Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2022
I
Теплый влажный ветер переместился на северо-восток и задул так морозно и сухо, что он вынужден был отвлечься от своих мыслей, чтобы поднять воротник плаща и нахлобучить на глаза кепку. Брел он по песку пустынного пляжа и думал, что здесь он совсем один, а ведь когда-то это были родные места, родной для него город. И что его жизнь описала символический круг, приведя его снова к той точке, откуда она начиналась. Даже не особенно приглядываясь, можно было увидеть, как вокруг все изменилось. Не те, что были раньше, в юности, дома, не тот общественный транспорт. И даже булыжная некогда мостовая теперь покрыта слоем – или даже несколькими слоями – ненового серого асфальта. Не те люди, не те деревья…
Да, подумал Евсеев, не бывает в жизни ничего постоянного. Застывшего, как балерина на пуантах, когда в оркестровой яме смолкает музыка и раздаются первые робкие аплодисменты.
В сущности, – он приехал в субботу и за три эти дня вволю набродился по городу, – его приезд был напрасен. Потому что ничего он здесь не найдет такого, что говорило бы ему о прошлой жизни или вселяло надежду на будущее. Да и где искать ее, девушку по имени Аля. Ведь это из-за нее, в почти несбыточной надежде увидеть ее еще раз и проделал он сложный путь из Сибири на юг, где из родных и знакомых никого уже не осталось. Сначала самолетом он летел до Москвы. Потом двое суток мучился в поезде и в конце концов в сердцах решил, что с него хватит. Это его последняя поездка. За полвека он вдоволь наездился по командировкам и отпускам. Так и сидел бы до сих пор дома, если бы не ужалила его оса воспоминаний и юношеская тяга к странствиям. И вот после пяти лет, мирно проведенных на пенсии, он снова засобирался в дорогу. Поселился по приезде в самом центре города, в новенькой двухэтажной гостинице коттеджного типа, почему-то именовавшейся «Барселона». Вероятно, решил он, хозяин гостиницы – поклонник каталонского футбольного клуба, и ему доставляет удовольствие каждый день созерцать его название на фасаде своего заведения.
Отельчик, когда он по приезде осмотрелся, оказался неплохим, чистым и уютным. И, главное, полупустым. Никому и в голову не приходило приезжать в этот курортный город глубокой осенью…
…И вот теперь – Аля. Это ради нее он затеял путешествие на юг. Как он считал – последнее в его жизни. Когда-то это была юная, пленительная девушка, а теперь, наверное, толстая, рыхлая баба, страдающая одышкой и полным забвением девичьих сантиментов. Алла или Алевтина, Алина… у него не слишком богатый словарный запас. К тому же с прибавлением отчества, а он его – забыл: у ее отца было редкостное имя. Теперь он с трудом вспоминал, как выглядели родители Али. Когда с нею случилась эта неприятность, то оба, отец и мать, зачастили в школу по вызову директора для воспитательных бесед. Отец коренаст и вальяжен. Большая голова, крупный нос, красивая, благородная осанка. Профессор математики в местном пединституте… Мать, смуглая, черноглазая, тяжелобедрая и грузная, несмотря на относительную молодость.
«Кажется, им, отцу и матери, не было тогда и сорока лет, – вспоминал он. – Но мне, нам они казались рыхлыми пожилыми людьми. Тихими и застенчивыми, как все немолодые супруги. Теперь они моложе меня и, оказывается, даже в древнем возрасте можно испытывать юношеские эмоции…» Смолоду его обуревало странное для юных лет чувство сиротливости и ранней обреченности. Сначала от отсутствия биографии – в молодости недостаток прошлого воспринимается, как нечто ущербное. А потом, когда он сам стал взрослым, – от мелочности проживаемой им жизни. Хотя все у него было как у всех: институт, работа инженером на заводе холодильников «Норд». Серьезная должность заместителя директора по маркетингу…
С этим руководящим грузом он и вышел на пенсию, когда пришло время. Да еще с чувством хорошо исполненного долга, хотя червячок сомнения все-таки его точил. Он чувствовал, что жизнь его сложилось не так, как нужно было. Осталось что-то недоговоренное, недосказанное. Он ведь был способен на большее. Но то ли не разглядел вовремя свои возможности, то ли не захотел утруждать себя излишним рвением… Хотя, – не веря самому себе, вздохнул он, – жизнь, как говорится, продолжается, и сюрпризы в ней еще возможны…
С этими не столько грустными, сколько привычными мыслями он и добрел по сырому песку осеннего пляжа до прибрежной кафешки на сваях. Метров на сто странноватое это заведение выходило в море подобно рукотворному мысу. Да оно и называлось – кафе «Мыс». Коротко и ясно. Легко запомнить, легко выговорить, когда он дома будет рассказывать о поездке на родину. Неизвестно, правда, кому – у жены его воспоминания энтузиазма не вызовут. Да и не нужно ей знать, кем он был в молодости и кого любил… А друзей у него нет. Все разбежались по своим углам, а кое-кто уже присмотрел уголок в царствии небесном. Коротает дни на полях Элизиума, поглядывая свысока на нас, оставшихся внизу…
Холодный бриз, пока он брел по пустынному молу, гнал мелкие, блестевшие на солнце волны. И он подумал, что непрекращающееся движение волн – лучшее напоминание о бесконечности жизни. И что он, Сергей Евсеев, человек, давно находившийся не у дел, всего лишь повторяет то, что случалось со многими людьми до него и случится с ними после…
II
Кафе на сваях, несмотря на безлюдный пейзаж, к его удивлению работало. Он сел за ближайший к ограждению столик и огляделся. Да, на побережье нет ни души, если не считать трусившей по берегу и глянцевито черневшей на солнце своей шерсткой бродячей собачонки. Она напомнила ему – в голову пришли стихи Рильке – «что-то, на что смотришь каждый день вот уже много лет». Выйдя на пенсию, он много читал, особенно в длинные зимние вечера. Библиотека досталась ему от родителей небольшая, но всю жизнь он усердно ее пополнял новыми книгами потому, что собирать книги было модно, и генеральный директор «Норда», маленький, энергичный, страшно начитанный человек, ценил образованных заместителей. Ему не хотелось терять марку книгочея, а вместе с нею, предполагал он, и неплохую должность – неученых соратников генеральный легко и весело менял на ученых. И теперь с новым пониманием их смысла Евсеев перечитывал по вечерам читанные давно, в подернутой туманом прошлой жизни книги…
В его время книгам и музыке молодые люди радовались не меньше, чем хорошему вину или поездкам с девушками в Крым и на Кавказ. А по приезде домой все у него бывало, как у Чехова: ему снились горы, женщины, музыка. И сладость воспоминаний по избытку переживаний не уступала живой жизни. С нежностью он думал о девушках своей молодости. Они были не чета нынешним: любили стихи Блока, шампанское, а не пиво, как современные девы, и замуж выходили по любви, а не по расчету или просчету…
Насчет замужества вопрос, конечно, спорный, – тяжело вздохнул он. – Потому что у Али – или Алины? – вышло как раз по просчету. Хотя, если вдуматься, так уж велика разница между тем и другим?
И он опять подивился мрачности своих мыслей, без особых на то причин отягощавших его существование. В сущности, всю жизнь он заклеивал, закрашивал темными, густыми красками одно единственное случившееся с ним происшествие. Но так и не сумел его замазать – оно отпечаталось в его памяти во всех подробностях…
III
Подошла неторопливая и вялая от дневного безделья официантка. Молодая круглолицая девушка в красивой униформе с шелковистыми складками терпеливо ждала, пока он внимательно изучал книжечку меню. Вытянув трубочкой губы и немного поколебавшись, он выбрал красное вино и салат из овощей. Ему хотелось супу, но жидкое в кафе не готовили из-за отсутствия клиентов, объяснила девица, и пришлось ограничиться тем, что есть. А жаль, подумал он. И вспомнил, что однажды – это было всего лишь однажды, когда он мог сказать ей все, что он хотел! – он сидел у нее в гостях. Той зимой Аля болела, и болела очень долго, почти целую четверть. По поручению классного комитета – в то дремучее время в школах имелись и такие новообразования! – он пришел ее проведать. Принес купленные на собранные в классе деньги конфеты, яблоки и апельсины.
«Ой, зачем вы так старались!» – ахнула она. Но он видел, что подарки ее обрадовали и умилили, хоть она и делала вид, что сердится на ненужные затраты. Показная скромность с налетом аскетизма тоже черта советского воспитания. Лицемерие не такая уж плохая вещь, подумал он, если оно действительно бескорыстно…
Она усадила его на кресло, а сама уселась напротив, – так они и восседали в гостиной, как Хрущев и Джон Кеннеди во время их встречи в Вене. И так же натянуто улыбались, не зная, о чем говорить.
«Ну, рассказывай школьные новости – все, все, большие и малые, – попросила она. – Как вы поживаете? Как наш химик, по-прежнему ставит двойки налево и направо?»
При упоминании школьного химика Ивана Федоровича Глотова, сильно пожилого человека, абсолютно глухого, с небрежно вставленным в ухо слуховым аппаратом с проводками, всегда неряшливо одетого, угрюмого и сердитого, Сергей оживился. Стал рассказывать, удачно копируя его медленную, окающую речь и смешившие школяров словечки и присказки. Она от души хохотала, широко разевая и без того широкий, однако совсем не портивший ее рот и показывая белые влажные зубы. Он же думал не о химике, а о том, как сильно он любит эту худощавую смешливую девушку, а за что – он и сам не знает. Есть такая разновидность юношеской любви, когда любишь не за особенную красоту, а за то, что пришло время любить. Конкретная особа при этом не играет особой роли. Это может быть она, Аля, а может и другая, одноклассница или вовсе незнакомая девушка, случайно встретившаяся на улице, в театре – да где угодно! Все они одинаково привлекательны, все волнуют воображение, и слова восхищения так и рвутся им навстречу…
Она, вероятно, испытывала те же чувства, потому что смотрела прямо, не сводя с него блестящих, взволнованных глаз, и тонкая, блаженная улыбка дрожала на ее губах. Он порывался рассказать ей о себе, о своем отношении к ней, сложном и неясном. Но каким именно оно было – он сказать бы затруднился. И слова, простые и горячие, тяжелыми комьями застревали у него в горле.
«Дура я, – ахнула Аля, ловко вскакивая из кресла. – Даже чаю тебе не предложила! Давай-ка лучше я тебя накормлю! Мама приготовила замечательный суп, по итальянскому рецепту, очень вкусный. И не отказывайся, – запротестовала она, когда он испуганно замахал руками и сделал умоляющее лицо. – Иначе я обижусь и прогоню тебя вон! Ты же не хочешь, – улыбнулась она, – чтобы я тебя прогнала? Тогда вставай и следуй за мной!»
Они сидели за кухонным столом, покрытым клеенчатой скатертью, расписанной летними плодами в натуральную величину. Он застенчиво ел овощной суп с бобами, напоминающий минестру, наваристый, густой и пахучий. Суп действительно был вкусен. Он боялся выглядеть голодным и жадным и ел нарочито медленно, словно нехотя.
«Тебе не нравится?» – тревожно заглядывала она ему в глаза.
Он сдержанно улыбался, отрицательно мотал нестриженой головой с завивающимися возле ушей локонами, из-за них в классе его дразнили «Сережка-Помпадур», и думал, почему же ему с ней так сложно и тяжело. А ведь могло быть иначе, запивая салат густым красным вином, думал он. Человек устроен странно и ужасно непоследовательно. Ждешь от нее, сидя с девушкой, откровенности и легкости, чтобы рассказать ей, что ты чувствуешь, а когда представляется удобный случай, возникает натянутость и охватывает желание уйти. То ли ты ей не доверяешь, то ли сам в себе не уверен…
И, пошучивая и бравируя школьным остроумием, он пересказал ей последние новости, вплоть до того, что на этаже у них появилась вместо старой и немолодой новая молодая уборщица Клава. А любимая «русачка» Светлана Васильевна ушла в декретный отпуск, а на Новый год в актовом зале будет устроен грандиозный карнавал, и всем старшеклассникам велено явиться на праздник в карнавальных костюмах…
Рассказывал он со смешными подробностями, с шутками и колкостями в адрес преподавателей и чувствовал, что ведет себя глупо, по-детски. И по мере того, как он шутил и паясничал, он как-то странно выдыхался и слабел, отчего все, что он сообщал, выглядело несуразно и нелепо в сравнении с тем важным, о чем он умалчивал. Ему казалось, что откровенность между ними будет не к месту, не к настроению – «не к жизни», – и ненужной своей искренностью он только все испортит. «Почему она – это не я, – думал он, – объясниться с нею было бы значительно проще. А так думай, попадешь ты ей в тон или нет…»
«Спасибо, что пришел, – весело чмокнула она его в щеку, когда после часа мучений он одевался в прихожей, а потом шутливо и неловко перед нею расшаркивался. – Передай от меня спасибо всем нашим за то, что не забыли. Впрочем, – засмеялась она, – я ведь уже почти здорова. Здорова, как корова!.. К Новому году доктор обещала выпустить меня на волю. Так что до скорой встречи!» – дружелюбно кивала она, стоя в проеме двери и маша ему рукой.
«Ничего, – с облегчением думал он, шествуя к дому заснеженной улицей, на которой загорались первые фонари. – В следующий раз обязательно с ней объяснюсь…»
IV
Следующий случай представился довольно скоро. Аля, как и обещала, появилась в школе за неделю до новогодних праздников. Утром, войдя в класс, он сразу ее увидел. Она стояла у окна в окружении девочек и что-то весело им рассказывала. Он был ошеломлен ее взрослой красотой, по-взрослому распущенными волосами, красиво обрамлявшими похудевшее после болезни лицо с огромными темными глазами толстовской княжны Марьи.
Первым уроком был английский язык. Аля легко вошла в тему, и он подивился, как непринужденно она болтает с англичанкой, худой и ироничной молодой женщиной, обожавшей Голсуорси и пренебрежительно относившейся к своим невежественным воспитанникам. Подивился ее голосу, тихому и словно неуверенному, несмотря на безошибочность произношения и разнообразную лексику. И тому, с какой грацией она выговаривала неудобопроизносимые британские глаголы. Было в ней столько изящества, породы, немирской какой-то прелести, что он замирал от восхищения и очнулся оттого, что его толкает сосед по парте, Володька Сверчков:
«Ты оглох, что ли, тебя вызывают!» – прошипел он…
В середине урока в класс заглянула завуч школы, Любовь Александровна.
«Елена Владимировна, – обратилась она к англичанке, – срочно зайдите к директору. Пришла мама Щукина…»
Щукин, двоечник и хулиган, известная в школе личность. Учился он в выпускном классе и занятия пропускал целыми неделям.
«Школы с меня хватит, – хвастал он перед благоговевшими перед ним поклонниками и поклонницами, видевшими в нем второго Овода – героя популярного у молодежи романа Войнич. – Выпишут мне аттестат зрелости как миленькие, куда они денутся…»
Внешности «Овод» был отнюдь не героической, а совершенно невзрачной: щуплый, белобрысый и к тому же очкарик. Но юноша он был невероятно смелый, предприимчивый и хладнокровный. Однажды средь бела дня он ограбил учительскую. Вычистил карманы пальто и содержимое висевших на вешалке сумок, когда преподаватели были на уроках и дверь в учительскую была распахнута настежь…
Щукина в краже уличили случайно, на одном из редких уроков, которые он посещал. Учительница математики увидела у него в руках собственную наливную ручку с золотым пером. Огласке это дело решили не придавать, дабы избежать нагоняя от начальства, проверочных комиссий и неизбежных кадровых перемен. Щукина обязали вернуть «конфискованное» имущество и деньги, в противном случае пригрозили ему исправительной колонией для несовершеннолетних.
С англичанкой у него возник конфликт из-за пустяка. Она вызвала его к доске. Щукин лениво отказался и, как ни в чем не бывало, принялся с увлечением раскладывать на парте карточный пасьянс. Покрывшаяся красными пятнами почитательница Голсуорси потребовала от него покинуть класс. Щукин вытащил из кармана и молча ей показал блеснувший тонким лезвием финский нож…
В классе с уходом Елены Владимировны воцарился хаос. Все ринулись к учительскому столу и лихорадочно перелистывали классный журнал. Полугодие близилось к концу, по некоторым предметам отметки были уже выставлены, но еще не оглашены, и всем хотелось взглянуть на итоговую страницу. Евсеев изо всех сил тянулся на цыпочках, заглядывая в истерзанный журнал из-за могучих плеч гиганта-борца Валерки Кравцова. Сзади зашуршала платьем Аля. Он ощутил на своей щеке ее чистое, прохладное дыхание, на спину ему легло что-то круглое, упругое и такое нежное, что у него перехватило дыхание. От теплоты и беззащитности Алиных грудей голова у него кружилась, в глазах потемнело, а во рту пересохло, как в летнюю жару, так что он ничего не видел и не слышал. Ни классного шума, ни чьего-то истеричного шепотка листать дальше, и только испуганный Валеркин возглас: «Атас, кто-то идет!» – заставил его очнуться. Все бросились к своим партам. Аля уселась в первом ряду и стала поправлять сползавшие плечики школьного фартука. На лице у нее не было написано ничего, кроме озабоченности. И Сергей подумал: не приснились ли ему ее мимолетное прикосновение, легкое дыхание и вся она, доверчивая и даже не подозревавшая, какую бурю произвела в его душе и теле…
V
Он удивился и обрадовался, когда спустя несколько дней Аля подошла к нему сама. Он сидел у окна школьной столовой, расположенной в цокольном этаже. Поглядывая на огромный сугроб, привалившийся к окну после ночного снегопада, он торопливо поглощал гуляш с вермишелью. Алю он старательно избегал и на переменах делал вид, что ее не замечает. Она, кажется, тоже не горела желанием вступать с ним в беседу – ни на перемене, ни в классе, ни на лабораторных работах по химии и физике. Везде и всюду ее сопровождали девочки, и все время тараторили о своем. Или, понизив голос, шушукались в стеклянном эркере, вдали от всех, – обычные девичьи секреты. Кратковременное общение с Алей у нее дома, во время болезни казалось Сереже приятным исключением из принятого между ними тона, полу-дружеского, полу-равнодушного, если им случалось переброситься двумя-тремя словами. Втайне он мечтал о новом разговоре с нею, но подойти первым ему было стыдно, и он ждал, когда она сама проявит инициативу.
«Приятного аппетита, – подошла Аля с подносом в руках – тарелка с салатом и стакан кофе с молоком, накрытый сдобой. – Не обременю своим присутствием?»
«Ради бога…»
«Ты такой серьезный, – села она, оправив платье. – Девочки говорят, что ты гордый, это правда?»
«Не знаю. Что за странные выводы!..»
«Тебе не нравится, когда о тебе говорят не слишком хорошо?»
«А кому это понравится?»
«Да, – сказала она задумчиво, – злословие никто не любит. Но есть люди, которым оно безразлично. Безразлично, что о них думают или говорят другие. Это взрослые люди, они знают себе цену. Я-то думала, ты из них…».
Она сосредоточенно принялась за салат, а он исподволь любовался движениями ее руки, сжимавшей вилку, – тонкой, почти детской кистью с длинными музыкальными пальцами. Потом неторопливо, мелкими глоточками она пила кофе, откусывая булочку, и рассеяно поглядывая на заснеженное окно и на белый потолок над ним. Казалось, она думает о чем-то своем, не имеющем отношения к нему, Сереже Евсееву, и даже к этому миру. Отголоски ее непонятных и невеселых мыслей сквозили в случайных репликах и грустных интонациях. Говорила она тихо, и ему приходилось напрягать слух, чтобы ее услышать. Она словно разговаривала сама с собой, и до него ей не было никакого дела.
«Как ты собираешься встречать Новый год?» – отряхнув крошки, спросила под конец она.
«Не знаю, – пожал плечами он, – об этом я не думал. Хотя пора бы, Новый год на носу… Конечно, приду в школу на карнавал, это обязательно. А вот новогоднюю ночь… Нет, не знаю. Скорее всего, проведу ее дома, с родителями».
«Но это так обычно! – воскликнула она. – Тебе не надоело каждый раз повторять одно и то же?»
«Но ведь и Новый год тоже повторяется. Все в жизни повторяется, ты разве не замечала?»
«Да, – как-то поникла она, – ты опять прав. Что мне с тобой делать, таким умным? – Она вздохнула и засмеялась. – Если хочешь, приходи ко мне на новогоднюю вечеринку. Будут все наши… некоторые. Буду тебе рада».
Он для вида поломался и деланно-решительно тряхнул длинными волосами.
«Хорошо, я не против…»
«У тебя волосы, как у Листа!» – засмеялась она, вставая и окидывая его таким сияющим взглядом, что он упрекнул себя в жеманстве и неуместном кривлянии.
«Мы собираемся в семь вечера…» – кивнула на прощанье она и выпорхнула из-за стола.
VI
С этого хмурого снежного дня он стал считать дни и часы, оставшиеся до Нового года. Он раньше не придавал значения этому празднику: подумаешь, куранты, шампанское, подведение итогов… У него не было никаких итогов, жизнь только начиналась, и каждый прожитый день тянулся медленно и сонно, как летом на даче. Днем солнце жарит вовсю, все живое замерло и спряталось в ожидании вечерней прохлады. Так и он – словно застыл в предчувствии новой жизни. Нехотя высиживал последние и ненужные уроки, – новых тем в конце четверти не осваивали, только повторяли для закрепления старое. Все новое начнется потом, после праздников. Дома заняться тоже нечем, и он радовался, когда наступали понедельник, среда и пятница, тренировочные дни. После уроков Сережа спешил со спортивной сумкой в огромный звучный спортзал, где его встречал оглушительный перестук мячей и бодрые выкрики разминающихся игроков – сборная школы по баскетболу готовилась к новогоднему турниру. Он только недавно был зачислен в сборную, ему хотелось блистать на тренировках и на соревнованиях, и жажда успеха, и волнение, которое охватывало его каждый раз, когда он выходил на расчерченную белой краской игровую площадку, затмевали прочие переживания. В спорте его кумиром был баскетболист рижской команды СКА Майгонис Валдманис, такой же, как и он, невысокий скоростной крепыш, опасный в контратаке. Сергей легко входил в игру, стремительно перемещался по флангам и при первой же возможности атаковал кольцо противника. У него был меткий бросок, неплохая техника, и тренер, худой верзила с золотым зубом, игрок взрослой баскетбольной команды, поощрительно похлопывал его по плечу: «молодца, Евсеев, ты прирожденный нападающий!»
Но за пределами баскетбольной площадки его напористость исчезала, и он снова превращался в угрюмого медлительного мизантропа, предмет насмешек девочек и недоумения только что бурно аплодировавших ему в спортивном зале юношей. Предстоящая вечеринка заставляла замирать его сердце. С одной стороны, весь вечер и новогоднюю ночь он будет видеть Алю. Разговаривать с нею, и что-нибудь вдвоем они, конечно, будут обсуждать. Ему хотелось, чтобы это были их взаимоотношения, которых, в сущности, и не было. И вот тогда-то, возможно, он и осмелится ей рассказать о своих переживаниях. Его мучила неопределенность его положения, поскольку нельзя было поручиться, что его признания будут восприняты ею благосклонно. Скорее всего, не будут, впадал он в тихую панику. И приближающееся празднество представлялось ему уже не праздником, а катастрофой, крушением всех его надежд.
Из дома в этот день он вышел рано, не было и пяти часов. Сердце гулко билось, пока он бродил по заснеженным улицам, а во рту от волнения бушевала противная сухость. Мимо пробегали, заскакивая в переполненные магазины, озабоченные последними приготовлениями к празднику люди. В витринах, в сугробах ватного снега торчали румяные Деды Морозы с белой бородой и в красных халатах. Бледноволосые Снегурочки в бело-голубых шубках глупо выпучивали синие глазки в длинных ресницах. В торговых залах – Сережа уныло бродил по ним, чтобы согреться, – перемигивались разноцветные огоньки. Стоял запах халвы и мандаринов, и он завидовал новогодним хлопотам и спокойному счастью всех этих нетерпеливо ожидавших праздника людей.
Чтобы отвлечься от нараставшего – чем ближе было назначенное время, тем оно было сильнее – волнения, он толкался в очередях. Впивался глазами, ничего не видя, в витринные ценники и напускал на себя деловой, озабоченный вид. И со страхом ждал минуты, когда подойдет к дому, где жила Аля, и нажмет кнопку звонка.
Он так себя усмирял и сдерживал, что опоздал на сорок минут – дорога заняла больше времени, чем он рассчитывал. К тому же пошел снег, и разгулялась метель. В белой мельтешащей полутьме он с трудом отыскал нужный дом, поднялся на четвертый этаж – в подъезде было сумрачно, чуть слышно потрескивали батареи отопления – и оказался в тепле и свете просторной квартиры Гусаковых. Здесь вовсю гремела музыка, и на паркете топтались в танце первые пары.
Постепенно все приглашенные собрались, и вечеринка началась сама собой. В большой гостиной ковры были свернуты и вынесены в коридор, а у широкого окна с солнечного цвета гардиной белел уставленный блюдами стол.
Сережу в прихожей встретила нарядная Аля. Глаза ее радостно поблескивали, волосы присыпаны новогодним конфетти, и новое плиссированное платье делало ее совсем взрослой.
«Рада тебя видеть, Сержик! Проходи, мы уже танцуем…»
Его больно резанул ее тон, веселый и безразличный. И он подумал, что зря согласился встречать Новый год у Гусаковых. Отчетливо понял, что, в сущности, Але он не нужен и не интересен, но менять решение было поздно.
«А, будь что будет!..» – с отчаянием подумал он, входя в ярко освещенную гостиную со сверкавшей огнями и гирляндами новогодней елкой.
Гости, парни и девушки, перевитые серпантином, кружились под звуки магнитофона. Он увидел два новых лица: коренастую смешливую Вику, двоюродную сестру Али, и девушку лет двадцати, Нину. Нина была сестра школьного красавца и лучшего чертежника в классе – ему прочили карьеру инженера-конструктора – Саши Данилова.
Саши, тонкого, ломавшегося от худобы паренька, жившего в этом же доме, на вечеринке не было…
«Дорогие гости, прошу к столу!» – провозгласила хозяйка. Она была возбуждена обилием гостей, танцами и всеобщим вниманием.
«Я хочу сказать, – поднялась с бокалом вина Вика. – Первые поздравления уже сделаны, хорошие слова сказаны. Но Новый год – это такой праздник… такой… Словом, праздничные пожелания и напутствия сегодня всю ночь не должны прекращаться. И хочу добавить еще…»
Она раскрыла заранее приготовленную открытку с зимним новогодним пейзажем и краснощеким Дедом Морозом с мешком за плечами, и принялась декламировать:
Пускай мы видимся нечасто,
Тебя я часто вспоминаю, друг.
Пусть будет над тобой не властно
Ни время, ни неверность бурь…
Долго и звучно Вика декламировала стихотворное поздравление, в котором было все – и любовь к «ненаглядной сестрице», и сетования по поводу редких встреч, и просьба не забывать любящих родственников.
«С наступающим Новым годом, сестричка, – тебя и твоих друзей!»
Дверь отворилась, и на пороге показался Алин отец, упитанный осанистый профессор и доктор наук – он вспомнил его имя! – Гений Николаевич Гусаков. Благодаря отцу место студентки пединститута Але было обеспечено, и все ей завидовали. Не нужно было ей, как всем остальным, мучиться на вступительных экзаменах, гадая, пройдешь по конкурсу в институт или нет. Все у нее было расписано на годы вперед: школа, институт, аспирантура, защита диссертации, работа на кафедре… Замужество за перспективным молодым ученым, семья, дети…
«Благодарю вас, молодые люди, – склонил седую голову Гений Николаевич, – за оказанную честь встретить Новый год в нашем доме. Мы с женой будем счастливы, если праздник получится на славу…»
Его появление и речь были встречены аплодисментами и криками «браво!».
«Речь Цезаря произвела на Сенат неизгладимое впечатление», – усмехнулась Нина.
За столом Сергей оказался рядом с этой скучной молчаливой девушкой.
«Почему вы ничего не едите? И не пьете. Налить вам вина? Положить салат?»
«Спасибо. Я возьму сама, если захочу. А вина – пожалуй…»
Она пожала плечами и отпила из бокала.
«Вы не очень приветливы…»
«Вы курите? – перебила она его. – Молодые люди в вашем возрасте тайком курят».
«Курю», – покраснел Сергей.
«Тогда пойдем на лестничную площадку, – перешла на «ты» Нина, – и хорошенько подымим. Здесь все такие воспитанные…»
На лестнице пахло кошками, и в полузамерзшее окно заглядывал перевернутый месяц.
Они курили, глядя в разные стороны. Сергею курить не нравилось, он только недавно из любопытства приобщился к этому «взрослому» занятию. Да и перед друзьями, старавшимися казаться взрослыми, стыдно было выглядеть ребенком. Курил он неумело, пьяненько, не затягиваясь и стараясь не морщиться от охватившего его отвращения.
«Какие вы все неловкие… Обними меня, – глухо попросила его Нина. – Я понимаю, по приказу это не делается. Но, может, ты хочешь…»
Она отбросила сигарету и потянулась к нему.
«А, будь что будет…» – мелькнуло в голове у Сережи, и как-то страдальчески робко он тоже потянулся к Нине.
От нее пахло табаком, губы были липкие от вина, но целовать их было приятно.
«Нас могут увидеть…»
Она помотала головой, увлекая его вниз.
На площадке было темно, и на подоконнике, на который она опиралась, ожидая, когда он сообразит, что ему нужно делать, белел след от перочинного ножа: «Саша+Аля»…
Все прошло довольно гладко, как будто она давно задумала операцию по его совращению. А он и без нее знал, что так и произойдет. Музыка играла, гости танцевали, Нина цедила вино, они сидели рядом и молчали.
«Потанцуем?» – стараясь казаться вальяжным, предложил он.
Нина отрицательно мотнула головой и уставилась на танцующих.
«Разве я тебя обидел? Ты даже не смотришь на меня».
«Ты выпил, поэтому так говоришь. Эти слова ты приготовил для другой. Но она тебя игнорирует, вот ты ко мне и прилип. Решил, что за неимением гербовой можно писать на простой. А я не простая. Думаешь, я тебя люблю? Как бы не так! Ты мне нужен для другого. Нужно было отвадить тебя от этой ведьмы», – пьяно закурила она за столом.
«Как это – отвадить?..»
«Чтобы ты перестал о ней думать. Для этого есть только одно средство, я и Сашку так вылечила».
«Брата? Зачем»?!
«Сашка был влюблен в Аллу. А она играла с ним, как с тобой. То глазки ему состроит, то позволит себя поцеловать. И все ему нашептывала: ты самый лучший, гениальный…»
«Откуда ты про меня знаешь?»
«Знаю, по тебе видно! Когда парень в нее влюбляется, она теряет к нему интерес. Это девушка-вампир, она питается чужой любовью. Она и тебя сделает калекой, как Сашку. Парень не ел, не пил, все валилось у него из рук. Мама консультировалась у психиатра, у него были серьезные проблемы…»
«Эта мерзавка, – залпом осушила бокал вина Нина, – решила на Новый год собрать всех своих доноров. Как ведьма на Брокене…»
«Ты преувеличиваешь…»
«Как? – переспросила Нина. – Скажи, как еще она может себя поздравить? Соберет вас всех и перессорит. Смотри, – стала загибать она пальцы. – Позвала Сашку, тебя, Вовку Варнакова, Лешку Конюхова…»
«Он тоже?» – удивился Сергей.
Лешка славился равнодушием к девушкам, у него было кличка «Бесполый». И каким-то детским, несерьезных отношением к жизни. Меньше всего ему шла роль безнадежно влюбленного, как она шла байронического вида Евсееву.
«Тоже, тоже… Здесь настоящий Брокен, – глаза ее вспыхнули и погасли. – Чем сильнее вы будете ненавидеть друг друга, тем слаще для нее. Она получает от этого удовольствие. Вы никогда от нее не отвяжетесь…»
«Сашку я сюда не пустила. Отдалась ему, а ключ от квартиры унесла с собой. Тебя тоже обесточила. Остались Вовка и Лешка… Ну, – крупно затянулась Нина, – с ними я разберусь после…»
«Ты сумасшедшая!» – поднялся Сергей…
VII
В скором времени выяснилось, что Нина Данилова действительно была психически нездорова. После новогодних праздников у нее началось обострение, она билась в припадках с криками, скандалами и угрозами, и ее упекли в Желтый дом. Иногда, в тихие минуты, Нину отпускали домой, как солдата на побывку, а потом снова запрягали на длительное лечение. Там она, кажется, и умерла. Точнее – погибла, выбросившись из одного-единственного незарешеченного окна в туалете…
Саша, ее младший брат и одноклассник Евсеева и Али, отправился в психушку следом за сестрой. У них это наследственное по отцовской линии. Их отца Сергей немного знал: плотный низкорослый человек, он приходил в школу три раза в неделю вести секцию греко-римской борьбы. Тренер он был хороший, человек спокойный и молчаливый. Ничем не болел, душевными расстройствами не страдал. Припадки безумия одолевали то ли их дедушку, то ли прадедушку – Даниловы особенно не распространялись на эту тему…
Сашку Евсеев встретил много лет спустя, когда приехал в родной город на годовщину смерти матери. Утром он собрался на кладбище, и ехал в троллейбусе на пригородную автостанцию. Было лето, троллейбус был переполнен ехавшими в загородные поместья дачниками, и Сашка величественно восседал на месте кондуктора. Был он в одной майке, в брюках на подтяжках и в бейсбольной кепочке. Евсеев долго соображал, подойти ему к бывшему однокласснику или отвернуться от него – видок у Сашки был, как у сильно тронутого…
Через две остановки Сашка сошел, и когда после полудня Евсеев возвращался с кладбища домой тем же маршрутом, Сашка снова вошел в троллейбус и сел на служебное место у кабинки водителя. Выходя на остановке «Кинотеатр «Савона»», он заговорщицки подмигнул Евсееву, похлопав рукой по освободившемуся креслу:
«Садись, Серый, это место – твое…»
Эти две фразы – свою, некогда обращенную к Нине, «ты сумасшедшая!», и Сашкину – «Садись, место твое…» врезались Евсееву в память на всю жизнь. Как напоминание о том, что он хотел забыть навсегда, – свою безнадежную любовь к Але, историю с Ниной… И как покатилась в какую-то пропасть вся его только начинавшаяся жизнь…
Весной новое происшествие потрясло Евсеева до глубины души. Оно окончательно убедило его, что от любви к женщине избавиться невозможно, какие бы усилия ты не прилагал. Она должна уйти из твоей жизни сама, без твоего участия. Исчезнуть, растаять, как груда лежалого снега на солнце, не оставив после себя даже воспоминаний.
Той весной школьный Овод, Колька Щукин, обворовал роскошный ювелирный магазин в центре города. Как это у него получилось без серьезного воровского опыта, без кучи подельников и, в сущности, без особой надобности, ибо распорядиться награбленным – кольцами, перстнями с драгоценными и полудрагоценными камнями и чем-то еще, мелким и незначительным, – он не сумел и быстро попался в руки милиции. Судом его определили в интернат для малолетних преступников. Интернат находился в другом городе, добираться туда нужно было электричкой, а потом долго ехать автобусом. Вся школа была ошарашена вызывающим поступком Али Гусаковой. Она бросила школу, родной дом и отправилась за Колькой в тот самый город, где он сидел в специнтернате. Денег, которые она взяла с собой из семейной кассы, ей хватило на первое время – оплатить гостиницу и потратить на передачи для Щуки; оказывается, она давно и безответно любила это «преступное ничтожество», как выразилась кипевшая праведным гневом классная руководительница Евдокия Тихоновна. Родители Али – у отца вид был пришибленный, а мать без конца утирала платочком опухшие от слез глаза – в эти дни, дни первых цветов и первой, еще вялой, зелени, часто теперь посещали школу. Стыдливо и неуверенно они проскальзывали в учительскую или кабинет директора и о чем-то долго с ним совещались.
Алю милиция нашла быстро. Через неделю после бегства ее доставили домой. В школу она приходила, как глухонемая: ни с кем не здоровалась, не общалась, и когда ее вызывали к доске, оставалась равнодушно сидеть за партой, как будто не слышала. Молча и безучастно глядя в одну точку: на портрет Чарльза Дарвина, висевший чуть выше классной доски…
Досидев до окончания учебного года, она исчезла, как будто девушка с таким именем никогда не училась в средней школе №7. Всезнающие девчонки вполголоса сообщали новости, похожие на сплетни, одна необычнее другой, так что не знаешь, верить им или нет. Что будто бы Аля забеременела от Щуки. Доучиваться ее направили в вечернюю школу, а так как учиться в «вечерку», если человек не работает, не принимали, то папа устроил Алю к себе в пединститут, лаборантом на возглавляемом им факультете.
Когда же они окончили школу и разлетелись по разным направлениям, Евсеев уехал из родного города навсегда. У него началась новая, совсем другая жизнь, и Але в ней не было места. И вот теперь, на седьмом десятке лет, когда его голова и сердце не заняты мирскими делами и заботами, Аля все чаще стала ему сниться. Как он с ней разговаривает, а она смеется и что-то ему рассказывает. И он тоже смеется в ответ и плачет, как будто камень упал у него с души…
Проснувшись, он долго вспоминал прошедшую ночь, пытаясь восстановить ее события во всех подробностях, недаром же он так горько плакал. Но сон ему не вспоминался, слова свои и Алины были забыты, словно солнечное осеннее утро стерло их со стекла памяти.
И он решился: за завтраком объявил жене, тихой и покорной женщине, всю жизнь сдувавшей с него пылинки и выполнявшей все его прихоти, что отправляется в родной город – вспомнить молодость и попрощаться с городом своего детства и юности.
Жена, как обычно, покорно с ним согласилась, только попросила не сидеть в поезде у окна. Оттуда сильно дует, осенью это опасно, можно подхватить простуду. «И что тогда ты будешь делать без меня?» – грустно добавила она.
VIII
Он допил вино, посмотрел на опустевший бокал и подумал, что ветер на побережье стал совсем холодным и, пожалуй, пора перебираться на сушу. Поближе к домам, улицам и паркам, где осенний ветер задувает не так сильно. Никуда не торопясь, он рассчитался с официанткой за то ли завтрак, то ли скромный обед и побрел по причалу к песчаному берегу – на нем по-прежнему не было ни души. Только трепавшийся на ветру национальный флаг на вышке спасательной станции и торчавший на ней бородатый тип, наставлявший бинокль на пустое сверкавшее море, подавали какие-никакие признаки жизни.
Евсеев брел по грязноватому песку, изредка поглядывая на набегавшие на берег мелкие, рябящие волны, и думал, что, если будет продолжать вести себя так, как он ведет себя по приезде в этот город, он никогда не увидит Алю. Улицу и дом, в котором она жила, он, правда, отыскал сразу. Дом был построен в прошлом веке из белого силикатного кирпича, фасад ажурный, балконы тоже, и дом выглядел по-праздничному нарядным. На первом этаже в прошлом располагался мебельный салон, и родители купили ему в этом салоне – он учился в девятом классе, и у него уже была своя комната – новый, покрытый лаком канцелярский стол. Теперь же вместо салона сверкал огнями магазин «Евросвет», хотя в остальном дом изменился мало. Только белые стены и барочная лепка поблекли за полвека, и дом выглядел усталым и серым. Квартира Али была на четвертом этаже, и каждый раз, проходя мимо дома вечером, он останавливался и смотрел на ярко освещенное окно ее комнаты и представлял, чем она занимается в эту минуту: читает книгу, слушает музыку или доделывает уроки на завтра. Теперь он ничего о ней не знает: живет она по-прежнему в белом доме или давно, еще со времен замужества (должна же она была выйти замуж!) переехала в другой район. На другую улицу, в иной, незнакомый дом… Или вовсе покинула город своей молодости, как это сделал он, и какая разница, с грустью подумал Евсеев, кто из них уехал раньше, а кто – позже… Потом он уверил себя, что Аля все-таки проживает по старому адресу, и так распереживался, что, подходя к белому дому с «Евросветом», испытал сухость во рту и неприятное сердцебиение. Он задыхался от волнения и пришел в чувство, лишь рассосав под языком таблетку нитроглицерина и отойдя на приличное расстояние. Он уже неделю живет в этом городе, бродит по нему с утра до вечера и никак не решится войти в подъезд, который помнил его юношей. Однажды он целый день провел возле Алиного дома: прохаживался вдоль клумбы с засыхающими бархатцами, сидел напротив него на троллейбусной остановке… Вдруг он увидит Алю, вдруг она увидит его…
Но дни шли, и ничего из этого «вдруг» у него не получалось. Ни в тот день, ни в другие дни. Но он упорно каждое утро отправлялся на свое дежурство.
Евсеев устал и уже подумывал о скором отъезде. Возвращение домой казалось ему освобождением от измучившего его ожидания. С радостью он представил, как войдет в купе скорого поезда, снимет плащ и шляпу и усядется на лавку в ожидании отправления. Эта картина рисовалась ему таким счастьем, такой радостью, что он готов был немедленно отправиться в железнодорожные кассы за билетом.
Накрапывал мелкий дождик. Сергей открыл зонт и… едва не столкнулся с Алей! Она выходила из супермаркета «Продуктелль» с увесистыми сумками в руках.
Был конец рабочего дня. Освободившийся от сидения в офисах и учреждениях народ входил и выходил из магазина, нагруженный пакетами с провизией. В толчее он едва ее не потерял и, старясь не упустить ее из вида, поспешил за ней следом. Она – успел заметить он – располнела, передвигалась тяжело. Но ее лицо, мелькнувшее перед ним в считанные мгновения, было узнаваемым и почти не изменившимся, если не считать легкой возрастной округлости. И теперь Евсеев соображал, волнуясь и не веря своей удаче, узнает ли она его? И если узнает, то как встретит, как отнесется к нему после стольких лет разлуки!
Почти бегом он нагнал ее, обернулся и пошел ей навстречу, – она шла медленно и грузно, сосредоточенно опустив голову и о чем-то глубоко задумавшись.
«Аля!»
Она вздрогнула, вскинула голову:
«Господи, Сержик, – ты?!»
Уронила сумки на мокрую мостовую, прижала руки к груди.
«Все такой же, совсем не изменился!» – восторженно ахала она, всплескивая руками и жадно вглядываясь в его лицо, окидывая глазами всю его фигуру, располневшую и несколько бесформенную, совсем не похожую на ту, что была у него прежде, хрупкую и гибкую. – «Каким ветром, откуда ты к нам, надолго ли?..»
«Да нет, скоро уезжаю… Вот… приехал навестить… Не думал застать тебя…» – Он хотел сказать – «в живых», но испугался. Фраза выглядела как пророчество, и он запнулся, растерянно умолк…
Она поняла, горестно помотала головой…
«Теперь я тебя не отпущу, – проговорила она сквозь слезы. – В молодости отпустила, а сейчас нет, не отпущу… Рассказывай: кто ты, что ты, где ты…»
Дождик то переставал, то срывался снова. Они шлепали по лужам, и он то и дело раскрывал и закрывал свой зонтик – «спрячься, сюда трое войдут!», – пока она не рассмеялась:
«Как аттракцион в цирке: «Рраз – открыли. Два – закрыли!..»
Дорогой Евсеев в двух словах рассказал о себе:
«Руководитель, бывший. Теперь обычный пенсионер. Жена… Дети и внуки живут в столице. Видимся с ними редко, у них своя жизнь, а у нас – своя. Точнее – никакой жизни, кроме той, что прошла, у нас нет. Она-то и не дает мне покоя…»
«Мне тоже, – слабо улыбнулась она. – Вспоминаю свою жизнь, как будто переживаю заново. Кинотеатр повторного фильма…»
«Таких кинотеатров больше нет, – вздохнул он. – Мы сами для себя и киногерои, и кинотеатр».
«Только рассказывать содержание фильма больше некому…»
«…кроме нас самих!..»
Понемногу Аля рассказала ему о себе. Она на пенсии, но продолжает работать в школе, преподает английский язык в старших классах.
«Учителей не хватает, потому меня и не выгоняют. Зарплата маленькая, и в школе остались одни старики. А я и рада: что буду делать дома, когда меня уволят?»
«Муж, дети?»
«Это, Сереженька, больная тема. Я ведь родила от Николая – ну, ты знаешь эту историю, – сухо заметила она. – Но дочка отца так и не дождалась. Когда ему исполнилось восемнадцать, досиживать срок его перевели в колонию для взрослых. Там он и умер, говорят – от туберкулеза. Почему туберкулез, откуда он взялся, Коля ведь был здоровый парень, – так и не объяснили… Извещение о смерти получили его родители, они же мне и сообщили… С малышкой старики здорово тогда мне помогли. Сидели с ней, пока я доучивалась в школе, потом поступила в инъяз – мои-то от нас отказались. Жила я с дочкой у родителей Николая, а когда папа с мамой умерли, выяснилось, что квартиру они завещали мне… Замуж я так и не вышла, – добавила Аля со вздохом. – Предложений было много, но я всем отказывала. После Николая и нашей истории все мне стало противно – и мужчины, и любовь, и семья. Хотелось одиночества и тишины. Тишины внутренней, ты меня понимаешь?» – робко взглянула она.
Он кивнул. Ведь ему тоже ничего не было нужно – ни понимания, ни прощения. Хотя, собственно, за что ее винить и прощать? Если бы она его любила и связала себя с другим, тогда, конечно, другое дело. А так, у каждого своя жизнь, и он тут ни при чем. Как и ей не в чем винить его. Или все-таки есть? – пришла ему в голову напугавшая его мысль. Но он тотчас ее отбросил как невозможную, фантастическую. «Это неправда, – убеждал он себя, прислушиваясь к тому, что творится у него внутри, и почти не слушая Алю. – Стечение обстоятельств. А бороться за нее… Ну какой смысл бороться за женщину, – тоскливо думал он, – если она тебя не любит! Любовь не завоевывают, она приходит сама. И уходит, как ушла она от Али после смерти Николая…
«А дочь… Как же ты одна, если у тебя есть дочь?»
Они стояли возле ее дома. Снова пошел дождь, но уже гуще и крупнее.
«Да, и дочь, и внук – между прочим, твой тезка, Сережа. Но живут они в Самаре, на родине зятя. Мечтаю продать квартиру, купить в Самаре однокомнатную и переехать к детям. Но продать не получается, за квартиру дают слишком мало. Цены на жилье во время войны упали, никто тут не хочет жить. Вот и тешу себя надеждой, что случится невероятное. Отыщется сумасшедший богатый покупатель, и я наконец уеду к детям, к новой жизни… Помнишь, как у Чехова: «В Москву, в Москву!..» И все остаются на своих местах».
«Да что мы стоим! Ты весь промок, даже зонтик не спасает!» – ахнула Аля, властно беря его за рукав
«Не я промок, а ты!» – пошутил он.
«Пойдем ко мне, я тебя пельменями накормлю!»
«Ты пока что иди. Ставь воду, а я сбегаю за вином!»
«Только быстро! Квартира номер шестнадцать, четвертый этаж!» – крикнула она ему вслед.
Но он хорошо помнил и так – и номер ее квартиры, и этаж. И та же белела на подоконнике закрашенная надпись, когда-то вырезанная перочинным ножом, «Саша+Аля». И легко, как в юности, он взлетел на знакомую лестничную площадку. Аля, надев передник, хлопотала на кухне. Он видел, с какой радостью и любовной готовностью она распечатывает пакет с пельменями и высыпает их в кипящую воду. Заботливо сервирует стол – вилки, ножи для холодной закуски, тарелки, бутылочка с уксусом – «Пельмени будем есть по-уральски, с уксусом, я ведь родом с Урала, ты не знал?», – смеялась она. – Ступай направо, мой руки и все такое. Полотенце возьми зеленое…»
Она позвякивала доставаемыми из бара рюмками – в магазине он передумал и вместо вина купил бутылку грузинского коньяка, – шумел закипавший на стенке электрочайник.
«Извини, кофе у меня растворимый!» – крикнула она, пока он умывался и недоверчиво разглядывал себя в зеркале. Лицо довольное, радостное, он даже смутился и неловко хмыкнул: в кои-то веки его обуревают не печальные, а бодрые мысли, кипят и волнуются юношеские силы…
После коньяка и пельменей Аля принесла семейный альбом. Евсеев с любопытством разглядывал старые и не очень фотографии. Вот она в школе, красивая, с большими карими глазами. С локонами до плеч… Вот повзрослевшая строгая девушка: серьезное лицо, мамины губы…
«Красивая девочка…»
«Намучилась я с этой красавицей! Все молодые люди у нее наркоманы и дебилы, насилу замуж ее выдала. Парень попался, слава Богу, хороший, и я рада, что у Нюты другая история, чем у меня…»
Фотографий мужа в альбоме не было. Вместо них зияли белоснежные пустоты. Так сильно его любит – или ненавидит?
Разомлевшие и растроганные, они пили остывший кофе и вспоминали школу, их последнюю новогоднюю вечеринку…
«Можно посмотреть ту комнату?»
«Конечно!» – поднялась она.
В гостиной с тех пор ничего не изменилось. Даже гипсовая маска Гомера висела на том же месте на стене. За гардиной угадывалось знакомое старое дерево, дотягивавшее до четвертого этажа. Паркетный пол был навощен и источал запах мастики. Казалось, и паркет, и запах были те же, что и полвека назад…
Он обнял ее и поцеловал.
«Не надо, Сережа…»
В спальне, куда она, пятясь, сама его привела, они как подкошенные рухнули на кровать.
«Не надо, прошу тебя…»
Ей было стыдно за дряблые ягодицы и отвисшие груди. За свою податливость и за то, что все у них произошло слишком поздно. Она чувствовала себя виноватой, хотя в действительности ничьей вины в том, что с ними случилось, не было. Жизнь распорядилась их судьбой так, как посчитала нужным, а у жизни не бывает несправедливых решений…
Он не стал гасить свет и любил ее при полном свете люстр.
Когда наконец все закончилось, она отвернулась к стене и заплакала. В доме было тихо, словно глубокой ночью. Только шуршал в листьях мелкий осенний дождик и нетерпеливо просигналил промчавший по улице автомобиль.
Он курил, слушал шелест дождя и тихие всхлипывания Али и думал, что все случившееся с ним напоминает благодарение Харону. Сходящим в Аид кладут на глаза серебряную монету, чтобы труженик-перевозчик охотнее переправил их на другой берег Стикса.
Им овладело чувство такой глубокой пустоты, словно душа его за несколько минут близости с женщиной, которую он когда-то любил, превратилась в зияющую бездну, и ее ничем нельзя было заполнить. «Остается только дождаться перевозчика», – горько усмехнулся он, гася в пепельнице недокуренную сигарету…
6 мая 2018 г.