Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2022
* * *
Осень – ведь это о прошлом… Налёт позолоты,
алый, багровый и бурый во всём виноваты.
Утро холодное держит высокую ноту
светлой печали. На речке из лодки бы надо
выбросить листья и вычерпать ржавую воду.
Сколько её набралось, набежало по ходу;
в мутную реку ковшом выливаешь обратно,
мертвую, летом была и прозрачней и чище.
Сев на корму, хорошо плыть по зыбкой дорожке.
Дачное время свернулось улиткой на днище –
в домике маленьком тёмном живёт понарошку –
в ракушке, в скользкой спирали. И что с него взыщешь?..
Только подержишь в руке, словно миг наступивший,
и умилишься, когда оно высунет рожки.
* * *
Сорных трав серебристые волны.
У стены монастырской покой.
Ходит батюшка благостью полный,
мёдом, ладаном и молоком.
Он посмотрит направо – отрада,
а налево – опять благодать.
Нету дел никаких и не надо.
Ни прибавить в раю, ни отнять.
Жук застыл на песчаной дорожке,
в чёрный панцирь упрятана плоть.
Воробей прикорнул, дремлет кошка.
На кресте умирает Господь.
* * *
Июль бессмертный. Остановлен миг. Река
зеркально неподвижна, глубока.
Как явь и сон – пейзаж и отраженье.
Ни ветерка…
Лишь стрекозы пунктирное движенье
сквозь воздуха вечерние шелка.
Исток рождения, сознания поток…
Плывешь туда-сюда наискосок,
вдохнув тревожный терпкий запах счастья.
Ещё разок
мелькнет, как запятая, головастик,
задев случайным холодом висок.
* * *
Она садится рядом, и разрез
коленку обнажает интересно.
Пока любовь внушать не надоест,
оправданы любые будут средства.
Кто зрелищем опасным увлечён,
не разберёт, что жжёт воображенье:
колено, облачённое в капрон,
или капрон, блестящий на колене.
Желание, как в детстве, загадав,
он расстоянье мерит, как разлуку,
то галстук поправляет, то рукав
и время тянет, тянет, словно руку.
* * *
Не заснуть. Всё чудится где-то хор…
У соседей – тихо. Идёшь по звуку,
выходя в заснеженный сонный двор.
На пластинке вечность скользит по кругу:
то шипит, заезжена, то опять
заведёт всенощную голос дальний.
Наловчившись музыке сфер внимать,
композиции доверять спиральной,
запоздавшим зрителем в темноте
постоишь. Машина вдали грохочет,
шорох, скрежет, – ноты уже не те
в оркестровой яме глубокой ночи.
В ВЕРГИНЕ
Треножник, фиала, пиксида, лагинос –
ах, что только здесь в глубине не пылилось –
венок погребальный, кираса, колчан!
Филиппа Второго, хромого, останки
в гробнице надежно лежали, как в танке.
Ходили в некрополь к нему по ночам
герои знакомые с царством Аида,
утешить старались, рассеять обиды
Тесей, Персефона, Орфей и Гипнос.
А нас не Вергилий в Вергину отправил,
спустились с улыбкой без плана и правил.
С беспечных туристов какой нынче спрос.
История вся под землёй, а точнее,
пока мы жуём хрупкой жизни печенье,
в песке, в глинозёме и в солончаках
зарыты такие дела и событья,
что жутко становится. Хочется выйти
на солнечный свет и стряхнуть этот прах.
* * *
Не о любви, тем более в стихах,
о крепком чае и пушистом пледе,
который сном и вечностью пропах,
когда октябрь кончается и ветер
свистит, срывая с ветки ржавый лист, –
я вспоминаю, разом обессилев,
и чувствую в груди такой же свист,
как будто время, проходя навылет,
пытается искоренить меня:
в отверстии грудном маячит мрачный
уставший город – арки, тополя,
я становлюсь всё призрачней, прозрачней.