26 ноября 2012 года (Темы: "Я не я, я копия моя", "Торт")
«Египетские ночи» — это сеансы литературной импровизации в формате creative writing. Цель — активизировать личный творческий ресурс, конвертировать дремлющие переживания, оперативно разобраться с драматургией короткого высказывания — что многим и удаётся в условиях жесткого регламента и легкой конкуренции.
Куратор Анна Аркатова
Темы:
Я не я, я копия моя
Торт
Авторы текстов:
Алла Биндер
Василий Костырко
Сергей Костырко
Ольга Сульчинская
Инна Шифанова
Санджар Янышев
- Я не я, я копия моя
Василий Костырко
“Я не я, я копия моя” — это явно цитата из стихотворения. Из какого, не знаю. Я не буду искать первоисточник. Попробую попытаться воссоздать целое из этого осколка.
Здесь ощущается явное недовольство ситуацией.
Возможно, некий двойник человека мешает ему жить. Допустим поддержание имиджа, борьба за право кем-то называться отнимает слишком много сил.
Допустим, молодая эффектная актриса изображает соблазнительницу, без колебания отдающуюся мужчинам, чтобы заполучить то или это. В действительности же у нее, во-первых, просто нет времени на личную жизнь, сплошные съемки, во-вторых, она даже еще не разобралась, какая у нее сексуальная ориентация. Опять-таки — некогда было.
Все что у нее в жизни было — это та самая роль. Она запечатлена в неисчислимом множестве сознаний. Если бы зрители были способны договориться между собой, а также узнавать ее на улице, так сказать, без грима, им ничего бы не стоило убедить актрису, что она и есть та самая Анна-Мария из сериала “Непотерпевшие”. Им достаточно просто реагировать на нее, как на ее героиню. И получается, что все это кино и есть ее настоящая жизнь.
Так желание самореализоваться и самоутвердиться приводит к страшной зависимости, чреватой полной потерей себя.
Но вернемся к копии. Недовольство ею говорит о том, что дела пошли не так. Словно ты оказался персонажем сплетни. Ведь вроде все верно — общие контуры ситуации, имя, обстоятельства места и времени, попробуй доказать, что к этому примешана ложь?
Возможно, цитата говорит о том, что “я” оказывает сопротивление нашим попыткам его ухватить или от него избавиться.
Допустим, ты гордишься своей верностью какому-то этическому принципу, хочешь быть героем или просто респектабельным человеком. Или наоборот, пытаешься избавиться от некоторого неприятного набора черт в собственном характере, а он тут как тут.
Ольга Сульчинская
Я — это кто-то другой. Так сказал некогда Артюр Рембо. Жажда быть кем-то другим — неотъемлемое человеческое свойство. Ею, этой жаждой, питается вся литература, все истории, все игры. Возможно — сны.
Мне дважды снилось, что я мужчина. Оба раза я оказалась (или правильней сказать “оказался”?) убийцей. Один раз я убил друга. Мы вместе шли к заветной цели. Но условие нашего квеста было таково, что с означенного пункта путь мог продолжить лишь один из нас. Мы неохотно вступили в схватку, но выбора нам не предоставили. Наши силы были равны. Или почти равны. Но вот настал миг, когда мой друг и соперник стал ослабевать. Мы оба почувствовали это, но он продолжал борьбу. И тогда на место сострадания пришла злость. Гнев охватил меня. Оттого, что он продлевал свои страдания — и тем самым растягивал и мою муку. Ведь я любил его, как брата, как самого себя, я не хотел его смерти! И вот из-за того, что он продолжал сопротивляться, уже зная, что сопротивление его обречено, и не давал мне убить себя быстро, мне приходилось дольше терзаться этой разрывающей сердце жалостью. И жалость превратилась в ярость.
Он был моим двойником — до тех пор, пока не выяснилось, что я сильнее.
И его руки, цепляющиеся за край ямы, куда я его наконец столкнул, его пальцы, которые я сбивал каблуком — это трудно забыть. Невозможно. Я помню это уже который год.
Но кто из них был моей копией? Никто. Я категорически утверждаю, что оба эти человека — оба, и победитель, и убитый — вовсе не я.
Но откуда тогда все это во мне?
В другой раз я была стариком. И рядом со мной на застеленной белым покрывалом постели сидела моя старушка жена в седеньких кудельках. А на улице за окном вскипала и черной волной подходила все ближе к нам революционная толпа.
Две маленьких таблетки лежали на моей недрожащей ладони. Ведь жизнь уже прожита и хочется, чтоб конец ее был достойным — избранный по своей воле, свободный не только от унижений, но также и от принудительного общения…
Кто из этих двоих был я?
Оба — и никто. Или — оба, и эти дома, и эта надвигающаяся смутная масса, они — тоже я?
Откреститься, отказаться, отчураться — первое желание.
….а еще однажды подруга мне указала на женщину и спросила: “Правда, она похожа на меня?”.
Иногда я путаю людей, принимая двух или трех разных за одного.
Но своих двойников не вижу, хотя и высматриваю.
Особенный интерес представляют собой в этом смысле пары. Когда смотришь на всех женщин, которых мужчина выбирал, невольно высматриваешь общие черты.
На похоронах одного переводчика я была поражена сходством двух его плачущих жен. Они казались копией друг друга. Зачем он менял одну на другую? Загадка.
Может быть, кто-то однажды посмотрит так и на меня. Скажет, указав на другую женщину (меньше шансов, что на мужчину): “Да ведь они же копии!”.
Но я этого не увижу.
Копия — функция стороннего зрения. Наблюдателя. А участник всегда одинок. Он работает без дублера. Равно как и без страховки.
Инна Шифанова
У меня еще в детстве сложилось ощущение неузнанности. Вроде бы не притворяюсь, вроде бы не изгой в классе, вроде бы всегда на виду, но, если речь заходила обо мне, будь то внешность, поведение или характер, любые суждения были неверными. Разные и противоречивые копии меня, которые знали разные люди, меня не устраивали. Это потом я узнала, что “Слово высказанное — есть ложь”.
В моем детстве было принято мир делить на черное и белое, так решили взрослые, которые тогда казались всезнающими.
Четкий образ себя в черно-белых тонах не определялся. С детства всерьез мучил вопрос моего несоответствия “моральному кодексу строителя коммунизма”, когда Россия вдруг стала православной, я поняла, что в Десять Заповедей тоже не вписываюсь.
Всю жизнь завидую людям, которые о себе могли уверенно сказать: “Я добрый”, “Я человек логики” или что-то в таком роде однозначное и определенное.
Все, что я могу о себе сказать, никогда не соответствует действительности при пристальном рассмотрении.
Я, как студент-медик, нахожу у себя любые пороки, стоит только подумать: “Вот так бы я ни за что не поступила”. Это состояние вечного студента жутко утомляет. Хочется найти хоть какой-то императив и ему следовать.
Единственный вывод, который получается после раздумий: “Моя жизнь — это история ошибок”.
Однажды мне пришлось выступать перед аудиторией человек в 300. Что самое смешное, на тему самооценки.
И тут я, совершенно неожиданно для себя, выпалила: “Моя жизнь — это история ошибок”. Мир сузился до этой фразы, из нее надо было срочно найти выход. Помочь мог только зал, олицетворявший в тот момент общественное мнение.
Мой вопрос залу прозвучал примерно так: “Кто может подписаться под этой фразой?”.
Руку подняли почти все. Я стала просто одной из собравшихся. Ничего особенно злодейского и необычного.
Этот случай дал возможность немножко простить ошибки моей жизни и даже подозревать, что не вся она не удалась. Черно-белое кино моего детства не так легко сделать красочным, но можно сделать прошлым.
Санджар Янышев
Я родился в количестве двух: нечто первичное, необходимое — и про запас.
Правда, распределение это произошло не между мной и моим братом-близнецом, а внутри каждого из нас. Как эти половинки делились дальше — мне неизвестно. Наверно, необходимая часть время от времени страдает внутри себя от своей ненужности, а в части запасной вспыхивает, актуализируется зёрнышко полезности. И так — далее — до последнего мельчайшего уровня. По образу и подобию первого, пример которого показателен. К нему и вернемся, т.е. ко мне и моему брату.
Соседи нас не то, чтобы путали, — скорее, не брали на себя малый труд выяснять всё разнообразие наших отличий. Просто, завидев на улице одного из нас, кричали: “Эй, Саша-Серёжа-а-а!”.
И я отзывался.
И мой брат отзывался.
Наша взаимозаменяемость имела одно достоинство. До поры никому, кроме себя, ничего доказывать было не нужно.
А теперь — и подавно.
Бог сохраняет всё.
Мы умрём в один день.
Или не умрём.
- Торт
Алла Биндер
Сладкое, вязкое, барочное, роскошное, излишнее; трудно остановиться, когда вкусно, — торт. Почему вкусно — понятно. А почему трудно остановиться? Задействована область удовольствия. А где она, эта область? В голове, в мозге. Итак, зона удовольствия — в мозге, а кнопкой, сообщающейся с этой зоной, может оказаться торт. И не только торт.
А почему бы не приписать торту универсальность и не ввести единицу удовольствия: один торт?
Например:
1-торт — приятная и не опасная для здоровья часть торта;
2-торт — бокал хорошего вина;
5-торт — удачное посещение оперы;
7-торт — свидание под луной;
10-торт — покупка иномарки;
100-торт (сторт) — наибольшее число по шкале тортов.
“Торт” как единица удовольствия парадоксальным образом уравнивает физическое и эстетическое. Можно было бы спеть торту, уподобленному дионисийским соблазнам, дифирамб, если бы у единицы по имени “торт” не было оборотной стороны.
1 торт до тех пор торт, пока желудок не сбоит.
2 торта, как хорошее вино, хороши только в ситуации недостижимости алкоголизма.
5 тортов как эквивалент удачного посещения оперы могут закончиться кафкианским превращением в фанатские “сыры” и “сырихи” (так назывались экзальтированные поклонники певца Лемешева).
7 тортов в качестве свидания под луной способны привести к комплексу Дон Жуана, роль которого попеременно принимают на себя и мужчины, и женщины.
10 тортов покупки автомашины способны обернуться неконтролируемым шопингом.
100 тортов (сторт) как максимальное число тортов, возможно, чреваты максимально непредсказуемыми осложнениями.
“Торт” опасен, если к нему компульсивно стремятся, и прекрасен, когда спонтанен и не ждет продолжения. И к Эпикуру по “тортному” поводу бежать не надо. Уж если к кому по этому поводу бежать, то сразу к Будде, который учил, как жить не страдая, или пытаться включить не только какую-то область мозга, но и самые мозги, ориентируясь на толковый афоризм: “Есть три степени роскоши: собственная машина, собственная вилла и собственное, мнение” (В. Брудзинский).
В этом контексте собственное мнение принадлежит всему человеку, а не отдельно взятой топографической области на атласе головного мозга.
Василий Костырко
Почему торт кажется белым? Почему это — его прототипический цвет? Почему память выдает именно его?
Ведь в принципе на торт можно положить вишенку, покрыть мармеладом или фруктовым желе…
Как ответить на этот вопрос по-человечески, так сказать, без лишних кривляний, без выпендрежа?
Зажать рот внутреннему культурологу, наступить на горло внутреннему культурному антропологу, треснуть по башке внутреннего философа поселкового масштаба, чтобы тот умолк хоть ненадолго…
Похоже, уже не получится.
Итак…
Видимо, дело в креме, который обыкновенно делают из молока и яиц. В его вязкости и способности создавать цветовой контраст. Мы любим торт не языком, а глазами. Никому не нужен торт незрелищный. Истинное месторождение торта — это черно-белое кино. Если бы торт не был белым и вязким, сцены тортометания стали бы невозможны. Он просто сливался бы с фоном, киноязык бы осиротел.
Нет более двусмысленного цвета, чем белый. Это — саван и молоко. Снег. Смирительная рубашка. Боевая раскраска каннибалов. Кажущееся отсутствие цвета и соединение всех возможных цветов в одном.
Торт — не смутный объект желания, но объект желания противоречивого. Мы стремимся к торту и страшимся его.
Вряд ли со мной будут спорить, если скажу, что Фридрих Ницше, братья Стругацкие и Дмитрий Быков ожидали прихода сверхчеловека в ближайшем будущем.
Вряд ли он придет незаметно, без знаков и признаков. Но может быть он придет с тортиком?
Сергей Костырко
На самом деле, ничего случайного не бывает. Все на своем месте. Все правильно. Это я про сокровенную начинку торта в фильме “В джазе только девушки”, когда верхняя часть огромного праздничного торта вдруг поднимается, как крышка, и из него встают два мафиози-душегуба с изрыгающими смерть автоматами. Сюжетный и образный ход вроде как исключительно по законам комедийного мышления выстроенный. То есть парадоксальный и потому — смешной. Но такой ли уж парадоксальный?
Торт это ведь знак праздника. Так, да? Материализация полноты и сладости жизни. Кульминация застолья. И соответственно этому торт делают пышным. Сладким. Жирным. Украшенным кремовыми цветочками. Украшенным разноцветными цукатами — то есть не просто сушеным фруктом, но фруктом особым, засахаренным. Торт с цукатами становится похож на корону, расцвеченную драгоценными камнями. (Но тут еще вопрос, и отнюдь не второстепенный, что на что похоже: торт — на корону, или — корона на торт; в жесте мастера, украшающего корону сапфирами и изумрудами, есть нечто родственное жесту повара, укладывающего на торт кусочки разноцветных фруктов).
Торт — это, конечно, еда, но не только. Торт — это еще и ритуал. Праздник, который можно потрогать, ощутить, языком и нёбом. Тут нечто уже почти языческое — языком, нёбом, утробой воспринять праздник.
Торт так же обязателен на праздничном застолье, как кутья с рисом на поминках. Отсюда наша покорность, с которой мы, к концу вечера на еду уже неспособные даже смотреть, накладываем на тарелочки эти вот сладкие, жирные, липкие ломти, заранее преодолевая легкий спазм отвращения от приторной сладости… Заранее предчувствуя предстоящую липкость своих пальцев, губ, щёк; зная, что после торта главным нашим желанием будет: умыться и прополоскать рот крепкозаваренным чаем. Но — обреченно открываем рот. И в жесте этом нечто от капитуляции.
Мы ведь знаем, а если не знаем, то догадываемся, с чем имеем дело. Знаем, что такое торт. Это обозначение дыры. Черной. Бездонной. Провала в плоти бытия, который мы пытаемся вот так восполнить.
Торт — это ведь чучело праздника. Суррогат. Замена радости жизни.
Рослому человеку не нужно имитировать свою рослость, живому — свое жизнелюбие.
Подлинный праздник жизни перехватывает дыхание внезапно, выхлестывает холодком восторга как бы беспричинно. И нам не дано предугадать, что именно станет этим праздником.
Ну а когда нет его, праздника, что делать? Печь торт.
P.S.
Разумеется, все сказанное, как любая метафора, немного преувеличение, но что делать с тем ощущением, которое я испытываю, наблюдая под вечер людей, несущих обвязанные магазинным пластиковым жгутиком коробки, в которых компактные, по ГОСТу расфасованные порции “праздника жизни”, и на которых написано “Торт”, — что делать мне с ощущением непоправимой потерянности, отделенности от тока живой жизни, с ощущением сиротства, которым шибает бережность и торжественность, с которой держат они эти коробки. Видимо, тяжесть торта в руке, действительно, наделяет их предчувствием праздника, который, как им кажется, уж точно не обманет.
Ольга Сульчинская
Всегда обман. Всегда. Даже самый легкий и низкокалорийный, самый сладкий и нежный, самый с цукатами — никогда не выполняет того, что обещает всем своим видом.
Потому что торт — это вроде подарка феи: нечто из детства, посулы волшебства. Реальность по определению им не соответствует. Съесть вкусный — по-настоящему вкусный! — торт — все равно что проснуться однажды принцессой в подвенечном платье в хрустальном гробу и чтобы мирно спал рядом прекрасный в серых яблоках. Ну, понятно, о чем я, да? Невозможно — по тысяче причин.
Поэтому любовь к тортам — это любовь к самообману, самообольщению, тайная страсть к разочарованию.
С другой стороны. Вот недавно где-то я читала об эксперименте. Выяснялось, как люди ведут себя, оказавшись в неприятной ситуации. Например, в комнате со слишком ярким светом или где громкий звук. Оказалось, есть те, кто пытается от этого избавиться, но если с нескольких попыток не получается, то они бросают. Большинство таких. Они нормальные. А есть другие, которые продолжают упорствовать. Маньяки, если вдуматься. Не учитывают опыт, плюют на реальность. Там, где я об этом читала, говорилось о них с воодушевлением.
Это я к тому, что поедатели торта — это вот такие люди. Не теряющие надежды. Пытающиеся снова и снова.
Отнестись к ним с уважением или с недоумением — это уже личное дело каждого.
Но вот еще: торт — это праздник. Купи торт — и будет тебе праздник. Вот сегодня, в понедельник, в ночном магазине по дороге домой, купить торт, принести в полуночную кухню….
Свадебный торт, практически всегда ненормально большой. Его пышность и громадность служит символическим выражением того неземного счастья, которое желают молодым. Вот как эти кремовые розы, как эти шоколадные вензеля. Будет ли оно? Не произношу ответ вслух. Мы все его знаем.
Разновидность торта — именинный пирог. Юбилейные свечи. По числу прожитых лет. Свечи задуваем. А погасшая свеча — это символ чего? Ну ладно, не будем, не будем. Вместо этого загадываем желание.
“День да ночь”. Торт моего детства. Мама пекла. Чередовала черные и белые коржи, прослаивала сметаной с сахаром, посыпала крошкой грецкого ореха. Описать невозможно, остается только закатывать глаза и причмокивать. Какой же он был. Теперь таких не делают. Не потому, что я не делаю — а потому что… Ну, это вот как Адам спрашивал бы Еву — а ты почему не делаешь больше шарлотку? Да потому, что уже нигде не найти таких яблок, любимый!
И, наконец, Чарли Чаплин. Удивлюсь, если никто об этом не скажет. Торт в физиономию. Дикое веселье. То, чего никогда не бывает в реальности. Торт — и все, что с ним связано — это всегда то, чего в реальности не бывает.
Мы уже начали догадываться. Мы уже ходим на цыпочках вокруг разгадки. Мы всё еще не решаемся сказать об этом вслух.
НА САМОМ ДЕЛЕ ТОРТА НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Он лишь плод нашего воображения.
Что, к нашему удовольствию, вовсе не значит, будто его нельзя найти и съесть.