решил взять ее, чтобы поиграть для Алиски, закутал, как всегда делает в холодное время, поместил в кофр, после этого поговорил с отцом, втолковывая ему то, что тот наверняка через пять минут забудет, зашел к тете Тоне, попрощался, тетя Тоня перекрестила его и просила не беспокоиться. Благословленный таким образом, Галатин поехал к Виталию. Затратил на дорогу больше часа, но все равно был на месте около семи вечера, за час с лишним до выезда.

Виталий, стоя на подножке, что-то делал в кабине, оглянулся на входящего в ворота Галатина, увидел кофр, спросил:

– Петь для меня будете?

– Не пою, только играю.

– Ясно. Можно в кузов, у меня там крепеж, ничего не побьется.

– Чемодан поставьте, а гитару в кабину. Есть место?

– Да полно!

Виталий поставил чемодан в кузов и прикрепил его к борту двумя прорезиненными шнурами с крюками, а кофр отнес в кабину и сунул на спальное место за креслами. После этого пригласил в дом, где представил жену свою, Ларису, красивую, высокую сероглазую женщину; она накрывала на стол.

– Покушать не откажетесь? – спросила она.

На столе дымились в миске котлеты, парила в другой миске картошка-пюре, в стеклянных вазах влажными горками грудились соленые огурцы, помидоры, капуста, а перед Виталием, который сел за стол, тут же была поставлена тарелка, а в ней пламенели жаром и жиром щи рубиново-красного цвета, мелко посыпанные зеленой моросью петрушки и укропа, в середине щей высился небольшой айсберг густой сметаны, еще не размешанной. Галатин хоть и съел что-то перед выходом из дома, но разве это что-то сравнится с такой аппетитной красотой.

– Если немного, – сказал он.

– Это уж как захотите, – отозвалась Лариса, и Галатин сел, и перед ним оказалась такая же тарелка со щами, как и перед Виталием. Виталий немного хмурился, как хмурятся почему-то перед едой все серьезные и уважающие себя люди, словно стесняясь своего аппетита, особенно в присутствии посторонних.

– Оксана! – позвала Лариса, глядя вверх.

Было тихо.

– Три раза звать? – спросила Лариса.

По крутой лестнице со второго этажа спустилась девочка Оксана, ровесница Алисы, вся в мать, сероглазая красотка.

Прошла к столу, села.

– А поздороваться?

– Здрась, – сказала Оксана. – Я щи не буду.

– Будешь, – возразила Лариса. – Хоть немного первого надо съесть.

И подала дочери тарелку, где было чуть меньше, чем у Виталия и Галатина, но тоже достаточно.

– Не съем! – зароптала Оксана.

– Ты начни, а там посмотрим, – посоветовала мать.

Виталий аккуратно размешал ложкой сметану, добиваясь, чтобы поверхность щей была однородного цвета. То же сделал и Галатин. Лариса, обслужив всех, села к столу, но без щей, положила только на тарелку котлету и две помидорки.

– Сама вот щи не ешь! – упрекнула Оксана.

– Мне худеть надо.

– А мне не надо?

– Ты растешь и не в меня пошла, слава богу, в отца, сухенькая.

– Ничего я не сухенькая!

– Ну, стройная.

Оксана кивнула, согласившись, и взялась быстро зачерпывать и отправлять в рот щи. Видимо, возиться с едой она не любила.

– Не хлюпай, дядя подумает, что ты некультурная! – поучила ее Лариса.

– Да ладно! – недовольно пробормотала Оксана, но есть стала помедленнее.

А Виталий, который, надо сказать, тоже весьма звучно прихлюпывал, и вовсе притормозил, посмотрел на щи, словно размышляя, как их теперь есть, на Оксану – довольно мрачно, косвенно на Галатина, чтобы увидеть, как он ест, и сравнить с собой, а Галатин ел, как был приучен бабушкой Верой, беззвучно, не всасывая жидкое ртом, а аккуратно вливая в себя. Ну вот, подумал Галатин, теперь у Виталия испортятся и аппетит, и настроение, и это скажется на всей поездке. Сейчас будет из-за слов жены сдерживать себя, нарочито манерничать, а свободолюбивые люди этого не любят.

Однако Виталий не только не перестал прихлюпывать, но продолжил это делать громче, чуть ли не демонстративно, а остатки, взяв тарелку, выпил через край, вытер рот тыльной стороной ладони и выдохнул с удовольствием:

– Ха!

Оксана засмеялась, Лариса улыбнулась, но улыбнулась с укоризной, которую наверняка выразила бы и словами, если бы не гость.

Галатин понял, что между женой и мужем идет давний, явный и тайный спор о манерах. Это часто бывает в семьях, когда у одного из супругов более высокие понятия о благопристойности, о правилах поведения, а партнер – сторонник естественности и нестесненного проявления привычек и склонностей. Даже в том, как обставлено жилье, видны признаки этого спора. Комната, высокая и очень просторная, была одновременно и столовой, и гостиной, и кухней. Вся мебель в одном колорите – под дуб, что было в моде двадцать и тридцать лет назад; возможно, Лариса с детства впечатлилась этим и мечтала иметь что-то подобное, и заимела, когда появилась возможность. А на полу, на диванах и креслах – узорчатые ковры и коврики, тоже из детских мечтаний. Зато в углу, у окна, стоял стол на металлических ножках, на столе ноутбук, пластиковый стакан для ручек и карандашей, над столом две книжные полки, из чего-то серебристого, застекленные. Наверняка – пространство Виталия, которое он полемически устроил совсем в другом духе. Надо полагать, слово хайтек было ему известно, хотя вряд ли он досконально понимал, что это такое.

Однако чувствовалось, что спор этот – мирный и, возможно, игровой, от которого обе стороны получают удовольствие. И обе готовы на уступки, что тут же подтвердилось: Виталий, поступив назло жене со щами так, как может позволить себе хозяин дома, не утруждаясь церемониями, с котлетой управлялся грамотно, орудуя ножом и вилкой, показывая жене: не думай, я знаю, как надо, но не терплю, когда мне указывают. Так же аккуратно, почти церемонно, он подцеплял вилкой и пюре. Но помидор, соленый и цельный, вилкой и ножом не разделывают, и Виталий оставил его на потом, не решив, как с ним быть. Лариса подала пример – взяла небольшой тугой помидор тремя пальчиками, поднесла ко рту, надкусила и тут же припала губами, будто целовала его, и начала потихоньку вбирать мякоть помидора, негромко всасывая, глядя сбоку на Галатина улыбчиво-извиняющимися глазами: ну да, всасываю, но как помидор есть, если не всасывать? – так уж он устроен!

Виталий тоже взял помидор, надкусил и всосал, по-мужски всосал, мощно, так, что одна лишь сморщенная шкурка осталась в пальцах, которые он тут же вытер бумажной салфеткой – их стопка была в центре стола. Увидев это, Оксана развеселилась, схватила помидор и поступила с ним как родители, но у нее еще не было ни мастерства, ни опыта, поэтому сок и мякоть брызнули из ее рта на тарелку, и рука по локоть оказалась испачкана соком. Лариса тут же подала ей несколько салфеток, но не упрекнула: она же не нарочно, не ради баловства.

И все трое, мать, отец и дочь, заулыбались, переглянулись, а потом посмотрели на Галатина: да, вот так вот у нас бывает весело и дружно.

Галатин был рад за них и отдельно рад тому, что Виталий отправится в путь в хорошем настрое, с памятью о приятном ужине и о том, что его семья показала себя гостю с наилучшей стороны.

И действительно, Виталий, когда выезжал за ворота, выглядел умиротворенным, спокойным, хотя и произнес, будто подводя черту:

– Ну, все, поехали.

Не такая простая фраза, если подумать. Да, дома, в семье, славно, уютно, привычно, но и дорога – привычное дело, на многих водителей она действует успокаивающе, а иногда вводит и в легкий транс, потому что человек дорогой вырван из череды будничных дел, он привязан к машине и маршруту, но душой как никогда свободен, застрахован от внешних неожиданностей и вторжений, за исключением дорожно-патрульных служб и происшествий, что бывает не каждый час. Зато никто не может вклиниться с неожиданным требованием или просьбой вдруг куда-то пойти, что-то сделать, ты наедине с пространством и временем, у тебя нет выбора, но ты помнишь, что это состояние отсутствия выбора выбрал сам. Вот почему дороги всегда манили людей возможностью оказаться в ином измерении, где тебя никто не достанет.

Ради этого, а не только для практической перевозки грузов и самих себя, миллионы и миллиарды людей едут по всему миру, имеются в виду в первую очередь те, кто за рулем, а не пассажиры. Нет, автомобиль не роскошь и не средство передвижения, он твой и слуга, и друг, иногда и хозяин, но главное, он твое альтер эго, он – ты сам. За рулем, кто бы ты ни был, русский, японец, американец, христианин, мусульманин, иудей или индуист, на чем бы и куда бы ни ехал, ты чувствуешь себя не просто передвигающимся из пункта А в пункт Б, а владельцем своего личного пространства, замкнутого, неприкосновенного, при этом, в отличие от дома, способного двигаться в любую сторону, в какую пожелаешь, и неважно, что не всегда тебе желается свернуть и не всегда твой маршрут определятся тобой, главное – можешь! Автомобиль произвел цивилизационный переворот не в технике, а в самой психологии людей, ибо самый последний клерк, уборщик, шофер ассенизационной машины величественно пронзает своим телом пространство точно так же, как миллиардеры на своих «мерседесах» и «майбахах», миллиардерам часто даже хуже – их возят. Человек за рулем, самый слабый и робкий, начинает уважать себя, а самоуважение еще никому не повредило, если оно не переходит в самодовольство. Не призывы к гуманизму и миру во всем мире объединили человечество, не взывания религий, которые, наоборот, чаще разъединяют, не культура и искусство, хотя стараются, как могут, а именно машины, автомобили напомнили людям наиболее ощутимо, что все мы сделаны из одного теста, все хотим одного и того же – управлять своей жизнью, и лучшую воплощенную метафору, чем автомобиль, придумать невозможно.

Правда, проглядывается уже новый цивилизационный слом: все машины в будущем (если оно будет) станут управляться умными и безопасными системами, мы перестанем ездить на них, они станут возить нас. Трудно предугадать, чем обернется этот слом, и не выйдет ли нам боком это несомненное удобство, но рассказчик тут занят не футурологией, ему важно поведать реальную историю о реальных людях, важно узнать, доедет ли Галатин до своей любимой внучки или не доедет, ибо, хотя эта история и случилась в прошлом, но прошлое, как известно, непредсказуемо не меньше будущего.

 

 

17.

 

Оксана, с которой мы сейчас расстанемся, через много лет, став бабушкой, однажды, надкусывая помидор, вдруг ясно вспомнит это утро, это застолье, и как она забрызгалась помидорным соком, вспомнит маму, папу, какого-то человека, который зачем-то тоже был там, и ей станет грустно, и покажется, что тогда, в детстве, было самое лучшее время ее жизни, она рассеянно надавит на помидор сильнее, чем нужно, сок брызнет ей на подбородок, закапает на стол, она воскликнет: «Вот я старая!» – а две внучки-погодки засмеются, и она подумает: нет, я и сейчас счастлива, нечего бога гневить.

 

18.

 

ДОРОГА

 

Виталий и Галатин выехали не ровно в восемь, а около пятнадцати минут девятого.

 

«ПУШКИНЪ»

 

В это же время, но часом раньше, то есть в пятнадцать минут восьмого по московскому счету, в ресторан, именуемый «Кафе Пушкинъ», вошел Антон, к которому тут же с услужливым достоинством подскочил молодой человек с галстуком-бабочкой на шее[7], спросил, чем может помочь. Антон ответил, что ему нужен библиотечный зал, где его ждут. Молодой человек направил Антона в гардероб, где он отдал куртку элегантному пожилому гардеробщику, похожему на отставного актера, исполняющего роль гардеробщика и по бесталанной привычке переигрывающего, а затем отвел его в искомый зал и удалился, пожелав приятного вечера.

 

ДОРОГА

 

А Галатин почувствовал себя в кабине так славно и по-свойски, будто ехал там давно и успел прижиться. Мягко и тепло обволакивало сложной гаммой запахов нагретого металла, пластика, резины, бензина, масла и всего прочего. К этому прибавлялся парфюмерный аромат. Судя по гладкости щек и подбородка, Виталий побрился перед дорогой, вот и пахнет терпким одеколоном или лосьоном. В этом аромате – прочность, простота и цитрусовый оттенок праздничности (мандарины-апельсины всегда связаны с Новым годом), но он при этом демократичен, не претендует на то, чем не является, а такие люди, как Виталий, предполагал Галатин, не любят никого и ничего, что корчит из себя то, чем не является.

 

«ПУШКИНЪ»

 

Антон не спеша шел по залу и осматривался. Ему показалось, что все здесь фальшиво, нарочито, прямо говоря – глупо. Книжные шкафы с фолиантами, которые никто не читает, антикварные телескоп и микроскоп, которыми никто не пользуется, зеленые скатерти на столах, без единого пятнышка, а если появится пятнышко, тут же скатерть стаскивают, волокут в прачечную, стирают, загрязняя и без того загрязненную окружающую среду порошком; обычно Антону об экологии не думалось, а сейчас вот пришло в голову. Мысленно увиделся берег, усеянный дохлой рыбешкой, увиделись киты, выбросившиеся на отмель, перелетные птицы, опустившиеся в мазутную лужу и завязшие там – не могут выдрать ноги из вязкой жижи, бессильно хлопают грязными крыльями… Как ни старался Антон держать себя в равновесии, но чувствовал, что в нем нарастает раздражение, а пафосный интерьер только усугубляет это раздражение. И Согдеев заранее раздражает. Антон ничего не знал о нем, но почему-то уверенно представлял пожилого дядьку с животом и лысиной, с толстыми висячими щеками, с ухватками большого начальника или крупного бизнесмена, который работает под народ, они все сейчас, сволочи, косят под народ, любят матюгаться, показывать, что насквозь прямые и простые, будто в мозгах у них загибов не больше, чем у скрепок для бумаг – и все это фальшь, все неправда.

 

ДОРОГА

 

Самое сложное, когда находишься рядом с незнакомым человеком или с тем, с кем только что познакомился, – молчать. Но и говорить не просто, любая тема выглядит выбранной только для того, чтобы нарушить молчание. И по сторонам сейчас не поглазеешь: стемнело, ничего толком не видно, в городе фонари тускло освещали какие-то производственные заборы и корпуса, а теперь выехали за город, смутно проглядывались сначала заснеженные пустыри и поля, а теперь по обеим сторонам – голые зимние деревья.

– А старший у меня в армии, – вдруг сказал Виталий. – У меня же сын еще. Он сам решил, что пойдет, и я одобрил. Хотя разве сравнить, что раньше было, когда два года служили! Детский сад, а не армия. Пока освоишься, пока врубишься, что к чему, уже дембель. Лично я только после года распочухал, что почем. Понял службу, сержантом вернулся. Говорят: дедовщина была. Не было никакой дедовщины. В смысле, как про это пишут. Они же экстремальные случаи нарочно находят и описывают. Типа, солдат в карауле двоих убил. Будто на гражданке психов нет, и никто никого не убивает. У нас часть была огромная, полторы тысячи человек, никто никого не убил. А дедовщина не дедовщина на самом деле, а дисциплина. Полторы тысячи пацанов, у всех гормоны, психика, есть просто отморозки, у нас один балбес кота камнем сшиб, увидел на заборе, кинул и сшиб, меткий, сучок, оказался. Может даже до смерти, котик наружу свалился, неизвестно, что с ним стало. Как с ним поступить?

Галатин думал, что это вопрос для связки, Виталий сам сейчас на него и ответит. Но Виталий молчал, пришлось отозваться:

– Вы меня спрашиваете?

– Ну? Что с ним за это сделать?

– Не знаю. На губу посадить.

– За что? Это же не нарушение армейской дисциплины, это как бы, ну… Не к службе относится.

– Поговорить с ним. На собрании проработать.

– Вот я и поговорил, и проработал, – с усмешкой сказал Виталий.

Знает Галатин эту усмешку, хорошо знает, не раз ее видел – усмешку непреклонной правоты, удовольствие от совершенной оправданной жестокости, послужившей уроком для всех.

И тут же исчезло в нем очарование дороги, ощущение уюта кабины и чувство, что рядом с тобой товарищ по путешествию, с которым будет удобно и легко. Нет, дорога будет длинная и нудная, в кабине все чужое и непривычное, включая запахи, от которых уже сейчас начинает подташнивать, больше всего от лосьона или одеколона Виталия, который, казалось, становился все духовитее, заполняя и пропитывая собой все пространство, а Виталий никакой тебе не товарищ, он из тех уверенных в себе людей, чья житейская философия сводится к простой формуле: «Дураков надо учить!» – где учителем является носитель этой самой философии, а ученики – все остальные.

– Избили его? – спросил Галатин, и в вопросе был призвук неприязненности, но, похоже, Виталий его не заметил.

– Нет, батон с повидлом поднес! – ответил он. – Зато после этого придурок поумнел, тихий стал, как тень. Кому от этого плохо? Армии? Другим, чтобы херней не занимались? Ему самому? Всем только польза. Между прочим, он мне в альбом перед дембелем стишок написал с рисунком. Уважал меня. А вы не служили?

Вопрос так был задан, будто Виталий считал, что люди, подобные Галатину, служить не могут.

– Служил, – сказал Галатин. – В оркестре округа.

– Ну, это не служба!

– Потому что побить друг друга не за что?

– И вы туда же! Почему обязательно побить? Если солдат все сам понимает, зачем я его трону? А если не понимает, то приходится. Ты ему раз сказал, два, а он никак. И даже смеется над тобой. Что тогда?

– Наряд вне очереди на кухню или в караул. Или гауптвахта, – предложил Галатин.

– Можно, – согласился Виталий. – Но одно другого не исключает. А доходит быстрее.

 

«ПУШКИНЪ»

 

Согдеев оказался не лысым и не с брюшком. Высокий, как и сам Антон, плотный, но без излишества, с густыми темно-русыми волосами, а лицо чистое, гладкое. И все равно видно, что ему за пятьдесят, не меньше. Наверняка подтяжки делал, подумал Антон, молодится старикан. Значит, главное Антон угадал – есть в Согдееве внешняя фальшь, наверняка полно фальши и внутренней. Согдеев сидел за столиком на двоих в углу, образованном стеной и книжным высоким шкафом, при появлении Антона встал, протянул руку.

– Извините, за руку не здороваюсь, эпидемия, – сказал Антон.

– Тоже верно, – не обиделся Согдеев и сел на место. – Я уже заказал, а ты посмотри, чего хочется. 

Сразу на ты чешет. Как с подчиненным. Но, может, и как ровесник с ровесником, с человеком одного возраста, но возраста не своего, а Антона. Ну-ну.

Антон взял меню, открыл.

– Молочного поросенка рекомендую, – сказал Согдеев. – Все остальное тоже хорошо, но такого поросенка нигде не дадут.

Совет без подвоха, дельный. По крайней мере, понятно, что принесут. Это тебе не «портусъ изъ говяжiхъ ребер въ красномъ вине» и не «искусе изъ мяса ягненка въ рукописи пергаментной подъ печатью». Чья рукопись, интересно, Пушкина, что ли? Я памятник себе воздвиг нерукотворный для искусе из мяса под печать?

В любом случае Антон есть не собирался. Они пару часов назад заказали всем офисом пиццу, как часто делают, так что голода Антон не чувствует, а гурманить не собирается, особенно за такие деньги. Разве что кофе выпить. Антон открыл страницу, озаглавленную «Горячiя напитки». «Эспрессо иргашефъ», «эспрессо блю маунтинъ», «эспрессо лаго асуль». А на десерт что? «Касолетъ миндальной съ цитрономъ холодящимъ». 420 рубликов! – ешьте сами! «Мятная особа въ чиколадъ одетая съ хрустальнымъ вееромъ». Спасибо, не надо.

Подошел официант в красном жилете и с красной бабочкой, ему бы еще и маску красную с логотипом кафе, но нет, маска была обычная, голубоватая.

– Чего изволите? – спросил он.

– Американо?

– Извините, американо не подаем. Турецкий, классика, эспрессо.

– Эспрессо.

– Отлично. На десерт что желаем откушать?

– Ничего не желаем.

Официант сдержанно поклонился, взял меню и ушел.

– Зря, – огорчился Согдеев. – Или есть не хочешь?

– Послушайте, Дмитрий, извините, не знаю, как вас по отчеству…

– Да перестань, давай без этого. И не выкай, не настолько я старше, как тебе хочется. Понимаю твою агрессию, но общаться придется.

– Не уверен. А что я не заказываю, то ты сам прекрасно знаешь, какие у меня финансовые возможности. Я понимаю, тебе хочется понты кинуть, поэтому ты мне тут встречу назначил, хочется показать, какие у тебя возможности, верю на слово. Но я нарочно жрать твоего поросенка не собираюсь, чтобы показать, что тоже при деньгах. Да, с деньгами у меня плохо, что дальше?

– Ничего, – спокойно ответил Согдеев. – Никаких я понтов не кидаю, я просто тут часто ужинаю, близко от работы, кормят хорошо, и всю обслугу, что существенно, регулярно на вирус проверяют, я это точно знаю. У меня тоже, уж поверь, нет большого желания с тобой входить в отношения, но деваться некуда, таков расклад. Имеешь право все знать. Так что для начала давай расскажу, как все получилось, как мы с Настей…

– Зачем?

– Должен же ты понимать, какие у нас отношения.

– Не должен. Вы решили жить вместе, дело ваше, при чем тут отношения?

– Дело не только в нас с Настей. С нами Алиса будет жить.

Антона резануло, что Согдеев назвал Алису по имени. Будто он уже присвоил ее этим.

– Это мы еще посмотрим, – сказал он. – У отца и матери равные права. А учитывая, юридически говоря, факт измены, у меня прав больше, и суд это учтет.

– Ты в юридическую плоскость хочешь перевести? – с насмешливым удивлением осведомился Согдеев.

Вопрос оказался подсказкой: ни в какую юридическую плоскость Антон не собирался это переводить, он как-то сразу принял, что Алиса уйдет вместе с матерью. Но почему? Он ведь даже не обсудил с Алисой этот вопрос. Она может захотеть остаться с ним. А у него полное право и возможность за это бороться, в том числе через суд.

Вот почему, наверное, его размышления сводились к воспоминаниям о разговоре с Настей, а потом обрывались. Он знал, к чему все приведет: к решению действовать. Хочется ли действовать? Не очень – противоречит характеру и привычкам. Надо ли действовать? Надо.

– Можно в юридическую, – сказал Антон, – можно так договориться. Но будь готов, Дмитрий, так просто я вам Алису не отдам.

– Ну да, ну да, – отозвался Согдеев, думая о чем-то своем. – А скажи, пожалуйста, ты делаешь вид, что про меня ничего не знаешь, или в самом деле ничего не знаешь?

– Не знаю.

– И даже не посмотрел в интернете? Дмитриев Согдеевых там всего несколько человек, а я первым выскакиваю.

– Не смотрел. Это что, пошла тема, типа, с кем я связался?

– В каком-то смысле, – кивнул Согдеев и замолчал, потому что в это время подошел с подносом официант и начал все расставлять на столе.

– Благодарствую, – сказал ему Согдеев.

– Наиприятнейшего аппетита! – шаркнул официант и, мелко семеня, упорхнул.

 

ДОРОГА

 

Только сейчас Галатин заметил, что к приборной панели прикреплен небольшой иконостас. С одной стороны, ближе к рулю, три иконки в золотых пластиковых окладах, а с отступом от них, но такого же размера, Сталин.

Ох, не надо про это говорить, подумал Галатин. Ничего хорошего не выйдет, вместо спокойной дороги получится дискуссионный клуб на двоих, бессмысленный нервный спор с заведомым проигрышем Галатина: сталинистов переубедить невозможно, он давно это знает.

Но слишком часто Галатин поступал во вред себе, когда его что-то сильно задевало, не удержался и сейчас.

– Раньше, я помню, шофера Сталина на лобовые стекла вешали, что же ты постеснялся? – спросил он, нечувствительно перейдя на ты, хотел исправиться, но не успел, потому что Виталий ответил тем же.

– Прямо ты меня уел, Василь Русланыч! Думаешь, стесняюсь? Вешал я на лобовое стекло, только какой-то пидор мне камнем запустил. Подло, ночью, машина на стоянке была, прихожу утром, а там… Что, не нравится?

– Нравится, не нравится, каждый имеет право на свое мнение, – уклонился Галатин. – Просто интересно, чем он тебе угодил?

– Мне ничем, а страну построил.

– На костях.

– А ни на чем другом и не строится. И Петр Великий на костях Петербург построил, а не построил бы, что бы там было? Финны или шведы. И Грозный на костях Русь создал. Зато втрое увеличил территорию.

– Ясно. Значит, цель не количество людей увеличить, счастливых желательно, а количество территории увеличить? Пусть нас меньше, но земли больше?

Галатину казалось, что этот аргумент неоспорим, но рано радовался.

– Я много чего слушаю, пока езжу, – сказал Виталий. – И за, и против. И что ты говоришь насчет людей и территории, тоже слышал. И думал, сперва, что как бы логика тут в наличии. Но есть такой историк… – Виталий назвал имя человека, известного своей неутомимой защитой российского величия и оправданием пролитой крови, – он мне все объяснил. Да, мы, когда расширялись, много людей положили. Но если бы не расширились, нас бы вообще давно не было. Совсем. Вот тебе и выбор. Логично?

– А расшириться и людей сохранить – никак?

– Никак. Так не бывает.

– Ну хорошо, – согласился Галатин. – Расширение, войны – вопрос спорный. Но когда без всякого расширения Сталин миллионы уничтожил, это тоже правильно?

– Может, и неправильно, но необходимо.

– Почему?

– А потому, что с нами иначе нельзя.

Галатин даже тихонько присвистнул, покачав головой.

– Чего такое? – спросил Виталий с веселым вызовом, с явным желанием продолжать разговор.

– Поразил ты меня. Другие на кого-то валят, а ты говоришь – с нами. То есть – и с тобой?

– И со мной. Я вот тебе расскажу. Мне когда семнадцать было, я связался с одной компанией. Вроде бы как торговля, на самом деле криминал. То есть они торгуют, да, но торгуют отжатым, не своим. Ну, и водочка, девочки, наркота. Входит в стоимость. И я к ним прибился. А у меня был брат, почему говорю был – умер, водянка обнаружилась. Старше меня на семнадцать лет, у нас отец один, а мамы разные. Он был мент, милиционер. И как-то он узнал, с кем я задружился. Один раз иду, он останавливается на машине – не ментовской, своей. Прокатимся? Прокатимся. Он везет меня в свой гараж и мудохает до полусмерти. Спрашивает: торчишь? Я говорю: нет. Он по морде: не врать, торчишь или нет? Признаюсь: так, по чуть-чуть, не в себя. Он опять по морде. И запирает меня в гараже, и не просто в гараже, а у него там был погреб с двойной крышкой. Но вытяжка была, дышать можно. И бачок с водой, сухари, консервы. Не обожраться, но жить можно. Я там неделю сидел. Поломало немного, но не сказать, чтобы прямо страшный отходняк, терпимо. Воняло только. Параша была с крышкой, но все равно попахивало. Через неделю он пришел: все понял? Да, понял, спасибо. Причем я от души ему спасибо сказал, потому что, если честно, сам уже волновался, что подсел на всякую дрянь, на ханку эту поганую, на травку, на много чего. И стал человеком, и брату по гроб жизни благодарен. Вот поэтому я и говорю – с нами иначе нельзя.

– А если по закону?

– Это как? Чтобы брат меня в отдел отвез, сдал своим ментам, чтобы мне срок впаяли, ты это имеешь в виду? Отвечаю: на зоне я бы окончательно пропал. Нормальными оттуда не возвращаются. Там же сразу человека на зуб пробуют, а я был парнишка дерзкий. Или меня бы до смерти забили, или приняли бы за своего, а раз свой, то живи так, как они. И получился бы из меня рецидивист. Вот тебе и по закону.

– Допустим, – размышлял вслух Галатин. – Допустим, если человек ведет себя неправильно, с ним можно неформально. Как говорится, без суда и следствия. А если человек ни в чем не виноват, а его хватают? Скажешь, не было при Сталине такого?

– Не было. Любой в чем-то виноват, потому что в каждом есть говнецо. И Сталин это понимал и говнецо вытравлял, как умел. Без всякой выгоды для себя, не то, что нынешние. Сейчас своих не трогают, отсюда и коррупция, а Сталин даже друзей сажал. Беспощадно. Потому что один закон для всех.

– Или одно для всех беззаконие.

– Вот не надо! Он к народу как к детям относился! Говорят: психопат, шизофреник, такой-сякой, а он просто нервничал! Как любой отец. Я вот очень спокойный, а один раз Антоху своего, вышел из себя, психанул, так треснул, что у него шишка на кумполе вскочила, Лариска чуть не убила меня.

– Антоху? Антоном сына зовут?

– Ну. А что?

– У меня сын тоже Антон.

– Бывает. Я про что – я ведь не просто так психанул, он семейные деньги из стола украл! Не знаю, зачем, так и не сознался, но факт есть факт. И что, как ты говоришь, по закону с ним? В полицию тащить? Нет, я по-отцовски, но действенно. Вот и Сталин так действовал. Нам у китайцев учиться надо, – неожиданно высказался Виталий.

– При чем тут китайцы?

– А у меня племянник с ними дело имеет, сын брата покойного, служил там на границе, общался помимо службы, увлекся ихним, как сказать… Менталитетом. Сейчас торгуют взаимно, он там и живет практически, прописался, можно сказать. И говорит: ты только попробуй про Мао Цзэдуна плохое слово сказать и про них вообще. Они себя уважают, у них вся страна – как семья, а мы, идиоты, только и делаем, что грязью себя поливаем! Войну выиграли, великую державу построили, в космос полетели, нет, блин, все равно недовольны!

– Ты патриот, значит?

– А ты нет?

– Тогда объясни, – Галатин старался аккуратно и размеренно складывать слово со словом, чтобы точно выразить мысль. – Тогда объясни мне, Виталий, как это получается: нашу страну ты любишь и считаешь великой, а наших людей, как я понял, считаешь говном. Что ты любишь тогда? Территорию? Знамя? Гимн? Страна отдельно, а люди отдельно? Не понимаю.

– Я не сказал говно, я сказал – с говнецом. Есть разница? Да, мы такие, но не всегда же. Есть же что-то святое в душе. И Сталин это святое пробудил – на пятилетки, на войну, на космос, потому что при нем это все начиналось. А дерьмецо, наоборот, давил. Чего сейчас как раз не хватает, сейчас пробудили как раз дерьмецо! А мы и рады, и давай каждый по-своему друг друга кидать и обманывать!

– И ты тоже?

– А чем я лучше? Химичу, как умею, но в целом не хамничаю. Ты дай мне законы, я не против, но ты дай их такие, чтобы выгодно было соблюдать. Правильно или нет? А если не выгодно, то я и не соблюжу… Или как? Соблюду?

– Соблюду.

– Потому что никто не дурак, чтобы против себя работать. Думают, работяги против строгости? Я только за, но для всех!

– Ты меня запутал, Виталий. То ты против закона, то, наоборот, давай тебе правильный закон.

– Невнимательно слушаешь, – объяснил Виталий. – Я за порядок, а по закону он или какой-нибудь Сталин его установил, мне все равно. Ладно, теперь давай по делу. Но между нами, хорошо?

– Хорошо.

– Мы сейчас в Широком остановимся на пару часов. У меня там родственница, но Лариска моя терпеть не любит, когда я родственникам помогаю. Она очень строгая, если кто чужой. А там две девчонки маленькие, мне их жалко, я им кое-какие подарки везу, продукты. Короче, ты тут подреми или послушай, посмотри что-нибудь, а я пообщаюсь. С собой не зову, они посторонних стесняются. Не против?

– Не против.

 

«ПУШКИНЪ»

 

Согдеев ел с большим аппетитом и быстро, но успевал и говорить.

– Это даже хорошо, что ты на обострение пошел. Будем играть с открытыми картами. И я тебе расскажу, что тебя ждет.

– Ты как в кино. Большой босс пугает клиента. Нормально, тут как раз обстановка тоже, как в кино.

– Понял тебя. На декорации похоже, не спорю. Когда тут открылось, я тоже подумал – как-то все чересчур, подделка под старину, официанты лакеев изображают, антикварные штуки, меню по-старому написано. А потом понял – это не подделка, это игра. С юмором все, если приглядеться. И я, согласен, тоже будто играю, с юмором, но сам посуди, разве я могу с тобой серьезно говорить? Грубо говоря, если уж мы в таком месте, я дворянин, а ты крестьянин, хоть и вместе за столом сидим. А если по-современному рассуждать, все еще проще: весь мир делится на два основных класса: те, кто управляет людьми, и те, кем управляют. Я из первого класса, ты из второго. И я, в сущности, этим все сказал. И был бы ты догадливый, ты бы встал и сказал: спасибо, батюшка-барин, что не высек меня, что на каторгу не сослал и в живых оставил.

– Наглеешь помаленьку? – хладнокровно спросил Антон, с удовольствием чувствуя, как в нем разгорается радостная злость.

– Наглеют снизу вверх, а я расставляю все по местам.

– Хочешь сказать, можешь высечь, сослать на каторгу и вообще убить?

– Не хочу сказать, а – сказал. И… – Согдеев с сожалением осмотрел опустевшие тарелки. – И на этом все. Есть вопросы? И учти, я по-человечески хотел поговорить. Ты сам нарвался.

Слушая Согдеева, Антон отпивал кофе, которого всего-то было на три-четыре крошечных глотка, и не заметил, как добрался до кофейной гущи. Вытер салфеткой рот, сплюнул в нее горькие крупинки, скомкал салфетку, положил на стол, взял высокий стакан с водой, поданный вместе с кофе, отпил, прополоскал рот, посмотрел на стакан, на Согдеева, который в это время приподнял руку, подзывая официанта. И плеснул в Согдеева. Попал в лицо, на рубашку и пиджак.

– Ну и мудак же ты, – сказал Согдеев, встряхивая головой и вытирая рукой глаза.

К нему бежал официант с полотенцем, Антон кинул на стол две сотенные бумажки за кофе, хотел встать, но тут что-то крепко, до удушья, обхватило его за шею.

– Что с ним сделать? – спросил голос сзади и сверху, над головой.

– Ничего, пусть проваливает, – сказал Согдеев.

Хватка ослабла, руки, прощаясь с его шеей, похлопали по плечам и провели по ним, будто что-то счищая. Антон встал, обернулся, увидел перед собой огромного мужичину в черном костюме, в белой рубашке с узким черным галстуком. Униформа телохранителя. Откуда он возник, непонятно. Впрочем, и неинтересно. Согдеев снял пиджак, официант двумя пальцами принял его.

– Высушить?

– Не надо, повесь на стул.

Официант исполнил.

– Что еще?

– Ничего, идите.

Официант удалился, Антон не знал, что делать. Выплеском из стакана он хотел поставить точку в разговоре, но теперь вышло так, что точка поставлена Согдеевым. И это неправильно. А как поступить правильно, непонятно. Сказать что-то вроде: мы еще посмотрим, кто кого? Глупо. Пригрозить обращением в полицию? Еще глупее. Намекнуть, что он об этом эпизоде и о словах Согдеева расскажет Насте? Глупо до невозможности. Получается, как ни поступи, все будет не в его пользу. И молча уйти – не в его пользу. И стоять молча – не в его пользу. И любые слова – не в его пользу. Приходится признать, что Согдеев – опытный вояка, умеет поставить противника в такое положение, что любой ход врага оборачивается проигрышем. Это в шахматах бывает, какое-то хитрое слово, Антон не помнит. Но, может, так даже лучше? Пусть сейчас Согдеев чувствует себя победителем, пусть торжествует, зато потом Антон что-нибудь такое придумает, против чего Согдеев и Настя окажутся бессильны. И, кажется, уже придумал.

– Ну ладно, будь здоров, еще увидимся, – легко сказал Антон, так прощаются с приятелем после короткого разговора на ходу.

Согдеев выглядел слегка озадаченным – он ожидал другой реакции. Это Антону понравилось.

– Хорошего вечера, – пожелал он охраннику и ушел, довольный собой.

Гардеробщик, увидев Антона, выскочил навстречу с его курткой. А ведь Антон ему еще и номерка не дал, значит, тот профессионально запоминает, кто во что одет. Антон не повернулся спиной и не подставил руки, как это делают в дорогих ресторанах и клубах. Перехватил у гардеробщика куртку, оделся сам. Для Антона такие моменты всегда стеснительны, он редко бывает в подобных местах, но знает, что положено давать чаевые. В кино это выглядит просто и ловко: обслуживаемый в гардеробе или в гостиничном номере небрежно подает обслуживающему неизвестно откуда взявшуюся купюру, обслуживающий с благодарностью принимает, все четко. А Антону как? – лезть в бумажник, искать купюру? – но какую, сколько положено давать? И вдруг там нет мелких, а только, к примеру, тысячные, не тысячу же давать? И уж тем более не металлическую мелочь, которая иногда месяцами лежит в отдельном кармашке невостребованной. Вот поэтому он сам и оделся: лучший способ не ошибиться в чаевых – не давать их вовсе. Ему показалось, что гардеробщик понимающе улыбнулся. От этого Антону стало еще более неловко. Он не любил, иногда просто ненавидел в себе эту провинциальную застенчивость, усложнение в простых ситуациях. И вдруг сказал гардеробщику:

– Знаете, никак не научусь давать чаевые. Проблема, да?

– Опыт нужен, знаете ли, – ответил гардеробщик. – Наши люди никак не привыкнут, что это вполне естественно. Многим до сих пор кажется, что давать унизительно, а брать тем более.

– А разве нет? Только не обижайтесь, но работы всего – снять пальто или куртку, подать, надеть. А платят, как за что-то серьезное, вот сколько вам обычно?

– Сотенку. Но не за работу же платят, это, как бы вам сказать… Добровольный налог на статус. Я богатый человек, пришел в богатый ресторан, даю чаевые и этим подтверждаю свой статус.

– То есть – понты?

– Они самые, куда же без них?

– Без них никуда, это точно. Но я вам не дам, ладно?

– Да ради бога! Мне один иностранец только что двадцатку долларовую дал, я вполне доволен! Сначала, вы правы, мне самому это унизительно казалось. А потом привык. И не только привык, философию подвел, мы же под все философию подводим. Сказал себе, что это не унижение, а смирение. Смирись, гордый человек! – помните, откуда?

– Нет.

– И не надо.

Тут вошла пара, мужчина с дамой. Дама в меховом коротком манто, мужчина в куртке, которая выглядела вполне обычно, настолько обычно, что Антон такую не купил бы – будто взята наугад с длинной вешалки в дешевых торговых рядах. Гардеробщик-интеллектуал тут же забыл об Антоне, метнулся к ним, но, остановившись в двух шагах, замер, ждал, склонив голову и вытянув руки по швам, пока мужчина разденет даму. Благоговейно принял манто, которое, не глядя, сунул ему мужчина, побежал за стойку и тут же вернулся, чтобы взять куртку мужчины. Окончания процесса Антон не видел.

В машине он включил двигатель, посидел, согреваясь, потом набрал в поисковике смартфона «Дмитрий Согдеев». Людей с такой фамилией оказалось немного, а Дмитрий Алексеевич Согдеев, человек с богатой биографией государственного и политического деятеля, бизнесмена и чиновника, был в первой же строке. Ничего, впрочем, особенного, таких деятелей десятки, а то и сотни тысяч, иначе откуда взяться на Рублевке и в центральных кварталах Москвы десяткам и сотням тысяч домов и квартир, стоящих миллионы, причем в долларах?

Ладно, Дмитрий Алексеевич Согдеев, даже в ресторан с телохранителем ездящий, ладно, посмотрим, кто управляет, а кто управляемый. Если ты с телохранителем, значит, боишься чего-то. А я ничего не боюсь.

Антон включил навигатор – посмотреть, что там с трафиком. Ввел свой адрес – адрес своей квартиры, а не съемной.

И позвонил Алисе.

Она отозвалась радостно:

– Привет, папочка!

Не всегда называла она его папочкой, только в нежные моменты, которые у нее возникали всегда неожиданно. То сидит весь вечер в своей комнате, с кем-то общается, потом идет молча мимо родителей умываться и чистить зубы, а потом так же молча – спать, а то вдруг плюхнется рядом, поцелует в щеку: «Папочка мой!» – «Что?» – «Ничего. Спокойной ночи». – «Спокойной ночи, принцесса».

– Привет, – сказал Антон. – Ты одна?

– Тетя Люда тут. Мама поздно приедет.

– Хорошо.

– А ты приедешь?

– Может быть. Я еще позвоню.

План Антона, возникший в ресторане, был прост: забрать Алису к себе, если она не будет против. А она не будет против. Что дальше? Обдумаем по дороге.

По пути, стоя перед очередным светофором, Антон набрал в поисковике: «положение в шахматах, когда каждый х…» Он не успел написать дальше, выскочила подсказка: «положение в шахматах, когда каждый ход ухудшает позицию».

И тут же ответ: цугцванг.

 

19.

 

Гардеробщик, вернувшись домой, достал деревянную шкатулку, что была подарена ему когда-то покойницей-женой, и уложил туда полученные чаевые, добавив их к высокой стопке уже имевшихся. Он не копил деньги на крупную покупку, ему доставляло удовольствие видеть, что купюр становится все больше, и скоро шкатулка наполнится до самого верха, в чем и была его цель.

 

20.

 

Грузовик съехал на обочину возле невысокого штакетникового забора, за которым стоял обычный российский деревенский дом: шиферная крыша, три окна с раскрытыми ставнями, на ставнях белые ромбы, сбоку маленькая застекленная веранда, через которую вход в дом. Галатин все это видел в свете фонаря на недалеком столбе.

Дверь открыла какая-то женщина, Галатин не успел разглядеть ее, потому что Виталий сразу же шагнул внутрь, втесняя туда собой и женщину. Галатин увидел лишь, как белая рука женщины, словно отдельная, оказалась на шее Виталия, а голова Виталия резко опустилась вниз, и дверь тут же захлопнулась.

Галатин снял ботинки, куртку, залез на спальное место, подложил под голову и спину подушку и ватное одеяло, пахнущие бензином и человеческим потом, достал из кофра гитару и начал перебирать струны.

Что бы такое себе сыграть? А что лучше для русской зимней дороги, чем «Ой, мороз, мороз»?

И Галатин сыграл себе «Ой, мороз, мороз» с усложняющими простую мелодию вариациями.

Нет, слишком грустновато. Надо повеселее что-то. Из Моцарта нам что-нибудь. «Турецкий марш», например.

И Галатин сыграл себе «Турецкий марш».

Нет, не то. Странно в стоящей машине играть такую бодрую, движущуюся музыку.

Тут пальцы сами заиграли, без предварительных размышлений Галатина. Заиграли «Let it be». Любимая песня его и Жени. Помнится, он играл ее на даче друзей, вечером, на чердаке, который важно назывался мансардой, сидя на матрасе, постеленном прямо на полу, а Женя сидела напротив, у окошка, сквозь ветки светила луна, ветки плавно гнулись и качались от ветра, они словно то соглашались с ветром, то противились ему, и тени скользили по лицу Жени, лицо казалось постоянно меняющимся, хотя было неподвижным, глаза блестели, и она вдруг задала вопрос, чуднее которого Галатин ничего не слышал ни раньше, ни потом:

«А ты меня тоже любишь?»

И Галатин ответил не словами, он, продолжая играть, кивнул и почему-то заплакал. И Женя заплакала. Он отложил гитару, они смотрели друг на друга, плакали и смеялись, это ведь было и вправду смешно, но и страшно грустно – может, потому, что оба понимали, что счастливее момента в их жизни никогда не будет.

Галатин играл, вспоминал. И, как тогда, плакал.

Никогда и никого он не будет любить так, как любил Женю. Только Алису. Но по-другому.

Он взял телефон, написал Алисе:

«Что поделываешь?»

Алиса ответила:

«жду папу»

«Он приедет?»

«хороший вопрос ясно что да»

«А мама дома?»

«нет»

Галатин тут же перезвонил сыну. Тот отозвался скороговоркой:

– Привет, не могу говорить, в дороге. Что-то срочное?

– Я тоже в дороге.

– Все-таки едешь?

– Еду. Алиска сказала, что ты домой направляешься. Вы помирились с Настей или как?

– Никак.

– Ты забрать Алиску хочешь? – догадался Галатин.

– Хочу, – признался Антон.

– Как бы хуже не вышло.

– Посмотрим.

– Но она-то согласна?

– Пап, приедешь, все сам увидишь.

– Надеюсь.

 

21.

 

Антон смотрел на красные линии навигатора. Все забито, нигде не объехать.

Вечер, окраинные и подмосковные жители возвращаются домой.

Зато можно обдумать, что он скажет Алисе.

Представлялось: войдет, дочь встретит радостно, но, как всегда, сдержанно. Была маленькая – подлетала, обнимала за ноги, смеялась, он подхватывал ее, легонькую, подбрасывал, она счастливо кричала: «Не надо, боюсь!» Подросла, стала подходить спокойнее, но все же прижималась лицом к животу и стояла так некоторое время, а потом говорила: «Ладно, раздевайся давай». А лет с восьми уже не обнимает, не прижимается, иногда даже не выходит из своей комнаты.

Алиса будет ждать, что он скажет. Понятно же, что если папы столько не было, а теперь приехал, то приехал не просто так. И что сказать?

«Собирайся, будешь жить у меня?»

Напугается еще. Ответит, что надо подождать маму.

«Поедем прокатимся?»

Нет, это увоз обманом. И нельзя ее брать без вещей. Мало ли что нужно девочке.

Кстати, а что нужно девочке? Антон следил только за тем, как Алиса собирала ранец перед школой, а одеваться помогала или мама или, если мама уезжала на работу очень рано, пришедшая тетя Люда. Какая одежда понадобится Алисе, какие носки, колготки, трусишки, маечки все эти? Непонятно. Попросить помочь тетю Люду? А не позвонит ли тетя Люда Насте? Если позвонит, все может сорваться.

Ничего, он сам сообразит. И еды какой-то надо взять, у него на квартире пусто, только кофе, чай, пара бутылок пива и пельмени в морозилке. Придется заехать и что-то купить.

Но что сказать, что сказать?

Например:

«Не хочешь съездить ко мне в гости? Посмотришь, как живу?»

Алиска спросит:

«На сколько?»

Он ответит:

«До завтра».

И соврет, потому что завтра не собирается ее возвращать.

Он не хочет ее возвращать никогда.

Но завтра примчится Настя. Возможно, с Согдеевым. Не исключено, что и полицию натравят. И примчатся не завтра, а сегодня по горячим следам. Ночью.

Антон воображением увидел и услышал: в дверь грохочут кулаками и ногами, орут: «Открывайте, полиция!» Настя истерично завопит: «Алисочка, с тобой все в порядке? Ответь, девочка моя!» Придется открыть дверь. И что бы ни сделал Антон, все будет без толку. Самое глупое – закричать, что нельзя врываться в личное пространство, в квартиру. Настя тут же сообщит, что квартира съемная, причем снята на ее имя. Вот почему она так сделала, как же он сразу не догадался, лох наивный!

И как быть в таком случае?

Нет, правда, как?

Увезти ее куда-нибудь? В Саратов, к отцу и деду? Но отец сам едет в Москву. И наверняка погоню устроят. Операцию «перехват» и прочее, Согдееву это по плечу, по связям, по карману. И не скроешься, современные средства позволяют найти человека по телефону, даже выключенному, по машине, везде камеры наблюдения, видеорегистраторы, чего только нет.

А если и в самом деле взять Алису пока только до завтра? Позвонить Насте, честно сказать: хочу побыть с дочерью, имею право. Что она ответит? Скорее всего: если хочешь побыть, побудь дома, дождись, пока заснет, и возвращайся к себе. Да, это и скажет.

Попутная тема: отчитался ли Согдеев о разговоре? Наверняка уже позвонил Насте. Смеялся, ехидничал. Но сказал ли, чем и как грозил? Вряд ли. Что ж, Антон сам скажет. В конце концов, он защищает не себя, а свои отношения с дочерью, свое право на общение с ней, и если этот престарелый обмылок девяностых начал откровенно гнуть пальцы, то и Антон может кое-что загнуть. То есть загнуть он ничего такого не может, зато может открыть Насте глаза. Для начала спросит:

«Он сказал тебе, что обещал меня засадить в тюрьму и вообще убить?»

«Нет, – ответит Настя. – Наверно, ты его не так понял. Или он пошутил. Или просто разнервничался».

«Знаешь, что меня удивляет, – скажет Антон. – Меня удивляет твой выбор. Ему сколько, под шестьдесят? Тебе известно, что он тупое хамло? На что ты повелась? На деньги?»

«Неправда, он интеллигентный человек, и он мне человеческими качествами понравился!» – будет защищаться Настя.

Возможно, не такими словами, но по смыслу – так. А он скажет:

«Этот интеллигентный человек на меня телохранителя натравил, тот напал сзади, удушить хотел!»

«Ты сам в него водой плеснул!»

«Ну и ответил бы сам, пусть бы в морду дал, а я ему, повеселились бы, как мужик с мужиком!»

И Антон немедленно увидел картинку: Согдеев пытается достать его кулаком через стол, Антон хватает его руку, ловко выкручивает, Согдеев сгибается, Антон пинает его в толстый зад, Согдеев врезается башкой в полки, книги сыплются на него, телохранитель нападает сбоку, Антон, наподобие мастера боевых искусств из какого-нибудь фильма, наносит ему удары ногой в колено, в живот, в голову, три резких метких удара, телохранитель рушится на колени, мыча от боли, выхватывает пистолет, Антон выбивает его, пистолет взлетает вверх и опускается в руку Антона, Антон одним щелчком высвобождает обойму, она падает на пол, он пустым пистолетом бьет телохранителя в темя. Так сильно, чтобы вырубить, но не так сильно, чтобы убить. Согдеев копошится в книгах, не может встать, Антон берет один из фолиантов, это «Библия», сразу же находит нужную страницу и цитирует:

«Не пожелай жены ближнего, тебе это известно, дядя? Нет? Тогда изучай! – и вручает Согдееву книгу. – Смотри, завтра спрошу!»

Все это так понравилось Антону, что он даже рассмеялся.

И заметил, что из соседней машины, ехавшей, вернее, стоявшей слева, на него с симпатией, с вопросительной улыбкой смотрит красивая девушка-брюнетка. Машина двухдверная, купе, судя по контуру, «ауди». Девушка проехала вперед, Антон увидел кольца на руле – точно, «Ауди». Теперь сдвинулся и Антон, они опять оказались вровень. Девушка продолжала улыбаться. Показала себе на ухо, утвердительно кивнула. Вроде того – что-то смешное слушаешь? И сама посмеялась, показывая, как смеялся Антон. Антон отрицательно покачал головой и повертел пальцем у виска. Вроде того, над своими мыслями смеюсь. Девушка уважительно развела руками: надо же! И, опустив стекло, крикнула:

– Приятно видеть веселого человека! А то мрачные все!

– Я такой! – подтвердил Антон. – Меня Антон зовут, значит – анти, чувствуешь? Все так, а я анти. Антистресс типа.

– Правда? А я антистресс ищу как раз.

– Уже нашла. Записывай телефон.

– Фигасе! Другие у меня спрашивают.

– Я же анти, у меня все по-своему. Записываешь?

– Диктуй!

Антон продиктовал свой номер. Меж тем ряд, в котором была девушка, двинулся вперед, ей гудели, она не обращала на это внимание, записывала. Записав, сказала:

– Сейчас позвоню, увидишь мой номер. И имя.

Она проехала вперед, а ряд Антона не двигался. Он хотел перестроиться в левый ряд, не пустили. Хотя лучше в своем, если он поедет, а то так и будешь тащиться за девушкой на расстоянии нескольких машин без возможности догнать. Ряд встал намертво. Антон посмотрел вперед и понял, что в задумчивости оказался на полосе, которая сворачивает направо по боковой стрелке светофора. Стрелка сейчас красная, а центральный кружок зеленый, девушка наверняка уже далеко. Пришлось перестроиться под раздраженный гудеж сзади, влезть в левый ряд, а звонка от девушки все не было.

Минут через десять не позвонила, а прислала сообщение с номером телефона и именем: «Настя».

И это кольнуло Антона. Совпадение показалось нехорошим, грешным. Будто он своей Насте слегка изменил с чужой Настей. Шило на мыло, как говорится. Да, но шило свое, а мыло – чужое.

Минуточку, когда Настя стала опять для тебя своя? – спросил в голове чей-то голос, это послышалось ясно, будто было произнесено кем-то вслух, не Антоном.

И этот же голос продолжил: пора признаться, что ты никак не хочешь и не можешь принять то, что Настя теперь – не своя. Не твоя. Навсегда не твоя. Неисправимо не твоя. И едешь ты сейчас домой не ради Алисы, а для того, чтобы Настя как-то отреагировала, появилась, чтобы увидеть ее и говорить с ней. Неважно о чем. Скандалить, ругаться, кричать, но – видеть и слышать. Потому что ты, Антон, до безумия ее любишь, любишь больше и сильнее, чем тогда, когда впервые подумал, что любишь ее. Тогда ты только подумал, что любишь, а теперь, после стольких лет, любишь окончательно, любишь так, что готов на все, лишь бы ее сохранить.

 

Антон хотел появиться сюрпризом: тихо открыть дверь своим ключом, прокрасться к комнате Алисы, неожиданно войти. Другие дети в таких случаях пугаются, кричат, визжат, смеются, Алиса же удивительно выдержанная, только посмотрит вопросительно и скажет: «Ты чего?» То есть раньше бы так и было, а сейчас обрадуется, не может не обрадоваться. Вскочит, бросится, обнимет.

Сюрприза не получилось: дверь оказалась заперта на задвижку. Он позвонил, открыла Людмила Васильевна, очень сухая, бодрая старуха, которая давным-давно приехала в Москву из деревни, была всегда, догоняя город, церемонно вежливой и старалась говорить грамотно, но интонации так и остались деревенскими, а еще у нее так был устроен рот, что слюна при разговоре не удерживалась и подтекала с одной стороны, и она то и дело с коротким шумом велосипедного насоса втягивала ее обратно.

– Здрасьте, здрасьте, – поприветствовала она Антона.

Всегда была с ним на вы. Может, сказалась долголетняя работа в домоуправлении, а потом в МФЦ на мелкой должности, там же всем выкают. Но с Настей вот на ты, да и Настя с ней тоже, хоть и по имени-отчеству.

Алиса вышла на звонок, встала в двери зала:

– Привет.

И смотрела, как отец раздевается и разувается.

– Спасибо вам, Людмила Васильевна, до свидания, – сказал Антон.

– Идти, что ли? – уточнила она.

– Ну да, я же дома.

– Но потом-то уедете или как?

– Останусь.

– Мне Настя сказала ее дождаться.

– Она не знала, что я приеду. Я приехал, дожидаться не надо.

– Нехорошо получится. Я ей тогда позвоню.

– Зачем?

Людмила Васильевна, не ответив, достала из кармана цветастого байкового халата телефон.

– Настюш, тут Антон приехал, мне как, дождаться или что?

Выслушала ответ, сказала:

– Поняла, хорошо.

И сообщила Антону:

– Просит подождать.

– Послушайте, Людмила Васильевна… – начал было Антон, но тут же – звонок Насти.

– Что за дела? – спросила она. – Ты зачем там?

– К дочери приехал.

Алиса в двери шевельнулась и хмыкнула: ей было смешно, что о ней говорят в третьем лице.

– Зачем?

– Повидаться.

– Митя рассказал, как у вас все прошло, если ты что-то задумал, предупреждаю: даже не пробуй.

– Ну да, ну да. В тюрьму посадить, убить.

– Алиса там? Слышит тебя?

– Да, но не думаю, что поняла.

– Все она понимает, и ты это знаешь. Ты мужик или нет, ты можешь пока ничего не обсуждать при ней? Я скоро буду.

– Не волнуйся, ничего лишнего. И у тебя осведомительница тут, если что, доложит.

– Вот именно!

Антон, закончив разговор, с улыбкой посмотрел на Алису и развел руками: извини, что при тебе пришлось вести такие разговоры.

А Людмила Васильевна обиделась:

– Я извиняюсь, Антон, но вы не надо меня такими формулировками называть. Я тут не осведомляюсь, а работаю, хотя и по-соседски. И к вам я хорошо отношусь, но Настя тоже имеет право быть в курсе, учитывая, что у вас ситуация неоднозначная, я сама не хочу к вам тут присутствие иметь, но уж так получается!

И всосала в рот воздух вместе со скопившейся во время длинной речи влагой.

Антон прошел в зал, сел на диван, а Алиса устроилась с ногами в кресле. Людмила Васильевна поместилась в другое кресло, в углу, под торшером и, надев огромные очки, взялась за прерванную работу – подшивала лямку-держатель к полотенцу. Работая, посматривала на панель телевизора, висящую на стене. В кухне обычно тоже включен телевизор. И в квартире Людмилы Васильевны, Антон как-то заходил к ней, устранял с помощью вантуза засор в ванной, тоже два телевизора, в кухне и комнате. Для многих современных людей телевизор стал чем-то вроде аквариума, они редко сидят и целенаправленно смотрят его, но он, как и аквариум, создает ощущение какой-то жизни рядом с тобой, какого-то движения, и ты не чувствуешь себя одиноким.

Сейчас в телевизоре обсуждали красивенькую молоденькую девушку, показывали ее фотографии – то на яхте с толстым господином, то в клубе с молодым человеком сомнительной ориентации – у него были накрашены глаза и губы, то на широкой постели, где она лежала голая, спиной к камере. Наверное, это была юная грешница, брачная аферистка или любовница за деньги; собравшиеся в студии гневно осуждали ее, обвиняли в чем-то, девушка отнюдь не оправдывалась, напротив, выглядела уверенной и самодовольной. Один только раз вспылила, отчитывая какую-то багровую от возмущения толстощекую тетку, и вид у девушки в этот момент был такой, будто ее незаслуженно оскорбили (да, троих обманула и пятерых ограбила, но что я чужого котенка с лестницы сбросила – неправда ваша!), и девушка даже глаза, взмокшие от обиды, трогательно вытерла ладошкой, но тут же после этого заулыбалась и пришла опять в превосходное расположение духа. Она наслаждалась тем, что в центре внимания, что ее видит вся страна, ее веселил бессильный гнев аудитории. Публика сидела на расстоянии друг от друга, некоторые были в масках, и это придавало судилищу одновременно и зловещий, и комический вид.

Всего-то ничего Антон жил вне дома, а комната казалась какой-то иной, не такой, как раньше, хотя ничего не изменилось. Изменился сам Антон, был хозяином, стал гостем, а гости иначе на все смотрят и иначе все оценивают. Обои, казавшиеся голубоватыми, выявились серым оттенком, шторы старомодные, тяжеловесные, плинтуса надо было прибить или приклеить не пластиковые, а деревянные – соединительные уголки пластиковых кособочатся, отстают, зияют щелями…

При Людмиле Васильевне говорить ни о чем не хотелось. Минут пять прошло, а Антон молчал, и Алиса молчала, и Людмила Васильевна молчала, только иногда неодобрительно качала головой, осуждая происходящее в телевизоре.

Алиса вдруг встала и пошла в свою комнату.

Пошел за нею и Антон.

Вошли, Алиса закрыла двери и повернула защелку замка.

– Мама велела, чтобы ты не закрывалась! – закричала Людмила Васильевна.

– Достала, – прошептала Алиса отцу. – Я закрываюсь, а она стоит и подслушивает, что говорю. Будто я написать не могу.

Алиса устроилась на кровати, где у нее были телефон, планшет, наушники, провода зарядок, а Антон сел за ее стол. Вспомнил, как собирал этот стол, у которого все детали были отдельно, и один из полозков для ящика Антон привинтил неправильно, пришлось перевинчивать, тогда было досадно, даже немного злился на себя и на конструкторов мебели, а сейчас – приятно вспомнить.

Если Людмила Васильевна и подслушивала за дверью, то слушать было нечего. Антон чувствовал непривычную неловкость, будто не виделся с дочерью целый год. Надо спросить ее хотя бы о школе, подумал Антон, глядя на тетради и учебники, но тут Алиса сама спросила:

– А елка будет?

– Елка?

– Ну да. Двадцать девятое уже. Обычно мы раньше.

Да, обычно они заказывали и ставили елку за неделю до Нового года. Антон обращался в одну и ту же фирму, у них были сосны, к которым и Антон, и Настя привыкли в Саратове, сосны густые и высокие, под потолок. А в этом году не подумали. Понятно почему – елка вещь семейная, а семьи уже нет. Но елка еще и для детей, а ребенок есть, и ребенку нужна елка в любом случае.

Антон нашел в телефоне елочную фирму, позвонил, спросил, есть ли елки, то есть сосны, и могут ли привезти сейчас? Ответили: да, есть срочная доставка, машина как раз ездит по городу и там есть лишние сосенки на такой случай, можем доставить около двенадцати, не поздно?

– Не поздно, – ответил Антон.

И опять надо о чем-то говорить с Алисой, но про школу уже не хочется. И опять Алиса выручила:

– Так вы чего решили?

– Мама тебе не говорила?

– Говорила, что мы где-то под Москвой будем жить. Все время, что ли? Я про себя имею в виду, я как? Все время с ними или с тобой тоже?

– Со мной тоже. Если хочешь.

– Хочу. А это где?

– Недалеко.

– А школа там есть?

– Школы везде есть.

– Я буду в разные школы ходить?

– Тебе не нравится?

– Наоборот, прикольно. Мне все равно.

– Разве ты к своей школе не привыкла? К своему классу?

– Не очень. Нет, привыкла, но так. Все равно же мы в школе не общаемся почти, некогда. Мы потом.

– В сети?

– Ну да. А в сети можно где хочешь. Хоть вообще в другом городе.

В другом городе, подумал Антон. Взять и увезти ее в Саратов. Подальше от этой Москвы. И от матери. И от чужого мужика. Который наверняка жулик и вор, потому что все, кто сидят на таких местах, жулики и воры.

Вот оно. Само нашлось. Железный аргумент.

И, когда приехала Настя, когда выпроводили Людмилу Васильевну, когда сказали Алисе, что хотят поговорить и закрылись в кухне, Антон с этого и начал. Не дал Насте заговорить первой. Видел, что ей не терпится, поэтому и не дал.

Сказал, что не может позволить, чтобы Алиса жила с таким человеком, как Согдеев.

– Если тебе нравится этот урод, на здоровье, – сказал он. – Но Алису я ему не отдам. Я читал его биографию, он был реальный бандит в девяностые. А может, и сейчас.

Он еще что-то говорил, а проголодавшаяся Настя в это время ела тушеные овощи, которые Антон обычно терпеть не мог, а сейчас неожиданно захотелось. Подогреть их в микроволновке, полить подсолнечным нерафинированным маслом, посолить (Настя не солит совсем) и с хлебом – вполне неплохо. А если обжарить в придачу несколько кусочков курицы – совсем хорошо.

Похоже, Настя, пока ехала, перекипела и настроила себя на деловое хладнокровие. Если бы не обстановка кухни и не этот вот салат, она выглядела бы офисной чиновницей, недаром даже не переоделась, осталась в темно-сером костюме, из нагрудного кармана пиджака элегантно, но строго выглядывал уголок платка в красно-синюю полоску. Чтобы не запачкаться, заткнула за ворот белой блузки салфетку. Слушала Антона так, как слушают сотрудника на производственном совещании, причем сотрудника слишком многословного, нудного и говорящего пустяки. Такого не перебивают лишь потому, что он из вредности может еще больше затянуть выступление.

Антон еще не закончил, а она, сняв салфетку, сказала: «Извини», – и вышла. Прерванный на полуслове Антон ждал ее, как ему показалось, очень долго. Настя все не возвращалась, он встал, открыл холодильник, взял кастрюльку с овощами, наложил полную тарелку, посолил, поставил в микроволновку, нашлась в холодильнике и половинка вареной курицы, Антон отрезал несколько кусочков, бросил их на сковородку, обжаривал на большом огне, переворачивая деревянной лопаточкой. Все движения были привычными, он не глядя, наугад брал и тарелку, и солонку, и лопаточку, но не оставляло ощущение, что хозяйничает на чужой кухне.

Настя вернулась. В светло-сером тренировочном костюме, она носила его как домашний, и он ей очень шел, мягко облегал фигуру, не слишком обозначая, но и не скрывая. Спросила:

– Кофе будешь?

– Да.

Настя встала рядом, засыпала кофе в машинку, выбирала режим.

Рядом, вместе. Это было раньше естественным, простым и не замечаемым, а сейчас в каждом движении видятся новый смысл и новое значение, ощущается напряженность, скованность. Что-то похожее случается в час пик в метро, где Антон ездил в начале московской жизни – прижмет тебя к какой-нибудь девушке, чувствуешь себя в таком тесном с нею соприкосновении плечом или бедром, локтем, кистью руки, какое и у близких людей не всегда бывает, пытаешься отстраниться, но не можешь, она тоже пробует отодвинуться, но на ее попытки кто-то отвечает толчком, и вы в результате чуть ли ни обнимаетесь, старательно при этом отворачивая лица друг от друга.

– Что-то еще? – спросила Настя.

– Да нет, мне хватит.

– Я не про еду. Что-то еще хочешь сказать?

Антон хотел что-то еще сказать, но забыл. Ответил:

– Пока все.

– Тогда слушай. Кем он раньше был, никого не касается. Может, бандит. Тогда все были бандитами или с ними дружили. И это вообще ни при чем, пусть он хоть мафия, хоть кто. Мне плевать. Я нашла своего мужчину. И от этого не откажусь. Что касается Алисы. У него от прошлой семьи двое детей, девочка в школе, сын учится за границей. Прекрасные дети. Отлично воспитанные. Послушные. Отца любят. С их матерью у него нормальные отношения. Потому что они разумные люди. Он и с тобой хотел наладить нормальный контакт, а как ты себя повел? Налить или сам?

Она имела в виду кофе.

– Сам налью, поем сначала.

Настя села за стол с чашкой кофе, Антон взялся за овощи с курицей. Елось, как ни странно, с аппетитом.

– Что он мне угрожал, это ничего? – спросил Антон. – Или думаешь, пошутил?

– Он на такие темы не шутит. Если обещал – может сделать.

– Ни фига себе. Это тоже нормально – угрожать посадить и убить?

– Не нормально, но необходимо. Если человек по-другому не понимает.

Антон даже перестал есть.

– Настюх, ты с ума не сошла? Ты говоришь, как… Не знаю. Как бандерша какая-то.

– Что такое бандерша?

– Ну, бандитка.

– Антош, там очень серьезный мир. Ты даже не представляешь, насколько серьезный. И мне это нравится. Митя хищник, звероящер, и мне это тоже нравится. Его самого один раз взрывали, а потом отравить пытались. Это настоящая жизнь. Масштаб, понимаешь? Уровень! Я всегда этого хотела, но с тобой у меня нет шансов. Ты хороший человек, Антош, но ты – починяльщик. И всю жизнь им будешь. Ну, старшим менеджером назначат.

– Уже. Я официально так называюсь.

– Обалдеть, упустила свое счастье.

– Значит, повелась на деньги? Дворец за городом, летом на Мальдивы, зимой в Куршавель какой-нибудь? На собственном самолете. Есть у него самолет?

– Есть. Не утешайся, деньги ни при чем. Нет, тоже хорошо, но дело не в них.

– А в чем?

– Хорошо, скажу всю правду. Если бы я тебя любила, Антош, мне было бы все равно, починяльщик ты или хоть даже дворник.

– Ясно. Разлюбила, значит?

Антон доел свой ужин и с удивлением чувствовал, что хочет еще. Пошел к холодильнику, открыл, пошарил, нашел докторскую колбасу, отрезал ломоть изрядной толщины, вернулся к столу, положил на кусок хлеба, впился зубами.

– Оголодал, что ли? – спросила Настя. – Или на нервной почве?

– Ты говори, говори. Разлюбила, значит?

– Если бы. Не любила никогда.

– Да неужели? А зачем замуж вышла?

– Не знаю. Я хотела семью, ты был самым подходящим кандидатом. На фоне того отстоя, который в целом.

– Щас загоржусь.

– Гордись. Но я тебя не обманывала, это ты предложил пожениться, не я. Я полгода думала и согласилась. Ведь так?

– Зачем тогда в любви признавалась?

– Я не признавалась. Ты вспомни.

И Антон вспомнил. Да, не признавалась. Ни разу. Всякие слова вокруг и около – были. А чтобы просто и прямо: «Я тебя люблю!» – ни разу. А когда он говорил, она даже не отзывалась, как некоторые: «Я тоже», – а смеялась или целовала его. Как бы подтверждая. Вот именно – как бы.

– А потом Алиска появилась, – сказала Настя, – и я вся в нее ушла. Потом в работу. К тебе всегда хорошо относилась. Не больше.

– Поэтому не хотела второго ребенка?

– И поэтому тоже.

– Мы же не всегда предохранялись.

– Я таблетки пила. Но один раз аборт пришлось сделать.

– Когда?

– Я в командировки ездила. Два года назад это была не командировка.

– Настюх, а ты ведь сука, – сказал Антон и встал, чтобы налить себе кофе. И заметил, что Настя невольно подалась плечом в сторону, к стене, будто немного испугалась. Жгуче хотелось наброситься на нее, ударить кулаком по лицу. Как и положено бить мужикам блудливых баб. Изменивших жен.

Какое странное слово – жена. Никогда Антон не произносил его вслух. Это слишком нежное слово – жена, Антон своей нежности открыто не проявлял. В разговорах с другими называл Настю по имени. Или – с теплой иронией – супруга.

Он налил себе кофе, отпил стоя, повторил:

– Прям образцовая сука.

Очень изменилась Настя. Раньше вспылила бы, не терпела грубых слов и обзывалок, не позволяла так говорить с собой. А сейчас только усмехнулась:

– Здоровый сучизм жизни не помеха.

– Ты его слова повторяешь?

– Это все знают, Антош, но стесняются говорить. Давай обсуждать по-взрослому, цивилизованно. Алиса будет жить со мной, это не обсуждаемо. Видеть ее сможешь хоть каждый день. Подрастет, будешь брать ее к себе на какое-то время, на выходные, например. Оптимальный вариант, все остальное хуже и для тебя, и для Алисы. Для всех. Что тебя не устраивает?

Антона все не устраивало, а больше всего собственное состояние. Желание бороться куда-то улетучилось, вместо него – пустота. Не хочется ничего говорить, хочется лечь и заснуть. Это понятно, он очень плохо спит в последнее время, просыпается среди ночи, долго лежит, смотрит в темноту…

Он так и стоял, отпивая кофе, глядя в чашку, и молчал.

– Мне завтра рано вставать, – сказала Настя.  

– Я елку заказал, около двенадцати привезут.

– И без тебя привезут, я расплачусь.

– Вы поставить не сможете. Я поставлю и уеду.

– Как скажешь. Я пойду лягу.

Настя ушла в зал, Антон устроился в супружеской (бывшей супружеской) комнате, на постели, которая вся пахла Настей, он лег ничком, вдохнул этот запах, вжался в него лицом.

Елку привезли в первом часу. Антон достал с балкона металлическую четырехлапую подставку, комель елки не влезал в полый цилиндр подставки, Антон обстругал его ножом, угнездил, выровнял, закрепил винтом, что был сбоку цилиндра, потом они с Алисой повесили электрическую гирлянду и немного игрушек. И все это в тишине, в молчании – Настя лежала на диване, лицом к стене. Или спала, или делала вид, что спит – иначе пришлось бы участвовать в установке и наряжании, и это было бы семейно, как раньше, поэтому незачем травить себя и других.

– С наступающим, – сказал Антон, сидя на полу и глядя на мерцающие огоньки.

– С наступающим, – сказала Алиса, стоя сзади, обнимая отца за шею. И поцеловала щеку. – Все, мне спать пора.

– Мне тоже. Поеду. Дверь закроешь?

– Да.

Антон одевался и обувался торопливо. Пусть уже кончится скорее этот мучительный вечер.

Казалось, что и Алисе хочется, чтобы отец ушел, потому что и для нее все это мучительно. Или просто устала, дети быстро устают от всего, в том числе от печали.

 

22.

 

Галатин услышал сквозь сон:

– Русланыч!

Открыл глаза и увидел над собой голову Виталия. От головы исходил теплый спиртной дух, голова смотрела виновато, но весело. Словно упреждала: сначала огорчу, однако тут же и утешу!

– Такое дело, Русланыч, выпил я. Случайно, но не нарочно. Человеческий фактор, понимаешь?

Галатин не понял, но кивнул.

– Придется мне до утра тормознуться, а у тебя два выбора – или тут, или в доме. Тут спокойней, удобней, тем более что погода под ноль, я сам до минус десяти в кабине сплю. Вон под той штукой.

Виталий показал на объемистый полиэтиленовый сверток в углу.

– Ты достань, достань!

Галатин приподнялся, дотянулся до свертка, вытащил из него и с усилием развернул необыкновенно толстое, тяжелое одеяло.

– Верблюжье, не хвост собачий! – похвастал Виталий. – Купили с женой для себя, чтобы зимой спать, но оказалось невозможно – такое жаркое, что хоть по всему дому отопление отключи, а все равно под ним потеешь. И она мне его для дороги отдала. В кабине – самое то. Ты попробуй.

Галатин укрылся, тепла пока не почувствовал, зато одеяло давило грузно, как мать сыра земля.

– Шалашиком сделай, – посоветовал Виталий.

Одеяло было настолько плотное и жесткое, что, действительно, держало форму шалашика. В предстоящей ночевке почудилось что-то детское, приключенческое.

– Отлично, – сказал Галатин. – Завтра во сколько двинемся?

– Как поспим, так и поедем. В конце концов, люди живут не чтобы все время работать, а жить тоже надо!

Виталий этими словами уверенно оправдывался – не перед Галатиным, а перед кем-то еще, кого он сейчас видел в мыслях. Возможно, перед работодателем Иваном Сольским. Или перед женой. А может, и перед самим собой.

– Тут что-то трещит у тебя. Или шуршит, – сказал Галатин.

– Это рация. Если кто вызовет, не отвечай. Не вызывали?

– Нет.

– Вот и хорошо. Ну, спокойной ночи, не сердись, что так получилось.

– Да ничего. Один вопрос – насчет туалета.

– В доме удобства есть, но не работают, да и зачем, тут везде – природа! Зашел за кузов, и наслаждайся. А если по-серьезному захочется, я калитку не буду закрывать, в конце двора слева – домик с дыркой. Полный комфорт, не то что на трассе бывает. Я стоял один раз под Самарой, спереди машины, сзади, с боков, везде! И меня ужасно приспичило. Прямо задницу разрывает, не могу терпеть. И свернуть, чтобы встать, некуда, там отбойники по бокам. Думаю – сейчас будет совсем затор, побегу в кузов, там пристроюсь. А затора нет, медленно, но двигаемся. Что делать? Достал пакет, кое-как изловчился, одной рукой рулю, а другой…

– Виталя! – послышался от дома женский голос.

– Потом расскажу, – заторопился Виталий. – Беспокоится женщина! Спокойной ночи.

– И тебе того же.

 

Ночь, непроглядная ночь накрыла от края до края Российскую Федерацию, азиатскую страну с европейским населением. И каждый, засыпая или еще бодрствуя, думал о своем, и мысли эти, если вглядеться, ничем не отличались от каких-нибудь французских, китайских или бразильских.

Вот девочка Алиса лежит в своей постели и грустит точно так же, как грустит ее ровесница Жюли в Париже или девочка Лиу в Пекине, или девочка Паула в Рио-де-Жанейро, у которых та же история: папа расходится с мамой, и с этим ничего нельзя сделать.

А вот мятущаяся Настя никак не может заснуть и сердится на себя: она ведь все твердо решила, назад пути нет, откуда же эти сомнения, откуда эта подлая мысль: вдруг я ошибаюсь? И так же, абсолютно так же сомневаются мама Жюли Камилла, мама Лиу Кианг, мама Паулы Летисиа, и задают себе вопрос: вдруг я ошибаюсь?

А вот Антон одиноко едет по ночному городу, растерянный и не верящий, что все кончено, как не верят и его французский собрат по несчастью Жак, и китаец Ли Веймин, и бразилец Габриэл. Почему так резко изменилась моя Настя, моя Камилла, моя Лиу, моя Паула? – думают они. Равнодушно соглашаются с обвинениями, откровенно признают свою непорядочность, терпят грубость – почему? Как почему! – озаряет Антона, Жака, Веймина и Габриэла. Они нарочно это делают! Они хотят показать себя хуже, чем есть на самом деле! Для чего? Для того, чтобы мы, Антон, Жак, Веймин и Габриэл считали Настю, Камиллу, Лиу и Паулу стервами, чтобы не жалели о них, чтобы облегчить расставание – со стервами разойтись проще! Но, думают Антон, Жак, Веймин и Габриэл, если они так нас жалеют, если хотят смягчить разрыв, значит, не все угасло! Больше того, они не нам показывают злую и непреклонную решимость, они убеждают в ней себя! И Антон, Жак, Веймин и Габриэл улыбаются, представляя, как они дадут понять Насте, Камилле, Лиу и Пауле, что раскусили их.

А отцы Антона, Жака, Веймина и Габриэла едут к ним на выручку, и это вполне допустимое совпадение, учитывая, сколько людей живет на свете и сколько отцов в одно и то же время спешат спасать своих детей.

Их сильнее других терзает тревожная бессонница, но вот засыпают и они.

Засыпает в объятиях красавца-мужа железнодорожная красотка-кассирша, которая не продала Галатину билет, и она вдруг говорит:

– Сегодня такой чудик приходил. Сам старик, а в шляпе такой ковбойской и весь, как ковбой.

– Чудиков у нас хватает, – сонно отвечает муж.

Одиноко засыпает дежурная по вокзалу, ни о чем не думая и ни о чем не печалясь, потому что ей не о чем думать и печалиться.

Спит Руслан Ильич, у которого сон мало чем отличается от яви.

Засыпает Нина, мучась от того, что сказала отцу, будто ее ничто не мучает, на самом деле это не правда, это лишь идеал, которого она хочет достичь так, как достиг этого Гера, только что деловито насытившийся любовью и деловито нырнувший в сон – счастливый человек!

Лежит без сна рядом с супругой Иван Сольский, озабоченный думами о завтрашнем дне и хлебе насущном. Татьяна тоже не спит, у нее занятная особенность – не может заснуть раньше мужа. Сколько раз говорил ей Иван: «Не жди ты меня, спи, я, может, всю ночь ворочаться буду!» – «И я поворочаюсь, – отвечает Татьяна. – Нечестно будет – ты думаешь, работаешь, а я дрыхну!»

Паша Любезкин видит очень странный сон, он видит тюрьму, похожую на крепость, которую осаждают орды врагов, осаждают красиво и мощно, как в давнишней рекламе банка «Империал», а цель у них – выгнать сидельцев и занять их камеры. Паша стоит на крепостной стене и призывает: «Не отдадим нашу альма-матер! До последней капли крови будем биться!» – «Да!» – отвечают, потрясая щитами и топорами викинги, неизвестно откуда появившиеся на стене. На этом сон обрывается, чем дело кончилось, неизвестно.

Тяжело, болезненно, со стонами и всхлипами спит Буренцов, а рядом сидит любящая и ненавидящая его дочь Полина.

Тихо и спокойно спит жена Виталия Лариса, привыкшая к поездкам мужа и к тому, что он всегда благополучно возвращается. И вдруг открывает глаза. Будто кольнуло ее что-то или услышала громкий посторонний звук. Она не знает и не догадывается, что Виталий ночует в чужом доме, да и не о нем сейчас думает. У нее странное ощущение – что где-то в мире происходит что-то, о чем она понятия не имеет, но это что-то касается и ее жизни. И не только в этом мире, то есть на земном шаре, а где-нибудь в космосе. Летит метеорит к Земле, а мы и не знаем, думает Лариса. Шарахнет, и вымрем, как динозавры. С другой стороны, если столько тысяч лет на шарахало, может, и сейчас обойдется, успокаивает себя Лариса, но заснуть никак не может.

Не спит и рассказчик, то есть автор этого текста, то есть я. Застыл я за столом, гляжу я в календарь и прикидываю, как успеть, как этот текст закончить к осени, и другие, не менее важные, да еще хорошо бы привести в порядок дачу, недавно купленную в Подмосковье, у станции Икша. Дача обычная, от советских времен, без удобств, поэтому бабушка-хозяйка продала ее довольно дешево. Муж бабушки лет уж десять как умер, оставив после себя богатое наследство заботливого хозяина. К примеру, в металлическом кузове-фургоне, снятом когда-то с какой-то машины и приспособленном под склад ценностей, обнаружились груды и завалы в виде обрезков шлангов, проводов, веревок, кабелей, досок, труб, фанеры, а также несколько бумажных мешков с окаменевшим цементом, бесчисленное количество банок и коробок с гвоздями, винтами, хомутами и хомутиками, шурупами, дюбелями, а еще полдюжины ножовок по дереву и металлу, двуручных пилы – две, молотков – четыре, старых перчаток и рукавиц – не считано, два топора с ручками и три без ручек, отвертки всех мастей, причем каждой масти тоже по две-три штуки, а трехгранных напильников, ржавых и совершенно одинаковых, хранилось в отдельном ящичке, я специально посчитал, девять штук. Там много еще чего было; когда я впервые открыл с трудом поддавшуюся, ржаво заскрипевшую дверь, бабушка была рядом, глянула, тут же отвернулась и сказала в сторону: «Лет пять не открывала. Вы уж сами разбирайтесь, что вам надо…»

А над календарем у меня висят часы. И в кухне часы, и в комнатах, и на руке, и в телефоне, и в ноутбуке, и в планшете, и я всегда знаю время, и дамоклово слово висит надо мной: успеть.

Я вдруг вспоминаю очень давнее и, казалось, совсем забытое. Мама и папа ведут меня и брата на станцию «Разбойщина» из одноименного поселка под Саратовом, где мы тогда жили. Мы собрались в город, в зверинец. Мне лет пять или шесть, я никогда не был в зверинце, я очень туда хочу, я тороплю родителей: «Давайте быстрей, опоздаем же!» Поезда, то есть электрички, ходили тогда не часто, вот я и волновался. Представлялось страшное: электричка уйдет без нас, следующую родители не будут дожидаться, у них слишком много дел даже в выходные дни, мы вернемся, они пообещают поехать через неделю, а через неделю зверинец увезут, он же передвижной, и я никогда не увижу настоящих зверей. Я чуть не плачу, но креплюсь, я вообще редко плакал в детстве, не потому, что рос мужественным, а – поводов было мало, я повторяю: «Опоздаем, давайте быстрее!» – и забегаю вперед по асфальтовой тропинке, идущей вдоль акаций, заглядываю вперед – когда уже покажется одноэтажное здание станции, выкрашенное в желтое и белое? Старший брат, будущий военный, молчит, у него характер тверже моего, он выдержаннее, хотя я чувствую и вижу, что он тоже волнуется – очень уж серьезен.

Мы не только успели, мы еще довольно долго ждали электричку.

А зверинец меня разочаровал. Смутно припоминаю облезлого льва, который вяло ходил туда-сюда, равнодушно скользя по людям тоскливыми глазами, неожиданно маленького серого слона с морщинистой кожей, он был чуть больше тех быков-производителей, каких я видел у отца на ферме, помню лису, вовсе крохотную, как дворняжка. Где пышная рыжая шерсть, где хитрая мордочка? – я не раз видел это в мультфильмах и на иллюстрациях к сказкам и рассказам о животных. Ничего этого не обнаружилось в настоящей лисе, которая то лежала в пыльном углу вольера, то вставала, делала круг и возвращалась на место, словно в очередной раз убедившись, что выхода нет.

Больше всего меня удивил запах – пахло не чем-то звериным, а точно так же, как в нашем хлеву, где родители, зоотехники с высшим образованием и крестьянским прошлым, держали корову, овец и кур.

Я ждал удивления, легкого страха, радости от встречи с настоящими дикими животными. Не было ни удивления, ни страха, ни радости, только жаль было бедных зверей, которые выглядели исполняющими предписанные им роли, причем исполняющими неохотно.

Имелись там еще какие-то животные, но я их сразу же забыл, а вот как шли к станции вдоль акаций, как я торопил, забегал вперед, боялся не успеть, как жгло меня, маленького, нетерпение и ожидание чуда – помню ясно. И отчетливо, будто в кино на экране, вижу и тропинку, и акации, и маму, и папу, и брата, и то, что я был в коричневых сандалетах с металлическими белыми пряжками. Да, и еще рубашку помню, она мне очень нравилась – в голубую полоску, легкая, гладкая, наверное, шелковая, очень приятная телу. Родители называли ее «шведкой».

 

23.

 

Виталий разбудил Галатина рано. Он был хмур и озабочен.

– Ребята предупредили – посты стоят, грузы проверяют.

– У нас что-то не так?

– Все так. Ну-ка, давай я кузов открою, а ты глянешь.

– На что?

– На все.

Виталий пошел открывать двери фургона, а Галатин обулся, надел куртку, вылез из кабины, потопал ногами, разминаясь, отошел в сторону, к забору, куда наведывался перед сном, увидел в сугробе под светом фонаря желтое пятно с темной дыркой посередине. Отметился туда же и, застегиваясь, пошел к фургону.

– Залезь и посмотри, – сказал Виталий.

Галатин поднялся по ступенькам внутрь, увидел ряды черных пластиковых бочек, накрытых крепежной сеткой. На бочках были наклейки с надписями «Ротбанд».

– Допустим, ты инспектор, – сказал Виталий. – Какие мысли возникнут?

– Никаких. Я не инспектор. Я даже что такое ротбанд, не знаю.

– Кто бы сомневался. Попробуй открыть.

Галатин подошел к переднему ряду, к одной из бочек, крышка которой, как и у других, крепилась боковыми металлическими защелками. Они были тугие, Галатин, просунув руки в крупные ячейки сетки, с усилием перевел защелки в верхнее положение, попробовал открыть крышку – не получилось, она сидела плотно.

– Подцепить чем-то надо, – сказал Галатин.

– А нечем! – с вызовом ответил Виталий.

– Это ты так инспектору скажешь?

– Так и скажу. Мое дело везти, а не вскрывать. Вам надо, вы и ищите, чем курочить!

Галатин уцепился пальцами в край крышки, потянул вверх. Она начала подаваться, Галатин приналег, упираясь ногами, послышался пластмассовый натужный скрип, крышка наконец выскочила из пазов, отлетев вверх и забултыхавшись в сетке.

– Что видишь? – спросил Виталий.

– Порошок. Вроде цемента.

– Другие бочки будешь проверять?

– Зачем?

– Вопрос логичный. Ладно, закрывай и слазь.

Галатин закрыл бочку, слез, отряхнул руки. Хотел было зачерпнуть снега, но вспомнил о желтом пятне и передумал. Сугробы-то белые, но это не первый снег, под ним, возможно, есть и другие желтые пятна, сейчас невидимые.

– Пойдем перекусим и поедем, – сказал Виталий. – Юлька там приготовила…

Юлькой оказалась молоденькая женщина, на вид ей было лет двадцать, а то и меньше. Виталий велел:

– Руки дай умыть ему.

Юля схватила ковшик, Галатин подошел к умывальнику. Давно он не видел таких допотопных мойдодыров: сверху оцинкованная емкость для воды, под ней белая эмалированная раковина, вся в сколах и желтых подтеках, под раковиной шкафчик грязно-серого цвета, где таится сливное ведро. На краю раковины, в пластмассовой ванночке-мыльнице, в лужице розовой жижи – мыло с пятнами грязи на поверхности. Галатин мужественно взял его, чувствуя снизу размокшую мягкую слизь, подставил руки, Юля поливала, а он сначала вымыл само мыло, поворачивая его в руках, а потом и руки. Юля подала цветное полотенце, мокрое и плохо впитывающее влагу, Галатин после него украдкой вытер руки еще и о куртку, когда снимал ее и вешал на гвоздь у двери.

Он сел напротив Виталия за небольшой стол, накрытый клеенкой, исподволь осматривался.

Если в доме Виталия и Ларисы все было чисто, просторно, уютно, все вещи друг к другу были приспособлены, то этот дом казался временным жильем, где то и дело сменялись хозяева, и каждый притащил что-то свое, каждый устраивал пространство по-своему. Здесь была газовая плита со шлангом, который вел в стену – наверное, к баллону, стоящему на улице. Между плитой и входной дверью, в нише, отгороженной полиэтиленовой шторой (желтые утята на голубом фоне), размещался санузел. Над шторой виднелась изогнутая никелированная труба душа, а в щель между шторой и стеной просматривался задний край унитаза с частью сливного бачка. Из санузла густо пахло гниловатой сыростью, моющими средствами и аммиаком.

Стоял тут диван из семидесятых, а то и шестидесятых годов – две плоскости под тупым углом друг к другу, две боковины-трапеции, на одной деревянная полированная планка сверху, на другой планки нет, только паз со скопившимися в нем пылью и мелким мусором. Бордовая обивка дивана накрыта покрывалом агрессивной расцветки – черные и красные квадратики в шахматном порядке. Впрочем, расцветка не резала глаза, как могла бы, потому что засаленные красные квадратики стали тускло-бурыми, а черные темно-серыми. Новенький коврик лежал перед диваном, с вычурным геометрическим рисунком в духе композиций Кандинского. А у дверей двух комнат, что были за стеной, красовались круглые разноцветные коврики, сплетенные из обрывков тряпок. Меж дверьми стоял полированный двухдверный шкаф без ручек, с торчавшим из гнезда замка ободком ключа, этот шкаф тоже был из прошлого, из семидесятых. А в углу, за окном, под которым стоял обеденный стол, кто-то начал сооружать вполне современный кухонный интерьер: сверху два шкафа с дверками матового стекла, под ними длинная столешница, обклеенная пленкой под мрамор, была здесь и мойка с краном, но использовалась не для мытья, а для хранения горы грязной посуды. Ящики и дверцы нижних шкафов были форсистые, лаковые, алые, зеркально отражающие стену и пол, который состоял из трех частей – перед зоной кухни была полоса желтого ламината, имитирующего свежеструганное дерево, две трети пространства застелены линолеумом под малахит, с белыми прожилками, а у порога перед дверью в сени прибит гвоздями большой лист некрашеной фанеры.

У дальней стены, где были окно и дверь во двор, в огород или сад, стояла елка, небольшая, в половину человеческого роста, поэтому поставленная на табуретку, прикрытую разноцветной мишурой – будто толстые гусеницы свисали. На елке мерцающая гирлянда, серпантин и дюжина больших, размером с крупное яблоко, шаров красного, синего и золотого цвета. Галатин вспомнил, что и в доме Виталия стояла такая же елка, и тоже на подставке, с такими же гусеницами мишуры, такими же шарами и такой же гирляндой.

А у вершины елки стояла на ветке, прислонившись к стволу, довольно большая кукла Снегурочки, очень старая, в пожелтевшей белой шубке, но румянец еще сохранился на ее личике. Галатин вспомнил, как в детстве точно такая же Снегурочка заворожила его, пяти или шестилетнего. Она была красивая, с голубыми глазами, шубка блестела и казалась покрытой застывшим сахарным сиропом. Вася не удержался и, когда никто не видел, снял Снегурочку, лизнул ее. Оказалось не очень приятно и липко. Шубка похрустывала при нажатии, Вася дотронулся до личика, оно было очень твердым. Вася постучал пальцем, услышал пустой звук. Ему стало интересно, что за тельце у Снегурочки под шубкой. Ручки и ножки у нее гнутся – почему? Вася унес куклу к себе в комнату, залез под стол и начал исследовать. Он хотел только заглянуть под шубку, но та сразу же порвалась. Под нею оказалась вата. Раз уж кукла все равно испорчена, терять было нечего, Вася рвал и щипал плотно накрученную вату. И увидел скелет куклы – руки и ноги проволочные, а туловище фанерное, голова дыркой крепилось на деревянном штырьке. Вася зачем-то решил отделить голову, она была не только насажена, но и приклеена, он рвал, рвал и оторвал, голова упала. Лежащая отдельно на полу, она почему-то показалось страшной. Только теперь до Васи дошло, что он наделал. Сходил за парой газет, сложил туда все, умял, скомкал и выкинул в форточку. Мама потом искала ее, расстраивалась, Вася не выдержал и признался, расплакался.

«Но зачем?» – не понимала мама.

А отец тут же ей объяснил:

«Парень исследует мир, все в порядке».

Конечно, маленький Вася не запомнил точных слов отца, но примерно так он сказал. И Вася успокоился, а мама, любившая восстанавливать порядок, вскоре купила точно такую же Снегурочку.

 

На столе было изобилие. Юля словно заочно соревновалась с Ларисой – подала и щи, и картошку-пюре, и котлеты, и соленые помидоры с огурцами. Виталий даже заворчал:

– Зачем ты, я в дорогу не ем много, в сон потянет.

– Сколько хочешь, сколько и съешь, – ответила Юля. – А товарищ пусть закусит как следует.

– Да нет, я тоже не очень… Картошечки чуть-чуть, котлетку, и все.

– Ну, как скажете.

Мужчины завтракали, а Юля села на стул рядом с Виталием, лицом к нему, села по-девчоночьи, подтянув на сиденье стула ноги и обхватив колени руками. Сидела и смотрела, как ест Виталий. Тот, вроде бы, не обращал внимания, но вдруг со стуком положил ложку на стол, повернулся к Юле и сердито спросил:

– Ну, чего?

– Ничего.

– А чего тогда?

– То есть?

– Дырка вот тут будет, – Виталий показал пальцем на свой висок.

– Смотреть нельзя?

– Есть мешаешь.

– Аппетит, значит, порчу? – спросила Юля с каким-то намеком.

– Не портишь, а… Давай потом.

– Само собой. Потом. Всегда потом.

– Тебе сейчас охота?

– Мне всегда охота.

Юля рассмеялась, услышав в собственных словах не то, что собиралась сказать.

Виталий тоже усмехнулся.

Зубы у Юли были очень белые, а смех звонкий, она похожа была на школьницу, которая хотела всерьез раздразнить учителя, но не выдержала и смехом все испортила.

– Девчонок разбудишь, – упрекнул Виталий.

– Да им хоть в уши свисти, до обеда спать будут. Любят поспать. Это понятно, – Юля вздохнула и сказала Галатину, поделившись с ним, как с близким. – Малокровие у них. Что ни делаем, не помогает. И кормим нормально, и лекарства правильные, да, Виталь?

Виталий, метнув взгляд на Галатина, ответил:

– Врачи сами не знают, что делать.

– А кто врачи? – горячо подхватила Юля. – Я в город возила, полдня ждали, а потом принимает какая-то Мумбарака Кумбарамовна, не выговоришь, она не то что лечить, она по-русски нормально не говорит!

– Имела право потребовать другого врача! – наставительно сказал Виталий.

– Так они тебе и дадут! А если и дадут, будет опять какая-нибудь нерусь, обидится за свою и так налечит, что еще хуже выйдет!

– Ладно, не нагнетай, в конце концов, у них ответственность. Если не тот рецепт выпишет, привлечь можно.

– Тебе легко говорить, ты не видишь, как девочки мучаются!

– Не начинай, ладно?

– Я не начинаю, а…

Юля замолчала, повернула голову в сторону и вверх, пару раз шмыгнула носом. Но тут же улыбнулась, сказала Галатину:

– Вы извините. Это мы так, в порядке профилактики.

Галатин, закончив завтрак, поблагодарил и встал, чтобы одеться, уйти первым и не видеть, как прощаются Юля и Виталий. Но и Виталий тут же встал, и тоже пошел к двери. Юля, спрыгнув со стула, подбежала к нему, обняла, встала на цыпочки, чтобы поцеловать. Виталий подставил щеку. Видно было, что он и стесняется, но и лестно ему, что такая симпатичная и юная женщина его любит, поэтому не сопротивлялся, когда Юля повернула ладошкой его лицо и поцеловала в губы.

 

В машине Виталий молчал, хмуро глядя на дорогу. И Галатин молчал.

Только когда выехали из села, Виталий сказал:

– Ты, Русланыч, если что думаешь, лучше не думай.

– Я и не думаю.

– Вот и хорошо. Некоторые вещи легко понять, но трудно объяснить.

Галатин, несмотря на обещание не думать, задумался над загадочными словами Виталия.

Да и сам Виталий, похоже, был озадачен собственным изречением, но вскоре лицо его стало безмятежным, просветленным – все сложное осталось позади, а впереди привычное и спокойное движение, впереди дорога, которая ничего от тебя не требует, не хочет, ничем тебя не побеспокоит – если, конечно, правильно себя вести.

Они выехали в темноте, но с каждой минутой и каждым километром становилось светлее. Машин встречалось немного, все больше трудовые, грузовые, а иногда ехали по совсем пустой дороге, будто были одни в своем путешествии.

Галатин вспоминал, как ездил с отцом, у которого был сначала «Москвич-408», потом «Москвич-412», потом жигули-копейка, а потом и люкс советского автопрома, люкс не по объективным качествам, а по статусу в глазах потребителей, «шестерка». Четверть века ездил на ней Руслан Ильич и продал, когда по здоровью не мог уже водить, а сын Василий так и не научился. Пробовал отец учить сына, раза три или четыре сажал за руль в подростковом и юношеском возрасте, Василий и сам вроде бы хотел, но быстро обнаруживалось, что скоординировать движения, вовремя на одно нажать, а другое отпустить, он не в силах, отец смешливо сердился и называл Василия пьяным осьминогом. «Да я бы и осьминога научил, – говорил он, – а ты чем больше пробуешь, тем хуже получается. Нет, вижу я, не твое это, лучше и не пытаться!» Через какое-то время все же предпринимал новую попытку – с тем же огорчительным результатом. Вот и продал Руслан Ильич машину, а потом и дачу, куда не на чем стало ездить. Василий, не захотел взять дачу на себя, не захотели и выросшие к тому времени Антон с Ниной, будучи насквозь городскими и не имея интереса к грядкам, цветникам, яблоням и вишням.

А ездить с отцом, сидеть рядом и смотреть в окно Василий всегда любил. За городом смотрел на поля, сады, лесополосы, в городе на дома и людей, гадая, как они живут и надеясь, что живут хорошо.

– Петровск, – сказал Виталий.

– А?

– К Петровску подъезжаем.

– Интересно, я ни разу там не был.

– И не будешь, мы мимо просквозим.

Тут Виталию позвонила Лариса. Он говорил с нею так, будто был недоволен, что отвлекают от дела, но слышалась в голосе и грубоватая ласковость:

– Еду, Ларис, ничего особенного. Отдыхал, конечно. Вот ты, ей богу! Нет, голодный! А чего спрашивать тогда? Как Оксанка там? Понятно. Хорошо. Ну все, пока.

Сразу же после этого позвонила и Юля. Голос Виталия был точно таким же, как и в разговоре с женой:

– Час прошел, а ты уже… Юль, я за рулем, потом расскажешь. Я же говорил: завтра утром или к обеду. Давай, пока. Я тоже. Хорошо. Все, не могу говорить, менты впереди.

В самом деле, у обочины стояла полицейская машина, а возле нее двое служивых в теплых серых куртках и шапках; один из них поднял полосатую палку и помахал ею, будто подманивая к себе. Виталий подрулил, остановился. Достал папку с документами, вылез из кабины, пошел к полицейским.

Он показывал документы, а Галатин, чтобы немного размяться, вылез из кабины. Полицейские посмотрели на него. Один, сержант, был молодой, худенький, скучный, на ногах – унты. Не по форме, но, может, у человека ноги больные, мерзнут. Второй, лейтенант, был чуть старше напарника, но тоже молодой, высокий, полицейская форма шла ему, что случается редко, и даже куртка не казалась мешковатой – не исключено, что лейтенант подгонял ее по фигуре. Оба были без масок, как и Виталий, поэтому и Галатин не надел маску. Должно быть, на трассе не так строго блюдут антивирусные правила: на свежем воздухе и морозе в опасность заражения как-то не верится.  

– Здравствуйте, – сказал полицейским Галатин. – С наступающим вас!

– Добрый день, – ответил за двоих лейтенант. – Вместе едете?

– Он к родственникам в Москву, – поторопился объяснить Виталий. – Я взял человека попутно, не запрещается же. Ведь нет?

– Пока нет, – сказал лейтенант. – Документы можно посмотреть?

– Чьи? – не понял Галатин.

– Ваши.

– Зачем?

– Русланыч, чего ты? – упрекнул Виталий. – Тебе трудно?

– Мне нетрудно, но хотелось бы знать причины и основания, – сказал Галатин. – Насколько я знаю, проверка документов у граждан, особенно если они не водители, не входит в обязанности дорожной полиции!

Сержант кисло скривился: ну вот, опять байда начинается! Лейтенант был выдержаннее, он даже улыбнулся.

– Мы не дорожная полиция. Основание – антитеррористическая операция. Можете не показывать документы, тогда поедем в отдел для установления личности.

– Да покажет он! – заверил Виталий. – Русланыч, время дорого, давай!

– Если бы мой товарищ так не спешил, я бы поспорил, – сказал Галатин. – Пожалуйста, ознакомьтесь.

Он достал из кармана куртки паспорт и протянул лейтенанту.

Галатин забыл, он совсем забыл, что вложил в паспорт свернутые справки. Все, сколько было. А лейтенант уже рассматривал паспорт, изучал данные, а потом развернул и листки.

– Глянь, Сережа, – сказал он. – Гражданин наперед запасся! Умно!

Сержант без интереса посмотрел и кивнул, выразив этим скупым движением и подтверждение увиденного беззакония, и привычку к нему.

– Это я… Понимаете, на самом деле эти справки вообще не нужны! – Галатин старался говорить шутливо-безбоязненным голосом, давая понять, что дело пустячное и не стоит особого внимания. – Это я так, на всякий случай!

– Случай, не случай, а налицо поделка документов.

– Блин! – вырвалось у Виталия. Он тут же объяснил причину возгласа. – Это я ему велел сделать, товарищ лейтенант. Типа, для страховки. Они, если подумать, действительно не нужны, можно хоть выкинуть. Какие документы, это так, распечатка, бумажки! Давай порву и забудем, ладно?

– Какой ты шустрый. Может, и паспорт порвать?

– Товарищ лейтенант, я, конечно, не юрист, – оговорился Галатин, – но, мне кажется, эти справки не такие документы, за которые…

– Статья триста двадцать семь, – прервал Галатина лейтенант, поняв, что тот хотел сказать. – До двух лет или штраф до восьмидесяти тысяч.

– Твою-то! – сокрушенно сказал Виталий – он сразу догадался, к чему клонит лейтенант. – Хлопцы, я вас понимаю, служба, работа, всем жить надо, но из-за такого пустяка… Неужели не договоримся?

– Не договоримся! – ответил за лейтенанта Галатин, в котором мгновенно вспыхнуло жгучее гражданское чувство, такое жгучее, что заслонило даже цель его поездки, желание как можно быстрее попасть к любимой Алисе и к Антону. – Ты, Виталя, не волнуйся. Езжай без меня, а я поеду с ними в отдел, посмотрим там, что это за статья и можно ли ее применить к этой глупой канцелярии. Очень сомневаюсь!

– Ты, отец, какой-то прям не пуганный, – с легким удивлением сказал сержант.

– Я прям пуганный! – возразил Галатин с напором многое пережившего человека. И он не совсем лгал, потому что говорил не только от себя, но от всего своего поколения, претерпевшего идеологическое давление советского времени, беспредел девяностых, неприметный, но настойчивый мухлеж нулевых, откровенно наглый шантаж десятых годов и заблаговременно начавшееся завинчивание гаек в двадцатых – когда они еще не наступили. Его сверстники из тех, кто остался жив, навидались и натерпелись всякого, от тюрьмы до сумы, а что самого Галатин бог уберег, и он ни разу в жизни не попадал в опасную ситуацию, так это случайность, везение, а может, хотелось думать Галатину, результат честности его позиции, которая позволила избегать сомнительных положений. Гражданского долга не чурался, но нарочно на рожон не лез, вот и все. А сейчас, повторяем, он говорил от лица поколения, поэтому не было в его голосе ни звука фальши.

– Я пуганный, но не напуганный! – с достоинством сказал он. – Если у вас претензии по закону – отвечу! Если не по закону – ответите вы!

– Да твою-то, Русланыч, уймись! – закричал Виталий. – Ребят, не слушайте его, он не в себе, у него жена умерла, в Москву к детям едет! Задержат тебя суток на пять, не доедешь ни до кого! – пригрозил он Галатину. – Давай, иди в машину, грейся, а мы тут побеседуем. Пусть идет, ребята, у него аденома простаты, застудится, обоссыт мне всю кабину! – на ходу фантазировал Виталий.

Галатин так изумился, что даже не возразил, а на лейтенанта аргументы Виталия подействовали, он вернул паспорт. И справки тоже вернул.

– Идите, ладно, – сказал он.

Галатин, взяв паспорт и справки, помедлил. Он понимал, что происходит что-то нехорошее, но не знал, как этому помешать. И в отдел полиции не хотелось ехать, если честно. И Виталия подводить не с руки. И об Алисе вспомнилось.

– Иди уже! – взмолился Виталий

И Галатин пошел.

Он наблюдал из кабины, как Виталий и лейтенант о чем-то договариваются, после чего пошли вдоль машины, скрылись за кузовом. Через пару минут Виталий влез в кабину, открыл бардачок, швырнул туда папку, включил двигатель, поежился, потер руки, согреваясь. Видно было, что злится, но злость придерживает. И даже заулыбался, трогаясь и маша рукой полицейским, прощаясь. Лейтенант тоже дружески махнул рукой, а сержант проигнорировал.

Отъехали, и Виталий дал себе волю:

– Это что такое было, Русланыч?

– Я хотел…

– Не колышет, чего ты хотел! Ты не сам по себе едешь, а со мной! И не должен мне вредить, понимаешь, нет?

– Понимаю, но лебезить перед ними…

– При чем тут лебезить? Мент – он как некрасивая баба, которую никто не любит! И баба капризная, хотя красивые такие же! Бабам что нужно? Ласка и деньги! Ментам – то же самое! А ты их дразнишь. Короче, десятка с тебя, и считай, что легко отделался.

– Десять тысяч? Не многовато?

– Хорошо, вернемся, дашь им восемьдесят!

Галатин достал бумажник, из него две красных пятитысячных купюры, отдал их Виталию, сказав:

– Паскудно это все.

– Само собой. Но мозги надо иметь? Своими руками бумажки эти им сунул! Они для этого, что ли? Они на случай, если спросят, а не спрашивают – не фиг показывать! Особенно если передним числом сделаны!

Галатин не стал спорить – после драки кулаками не машут. Спросил, уводя от неприятной темы:

– А как думаешь, у них и правда антитеррористическая операция?

– Черт их знает. Вряд ли сами придумывают, начальство спускает. Это у них в среднем раз в месяц. Начальство же знает, что пацанов подкормить надо, вот и объявляют антитеррор. Ты хоть раз в теракт попадал?

– Нет, конечно.

– И я не попадал. И никто, кого я знаю, не попадал. Ни разу в жизни. Но мы все время про эту угрозу слышим, правильно?

– Не все время, но часто.

– Вот! Часто! А про СПИД ты слышал что-нибудь? И я не слышал. Будто нет его! У Ларисы тетка по этой части работает, она говорит: вы не представляете, что творится! И СПИД, и проституция, и что хочешь! Гонорея и сифилис – вообще пустяк! А наркомания? Цветет и процветает! Люди тысячами дохнут! А на дорогах сколько гибнет? Я ни одного погибшего от террора не встречал, а трупов в авариях знаешь, сколько навидался? За один месяц по миру гибнет столько, сколько террористы за сто лет не убили! Или – про пищевые отравления слыхал что-нибудь?

– Бывают.

– Бывают? Та же тетка рассказывала: по статистике миллионы погибают в мире от гнилья, в том числе у нас! Постоянно! Она в курсе, как начнет про это говорить, сразу в мозгах просветляется. Кандидат наук, очень умная женщина, – с уважением сказал Виталий. – Недаром одна живет, без мужа, хотя молодая, ненамного старше Ларисы. И симпатичная, красивая даже.

Виталий щелкнул языком, вспоминая красоту тетки жены, и тут же тряхнул головой, словно зачеркнул возникшие в уме неуместные мысли. И подытожил:

– Выдумки все это. Я про терроризм. То есть не выдумки, что-то есть, но не в таком количестве, как нам говорят. Я, знаешь, один раз подумал: вот я, допустим, террорист. Хочу ущерб нанести, напугать, людей поубивать. Способов – куча! Сказать, какие?

И Виталий перечислил доступные и легкие способы безнаказанного убийства десятков и сотен людей, которые мы по понятным причинам пересказывать не будем. Галатин, никогда не думавший в эту сторону, поражался: а ведь правда, как легко привести в исполнение то, о чем говорил Виталий, было бы желание! Значит, не так сильно это желание у террористов? Или у них другие цели? Но почему тогда терроризм не сходит с повестки дня? И Виталий, будто услышав эти мысли, сказал:

– Нам для того голову дурят, чтобы мы про настоящий террор забыли! Налоги наши – вот где террор! «Платон» – вот где террор! Слышал про него?

– Сольский рассказывал.

– Ну да, он на своей шее знает. Что с бизнесом делают – вот где террор! Цены на горючку – террор! Пенсии какие у людей – чистый террор! Да чего не возьми! Дочка про школу начнет рассказывать – тоже террор, заманали их там контрольными, тестами, проверками, учить некогда, только проверяют. А здравоохранение наше – не террор?

Виталий долго еще перечислял виды террора, и из горячих его речей можно было сделать вывод, что вся жизнь в России есть тотальный террор государства по отношению к гражданам.

– А мы Америку с Европой осуждаем, – поддакнул Галатин.

Но поддачка оказалась не в кон, Виталий взъярился и в два счета доказал Галатину, что в Европе и Америке террор похуже нашего, поскольку там людей специально развращают гомосексуализмом, порнографией, ставят во всех городах мечети, у родителей отбирают детей, если они их случайно шлепнут по попке, а в детских садах запрещают мальчиков называть мальчиками, а девочек девочками.

– А как же? – спросил Галатин.

– Да шут их знает. Ну, типа, наверно, ребенок. Ребенок Маша, ребенок Саша. Только по-ихнему – Мари, Саша, как-то так. Совсем либерасня офигела у них, заставляют белых людей неграм в ножки кланяться. Не поклонился – с работы выгонят, а негритосы на улице вусмерть забьют, и им ничего не будет!

Галатин слушал, не перебивая. Он понял, что в голове Виталия страшная каша, сваренная из того, что тот слышит по радио на разных волнах во время многочасовых и многодневных своих поездок. Только что говорил разумные и здравые вещи, но вот пошла фантастическая чепуха, и тут же опять все здраво и дельно, и опять феерическая чушь…

Лишь когда Виталий утомился и умолк, Галатин сказал с мягкой укоризной:

– Ты, конечно, прав. Но получилось, что мы тоже на терроризм поработали. Взятку дали. Разве нет?

– А чем мы лучше? Я о том и говорю: везде терроризм.

– И при Сталине так же было. Ты правильно заметил – тот терроризм, про который говорят, он придуманный. А Сталин врагов народа придумал. Та же схема – отвлечь людей от настоящих проблем.

– Неправда! Тогда враги настоящие были! Одних сионистов сколько, на все должности проникли!

Тут Виталий осекся и пристально посмотрел на Галатина.

Галатин понял его взгляд, засмеялся:

– Я русский, Виталя.

– Да? А что-то в тебе есть… Как сказать… Что-то такое ехидное, еврейское. Нет, они нормальные тоже были, мы, если подумать, даже хуже их. Но при Сталине дружба народов была! Где еще, в какой стране православные с мусульманами так уживались? А почему? Потому что – дисциплина, контроль и совесть! Согласен?

– Нет.

– Почему?

Галатин объяснил, почему. Виталий возразил. У них разгорелся спор – жаркий, но без перехода на личности. На личности можно перейти там, где есть возможность с человеком, поругавшись, тут же расстаться, а тут не расстанешься, долго еще ехать вместе.

Галатин, умевший одновременно и говорить, и размышлять, подумал: а ведь легко представить Виталия, неглупого, работящего, заботливого, исполнительным лагерным надзирателем, а то и следователем, который свято верит в необходимость репрессировать врагов. И попадись ему Галатин зеком, не стал бы тратить время на доказательства необходимости дисциплины, контроля и совести, а дал бы по морде и раз, и два, а потом добавил бы ему, лежащему, сапогом под дых – чтобы быстрее дошло.

Слава богу, что другое время, хотя люди те же.

 

24.

 

Лейтенант и сержант трудились до самого Нового года, зарабатывая себе отдых. Оба щедро одарили своих близких. Лейтенант преподнес пятилетнему сыну «Лего», дорогое, со множеством деталей, сама коробка была в рост мальчику, а жене – духи, тоже дорогие, жена радовалась, обняла лейтенанта, поцеловала, а духи через неделю переподарила своей матери, чего лейтенант не заметил – мужчины таких вещей не замечают. А сержант горделиво вручил своей девушке новый смартфон, и девушка тоже радовалась, целовала и обнимала его, и, пока он принимал душ перед тем, как лечь с девушкой в постель, она надежно спрятала коробку с другим смартфоном, точно таким же, который ей подарил другой мужчина.

 

25.

 

Насте снится, что она заболела, лежит в жару и в поту, хочет подняться, но не может, ей страшно, а позвать некого. Дочь звать нельзя – напугается, да и толку от нее мало. Надо кому-нибудь позвонить. Настя ищет глазами телефон и видит, что он под диваном. В реальности она не могла бы его увидеть, а во сне может. Но как достать его оттуда? Настя перекатывается к краю дивана, а края все нет. Она катится и катится, наконец достигает края, но это не край дивана, а край водопада. Широкий поток льется куда-то в бездну, вода с силой тащит Настю, она держится за камень. Но не боится, она много раз видела в кино, как герои бросаются в этот поток и благополучно выныривают. Поэтому решительно отталкивается от камня, летит в падающей воде, успев заметить, что окружающее кажется неподвижным, и это понятно, она ведь движется с той же скоростью, что и вода. Настя успевает сквозь прозрачные струи полюбоваться далекой зеленой долиной, заодно пьет воду, очень холодную, но при этом не имеющую никакого вкуса. Это ее удивляет. Удивляет и то, что она никак не упадет. Она мерзнет. Она видит себя встывшей в ледяную прозрачную глыбу, часть мгновенно замерзшего водопада. Летает вокруг и рассматривает себя, как не себя, как экспонат. Замечает, что экспонату перед заморозкой не очень хорошо сделали эпиляцию, особенно в зоне бикини. Волоски, прижатые тесным обхватом льда, кажутся слишком заметными, некрасивыми, как тонкие черные червячки. Настя молотком, неизвестно как оказавшимся в руке, да нет, не молотком, ледорубом с острым наконечником, ударяет по льду, но на нем остается лишь небольшая зазубринка, будто это не лед, а алмаз. Тут же вместо водопада, то есть ледостоя, Настя видит перстень в алом футляре. Перстень с очень крупным бриллиантом, сверкающим так, что кажется – острые лучики осколками попадают в глаза, немного больно, но и смешно. Настя смеется и кашляет.

Она просыпается от кашля. Приподнимается, откашливается. Сразу же понимает, что и впрямь заболела. Жар, пот, голова тяжелая и немного кружится, во рту незнакомый привкус. Настя облизывает изнутри губы и зубы – вкуса нет. Она подносит к лицу руку – никакого запаха. А должен быть, Настя всегда на ночь смазывает руки увлажняющим, приятно пахнущим кремом. Или вчера не смазала, забыла? Значит, уже вчера все пошло не так, как надо?

Главное – не впадать в панику. Да, наверное, это ковид. Было бы странно, если бы он не настиг: Настя ни на день не прекращала работу, встречалась с множеством людей, помогая Мите, видя, как и он в эти предновогодние недели старается завершить дела, не оставить долгов следующему году. Это и примета плохая, и за душу тянет: Митя, как и Настя, не любит ничего неоконченного.

Настя взяла телефон посмотреть время. Семь минут шестого. Что ж, маловато поспала, но случалось и меньше. Выпить кофе, привести себя в порядок, принять парацетамола. Но сначала встать. Это легко и просто, Настя, прирожденный жаворонок, никогда не имела привычки нежиться, дремать после сна. За это ее хвалили и обе бабушки, и мама. И не только пробуждение, все дела у нее так. Решила – сделала. Задумала кончить школу с золотой медалью, хотя для поступления в вуз хватило бы отличного аттестата и ее знаний, – кончила с золотой медалью. Решила после университета стать кандидатом наук – стала. Наметила довести тело до совершенства в пределах, дозволенных природой, без всяких операций и коррекций, только упражнениями и диетой – довела. Поставила цель не откладывать замужество, чтобы быстрей миновать мешающие работе беременность и раннее материнство, а для этого выбрать из имеющихся молодых людей самого порядочного, симпатичного и здорового – исполнила. Почувствовала, что тесно в Саратове, что пора перебираться в Москву – перебралась, взяв Антона и Алису. Поняла, что нужно устроиться в крепкую государственную структуру, – устроилась. Всегда была хозяйкой положения, исполняла задуманное, не считая некоторых мелочей, но при этом благоразумно не впадала в гордыню, регулярно посещала церковь, молилась и ставила как благодарственные, так и уповательные свечки, упрекая Антона, что тот вне веры – за это теперь и поплатился, пусть не удивляется! Кстати, с религией у Насти тоже устроилось, как и с другими важными проектами ее жизни: не чувствуя, что верит, она не хотела обманывать себя и допустимого, но еще не утвердившегося в душе Бога, сначала посоветовалась с бабушкой Лизой, которая по маме. Бабушка Лиза сказала: «Не выдумывай ничего, верь, да и все. Порядочные люди верят, и ты верь». Настя посоветовалось и с бабушкой Зиной, которая по отцу. Та почему-то испугалась, будто ее в чем-то уличили, и сказала, что ничего в этом не понимает, лучше обратиться к священнику. Настя обратилась. Священник был удивительно чернобород, ослепительно белозуб, молод и красив. С любующейся улыбкой глядя на Настю, он сказал:

«Раз спрашиваешь о пути к Господу, значит, догадалась, что путь есть. Уже хорошо. Готовься».

Объяснил, как готовиться, посоветовал читать Новый Завет, в первую очередь, конечно, Евангелия.

«Уже читала, – сказала Настя. – И Новый Завет, и Ветхий».

«Вижу, старательная, – похвалил красавец-поп. – Евангелия еще почитай, а Ветхий Завет больше не трогай. Он у нас как отправная станция. Но ведь отправились – надо ехать. Вот мы и поехали дальше. Помни только – сердцем все надо понимать. Не лгать. Ты потом ко мне придешь, все о себе сказать придется, всю правду. Готова?»

«Пока не знаю».

«Не то страшно, что в человеке разные мысли бродят, а то, что он их прячет, – журчал священник тихим, завораживающим баритоном. – Греха надо не бояться, не кричать караул, а спокойно смотреть ему в глаза и говорить: не достигнешь! И справишься. А если вдруг нет, если упадешь, всегда можно подняться. Повторяю: мысль – еще не грех. Ты вот, наверно, смотришь на меня и думаешь: какой мужчина эффектный, вот бы с ним замутить! Думаешь?»

«Если честно, да. Нет, замутить не хочу… То есть в глубине думаю про это, – Настя спохватилась, что ее слова могут показаться красавцу обидными, – но я справляюсь».

«Вот и хорошо. И я справляюсь. Ты красивая, молодая, а я человек, я мужчина, и не хочу, а бесы дергают. Но я не боюсь. Подергают и отстанут. И от тебя отстанут, а то, я вижу, ты аж возбудилась. Не бойся правды, признайся».

Настя по прихоти подсознания в это время думала о том, можно ли отбелить зубы до такого же молочного цвета, как у попа, но призналась в возбуждении, которого не было, – угадала, что батюшке этот ответ будет приятен.

«Ничего страшного, – утешил ее священник. – Даже объяснимо. Христос – жених твой истинный, не ты первая чувствуешь легкие эротические переживания от прикосновения к Нему и Его представителям, в том числе ко мне. Что поделать, душа в теле живет, психофизика!»

Так Настя вошла в лоно церкви, и еще не раз встречалась и беседовала с красавцем-попом, почерпнув самое важное: от грехов не убережешься, это было бы слишком самонадеянно, лишь бы осознавать их и каяться. И любить Бога, и верить в конечную справедливость.

Она настолько привыкла быть хозяйкой своей жизни, что и Алису себе запланировала. С первых дней беременности была уверена – будет дочка. Дочка и получилась.

Иногда Насте было даже не по себе оттого, что все идет полностью по плану, поэтому, когда обнаружила, что Дмитрий Алексеевич Согдеев относится к ней теплее, чем нужно по службе, восприняла это как долгожданное испытание на прочность. Готовилась сопротивляться. Разыгрывала в уме сценки в духе мелодраматического сериала: самоуверенный босс пытается соблазнить подчиненную женщину и лаской, и шантажом, и прямыми угрозами, а она – ни в какую. Хоть увольняйте. Но учтите – я пойду в суд, я расскажу все своей знакомой блогерше, у которой сто тысяч подписчиков, она ославит вас на весь свет.

Все вышло просто и как-то фатально: Дмитрий Алексеевич взял Настю с собой в командировку, вечером позвал в свой номер-люкс, поужинали, выпили шампанского, она собиралась уйти, и тут он сказал:

«В отношениях с женщинами не терплю суеты и насилия. Да и зачем, если мы друг другу нравимся? Останься. Все равно к этому придет».

Он сказал это спокойно и уверенно. Ясно было, что не привык к отказам, но и отказ готов принять мудро, не допуская ущерба самолюбию. Так и Настя всегда поступала – решаясь на что-то, не накачивала себя фальшивой стопроцентной уверенностью, заранее допускала возможность срыва попытки, но никакую попытку не рассматривала как последнюю. Умный боец жизни всегда готов временно отступить перед будущим наступлением. Правда, получалось, что на этот раз не она спланировала, а ее спланировали, но Насте и это нравилось. Устаешь, когда все подчиняется твоей воле, хочется и самой подчиниться, особенно если человек объективно сильнее тебя.

И подчинилась, и очень скоро поняла, какое это наслаждение – оказаться в руках того, кто все за тебя решит, человека мощного, человека, за которым стоит не что-нибудь, а большое государственное дело. Другой масштаб и объем жизни, другие люди вокруг, все другое. Другая жизнь, говоря просто.

Итак, надо встать.

И Настя приподнялась, но тут же опять легла – кровь так бурно прилила к голове, что потемнело в глазах. Ничего. Еще немного полежать, и все пройдет.

С третьей попытки удалось подняться, сесть, спустив ноги. Потом встать и пойти на кухню.

Кофе потом, сначала парацетамол. И анальгин. Настя совсем не разбирается в лекарствах, только в детских, поскольку у Алисы, как и у всех детей, были возрастные нездоровья, приходилось с ними справляться.

Настя, приняв парацетамол и анальгин, посидела, оценивая свое состояние. Никогда у нее не было такого, чтобы тело не слушалось приказов головы. Она с трудом представляла, что это вообще возможно. Ей приходилось бывать в больницах, хосписах, домах престарелых по ходу благотворительных мероприятий, которые устраивала структура Мити и сам Митя лично, она видела и колясочников, и лежачих, сочувствовала им, но при этом в ней было странное, почти детское недоверие: неужели человек, если он сохраняет силу здравого ума, не может велеть своему телу – встань и иди?

И вот она сидит и говорит себе: встань и свари кофе. Но встать не может.

Надо позвонить – кому?

Мите, конечно.

Но позже.

Митя не привык слышать и видеть ее слабой, он ее такой не знает. Знает только бодрой, упругой, энергичной, веселой. И страстной. Это то, чего не было с Антоном и обнаружилось с Митей. Дело не в опыте и не в каком-то таланте, и, уж тем более, не в физических достоинствах. У Антона все это имеется плюс старательность, он очень старательный, он альтруист, мечта женщины. Митя же думает в первую очередь о себе. Он просто – хочет. Но хочет так сильно, так безоговорочно, что ты получаешь удовольствие не от своего удовольствия, а от того, что доставила удовольствие ему. Когда он рычит, отваливаясь, рычит шутливо, дурашливо, изображая насытившегося зверя, Настя чувствует себя победительницей, ее накрывает удовлетворенное блаженство, тающее, но долгое, намного дольше обычных физиологических реакций, которые тоже есть, но не играют особой роли. Это как насыщение и вкус: сопутствующие, но разные вещи.

А вкуса-то как раз сейчас и нет. И обоняния нет. Классический случай, сколько Настя об этом читала и слышала. На всякий случай заранее готовилась, не веря, что знание дается только опытом. Опыт нужен дуракам и дурам, умным хватает воображения. Готовилась морально, составляла план действий. Первое – не паниковать, наблюдать за собой. Второе – вызвать скорую. Но в больницу не ехать. Третье – позвонить Людмиле Васильевне. Четвертое – предупредить Антона, чтобы, в случае чего, помог, позаботился об Алисе. Пятое (или четвертое, а Антон – пятое? Не существенно) – позвонить Мите, посоветоваться. Скорее всего, он предложит лечь в ЦКБ[8]. Что ж, как вариант.

Но все это предполагалась сделать днем, а сейчас еще ночь. Надо потерпеть и подождать. И все-таки выпить кофе.

Одышка еще нежданная. Ко всему готова Настя – пусть жар, пот, слабость, с этим можно как-то справиться. Но когда не хватает воздуха, когда дышишь и никак не можешь продышаться, а сердце часто стучит, и с ним тоже не можешь сладить, – это унизительно до слез.

А может, это паническая атака? Помощница Яса, набивающаяся в подруги, рассказывала о таких вещах, наивно считая, что, если поделиться с начальницей чем-то личным, это сблизит. Ее эти атаки настигали в лифте, за рулем машины и даже в постели с бойфрендом. Самое ужасное, рассказывала Яса, что это возникает внезапно. Подумаешь: сейчас было бы очень некстати, тут-то оно и накатывает. Яса ходила к очень опытному и дорогому специалисту, для того картина была ясна: первый приступ у Ясы был в школе во время сдачи ЕГЭ, значит, связано со стрессом ответственного момента. Избегать таких моментов не получится, атаки, увы, тоже пока неизбежны, следует изменить отношение к ним. «Насколько часто вам было плохо, вы задыхались, руки потели, казалось, что сейчас умрете?» – спросил специалист. «Раз десять». – «Но вы при этом ни разу не умерли, так?» – «Так». – «И не умрете. Поэтому спокойно ждите, когда отпустит. Вот у меня яхта, и я знаю: если ветер слишком сильный, он может порвать развернутый парус. Значит, надо парус свернуть. Позволить дуть ветру, не сопротивляться. Атака? Ну, пусть атака, давай, налетай. Понимаете?» Яса уверяла, что после этого панический ужас охватывал ее намного реже и проходил быстрее. Есть и еще способ помочь себе, самый известный – дышать в бумажный или полиэтиленовый пакет, потому что, объясняла Яса, при атаках только кажется, что не хватает кислорода, наоборот, его слишком много.

Сроду бы не подумала Настя, что ей может пригодиться совет болтушки Ясы. Как раз на столе был бумажный пакет с булкой из кондитерской. Настя схватила пакет, вынула булку, вытряхнула крошки прямо на стол, чего раньше никогда бы себе не позволила, приложила пакет к лицу, начала дышать, пакет то сжимался, то расправлялся, сначала показалось, что стало еще хуже, но вот легче, еще легче, а теперь хочется вздохнуть полной грудью, и Настя, убрав пакет, вздохнула, и получилось. Дыхание выровнялось, сердце стучало не так часто, исчезло покалывание в пальцах, голова прояснилась.

Настя сварила кофе. Пила по крохотному глоточку, прислушиваясь к себе. В конце концов, кроме ковида, есть еще и просто грипп. Да и ковид не смерть, ничего, справимся. Не бояться, не суетиться. Сейчас даже можно прилечь.

И Настя пошла, легла, задремала, чувствуя, что ломота в теле проходит, а жар даже приятен.

Проснулась от звонка в дверь. Удивилась: почему за окном так светло? Нашарила телефон, посмотрела время. Половина одиннадцатого. Невероятно. В десять она должна была встретиться с Митей, обсуждать отчетность, а потом давать задания сотрудникам на оставшийся последний рабочий день. Опять звонок в дверь, а потом послышалось, как ключ со щелканьем открывает замок. Шаги в прихожей, в кухне. После этого Людмила Васильевна заглянула в комнату, смутилась.

– Доброе утро, извини, Настюш. Я зря пришла? Ты на работу же собиралась, нет?

– Да. Проспала немного. Посмотри, Алиса спит?

Людмила Васильевна прошла и посмотрела в щелку приоткрытой двери.

– Спит, чего ей не спать.

Настя села, опираясь руками.

– Ты не больная ли? – спросила Людмила Васильевна.

– Все нормально. Да, похоже, заболела, – признала Настя. – Сейчас, постой.

Она взяла телефон, увидела четыре пропущенных звонка. От Ясы, от еще одной сотрудницы и два от Мити.

Позвонила Мите.

– Привет, будешь смеяться, но меня накрыло.

– Вирус? – с деловитой тревогой спросил Митя.

– Вроде того. Фигово очень.

– Температура высокая?

– Не мерила.

Людмила Васильевна, слыша этот разговор, тут же пошла в кухню, где был лекарственный ящичек, появилась в маске и с электронным термометром, похожим на маленький фен. Не подходя близко к Насте, поднесла термометр к ее руке, посмотрела.

– Тридцать восемь и восемь.

– Многовато. Тридцать восемь и восемь, – повторила Настя для Мити.

– Как в целом чувствуешь себя?

– Терпимо.

– Лежи и жди, сейчас вызову тебе скорую.

– Зачем? Дома как-нибудь…

– Никаких дома, это плохо кончается! Не бойся, устроят в отельную палату со всеми удобствами, я договорюсь.

– Не знаю…

– А я знаю.

Это хорошо. Это хорошо, что есть человек, который всегда точно знает, что делать. И Настя покорилась:

– Ладно, поеду. Извини, что так получилось.

– Ты дурочка совсем?

– Митя, если я заболела, ты, наверно, тоже должен. Мы же…

Взгляд на Людмилу Васильевну, та сразу же – на кухню.

– Мы же вместе часто были, – закончила Настя.

– И что? Я подозреваю, что уже переболел в легкой форме, хоть и не проверялся. Соседка твоя с тобой?

– Да, тут. Присмотрит за Алисой.

– Извини, Настя, – возникла чуткая Людмила Васильевна. – Я при данном обстоятельстве буду вынуждена не смочь содействовать.

– Я перезвоню, – сказала Настя Мите.

– Что там еще? – спросил он.

– Перезвоню, подожди, – Настя отключилась, она не в силах была сейчас одновременно вести два диалога. – Людмила Васильевна, не поняла, ты уйти хочешь?

– А как еще? Я опасаюсь, имею право.

– Меня сейчас в больницу увезут, никакой опасности!

– Тебя увезут, а атмосфера останется, тут, может, все вирусом пропитано. И Алисочка переносчицей может быть.

– Если бы ты заразилась, то уже заболела бы!

– Неизвестно, Настюш. А лишнего риска мне не надо. У меня дочь со мной живет без прописки и без страховки, и внук, тоже без ничего. Заболеют, их ни в какую больницу не возьмут!

– Откуда они, ты же одна!

– Это тебе кажется, ты про мои обстоятельства не интересовалась, они уже три месяца при мне, а если ты их не видела, то потому, что никуда не пускаю. И подвергать вашему вирусу не буду!

– Смешно ты сказала, – невольно оценила Настя. – Вашему.

– А чьему же еще? Я с детства до молодости в деревне жила, сроду там про такую гадость не слышали. Простудится человек или живот заболит, сердце иногда у кого, нормальные здоровые болезни, а в цивилизацию переехала, чего тут только нет! Аллергия у всех на все, заразы какие-то то и дело на всех нападают, надо, я чувствую, обратно ехать.

– Ну да, там не заражаются и не умирают. А если что-то случится, никакая скорая не доедет!

– И пусть! – неожиданно ответила Людмила Васильевна. – Лучше уж так – умрет человек, никого заразить не успеет. А вы тут умереть не соглашаетесь, переносите заразу друг на друга, а по результату все равно умираете! Нет, Настюш, не обижайся, я пойду. Прости.

– Людмила Васильевна, это же подло!

– Может быть, – не спорила Людмила Васильевна. – Но тут уж надо выбирать – или своим подлячить, или кому другому. Сама бы что выбрала?

– Я заплачу! Хорошо заплачу! На год жизни хватит.

– Настюш, не надо, не терзай меня и себя. Какие тут деньги, тут вопрос жизненной смерти на кону! Хоть миллионы мне посули, спасибо, не надо. Ты котлетки в холодильнике видела?

– Да.

– И винегрет там еще, если сегодня не съедите, надо выкинуть, ему уже два дня. Все, пошла. До свидания, выздоравливай, Настюш, не обижайся.

Настя промолчала.

Людмила Васильевна постояла немного у двери, будто собираясь еще что-то сказать, но ничего большее не сказала. Вышла. Хлопнула дверь. И тут же открылась опять. Передумала?

Из прихожей послышалось:

– Ключи тут на крючке оставляю!

И опять хлопнула дверь.

Настя позвонила Мите, объяснила, что случилось.

– Не волнуйся, сейчас дам девчонкам задание, отыщут хорошую няню, через час будет у тебя.

– Спасибо. Господи, как же это не вовремя!

– Все всегда не вовремя. Ничего. Справимся, ни о чем не думай. Я тебя люблю, Настюх.

– Терпеть не могу, когда ты так меня называешь!

– Знаю, поэтому называю. Ты злишься – это хорошо. Тебе злиться идет. И ты мобилизуешься.

Это правда. В злости, в гневе Настя всегда становится собранной, решительной, сильной. Надо разозлиться на болезнь. Встать, собраться, взять с собой средства гигиены, побольше белья.

Настя резко поднялась, голова закружилась, Настя взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие и не смогла, упала на пол, больно ударившись затылком.

 

26.

 

Людмила Васильевна солгала: не жили с нею дочь и внук. Дочь умерла три года назад от панкреатита, а внук по второму разу сидел в тюрьме.

Но, если она заболеет и умрет, кто придет на могилу дочери? Кто будет ждать внука? Поэтому ее ложь не совсем ложь: вместе с ее жизнью сохраняется память о дочери и внуке, а не будет ее, не останется и памяти, только полная пустота.

 

27.

 

Совпадения, в том числе печальные, удивляют только в обычной мирной жизни. А когда, к примеру, на войне, убьют одного солдата и тут же погибает другой, часто десятки, сотни, тысячи, это не совпадения, а закономерность.

Поэтому ничего удивительного, что с Виталием случилось то же самое, что с Настей, причем в то же самое время: он потерял сознание.

До этого ехали полем, лесом, опять полем, опять лесом, а потом все полем, полем и полем, вокруг было безлюдно, будто находишься где-то в бескрайней тундровой Сибири, а не в центральной части России. О том, что где-то здесь живут люди, говорили лишь таблички-указатели: Майское, Чунаки, Варыпаево, Волхонщина, Колышлейка, Кондоль. Непонятные, странные эти названия напоминают о том, что Русь угнездилась на чужеродных землях среди чужеродных народов и языков, и хоть было это давно, но в каждом русском человеке сохраняется древнее чувство, что он тут пришлый. Правда, все везде устроено настолько одинаково, чему поспособствовала уравнительная советская власть, что, куда бы ты ни попал, все узнаешь, везде, как дома.

Поняв, что с Галатиным говорить нет ни толку, ни удовольствия, Виталий слушал радио. Сначала музыку, потом какую-то передачу. И Галатин слушал в наушниках музыку, устроившись на лежанке за сиденьями. Дома он предпочитал что-то любимое, привычное, избранное, но в дороге захотелось почему-то такого же случайного, как окрестные виды. Понять – что крутят народу, что востребовано, что ротируется на разных станциях. В познавательных целях.

– Русланыч! – окликнул его Виталий. – Вот, послушай, что человек говорит.

И включил на полную громкость радио. Ведущий, известный своим злым патриотизмом, ругательски ругал оппозиционера, известного своим ерническим либерализмом, за какие-то слова о каком-то подвиге времен не затихшей Великой Отечественной войны.

– Ты мразь, подонок, – заочно обращался ведущий к оппозиционеру так яростно и громко, будто говорил на площади и будто обличаемый стоял перед ним. – Ты последняя гнусь даже не потому, что замахиваешься на святое, а потому, что делаешь это как крысеныш, мелко, подло, ты просто кусаешь, зубки-то мелковаты, ты просто скотина, и я сейчас специально вот так это говорю, я сознательно это говорю, грубо, даже тупо, знаешь почему? Потому что говорить нормально я буду только с теми, кого уважаю, а ты тупой мерзавец, говорить с тобой нормально – значит принимать тебя всерьез, а я не хочу, чтобы тебя принимали всерьез, поэтому говорю с тобой так, как ты этого заслуживаешь, все, больше ни одного слова. Теперь попрошу прокомментировать нашего гостя, – и ведущий назвал имя писателя, прославившегося не столько книгами, сколько бескомпромиссной критикой власти, которую он упрекал в недостаточной властности, отсутствии воли к культурной, интеллектуальной, а если понадобится, и прямой экспансии по отношению к окружающим народам и пространствам.

Писатель охотно заговорил. Изъяснялся он сбивчиво, торопливо, к тому же слышалось, как набежавшая от ораторского вдохновения слюна с трудом умещается в его рту; создавалось ощущение, что у него там что-то вроде бетономешалки, где цемент слов ворочается вместе с жидкостью слюны, преобразуясь в однородную густую массу.

– Каждый имеет свое право, – говорил он, – но надо различать, когда если кто хочет действительно что-то, а когда это просто пиар в свою пользу. Это просто пиар.

– Наглый пиар, – соглашался ведущий.

– Да, наглый пиар, и больше ничего. Если бы это было как-то по делу, а это абсолютная чепуха, никто не слушает, никому это…

– Точно! Никому не интересно. Вопрос: надо ли нам тогда это обсуждать? Мое мнение: надо, потому что этот говнюк выражает тенденцию.

– Да, я тоже так считаю. Обсуждать надо, не хочется, но приходится обсуждать. Потому что тут не только тенденция, а тут какие-то силы деструктивные, тут явное что-то…

– Заказ.

– Да, заказ. Это не обязательно прямые деньги, но мы знаем, как это делается. Послушают, скажут ему: приезжайте, прочитайте лекцию.

– В точку! Обналичивание хамства, так это называется. Обналичивание лжи и бесстыдства. Вы знаете, бесстыдство сейчас очень ходовой товар, отлично конвертируется. Как считаете?

– Да. Это всегда хорошо продавалось – когда мы гадим сами на себя.

– И я о том же! – воскликнул Виталий. – Что мы умеем – гадить на себя!

Он развил тему, что-то говорил, и по радио говорили, и Галатину показалось, что он слушает это уже не меньше часа.

– Выключить можно? – спросил он.

– Не нравится?

– Нет.

– Почему?

– Я не обязан объяснять. Выключи или сделай тише.

Виталий убавил громкость и сказал с точно таким же злорадным удовольствием, которое слышалось в речах ведущего и писателя:

– Жалеешь, что со мной поехал? Сам напросился, терпи.

– Да ладно, – Галатину не хотелось поддерживать этот разговор.

– Что ладно? Я же вижу, не нравлюсь я тебе. Ты мне тоже не нравишься. Но я-то знаю, почему ты мне не нравишься, а почему я не нравлюсь – непонятно. Объясни, пожалуйста.

– Тебе больше говорить не о чем?

– А о чем еще? Хоть бы спросил, почему ты мне не нравишься.

– Не спрошу.

– А я сам скажу. Начнем с того, что ты меня за человека не считаешь. Снисходительно относишься ко мне. Скажешь нет?

– Нет. Нормально отношусь.

– А вот и соврал. Ты не бойся, я правду люблю, если она честная. Я не обижусь. Может, мне даже надо наконец узнать, в чем мое дерьмо. Давай, колись, что во мне не так?

– Все так, отстань.

– Да я сам знаю, Русланыч, дорогой. Думаешь, ты первый такой, с кем я дискуссию имею?

– Виталь, уймись. Тебе скучно, что ли?

– Мне не скучно, а хочу, чтобы ты знал, что я вас всех насквозь вижу. Вы, типа, интеллигенты, а мы, типа, работяги, чернорабочие для вас. Думаешь, я против? Нет. Разделение труда, кому что. Мне нравится ездить, я езжу. Но вы вот получаете верхнее образование – для чего? Чтобы думать, как устроить жизнь. Правильно?

– Я не думаю, как устроить жизнь. Я музыкант, – Галатин все еще надеялся отшутиться. Но Виталий был непреклонен.

– И что? Ты музыку играешь, физики формулы сочиняют, инженеры проекты рисуют, политики тоже что-то там делают. Для чего? Чтобы у нас у всех была интересная умственная и культурная жизнь. Мы вас возим, мы на вас работаем, а вы нам должны обеспечить атмосферу. А мы что видим? Похабень по телевизору, если про культуру, а о технике я вообще молчу. Машины не умеем делать, ракеты в космос не летают, вопрос: вас зачем учили? А?

Галатин прибавил громкость в наушниках.

– Нечем крыть? – спросил Виталий.

– Нечем. Ты победил.

– Вот! В этом разница! Я с тобой говорю как с человеком, а ты презираешь со мной общаться. Как бы гордый. А я тебе скажу, что это не гордость, а тебе деваться некуда. Был бы ты гордый, ты бы сказал: пошел, Виталя, в задницу, не хочу с тобой ехать. И сошел бы. Я к тому, что не надо заноситься, Русланыч, все мы одинаковые, все одной веревочкой в жизни повязаны. Не нравится ехать, а ехать надо. Так или нет?

Галатин не мог понять, с чего Виталий так взъелся, так озлился на него. Никакого повода он ему не давал. Может, и не нужен Виталию повод, просто есть возможность отыграться за какие-то свои обиды. Может, он тоже хотел когда-то получить высшее образование, стать инженером или еще кем-то, не получилось, вот и осталась досада на всю жизнь. Надо бы отнестись к этому с терпеливым пониманием, дать ему выговориться, но Галатина всерьез задела уверенность Виталия, считающего, что он в его власти, что никуда не денется. А вот возьмет и денется. Нет, правда, возьмет и выйдет прямо сейчас. И это будет Виталию уроком. Конечно, очень неудобно и неприятно остаться на дороге с гитарой и чемоданом, но дорога не без добрых людей, кто-нибудь подвезет до ближайшего населенного пункта, туда, где есть железнодорожная или автобусная станция. Все решаемо, мы просто привыкли к комфорту, к покою, и ради их сохранения идем на сделки со своей совестью. Примерно так думал Галатин, точно сказать нельзя, слишком быстро в нем совершился мыслительный процесс, результатом которого стали его слова, вернее, одно слово:

– Останови.

– Чего?

Виталий с усмешкой посмотрел на Галатина в зеркало. Не поверил.

– Останови, – твердо сказал Галатин.

– Да ладно, Русланыч, пошутить нельзя?

– Я не намерен терпеть ваши шутки, Виталий. И я вам не Русланыч, а Василий Русланович.

– Как тебя вставило, – с удивленным уважением сказал Виталий. – Ладно, извини. Извините. Больше шутить не буду.

– Это уже не играет роли. Вы правы, мне противно с вами ехать, вы меня достали своим самодовольством, своим хамством и… Короче, остановите машину!

– Да пожалуйста! Думаешь, буду уговаривать?

Виталий затормозил так резко, что Галатин чуть не слетел с лежанки. Оделся, взял гитару, спустился вниз, там обулся.

– Чемодан дай.

– Сам возьмешь, кузов без замка, на штыре.

– Счастливого пути.

Галатин открыл дверцу и вылез из машины.

– Ты чего, прямо всерьез, что ли? – спросил Виталий.

– А ты думал?

– Ну-ну. Герой.

Галатин забрал из кузова чемодан, закрыл кузов. Виталий, не доверяя ему, вышел посмотреть, убедился, что все сделано правильно, пошел обратно. Хлопнула дверца.

– Не передумал? – прокричал Виталий.

Галатин не ответил.

– Ну и хрен с тобой!

Грузовик сердито рыкнул, будто тоже был недоволен поведением строптивого пассажира, и отъехал, хрустя гравием обочины, тут же вывернул на асфальт и покатил вдаль, уменьшаясь и вскоре скрывшись в рощице, а потом опять показался – дальше был длинный пологий подъем. Грузовик въехал на линию горизонта и пропал.

Галатин стоял один на обочине под серым облачным небом, откуда немедленно заморосило мелкой сухой снежной сыпью. Будто небу скучно было тратить снег на безлюдное пространство, а появился человек, оно и радо стараться, показать себя. Вокруг было белое голое поле с редкими кустиками. Машин не видно ни с той, ни с другой стороны. Наконец показалось что-то на пригорке, за которым скрылся грузовик Виталия. Съехало вниз, в рощицу, выехало из нее и оказалось черным джипом. В нем были мужчина и женщина средних лет. Джип, не сбавляя скорости, проехал мимо, мужчина и женщина смотрели на Галатина, о чем-то говоря. Он словно услышал их разговор. Чудак какой-то, сказала, наверное, женщина. Что он тут делает? С гитарой, надо же. Наверно, в гостях у кого-то был, ответил мужчина. Напились все, вот и некому довезти. Не позавидуешь, сказала женщина. Сколько там градусов? Мужчина посмотрел в телефон и сказал: десять. Сказал с удовлетворением: да, там морозно, зато у нас тепло. И тут же, слегка устыдившись своего довольства, добавил: ничего, кто-нибудь подберет.

Не прошло и пяти минут – показалась дальнобойная фура. Подъезжая, начала притормаживать. Остановилась. Опустилось стекло со стороны Галатина, водитель, мужчина примерно возраста Виталия, очень веселый, дотянулся телом от руля к правой дверце, крикнул:

– Это ты псих с гитарой?

Галатин от растерянности не нашел ответа.

– Давай, сыграй че-нить! Сыграешь – подвезу! – предложил водитель.

Галатин отвернулся. Хватит с него диалогов.

– Ну, как знаешь!

Фура отъехала.

После нее, как на подбор, проехали еще три дальнобойных грузовика, каждый сигналил Галатину, а водители что-то ему кричали.

Ясно. Виталий, воспользовавшись рацией, устроил этот, современным языком говоря, флешмоб. Мелкая месть.

А вот машина обычная, легковая, отечественная и старая, угадывалось, что на ней едет кто-то из местных жителей. Галатин поднял руку, машина остановилась, выглянул старик в больших очках и лыжной черной шапочке, на щеках и подбородке жесткая седая щетина.

– Не подвезете? – спросил Галатин. – Я заплачу.

– А вы как тут оказались?

– Ехал на попутной, она в другую сторону свернула, а я вот…

– Куда едете-то?

– В принципе в Москву, но хотя бы куда-то, где можно на автобус сесть. Или на поезд.

– А чего сразу на поезде не поехали? – продолжал допытываться осторожный старик.

– Да как-то… Та машина в Москву ехала, но у него планы поменялись.

– А это гитара у вас?

– Ну да.

– Посмотреть можно?

– Думаете, у меня там автомат?

– Ничего я не думаю. Не хотите, не показывайте, я поехал.

– Да пожалуйста! – Галатин приподнял кофр и, поддерживая его коленом, отщелкнул замки, показал гитару.

– До города подброшу, – сказал старик. – Пятихатку будет стоить.

– Спасибо!

– И маску наденьте, есть маска?

– Конечно!

Старик, к счастью, оказался неразговорчивым. В машине у него было довольно прохладно, он хозяйственно экономил энергию, согреваясь одеждой – кроме шапочки, на нем была объемистая, наверняка на толстой подкладке, синтетическая куртка, шуршащая при каждом движении, шерстяные перчатки, а на ногах валенки с галошами. Резко и неприятно, как всегда бывает на холоде, пахло бензином, машинным маслом, металлом, резиной, пластиком, никотином, а еще почему-то мочой.

Галатин сидел на заднем сиденье и занят был делом: додумался наконец посмотреть, где он находится и как можно отсюда добраться до Москвы. Но сигнал сети, и без того слабый, совсем пропал, когда они спустились в низину, к роще. Надо подождать, когда выедут на холм.

А там, за холмом, их поджидала машина Виталия. Виталий стоял рядом и вглядывался в подъезжающего стариковского динозавра. Углядел Галатина, взмахнул рукой, крикнул:

– Тормози!

Старик остановился, Виталий подошел и сказал упрямым голосом:

– Уговаривать не собираюсь, захочешь дальше со мной ехать – поехали, нет – нет. Ты мне по фиг, но я Ивану обещал.

Галатин догадался, что за этим неприветливым приглашением непростая работа души и характера, и решил не вредничать, пойти навстречу.

– В самом деле, из-за пустяка… – пробормотал он.

Перенес чемодан в кузов, а гитару в кабину, вернулся к старику, достал бумажник, нацелился туда пальцами, вопросительно глядя на старика.

– Ну, сотенку хотя бы, – ответил его взгляду старик.

А ведь мог бы потребовать и полную пятихатку, исходя из российского обыкновения считать работу сделанной, даже если она не выполнена, но не выполнена по вине заказчика. Галатин оценил его справедливость и дал не сотенку, а две. Старик с достоинством поблагодарил и уехал.

Галатин залез на лежанку с таким чувством, будто вернулся домой. В тепле его тут же разморило, он задремал. Очнулся от голоса Виталия.

– Слышишь, что говорю? – спрашивал Виталий.

– Извини…

– Чего-то нехорошо мне. Давление, наверно, упало. Я гипотоник махровый.

– Остановиться надо.

– Доедем – остановимся.

– До чего?

Виталий, не тратя силы на ответ, склонился к рулю, нагнул голову, вглядываясь в дорогу – снег валил все гуще, стало сумрачно, будто вечером.

Галатин слез вниз, сел, тоже вглядывался в дорогу, как бы помогая этим Виталию. Посматривал на него.

– Ничего, бывает, – говорил Виталий. – И ведь я вчера не пил практически. Два рюмана для настроения, никакого похмелья. Обычно у меня так с похмелья бывает, – пояснил он. – И погода сказывается, а она, сам видишь, какая. Я в дождь или туман иногда встать не могу, глаза сами закрываются. Но это дома, а в дороге не расслабишься. Ничего, сейчас доедем до города, там в одном ресторанчике люля-кебаб отличный дают, съедим по паре люлей, будет веселей. И комнатки есть, по часам сдают, можно прилечь. Вряд ли понадобится, мне после горячей еды лучшеет обычно. Термос надо брать. Но кто как, а я не люблю в кабине есть. Кофе случайно нет у тебя?

– Нет.

– Жаль, тоже хорошая вещь. Вот это надо брать – кофе. Все время себе говорю – надо взять. И забываю.

– А таблетки есть какие-нибудь?

– Таблетки? Пробовал – не помогает. Два километра осталось.

И тут Галатин заметил, что машину ведет влево, навстречу тусклым встречным фарам. Сказал:

– Виталий, ты как-то… – и увидел, что Виталий лежит головой на руле. А встречные фары все ближе.

Галатин схватился за руль, вывернул его, машину бросило вправо, она пошла юзом, не сбавляя скорости. Наугад дергая руками вырывающийся руль, Галатин ногой спихивал ноги Виталия с педалей, шарил, помня, что педаль тормоза левее педали газа, нажал, грузовик замедлил ход, но при этом развернулся боком и встал поперек дороги, заняв обе полосы.

– Виталя! Виталя, ты как? – кричал Галатин в самое ухо Виталию, потом подул ему в лицо, хлопнул по щеке, еще раз хлопнул, сильнее. Голова Виталия бесчувственно болталась, руки висели.

Открылась дверца, всунулся разъяренный водитель встречной машины, мужчина лет пятидесяти, большой, краснолицый, как из бани, в распахнутой куртке на меху, заорал:

– Вы чего, оху… – и тут же все увидел, понял. – Что с ним?

– Не знаю.

– Нашатырь пробовал?

– Нет.

– Дай аптечку!

Галатин заоглядывался, ища аптечку, привстал, осмотрел лежанку, потом заглянул в бардачок.

– Сейчас! – водитель выскочил, убежал, тут же вернулся с пузырьком. Отвинтил пробку, подсунул к носу Виталия. Тот замычал, но не очнулся. Водитель щупал пульс ему на запястье, на шее.

– Живой, но, по ходу, в больницу его надо. До города близко, городок маленький, но больничка должна быть. Давай его перетащим на твое место, а ты за руль.

– Не умею. Не вожу машину.

– Вот, е… Отъехать же надо, перегородили все! Помогай!

Водитель с помощью Галатина передвинул Виталия на пассажирское место, где Галатину пришлось потесниться, сел за руль и, умело маневрируя, поставил машину на обочину.

Подошли еще несколько человек, задержанные этими маневрами, интересующиеся.

– У меня напарник в прошлом году вот так вот за рулем умер. Не приходя в сознание, – сказал кто-то.

– Как зовут? – спросил водитель Галатина.

– Виталий.

– Вот что, Виталий…

– Его Виталий зовут. Я Василий.

– А я Олег. Вот что, Василий, делаем так: садишься за руль, я беру на буксир, доползем понемногу. Сумеешь? Я бы его сам на своей отвез, но больного перетаскивать – как бы хуже не было. Попробуем?

– Попробуем.

– Смотри внимательно на габариты, как буду тормозить, сразу тоже бей по тормозам.

Олег убежал к своей машине, развернул ее, подъехал задом, подцепил грузовик Виталия тросом.

– Готов? – крикнул Галатину.

– Готов.

– Рули аккуратно, дорога скользкая!

– Ладно!

Ехали со скоростью чуть больше пешеходной, и вот уже показался город. Снег меж тем валил все гуще и гуще. Галатин справлялся неплохо, что было нетрудно: Олег вел машину ровно, ни разу не тормозил, а когда остановился, Галатин был готов и тоже нажал на тормоз. Олег спрашивал у кого-то дорогу до больницы. Проехали улицей, свернули в переулок, впереди показалось двухэтажное здание из красного кирпича. Судя по резным карнизам – старое. Олег побежал к больнице и вернулся с двумя женщинами, накинувшими на халаты серые ватники. Одна из них, открыв дверцу, стоя на подножке, осмотрела Виталия, приоткрыла ему веки, пощупала пульс.

– Аритмией всегда страдал? – спросила Галатина.

– Не знаю.

– На руках отнесете? У нас каталки все заняты или сломаны.

– Отнесем! – ответил за Галатина Олег.

Вместе с Олегом Галатин осторожно вытащил Виталия, взяли за руки и за ноги, понесли. Женщины шли рядом.

Перед входом та женщина, что осматривала Виталия, сказала:

– Что же вы без масок-то?

– Человек умирает, а вы про маски.

– Как хотите, а нам выговор будет. Люсь, принеси маски.

Люся, вторая женщина, помоложе, побежала за масками. Вернулась и, поскольку руки мужчин были заняты, сама кое-как нацепила на них маски.

– А на него? – указала старшая на Виталия.

– Зачем? Все равно больной! – сказала Люся.

– Смотря чем!

– Девушки, руки отнимаются! – взмолился Олег.

– Несите, чего уж делать.

Галатин и Олег внесли Виталия в больницу, в длинный коридор, по стенам которого стояли койки с больными. На одну из них положили Виталия. Койка была с деревянными спинками и пружинной металлической сеткой.

– Он что, так и будет тут лежать? – спросил Олег.

– Сейчас одиночный люкс ему освободим и устроим! – ответила старшая. – Давай, Люсь, неси, что найдешь, постелем. А вы все, спасибо, до свидания, – обратилась она к Галатину и Олегу.

– Вот она, наша медицина! – махнул рукой Олег и пошел к выходу. Пошел за ним и Галатин.

– Эй, стойте! – спохватилась женщина. – А документы?

– Сейчас принесу, – сказал Галатин.

Во дворе он поблагодарил Олега, сердечно с ним распрощался.

– Не знаю, что бы без вас делал.

– Другой бы помог. Дорога, Василий, такое дело, – все равны. А как же ты с машиной теперь? И как умудрился до такого возраста ездить не научиться?

– Так вышло.

Олег уехал, Галатин взял из бардачка папку с документами, прихватил и телефон Виталия, отнес в больницу. Осведомился, нельзя ли Виталия переместить в палату.

– Занято все. Да и лучше тут, чем с ковидными. Мало, что у него сердце, еще вирус ему прицепить? – спросила врачиха. – Чтобы наверняка добить?

Пришла Люся с ватным матрасом, классическим, полосатым, простеганным и скрепленным квадратиками, каждый из которых был своего цвета и фактуры – наверное, не раз чинили и меняли. Поверх матраса в ее руках была подушка и груда белья. Галатин взялся помогать женщинам ворочать Виталия, подпихивая под него матрас, простыню, подушки. Стащили с больного куртку, накрыли одеялом в белом пододеяльнике с желтыми пятнами там и сям и с дыркой-ромбом посередке; по краям ромба когда-то была кружевная кайма, но она давно свернулась и скукожилась, лишь в одном месте надорванный и отставший от края клочок напоминал о бывшем узоре.

– Вы кто ему? – спросила старшая врачиха.

– Попутчик. Вместе в Москву ехали. Я тут буду. То есть – в машине. Подожду, как и что. Вы сказали – аритмия? Это опасно?

– Все опасно. Идите, отдыхайте, если что, сообщим.

– Хорошо. Вы уж полечите его, как следует. У него семья. Даже две, – неожиданно сказал Галатин, хихикнув, тут же себя мысленно упрекнув: зачем сболтнул, кто тянул тебя за язык, какое дело врачихе до двух семей Виталия? И что это за хихиканье, что за льстивый тон такой?

Врачиха рассеянно кивнула, присев рядом с Виталием и держа его за руку, а Галатин подумал, что язык не только враг наш, но иногда случайный друг: забегая вперед размышлений, он иногда выдает именно то, что нужно. Про две семьи бесконтрольным языком неспроста сказано, тут намек: у человека сложная жизнь, а все сложное требует большего внимания, большей заботы. И потом – когда перед тобой просто тело незнакомого человека, это одно отношение, а когда ты знаешь о нем что-то личное, невольно заинтересовываешься, внимание повышается, а это лечению на пользу.

Врачиха из документов взяла только паспорт, а из куртки вытащила бумажник, открыла, нашла в одном из кармашков карточку страховки. Остальное вернула Галатину, в том числе телефон:

– Ему сейчас ни к чему, а хранить тут негде. Все, идите.

Галатин вышел из больницы и тут же наткнулся на скандал. Человек в синей куртке со светоотражающими белыми полосами стоял у грузовика Виталия и, увидев Галатина, закричал:

– Это ты тут поставил? Убирай на хрен! Совсем уже, скоро на вертолетах приземляться будут! Убирай, сказал!

За грузовиком стояла и не могла въехать во двор машина скорой помощи.

– Не шуми, – солидно сказал Галатин, преобразившись вдруг в опытного водилу. Глупо, конечно, надо бы признаться в том, что машина не его, попросить переставить, но выскочила нелепая гордыня, деваться теперь некуда, надо пробовать.

В конце концов, Галатин помнит, как учил его отец, видел, как заводит двигатель и начинает движение Виталий, неужели не сумеет?

Он залез в кабину, осмотрелся, повернул ключ в замке зажигания, нажал на педаль газа, мотор заработал, но как-то тяжеловато. Ага, на сцепление надо нажать. А потом отпустить, одновременно нажимая на газ. А ручку перевести на первую скорость. Если бы знать, где она. Галатин попробовал наугад, послышался скрежет, мотор заглох.

Галатин открыл дверцу, признался:

– Не моя машина, товарищ заболел, а я… Я на автомате езжу.

– На автомате! – передразнил водитель скорой помощи. – Привыкли, что вас все само везет! Вылезай!

Галатин вылез, водитель забрался в кабину и в считанные минуты переместил ее к забору. Но тут на крыльцо вышла высокая и полная женщина в накинутом на плечи пальто и, закуривая, крикнула:

– Ром, ты че тут ставишь мне? Давай на улицу, тут и так не повернешься! Нашли стоянку!

Рома, нещадно матерясь, не стесняясь ни той женщины, что была на крыльце, ни той, что терпеливо и устало сидела в кабине скорой помощи, метнулся сначала к своей машине, въехал во двор, освободив ворота, а потом вывел грузовик и, отъехав по улице несколько метров, оставил его там.

– Делай теперь с ним, что хочешь, – сказал на бегу Галатину.

Галатин пошел к грузовику, забрался в кабину. Мотор работал, рукоятка переключения скоростей подрагивала. Оставаться тут нельзя: улица перед больницей узкая, грузовик занимает больше половины проезжей части, надо отъехать куда-то, где посвободней. Легко сказать отъехать, а как это сделать?

Совсем я растерялся, сказал себе Галатин. Есть же интернет, а в интернете есть все!

И он тут же нашел информацию и даже видео о том, как начинать движение на автомобиле с ручной коробкой передач. Положил телефон на выступ приборной панели и, слушая толковое объяснение, со второго раза сумел тронуться, а потом и поехал, и даже перешел на вторую скорость. Ехал медленно, но все увереннее с каждой минутой, дивясь сам себе. Недаром, значит, говорят, что нужда всему научит.

Галатин до того расхрабрился, что выехал из переулка, ведущего к больнице, на проезжую улицу с довольно плотным движением, и двинулся по ней, осматриваясь. Вскоре увидел одноэтажное строение, окна которого сияли иллюминацией, гирлянда мигающих лампочек обвивала и вывеску, а на вывеске: «КАФЕ ПУТНОЕ». Довольно остроумно. Сбоку от кафе была площадка, на ней стояли две дальнобойные фуры, и еще оставалось место, туда Галатин и зарулил почти с шиком, хотя не рассчитал и въехал колесами в бордюр.

Он пошел к кафе с видом бывалого путешественника, переступая ногами степенно и натружено.

Внутри оказалось уютно, несколько человек сидели за столиками, девушка-блондинка в красном переднике шла с подносом в руках, остановилась, улыбнулась Галатину.

– Здравствуйте, с наступающим. Пообедать?

– И вас так же. Да, покушать пора.

Обычно Галатин не говорит «покушать», но сейчас каким-то наитием догадался, что это слово девушке будет приятнее, что оно больше подходит к здешнему уюту и стараниям хозяев одомашнить обстановку, чем бесцветное «поесть».

– Присаживайтесь, – сказала девушка. – Бизнес-ланч или как?

– А люля-кебаб туда входит?

– Нет, это отдельный заказ.

– Значит, отдельный. Хочу люля, знаете ли.

– Двойную порцию?

– Естественно!

Галатин прошел к столику в углу, у окна, повесил куртку на деревянную вешалку, что стояла рядом, огляделся. Он переживал за Виталия, он беспокоился, как и когда попадет теперь в Москву, но одновременно его вдруг охватило чувство покоя и уверенности, чувство почти счастливое. Кто знает, что будет дальше, а пока все хорошо, он в тепле, сейчас подадут еду, за которую есть чем заплатить, и туалет рядом, отсюда видна дверка с буквами WC, кстати, надо помыть руки.

И Галатин пошел мыть руки.

 

28.

 

Согдеев закончил совещание, которое было ненужным по сути, но необходимым по ритуалу: упорядочивает рабочий ритм, приучает к дисциплине. К тому же, само лицезрение свежего, доброго, заряженного на работу босса вызывает прилив энергии.

Правда, у самого Согдеева с энергией в это утро были проблемы. Он не сказал об этом Насте, но чувствовал, что тоже заболел. Однако он не привык сдаваться никакой болезни, даже инфаркт перенес на ногах двенадцать лет назад, когда был в Швеции, обратился к врачам лишь когда вернулся на родину.

Отпустив всех, он принял немного коньяку, это всегда бодрило. Постучав, вошла помощница Варя.

– Дмитрий Алексеевич, не получается, – виновато сказала она.

– Что не получается?

– Не могу няню найти так быстро. Есть какие-то левые старушки, подозрительно дешевые.

– Ищи! Девочек наших напряги!

– Уже напрягла. И со скорой проблемы. Обычную вызвать еще так-сяк, а в ЦКБ не дают. Нет машин у них.

– Сказала, что я прошу?

– Конечно.

– Хорошо, иди, разберусь.

Варя вышла, а Согдеев начал разбираться. Дозвонился до человека, имеющего влияние на все сферы медицинской отрасли в стране, тот сказал, что к нему уже обращались с подобными просьбами, помочь не в силах, элементарно не хватает палат и коек.

– А в коридоре не положишь, не то учреждение, чтобы больные в коридоре валялись!

Согдеев не поверил влиятельному человеку. Что-то тут не то. Статус Дмитрия Алексеевича таков, что для него всегда и везде должна быть бронь, зарезервированное место. Был случай, ему срочно требовалось вылететь в Сингапур по неотложной причине государственной важности, места в самолете все оказались заняты, пришлось кого-то срочно снять – то ли уговорили, то ли нашли формальный повод выпроводить из самолета, Согдеев не интересовался.

Сейчас речь идет не о нем самом, но просьба исходит от него, что равновелико. Должны устроить, не может такого быть, чтобы не устроили.

Дмитрий Алексеевич позвонил по городскому номеру напрямую главврачу ЦКБ, но это был не его телефон, а приемной, сказали, что главврач на обходе, Согдеев потребовал дать его сотовый телефон, дали, но главврач не брал трубку, взбешенный Дмитрий Алексеевич позвонил опять в приемную, потребовал соединить с любым администратором, кто решает вопросы, соединили с одним из заместителей, тот, извиняясь, сказал, что мест нет, физически нет, совсем нет, и освободить нельзя, потому что нет пациентов, готовых к выписке, он бы рад чем-то помочь, но помочь ничем не может.

Согдеев, злясь и негодуя, позвонил давнему приятелю Косте Куманеву, имеющему связи с администрацией президента, спросил, что происходит.

– Пандемия происходит, – ответил Костя.

– Я не об этом. Я о том, что, может, на меня какие-то планы? Я чего-то не знаю?

– Никаких планов.

– А почему не идут навстречу, не хотят помочь?

– Ты насчет родственницы заботишься?

– Практически. Это моя женщина.

– Тогда понятно. Митя, пойми ситуацию: туда хотят попасть все, кому не лень. Будто там и вправду лечат лучше, чем в других местах.

– А разве нет?

– Не знаю, не лежал. Но ты прикинь: все народные и заслуженные артисты туда лезут? Лезут. Журналисты из кремлевского пула лезут? Лезут, считают, что уж на это насосали. «Единая Россия»[9] лезет? Лезет, причем в полном составе! И сенаторы, и депутаты, и помощники депутатов! Представляешь, что там творится?

– Постой. Хочешь сказать, если что со мной, то и меня не положат?

– Тебя положат. Надеюсь. А насчет родственников и близких есть негласное указание – мягко отшивать. Говорю, как другу, чтобы ты время не терял. Мой совет: обратись в клинику… – Костя назвал одну из знаменитых частных клиник Москвы, имеющей в названии слово «швейцарская». – У них там отдельные палаты, обстановка как в гостинице. Берут дорого, но оно того стоит, сестра жены там операцию делала, была очень довольна, пока не померла.

– Юмор у тебя…

– Какое время, такой и юмор. Ты-то как себя чувствуешь?

– Еще не умер. Но не очень, если честно. Боюсь, меня тоже прихватило.

– Вот и ляжете вместе. Думаю, на двоих там тоже палаты есть.

Смирившись, Согдеев позвонил в знаменитую клинику. Послушал успокоительную и именно поэтому страшно раздражающую музыку, после чего ответила вежливая регистраторша с мелодичным голосом. Он представился, регистраторшу это не впечатлило, она ответила так, будто была не живым человеком, а автоматом. Сохраняя, впрочем, вежливость.

– Вы наш пациент?

– Нет. Нужно устроить женщину, родственницу, есть нормальные палаты у вас?

– Мы обслуживаем в первую своих очередь пациентов, с которыми у нас заключены договоры, остальных по мере возможности.

– Заключим договор, не проблема!

– Свободных палат сейчас все равно нет.

– Как это? Совсем нет?

– Извините, совсем.

– И вы при этом швейцарская клиника?

– Мы российская. А швейцарская – только название, – с улыбкой в голосе сказала регистраторша; похоже, ей нравилось дразнить Согдеева. – Как сыр бывает голландский, но это не значит, что он из Голландии, просто сорт такой. Да и потом, что вы думаете, в самой Швейцарии тоже всегда есть места? Вспомните, в Италии, когда все началось, люди вообще на улицах валялись!

– Вы мне предлагаете на улице валяться?

– Я к примеру. Очень сожалею, что не можем помочь.

Согдеев позвал Варю, сказал, чтобы она и ее девочки обзванивали лучшие частные больницы Москвы, искали место.

 

А Настя, очнувшись, увидела над собой странных людей в белых комбинезонах, респираторах и очках вроде тех, в каких плавают под водой. Они похожи были на персонажей фантастического фильма про космос. На полу стоял оранжевый ящик с откинутой крышкой и белым крестом на боку. Врачи, поняла Настя. Разглядела сквозь очки – пожилой мужчина и девушка.

– Вот и славно, – одобрительно сказал пожилой. – Полежим еще немного, а потом поедем.

Настя повернула голову, увидела в углу, в кресле, напуганную Алису. В ответ на взгляд матери она тихо заплакала. Насте стало больно и почему-то стыдно. Пусть ей самой будет в два раза хуже, лишь бы ее девочка не плакала.

– Ну, ну, – сказала Настя. – Теперь-то чего? Все отлично.

– Это стресс, – объяснила девушка. – Она молодец, умненькая, вызвала нас. Не все бы сообразили. У меня вот сестра, – сказала она врачу. – Двенадцать лет дуре, сама одеться не умеет, мать ее причесывает и в ванной моет.

– Беспомощная цивилизация, – обобщил врач. – Случись что серьезное, вымрем за месяц.

– А сейчас – не серьезное?

– Сейчас? – задумчиво переспросил врач, сидя на стуле, нагибаясь и поворачивая ладонью голову Насти, всматриваясь в глаза. – Голова не кружится?

– Немного.

– Попробуем встать. Даша, помогай.

– Я сама! – сказала Настя и рывком приподнялась с пола, но тут же оперлась одной рукой об пол, а второй взялась за голову.

– Без подвигов! – прикрикнул врач.

Настя с помощью врача поднялась и села на диван. Настя позволила помочь себе подняться. Села на диван. Дышать было тяжело, хотелось широко раскрыть рот, как рыбе без воды, и глотать, глотать воздух, но Настя стеснялась врачей и не хотела еще больше напугать Алису.

– Может, что-то сделать? – спросила она. – Поставить капельницу какую-нибудь.

– В больнице будет и капельница, и все, что нужно – пообещал врач.

– Это ковид, да? – спросила Настя. И сама ответила: – Скорее всего. Я запах и вкус не чувствую, одышка была, бред какой-то снился. Все симптомы.

– Вы-то откуда знаете?

– Читала.

– Ну да, про что читали, то у вас и есть. Полный набор.

– Я не мнительная! – возразила Настя.

– Все мы не мнительные. Пойдем потихоньку?

– Вообще-то за мной другую скорую должны прислать. Из ЦКБ. Это Центральная…

– Мы знаем, что такое ЦКБ, экономьте силы, – сказал врач.

Тут позвонил Митя, спросил, почему Настя не брала трубку, и тут же, не тратя времени, объяснил, что происходит, просил потерпеть, сейчас найдут что-то приличное – и няню для Алисы, и хорошую больницу для Насти.

Настя в свою очередь рассказала о своем обмороке, о том, что сейчас у нее врачи, и они предлагают госпитализацию.

– Митя, я соглашусь. Мне очень… – Настя посмотрела на Алису и закончила: – Очень как-то не по себе. Потом переведемся в нормальную клинику, но пока лучше хоть какая-то помощь, чем никакой.

– Это вы хорошо сказали, – негромким аккомпанементом пробормотал врач. – Хоть какая-то лучше никакой. Хоть какую-то мы вам точно обеспечим, у нас вообще хоть какого-то – дополна.

– Мам, я с тобой поеду! – сказала Алиса.

– Нельзя.

– Почему? Мне много места не надо, где-нибудь там устроюсь.

– Алиска, не расстраивай меня, не глупи! Позвони папе. Нет, я сама позвоню.

Настя позвонила Антону и четко, без лишних слов, обрисовала положение дел.

– Понял, уже еду, – сказал Антон.

– Потом няня приедет, сменит, а пока побудь.

– Без няни обойдемся, я до десятого свободен.

– Не спорь, опытная женщина не помешает.

Тем временем девушка закрыла оранжевый ящик, подняла его, стояла в ожидании. Врач протянул руку к ящику, этим жестом предлагая девушке отдать ящик ему. Видимо, он был джентльмен. Девушка покачала головой: дескать, сама донесу. Врач кивнул, соглашаясь с авторитетом ее молодой силы.

– Что взять? – спросила Настя.

– По минимуму, – ответила девушка. – Только документы, телефон, белье. Воду можно, лучше в маленьких бутылках. Остальное все равно отберут – источник инфекции.

– Поедемте уже, а? – сказал врач Насте таким голосом, каким уговаривают капризных детей. Умненькая Алиса уловила это и невольно улыбнулась. Внимательный в силу душевной широты врач тут же это заметил.

– Дочура в прекрасном настроении остается, знает, что с мамой все будет хорошо. Ведь так? Доверяешь нам?

Если с Настей врач говорил, как с ребенком, то к Алисе обратился по-взрослому, будто совет с ней держал. И Алиса по-взрослому ответила:

– Да, конечно.

Настя умилилась:

– Красавица моя, какая ты…

– Все, все, поехали! – скомандовал врач.

А девушка была уже у двери, стояла, распахнув ее, и опять она показалась Насте героиней фантастического фильма, космической стюардессой, приглашающей на корабль, которые полетит неведомо куда.

В машине скорой помощи Настю укачало, хотелось заснуть, но она не позволяла себе этого. Вдобавок к другим неприятным ощущениям заложило уши. Настя читала, что так бывает, что некоторые вообще глохнут. Тут же на мгновение представилось, как она будет глухой, будет учиться читать по губам, дается нелегко, кассирша в супермаркете удивленно смотрит на нее, что-то говорит, Настя не понимает, растерянно улыбается, а вот Алиса рассказывает наизусть стишок, хвалясь старанием, но ничего не слышно, работает телевизор, какой-то сериал, мужчина и женщина выясняют отношения, это драма, это серьезно, но без звука смешно и нелепо, оба кажутся клоунами, валяющими дурака друг перед другом и перед зрителями. А вот Антон что-то говорит ласково и сочувственно, не надо, не надо ей его сочувствия, от этого только хуже, и при чем тут вообще Антон, нет в будущем никакого Антона, будет Митя, тут же Настя видит воображением и Митю, тот, мужчина сильный, не унижает сочувствием, говорит твердо, мобилизует, призывает, Настя пытается угадать по губам, к чему он призывает, не может догадаться, Митя недоволен, он не любит, когда его не понимают с полуслова, Настя чувствует себя виноватой, хочет что-то сказать, но не может. Неужели она вдобавок и онемела? Да, онемела, язык тяжелый и неподвижный, невозможно им пошевелить, Настя напрягает голосовые связки, раздается мычание, Настя замечает брезгливое выражение на лице Мити.

И открывает глаза. Это был сон, она все-таки задремала. Поворачивает голову. Девушка сидит рядом, в ухе наушник, она смотрит в телефоне что-то смешное, судя по ее улыбающимся глазам. Насте кажется это очень обидным. Мне плохо, я, может быть, умираю, думает она, а этой барышне все равно. Нет, понятно, она привыкла и к болезням, и к смертям. Но надо иметь такт и не показывать так явно свое равнодушие!

Девушка замечает, что больная на нее смотрит, глаза становятся серьезными, она спрашивает:

– Как чувствуем себя?

Настю этот вопрос, вполне формальный, почему-то очень трогает, в ней поднимается прилив благодарности к девушке, которая ездит днем и ночью и спасает людей. Настя шмыгает носом, поднимает руку и вытирает нос широким движением от локтя до кисти, ей почему-то захотелось быть проще, чем она есть, и этим, возможно, ближе к девушке, и задает неожиданный вопрос, вспомнив имя медсестры (и это ее радует):

– Даш, а ты замужем?

– Боже упаси! – с отвращением отвечает Даша.

Насте нравится этот ответ, она смеется, Даша тоже смеется.

 

Потом Настю везли на каталке к больнице, накрыв одеялом, потом она довольно долго лежала на каталке в приемном покое, глядя в потолок – белые дырчатые квадраты, как точеное червями старое дерево, равномерно размещенные светильники. Слышались голоса, Настя понимала, что говорят о ней, но не пыталась разобрать, о чем речь, покорно ждала решения своей участи.

Потом везли длинным коридором, опять остановились, с Насти сняли домашнюю одежду, надели полупрозрачный халат, ворочали ее, как неживую, опять везли, вкатили в палату, тут она сама, хоть и с чьей-то помощью, перебралась на кровать, кто-то прикатил стойку со стеклянными пузырьками и пластиковыми мешочками, ввели в руку катетер, какую-то трубочку всунули и в нос, Настя не задавала вопросов, она поверила, что все делают правильно, так, как нужно. Можно заснуть, разрешила себе Настя. И тут же заснула.

 

Согдеева тоже по-дурному, будто хмелем, клонило в сон. Он выпил еще немного коньяку, принял таблетку аспирина для разжижения крови – всегда верил в простые и эффективные средства, но лучше не становилось. Бросило в пот, Согдеев пошел в отдыхательную комнату при кабинете, разделся, смочил полотенце в горячей воде и протерся, следуя примеру Мао Цзедуна, увлекательную книгу о котором он прослушал недавно по пути на службу и обратно, надел на себя сухое и чистое белье, одну из висевших в шкафу белых рубашек и один из костюмов. Вернулся в кабинет, позвонил Насте, она не ответила. Вызвал Варю.

– Няню почти нашли, – поторопилась сообщить она, не дожидаясь вопроса.

– Что значит почти?

– Очень хорошая, опытная, дорогая, но не собиралась работать перед Новым годом.

– Уговорите, заплатите.

– Как раз занимаемся. Бывает: люди так настроятся, что даже деньги не нужны.

– И у тебя бывает?

– Иногда да. Деньги – хорошо, но жить тоже хочется.

– Без денег?

– В этом и проблема, – вздохнула Варя.

– Что насчет клиники?

– Есть три варианта, мониторим: качество, отзывы, созваниваемся, узнаем насчет мест. Странно, всегда в платных было свободнее, а теперь наоборот.

– Ищите, но не затягивайте. Палата нужна – на двоих. Я тоже поваляюсь немного.

– Неужели…

– Да, неужели! Я тоже человек!

 

А Антон ехал домой, да, домой, там его дом, ехал к дочери, и напевал под музыку радио, не стесняясь себя, наоборот, себе показывая: радуюсь, и ничего в этом плохого не вижу. Настя молодая, с ней все будет в порядке, зато теперь ясно: она без него не может. Друг познается в беде, так говорили наши отцы и деды, знавшие толк в друзьях и бедах, вот и любовь, значит, тоже познается в беде.

Алиса встретила его взрослым словом:

– Наконец-то.

Она вообще будто выросла – из-за беспокойства о матери. И сама это чувствовала. И немного важничала своим горем, вполне, впрочем, настоящим.

– Ела что-то? – спросил Антон, проявляя заботу.

– Да так, – ответила Алиса. – А ты?

– Некогда было. Что у нас там?

Алиса открыла холодильник, посмотрела. Тушеные овощи, остатки курицы, винегрет и котлеты ее не заинтересовали. Зато она увидела магазинные блинчики с творогом и с вишней, по три штуки в упаковке. Алиса любила с вишней, Антон тоже любил с вишней, да и Настя любила с вишней, но покупала и с творогом, потому что творог полезен.

– Блинчики есть, – сообщила Алиса. – С чем будешь, тут с творогом и с вишней?

Она знала, что отец знает о ее любви к блинчикам с вишней, поэтому, скорее всего, выберет с творогом.

Но Антон вместо ответа спросил:

– А ты?

Еще вчера Алиса ответила бы, что с вишней, она привыкла, что ей уступают самое лучшее. Но сейчас ей что-то мешало. Какое-то новое чувство ответственности. И равенства с отцом – учитывая то, что случилось с мамой. Всегда она была девочкой желания и вдруг почувствовала себя девочкой долга, которая обязана поступить не так, как хочется, а как правильно и как надо.

– Я с творогом, – сказала Алиса.

Антон разгадал ее уловку. Он подошел к дочери, взял за плечи, поцеловал в маковку.

– Если честно, я и то хочу, и это. А мы, знаешь что, мы поделимся. Половина таких, половина таких. И мне, и тебе.

– Три на два не делится.

– А мы по полтора.

– Уверен, что они сочетаются?

– Абсолютно. Пьешь же ты вишневый йогурт, там тоже все смешано, молочное с фруктовым. Вот были бы блинчики с мясом, тогда смешать сложнее. Йогурта с мясом ведь не бывает. Или бывает?

Алиса хмыкнула, оценив шутку. Раньше бы рассмеялась – ей не столько нравятся шутки отца, сколько то, как его радует ее реакция. Но это детство, а детство в прошлом.

Она открыла упаковки, поставила в микроволновку, достала тарелки, вилки. Хозяйничала.

Щелкнул таймер микроволновки. Антон вынул упаковки, разрезал по одному блинчику прямо в них и переложил на тарелки – по полтора с вишней и по полтора с творогом.

– Тебе полить или рядом? – спросила Алиса, зачерпывая сметану из пластиковой баночки.

– Рядом. Макать буду.

– И я.

Алиса положила две горки густой сметаны на края тарелок.

Они сели друг напротив друга и начали есть. Обычно Алиса низко склонялась к тарелке, потому что, если сидела прямо и подносила ко рту, всегда что-то капало или ронялось. Много раз Настя наставляла ее: не крючься, не сутулься, не чавкай, как собачка над миской, просто придвинься поближе к столу, немного наклонись, держи спину прямой, чуть-чуть подайся головой вперед, а то, что берешь с тарелки, сначала обработай, размельчи, обрежь, чтобы не было на вилке лишнего, тогда и не будет ничего сыпаться или капать. Теперь, в отсутствии мамы, Алиса вспомнила ее науку. Жаль, что она не видит, но папа видит и маме, может, расскажет, и ей будет приятно.

 

29.

 

Пообедав, Галатин пошел к машине, забрался на лежанку, укрылся одеялом и задремал.

Его разбудили звонок и стук. Звонил телефон, стучали в стекло дверцы кабины.

Галатин схватил телефон, увидел: «Лариса». Ответить или нет? Придется. Еще лучше было бы самому позвонить и сообщить, что Виталий заболел, но Галатин об этом не догадался подумать.

А в стекло все стучали. Галатин слез с лежанки, одновременно нажав на зеленый кружок приема вызова.

– Ты где? – послышался голос Ларисы. – Почему не звонишь, ты на месте уже должен быть? Алло?

– Это Василий, Василий Русланович, с которым Виталий… – начал Галатин, опуская стекло и глядя на стоящего у кабины полицейского.

– Я помню, – прервала Лариса. – Он где, почему вы отвечаете?

– Добрый день, куда следуем? – спросил полицейский.

– В Москву, – ответил ему Галатин. А Ларисе сказал: – Он отлучился, скоро будет. Через какое-то время.

Лариса чутьем любящей жены сразу поняла: что-то не так.

– Какое еще время? Чего-то вы темните. Где вы конкретно, в Москве уже?

– Документы покажем, – предложил полицейский.

Галатин достал из бардачка и сунул ему папку, прикрыв телефон рукой и говоря:

– Это водителя документы, а водитель в больницу попал. Я с ним просто еду – в Москву к родственникам.

И Ларисе:

– Лариса, мы не в Москве, но вы не волнуйтесь. Виталию не очень хорошо стало, пришлось в больницу лечь.

– Сердце? Аритмия? Давление?

– Я сам толком не знаю. Может, вирус его достал.

– Какой вирус, он летом переболел! Вы где, можете сказать?

– Мы где? – спросил Галатин полицейского.

– Хороший вопрос!

– Я даже название вашего города не рассмотрел, – объяснил Галатин.

– А навигатора, что ли, нету у вас? – недоверчиво спросил полицейский, будто уже что-то подозревая. – И сказал название, а Галатин сказал его Ларисе.

– Что вы там делаете? – спросила Лариса.

– Мы ехали, а Виталию стало нехорошо.

– А почему телефон у вас?

– В больнице не разрешили. Он же без сознания был, телефон при нем оставить – мало ли…

– Выйдем из машины, – сказал полицейский.

– Как это не разрешили? – не поверила Лариса. – Вы-то сами где?

– Я в машине, – сказал Галатин, выходя из машины.

– Так отнесите телефон ему!

– Хорошо. Сейчас дойду до больницы, минут через двадцать он вам перезвонит.

– Кузов откройте, – сказал полицейский.

– Водителю жена звонит, – Галатин показал телефон. – Волнуется. Давайте я ему телефон отнесу, вернусь и…

– Откройте кузов, – повторил полицейский.

Он был молод, лет двадцати восьми, такой же невысокий, как и Галатин, с полноватым и румяным лицом, без маски, с голубыми глазами, одет в новенькую куртку, которая выглядела щегольской из-за красных кантов на груди, канты были в цвет рамки, окаймляющей прямоугольник на груди с надписью «Полиция»; кстати, траурное, похоронное сочетание красного и черного в нашивках и шевронах полицейских всегда немного коробило Галатина. И шапка на полицейском была новенькая, и, глянув вниз, Галатин увидел блестящие черные ботинки без единого пятнышка, несмотря на окружающий слякотный, разжиженный колесами машин снег. Видно было человека большой аккуратности и порядка, который и в окружающей жизни, наверное, старательно и с удовольствием наводит аккуратность и порядок, таким служба в радость, хотя часто очень не в радость тем, кто с ними сталкивается, потому что по неизвестным причинам это рвение сопровождается отсутствием чувства юмора. Хотя что тут неизвестного – юмор и есть нарушение порядка вещей.

– Хорошо, открою, – сказал Галатин.

Он не без труда вынул штырь, крутя туда-сюда его ручку, распахнул двери. Полицейский, опершись рукой на плечо Галатина, а ступней на подножку, ловко вскочил в кузов.

– Давайте сюда, – позвал он Галатина.

Галатин влез. Полицейский попросил открыть одну из бочек. Галатин открыл ту, что уже открывал.

– А там? – спросил полицейский, – показывая на остальные ряды бочек.

– То же самое.

– Покажите.

Путаясь под крепежной сеткой, Галатин отодвинул две бочки первого ряда, открыл одну из следующих. Там был не порошок, там была какая-то остро пахнущая жидкость. Осторожно, стараясь не запачкаться, полицейский приблизился, заглянул в бочку, потянул носом.

– Спирт, – сказал он. – Ясно.

– Что ясно?

– Пойдемте.

Галатин прикрепил обратно крышку, они вылезли из кузова, Галатин закрыл двери на штырь.

– Замка нет? – спросил полицейский.

– Не знаю. Я же говорю, не моя машина, я…

– Все письменно опишете. Замка точно нет?

Полицейский, не спрашивая разрешения, пошел к кабине, залез, все там осмотрел и обшарил. Замка не нашел, вернулся и проявил смекалку: вынул штырь, всунул вместо него наручник и застегнул.

– Вот так. Никуда не денется. Ключи я тоже взял, – показал он ключи от машины. – Пойдемте.

– Куда?

– В отдел.

– Слушайте, я не против, но сначала надо отнести водителю телефон. Давайте вместе отнесем.

– Успеется. Пойдемте.

– Надо позвонить хозяину машины, он все объяснит! – осенило Галатина. И он тут же набрал номер Сольского, торопливо рассказал, что происходит.

– Елки же палки! – огорчился Иван. – Почему ты сразу не позвонил?

– Я собирался. Думал, получше Виталию станет, он сам… А тут вот… Вопросы у товарища.

– Дай мне его.

Галатин дал телефон полицейскому.

О содержании разговора он мог догадываться только по ответным репликам, которыми полицейский отзывался на объяснения Ивана.

– И что, что технический?.. А по документам стройматериалы и… Растворители не относятся… А разрешение? Меня не про вас интересует, а… А он кто? Откуда я знаю, может, он его убил? Никто не шутит, я вас тоже не знаю… Когда? Ладно, посмотрим. Кафе «Путное» знаете? Около него. Это мое дело… Вот и поговорим, чего вы мне издали рассказываете? Все, давайте!

Полицейский вернул Галатину телефон и сказал:

– Паспорт дайте.

Галатин дал ему свой паспорт, полицейский посмотрел.

– К родственникам, значит, едете?

– Да. К сыну и внучке.

– К водителю какое отношение имеете?

– Никакого. Мой товарищ, вы с ним говорили сейчас, попросил его, чтобы…

– Да, он сказал. И все-таки тормознемся, – полицейский сунул паспорт в папку с документами Виталия. – Идите к водителю, и жду вас в отделе. Этот ваш приедет, будем разбираться.

– В каком отделе? Где это?

– Недалеко, вам любой скажет. Давайте, жду.

Полицейский, огибая талые лужицы, пошел к своей машине, что стояла у въезда на стоянку, потоптался основательно ногами, стряхивая грязный снег, сел и уехал.

Галатин спохватился: у него в машине и чемодан, и гитара. С собой только бумажник. Ничего, приедет Иван и все разрулит. А пока надо в больницу.

 

Вестибюль больницы впору была назвать сенями, такой он был крошечный. Когда заносили Виталия, Галатин не обратил на это внимания. Или они через служебный вход заносили? Не помнит, ничего не различал в горячке.

В этих сенях почти половину пространства занимал стол, за ним сидел охранник и во что-то играл на планшете, слышалась знакомая музыка, простенький электронный наигрыш. Галатин узнал музыку – Марио, старый добрый Марио; он впервые увидел эту игру в начале девяностых у своего знакомого клавишника Бори Золотарева, тот, большой любитель технических новинок и чудинок, наладил это развлечение для сына. В каком-то устройстве, помнит Галатин, крутились обычные магнитофонные катушки, а на экране телевизора прыгал усатый человечек в комбинезоне, управлявшийся кнопками на пластмассовой коробочке. Боря, показывая, вошел в азарт, сын обижался, кричал: «Хватит, дай я!» – «Я не играю, а дяде показываю!» – отмахивался Боря. Штука и правда засасывающая, Галатин вскоре купил приставку «Денди», несколько картриджей к ней, два джойстика, и они с Антоном азартно и подолгу играли в парные игры – счастливые моменты, вспоминающиеся со слезами умиления. Галатин играл и один, в том числе гонял неутомимого Марио по лабиринтам и платформам. Потом появились другие игры, навороченные, сложные, с отличной графикой, Галатин пробовал в них играть, но быстро уставали глаза, раздражало множество всяких опций, режимов, необходимость постоянно что-то менять, апгрейдить, поэтому Галатин частенько возвращается к Марио, где не нужно слишком ломать голову, все зависит от ловкости пальцев.

И охранник, мужчина возраста Галатина, показался человеком близким по духу и поколению. А тот, ткнув пальцем в экран и поставив игру на паузу, спросил:

– Куда?

С близким человеком и пошутить можно, поэтому Галатин ответил:

– Есть варианты?

Глаза охранника над черной маской (он, наверное, выбрал этот цвет в масть своему черному форменному мундиру) были неподвижны. Словно ждали: что еще глупого скажешь?

– Товарищ у меня тут, – пояснил Галатин. – Хочу узнать, как и что. И у меня его телефон, жена звонит, отдать бы ему надо.

– Нельзя.

И охранник приподнял руку, показывая на дверь, где висел листок с крупной надписью: «КАРАНТИН. ПОСЕЩЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНЫ».

– А как же узнать, как телефон передать?

– В регистратуру позвонить.

– А номер?

Охранник большим пальцем указал на стену за собой. Там был стенд с различной информацией, в том числе листок с номером регистратуры. Галатин набрал его, услышал женский голос, который, показалось, заранее был готов к неприятным вопросам и поэтому звучал недовольно:

– Слушаю!

– Я насчет Виталия Королева, Виталия Сергеевича Королева, поступил сегодня днем без сознания, тут ему жена звонит, телефон бы передать и вообще, узнать, как он, – торопливо проговорил Галатин.

– Не по адресу, врачам звоните.

– А как…

Щелкнула брошенная трубка.

– Говорит, к врачам надо обращаться, – сказал Галатин охраннику.

– Само собой, – охранник глядел на планшет, ему не терпелось продолжить игру.

– Тогда я пройду на минутку? Или просто из двери – увижу кого-нибудь, позову, попрошу…

– Нельзя.

– А как врачам позвонить? Есть какие-то номера?

– Только регистратура.

– Ерунда получается: регистратура ничего не говорит, посылает к врачам, а до врачей добраться нельзя. Нелепые порядки.

– Вот уж так у нас! – сказал охранник с хвастливой иронией. Он вполне понимал, что порядки у нас, и не только в больнице, действительно нелепые, но обычно он был страдающей стороной, человеком, который сталкивается с нелепицами и не может их преодолеть, а тут, на службе, сам оказался частью нелепицы и может как-то отомстить за причиненные ему в других местах неудобства и обиды.

– Но у вас наверняка есть какие-то телефоны? Позвонить, если что-то не то?

– У меня все то, – ответил охранник и снял игру с паузы, продолжил ее.

Галатин постоял, слушая синтетическую музыку, которая теперь казалась не ностальгически милой, а раздражающе тупой и примитивной. Он уже знал, что сделает, и собирался с решимостью. Собрался. Быстрыми шагами пошел к двери, открыл ее и крикнул наугад:

– Врачи есть тут? Подойдите на минутку!

И тут же повернулся к охраннику, который громоздко выкарабкался из-за стола большим телом и направился к нему, выставил руку, предупредил:

– Без эксцессов! Я не вхожу, правил не нарушаю!

Но охранник не послушался. По тому, как он дернул руку Галатина, было ясно, что он привык иметь дело с вещами простыми и послушными – лопатами, рукоятками молотков и топоров, кирпичами и досками.

Было довольно смешно: охранник пытался оттащить Галатина от двери, рвал его руку, а Галатин крепко вцепился в дверь другой рукой и выкликал:

– Кто-нибудь подойдет? Что за бардак у вас тут?

В приоткрытую дверь была видна только часть коридора. Пахло хлоркой, санитарка в синем халате мыла шваброй линолеумный пол. Прервалась, оперлась на швабру и с интересом смотрела на Галатина, ничего не говоря.

– Что тут такое, в чем дело? – послышался голос, и появилась врачиха. Галатин узнал ее, именно она принимала Виталия и устраивала его в коридоре.

– Да отстань ты! – закричал он охраннику. – Не видишь, я уже разговариваю! Насчет Виталия Королева, которого мы с вами днем… Которого мы вам… Хватит дергать! – в бешенстве развернулся Галатин к охраннику. – Чего ты добиваешься? – И врачихе: – Скажите, чтобы перестал, я же не вхожу!

Врачиха не сказала, только посмотрела на охранника, и тот отпустил руку, проворчал что-то сквозь маску. Для вас же, так-растак, стараешься, и вы же, так-растак, мешаете работать, – не слышалось, но угадывалось в этом ворчании.

– Королев? – переспросила врачиха.

– Ну да.

Галатин, пользуясь послаблением, всунулся в дверь, посмотрел вдоль коридора. Вон там, через две кровати, была третья, он помнит, на ней лежал Виталий. Сейчас кровать есть, но пустая, Виталия нет.

Врачиха, проследив его взгляд, сказала:

– В реанимации он.

– Настолько серьезно?

– У нас все серьезно, – сказала врачиха и ушла.

Санитарка тут же начала орудовать шваброй, но орудовала при этом в направлении Галатина. Приблизилась и, не прекращая работы, сказала из-под опущенной головы:

– Помер он. В морг уволокли.

– Вы… Вот это да…А почему она… Про реанимацию?

– Потому. Статистика у них. Трое сегодня померли, перебор. Твоего завтрашним числом запишут.

– А морг где?

– За больницей. Сзади, – уточнила санитарка.

– Спасибо.

– Не за что. Только не говори, что я сказала.

– Не скажу.

Галатин закрыл дверь и пошел к выходу. Был готов сказать охраннику что-нибудь резкое и дерзкое, напомнить ему о совести и человечности, но тот уже сидел опять за столом, глядя в планшет и бойко постукивая пальцами, заставляя прыгать компьютерного человечка, и больше его ничто не интересовало.

Как только Галатин вышел из больницы, опять позвонила Лариса.

– Что там происходит? – спросила она. – Где Виталя?

– Перевели в другую палату, а меня не пускают, у них карантин, – сказал Галатин.

– С ума они, что ли, там сходят? Дайте кого-нибудь, я поговорю!

– Не с кем говорить, выгнали из больницы. Но я что-нибудь придумаю.

– Да уж придумайте! Я бы их там сейчас вверх дном перевернула!

– Я сам переверну, не волнуйтесь.

Галатину неловко было обманывать Ларису, но сказать о смерти Виталия он не мог. И надо ведь проверить сначала, может, санитарка напутала?

Он обогнул здание больницы, увидел вход в подвал с покатой крышей, с металлической дверью, выкрашенной в черный цвет. На двери была застекленная табличка, краска с изнанки облупилась, поэтому вместо слова «морг» значилось: «МО Г». Под ним самая популярная в России подпись мелкими буквами, тоже облупившимися, но по догадке легко прочитываемая: «Посторонним вход воспрещен». Под этой табличкой еще одна, металлическая, черным по белому: «Время работы с 9.00 до 18.00». Под нею еще одна, картонная, с выцветшими и размытыми буквами: «Выдача тел строго с 10.00 до 15.00». Но и этого оказалось недостаточно, внизу был прикреплен заламинированный бумажный листок: «Выдача тел осуществляется только на основании 1) свидетельства о смерти из ЗАГС 2) паспорта ответственного лица». Однако и этого не хватило, внизу кто-то крупно и сердито написал мелом: «Без оформления и не в рабочее время не звонить, никто не откроет!!!» И последним штрихом над «не звонить» было начертано «и не стучать!!!!!»

Но у Галатина была особая ситуация, он и позвонил, и постучал. Еще раз позвонил и постучал. Из-за двери – ни звука.

Что ж, подумал Галатин, посмотрим, что вы будете делать, когда придет полиция. И отправился искать отдел.

Спрашивал у людей, отдел оказался через несколько домов от кафе «Путное».

Тут позвонил Иван.

– Я выехал, – сказал он. – Что там нового?

– Да не очень хорошо. Сейчас сказали, что… Прямо язык не поворачивается.

– Не тяни!

– Похоже, Виталий умер.

– Что значит, похоже? Вась, ты не выпил там?

– Ни в коем случае. Врач сказала, что в реанимации, а уборщица, что в морге. Уборщице врать незачем.

– Одно к одному! Что делаешь, где ты сейчас?

– Не пускают в больницу, иду к полицейскому, который… Чтобы вместе в больницу пойти, разобраться.

– Правильно. Какой-то ты по голосу растерянный, Василий Русланыч.

– А ты бы не растерялся?

– Я бы нет. Ладно, выясняй все и держи меня в курсе.

– Хорошо.

Еще когда Галатин договаривал с Иваном, послышался звонок телефона Виталия. Галатин посмотрел: «Юлия Николаевна». Догадался, кто это. Ответить, не ответить? Все равно ведь будет названивать. Ответил:

– Юля, это я, Василий Русланович. Виталий занят сейчас, он тебе потом перезвонит.

– Когда?

– Когда сможет.

– У него все нормально?

– Вроде бы.

– Что значит вроде бы?

– Все нормально.

– Хорошо. Скажите, девочки хотят с ним поговорить.

– Скажу.

Отдел полиции начинался, как, наверное, и везде (Галатин сроду не бывал в таких местах), с дежурной части. За окном с соответствующей надписью сидел полицейский, держа телефон возле уха и что-то записывая. Галатин встал перед ним, полицейский кивнул ему, дав понять, что заметил, и выставил вверх палец: подождите. Галатин ждал, смотрел вдоль длинного коридора. Время от времени проходили работники, все без масок. Так оно и было в то время: люди, принадлежавшие одному кругу, служебному, семейному, соседскому, не опасались друг друга, будто считали, что от своих зараза не передается. Да и уставали бояться, страх ведь тоже устает.

На стуле напротив окна сидел с опущенной головой мужичок удивительно доисторического вида – в овчинном полушубке, который хотелось назвать зипуном или армяком, в меховой шапке, которой подошло бы имя треуха, в валенках с галошами. Так и чудилось, что на дворе ждет его каурая лошадка, запряженная в сани-розвальни.

Мужичок приподнял голову, показал красное лицо со слезящимися глазами, посмотрел на Галатина и обрадовался:

– Пришел?

– Пришел, – не стал возражать Галатин.

– Давно пора! – одобрил мужичок. – А то сижу тут один, как этот. Скажи ему там.

– Скажу.

– Молодец!

Мужичок уронил голову, не в силах держать ее так долго.

А дежурный полицейский, закончив разговор, спросил:

– Чего хотели?

– Сотрудник тут у вас. Довольно молодой, круглолицый такой.

– У нас все молодые и круглолицые.

– Он машину арестовал, грузовик, взял мой паспорт, а водитель в больнице, я пошел в больницу, а он, оказывается, умер.

– Ничего не понял. Кто арестовал, кто умер?

– Арестовал ваш сотрудник, не знаю его фамилии.

– А звание?

– Не помню. С двумя звездочками погоны, лейтенант.

– Саша! Кошелев! – громко крикнул дежурный.

В двери одного из кабинетов показался полицейский повыше и похудее того, кого искал Галатин.

– Ты никакую машину не арестовывал?

– Я с утра тут безвылазно сижу. Наверно, Полищук, он любит такие дела. Полищук! Ты тут?

Из другого кабинета вышел полицейский с кружкой в руке.

– Никого не арестовывал? – спросил Кошелев.

– Была охота под Новый год, – ответил Полищук. – Может, Бехтияров? Бехтияров!

Так они выкликали друг друга, и вскоре в дверях выстроилось с полдюжины полицейских, которые все были, как и говорил дежурный, молоды, но круглолицего знакомца не было.

И тут он вошел с улицы сам.

– А я вас ищу! – сказал Галатин. – Ваша помощь нужна, в больнице сказали, что водитель умер, что он в морге, а в морг не пускают.

– Что значит умер? – недовольно спросил круглолицый. – Ладно, пойдемте.

Они вышли, сели в машину полицейского и поехали к больнице, что заняло не больше пяти минут. За это время Галатин успел спросить, как зовут полицейского – неудобно было обращаться безымянно. Тот неохотно сообщил, что зовут его Никитой, но лучше обращаться по званию: товарищ лейтенант.

Опять позвонила Лариса. Галатин ответил коротко: продолжаю выяснять, сейчас как раз этим занимаюсь.

В больнице лейтенант Никита прошел мимо охранника, не поздоровавшись с ним и даже не глянув в его сторону. И направился сразу же в кабинет главврача на второй этаж. Галатин следовал за ним. В кабинет входить не пришлось, потому что главврач сама в это время выходила оттуда – высокая женщина в очках, с седыми волосами, видневшимися сквозь голубую полупрозрачную шапочку с резинкой по окружности.

– Здрасьте, Валентина Георгиевна, – уважительно поприветствовал ее лейтенант Никита.

– Здравствуй, ты чего тут?

– Да вот человек больного к вам поместил, водителя, он ехал с ним, фамилия Королев, а потом он пришел, а ему кто-то сказал, что водитель в реанимации, а кто-то, что он, наоборот, умер и в морге. Разобраться бы, а то путаница какая-то.

– Разберемся. Как мама?

– Стабильно, спасибо.

Главврач достала телефон, отошла в сторону, негромко с кем-то поговорила. Вернулась:

– Никакой путаницы. Скорее всего, когда сказали, что в реанимации, он там и был. Но не спасли. Сердечная недостаточность.

– Странно, – сказал Галатин. – У него аритмия была, давление пониженное. И вдруг недостаточность.

– Где аритмия, там и недостаточность. Вы кто ему?

– Ехали вместе. Попутчик.

– Надо родственникам сообщить.

– Логичней вам, – возразил Галатин. – У меня его телефон, там номер его жены, вот, Лариса, – Галатин подал женщине телефон, на дисплее которого было имя Ларисы, оставалось лишь нажать.

– А сами не можете?

– Я ему никто. Подумают еще что-нибудь.

– Никита, позвони ты, – попросила главврач лейтенанта. – Мало мне работы с утра до ночи, еще такие вещи родным говорить. С ума сойду.

Никите тоже не хотелось звонить.

– Надо бы проверить сначала, – сказал он. – Пусть человек в морге опознает. А то мало ли что…

– Ну, пусть опознает, идите, я туда позвоню, чтобы впустили.

У открытой двери морга их ждал предупрежденный служитель, пожилой мужчина в черном халате и черной шапочке, с голубой маской на лице.

– Маски! – неприветливо напомнил он лейтенанту и Галатину, которые в больнице, естественно, были в масках, а сейчас оба приспустили их на шею.

– Боитесь, мертвых заразим? – спросил Никита.

– Я пока живой, не болел и не собираюсь. Так что соблюдайте.

Спустились в подвал, где оказалось теплее, чем на улице. Небольшое помещение было пустым, только длинный металлический стол стоял посередине.

– Сейчас вывезу, – сказал служитель и скрылся за дверью с застекленным окошком. Через минуту выкатил тело, накрытое прозрачным целлофаном, обнаженный Виталий был весь виден. Служитель, тем не менее, откинул целлофан.

– Да, он, – сказал Галатин. – А почему голый, так надо?

– Вскрытие буду производить.

– Это обязательно? – спросил Галатин.

– Если больной в стационаре пробыл меньше суток – обязательно. Невзирая на родственников. Вы кто?

– Не родственник.

– Тем более. А у вас какие вопросы? – обратился служитель к лейтенанту Никите.

– Да никаких. Опознали, и все.

– Только непонятно, – озадачился вслух Галатин. – Как ему диагноз смерти поставили, если вскрытия не было?

– А кто поставил?

– Главврач.

– Вот у нее и спросите.

– Да ясно все, – вступился Никита за главврача. – Сердце прихватило, раз – и нет человека. У меня дядя так в сорок лет умер. Нагнулся ботинки шнуровать, упал и не встал. Потом сказали – тромб оторвался.

– Обычное дело, – подтвердил служитель, и в голосе его Галатину послышалась нотка горделивости – возможно, от причастности к таинственному делу смерти, которая проявляет себя с величественной неожиданностью, достойной уважения, а то и восхищения.

Тут наступила пауза, во время которой все трое смотрели на тело и молчали. О чем-то думали. Может быть, служитель уже примерялся, как будет вскрывать, исследовать, а потом зашивать. А Никита, возможно, глядя на молодого еще мужчину, подумал, что и с ним это может случиться, и невольно прикидывал, сколько еще осталось жить до такого возраста. О том, что смерть может настигнуть раньше, теоретически завтра и даже сегодня вечером, и даже прямо сейчас, у него, естественно, и мысли не было. А Галатин никак не мог осознать, что Виталий мертв. Лицо совсем живое, словно спящее, только очень уж белое. И тело как живое, особенно пальцы рук, отличавшиеся цветом – темнее от работы на воздухе и с не всегда чистыми предметами. А под пушистым островком паха лежало то, что напомнило Галатину то ли гриб со съехавшей набок шляпкой, то ли небольшой выкорчеванный пенек. Как странно – этим Виталий общался с Ларисой, Юлей, возможно, и с другими женщинами, это наверняка было предметом его не всегда осознанных, но постоянных дум и забот, это стало причиной его детей, то есть других жизней, это обладало удивительной, уникальной способностью увеличиваться, как ничто другое в человеческом теле, а теперь, оставаясь внешне таким же, стало никаким, несуществующим, мертвым. Да еще и унизительно крохотным: остальные части тела не изменились или почти не изменились в пропорциях, а оно будто усохло, потому что зависит от поступающей крови, а кровь сейчас совсем не поступает.

Когда вышли, Никита сказал:

– Давайте все-таки вы звоните. Она, жена его, вас хоть как-то знает?

– Видела.

– Ну вот. А то позвонит полицейский, подумает, что тут криминал какой-то, истерика начнется, пока объяснишь… Короче, звоните.

– А можно Сольскому позвонить, это его хозяин, вернее, компаньон, – искал отмазку Галатин. – Тот, с которым вы разговаривали. И пусть он сообщит.

– На другого перевалить хотите? – проницательно спросил Никита.

– Не перевалить, а… И откройте машину, мне до приезда Сольского деваться некуда. А к их перевозкам я не имею отношения, так что…

– В отделе посидите.

Галатину стало обидно. Только что они с этим молодым человеком делали общее дело, были вместе, в почти дружеском общении и единстве, скрепленном стоянием над умершим человеком – ведь всегда же смерть сближает тех, кто остался в живых. Но нет, лейтенант сразу же отстранился, стал опять служебно чуждым.

Однако этот не великого ума юноша сумел понять правду: да, собирался Галатин перевалить все на Ивана. И, чтобы доказать лейтенанту Никите, что не настолько он слабодушен, Галатин тут же набрал номер Ларисы.

– Лариса, здравствуйте…

– Ну? Что с ним?

– Понимаете, ему, как я говорил, плохо стало. Внезапно. У него раньше такое было?

– Вы издеваетесь, что ли?! Было, не было! Он живой?

Галатин молчал, глядя на лейтенанта и будто прося его помощи. Тот отвернулся.

Послышался плач Ларисы. Она все поняла без ответа. Плач перешел в крик с отчаянными и бессмысленными словами: «Да мама же ты моя, да что же  это такое! Да как это может быть! Да что ж теперь делать?»

Только женщины могут рыдать так открыто и горестно, мужчины не умеют. И не потому, что древние кодексы чести предписывают мужчинам быть сдержанными, хотя и это тоже. Главная причина: страдать вслух и без удержу означает признать и принять чью-то смерть, то есть признать смерть как таковую, в том числе и возможную свою, а мужчинам это слишком трудно, они не в силах полностью поверить, что могут перестать жить. Женщины природным чутьем осознают свою родственность со смертью, как с частью жизни, мужчина с этим смириться не хочет.

Наконец Лариса сумела что-то выговорить. Галатин не понял:

– Что?

– Адрес. Адрес скажите. Или пришлите.

– Да, сейчас пришлю.

 

Галатин и лейтенант вернулись в отдел, Никита завел Галатина в дежурную часть, где стояли несколько столов, указал на место в углу.

– Там посидите. Можно? – спросил он дежурного.

– Да пусть.

Галатин сел у стола боком, придвинув спинку стула к стене. Откинул голову, закрыл глаза, приготовился ждать.

Вскоре позвонила Юля. Сказать ей о смерти Виталия или не сказать? Надо сказать. У нее такие же права, как и у Ларисы. То есть официально не такие, но… Не его это дело, какие.

Галатин путанными, сбивчивыми словами рассказал, как и что произошло. Юля плакала тише, чем Лариса, всхлипывала, неразборчиво что-то шептала. Попросила подождать, сказала, что перезвонит. Перезвонила минут через пять, говорила на удивление спокойно и деловито:

– Где это, адрес скажите.

– Я могу, но такая история. Лариса звонила, его…

– Я знаю! И?

– Она хочет приехать.

– И что?

– Если вы тут вместе окажетесь…

– Ну, и окажемся, и что? Ей давно пора узнать, вот и узнает. Он все тянул, все боялся, а теперь ему бояться нечего! Так я и знала, что этим кончится! Сто раз предлагала: хватит мотаться, у нас тут водителям не меньше платят, особенно если продукты возить, там и деньгами дают, и натурой. Нет, люблю дальнюю дорогу! Вот и получи теперь дальнюю дорогу, дальше некуда!

– Юля…

– Что? Не так говорю? Как умею говорю! Детей его больных кто лечить будет теперь, он подумал? Как мы теперь жить будем, он подумал? Дальняя дорога, твою мать! Романтик нашелся! Короче, Василий Романович, шлите адрес, а остальное вас не касается!

Галатин не стал поправлять, что Русланович, а не Романович, послал Юле адрес.

К концу дня в отдел возвращались те, кто работал на земле, как называют это полицейские, Галатина согнали из-за стола в углу, он пересел за другой, но попросили уйти и оттуда, в результате он оказался в единственно свободном помещении – в зарешеченном изоляторе со скамьями-нарами по стенам. Здесь он был некоторое время единственным постояльцем, потом привели и впихнули двух пьяных пожилых мужчин, грязных, с ободранными и окровавленными лицами. Они сели напротив друг друга и доругивались.

– Говорил я тебе, – упрекал один.

– А не надо было лезть, – отвечал другой.

– Кто лез?

– Не я же!

– А я, что ли? Сам начал!

– Чего я начал?

– Того! Забыл? Пьянь!

– Мало тебе?

– Закрой пасть!

– Сам закрой!

Пришел начальник в звании майора, веселый, бодрый, глянул за решетку, увидел в руках Галатина телефон (Галатин развлекал себя игрой в слова), удивился:

– Почему у задержанного телефон?

– Он не задержанный, – сказал дежурный. – Он типа свидетель. Никита держит.

– Да хоть кто, в камере не положено. Забери.

– Есть, – послушно ответил дежурный.

А майор обратил внимание на одного из пьяниц.

– Тормасин, опять ты тут?

– Не опять, а снова, – невежливо буркнул пьяница. – Делать вам не хрен по пустякам людей хватать. Сами себе работу производите.

Майор, видимо, был в настроении поговорить, поэтому охотно отозвался:

– Как раз нам есть что делать, Тормасин, а ты только под ногами путаешься! Думаешь, я хочу под Новый год в обезьянник побольше придурков напихать? Нет, дорогой, я хочу, чтобы там было пусто и елочка стояла! С фонариками!

– В советское время людей в праздники не брали! – сказал второй пьяница. – И на Первое мая, и в октябрьские, и под Новый год. Специальный указ был: люди отдыхают, им разрешили, зря никого не хватать!

– Вы не просто пьяные, а дрались, – заметил подошедший дежурный. – Давайте телефон, – он просунул руку через решетку.

Галатин не перечил, подошел и отдал свой телефон. В конце концов, действительно, порядок есть порядок. Да и второй телефон у него останется, телефон Виталия. А еще Галатину не хотелось огорчать пустыми спорами и сопротивлением майора, который с первой минуты чем-то стал ему симпатичен. Может, тем, что был он хорош фигурой, выправкой, хорош простым и умным, энергичным лицом – такой человек не сделает зла для удовольствия, только по необходимости и по службе. А еще от майора пахло душистой праздничной смесью одеколона и чего-то алкогольного, коньяка или виски. Да, он где-то слегка тюкнул, но тюкнул умеренно, в хорошей компании и с хорошим разговором, не в ущерб службе, у него прекрасное настроение, он весь в ожидании заработанного праздника в кругу семьи, и это ожидание словно разливалось вокруг майора, делало казенное помещение уютным, поэтому и на лице дежурного была улыбка от удовольствия глядеть на веселого начальника, и оба пьяницы смотрели на него без злости, скорее с завистью по отношению к его здоровью и свободе. И Галатин, отдавая телефон дежурному, сказал ему и майору:

– Нельзя так нельзя. С наступающим вас, кстати. И поменьше вам работы.

– И вам того же! – бодро откликнулся майор и пошел по коридору в свой кабинет, провожаемый доброжелательными взглядами.

– Он у вас человек! – высказался один из пьяниц.

– Не жалуемся, – согласился дежурный.

Галатин вернулся на свое место, лег, закинув руки за голову, закрыл глаза и приготовился ждать.

Он лежал так долго, и это было ему не в тягость. Давно ему не приходилось быть ничем не занятым. Привык, как и все мы привыкли, что нет свободного местечка в нашем досуге: если не книги, то телевизор, если не телевизор, то интернет, если не интернет, то телефон с тем же интернетом, чатами, играми, или слушаем что-то через наушники, наедине с собой остаться некогда, а кому-то уже и страшно.

Теперь же плыли в голове Галатина обрывки образов и мыслей, и он сначала с любопытством в них вглядывался, а потом и вовсе отпустил, погрузился в созерцание мерцающей густой пустоты, похожей на взвесь мелкого планктона в морской глубине, при том что Галатин никогда не бывал на морской глубине и не видел планктона…

 

Вечером примчался Сольский и быстро все разрулил: Галатина тут же выпустили, потом Иван поговорил с лейтенантом Никитой, вместе с ним отправились к майору, там тоже о чем-то поговорили, Иван получил ключи от машины и папку с документами, а Галатин свой паспорт и телефон, а телефон Виталия отдал Ивану. Вместе съездили в больницу, Иван так же легко, как и Никита, прошел мимо охранника, отличие лишь в том, что поздоровался. Охранник привстал, но тут же сел: опытным взглядом различил в Сольском человека, который везде пройдет независимо от разрешения. В больнице Иван о чем-то беседовал с главврачом в ее кабинете, Галатин ждал у двери. Сольский вышел мрачный, сказал:

– Вот так оно и бывает.

– Как? Диагноз подтвердился? Она сказала, что сердечная недостаточность, а еще даже вскрытия не было, – сказал Галатин голосом ябеды, тут же это уловив и немного удивившись, но поздно – слова сказаны.

– Да какая разница, Вася? – вздохнул Иван.

– Родные захотят узнать, отчего умер.

– Отчего, отчего… От смерти умер. Ты голодный, наверно?

– Не без того.

Они пошли в кафе «Путное», где поужинали, и Сольский коротко рассказал, почему лейтенант задержал машину. В бочках был метанол, метиловый спирт, одна фирма из Саратова поставляла его в Подмосковье для производства полиформальдегида, из которого делается какой-то особый пластик, все законно, все по документам, Виталя их в отдельной папочке хранил, но машина не совсем оборудована под перевозку метанола, а главное, у Виталия не имелось разрешения на транспортировку горючих материалов – раньше не было необходимости, не возили таких грузов.

– А сейчас на все согласишься. Хотели проскочить, не вышло, – сказал Иван.

– И как договорился? Штраф заплатил?

– Пришлось. Теперь у меня прибыли от доставки будет – ноль. Но доставить все равно надо. Или сам поеду, а свою машину тут оставлю, потом вернусь, или буду водителя искать. Под Новый год попробуй найди кого-нибудь. Ты-то как поедешь? Меня подождешь или есть варианты?

– Уже узнал, автобус утром идет до Рязани. А оттуда легко добраться.

– Ночевать где будешь?

– В машине, если можно.

– Можно, но не нужно. Тут есть нормальная гостиница, номера недорогие. Поспать надо как следует. И тебе, и мне.

Они устроились в этой гостинице, где санузел, туалет с ванной, был общий для двух номеров. Галатин поговорил с Антоном, узнал новости, поговорил и с Алисой, которая показалась спокойной, но от этого Галатину стало лишь больнее – сдерживается девочка, а сдерживаться тяжело, давит, давит на сердце камешек. Потом позвонил отцу, тот не сразу подошел к телефону. Наконец ответил, удивившись:

– Ты разве не дома?

– Поехал по делам. Тетя Тоня заходила?

– Какая тетя Тоня?

И тут же возник голос тети Тони, которая взяла у отца трубку:

– Да тут я, тут! Чудит он до невозможности, каждый раз объясняю ему, чего тут делаю. Все, ухожу уже, спать пора. Все нормально, Вася, не волнуйся!

Ивану же на телефон Виталия позвонила Лариса, а потом, почти сразу же, Юля.

– Обе приехали, представляешь? – сказал он, входя в номер Галатина.

– А ты о второй знал?

– Конечно, знал. Он сперва все хвастался, что бабенку завел на перекус, так и говорил – на перекус. А вместо перекуса получилась вторая семья. Девчонки-близняшки, прикипел он к ним. На два фронта рвался, вот и надорвал сердечко. Ладно, пойду – надо их как-то развести, а то скандал выйдет.

– Мне с тобой?

– Отдыхай, справлюсь.

 

30.

 

Иван не сумел развести Ларису и Юлю. Женщины встретились в самом неподходящем для знакомства месте: в морге. Лариса стояла над телом мужа и плакала, вошла Юля, тоже с плачем, тут-то все и выяснилось. Продолжая плакать, Лариса всячески обзывала Юлю, упрекнув и мужа: «Мало, что ты умер, ты меня еще и опозорил!» Юля в ответ кричала, что он давно собирался уйти от Ларисы, что он ее давно не любит, а любит только Юлю и своих дочек. Узнав о дочках, Лариса совсем взбеленилась и заявила, что пусть эта сучка придорожная, которая всех шоферов через себя пропустила, даже не надеется, что ее приблудышей кто-то засчитает за детей ее мужа, и если эта тварь думает, что ей от Виталия что-нибудь достанется в смысле наследства, то пусть лучше сразу заткнется, пока она сама ее не заткнет. Присутствовавшие при этом Сольский, отец Ларисы, привезший ее на своей машине, сосед Юли, доставивший ее и все порывавшийся выйти, но никак не находивший удобного момента, служитель морга, производивший вскрытие, главврач, пришедшая проконтролировать ситуацию, лейтенант Никита, которого Иван позвал для официальности и наведения порядка, если потребуется, – никто из них не пытался вмешиваться. Никита только негромко приговаривал: «Успокойтесь, женщины, успокойтесь!» Но женщины не успокаивались, долго еще ругались и готовы были вцепиться друг в друга, только присутствие покойника их удержало от этого.

А потом, через год, Лариса неожиданно приехала к Юле, грубовато сказала: «Какие-никакие, а они его дети, не померли тут еще?» – «Не волнуйся, живей тебя!» – в тон ей ответила Юля. Но после этого Лариса достала бутылку и сказала, что в любом случае годовщину надо отметить. А у Юли была и своя бутылка, она тоже собиралась в одиночестве справлять годовые поминки. Сели, выпили, закусили, поговорили, потом пришли девочки, гулявшие на улице, Юля рассказала об их проблемах, а Лариса вспомнила, что ее одноклассник стал авторитетным педиатром, может помочь.

И тот помог, и девочки поправили здоровье, выросли, пристрастились путешествовать, завели канал «Две сестры_Travel», ставший очень популярным, Лариса, ставшая бабушкой Ларисой, регулярно его смотрела и с гордостью говорила своим внуку и внучке: «Родственницы ваши, вашего покойного деда дочери. Веселый был у вас дед. Разносторонний». Но внука и внучку это не заинтересовало, они были хоть и малы, но уже хорошо разбирались в окружающем мире, их ничего в нем не удивляло, как и других жителей наступившего нового времени.

Правда, с самой Юлей Лариса к тому времени перестала общаться: Юля еще раз вышла замуж, родила новому мужу сына, и Ларисе стало обидно за Виталия, как было бы, наверное, обидно ему самому, если бы он остался жив.

 

31.

 

Настя, очнувшись от тяжелого сна, первым делом хотела потребовать телефон и увидела, что он рядом, на тумбочке. Взяла его. Телефон пах чем-то едко-химическим – наверное, обработали. Позвонила Алисе. Дочь обрадовалась, сказала, что у нее все хорошо, у папы тоже все хорошо, а у тебя, все хорошо? Да, все хорошо, через силу улыбнулась Настя. Вот и хорошо, сказала Алиса.

Насте было немного досадно видеть и слышать дочь такой успокоившейся, будто ничего особенного не произошло. Но ее можно понять: мама в больнице, с ней там не может случиться ничего плохого, и она ведь сама говорит, что у нее все хорошо. Пусть это не совсем так, дети чувствуют, когда их немного обманывают, но Алиса согласна быть обманутой. И понимает не хуже взрослых: если кому-то совсем плохо, то не хватит сил притворяться. Так что, даже если маме и не совсем хорошо, но достаточно хорошо, чтобы говорить, что хорошо. Железная логика психологического самосохранения, подумала Настя и порадовалась тому, что может так ясно мыслить.

– Папу позвать? – спросила Алиса.

– Да нет. Или позови, – тут же передумала Настя.

И Антон возник на дисплее. Значит, был рядом с Алисой. Настя почувствовала непрошеный приступ благодарности. Даже в носу стало влажно и глаза чуть-чуть защипало. Это меня от болезни так размягчило, объяснила себе Настя. И задала пустой вопрос из разряда тех, которыми обмениваются муж и жена, когда не о чем говорить, но ощущение диалога все же нужно – так, наверное, попискивают обезьянки в вольере, обозначая: «Я тут!» – «И я тут!» – «Я ем банан!» – «И я ем банан». Вроде и не сказали ничего, и поговорили.

– Как вы там? – спросила Настя.

– Нормально. Ты-то как?

– Лежу.

– Что говорят?

– Ничего. Я спала, врачей нет сейчас, – Настя оглядела палату и, понизив голос, сообщила: – Нас тут шесть коек.

– Хорошо сказала – нас шесть коек, – улыбнулся Антон.

– Да ладно тебе. Я еще к системе подключена, качают что-то.

– В тебя или из тебя?

– Очень смешно.

Совсем теплый и дружеский разговор получается, будто ничего не было, спохватилась Настя. Надо как-то повернуть разговор, но как? Связь громкая, Алиса слышит. Придется учесть на будущее и больше этой ошибки не повторять, а сейчас просто закруглить разговор чем-нибудь нейтральным.

– Извини, если нарушила твои планы, – сказала Настя.

– Совсем не в себе? Понимаешь же, что все мои планы теперь тут.

– Никто не обязывает. Алисе няню ищут. Может, уже нашли.

– Зачем? – спросила невидимая Алиса. – Какая няня, у меня папа тут.

– Потом поговорим, – сказала Настя. – Все, пока, созвонимся еще.

Совсем она не форме, проиграла диалог вчистую. Еще бы не проиграть – в голове будто ком тяжелой, горячей и мокрой ваты. Вата. Вино вата. Какая-то детская загадка, шутка, мама что-то такое говорила, это из ее детства. Вино и вата, а вместе – виновата. Ну и что? Бесит нелепость сочетания двух абсолютно не имеющих друг к другу отношения вещей. Вино – вата. В чем смысл игры слов? Почему они пришли в голову? Вино – вата, вино – вата. Виновата. Она виновата. Перед кем? Она ни перед кем не виновата.

Как же ни перед кем? А Дмитрий, Митя? Она только сейчас вспомнила о нем, а тот, бедный, наверное, уже обзвонился. Настя посмотрела пропущенные звонки, номера Дмитрия там не было. Это встревожило, она позвонила сама. Ответил женский голос:

– Да?

– Что да? Вы кто?

– Мы больница. Я телефон протираю, а вы кто?

– Я… Родственница. Жена. Где он?

– Не знаю, мы тут обработкой занимаемся. Придут, заберут телефон, отнесут.

– Куда?

– Где лежит.

– Он в больнице?

– Девушка, мне работать надо. Через час позвоните, поговорите, он вам скажет, где он и что. До свидания.

– А какая больница? – выкрикнула Настя, но женщина уже отключилась.

 

Больница была такая, в какую Согдеев никогда бы не попал, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Варя, обеспокоенная тем, что шеф третий час лежит в отдыхательной комнате, чего среди дня никогда не бывало, вошла туда и увидела: Дмитрий Алексеевич сидит, опершись руками о диван, и раскачивается взад-вперед. Нет, он не раскачивается, он, поняла Варя, пытается встать, но не может. Ее это напугало.

– Дмитрий Алексеевич, вы чего?

– Ничего. Помоги.

Варя подошла, неловко обняла Согдеева за плечи. В ее молодой жизни еще не было случая, чтобы помогать кому-то встать, она не знала, как это делать.

– Под мышки, дура, – с болезненной раздраженностью научил Согдеев.

Варя растерянно засуетилась. Спереди сунуть руки Согдееву под мышки – колени его мешают, близко не подойдешь, сбоку изловчиться – одной рукой получается, вторая из-за широкой спины Согдеева не достает, только кончики пальцев проникают в щель между рукой и телом шефа, чувствуется при этом, как там горячо и мокро.

Согдеев рванулся, приподнялся, но тут же опять сел.

Выругался коротким словом. Посидел, тяжело дыша, выдавил:

– Чего-то совсем мне не того. Звони в скорую.

– Я искала нормальные клиники…

– В обычную скорую звони! В любую!

И Варя позвонила, и приехала обычная скорая помощь. Врач и фельдшерица осмотрели Согдеева и сразу же приговорили:

– Надо ехать.

Согдеев не возражал.

И повезли больного, по пути выяснив, где могут принять, желательно в ближайшей клинике, человеку совсем худо. Ближайшая оказалась на расстоянии в пол-Москвы, но деваться некуда, поехали. Однако вскоре Согдеев хрипеть, задыхаться, девушка-фельдшерица испугалась, крикнула врачу, сидевшему рядом с водителем:

– Роберт Степанович, он умирает!

Роберт Степанович, человек с тридцатипятилетним стажем службы в экстренной медицинской помощи, ненавидел свою работу и не мог без нее жить, за что дополнительно ненавидел и себя, но работа отчасти оправдывала его запои, в которые он уходил раз в полгода. И больше всего он не любил, когда кто-то отдавал концы в дороге. Невольно чувствуешь себя причастным к гибели человека, да и отчеты потом писать замучаешься, учитывая, что каждый такой инцидент расследуется в административном порядке, и обязательно возникают негодующие родственники, которым дела нет до пробок на дорогах, до нехватки машин, оборудования и препаратов, а руководство тебя каждый раз натаскивает: о пробках, оборудовании и препаратах ни слова, упирайте на то, что больной умер бы при любых условиях, вы ничего не могли сделать, а мы вас обязательно поддержим.

Осмотрев больного, Роберт Степанович велел водителю свернуть к больнице, что была самой ближней: топографию клиник Москвы он знал наизусть. На то, чтобы связываться с диспетчерской и ждать, когда диспетчерская с кем-то договорится, он не стал тратить время. Тут вечный конфликт интересов: люди из службы скорой помощи не хотят, чтобы больной помер в машине, а люди из больницы не хотят, чтобы он помер там.

В приемном покое, естественно, возникли трения, принимать отказывались, ссылались на отсутствие мест, прибежал заместитель главврача, которого Роберт Степанович хорошо знал, и тот знал Роберта Степановича.

– Имейте совесть, – закричал заместитель. – Опять к нам?

– Не преувеличивайте, последний раз я у вас полгода назад был.

– А других, думаете, нет? Все к нам сворачивают! – страдал заместитель.

– Пока будем спорить, получим жмурика, – сказал Роберт Степанович, не опасаясь, что больной услышит: Согдеев был без сознания.

На самом деле это только казалось: Дмитрий Алексеевич все слышал и все понимал, но понимал бессильно и отстраненно. Откуда-то из глубин мозга кто-то, имеющий отношение к Согдееву, но не совсем он сам, говорил далеким голосом: надо открыть глаза. Надо что-то сказать. Надо потребовать. Надо призвать их к порядку. А кто-то второй отвечал: не могу. Да и зачем? И это «зачем» удивляло еще одного Согдеева, третьего, самого близкого к нему, но почему-то самого беспомощного, который был только свидетелем. Как это зачем, чтобы выжить, объяснял этот третий. Ну, это уж теперь как карта ляжет, хладнокровно отвечал второй. Ты поглянь, поглянь на него, жаловался первый третьему сварливым голосом сутяжного пенсионера. Пошевелиться ему лень, зачем, видите ли! Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать! Ты, действительно, как-то это… Пошевелись хотя бы, а то так и помереть недолго. Ну, и помрем, отвечал второй. Все равно к этому идет. Жить хорошо, когда все лучше и лучше, а лучше теперь уже не будет, будет только хуже. Ну – и зачем? Только мучиться.

Меж тем тело Согдеева куда-то везли, чьи-то руки подхватывали, перекладывали его, и все трое споривших замолчали, успокоились. Или смирились.

Через какое-то время он неожиданно очнулся и обнаружил, что в голове все ясно, нет никаких троих, есть только он один, Дмитрий Алексеевич Согдеев, который тут же оценил обстановку, как он и привык это делать. Повернув голову, он увидел, что лежит в длинном коридоре. Краска на стенах, пластик на потолке, плафоны, двери – все убого и бедно. Бюджетно, как выражаются в народе, привыкшем считать каждую копейку. Но Согдеев-то от этого отвык, особенно когда касалось его самого – у него все должно быть самое качественное и лучшее, в том числе медицинское обслуживание. Как он попал в эту клоаку? И почему никто не подходит? Ум его ясен, но организму плохо, особенно терзает жажда – возможно, последствие нескольких рюмок выпитого с утра коньяку. На миг стало радостно оттого, что он сохранил память – помнит о коньяке, но тут же радость сменилась гневом.

– Пить дайте! – прохрипел он. – Что за кавардак тут у вас? Где кто?

– А кого надо? – послышался сзади старческий, болезненный и насмешливый голос. Как бы даже издевательский.

И Согдееву почему-то захотелось увидеть говорившего. Он выворачивал шею, пытаясь оглянуться, ерзал, но не сумел так извернуться, чтобы увидеть соседа по коридору, выхватил взглядом только те же стены, двери, потолок. И, обессилев, лег в прежнее положение.

– Пить, – попросил он, на этот раз шепотом.

И вдруг заплакал. Впервые за долгое, очень долгое время, последний раз он плакал восемнадцать лет назад, когда умерла мама.

 

32.

 

Антон хотел устроиться на ночь в зале, чтобы быть поближе к дочери, но Алиса удивилась:

– Ты чего тут? Меня, что ли, караулить будешь? И тут мама спала.

– Думаешь, если буду спать на ее месте, заболею?

– А то нет! Инфекция же.

– Ладно, пойду в спальню. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Но Алиса не собиралась спать, у нее было важное дело. Полгода назад она решила создать себе друга или подругу. Или двойника. Не такого, как компьютерная искусственная Алиса, ее тезка, которую в России придумали вместо общей для всего мира Сири. С этой Алисой вообще получилась глупость, она появилась намного позже, чем сама живая Алиса, но теперь все, кто узнаёт, что ее зовут Алисой, обязательно спрашивают: «Это не в честь той Алисы, которая в интернете?» Да еще и смеются, дебилы. Что тут смешного?

Алисе захотелось создать то, что называют тульпой. Многие создают их тупо, по образцам, а потом попадают от них в зависимость, Алисе же хотелось иметь умную, как она сама, подругу. Чтобы умела думать и говорить. Возражать, спорить. Для этого Алисе понадобилось записывать все свои разговоры, поэтому она ходила с включенным диктофоном и в школе, и дома. И стала в это время очень словоохотливой. Так она создавала для подруги, которую назвала Лиасой, запас слов, выражений, целых предложений, а потом учила ее вставлять это к месту. Сначала приходилось подсказывать, а потом Лиаса все чаще стала выдавать неожиданные ответы и вопросы. Она – ожила. Алиса наметила продемонстрировать это на своем канале вечером перед Новым годом. И все сдохнут от зависти. Будут спрашивать, как это сделать. Она согласится консультировать – не даром, конечно. У ее канала появятся тысячи подписчиков, а всякие торговые фирмы будут предлагать разместить рекламу. Через год Алиса начнет так зарабатывать, что станет самостоятельной.

В разгар работы она узнала, что мама хочет уйти от папы. Алиса рассердилась: очень уж не вовремя. Теперь надо притворяться, изображать печаль. Да, есть печаль, но изображать-то зачем? Она уходила к себе, общалась с Лиасой, и ей было с нею все комфортнее. Но сегодня Алиса приготовила для подруги разговор, который той не понравится. Она весь день репетировала его мысленно – этим, кстати, многие и ограничиваются, общаются со своими тульпами как с призраками, живущими в голове, и это вредно, может кончиться тем, что тульпа вылезет из твоей головы и станет тобой, а ты вся занырнешь к себе в голову и станешь тульпой. Надо четко понимать, что она не в голове, а отдельно, что она это она, а ты это ты.

И вот Алиса ушла к себе, оставила дверь приоткрытой, прислушалась. Отец у себя в комнате включил телевизор, это хорошо. Можно говорить обычным голосом, не шептаться. Но и не кричать. Нормально разговаривать. Лиаса была уже готова, устроилась на кровати, поджала под себя ноги, глядит вопросительно и немного испуганно. Что-то чувствует. И правильно чувствует.

– Ты доигралась, – сказала Алиса. – Я тебя сейчас убью. 

– Да ладно, – не поверила Лиаса. 

– Не ладно, а да. 

– Дети не убивают. 

– Я не ребенок. Из-за тебя мама чуть не умерла, дура. 

– Сама дура. 

– И это все? Больше ничего не можешь сказать?

– Отстань, – огрызнулась Лиаса.

– Я тебя убью, сказала, – настаивала Алиса.

– Валяй. 

– Не веришь?

– Верю, не верю, тебе-то что? Ты сама решаешь. 

– Да, я решаю. И решила убить. 

– Ты пока разговариваешь. 

– Это мое дело. Давай, говори, что хочешь сказать перед смертью. 

– Ничего я не хочу сказать. 

– Последнее слово это называется. 

– Да пошла ты. 

– Это твое последнее слово?

– Ну. 

– Тебе просто нечего сказать. Ты тупая. У тебя ничего своего. 

– Зачем тогда со мной общаешься?

– Уже не общаюсь. 

– А сейчас что делаешь?

– Говорю, что хочу тебя убить. Это не общение. 

– Кровь противная и пахнет. Ты тут будешь спать с ужасом, поняла? Ты вообще тут спать не будешь. У тебя кровь на постели. 

– Хватит врать! – прикрикнула Алиса. – Больше ты меня не обманешь. 

– На постели кровь. Посмотри. Подними одеяло и посмотри. 

– Нет там ничего. Тебя нет, и крови нет. Хочешь, докажу, что тебя нет?

– Докажи. 

– Ты сказала про одеяло, а тут покрывало сначала на одеяле. Была бы настоящая, ты бы видела. А тебя нет, вот ты и говоришь про одеяло. 

– Я сказала про одеяло, а имела в виду покрывало! – весело пропела Лиаса. 

– Замолчи!

– Хочешь посмотреть, да? Посмотри, я никому не скажу. А то будешь теперь думать, есть кровь или нет. С ума сойдешь. Посмотри и успокоишься. 

– Отстань. Откуда там кровь, если я еще тебя не убила? 

– Мало ли. Посмотри. 

– Нет там ничего! И молчи, сказала, а то как дам! … ! – выругалась Алиса. 

– Сама это слово! 

– …! – с наслаждением повторила Алиса и ударила себя по щеке. 

И еще раз, и еще, и еще. 

– Ты супер! – восхищенно сказала Лиаса. – Ты класс, ты лучше всех. Я не смогу без тебя, не убивай меня, плиз, плиз, пли-и-з! – жалобным тоненьким голоском умоляла Лиаса. 

– Ладно, пока прощаю, – смилостивилась Алиса. – Но больше так не делай. Не отвлекай меня от мамы, поняла? Я ее забросила совсем с тобой. Поняла, спрашиваю?

– Поняла. Я тебя обожаю. 

– Все, спокойной ночи. 

– Спокойной ночи, любовь моя. 

Алиса только что совсем не хотела спать, но вдруг сразу же сильно захотела. Она посмотрела на кровать, на покрывало. В комнате светила только настольная лампа, и было темновато. Алиса включила верхний свет. Подошла к кровати, постояла. Тихо вскрикнула:

– Я что, идиотка совсем? 

И сдернула покрывало, а потом и одеяло, и простыню, и наматрасник, скинула подушку. Голый голубоватый матрас лежал перед ней. Крови не было.

 

33.

 

Из верхних эшелонов власти до средних и нижних было доведено пожелание, чтобы средние и нижние организовали выдвижение инициативы по усилению контроля за соблюдением масочно-перчаточного режима. Инициатива была выдвинута, ее одобрили и рекомендовали к исполнению. И по всей стране начались проверки и рейды, коснулось это и того городка, откуда Галатин собирался выехать в Рязань.

Рано утром он явился на автобусную станцию, купил билет и пошел к автобусу, а там была очередь. У двери стояла молоденькая проверяльщица, мобилизованная из какой-то административной структуры, и мерила всем температуру бесконтактным термометром. Ей было также указано не пускать никого без перчаток и масок. С перчатками, учитывая зимнее время, у пассажиров проблем не было, маски тоже имелись или, в крайнем случае, одалживались; Галатин увидел, как молодой человек, войдя в автобус, сунул свою маску за спиной контролерши своему товарищу, тот нацепил ее и благополучно прошел, а из-за температуры возникла первая свара. Галатин, стоя в конце очереди, наблюдал.

– С ума вы посходили? – кричал мужчина солидного сложения, в добротной дубленке, которую он, возможно, купил еще в советское время и надевал лишь по праздникам, вот она и сохранилась. – Жена, значит, поедет, а я нет?

Проверяльщица нервно ответила:

– Я виновата, что у вас температура?

Жена мужчины в дубленке, уже вошедшая в автобус, вышла обратно. Она была высокая, под стать мужу, в шубе, тоже сохранившейся с советского времени. Было в этой паре спаянное единство, угадывались долголетнее экономное и прочное сожительство, причем муж наверняка добытчик, созидатель семейного достатка, а жена – ревностная хозяйка дома, та самая, которая и коня на скаку остановит, и в горящую воду войдет, однако часто оказывается удивительно беспомощной перед лицом самой мелкой власти вроде какой-нибудь тетки из домоуправления. Если она не сама эта тетка.

Она взялась уговаривать девушку:

– Нас дети и внуки ждут, поймите наше положение! А он не больной, он вчера выпил немного, а с похмелья всегда температурит! Говорила я тебе – не пей! – упрекнула она мужа.

– Чего я выпил? Полстакашку одну, говорить не о чем!

– Пусти, милая! Раньше пустишь, раньше сама к мужу и деткам попадешь! – женщина льстила этой, скажем с сожалением, весьма некрасивой барышне предположением, что у нее есть муж и детки. Та и на это не купилась:

– Не могу! Не имею права!

Дожидавшийся своей очереди на посадку мужчина в долгополом черном пальто с белым шарфом, в меховой стильной фуражке, этакий, сразу видно, провинциальный щеголь, интеллектуал и диссидент, заметил:

– Горячительные напитки поэтому так и называются – они горячат! У меня тоже градусы имеются, но градусы не те, не от болезни. Если ваш приборчик повышение покажет, посмотрю, как вы меня не пустите! И он бракованный у вас, я видел, некоторым тридцать два градуса показал!

– Это он так на холоде, – объяснила девушка. – Но нам про минимальную температуру ничего не сказали.

– Ну да, хоть она трупная будет, – язвительно отозвался интеллектуал. – А при какой температуре нельзя пускать, вам сказали?

– При повышенной.

– Это сколько? Тридцать шесть и семь – уже повышенная?

– Нам сказали – с тридцати семи.

– С тридцати семи! – восхитился интеллектуал. – И кто эту цифру определил?

– Не знаю, я не врач.

– Отлично! Она не знает и не врач, но проверяет! В таком случае пригласите того, кто знает и кто врач, а вас мы слушаться не будем, ясно?

– В самом-то деле! Пойдем, Сергей! – позвала женщина.

И муж с женой решительно поднялись в автобус. Девушка обиженно и беспомощно посмотрела им вслед, она не знала, что делать. Тут подошел от другого автобуса закончивший работу ее коллега, лет пятидесяти, с сухим и болезненным лицом, похожий на советского деятеля Суслова, которого мало кто помнит, но Галатин еще помнил.

– В чем дело? – спросил он.

– С температурой входят! Я их что, силой держать буду?

Суслов оглядел очередь осуждающим взглядом и приказал:

– В таком случае не пускай пока никого. Я сейчас.

Он ушел и тут же вернулся с полицейским, которого Галатин узнал: вчера он был дежурным в отделе. А сегодня, значит, поручили работу на воздухе.

– Соблюдаем порядок, не доводим до конфликта! – распорядился полицейский.

В результате мужчину в дубленке настоятельно попросили выйти и еще раз провериться. Тот возражал, но вышел, у него оказалась температура тридцать семь и пять.

– Еще выше стала! – оповестила девушка-проверяльщица.

– Это от нервов! – закричала женщина в шубе. – Вы что тут беспредел разводите, мы законно билеты купили!

– Ничего страшного, сдадите, в кассе примут, – сказал Суслов.

– Нам не сдать надо, а ехать! Вы рехнулись, что ли, к родным детям нас не пускать? Вы чего добиваетесь? Я вам такое тут сейчас устрою, что вы пожалеете, что со мной связались, я серьезно говорю, хватит тут своевольничать, ишь какие!

Женщина шумела все громче и смелее и уже не выглядела такой робкой и просительной перед начальством, как показалось сперва, потому что дело касалось самого важного в ее жизни – семьи, детей и внуков, которые ее ждут, и она всех порвет, кто встанет на ее пути. Так она и выкрикнула, что порвет, но никого не порвала, а девушка под опекой Суслова и полицейского продолжала проверять температуру, и отсеяла еще троих – Галатина, интеллектуала и старуху в шерстяном вязаном платке и куртке, которая ей была настолько велика, что выглядела балахоном в форме конуса до земли.

Все отсеянные возмущались, требовали позвать руководство, грозили письменными жалобами, пытались договориться с проверяльщицей, с Сусловым, с полицейским, взывали к совести, в итоге автобус ушел, а они остались. К ним вскоре присоединились еще двое – юноша и девушка, которых не пустили в другой автобус, тоже на Рязань, но с другим маршрутом.

Всей группой они отправились сдавать билеты в кирпичное здание автобусной станции, неприхотливой архитектурой напоминающее общественный туалет. Кассирша принять билеты отказалась:

– До отхода вернуть надо было. А после отхода считается, что использованные, – сказала она.

И услышала такие проклятия, такую ругань, такие угрозы, каких, наверно, никогда не слышала в своей жизни. Казалось, еще немного, и рассерженные люди разнесут тут все, выбьют стекло в окошке, высадят решетку и что-нибудь сделают с самой кассиршей. Но ничего не произошло, кассирша лишь задернула ядовито-желтую занавеску, отгораживаясь от бунтовщиков, и они вышли на улицу с целью найти какой-то транспорт, потому что ехать никто не передумал.

К ним подошел хмурый мужик, заросший полуседой щетиной, спросил:

– Всем в Рязань?

– Всем! – обрадованно ответили ему.

– Ну, поехали.

Мужик повел людей к своей «газели», стоявшей неподалеку. Она была черного цвета и не имела окон в кузове, на их месте были глухие прямоугольные плоские выпуклости.

– Грузовая, что ли? – недоверчиво спросил мужчина в дубленке.

Щетинистый распахнул дверцы.

– Никакая не грузовая, сидячие места видите?

В кузове были две скамьи по бортам.

– Да это же труповозка, похоронная машина! – догадался интеллектуал.

– Никакая не труповозка, нормальная грузо-пассажирская машина многоцелевого назначения, – возразил щетинистый. – Кому не нравится, может на такси ехать.

– За три тысячи? Сам ехай! – сказала жена мужа.

– А у тебя почем, дядя? – спросил интеллектуал.

Щетинистый назвал цену. Она была приемлемой, чуть дороже, чем на автобусе.

– Ехать всего три часа! – бодро сказал молодой человек, глянув на девушку, с которой не был знаком, но не прочь был познакомиться.

И все забрались в кузов, расселись, дверцы закрылись, машина тронулась. Тут же выяснилось, что в ней нет освещения. И что кабинка водителя отгорожена сплошной перегородкой. Интеллектуал постучал:

– Родимый, ау! У тебя тут темно, как в могиле! Ты хоть слышишь нас?

– Слышу! – отозвался водитель. – Лампочка перегорела, а кому свет надо, у всех телефоны, посветите. А если остановиться приспичит, стукните, скажете! Кому в кузове не нравится, в кабине есть место, но только до Сасыкина, я человека там взять должен.

– Человека! А мы не люди? – спросил интеллектуал.

Никто не захотел ехать в кабине до Сасыкина. Едва оказавшись вместе в темном кузове, они почувствовали общую волну судьбы, уже жили общей долей и стеснялись выбрать долю отдельную, ибо признали бы тогда себя лучше прочих, а у нас, как известно, лучше прочих публично признавать себя не принято, хотя каждый о себе именно так и думает, но тихо, тайно, чтобы никого не дразнить. Если бы кто догадался предложить старушке, она, может, согласилась бы, но никто не догадался. И молодой человек не предложил девушке, хотя была у него такая джентльменская мысль. Но эта мысль вошла в противоречие с желанием побыть рядом с девушкой, и желание победило.

И вот они ехали, семеро попутчиков, и было им не темно, потому что юноша, девушка и интеллектуал достали телефоны, чтобы занять и развлечь себя, и от этих телефонов достаточно было света, чтобы видеть друг друга. То есть видели те, кто напротив: муж с женой, старушка и девушка видели интеллектуала, Галатина и юношу, а интеллектуал, Галатин и юноша видели мужа с женой, старушку и девушку. Видели, впрочем, не очень ясно, телефоны освещали пространство вокруг себя, а люди оставались в тени, как будто сидели где-то у небольшого ночного костра или у печки или вовсе при свете лучин.

Интеллектуал, первым доставший телефон, первым от него и отвлекся, снял маску, оглядел окружающих, а потом обратил внимание на вещи, которые пассажиры положили и поставили на пол между рядами, там были сумки мужа с женой, объемистый рюкзак молодого человека, чемоданы девушки и Галатина (гитару он поставил рядом с собой), а старушка держала свою сумку на коленях.

– Ну, здравствуйте! – сказал интеллектуал. – Так и будем молча ехать? Я вот Гусаров Андрей Андреевич, немножко художник, – он щелкнул пальцем по большому, не меньше метра в высоту, прямоугольному пакету в плотной оберточной бумаге, который он пристроил на сиденье между собой и дверьми. – А что маску снял, не бойтесь, я переболевший, у меня антитела, могу поделиться.

– А мы привитые, – сказали муж с женой, и тоже сняли маски.

– И я переболевшая, – сказала старушка, и тоже сняла маску.

Сняли маски и молодой человек с девушкой, сняли без объяснений. Не те нынче времена, чтобы молодость объяснялась со зрелостью и старостью, оправдывалась перед нею. Наоборот, зрелость и старость заискивают перед молодостью, словно чувствуя какую-то свою вину.

Галатин тоже снял маску, и тоже молча: врать про справку он не хотел.

– Вещи мы неудачно разместили, – сказал Гусаров. – И ноги деть некуда, и такое ощущение, что покойника между собой везем, только вразбивку, расчлененного. Давайте их к кабине переложим, как думаете?

Все подумали так же. И переложили, переставили все к кабине, сразу стало будто просторнее.

– А я вас знаю, – сказала девушка Гусарову. – Я в краеведческом музее работаю, у нас там ваша выставка была.

– И неоднократно, – подтвердил Гусаров. – Вас не Вероника зовут?

– Нет. Почему Вероника?

– Знакомая у меня была Вероника, вы очень на нее похожи.

– Вы скажете! – усмехнулся молодой человек. – Если похожа, то и имя такое же? А кто на Пушкина похож, у него имя Саша должно быть?

Шутка была так себе, но замечание резонное, девушка короткой улыбкой поблагодарила молодого человека, а ему того и надо было.

Гусаров принял вызов, тоже усмехнулся, и его усмешка выглядела намного увереннее, чем у молодого человека:

– Естественно, такого не бывает, я это в юмористическом ключе сказал, но спасибо, что разъяснили. Хорошо, не Вероника. Тогда можно угадаю? С трех раз?

– Попробуйте, – разрешила девушка.

Гусаров нестесненным взглядом оглядел ее. Молодой человек ревниво наблюдал, и ясно читался в его глазах комментарий: ишь ты, какой хитрый, нашел способ легально пялиться на девушку.

– Если бы я вас нарисовал, – вслух размышлял, Гусаров, – то назвал бы портрет Анастасия. Нет?

– Не угадали.

– Тогда Арина.

Девушка удивилась:

– Вы знали, да?

– Неужели попал? – удивилась и старушка.

– Не знал, – сказал Гусаров. – Мне чутье подсказало. И я везучий. Если шанс один из ста, он мой.

В его словах был некий намек. Охмуряет барышню, подумал Галатин. При всех охмуряет, смелый мужчина.

Девушка тоже поняла это и опустила голову, что-то рассматривая в телефоне. Показала, что игру не поддерживает.

– А меня Данила зовут, – представился молодой человек. – В автосервисе по электронике работаю. Если кому что, то ко мне. На Просечной сервис, лучший в городе.

– В автосервисе и без машины? – удивился Гусаров.

– В ремонте.

– А трактора там у вас не чинят? – поинтересовался мужчина в дубленке. – Мини-трактор если?

– Только иномарки, – ответил Данила с долей похвальбы, но похвальбы обоснованной и заслуженной. И не себя ведь похвалил, а родное предприятие, хотя отчасти все-таки и себя.

– У вас мини-трактор? Вы фермер? – спросил мужчину Гусаров.

– Вроде того. Сергей Михалыч меня зовут, а это супруга моя Светлана Павловна. В Рязани у нас две дочери, едем Новый год отмечать. Традиция, собираемся всем, как бы сказать, выводком. Два внука там и две внучки, полный комплект.

– Прямо давай всю биографию расскажи, будто кому интересно! – укорила мужа Светлана Павловна.

– Очень интересно! – воскликнул Гусаров. – Мы ведь так живем, что с людьми перестали лицом к лицу общаться! А каждый человек – эпопея!

И он повернулся к сидевшему рядом Галатину. Галатин, расположенный к нему, ибо чуял в Гусарове своего ментального двойника, не чинился, сказал:

– Галатин Василий Русланович, музыкант.

– На концерт едете?

– Нет. К сыну в Москву.

– Через Рязань?

– Так получилось. Прямого сообщения с Москвой у вас нет.

– Это верно. Ни прямого, ни косвенного. А вас как зовут, бабушка? Или вам неприятно, когда бабушкой кличут? Можем – мадам?

– Какая я тебе мадам, – махнула рукой старушка и неловко засмеялась. – И не бабушка я, у бабушек внуки, а я обошлась, одна живу.

– Тогда – сударыня. Прекрасное русское слово! Не против?

Галатин огорчился: он любил в людях веселость и раскованное красноречие, но не терпел панибратства и бесцеремонности, а Гусаров, похоже, склонен был заходить за грань. Жаль, таким симпатичным казался. Галатину хотелось как-то вступиться за старушку, но она сама себя защитила, ответив художнику с неожиданной иронией:

– Ты, я вижу, по сударыням спец у нас. И по дамам. Не трудись насчет меня, зови Риммой Сергеевной.

– Восхищен! Так меня и надо, шалтай-болтая, правильно, Римма Сергеевна! – закричал Гусаров. – Всю жизнь страдаю из-за своей разговорчивости, а все не успокоюсь. Но есть оправдание, у меня праздник, у меня картину взяли для Всероссийской экспозиции нового авангарда! В Рязани откроется после Нового года, а картины отбирали по всей стране, представляете?

– Эту, что ль, картину? – спросил Данила.

– Ее самую! Могу показать, только вам не понравится.

– Здорово живете, зачем вы такие тогда рисуете? – спросила Светлана Павловна. – Если знаете, что они не нравятся?

– Они нравятся, но далеко не всем.

– Ясно. Избранным! – с неприкрытой язвительностью сказал Данила.

Арина одобрила его наскок быстрым взглядом, Данила приосанился, чувствуя себя почти победителем. Жаль, что не сел сразу рядом с нею, было бы намного удобнее общаться, а теперь придется что-то придумывать, чтобы пересесть.

Кстати, чтобы читатели не путались, покажем наглядно, кто как разместился:

 

 

– Да никаким не избранным, – возразил Гусаров. – Просто надо вглядеться, вот и все. Если вглядеться, то любой понять может.

– А покажите, мы и вглядимся, – предложил Данила.

– Провоцируете, молодой человек? – проницательно спросил Гусаров. – Чтоб вы знали, у меня в жизни сплошные провокации, и я их не боюсь. Могу и показать, хотя в таком свете смешно картину представлять, но, как говорится, шедевры даже тогда шедевры, когда их никто не видит. Я не говорю, что у меня шедевр, но… Судите сами.

Гусаров аккуратно развязал и размотал шпагат и развернул бумагу, не снимая ее полностью, освободив лишь лицевую часть картины. Поставил ее на колени, голова его оказалась ниже верхнего края, ему пришлось выглядывать сбоку.

Картина представляла из себя серовато-беловатую поверхность, перечеркнутую наклонной бледно-синеватой полосой.

– Офигеть, – сказал Данила. – Прямо этот самый. Репин.

– Врубель, – поправила девушка.

Они были уже заодно, эти молодые люди, они уже чувствовали, что у них есть нечто общее. И другие чувствовали это.

– Абстракция? – спросила Светлана Павловна.

– Авангард, сказали же тебе, – ответил ей Сергей Михалыч, явно сочувствуя по доброте своей незадачливому художнику.

– Есть настроение, – честно сказал Галатин.

Он не лукавил, картина ему скорее понравилась, он хоть и не большой знаток был современного изобразительного искусства, но всегда видел, где есть смысл, а где голая имитация.

– Серьезно? – недоверчиво спросил Гусаров. – Нравится?

– Да, интересно.

– А про что она? – спросила Арина. – Вы не думайте, я понимаю, что есть бессюжетные вещи, есть супрематизм, дадаизм, кубизм, много чего, – Арина блистала познаниями, вполне ожидаемыми у сотрудницы музея. – Но все равно художник в любую абстракцию вкладывает какой-то смысл. Вы сами какой вкладываете?

– Да все же ясно! – вступила вдруг Римма Сергеевна. – Не видите, что ли? Это потолок, а в потолке трещина. То есть шов между плитами. Но шов заделанный и побеленный. Как в квартире. Только цвет грустный, или здесь у нас слишком темно. Больничный какой-то. Или это и есть потолок в больнице?

– Римма Сергеевна, преклоняюсь! – поклонился вместе с картиной Гусаров. – Не просто в яблочко, а в самые семечки! Не поверите, она так и называется, то есть не совсем так, «В реанимации», но это именно потолок в больнице.

– Лежали там? – спросил Сергей Михалыч.

– Лежать для замысла не обязательно, хотя лежал, но по другому поводу, я ее еще до больницы написал. В голове родилась, чисто теоретически. Не как диагноз, а как состояние.

– Я у нас в музее таких не видела, – сказала Арина.

– В музее, Ариночка, я выставил голый реализм. Портреты современников, включая главу нашей администрации, из-за которого эта выставка и стала возможна, я имею в виду прошлогоднюю. А было дело когда-то, и секретарей райкомов партии рисовал, и передовиков производства. Времена меняются, хорошие мои, власть меняется, даже общественный строй поменялся, а вкусы у руководства те же: чтобы похоже и гладко. Никаких импрессионизмов и экспрессионизмов, никаких крупных мазков, я попробовал одного деятеля мастихином написать, техника такая, не кистью а вроде шпателя такая штука, эффектно получилось, этот портрет потом на выставке побывал, но под псевдонимом, то есть я не назвал, что это Иван Иваныч Иванов, а как-то, не помню, типа портрет коммуниста, но многие все равно узнали, а Иван Иваныч не принял, зачем, говорит, у меня лоб синий, а щеки зеленые? Ладно, нарисовал ему лоб белый, щеки розовые, холст, масло, шестьдесят на девяносто, остался доволен. Этот портрет даже на похоронах перед гробом несли. А тому портрету, который как бы коммунист, ему повезло, он в начале девяностых аж во Францию попал. Тогда много международных мероприятий было, обмен начался, и вот была франко-русская выставка, от них художники из глубинки, и от нас художники из глубинки, и город в глубинке, а название, на минуточку, – Коньяк. Неподалеку от Бордо.

– Какие-то все спиртные названия, – сказал Данила.

– Так Франция же, – объяснил Сергей Михалыч.

– Именно! – подтвердил Гусаров. – Кстати, раз уж речь зашла, никого не огорчит, если я отхлебну? – он достал из кармана плоскую бутылочку. – Вам не предлагаю, поскольку, сами понимаете, из горлышка не комильфо.

Он отвинтил пробку и приложился с таким удовольствием, что все невольно ему позавидовали.

– У нас свое есть, – сказал Сергей Михалыч. – Наливка. Такая наливка, что лучше всякого коньяка, в том числе французского. Можем угостить. Угостим? – спросил он супругу.

– Ты вчера угощался.

– Вчера другое дело. Наливка же, не водка. Пусть люди оценят.

– А из чего пить-то? – сомневалась Светлана Павловна.

– У меня пластиковые стаканчики есть, – сказал Данила, залезая в рюкзак и доставая с десяток стаканов, всунутых один в другой. И тут же, наверное, подумал, что Арина может истолковать это не в его пользу, и объяснил: – Это я не для вина, это я если где чая выпить или кофе, я посудой не пользуюсь, какую дают, потому что ее плохо моют, а у меня свои стаканы.

– Мудро! – похвалил Гусаров.

Сергей Михалыч достал большую пластиковую бутыль с жидкостью вишневого цвета.

– В пластике, конечно, не хранят, она в стеклянных емкостях у нас, но для короткой перевозки не страшно, вкуса не портит.

Данила раздал стаканы. Все взяли, никто не отказался, только Арина предупредила:

– Мне чуть-чуть.

Сергей Михалыч разлил, дотянувшись до каждого. Трасса федерального значения, по которой они ехали, была довольно ровной, поэтому обошлось без неприятностей, никто не пролил, хотя Данила успел помечтать, что Арина немного плеснет себе на джинсы, огорчится, а Данила тут же достанет из своего запасливого рюкзака салфетки – и влажные, и обычные, и поможет Арине сначала потереть пятна влажными салфетками, а потом высушить обычными. Но нет, Арина не пролила ни капли, да и налил ей Сергей Михалыч, как она и просила, чуть-чуть. Правда, все равно вышло полстакана, потому что понятия о чуть-чуть у Арины и Сергея Михалыча были разные: она-то думала, что это на донышке, а для Сергея Михалыча меньше половины вообще не считалось, и смотреть не на что, и пить нечего.

Галатин совсем не знаток в напитках, но ему показалось, что багряная с пеной жидкость отдает тем запахом, который бывает у крепко пьющих людей не сразу после выпивки, а с похмелья. Откуда Галатину известен этот запах, спросите вы. А кому в России он неизвестен, отвечу я. Кто ни разу не встречался с похмельными людьми? Нет таких.

Но вкус наливки, которую пригубил Галатин, оказался вполне приятен – чуть терпкий, с вишневой явственной интонацией, немного корицы и чего-то еще, возможно, смородинового листа. Отец и мама любили чай, настоянный на смородиновом листе, Галатин помнит этот вкус с детства.

– Василий Русланович, не торопитесь! – мягко упрекнул его Гусаров. – Не на поминках же мы, чтобы молча пить!

Надо же, имя-отчество запомнил, подумал Галатин.

Как тут же выяснилось, Гусаров запомнил всех.

– Извините за инициативу, – поднял стакан художник, – но предложу тост. Дополнения и уточнения приветствуются. Тост такой: с наступающим вас Новым годом, Сергей Михалыч, Светлана Павловна, Римма Сергеевна, Арина, Василий Русланович и Данила! Я не скажу ничего оригинального, а только пожелаю, чтобы он был лучше этого года или хотя бы не хуже, учитывая, что все мы с вами остались живы и относительно здоровы! Кто-то что-то добавит?

Никто не захотел добавить.

– Сказано исчерпывающе! – одобрил Сергей Михалыч. – Выпьем!

И все выпили.

Наливка, какой бы она ни была разной на вкус для всех уже потому, что каждый имел свои предпочтения и пристрастия, обладала одинаковым действием: все ощутили приятную теплоту, обволакивающую тело и проникшую в голову, где сразу же стало хорошо и уютно, как в своем родном доме. Вас удивит это сравнение, в чьем же еще доме, если голова – своя? Но в том-то и дело, что мы большую часть жизни проводим у собственного мозга как в гостях. Мы чувствуем себя чужими своим мыслям. Мы оглядываемся, ничего вокруг не узнавая. И очень часто, обидевшись на свой мозг, покидаем его и бродим где-то рядом, за дверью, прислушиваясь к чужому то ли празднику, то ли скандалу.

– Вдогонку? – предложил Сергей Михалыч. – У меня тоже тост есть.

– Все мы твои тосты знаем, а людям и так уже хорошо, – сказала Светлана Павловна.

Всем и правда было уже хорошо. Только Данила чувствовал беспокойство, видя, как Арина все чаще поглядывает на Гусарова.

– Это сколько же вам лет, если в советское время уже рисовали? – спросил он художника.

– Намекаешь на возраст? Дело не в возрасте, а в ощущениях. Молодой я был. И во Франции был молодой. Застрял я там на полгода. Не хвалюсь, но правды не стесняются, влюбилась в меня одна немка, жил я у нее.

– Не путаете? Вы во Франции были, – поддел Данила.

– Не путаю, Данила. Во Франции немцы вполне живут. Город Страсбург такой есть, там половина немцы, половина французы. Очень интересно наблюдать: сидят два человека, один на французском говорит, второй ему на немецком отвечает, и прекрасно друг другу понимают! Дружба народов во всей красе!

– А как это было, расскажите, – попросила Арина.

И Гусаров рассказал.

На выставке в Коньяке собрался разноплеменный и разновозрастной люд. Это было в рамках европейского литературного салона, поэтому художников позвали не обычных, а тех, кто занимался комбинированным творчеством, в частности таким жанром, как поэтические подписи к картинам. Гусаров всегда этим увлекался, сначала сочинял целые поэмы, а потом пришел к чеканной форме пятистиший в духе японских танка – какими он себе эти танка представлял. Упомянутый Гусаровым потрет советского чиновника изначально тоже имел такую подпись:

 

Глядя на человека,

Смотри, куда сам он смотрит,

Тогда и узнаешь, где он.

И если он смотрит в будущее,

Тогда вам с ним по пути.

 

Картина попала на экспозицию 87-го года, к 70-летнему юбилею Октябрьской революции, и называлась она тогда «Коммунист». Но вскоре слово стало ругательным, а картина оказалась на выставке демократической, и автор изменил подпись:

 

Глядя на человека,

Смотри, куда сам он смотрит,

Тогда и узнаешь, где он.

И если он смотрит в прошлое,

Тогда вам с ним не по пути.

 

А во Франции она выставлялась под названием «Посторонний», и стихи стали такими:

 

Глядя на человека,

Смотри, куда сам он смотрит,

Тогда и узнаешь, где он.

И если он смотрит в тебя,

Значит, это ты сам.

 

Гусарову не снесло, однако, голову во Франции. Больше того, несмотря на молодость и здоровье, он чувствовал себя странно вялым, почти разбитым – возможно, из-за обилия впечатлений. А тут еще эта немка из Страсбурга, рисовавшая вполне традиционные пейзажи, которые, казалось, изображали не страсбургские окрестности, а рязанщину, пензенщину или правобережную саратовщину, что-нибудь холмисто-равнинное, невольно вспоминались заученные в детстве строки:

 

Все в тающей дымке:

Холмы, перелески.

Здесь краски не ярки

И звуки не резки.[10]

 

Но темперамент у этой французской немки, веснушчатой и беловолосой, оказался бурным. В первый же вечер она постучала в номер Гусарова с бутылкой вина и сказала, превратив «эр» его имени в серебристое тремоло:

– Андр-р-рэ?

– Да, Андрей.

– Франсе, дойч, инглиш?

– Никакого. Разве дойч литл шпрехе, я ин ди шуле два раза язык менял, ченч то дойч, то инглиш. В результате насинг, зеро, нихт шпрехен.

Бруна, так звали женщину, принесла не только вино, но и немецко-русский словарь. После двух бокалов она пролистала его, быстро нашла нужные слова и спросила:

– Андр-р-рэ, я нравиться ты?

– Очень. Вери, вери, натюрлихь.

– О-кей, Андр-р-рэ. Айн момент! – Листание словаря. – Постель?

– С удовольствием! Йес.

Через неделю, в день закрытия выставки было сказано (опять-таки со словарем):

– Андр-р-рэ, ехать Страсбург я и ты?

– Зачем?

– Любовь.

– Спасибо, конечно, но у меня виза заканчивается. Виза финиш, ферштеен?

– Не проблема. Я решать.

И она решила, и они поехали. У Бруны была любовь, а у него интерес к заграничной жизни. Да и Бруна была хороша стройным и сильным телом бывшей лыжницы. За полгода она выучилась коряво, но бойко говорить по-русски. Сооружала, например, такую конструкцию:

– Андр-р-рэ, я честная женщина, поэтому сказать открытое сердце, ты художник плохо, шлейхт, мэр-р-рдэ, но ты гений мужчина. Это мой парадокс. Я хотеть, чтобы надоел ты я, но никак.

А Гусарову – надоело. Даже обидно – прекрасный город, милые люди, любящая женщина, да еще и работящая, картины были ее хобби, а трудилась она на хорошей должности в головном офисе телекомпании ARTE, но Гусарову все чаще было физически муторно, настроение паршивое, картины не пишутся, стихи не сочиняются.

– Вам просто женщина не нравилась, вот вы и страдали, – прокомментировала этот момент Арина. – Нельзя с человеком жить, если не любишь. И это у вас отражалось на физическом состоянии.

Гусаров не согласился и рассказал, что и в девяностые, и в нулевые поездил по миру, но везде одна и та же история: через день-два становится нехорошо, начинаются неполадки то с желудком, то с печенью, то с головой – болит, а с чего болит, непонятно. А возвращается домой, и тут же все приходит в норму. И не только с заграницей такая штука, и в Москве, и в Рязани, везде, где Гусаров пробовал пожить, что больше соответствовало бы его таланту, признанию и общественному положению, ему неизменно становилось худо. Он обратился к психологу, тот выслушал и сказал, что это похоже на болезнь, названия которой нет, но он бы ее назвал – родинозависимость.

Тут Сергей Михалыч щелкнул пальцами и воскликнул:

– Точно! А ты меня ругаешь! – обратился он к жене. – У меня та же самая история! Мы, когда с супругой немного поднялись, в начале нулевых, когда еще дышать можно было, когда они не все под себя подмяли…

– Кто – они? – спросил Галатин.

– Они. Кто понял, понял. Ну вот, мы каждый год повадились на море летать – в Турцию, в Египет, в Болгарию, но всегда брали неделю, не больше. И я ничего, даже приятно, как минимум – терпимо.

– Ишь ты, – проворчала Светлана Павловна. – Море, солнышко, все включено, а ему терпимо.

– Дай досказать, что ты, ей-богу… Так вот, один раз она мне говорит: я за неделю отдохнуть не успеваю, давай побольше возьмем, десять дней, одиннадцать ночей. Я согласился, не подумав. Нет, я подумал, но они же у нас какие? Если что решили, спорить бесполезно. Если вам жена говорит, что посоветоваться хочет, то она хочет на самом деле, чтобы вы согласились. И тут два выхода: или согласиться сразу, или через два часа, потому что ты все равно согласишься, так зачем время терять?

– Неправда, я всегда твое мнение слушаю! – возразила Светлана Павловна.

– Ага. И поступаешь по-своему. Короче, полетели в Хорватию мы тогда. Врать не буду, хорошо было, море теплое, прямо парное, помнишь, Свет, мы там в грозу голышом купались?

– Нашел что рассказывать!

– А чего? Молодые же были, что нам, чуть за сорок, раздеться еще друг при друге не стыдно, да и ночь, никого вокруг не было, одни мы были дураки шальные. И не боялись! Молния фигачит, гром гремит, дождь проливной пошел, и тоже теплый, сверху тепло, и в воде тепло, такое ощущение, что везде кругом вода, а мы как русалки. То есть она русалка, а я…

– Русал! – предложил Данила.

– Водяной, – Сергей Михалыч подобрал слово проще и привычней. – И вот мы, значит… У нас дети дома почти взрослые, а мы тут в воде кувыркаемся в обнимку…

– Ну-ну! – остерегла Светлана Павловна. – Начал тут эротику сочинять, вино заиграло?

– Да? А кто раздеться первый предложил? Не ты? И в воду потащила! Разбойница у нас была Светлана Павловна, авантюристка!

– Да хватит уже тебе, начал про одно, а свернул в похабщину какую-то. Ты к чему вел-то? 

– К тому! Не помнишь? Я через неделю ангиной заболел! С детства не болел ни разу, а тут жара, а я заболел! 

– Пиво холодное не надо было пить!

– Да не холодное оно было! Вот женщина! Сто раз ей говорил – нормальное пиво было, я такое и раньше пил каждый день, да, немного прохладное, но кто же пиво теплое пьет? Нет, не в пиве было дело, а в том, что я домой хотел так, что затосковал! Как когда-то говорили? В здоровом теле здоровый дух! А если дух нездоровый, то и тело болеет. А прилетели домой – никакого горла, все в полном порядке. Значит, и у меня то же самое обнаружилось – родинозависимость! – торжествующе сказал Сергей Михалыч супруге, будто поставил наконец точку в давнем споре. 

Данила в это время думал о чем-то своем. И спросил художника:

– То есть, значит, вы там везде остаться могли и не остались?

– Совершенно верно. 

– Ну, не знаю. Я бы, если бы возможность была, хоть завтра свалил. Не потому что родину не люблю, но совсем же другие возможности. И платят нормально. Я по своему уровню там бы точно не потерялся. Ко мне со всего района тачки гонят со сложными случаями, я бы там свою мастерскую открыл. И дом купил бы в кредит. А тут боишься семью завести, потому что неизвестно, что завтра будет. 

– Почему неизвестно? – хмыкнул Гусаров. – Завтра будет то же, что сегодня и что вчера. Пора привыкнуть. 

– А я не хочу привыкать, хочу жизнь строить! – заявил Данила, дойдя до пафоса под действием вина. 

– Вам кто-то тут сильно мешает? – спросила Арина. Недобро спросила, с подтекстом спросила, и за этим подтекстом угадывалась четкая жизненная позиция. 

Данила понял, что дал маху. Он ведь что хотел? Он хотел намекнуть на то, что хороший мастер, что у него серьезные планы на создание семьи, а работа за границей была лишь поводом, чтобы подвести к этой теме. Арина же выловила только заграницу, и это надо исправить. 

– Да нет, – сказал он. – Я чисто абстрактно, на самом деле куда я денусь, у меня тут и дом, в смысле, у родителей, и у них там целое хозяйство, корову даже держат. Овцы есть, кабан был, кур десятка два, участок пятнадцать соток, там и сад у нас, и огород. Я им помогаю, конечно. С сестрой занимаюсь, она маленькая у меня. 

– С этого бы и начинали. А то – чисто абстрактно! Я давно заметила, как говорят про чисто абстрактно, то все плохо, а как спросишь конкретно, оказывается, все хорошо. И сад, и корова, и машин, наверно, несколько.

Все притихли, почувствовав себя в чем-то виноватыми, будто девушка не Даниле делала выговор, а им всем. 

Гусаров разрядил обстановку, сказав Сергею Михалычу:

– Если вы сейчас еще наливочки предложите, думаю, никто не откажется. 

– Да запросто! – с охотой откликнулся Сергей Михалыч. 

Светлана Павловна начала было:

– Ну…

И всем по этому первому звуку было ясно, что последует: ну уж нет! – это явно был звук отрицания. Но Светлана Павловна после этого сделала паузу и закончила неожиданно:

– Ну, в самом деле, раз уж праздник… И мы же не напиваться же! 

Сергей Михалыч, как фокусник, одним движением свинтил пробку с бутылки так, что пробка чуть подлетела над горлышком, продолжая вращаться и упала в ловко подставленную ладонь. Он налил всем, и все, держа стаканы обеими руками, потому что машину все-таки слегка потряхивало, смотрели на Гусарова, ожидая, что именно он произнесет второй тост, если уж произнес первый. Да и вообще его тут было больше, чем других – во всех смыслах.

Гусаров, видя это, не стал чиниться, но не тост произнес, а выдвинул предложение:

– Давайте не просто так выпьем, а вот как. В выпивке ведь что самое приятное?

– Вкус! – ответил Данила. Пусть Арина знает, что его алкогольные градусы не привлекают, он не пьяница какой-нибудь.

– Еще версии?

– Чтобы легче стало, – сказала Римма Сергеевна.

– Обмануть психику хмелем, – слегка сважничал Галатин, немного уязвленный лидерством Гусарова и напомнивший этими словами, что он тоже не лыком шит.

– Да ничего в ней приятного, – сказала Светлана Павловна. – Пять минут хорошо, а потом целый день плохо.

– Пять минут тоже деньги, – заметил Сергей Михалыч.

– Конечно, – поддержал Гусаров. – Люди вот, мужчины и женщины, занимаются любовью, а сколько это занятие длится?

– У кого как! – не удержался Данила. Ему потребовалось усилие, чтобы не взглянуть в этот момент на Арину.

– Это да, – согласился Гусаров, – но все равно недолго. А уж кульминация совсем коротко, секунды какие-то, но вспомните, на что люди ради этого идут!

– Прямо уж секунды, – негромко сказала Римма Сергеевна.

Гусаров изумился:

– Римма Сергеевна, чую опыт и знания! Поделитесь!

– Давайте уже выпьем, – отмахнулась Римма Сергеевна.

– Арина еще не сказала, – напомнил Данила. – Что для тебя в выпивке самое приятное?

Он перешел на ты, надеясь, что Арина ответит тем же.

– Не знаю, – сказала Арина. – Я не настолько в этом компетентна. Если честно, предпочитаю всем спиртным напиткам чай с лимоном. Что самое приятное, Андрей Андреевич, скажите сами.

– Говорю. Момент ожидания! Как и во многих других вещах. Я вот рассказал вам про свою любовь, теперь давайте вы. Про то, у кого какая была самая сильная любовь в жизни. Кто расскажет, тот и выпьет, а потом другие, по кругу. Тут у нас момент ожидания и возникнет, и наливка нектаром покажется, хотя и так хороша.

– Вы разве про самую сильную любовь рассказали? – усомнилась Арина. – Как я поняла, она, эта немка французская, она вас любила, а вы не очень.

– Это я так тогда думал! А прошла жизнь, и я, Ариночка, теперь понимаю, что ничего ярче и интересней, чем с Бруной, у меня не было. И женат был, грешным делом, дважды, и по любви вроде женился, но все-таки… Не то, не так. Давайте по кругу, с Сергея Михалыча начнем, потом Светлана Павловна, потом Римма Сергеевна, потом Арина, потом наша сторона – Данила и Василий Русланович.

Светлана Павловна таким порядком была недовольна.

– Как вы все расфасовали! – сказала она. – По кругу! Круг можно и от вас начать!

– Можно и от нас, – Гусаров был согласен, поскольку свой номер уже отбыл. – Вы не против, Василий Русланович?

Галатину это не очень понравилось, но и сопротивляться не видел смысла. А история самой сильной любви у него была готова: он всю жизнь любил свою жену и до сих пор – памятью – любит. Все, конец фильма. Самое смешное – он не помнит, когда и при каких обстоятельствах с ней познакомился. В какой-то компании, что ли. У каких-то общих знакомых, на чьем-то дне рождения. Такое ощущение, что она в какой-то момент оказалась рядом так естественно и просто, будто всегда была. И навсегда осталась. Получается – нечего рассказывать. Но хочется ведь угодить компании, повеселить ее и порадовать, и Галатин рассказал историю друга Вени Душева. История эффектная: Веня был приглашен на свадьбу другом жениха, а подругой невесты была девушка Оля, и была эта Оля тоже почти замужем, пришла с женихом. И она очень понравилась Вене, он пригласил ее потанцевать.

«Она только со мной танцует!» – ответил за Олю жених.

«Как это я с тобой танцую, если ты вообще не танцуешь?» – удивилась она.

«Не танцую, потому что не умею, а чего я не умею, я не делаю! Но если бы танцевал, то ты бы только со мной. Так на свадьбе положено», – объяснил жених.

«Ничего подобного, не выдумывай! Сиди и пей дальше, а я танцевать хочу!» – сказала Оля и пошла танцевать с Веней. И Веня, который в тот вечер по какой-то причине не пил и был поэтому обостренно и осознанно чувствителен, как только обнял ее, так сразу и понял: моя девушка.

«Я, уж простите за откровенность, – рассказывал Веня в очередной раз, часто в присутствии Оли, – ощутил такое жуткое возбуждение, какого у меня в жизни не было. Ни до, ни после. А брючки, вы помните, какие тогда шили? В облипочку по бедрам! А ресторан был «Олимпия», помнишь, Оль? – тогда еще новый, люстры светили, как днем, и у меня дилемма: если я буду на расстоянии танцевать, со стороны увидят и придут в ужас, а если вплотную – Олечка ужаснется! Ищу золотую середину, чтобы и не далеко, и не близко, тут меня сзади толкают, я невольно прижимаюсь к Оле, и Оля произносит гениальную фразу. Все замолчали, хватит жрать и пить, пауза, тишина! Все готовы? Повторяю ситуацию: я в состоянии эректильного психоза, видимого невооруженным взглядом, я боюсь оскорбить чей-то взгляд, но еще больше боюсь оскорбить девушку прикосновением, меня толкают, я прижимаюсь, и – барабанная дробь! – Олечка с невинными глазками спрашивает: «Ты не ушибся?» А я ей: «Выходи за меня замуж».

Застолье от этой истории обычно было в восторге, Оля хмурилась, хотя и позволяла довести рассказ до конца. Конец был в том, что жених повел Веню на улицу – бить. Но Веня бить себя не позволил, побил его сам (так он, по крайней мере, рассказывал). А через полгода они с Олей поженились. И до сих пор живут вместе, Оле с ним тяжело из-за нечастых, но регулярных запоев, раза два или три уходила к маме, но вскоре возвращалась, потому что Веня без нее начинал пить так, будто хотел убить себя водкой. Последние годы, правда, поумерился, безумствует все реже: возраст, здоровье…

Эту историю Галатин и рассказал, как свою, опустив, естественно, эпизод с эректильным психозом, вернее, смягчив его: дескать, я почувствовал к девушке непреодолимое влечение, такое непреодолимое, что тут же сделал предложение, а потом была драка с женихом, а потом мы с ней поженились, были счастливы, только умерли, к сожалению, не в один день, она раньше – тут уж Галатин присоединил к истории Вени свой финал.

Всем понравилось, а Галатин с полным правом выпил, и наливка показалась ему намного лучше, чем в первый раз.

– Отлично! – сказал Гусаров. – Хорошо рассказали, спасибо. Данила, твоя очередь.

– Я еще молодой, – уклонился Данила. – У меня самая сильная любовь еще впереди.

– Но что-то уже было? Из того, что было, что самое сильное? В смысле – чувство?

Самым сильным у Данилы было чувство не любви, а, пожалуй, ненависти. Или злости. Трудно сказать, что это. Полгода назад приехала в сервис девушка. Выходила из машины так, как выходят в кино – сначала замедленно появляется длинная голая нога в туфле на длинной и тонкой шпильке, потом плавно вырисовывается бедро, обтянутое шортами, потом обнаженная талия, потом завершающие изгибы и плавности, а потом лицо несказанной красоты – несказанной потому, что не знаешь, как о ней сказать. Идеал, короче. Да еще и волосы расправляет круговым движением головы по-киношному, и золотистый водопад ослепляет отражающимися в нем бликами света. Данила стоял как вкопанный, зачарованно смотрел, но отмер, пришел в себя – работники автосервиса порода особенная, привыкнув ничему не удивляться в машинах, они не удивляются и людям, и зарули к ним хоть английская королева, не растеряются. И Данила довольно смело подошел к красавице, спросил:

«Что беспокоит, чем помочь? Если электрика косячит, то ко мне!»

Ничего не ответила красавица, лишь глазами презрительно смерила, удивляясь, что простой работяга посмел говорить так вольно с нею, царицей если не мира, то всего, что ее окружает. Она оказалась новой подругой хозяина сервиса, которого звали Рамзес. Данила до сих пор не знает, настоящее это имя или кличка. Довольно противный мужик, лет под пятьдесят, со смуглой кожей, сухой, глаза темные до черноты, усы аккуратные, спускаются вниз и соединяются с бородкой, вид от этого должен быть интеллигентский, а на самом деле Рамзес выглядит умным и жестоким бандитом, с персоналом по-человечески не общается, только отдает распоряжения. И никогда не улыбается. Даже красавице не улыбается, принимает как должное, что она к нему ластится, обнимает при всех, целует в щеку. Несколько раз она заезжала к ним в сервис, Данила, приглядевшись, увидел, что не была эта девица особой красавицей. Кожа белая до бледности, с каким-то пятнышками, родинками, ключицы выпирают, ступни слишком большие, а если посмотреть на нее сзади, то видно, что даже шпильки не выручают ее слишком короткие для такой длинной талии ноги. И от лица, если ее умыть, ничего не останется. Да и странно было бы, если бы хозяин их не самого крупного сервиса, не сравнить с московскими или даже рязанскими, мог бы позволить себе натуральную модель. Подделка, дешевая копия. И все же всякий раз, когда она появлялась, в Даниле вспыхивало чувство досады и обиды. «Гадюка», – бормотал он себе под нос, но понимал, что все отдал бы за один раз с этой гадюкой. Только один раз, не больше. Для того, чтобы она, стискивая его руками и ногами, шептала в припадке удовольствия: «Ты лучше всех!», – как шепчет пухленькая соседка Виктория, продавщица торгового центра, с которой Данила встречается полтора года, никак не находя повода расстаться. Но он ищет, он постоянно ищет будущую подругу жизни, поэтому и едет в Рязань: бывшая одноклассница Фаина, которая жила там с обеспеченным мужем, два дня назад вдруг написала Даниле, что развелась, что все не так, как казалось, что она скучает по родному городу, но уже не вернется, Данила сочувственно ответил ей, сообщил, что собирается на Новый год в Рязань к друзьям (это была неправда), Фаина пригласила зайти и к ней. «Мне кажется, что-то у нас еще в школе намечалось, хотя мы этого не поняли», – написала она. Данила тут же взволновался и понял, что Фаина ему всегда нравилась. Хорошая, умная девушка. И на внешность вполне ничего. Хорошо бы прикатить на машине, но Данила, как назло, занялся апгрейдом, она не на ходу, поэтому и оказался в этой труповозке. Заранее волновался так, представляя новогоднюю ночь с Фаиной, что даже температура подскочила. А может, легкая простуда, но Данила ничего не чувствует.

В дороге он поостыл, да еще Арина эта, к которой он почувствовал что-то, чего не чувствовал к Фаине. И засомневался: не накрутил ли он себе, в самом ли деле Фаина та девушка, о которой он мечтал?

Вслух же Данила сказал следующее:

– Ну, если из того, что было, то у меня было похоже на то, как вот у… – он мотнул головой в сторону Галатина, успев забыть его имя-отчество.

– У Василия Руслановича, – подсказал Гусаров.

– Да. Тоже как бы отбил девушку у одного. У менеджера нашего. Ну, то есть я не отбивал, она сама. И я с ней… Ну, я же не железный и… Повелся, короче. Физиология. А потом говорю: нет, подруга, так нельзя. Нельзя товарищу по работе подлянку делать, даже если он твой шеф. А она начала, что его не любит, что уйдет, все вот это… Нет, если бы серьезно, если бы жениться, я бы тоже, а когда вот так вот, типа секс без отношений, это же примитивно, правильно? И я, в общем… Короче, пришлось проявить решительность. Но она поняла в результате. А потом все равно за него замуж вышла. А мне потом говорит: спасибо за честность, хотя, говорит, жаль, но лучше так, чем… Ну, и все. Выпить можно?

– Еще как можно! – разрешил Гусаров. – Редкая по нашим временам принципиальность!

– А чего тут принципиального? – спросила Арина неприязненно, почти враждебно. – Принципиально сразу девушке сказать: извини, взаимности нет, до свидания. А то сначала попользовался, а потом вспомнил про товарища. Физиология!

– Да она сама, сказал же! – оправдался Данила.

– Изнасиловала?

– Думаешь, так не бывает? Позвала домой разводку электрики сделать, я этим тоже занимаюсь, а у меня голова болела, она дала таблетку, а таблетка была какая-то дуровая, да еще вином угостила, смотрю, а я уже… Серьезно, я будто без сознания был! – сочинял на ходу Данила, рассказывая так, будто это было на самом деле и удивляясь своей способности фантазировать, которой раньше за собой не замечал. Видимо, дело не только в способности, но и в том, кому и для чего ты рассказываешь.

Арина пожала плечами:

– А потом? Или только один раз было?

– Еще пару раз, но это уже по рефлексу пошло.

– Засчитывается, – сказал Гусаров. – Не томи, пей, другие ждут.

И Данила выпил одним махом, запивая горечь диалога с Ариной, из-за которого он расстроился.

– Арина? – пригласил Гусаров.

– А я могу и не пить, – сказала Арина. – И не считаю, что нужно делиться личными вещами в публичном пространстве.

– Нечестно! – сказал Данила. – Можешь не пить, но других зачем обижать? Все получаются дураки, а ты…

– Данила, без осуждений! – вмешался Гусаров. И обратился к Арине: – Ваше право, Ариночка, но у нас уже не совсем общественное место, у нас все уже почти по-семейному, разве не чувствуете? А отказывать членам семьи нехорошо. Да и обществу тоже, а вы ведь, насколько я понял, девушка общественная. Думаете о коллективе, о совместной пользе, разве нет?

– Это плохо? – с вызовом спросила Арина.

– Это прекрасно! Вот и уважьте коллектив, расскажите. Хотя бы штрихпунктирно.

Но Арине даже штрихпунктирно рассказывать было нечего. Она не раз в своей жизни влюблялась, но это все были люди не из окрестного мира, а некоторые и вовсе не живые. В школе влюбилась одновременно в поэта Блока и в актера Бреда Питта. Часами рассматривала портрет Блока, представляя, как говори т с ним о стихах и о любви, пересмотрела все фильмы с Бредом Питтом и тоже представляла, но не разговоры, другое общение. К счастью, Бред Питт начал стареть, портиться, любовь прошла. И к Блоку Арина остыла. Начала влюбляться в кого попало, сразу во многих – в актеров, в популярных блогеров, в мужчин-моделей. Иногда набирала в поиске просто: «Красивый мужчина». С первого раза выскочила песня:

 

Красивый мужчина

В отличных трусах

Шагает на встречу

К простым чудесам.

 

Арина брезгливо поморщилась и переключилась на картинки. Толпа красавцев с пронзительными, невероятными глазами. Из них Арина выбирала самых-самых и составляла топ-10. Список постоянно обновлялся: Арине надоедал кто-то избранный, она удаляла фотографию, искала нового кандидата, на это уходило все больше времени: требования Арины повышались. И чем выше были эти требования, тем неказистее казались представители мужского пола в реальности. Да и почти не видела она этих представителей: нигде не бывала, новых друзей и подруг после школы не завела, а школьные еще в школе надоели. В краеведческом же музее были, естественно, одни женщины, все за пятьдесят, из местных жителей сюда никто не ходил, туристов в их городе отродясь не водилось, время от времени приходили организованными группами учащиеся двух школ и пищевого колледжа в рамках мероприятий по патриотическому воспитанию, остальное время сотрудницы сидели за столами в одной комнате и систематизировали архивы. Не так давно при сносе старого дома, принадлежавшего в конце 19-го века местному богатею Сибатуеву, обнаружился на чердаке сундук со старыми книгами, журналами, газетами, календарями, ученическими и личными записями членов семьи Сибатуева, это дало работы на целый год. Арина еще и готовилась к поступлению в вуз, только все не могла решить, в какой.

И вот ей стукнул двадцать один год, а у нее никого не было. Ни разу и никогда. Совсем. Даже не целовалась. Она симпатичная, многие даже красивой считают, но никто из сверстников не подходил к ней насчет того, чтобы встретиться, насчет отношений и всего прочего в этом духе – юноши будто издали чувствовали тот холод, ту глубочайшую презрительность, которую мысленно источала Арина в их направлении.

Было время, она стыдилась, что западает на внешнее и далекое, неосуществимое. Она понимала, что, чем дальше углубляется в вымышленный мир, тем меньше шансов влюбиться в действительного человека. Но потом задала себе простой вопрос: чего в жизни хотят люди, если не врать? В жизни люди, если не врать, хотят получать удовольствие. Желательно и материальное, и духовное. Она получает удовольствие от своих красавцев, рассматривая их и разнообразно о них мечтая, выстраивая все более причудливые сюжеты? Да, получает. А получит ли она удовольствие в жизни, учитывая ее безграничные запросы, вкусы и потребности? Очень сомнительно. Ну и все, отстаньте от меня, говорила Арина мысленно кому-то – возможно, родителям, которые хоть и прекратили доставать ее насчет замужества, но молчаливые вопросы чувствуются и страшно напрягают.

Других переспорить легче, чем себя. Страх застрять навсегда в фантазиях остался. И вот Арина узнала, что в Рязань приезжает с концертом певец К., которого она любила по фотографиям. И возникла гениальная, как ей показалось, идея: попасть на концерт, увидеть его живого. И, если он не разонравится, значит, соединятся фантазия и реальность, значит, Арина способна любить и живых людей. Это очень важно узнать. И как интересно получилось: настроившись на это, Арина оказалась в ситуации, когда ей понравились сразу два живых человека. Данила пока только внешностью, он для нее простоват, а Гусаров – своей личностью минус внешность. Может, это начало чего-то нового в ней, может, она возвращается к нормальной жизни?

А слушателям Арина предложила короткую историю своей подруги и соседки:

– Все просто: мой молодой человек служит по контракту в армии, я его жду, и мы переписываемся.

– В каких войсках? – деловито спросил Данила.

– В заграничных.

– В Сирии, что ли?

– Может быть.

– Убить ведь могут, – сердобольно посочувствовала Светлана Павловна.

– Убить и в мирной жизни могут, – успокоил ее Сергей Михалыч.

– Это точно, – подтвердила Римма Сергеевна. – Я как раз про это выпью, если моя очередь.

– Ваша, ваша, ждем! – напутствовал Гусаров.

А Арина так и не выпила, держала стакан в ладонях, чувствуя, что вино согрелось, да так, что в свой черед греет ее руки. Так и будем обмениваться теплом с вином, то я ему, то оно мне, подумала Арина. И ей вдруг очень захотелось выпить, но все смотрели в ее сторону, то есть на Римму Сергеевну, сидящую с нею рядом, и она застеснялась пить под этими взглядами.

– Предупреждаю, – сказала Римма Сергеевна, – если кто женскую любовь не принимает, то или не слушайте, или могу не рассказывать. А то получится, как оскорбление чувств верующих. Оскорбил – статья. А верит он или нет, поди проверь. Заявил – принято.

– Вы имеете в виду ту женскую любовь, которая к женщинам? – уточнил Гусаров.

– Точно.

– Тем более интересно!

– А мне вот не очень! – сказала Светлана Павловна. – Развелось этих извращений, это я не в ваш адрес, а вообще. Раньше я про это даже не слышала никогда.

– Это не значит, что этого не было, – заметил Галатин.

– Может, и было, но никто не хвастался!

– Значит, не рассказывать? – спросила Римма Сергеевна.

– Рассказывайте, мне-то что. Я одна, а другим, я вижу, не терпится. Любим мы всякое… Говорите, говорите, я, на самом деле, допускаю, что всякое бывает, – пошла на попятный Светлана Павловна. – Я только к тому, что зачем афишировать. Но если в своем кругу, – она продолжала сдавать позиции, – то почему нет? Так что извините, рассказывайте.

– Рассказываю. Я работала на заводе и училась в техникуме, жила на квартире у одной бабушки. Частный дом. А со мной работала такая Саша, чуть постарше меня была, инженер она была. Уже вуз закончила и была инженер на нашем участке. Такая беленькая, тонюсенькая. Ну, я вас предупредила, вы уже поняли, что я в ее сторону глаз не сводила.

Гусаров поднял руку:

– Можно вопрос?

– Давайте.

– А когда вы поняли, что…

– Само выяснилось. У меня была одна мама, и она от кого-то рожала второго ребенка после меня, а мне десять где-то уже было, и мама моя умирает, ребенка новорожденного отдают в дом малютки, и с концами, не знаю, что с ней, если вообще живая, а меня в детдом. И там я подружилась с одной. Вернее, она со мной подружилась. В постель ко мне залезет, шепчемся, а потом она говорит: давай поиграем, что мы выросли, и что я молодая жена, а ты муж и с работы пришел…

– Начинается! – вскрикнула Светлана Павловна. – Можно без подробностей хотя бы?

– Извиняюсь, – отозвалась Римма Сергеевна. – В общем, понравились мне эти игры, и я поняла, что… Но время такое, что не только не приветствуется, а могут меры применить, поэтому я скрывалась. Думаю: ненормальная я, больная. А у кого лечиться? Не у гинеколога же. К психиатру, наверно, надо, а к нему пойдешь, а он потом тебя сдаст. Так что молча терпела, а потом решила… Переквалифицироваться. Подобрала парня, который нравился, попали мы с ним вместе в одну компанию, и я его там… Попробовала я. Нет, хоть режьте, не мое. Прямо до противности. Лучше уж одной быть. И осталась одна, а сама, говорю же, работаю, учусь, квартиру снимаю. И эта вот Саша. Один раз приходит вся белая, она и так белая, а тут как стенка. Я поближе посмотрела, а она намазалась зачем-то, лицо все заштукатурила. Я ей будто в шутку: Александра Тимофеевна, мы все, работницы, по имени-отчеству инженеров звали, даже если молодые, Александра Тимофеевна, вы зачем, извините, злоупотребляете, у вас кожа и так прекрасная, не понимаю. Она что-то сказала, не помню, а я вижу, там, под штукатуркой, что-то синее чернеется под глазами. А потом в столовке к ней подсела и спрашиваю: что, муж? Да нет, да что вы, она тоже всех на вы называла, а потом заплакала и все рассказала. Бил ее муж каждую субботу. Психованный был, в субботу напивался и начинал: почему поздно пришла, с кем была, кому даешь? Не мог поверить, что она со своей внешностью никому не… Ну вот, и она стала мне рассказывать. Еще была у них проблема, что ребенка не было, он считал, что она виновата и тайком выкидыши делает. А она, наоборот, хочет, но не получается. Она же надеялась, что будет ребенок, и он успокоится. А я ей говорю: Саш, даже не мечтай. Хоть ребенок, хоть два, если человек с таким характером, это не лечится. Он тебя забьет до смерти. Она: нет, все наладится. Ага, наладилось так, что он ей руку сломал. И она мне признается, что готова сбежать, но боится. Найдет и убьет. Я ей предлагаю: у моей бабки еще одна комнатка есть, въезжай и живи. Если что, милицию позовем. И она согласилась, переехала. Но я ее не трогала. Вся измучилась, спать перестала, а терпела, только мне хорошо было, что она рядом. Муж приходил два раза, один раз и в самом деле милицию позвали, другой раз я с ним сама справилась. Это я сейчас усохла, а была хоть не сильно высокая, но мощная, прямо мышца на мышце. Ну, навешала мужу пендюлей, пригрозила, что у меня прокурор знакомый и что я его посажу, если будет безобразничать. А тут вышло, что я на работе была в воскресенье, что-то там срочное было, не помню, прихожу домой, а там сюрприз: он лежит на полу, кругом кровища, а Саша стоит с утюгом и трясется. Говорит: я не знаю, как это получилось, я не хотела. А под глазом уже вот такой вот синяк, с яблоко. Она говорит: мне теперь все, конец. И я думаю то же самое: точно, конец, дадут срок, и я ее не дождусь, потому что такие на зоне не выживают.

– Откуда вы знали, уже был опыт? – спросил Гусаров.

– Я детдомовская, а это та же зона. Нет, у нас еще неплохо было, у нас заведующая была добрая, Екатерина Евгеньевна, если кого наказывала, то не обидно, била только за дело, у нее линейка была большая, для доски такая, метр или больше, вот она этим метром нас… А как еще, некоторых не только бить, убить мало, такие были неисправимые, злые до предела. В общем, я предлагаю: Саша, давай его прятать, пока никто не чухнулся и бабки нет. Сперва тут, а потом перепрячем. И мы его в подпол сунули, сухой подпол был, с песочком, вот мы песочком и присыпали, потом пол от крови отмыли. А бабка вернулась вся в соплях – заболела. И легла, и лежит. И никак ее из дома не вывадишь. Милиция приходила к Саше: так и так, ваш муж пропал, не в курсе, где он? Без понятия, Саша говорит. А на работу же надо ходить, мы ходим, а сами на нерве – вдруг бабка в подпол полезет? А он же уже пахнуть начал, и бабка в самом деле полезла. Приходим, а нас ждет милиция. И я вижу: Саша спеклась, сейчас все расскажет. И говорю: муж Александры Тимофеевны пришел пьяный и совершил на нас нападение, я его ударила утюгом в порядке самообороны, в результате произошел несчастный случай. Они Сашу спрашивают: так было? А Саша настолько плачет, что ничего не может сказать. Как онемела. Потом, сами понимаете, суд и срок. Саша хотела признаться, я ее отговорила. Она говорит: не понимаю, ты почему так себя ведешь, я тебе даже не родственница, в чем дело? Ну, и я призналась: понимай, как хочешь, Саша, а я тебя люблю. И пошла мотать срок. Это неинтересно, плохо только, что по досрочному не освободили, меня на драку спровоцировали, пришлось до самого звонка… А с Сашей переписываемся, но она мне не напоминает, что я ей говорила, я тоже. Про погоду она мне писала, про работу, какие книжки читала, я тоже такие начала читать, обменивались впечатлениями… Я иногда не то чтобы впрямую писала, но намекала, что я ее… Что вспоминаю все время, особенно ночью… Можно я отопью немножко?

– Можно! – сказали все чуть ли ни хором.

Римма Сергеевна отпила небольшой глоток, облизнула губы.

– Хорошая наливка. Ну и вот, и я, когда вернулась, узнала, что она замуж вышла. И муж, вы не поверите, капитан милиции, который убийство расследовал, это у них оказался повод познакомиться. А Саша же мне свой адрес писала, я по этому адресу приезжаю, предупредила ее, что приеду, прихожу на квартиру, шампанское купила, цветы. Открывает ее муж. В форме. Приготовился меня встретить. А ее нет. Он меня впускает и говорит: я все знаю. С одной стороны спасибо тебе, с другой, мне известно, кто ты такая, могу тебя за это опять посадить. Я говорю: зря пугаешь, статья за мужеложство у нас есть, а за женоложство нету, потому что оно в нашей стране считается несуществующим. Да и повода, говорю, нет, я твою Сашу не трогала. Он говорит: не трогала, но могла, я твои письма читал, там черным по белому ясно видно про твои намерения. Поэтому давай по-хорошему: мы тебе с Сашей в частном порядке дарим триста рублей, и я тебе помогаю трудоустроиться на нормальную работу в город Стерлитамак, у меня там друг, он обещал все сделать. Я говорю: все поняла, вижу, вы человек серьезный, но хотя бы одна просьба: увидеть Сашу. Можно в вашем присутствии. Он ее зовет, она дома была, оказывается. Она выходит, нервничает, что-то говорит, оправдывается, я успокаиваю: ты тут вообще ни при чем, если кто-то кого-то любит, он и отвечает, а кого любят, он ни за что не отвечает. Даже цветы не стала ей дарить, чтобы не смущать, шампанское тоже унесла, потом его во дворе из горлышка выпила. Ну… Ну и все. С наступающим вас!

И Римма Сергеевна выпила вино одним махом, одним большим глотком.

– Еще брызну? – спросил Сергей Михалыч.

– Можно, я крепкая, если кто сомневается.

Сергей Михалыч налил Римме Сергеевне полный стакан, на этот раз она не выпила его сразу, только половину.

– Как – и все? – спросила Арина. – Больше вы не жили, что ли?

– Мы не про жизнь, а у кого какая была любовь, – объяснила Римма Сергеевна. – А про жизнь – это долго. И никому не надо.

– Но вы нашли кого-нибудь?

Римма Сергеевна от души рассмеялась, причем смех был необычный для ее возраста, не старческий, а звонкий и молодой.

– Смешно мне с вас, честное слово! Смотрят все, как на больную или несчастную! Да все отлично у меня, только с глазами плохо, три месяца очереди ждала на обследование, там у них, в Рязани, новая какая-то система, через компьютер смотрят, а то никакие окулисты не могли понять, что у меня там, кто глаукому мне говорит, кто катаракту предлагает, полный ассортимент у меня там нашли. Болят, главное дело. Вижу еще терпимо, но болят. До Нового года домурыжили меня, сегодня в шестнадцать двадцать назначили, вот и еду.

Светлана Павловна, по мере приближения к ней очереди, чувствовала себя все более неловко. Им легко, они поодиночке, а она с мужем. Придумывать не хочется, да она и не умеет, значит, надо говорить о той любви, которая была. А ее не было. Нет, она любит по-своему и мужа, она любит, конечно, дочерей, любит, уж само собой, внуков и внучек, любит даже зятьев, с которыми обоими повезло, хорошие ребята, работящие и непьющие, она любит и вообще людей, насколько это возможно, то есть относится к ним без той досады, которой они заслуживают, уживается с ними, потому что других же вариантов все равно нет. Но этот художник и другие вместе с ним имеют в виду не такую любовь, они имеют в виду любовь половую. Сексуальную. А этой любви у Светланы Павловны ни к кому никогда не было, в том числе и к далеким мужчинам, как у Арины, ей бы в голову не пришло любоваться каким-нибудь актером, пусть даже сто раз красавцем. При одной мысли, что она может оказаться голышом с чужим мужчиной, ее бы стошнило, – правда, у нее и мысли такой не возникало. Светлана с детства испытывала неприятие всего чужого, не такого, как в их доме, где всегда было чисто, уютно, всегда полный во всем порядок. Она и сама частенько намывала полы, вытряхивала во дворе коврики, вытирала пыль и поливала цветы. И училась она хорошо, чтобы не огорчать родителей. Светлана больше всего боялась кого-то огорчить – и старенькую бабушку, и маму с папой, работавших всю жизнь на консервной фабрике, фрукты-овощи закатывали, и сестру, которая была старше на одиннадцать лет и которой уже нет на этом свете, как и мамы, и папы, и бабушки. Она всех боялась огорчить и огорчалась, когда огорчали ее – учителя несправедливыми оценками или одноклассники дурацкими шутками. Вот эти две вещи не любила Светлана – несправедливости и дурацких шуток, особенно на половые скользкие темы.

Она рано начала мечтать о семье и, осматриваясь, выбрала себе будущим мужем Сергея, с которым училась с первого класса и которого знала как очень рассудительного, доброго мальчика, иногда немного вспыльчивого, не отличника, у него и родители хорошие, тоже работали на консервной фабрике, там половина поселка работала и работает, и тоже сейчас уже умерли. С восьмого класса они с Сергеем начали дружить, в девятом несколько раз целовались, в десятом он попробовал зайти дальше, Светлана не позволила. Потом Сергей ушел в армию, а когда вернулся, они поженились. Сергей устроился работать на все ту же консервную фабрику, а Светлана родила одну дочь и почти сразу же вторую. Начались тяжелые времена, фабрика наполовину сократила количество рабочих, а потом и вовсе закрылась. Светлана придумала: на участке родительского дома построить теплицы и выращивать овощи. Сергей построил, поспел первый урожай, повезли на местный рынок, а там пришлые люди не разрешили торговать, не дали прилавка. Устроились сбоку на ящиках, но пришлые налетели, все разбросали и растоптали, начали бить Сергея, но подоспела милиция, Сергея отняли у пришлых и увели в отдел, где продержали неделю. Сказали, что для его же безопасности. Пришлось урожай распродать соседям за копейки.

Но Светлана обнаружила в себе тягу к земле, возник план: создать ферму. Выращивать преимущественно свиней – ей рассказывали, что это дело быстрое и доходное, а реализовывать не самим, потому что хлопотно и опасно, а через оптовиков. Продали с Сергеем свой дом в городе, купили дом в деревне Макеевке, взяли кредит, построили свинарник, родители живы еще тогда были, помогали, как могли, но однажды ночью свинарник загорелся. И сгорел весь вместе с животными. Обидно: полгода потратила Светлана, чтобы подружиться с макеевцами, и они показались ей приветливыми, душевными, особенно если угостить водочкой. И вот – они же и сожгли, больше некому. Через два дня, в местном магазине, в присутствии нескольких женщин-макеевок, Светлана пожаловалась продавщице, что не ожидала такого отношения. Одна из женщин услышала и сказала с неожиданной злостью: «А тебя сюда никто не звал!»

Разочаровавшись в фермерстве, Светлана придумала необычный бизнес: делать могильные памятники – стелы и плиты. Необычный только на первый взгляд, под ним было два серьезных основания. Первое: возле Макеевки располагалось городское кладбище, свозили туда усопших и с окрестных деревень, самое большое и престижное кладбище, там даже начальство и авторитетных бандитов хоронили. Второе: Сергей с детства увлекался выпиливанием по дереву и резьбой по камню, а также гравировкой, ездил даже поступать в Саратовское художественное училище, имеющее славную репутацию, не поступил, но продолжал любительски заниматься выпиливанием и резьбой – в свободное время. Вот его талант и пригодился. А вырастающие дочери мастерили венки; Сергей купил подержанный станок для витья проволоки, производительность сразу выросла. Дело пошло, пошли заказчики, появились кое-какие деньги, но тут же, само собой, пошли и инспекции, и милиция, и представители разных контрольных органов, и, главное, люди из кладбищенской мафии, которые потребовали или свернуть лавочку, или работать на них. Что поделать, начали работать на них.

Но кладбище закрыли вследствие переполненности, открыли новое, ближе к городу, которое тут же стало считаться самым козырным, даже несколько могил начальников и бандитов перенесли туда с макеевского погоста вместе с массивными памятниками. Конечно, на прежнее кладбище продолжали подселять умерших, выгадывая места рядом с родственниками, как у нас это принято – жену к мужу, сына к матери, дочь к отцу, но масштаб был уже не тот.

Дочери к той поре уехали учиться и работать в Рязань, вышли замуж, криминальные составляющие жизни упорядочились и перешли в руки государства, Светлана поняла, что теперь можно опять заняться чем-то на земле. Не столько даже для продажи, сколько чтобы детей и внуков обеспечить, чтобы приятно было им, приехав в гости, покушать помидорчиков с грядки, яблочков с дерева, малинки с куста. Оставалось кое-что и на продажу, но не в таком объеме, чтобы это вызвало чью-то коммерческую ревность.

Так они и живут, слава богу, с Сергеем вместе вот уже сорок один год, и Светлана понимает, что без него затоскует и с ума сойдет, следит за его здоровьем, но чтобы при этом ее волновала, как бы сказать, интимная сторона вопроса, это нет, этого не было. И к супружеским обязанностям она относилась именно как обязанностям, ей было достаточно прижаться, обняться, а это вот ерзанье всегда казалось ей смешным и глупым, даже когда в результате получались дети. Странно, что такой серьезный процесс, продолжение жизни, доверен самым некрасивым органам тела, самым грязным, хотя некоторые дантисты не согласны с этим, слышала Светлана и такое мнение. И ни к кому не было у нее низового влечения, ни разу в жизни не взглянула Светлана ни на одного мужчину, выражаясь библейски, с вожделением. Смотрела иногда с симпатией, с уважением, но не более того.

И когда, после рассказа Риммы Сергеевны, все обратили взгляды на нее, Светлана Павловна сказала:

– У нас с Сережей все просто: как со школы дружили, так и поженились, так и прожили всю жизнь. Я не знаю, какую вам еще любовь надо, но факты сами за себя говорят. Да, Сереж?

А Сергей Михалыч, слушая рассказы о самой сильной любви, думал: хорошо, что он последний. Можно заранее что-то придумать. Отшутиться. Вроде: с женой любим друг друга до гроба, дураки оба.

Потому что он на самом деле не дурак и не намерен выкладывать настоящую правду. Правда эта в том, что он две трети жизни любил другую женщину. Наташа Уборкина ее звали. Он влюбился в эту красивую, смешливую, дерзкую девочку, когда ему было десять, а она появилась в классе, приехав вместе с родителями откуда-то, как она говорила, с северов.

Он учился, рос, думая о Наташе, но ничем не проявлял своей любви. Разве что в седьмом классе дал одному по уху, когда тот обозвал Наташу Уборной. Но дал не при всех, а за школой, возле одноэтажного здания интерната, который был при школе – для деревенских. И этот обзывальщик, кажется, тоже был деревенским. Теперь и лица его не вспомнить.

Но после восьмого класса Наташа ушла в пищевое училище. Ничего, думал Сергей. Вот окончу школу, встречу ее и все ей скажу.

Наташа очень рано вышла замуж, а Сергей отправился в армию. Ничего, думал он. Такие долго с первыми мужьями не живут. Вернусь и посмотрим.

Он вернулся и обнаружил, что Наташа, как он и предполагал, развелась, но куда-то уехала. И он женился на Светлане, которая очень этого хотела, да и Сергей был не против. И тут Наташа явилась в поселок. Красивая, свободная, с квалификацией мастера дамской стрижки. Сергей намылился было к ней, но родилась дочь. Ничего, думал он, дочка подрастет, наверстаю.

Дочка не успела подрасти, родилась вторая. А потом Светлана затеялась с теплицами. Ничего, думал Сергей, строя теплицы, вот сделаю все для обеспечения семьи и с чистой совестью уйду к Наташе.

Но Наташа вторично вышла замуж, а Светлана уговорила сменить город на деревню, заняться свиноводством. Не бросать же ее на полпути, это будет предательство. Ничего, думал Сергей, разведем мясную отрасль, все налажу, чтобы само работало, и начну новую жизнь. С Наташей. Тем более, что она опять в разводе.

А тут пожар, в беде семью не оставишь. Потом освоение кладбищенского бизнеса, захватившее Сергея: реализовал наконец свои способности.

Ничего, думал он, дочери совсем взрослые, бизнес на мази, могут уже и без меня продолжить, наймут кого-нибудь, пора признаться во всем жене, а потом – Наташе.

И признался, но сначала не жене, а Наташе, которая была свободна после третьего брака и все еще красива, только немного располнела, что с женщинами после сорока бывает. Приехал в поселок, пришел к ней с вином и все сказал. Она, выслушав, усмехнулась:

«Надо же. А я в тебя с пятого класса влюбилась. И, может, до сих пор. Но ты в свою Светку вцепился, я не сволочь, чтобы семейное счастье разбивать».

«Да, весело, – сказал Сергей. – Но не поздно ведь еще».

«Поздно. Операция была, Сереж, почти все женское вырезали».

Сергей был ошарашен. И ему было стыдно, потому что еще до признания Наташи, когда сел с нею за стол и выпил, и разглядел ее, понял, что давно уже ее не любит. Если что и любил остаточно последние десять лет, так свою идею изменить жизнь. До этого лишь раз он пробовал это сделать, когда поехал в Саратов поступать в училище, где ему сказали: рука есть, глаз есть, но у нас таких претендентов много, а индивидуальности, уж извините, не видим.

Почему же, с болью поняв свою нелюбовь, он все же не остановился, продолжил изливаться и откровенничать и сделал ей, по сути, предложение? Неизвестно, он до сих пор этого не понимает. Но помнит свое паскудное облегчение после ее слов о болезни. А когда через год узнал о смерти Наташи, и вовсе гора с плеч свалилась. Если перед кем-то чувствуешь вину, в этом участвуют два человека – ты сам и тот, перед кем эту вину чувствуешь. Но исчезает этот человек, и нет смысла продолжать быть виноватым. Не перед кем.

И Сергей Михалыч коротко ответил на вопрос жены:

– Да.

И хмыкнул при этом, смутился, как обычно смущаются люди, вынужденные говорить о своих высоких чувствах. Сам поразился, насколько умело изобразил то, чего нет. Прямо актер доморощенный, откуда что взялось! Но тут же себе возразил: да не изображал я ничего, мне и вправду стеснительно признаваться в любви к собственной жене. Значит, есть она, эта любовь? А может, и всегда была? Хорошо, что теперь надо пить, и Сергей Михалыч поднял стакан, прикрыл им лицо, пил долго, как женщина, чтобы успеть привести лицо в порядок, в обычное спокойное выражение, которым он всегда гордился, а жена очень уважала его за невозмутимость в любых, самых трудных житейских ситуациях.

 

34.

 

Утро, ясное утро давно уже наползало на Российскую Федерацию, начавшись с безлюдного Мыса Дежнева, прокатившись по Магадану, Владивостоку, Чите, Иркутску, Омску, Екатеринбургу, Саратову, Москве, Смоленску, оттесняя темень и мрак к Западу, где им и место, и давая свет и надежду всем, кто выжил после ночи.

Настя, выспавшись, чувствовала себя вполне сносно и пожалела, что скоропалительно согласилась на госпитализацию. Будет обход, надо попроситься домой. Может, у нее даже и не ковид, а просто все сошлось – простуда, переутомление, да еще развод этот, расставание с Антоном, к чему она давно готовилась и все же оказалась не вполне готова.

Палата была на шесть коек – три по одной стене, три по другой, в середине проход, между койками тоже промежутки, но узкие, едва можно протиснуться боком. Обоняние к Насте вернулось (а может, и не исчезало, может, нервное все это было?), и она чувствовала, что пахло в палате не как в больнице, а как в новой квартире – краской, пластиком, мелом; соседка Насти, заметив, что она с любопытством оглядывает палату, сказала:

– Новое отделение открыли, нас ночью всех сюда перевезли. Мы еще относительно легкие считаемся, – добавила она, утешая Настю и саму себя.

Настало время завтрака, три ходячие женщины пошли в столовую, а трем лежачим, в том числе Насте, привезли на тележке магазинный йогурт, баночки с детским пюре и пакетики сока, тоже детского. Настя сказала, что хорошо себя чувствует и может сама пойти в столовую, но девушка, развозившая завтрак, в обычном халате и обычной маске, и этот ее вид успокаивал и обнадеживал, быть может, она переболела и не очень боялась, значит, можно переболеть и не бояться, эта девушка весело ответила:

– Да лежите спокойно, чего вы? У нас все распределено – кому в столовой, кому в палатах. А то вы там поедите, и там будет нехватка, а у меня лишнее останется, выйдет путаница!

Настя с неожиданным удовольствием все съела и выпила. У заглянувшей медсестры спросила про телефон: вчера была, а сегодня куда-то делся. Та, спросив имя и фамилию, вскоре принесла его, но он оказался разряженным.

– Зарядника разве не было? – спросила Настя.

– Не было, – ответила медсестра.

Настя огорчилась: ни разу в ее жизни не было случая, чтобы телефон оказался разряженным. Она следила за этим внимательно и постоянно, это был небольшой ее пунктик: если она видела, что заряд меньше шестидесяти процентов, ей становилось некомфортно, при пятидесяти присоединяла к заряднику. Однажды она заработалась и увидела, что меньше тридцати процентов, а зарядника под рукой почему-то не оказалось, ее чуть ли не паника охватила, она хорошо помнит этот случай. Поэтому Настю поражает беспечность Алисы, та легко позволяет и телефону, и планшету доходить до двадцати и даже до десяти процентов, когда индикатор и цифры становятся красными.

Попросить зарядник у соседок? Настя человек не застенчивый, непринужденно контактный, но возник смешной вопрос: как к ним обратиться? Женщины? Быдловатое слово, слово продавщиц и прочего обслуживающего персонала. Дамы? Примут за неуместный в больнице юмор. Дорогие сопалатницы? Совсем нелепо. Или никак не называть, обратить вопрос в пространство: «Кто-нибудь одолжит зарядник?» Невежливо. Будет обход, надо попросить врачей. Наверняка подобные проблемы тут возникали, наверняка есть запасные зарядники.

И настойчиво проситься на выписку. Настя все тверже убеждалась, что случившееся вчера – чистой воды психосоматика, наваждение, казус. Нет, может, она и заболела, но в легкой форме, некоторые переносят на ногах, а многие, Настя читала, и вовсе не замечали, что болели – таковы странности этого капризного вируса.

Обхода все не было, вместо этого две женщины в белых комбинезонах-скафандрах и подводных очках привезли установку для кварцевания – вертикальную лампу на стойке с колесиками. Одна женщина была повыше, вторая пониже, только этим внешне и отличались. Та, что повыше, скомандовала:

– Хорошие мои, выходим, кто ходячий, остальных выкатим на полчасика! Кварцевать будем, обеззараживать!

Все в палате были новые, недавно поступившие в больницу, как и Настя, еще не привыкли к здешним порядкам, и к предложению отнеслись неоднозначно. Больная, лежавшая у двери, справа от Насти, иронично заметила:

– Мы тут еще даже надышать не успели, не от чего обеззараживать!

Эта женщина всегда и ко всему относилась на всякий случай с иронией. Ей было около сорока лет, у нее было архаичное имя, которое дал отец в честь своей покойной мамы, имя, которым давно никто не называет детей, – Клавдия, Клава. Ее взросление пришлось пришлось на время появления и быстрого распространения компьютеров во всех сферах жизни. А при компьютерах имеется что? Правильно, клавиатура, она же клава. Вот и стала наша живая Клава тезкой клацающего кнопками мертвого устройства, и, возможно, это и настроило ее на скептический лад, в том числе по отношению к себе. Да я тупая, куда мне в вуз! – говорила она, и пошла к маме в парикмахерскую, ставшую потом салоном красоты, весьма недешевым и заслуженно популярным, а записаться к самой Клаве Дорофеевой можно лишь за месяц; иногда она выезжает на дом к некоторым клиентам, называть которых не будем, их в ту пору знала вся страна, и сейчас помнят. Да я не Анджелина Джоли! – говорила она, – чтобы красавца какого-нибудь искать. Лишь бы положительный был и чуть посимпатичней соседского бультерьера Томми, вот уж образина жуткая, скажу я вам. Меж тем ее полюбил красавец-тренер из спортивной школы, недавний чемпион России по баскетболу с удивительно спокойным и ровным характером, они поженились, у них двое детей, мужу доверили взрослую команду, он вывел ее на первые места российского чемпионата, что и почетно, и, не будем скрывать, денежно. Так что, как видите, заниженная самооценка Клавы, вопреки уверениям нынешних психологов, не повредила ей, скорее наоборот. Девиз ее был: ничего такого не жду от жизни, а если повезет, спасибо. И жизнь, не видя от Клавы ни давления, ни претензий, ни требований, словно вздыхала с облегчением, говоря: возьми себе сама что хочешь, мне ведь не жалко, мне просто назойливость ваша надоела. Вас много, а я одна! Клава и Андрей построили себе и двухуровневую квартирку-пентхаус в прекрасном доме, пускай и не в центре, и небольшой коттедж купили в уютном местечке за МКАДом, десять минут езды от дома, и все у них складывалось удивительно ровно, поступательно и благополучно. И Клава привыкла к этому, хотя, смотря во время работы телевизор, тот канал, где круглосуточно рассказывалось о роскошной жизни богатых персон, не раз повторяла: «Вот как люди живут, не то что мы, гопота!» Но, конечно, не считала себя гопотой, была довольна жизнью, просто, как все российские люди, побаивалась этого непривычного состояния и положения. Когда началась эпидемия, она не верила, что это надолго и серьезно. Когда начали болеть и даже умирать дальние, а потом и близкие знакомые, принимала как неизбежные издержки – от обычного гриппа тоже умирают. Когда заболела сама, удивилась, но была уверена, что перенесет легко и быстро выздоровеет. Как вышло на самом деле, рассказчик знает, но не скажет. Хоть режьте, не скажет.

Замечание Клавы оказалось в кон настрою большинства.

– Дело не в надышать, а я вот сама медсестра, я знаю, что перед кварцеванием надо производить влажную уборку, а вы ее не делали! — упрекнула худенькая женщина тридцати лет по имени Юлия, лежавшая у окна, слева от Насти. Она, сказать по правде, и сама не всегда следила за уборкой, работая в своей больнице, но сейчас ей надо было отвлечься от тяжелых мыслей о своей болезни и еще более тяжелых переживаний из-за мужа Дениса и семилетнего сына Славы. Денис, строитель-монтажник, по своей работе знает все досконально и все делает старательно, он и квартиру отремонтировал своими руками, но почему-то с людьми у него ладится намного труднее, чем со стройматериалами – неразговорчив, неулыбчив, после трудового дня ложится на диван и смотрит спортивные передачи, запивая впечатления пивом. И не скажешь, что холодный человек: в голос нервничает, восклицает и негодует, когда проигрывают любимые команды, дает советы, вслух хвалит, когда выигрывают. Но с женой и сыном лишний раз не поговорит и уж тем более не приласкает, будто стесняется, поэтому чуткий Славик не трогает его, играет в свои игры, а если подойдет к отцу о чем-то спросить, Денис смотрит на него недовольно и бурчит: «Сам посмотри в интернете своем». Как они теперь там вместе, кормит ли Денис Славика, он ведь готовить терпеть не может. Жарит, наверное, какую-нибудь яичницу с колбасой, дает сыну, но так дает, что у того и кусок в горло не полезет. Или закажет пиццу, бургеры вредные, чему Славик будет только рад, но для Юлии, уроженки далекого поселка «Красный текстильщик» (Саратовская область), эти пиццы и бургеры – позор семьи, позор жены, у которой должно быть все только своего приготовления. Юлия вспоминала, как провожал ее муж больницу. Была в его взгляде жалость, было и сочувствие, но видела она и раздражение. Угораздило тебя свалиться, словно говорил он. Теперь, не дай бог, и я заболею, а мне работать надо, зарабатывать, да еще возись теперь с готовкой, с домашним хозяйством, с сыном, который у тебя довольно бестолковым растет, и хоть я всегда готов ему помочь, но для ребенка мать – главное. И он прав по-своему, поломается теперь весь распорядок – кто накормит завтраком, кто уберет в квартире, засунет скопившуюся посуду в посудомойку? Денис, сведущий в любой технике, до сих пор не знает, как работает посудомоечная машина, как там что расставлять и раскладывать, куда заливать моющие средства и класть очищающие таблетки. А вернется он домой после смены – ни тебе ужина, ни вопросов о работе, ни заботливо раздвинутого и застеленного дивана-кровати…

– А я хоть не медик, но я биолог, в школе преподаю, я прекрасно знаю, что ваше излучение убивает микробов, а вирусы не трогает! И получится, что вы для ковида только жизненное пространство освобождаете! – сказала свое слово женщина пятидесяти пяти лет, которую звали Эльвира Антоновна. Она лежала тоже у окна, напротив Юлии. Правда ли, что кварцевание, убивая микробов, не трогает вирусы, Эльвира Антоновна наверняка не знала, но относилась она к той категории людей, которые, высказав какое-либо убеждение, тут же твердо в него верят уже на том основании, что они это сказали. А еще Эльвира Антоновна, находясь в пограничном состоянии, тревожилась, как и Юлия, на улучшение у нее все пойдет или на ухудшение, и самый верный способ отвлечься от собственных печальных мыслей – вступить в конфликтную ситуацию или создать ее. Недаром в школе у Эльвиры Антоновны сложилась репутация человека неуклонно принципиального, в штыки встречающего любую инициативу или директиву начальства, а оно в ту пору, если кто не помнит, просто засыпало бедных учителей этими самыми инициативами и директивами, которые, в свою очередь, получало сверху. Эльвира Антоновна, публично, не стесняясь, называла это маразмом, идиотизмом, административным волюнтаризмом, ее приглашали для увещевательных бесед директор и завуч, Эльвира Антоновна горячо отстаивала свою точку зрения, но кончалось всегда одинаково, она говорила: «Вы меня не убедили, но вынуждена подчиниться, потому что знаю – без единства педагогического коллектива школа рухнет, а я своими руками рушить ее не хочу!» Еще бы она хотела – в школе и только в школе была вся ее жизнь, лишенная всего остального: родителей нет на свете, единственное, первое и последнее замужество, продлилось всего два года, детей не завелось. Зато педагог она прекрасный и вполне обоснованно удостоена пять лет назад звания «Заслуженный учитель РФ», на всю школу их только двое заслуженных – она и директор Виктор Ильич, не старый еще мужчина, чуть за шестьдесят, и никто не знает, что бурная Эльвира Антоновна тихо, безнадежно, но радостно влюблена в него уже двадцать два года. Радостно – потому что каждое утро, собираясь в школу, она вспоминает Виктора Ильича и улыбается, представляя, как увидит его и как в очередной раз предъявит очередную претензию, нарываясь на скандал.

– Лучше бы форточку открыли, – негромко поддержала соседка Эльвиры Антоновны, которая сидела на кровати, – не потому, что готовилась выйти, а ее просто застали в таком положении. Соседка говорила с легким акцентом, звали ее Малола Файзуллоховна Мирзакарова, было ей около семидесяти, из которых восемнадцать лет она прожила в Москве, являясь давно уже гражданкой России, как и ее дети, и внуки, и все восемнадцать лет скучает она по теплу родных краев и сетует на московский климат, на долгие осенние, зимние и весенние холода. Есть у Малолы Файзуллоховны заветное воспоминание из детства. Было ей лет пять или шесть, она проснулась в тишине, все куда-то ушли. Родители на поле, понятно, старшие братья Малолы, двое, ушли с ними, а где средние братик и сестричка? Почему не слышно кудахтанья кур? Вообще ничего не слышно, будто мир онемел или опустел, или Малола оглохла. Она испугалась, вскочила, выбежала, обожгла ступни раскаленными камнями у порога, прыгнула с них в тень, под старую грушу, вокруг которой был небольшой кружок выгоревшей коричневато-серой травы. Села у толстого, в два раза толще Малолы, ствола, огляделась, прислушалась. Нет, она не оглохла – какая-то птичка где-то чирикнула, а потом тихо, очень тихо, но ощущаемо, слышимо шевельнулись листья груши. И опять замерли. И все другое замерло. Полная опять тишина. И Малоле вдруг стало очень хорошо. Так хорошо, что хоть смейся, но она не засмеялась, только улыбнулась. Она почувствовала себя счастливой хозяйкой этого мира. Нет, она знала, ей объяснили, кто настоящий хозяин, но он хозяин всего, а Малола – того, что видит, что перед ее глазами. А хозяйка она этого потому, что не она часть окружающего, а оно, хоть и больше, – ее часть. Груша часть ее, трава часть ее, дувал из камня из глины – тоже часть ее, карагач за дувалом – часть ее, вершины гор вдали – часть ее, синее небо – часть ее. И счастье Малолы превратилось в восторг такой силы, что даже больно стало, и слеза скользнула из глаза, при этом, хоть горяча была кожа щеки, но слеза еще горячее, Малола испугалась, что останется выжженный след и торопливо вытерла ладошкой щеку. На этом все кончилось. И много потом было событий в жизни Малолы, очень много, и хороших, и не очень, но утро это она помнит, как никакое другое, хотя не совершилось в нем ничего важного. Но в больнице, всего за полдня, она вдруг поняла, что скучает по морозу и холоду, по сыроватому воздуху, она хочет туда, она заранее знала, что, когда выйдет, будет счастлива так же, как в то утро под старой грушей.

– Да вообще ничего не надо! – отрезала больная, лежавшая рядом с Малолой Файзуллоховной. – Облучаете, а через год у людей рак начнется, а вы будто и ни при чем! Лучше бы, в самом деле, убрались, у вас из туалета воняет.

Она была не права, из туалета не воняло. Ее просто оскорбляло, что она лежит так, что видит дверь в туалет, дверь неплотно прикрытую, следовательно, через щель может пахнуть, даже если сейчас не пахнет.

Это была актриса Ганна Вепская, молодая красивая женщина, почти звезда театра и почти звезда множества сериалов и фильмов. В детстве, когда ей было десять лет, когда она жила с родителями и младшим братом в Долгопрудном, Ганна (тогда ее звали Аней, псевдоним взяла позже – для оригинальности) пообещала себе, что станет знаменитой актрисой. Она красивая, умная и талантливая, это не может не сработать. И в самом деле, Ганна влет поступила в театральный вуз, тут же снялась в нескольких эпизодах молодежных ситкомов, после окончания мастер их курса, худрук серьезного театра, пусть и не из самых модных, взял ее в труппу; был с ним недолгий роман, но он и без романа верил в дар Ганны, хоть и увлекся через полгода другой актриской и не может вот уже который год подобрать Ганне главную роль, достойную ее масштаба. По какому-то недоразумению, по несовпадению знаков Зодиака, по дурацкому невезению Ганна и на экране играет роли не главных героинь, а все больше их подруг, с которыми мужья или любимые мужчины героинь изменяют, а потом раскаиваются и возвращаются к героиням, чтобы в седьмой серии третьего сезона заново строить отношения, а персонаж Ганны, сделав свое черное дело, исчезает. Ганна знакома и дружна со многими очень известными людьми, с несколькими из них, мужского пола, имела короткую любовь, словно и в жизни играя то, что играла в сериалах – эти мужчины были женаты или связаны гражданским браком. Она не обделена бытом, вполне устроена: хорошая машина, купленная на свои деньги, неплохая квартира на Новокузнецкой, подаренная одним из ухажеров; раньше там жила другая его подруга, из провинции, но он ее прогнал за какую-то провинность, отняв квартиру и запретив появляться в Москве, пока он жив. И вот вам при этом парадокс: ты постоянно на виду, но тебя никто не видит. Сейчас и популярных-то актеров не узнают в лицо, а Ганна и вовсе анонимна. Правда, среди простого народа она редко появляется – то в машине, то в театре, то на съемочной площадке, среди своих, а продукты предпочитает заказывать по интернету, не любя блужданий среди стеллажей супермаркетов, где вечно наберешь кучу лишнего и ненужного. Прошлым летом был эпизод, воспоминание о котором саднит до сих пор. Ехали группой автобусом на съемки под Тарусу, Ганна обычно предпочитала свою уютную, как домик, машину, но узнала, что с группой едет режиссер, это возможность пообщаться, – и присоединилась. Остановились у заправки, зашли выпить кофе, там и сценарист был, пожилой, седой и лохматый мужчина, он подсел к Ганне за столик и начал коряво с нею заигрывать, а за другим столиком устроились режиссер и актриса Лямова, ровесница Ганны, снявшаяся в трех подряд фильмах и двух сериалах, где играла одно и то же, блудливую героиню, запутавшуюся в связях, но, главное, она засветилась на телевидении в рекламе крупного банка и, еще главнее, висела на билбордах по всей Москве. И все, кто входил в кафе заправки, тут же ее замечали (она и одета была расчетливо-блудливо, в облегающее платьишко, дразня голыми загорелыми плечами), глазели, некоторые рискнули подойти за автографом. Сценарист хмыкнул и скептически заметил:

– Как это утомительно, когда тебя все узнают. Не хотел бы.

И из самой души Ганны вырвалось:

– Намного хуже, когда тебя не узнает никто!

Самое при этом обидное, что все Ганну хвалят, все уважают и любят, все ее мужчины говорили и говорят, что никогда не держали в руках такого идеального тела, никогда не было у них такого секса, как с Ганной, и ежемесячно, а то и еженедельно возникают проекты, где ей прочат центральную роль, она прекрасно показывает себя на кастингах, все в восторге, она почти у цели… В этом «почти» все и дело – вечное, роковое, фатальное почти! А ведь ей почти (опять почти!) тридцать пять, из героинь-любовниц скоро пора перейти в характерные, и все не случится то чудо, которое должно, просто обязано случиться.

И случилось! – позавчера был звонок, которого Ганна ждала всю жизнь: известный режиссер, из первой десятки, а то и тройки, позвонил, сказал скучным голосом, что снимает фильм, с главной героиней проблемы, актриса играет не то и не хочет или не может играть иначе, насколько занята Ганна, чтобы завтра же приехать и начать работать? Совсем не занята, заявила Ганна, у которой на три месяца вперед каждый день был расписан спектаклями и съемками, несмотря на эпидемию. И тут же, спохватившись, что отозвалась с неприличной готовностью, оговорилась:

– Но я ведь сценария не читала, и потом: вам надо меня попробовать. Кастинг, вроде того.

– Нечего пробовать, – сказал режиссер все таким же скучным голосом, будто стоял перед стойкой фастфуда и точно знал, что ему нужно. – Я видел ваши роли, вы сумеете. А сценарий сейчас пришлю, там чтения на час.

И тут же, просто сразу же после звонка у Ганны поднялась температура. К ночи залихорадило, утром Ганна поднялась через силу, приняла душ, вызвала такси – понимала, что машиной управлять не сможет, а в такси впала в бред, в горячку, таксист перепугался, отвез ее в больницу, несмотря на ее бессвязные и бессильные протесты, и вот она оказалась здесь, среди чужих и чуждых ей людей, несколько часов безудержно плакала, ей что-то вкололи, она впала в забытье, очнулась, увидела эту палату, этих баб болящих, дверь перед глазами, чуть не завыла от тоски, но опомнилась, приказала себе успокоиться: чем крепче держишь себя в руках, тем быстрее выздоровеешь. Хорошо, что она вчера позвонила режиссеру, объяснила, что случилось, он обещал подождать. И Ганна поверила. Она поверила, что кончается проклятое «почти», которое извело и измучило ее. Пройдет время, она найдет хорошего автора, который напишет пьесу или сценарий с названием «Почти», и Ганна блистательно сыграет саму себя в прошлом – свои мытарства, метания, и это жуткое ощущение всегда близкой и всегда пролетающей мимо удачи. (Рассказчик тут же ловит Ганну на слове, он готов стать таким автором, если она до него снизойдет)[11].

Женщины с кварцевателем не вступали в спор, слушали, будто давали возможность всем высказаться. Может быть, они таким образом себя развлекали. И повернулись к Насте – только она еще ничего не сказала. Настя поступила мудро, она не собиралась тратить силы на обдумывание, вредно кварцевое облучение или полезно, она знала – кварцевать будут независимо от желания больных. Выгоднее персонал поддержать – не исключено, что это как-то дойдет до тех, кто будет совершать обход, и произведет благоприятное впечатление. Почему нет? – вернутся эти женщины в административную часть, скажут: в такой-то палате скандальные тетки оказались, только одна была вменяемая.

И Настя сказала:

– Насколько мне известно, от кварцевания никто не умер, а обеззараживать положено, зачем попусту спорить?

И было в ее голосе что-то, отчего все женщины примолкли. Ганна, Малола Файзуллоховна, Клава и сама Настя поднялись и вышли, а Эльвиру Антоновну и Юлию вывезли: у Юлию немного кружилась голова, а Эльвира Антоновна, чувствовавшая себя неплохо, не собиралась отказываться от услуг, которые ей гарантированы медицинским учреждением.

 

35.

 

Согдеев по-прежнему лежал в коридоре, а на его соседа с утра напал говорун, ему захотелось поделиться соображениями о сущем.

– Ничего в мире и в жизни просто так не происходит, – говорил он. – Заклеймили Маркса и Энгельса, а я, хоть мне семьдесят семь скоро, наизусть запомнил, что они писали. А они писали: ищи, кому это выгодно. И сразу все поймешь. Вот пример: началась эпидемия, все стали руки по сто раз на дню мыть. Теперь прикиньте расход мыла и прибыль тех, кто это мыло выпускает! Это, если по всему миру, тысячи, миллионы тонн и миллиарды долларов! А к мылу добавьте всякие эти обеззараживающие жидкости, антисептики, салфетки. А маски, а перчатки? Маски, допустим, хотя бы из бумаги, и то вряд ли, синтетика, скорее всего, а перчатки – повально из искусственных материалов, которые в природе не разлагаются. И все это – мыло, салфетки, перчатки, маски – куда? На помойку, в унитаз, в окружающую среду! Мы не себя чистим и моем, мы моем природу, понимаете? Мы ее травим химией! Вымывается натуральное, заменяется искусственным! И правильно это называть не загрязнением, а стерилизацией, потому что среда нейтрализуется антибактериальной агрессией. Я хоть не профессор науки, но в советской школе учился, у меня широкая база знаний. Стерилизация, сверхчистота! В Америке давно уже, я читал, еще до эпидемии, начался бич – болезнь чистоты. Кино видели американское? В обуви дома ходят, потому что у них даже на улицах грязи нет. И у всех аллергия, они ничего естественного уже не переносят, пылинка в глаз попала – нету глаза, неизлечимая болезнь, пришлось вырезать, стеклышко вставить. А грязь только называется грязь, на самом деле это что? Почва! Человечество миллионы лет питается чем? Почвой! Тем, что на ней растет, что на ней животные едят, которых потом человек ест. Понимаете? Я много читал, когда зрение нормальное было, и я не просто читал, а делал выводы. Вот классика, Гоголь, «Тарас Бульба». Там какой совет дает атаман перед боем? Совет такой: если кого поранят, возьми щепотку земли, плюнь в нее, замеси и замажь рану. А люди были знающие, с опытом, профессиональные вояки. Конечно, грязь была тогда другая, чистая грязь была, настоящая. У меня на даче чернозем – как черное масло, с хлебом есть можно. Думаете, удобрения? Никаких! Я его своими руками в мешках возил из Калужской области! Прицеп-тележку к «Ниве» своей – и вперед! А теперь он у меня самовозрождается, потому что я правильные деревья посадил, корневая система богатая, листва опять-таки. Дураки убирают, жгут, я вкапываю в землю. Результат – гумус, как следствие естественного процесса. Естественного, понимаете? Это то, что нас могло бы спасти, но не спасет, потому что планомерно уничтожается. Причем идиотизм полный: ведь эти люди, которые наживаются сейчас, они понимают, что не вечные. Они всегда что говорят: для детей, для внуков, для правнуков. Но никаких правнуков не будет, мы вымрем! Мы оказались глупей динозавров! Те сто пятьдесят миллионов лет существовали, сто пятьдесят миллионов! А мы? Сорок тысяч лет в разумном виде, да и то условно разумном, и мало нас было, бродило несколько тысяч человек. Строго говоря, серьезную историю можно отсчитывать максимум с десяти тысяч лет назад. Мизер! Но и этот мизер идет к концу. Знаете, почему везде у людей возникали религии? В разных местах, но обязательно. Я заинтересовался и понял: любая религия есть система ограничений и запретов. Мудрецы еще в древности догадались: без ограничений и запретов рано или поздно человечество вымрет. Вы скажете, а как же в Библии, там люди, если бы запретного плода не вкусили, не размножались бы. Тупик получается? Жили бы бессмертные Адам и Ева – и все! Я тоже об этом думал. Пришел к выводу: это символическое послание человечеству. Шифр, код, программа. Ведь смотрите, что получается – бог ведь все знает, так? Следовательно, он знал, что Ева искусится и Адама искусит. Это был урок, наглядная иллюстрация: вы будете плодиться и размножаться, но когда-нибудь вас погубит – что? Желание лишнего! У Адама и Евы все было, нет, еще яблочка захотелось! В этом отличие человека от всех живых существ – он хочет лишнего! Травоядные поедят травы столько, сколько нужно, попьют водички и на бок, отдыхать. Знают меру! Хищник догонит антилопу, убьет, съест, и тоже все на этом. Он не побежит еще за… Не знаю, за бабочкой какой-нибудь, чтобы ее слопать тоже. Как деликатес. Он сыт, ему достаточно. А нам все мало, мы не знаем предела. Вы скажете: начни с себя, откажись от лишнего. Я, например, наливку домашнюю делаю, сливовицу, друг-болгарин научил. Настоящая сливовица – нектар, блаженство. Очень люблю, гостей угощаю. Могу отказаться? Могу, учитывая, что моему организму никакой особой пользы нет, плюс не идеальная печень. Но не хочу отказываться, потому что такой же эгоист, как и все. Поэтому, как все, обречен. И это грустно, если подумать. Меня мой товарищ успокаивает, одноклассник, семьдесят лет дружим, страшно представить. Он из актеров, но человек думающий. Сейчас не снимается – возраст, болезни. Любит фантастику смотреть и говорит: вот есть фильм «Назад в будущее», он с продолжениями, три или четыре части, и в какой-то части паровоз разгоняется и перелетает пропасть. Мораль у него такая, что, если человечеству замедлиться, то есть отказаться от прогресса, то оно точно погибнет, паровоз упадет. Или встанет, тоже ничего хорошего, нет движения – нет жизни. Наоборот, надо увеличить скорость, усилить прогресс, научиться делать биологические запчасти, клоны, короче, чтобы человек был если не бессмертным, то жил дольше и, главное, сохранился как вид. Я с ним спорю, с одной стороны, а с другой, иногда думаю: кто знает, может, он и прав, может, спасение в том же направлении, что и гибель. Как думаете?

Согдеев не ответил: он давно уже ничего не слышал.

 

36.

 

В «газели» после разговоров на некоторые время воцарилось молчание.

И всего-то минут пять, не больше, ехали в тишине, но всем от этого дорога показалась долгой и утомительной.

– Интересно, мы где сейчас? – спросила Светлана Павловна.

Данила посмотрел на свой смартфон.

– Мы сейчас…

И назвал ближайший населенный пункт.

– Полчаса до Рязани осталось, – сказала Арина. – Между прочим, Сасыкино проехали, а никто в кабину не сел.

– Передумал. А может, в кабине и нет никого, может, водитель выпрыгнул? Или его зомби какой-нибудь выкинул и везет неизвестно куда! – развеселился Данила.

Шутка его никому не понравилась.

Гусаров обратился к Арине:

– У меня к вам, как музейной работнице, есть вопрос. Можно?

– Пожалуйста.

Гусаров потрогал картину – надежно ли стоит, и пересек наискосок пространство кузова, сел рядом с Ариной, очень близко. Данила разгадал его маневр. Сука-художник, думал он, старый козел, понял, что проигрывает, решил нагло действовать. Надо, обязательно надо сказать что-то ехидное, что-то типа: «Дедушка девушке на ушко пошептать хочет!» Нет, это обидно для Арины – получается, что она разрешила. На самом деле опытный старикан застал ее врасплох и теперь запросто может все оставшиеся полчаса что-нибудь ей бакланить, язык у него начесанный, и Данила останется при нулях, а он ведь хотел тоже подсесть к ней, договориться насчет встречи в Рязани после Нового года. Или даже на Новый год. Экспромтом. В лучшем ресторане. А может, взять и сказать: «Эй, художник, мы с Аришей как раз собирались поговорить, давайте в очередь!» Видно же – Арине неприятно, что этот пенсионер дышит на нее своими гнилыми старческими зубами – вон как подлез к уху, того и гляди откусит. И она будет благодарна Даниле, поймет его подсказку и скажет: «Да, извините, мы с Данилой хотели поговорить, а вы потом, ладно?» Но никакого потом для художника не будет, Данила, если сядет с Ариной рядом, до Рязани от нее не уйдет.

Единственное – неудобно к нему без имени-отчества обращаться, а Данила опять забыл, как его зовут. Надо у гитариста спросить.

Данила повернулся к Галатину, и тут ему показалось, что Галатин вдруг яростно набросился на него и отшвырнул, подмяв под себя.

На самом деле «газель», обгоняя кого-то на скользкой дороге, не успела увернуться от встречного грузовика, ударилась и закувыркалась с такой легкостью и быстротой, будто была игрушечная, она порхала, не касаясь земли, потом еще и на земле несколько раз перевернулась и, грохнувшись в последний раз, застыла на белом снегу у лесополосы, похожая на большое черное убитое животное.

Внутри никто ничего не успел понять, не успел ощутить даже ужаса, так быстро все произошло.

Тишина, темнота, неподвижность. Капает какая-то жидкость из пробитой емкости. Равномерно, как метроном. И ты еще не знаешь, жив или нет.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

Ганна. Рэп-баллада

 

Эта девочка лет с десяти знала, куда идти, конечно, в актрисы.

Не то чтобы ее манили сцена, экран, площадки, кулисы,

слава, известность, яркая жизнь, знакомство со знаменитостями,

просто судьба так шилась – уверенными и точными ниточками,

четким узором – отличница, красавица, посмотришь в зеркало,

и оно говорит: ты актриса, а кто же еще, дело верное!

Да и другие, любуясь, твердят: наша Анечка гарантированная звезда,

и Аня видела свое блестящее будущее так, будто жила там всегда.

Для верности она переименовала себя в Ганну, это оригинальней.

Папа, долгопрудненский светило медицины перинатальной,

был не против, а мама слегка сомневалась, пугливая, как все учительницы,

которые вечно видят подвох и провокацию в окружающей действительности.

Короче, все были во всем уверены, ну, или почти.

Кто слушает или читает, это слово учти.

 

Почти – это рядом, почти – это близко.

Брильянт со стразом похожи бликом.

Дым без огня или пламя без дыма?

Мимо меня – или сам я мимо?

Закон природы, забой заботы,

но не бывает, таков секрет,

почти таланта, почти свободы –

или имеются, или нет.

 

Она легко поступила в театральный вуз, и учеба для Ганны

была веселой, бодрой и легкой, как простейшие гаммы.

Мастер выделил ее во всех смыслах, она была с ним почтительно нежна,

он почти любил ее, но у него было много работы, творчества и жена.

И вот она в театре, и есть хорошие роли,

есть съемки в сериалах, где она пока на второе –

подруга героини или мимолетная любовница,

а годы так летят, что не успеешь опомниться.

Ей почти тридцать пять, у нее почти все хорошо, хоть не всегда узнают в лицо,

но кого узнают, скажите, – мелко мелет популярности колесо,

она почти довольна, у нее отличная машина, почти новая, быстрая,

квартира почти в центре и почти знаменитый друг, тоже из артистов.

Но однажды, выпив упаковку таблеток, что ей дали от легкой депрессии,

она решала, резать ей вены или повеситься.

Пришел друг, и ее спасли.

И в этом уже не было никакого почти.

Мне эту история рассказала знакомая, ее отвлекли, я не знаю финала,

а спрашивать не стал, мне начала всегда хватало,

потому что дальше в моих силах осчастливить ее и спасти:

всем известно, что в наших фантазиях нет никакого почти.

Мне приятно думать, что, Ганна, устав от творческих затей,

удачно вышла замуж, имеет двух прекрасных детей,

занимается кулинарией, ведет блог регулярно,

и, имея две тысячи пятьсот тридцать четыре подписчика, вполне популярна,

и только иногда во сне, поволновавшись на ночь или чуточку переев,

она слышит, ворочаясь, дурацкий припев:

 

Почти – это рядом, почти – это близко.

Брильянт со стразом похожи бликом.

Дым без огня или пламя без дыма?

Мимо меня – или сам я мимо?

Закон природы, забой заботы,

но не бывает, таков секрет,

почти таланта, почти свободы –

или имеются, или нет.

 

Постскриптум. Если думаете, что я на простую жизнь клевещу и гнусно, и густо,

попроситесь на ужин к Ганне, – знали бы вы, какая у нее тушеная капуста!

С картошкой и колбасками. Гениально без почти.

Ганна, ты слышишь? Прости.

 

К тому же, Флобер сказал, всех авторов извиня:

«Мадам Бовари – про меня».

 

[1] Кто из нас немец, мы или вы? (нем.)

[2] Неподтвержденные данные. При общей путанице и неразберихе какие-то мероприятия и впрямь запрещались, а другие могли запретить, намерения и слухи принимались за реальность, поэтому многие запрещали свою деятельность сами, то есть сворачивали, не дожидаясь прямых приказов. Здесь и далее примечания рассказчика.

[3] Саратовское высшее военное инженерное училище химической защиты.

[4] «Керогазами» за чадящий выхлоп и неказистость называли автобусы марки ГАЗ-651 и более поздние модификации этого ряда, они были служебными, но водители, отвезя своих работников, часто на обратном пути подбирали пассажиров за умеренную плату. Калымщиками этих водителей именовали. Начальники и милиция закрывали на калымщиков глаза: они разгружали пассажиропоток, с которым не справлялся городской транспорт, да и водителю надо же заработать что-то сверх скудной получки. Между прочим, с детей денег они не брали. Я сам на таком полгода ездил до школы, пока не построили новую, знаю точно. А.С.

[5] Подтверждаю. Бред и сплетни. А.С.

[6] УДО – условно-досрочное освобождение.

[7] Был он, конечно, и в маске, но, чтобы постоянно не оговариваться, сразу скажем: вся обслуга была в масках, и посетители входили в масках, а за столами снимали их, будто вирус переставал действовать во время приема пищи.

[8] ЦКБ – Центральная клиническая больница Управления делами Президента Российской Федерации.

[9] «Единая Россия» — так называемая партия власти, о которой многие уже забыли, чего она, конечно, и заслуживает.

[10] Стихотворение Н. Рыленкова.

[11] Рассказчик не сдержал слова. Он написал, но не пьесу и не сценарий, а странный текст, имеющий к судьбе реальной Ганны лишь косвенное отношение. См. в приложении.

 

 

Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2021