Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2021
Глава первая
Иерусалимский спуск
1
Куда ведёт асфальт, в особенности, если за водителя на японской легковушке фирмы «Сузуки» Люба, соскучившаяся в своем долгом безвременье по рулю? На выезд из Гило? В район Пата? Ниже-дальше? В центр города? Нет, сегодня туда лучше не соваться. Только что объявили по радио: «В Иерусалиме проводится Парад Гордости, 5 тысяч гомосексуалистов и лесбиянок пройдут маршем к муниципалитету, запрудят улицы и парки «Ган а памон» и «Оцмаут», многие дороги будут перекрыты для движения автомобильного транспорта. Охранять шествие от негодующих израильтян будут сотни полицейских и бойцов погранохраны». При столь многообещающем прогнозе, понятно и ёжику, беспечной прогулки не получится, лучше махнуть на скоростное шоссе, выводящее на междугородную трассу. И тогда – свободный полёт: хоть в Тель-Авив, Ашкелон, Хайфу!
«А дорога серою лентою вьётся», – выводила Люба, как в стародавние времена в Ленинграде, когда брала уроки вождения перед отъездом в Израиль, помня: на родине предков необходимо соответствовать двум непременным условиям. Первое – иметь в родословной маму-еврейку, чтобы на все сто процентов по Галахе – религиозному законодательству – быть признанной своей и без проблем получить гражданство. Второе – обладать водительскими правами, дабы использовать льготы нового репатрианта и за полцены приобрести тачку. В субботу в краю обетованном общественный транспорт не ходит. И если не обзавёлся колёсами, сиди безвылазно дома, колдуй у газовой плиты или глазей в телевизор вместо того, чтобы отдыхать на пляжах Средиземного, Красного, Мёртвого либо пресноводного Галилейского моря, равно известного и под именем Кинерет.
А отдыхать намного приятнее, чем торчать на кухне. Посему настоятельный совет исполнителя песни Олега Анофриева – «Крепче за баранку держись, шофёр!» – был не лишен смысла. Жаль, что в этой песне не содержалось других разумных советов, например, не распускать язык, вернее, не бросаться в ивритоязычной стране расхожими русскими словами. В случае, когда забываешь, что Израиль – не Россия, то и безобидное слово «бензин» превращается в ужасное оскорбление.
Так и получилось.
Зарулив на заправку, Люба, вся ещё преисполненная азарта, кликнула возящегося со шлангом у впередистоящего массивного внедорожника фирмы «Хундай» коренастого парня, по всей видимости, араба:
– Бензин!
Кто бы видел его глаза, сверкнувшие ненавистью? Кто бы уследил за его руками, готовыми схватить обидчицу за горло? Но никто по горячему следу в свидетели не рванётся, включая и Дани, не преисполненного желанием предстать пред ясные очи блюстителей закона. Ему не в свидетели надобно на первом этапе зарождающейся свары-куролесицы, а в уговорщики-примирители, из разряда поборников мирного процесса, вроде бывшего до 24 июля 2014 года президента Израиля Шимона Переса.
Ивритом араб владел не хуже израильтянина, хотя отделаться от специфического акцента не мог. Сжимая кулаки, он подошел к «Сузуки» и, шипя от злости да брызгая слюной, сказал высунувшейся из бокового окна водительнице:
– Не оскорбляй мою маму! Они ло бен зона! (Я не сын проститутки!)
– Я ничего такого не имела в виду. Я просто просила налить бензина, – опешила Люба.
– Что? Ещё раз?
Дани вмешался и с активной жестикуляцией, словно и он человек восточного розлива, стал торопливо выводить палестинца из конфликта, намериваясь достичь понимания.
– Бахура (девушка) ола хадаша (новая репатриантка). Иврит ло идеат (иврита не знает), мевакешет делек ба русит (просит топливо по-русски). Делек ба русит (топливо по-русски) – бензин. Аваль ло бен зона (но не сын проститутки).
По глазам араба, выгоревшим от бешенства до пепельного свечения, было очевидно: полностью довериться толмачу он не сподобился. И оттого не готов поверить, что оскорбительное слово «бензин» – это не «бен зона». Однако вынужден придерживаться требования хозяина-израильтянина: «клиент всегда прав», иначе вылетит с работы. Вот и наполнил бак, ворча сквозь зубы, принял двухсотенную ассигнацию и вопросительно посмотрел на Дани, ожидая извинений. Они и последовали, выраженные короткой фразой:
– Сдачи не надо!
Люба кивнула, догадываясь о положительном исходе переговоров, и удрученно молвила:
– Выходит, нас аборигены этой земли по-прежнему принимают за нежелательный сорняк, принесённый из разных стран.
– Мы, российские, и среди сорняка выглядим простофилей.
– А в переводе на русский?
– Элементарным лопухом.
– Это ты о «сдачи не надо», чтобы замять выяснение отношений? Коренной израильтянин – сабра! – мигом прочистил бы ему мозги за попытку вымогательства.
– Но не сказал бы «бензин», девочка! Ладно, едем…
Люба включила первую скорость, дала газ, не успев до отказа вывернуть руль, и чуть не задела внедорожник корейской фирмы «Хундай».
При выезде на магистраль пропустила автоколонну, взяла вправо – к Иерусалимскому спуску, и давай, разгоняясь, переключать передачи.
Внезапно в зеркале заднего вида отразился громоздкий «Хундай», тот самый, с которым едва не столкнулись на заправке.
Маневрируя, он стремительно обошел идущие перед ним машины и угрожающе приблизился, вот-вот ударит буфером.
– Сворачивай на светофоре влево, – Дани четко среагировал на неприятность. – Оторвёмся!
Люба успела проскочить на зелёный свет. Но и «Хундай» не остановился, хотя вспыхнул жёлтый. Скорей всего, за рулём сидел приятель заправщика, тоже араб либо израильтянин восточных корней, желающий проучить новую репатриантку, беспечно бросающую людям в лицо самое страшное израильское ругательство. И это без понимания, что оно, как искра, способно разжечь пожар убийственной междоусобицы. К тому же (!!!) без году неделя в Израиле, на иврите не бельмеса, а уже – собственная иномарка.
Дани вновь оценил обстановку, теперь уже точно догадываясь: преследователь не отцепится.
– Гони! И резко направо!
Внедорожник не успел притормозить и проскочил на зеленый свет – дальше по прямой с указателем «без права разворота». А «Сузуки» покатила, гася скорость, в сторону иерусалимского кладбища.
– Здрасте! Ладушки – оладушки! Приехали! Прямиком к покойникам! – вздохнула Любаша, заезжая на стоянку.
– Главное, живыми! А то ведь могли и ногами вперед.
– Что мы здесь не видели?
– Мою работу, – с заметной в голосе печалью произнёс Дани. – За годы твоего отсутствия. Кстати, почему ты ничего не рассказываешь об этом эксперименте.
– Нельзя! Нам запрещено.
– «Нам»?
– Я же не одна участвовала.
– Где остальные?
– Мне никто не докладывал. Объявятся, когда понадобится.
– Это как понимать?
– Никак! Я сама этого не понимаю. Просто это сидит во мне. Объявятся, и всё тут! Эксперимент ведь полностью не закончен.
– А это как понимать?
– И это никак!
– Тоже просто сидит в тебе?
– Тоже.
– И столь же реально, как мечта о ребёнке?
– Реально. Всё реально, Дани! Я и сама умом не дохожу, насколько реально. Но чувствую: дело не только во мне, но и в тебе, и в нашем будущем ребёнке. Что-то им нужно от наших детей.
– Не рождённых?
– Нет, именно рождённых. Но зачатых после удачного эксперимента.
– Какие соображения?
– Нам растолковывали на семинаре… Кстати, это согласуется с научными прогнозами и предсказаниям Эдгара Кейси, Нострадамуса, других провидцев, – задумчиво вывела Любаша, собираясь с мыслями. Затем, будто испугалась запамятовать нечто важное, зачастила, глотая в поспешности слова. – Основная идея в том, что 21 век породит пятую расу коренных землян. А от кого им родиться, спрашивается, если не от нас, тех родителей, кто впервые преодолел притяжение настоящего времени? В генетический код новоявленных грудничков передастся от нас новая характеристика, и они смогут двигаться по времени самостоятельно, на волевом импульсе. Вот для того, на мой взгляд, и затеяли эксперимент. И ввели в него бездетных, тех, кого отобрали из семейных пар. Им, надо думать, и создавать новое человечество.
– Ладно тебе, Любаша! – отмахнулся Дани от женских, как представлялось, фантазий. – Из тебя пророчица Дебора, как из меня… – не нашёл, что подверстать к слову и сказал: – Пойдём уж лучше посмотрим, что случилось со мной в прошлом. Авось и проклюнется журналистская тема о кладбищенском художнике, разменивающем на увековечивании покойников свой талант. Но с благородной целью: чтобы выплачивать машканту (ипотеку) за нашу дыру (квартиру). Тогда – помнишь? – после получения денег за твое участие в эксперименте, думалось: вытащили счастливый лотерейный билет, теперь у нас квартира, обставим и заживём. А оказалось…
Он не договорил…
Не рассказывать же Любе о сложившейся ситуации, когда в результате странного временного скачка он одновременно женат на двух разновозрастных женщинах – пожилой, покинувшей его из-за душевных переживаний, и возлюбленной ранней юности. При столь необычном раскладе волей-неволей возникает соблазн. Какой? Тут и расшифровки не требуется: остаться с этой, вернувшейся из небытия Любашей. Ради такого поворота того и гляди уподобишься Иоганну Фаусту.
Оседлавший мозг ангел, тоже прочитавший на досуге «Фауста», выдал походный комментарий:
– Человек не имеет права на продажу своей души. Она, если вдуматься, ему вовсе не принадлежит. Душа – это частица Бога. Следовательно, когда Нечистый вводит людей в искушение, выманивая душу в обмен на немыслимые блага, он тем самым хочет по частицам собрать целое, духовный, скажем, пазл, чтобы наконец-то превратиться в Бога.
– Как же с ним бороться?
– А бороться не надо. Просто поставь разум на защиту души, и всё образуется. Ум ведь тоже дан человеку Богом.
Свихнуться можно от этих советов, – подумал Дани, – коли разумно разбираться в сложившейся ситуации.
А можно и не свихнуться – тут же осенило его – если в ней не разбираться и пустить всё на самотёк. На то и жизнь, чтобы всё утряслось самостоятельно.
Утрясётся ли? Но это покажет время. А оно пока что присутствует здесь. И пусть на кладбище, а не в Питере среди каменных изваяний Летнего сада. Пусть у надгробий, покрытых выгравированными рисунками, тоже, казалось бы, сделанным навечно, а не среди постоянных обитателей Эрмитажа – картин и скульптур. Пусть! Но время – настоящее время – всегда внутри человека, а не в его подобии из камня. В эту минуту оно в них, в Дани и Любе, и ведёт их по освобожденному от живых людей мистическому пространству жизни и смерти – от памятника к памятнику.
Вот Валя Шор, скульптор, художник, создатель направления «свободная пластика». В далеком прошлом, в году восьмидесятом, сосед в центре абсорбции Гило. Первую выставку открыл тогда же в одной из самых престижных галерей Иерусалима «Дебель». Жить да жить бы ему, но… 1944 – 2009.
– Помнишь, Любаша?
– У него собака была. Пятнистая такая.
– Гончая.
– Да-да.
– А здесь похоронен Мишаня, мой сослуживец и бывший наш сосед. Смотри, мольберт, кисть, рука художника… с перстнем, на котором миниатюра с портретом Тани. Это я выгравировал.
– Она никуда не переехала?
– Хочешь увидеться?
– Сейчас как раз тридцать лет, как Мишаня погиб.
– Чёрт! У покойников тоже свой юбилей. А у нас… Мыслим теперь в таких временных категориях, что страшно становится. И к слову, как раз подошли к могиле Давида Дара. Питерский литературный мэтр. Муж писательницы Веры Пановой. Уехал в Израиль после её смерти. А вот и даты: 1910–1980.
– Помнишь его, Любаша?
– Я бегала в Ленинграде к нему на литконсультации. Дар тогда в шутку, но как бы и всерьез – не поймёшь, говорил о нахлынувшей на Ленинград эпидемии гениальности. Приблизительно так: «Ленинградская эпидемия гениальности, на мой взгляд, имела грандиозное значение для русской поэзии».
– А в письме Константину Кузьминскому, создателю «Голубой Лагуны» незадолго до смерти в феврале 1980-го он писал из Иерусалима, что «микробы гениальности занёс в Ленинград, кажется, Володя Уфлянд, и с тех пор гении плодились и множились с невероятной быстротой и в невероятном количестве, пока не вытеснили из Ленинграда всех других поэтов».
– Но не поэтесс. Меня он называл «чудной девочкой».
– Здесь, когда жил в Рамоте, нашим поэтам – своим ленинградским землякам, он говорил: «лучшие девочки – это мальчики».
– Давняя шутка. Настолько прикипела к нему, что Кузьминский намекал на всякое.
– Недавно я читал в Интернете статью об этом.
– Кузьминского?
– Нет, Владимира Кирсанова. Но он цитирует Константина Кузьминского. «Мой учитель Давид Яковлевич Дар, – сказано Кузьминским, – в 40 лет понял, что мальчики – это лучшие девочки. Но он любил в мальчиках не заднюю часть, а талант и молодость. И он опекал лучших поэтов Питера: Горбовского, Соснору, Кушнера, Бобышева, меня, наконец…».
– Дани! Некоторые из тех, кого он опекал, давно уже в Израиле.
– Помнишь, на поминках Дара? Когда собрались в квартире Эли Люксембурга?
– Да-да! Миша Генделев, кстати, тоже из Ленинграда, говорил: мы обязаны что-то сделать для увековечивания памяти Дара.
– Но… как обычно, ничего не сделали. Никто не откликнулся. Кроме радио «Голос Израиля». Ефим Гаммер выпустил в эфир тогда передачу «Памяти Дара».
– Помню, конечно! Да и все тогдашние израильские питерцы помнят. В ней ещё участвовал Авраам Белов – Элинсон, тоже наш земляк, ленинградец. Автор очерков «Рукописи Мёртвого моря». Тоже где-то здесь лежит.
– Помянем?
– А у тебя есть?
– Не у тебя же хранить.
Дани вытащил из бокового кармана вельветового пиджака плоскую флягу тёмного зеленого стекла.
2
Невесомое чувство азарта, заданное нежданной выпивкой, повлекло Любу к рулю: махнуть бы вдоль по Питерской. Но Питерской не предвиделось, так что пришлось удовлетвориться Иерусалимским спуском. А он из-за крутизны поворотов каждые десять секунд подаёт команду «тпру!», не позволяет гнать сломя голову. Но и при ограничении скорости, держа ногу на тормозной педали, летишь наперегонки с ветерком, держа слева от себя, в поднебесной выси, иерусалимское кладбище.
И внезапно осознаешь, как удивительно устроена жизнь в Израиле. Оставляя за спиной Иерусалим, направляясь в любую равнинную точку страны, к морю ли Средиземному, к апельсиновым садам Сдерота, в пустыню Негев, непременно проезжаешь под нагорным иерусалимским кладбищем. Его бесчисленные надгробья, вознесенные к небу, будто впитывают в тебя мысли о жизни и смерти, и слышится из глубины веков – «Всё суета сует, тщета и ловля ветра» – древний афоризм из книги Экклезиаста, неоднократно повторяющийся в разных вариациях.
И непроизвольно для себя самого, в особенности, если давно здесь не бывал, вдруг начинаешь размышлять о вечном. Какое-то магическое наваждение, не иначе. Но мало кто его избегает. О чём бы ни шла речь изначально, переводишь её к тому, чему быть, чего не миновать, когда сам переместишься туда – наверх, к небу.
– Всё иллюзия, – внезапно сказала Люба.
– Чего-чего?
– Да это кладбище… Жили-были, и вдруг – на тебе! – вместо людей камень. Даты рождения, смерти. Твои, Дани, автографы. Иллюзия бытия.
– А что ты хочешь, Любаша?
– Я? Мне хотеть нечего. И без всякого хотения я знаю: смерти нет, просто наступает переход из одной реальности в другую.
– Кто сказал?
– Эйнштейн.
– Ну да?
– Не такими словами, но сказал. Как там было? Вот, нам на семинаре рассказывали. После смерти своего старого друга Альберт Эйнштейн сказал: «Бессо покинул этот странный мир немного раньше меня. Это ничего не значит. Таким людям, как мы, известно, что различие между прошлым, настоящим и будущим – только упрямая навязчивая иллюзия». А сейчас, на основе новой научной теории доказано: Эйнштейн был прав, смерть – это иллюзия.
– Ну, и джунгли в твоей голове, Любаша! Обитают ли там обезьяны? И чем питаются?
– Бананов, определённо, для них не отыщется.
– А что за теорию держишь для них в уме, чтобы почитали Дарвина и стали скорей человеком?
– Биоцентризм! Да-да, это новая теория, как разъясняли нам на семинаре. И касается всего в мире. Допустим, нам представляется, что смерть – это финита ля комедия, конец всему. Но почему? Потому что свое «я» мы ассоциируем с личным, только нам принадлежащим телом. Будто бы без тела «я» не существует. Глупости! Существует и ещё как!
– И о чём это говорит? О рае, аде, седьмом небе или геенне огненной?
– О квантовой физике, дорогой мой человек!
– Эко тебя поволокло, журналистку. Ты ведь не с физмата. Откуда всего этого набралась?
– Оттуда же! Почему ты не удивился, что я без проблем освоилась с Интернетом, которого в восьмидесятых не было? Почему тебе не показалось странным, что столь же легко разобралась с мобильником? И почему не делала широкие глаза, когда увидела в Иерусалиме трамвай, хотя при мне никто о нём не помышлял здесь?
– Брось, Любаша! Просто тебе всё давалось легко.
– Нет, Дани! Ты боялся насторожиться. Боялся подумать, что меня подменили. А всё гораздо проще. Думаешь, нас просто так выпустили наружу? Абсорбируйтесь самостоятельно, как в первый раз? Э, нет, голубчик! Провели семинар. Ввели в курс дел и пустили в свободное плавание, лишь убедившись, что в новой действительности мы дров не наломаем.
– А способны?
– Что за ладушки-оладушки?
– Я в отношении дров.
– Спроси, что полегче. Но не у меня. У наших инструкторов.
– Прости, не знаком.
– Про людей в чёрном слышал?
– Читал.
– Я с ними общалась.
– Мужчины? – Дани, скрывая улыбку, с притворной подозрительностью уставился на свою молодую жену.
– В моём случае женщины.
– И какие выводы?
– Однозначно. Они за нами наблюдают. Надо им – появятся. И будешь плясать под их дудку.
– Я плохой плясун.
– Им это до феньки! Главное, чтобы плясал. А плясать будешь – не отвертишься. Плохо ли, хорошо, но будешь. Таков удел!
– Космические девицы гуляют по планете.
И Даника, безумные, стремятся соблазнить.
А он им фигу с маслом, поскольку его дети
в космическое царство намылятся убыть.
– Экспромт?
– Не оскудело ещё во мне.
– А как насчёт карты подземного Иерусалима? Так никому и не понадобилась?
Дани огорченно махнул рукой.
– Это на словах они ищут Ковчег Завета. А как доходит до реальных предложений, всё одно: нам – это нам, евреям! – нельзя соваться к мечети Омара, в недра Храмовой горы. Молиться евреям не разрешают – наши власти не разрешают! – на Храмовой горе, не то, что проводить раскопки. Весь исламский мир на дыбы поднимется, если сунемся искать Ковчег Завета или объявим о строительстве Третьего Храма на этом месте. Новой интифадой пригрозят и кинут смертников взрываться на наших улицах.
– Похоже, ничего не меняется в подлунном мире. Как было в восьмидесятых…
– Так и осталось. Было – не сплыло. И карта моя по-прежнему без пользы. И координаты Ковчега Завета никем не затребованы. Боятся даже упомянуть о её существовании. Им…
– Кому?
– Нашим мудрецам! Удобнее считать, что Ковчег вывезен в Эфиопию. И находится в городе Аксум в часовне церкви святой Марии Сионской. Где до него никто из посторонних не доберётся. Если же намекнуть хотя бы в печати на мои координаты, то арабы первыми и докопаются до Ковчега. А что будет тогда – одному Богу известно.
– Не впутывай Бога. И без него ясно: третья мировая. Кто владеет Ковчегом, тот непобедим.
– Ладно, не будем об этом. А то дрожь в коленках.
– То-то и оно, я опасаюсь, что ты уже засветился со своими координатами. Как бы кому не понадобилось властвовать над миром.
– Не трогали прежде, надеюсь…
– Сплюнь три раза. Нынче живут по понятиям. А чужая душа – потёмки! Забыл, что ли?
– Откуда у тебя это «нынче». Вроде только вылупилась из яйца.
– А-а… Яйца курицу не учат?
– Вроде того.
– Эх ты, спец доморощенный! Я же тебе говорила, нас выпустили наружу после обстоятельного семинара. Может быть, о нынешних временах мне известно лучше тебя.
– Чем докажешь?
– А завернём в придорожный ресторанчик, там и подумаем над доказательствами.
– Тогда бери вправо, и вот по этой гудронке вверх и вперед, теперь по указателю налево. Видишь мельницу?
– Вижу! А не наше ли это давнее прибежище?
– Наше.
– Не снесли?
– Твоего возвращения дожидались.
– Ну и Дани! Ну и молодец! Спасибо, за подарок!
Глава вторая
Невозможное право выбора
3
Чем прелестны маленькие провинциальные кабачки в Израиле? Здесь тебя узнают сразу, хоть смени внешность, отрасти или сбрей бороду. Чувствуешь себя, как дома, и заказываешь по-приятельски:
– Шимон! Налей мне водки с дождевыми каплями.
– Сколько капель?
– Полста.
– Заходи поближе к Хануке, пока дождь не ожидается.
– Наши прогнозы, чтоб их!
– У погоды свои правила.
– Тогда, Шимон, будем играть по нашим. Я тут как-то подсел на вишнёвый ликёр. Сохранилась бутылочка?
– Для тебя сберегли.
– Приятно слышать. Тогда наливай.
– Но без дождевых капелек.
– Перебьёмся!
– А на закуску?
Дани пальцем провёл по меню, упакованному в коленкоровый переплёт.
– Этого порцию, этого две, а это нам не по нутру. В прошлый раз из-за этого намучился изжогой.
Хороший человек Шимон, даже не спросит, чтобы не бередить раны: а когда был «прошлый раз»? По нему, чуть ли не вчера, хотя… Добрый кусочек годков промелькнул с той поры. И сам на себя не совсем похож, правда, и официант тоже не вполне узнаваем, если он, конечно, из прежних бегунков. А вот хозяин заведения – посеребрённые виски, залысины, нос картошкой с фиолетовыми прожилками – глядится с прежним форсом, почти как на фотокарточке, прикрепленной на задней стене, за стойкой, в подсвеченном проёме между бутылок, выставленных для соблазна на полках.
Раньше ты наведывался сюда довольно часто. В особенности, после разладов с женой, чтобы скрасить тоску по Любе – первой любви, той, что соткалась из небытия на Гогланде, и под гудки пароходов вошла в твою жизнь, как поэтическая бригантина в родную гавань. Помнится, как, обнимаясь, пели в компаниях. Под перебор гитары.
Пьём за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьётся по ветру «Весёлый Роджер»,
Люди Флинта песенку поют.
И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза –
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса.
Пели, думая о погибшем на войне с фашистами Павле Когане, написавшем в страшные дни репрессий 1937 года слова этой песни, ставшей именно песней тогда же, благодаря Григорию Лепскому, его другу и в ту пору начинающему композитору. Пели, думая о себе и о не сходящем с языка евреев семидесятых годов ОВИРе, чуть ли не по-флибустьерски взятом на абордаж при подаче заявления на выезд в Израиль. С этого тревожного момента «быть или не быть» из театральной гамлетовской фразы превращалось в реалию существования. Оно в любой миг способно обернуться отказом в выдаче визы, следовательно, лишением заработка, возможности устроиться на работу, а то и гражданской смертью. Но самые пренеприятное в наборе нахлынувших неудобств – это выклянчивание подписи у родителей под унизительной справкой об отсутствии материальных претензий. Без подобной справки, заверенной нотариусом, автоматически закрывалось право на репатриацию.
Подполковник в отставке Юрий Иосифович Калинский, отец Любы, наотрез отказался вообще ступать на столь скользкую для печатающего шаг офицера дорожку.
– Если я пойду в ОВИР во славу вашего желания перекраситься из комсомольцев в сионисты, от меня потребуют положить партийный билет на стол! – твердо сказал он с коммунистической прямотой. – Пусть в ОВИР идёт мать, она не партийная. И несёт заявление. С неё и взятки гладки.
– А отказ от материальных претензий?
– Подписываюсь обеими руками. Можно подумать, я живу за ваш счёт!
– Тогда всё в порядке?
– В порядке будет, когда я просмотрю заявление и увижу, что оно выдержано в духе настоящего времени, чтобы сионисты были сионистами, а историческая родина – исторической, и ни в зуб ногой иначе.
– Значит, литературное по содержанию и партийное по существу? – съязвила Люба.
– Именно так. Ты у нас журналистка, тебе и перо в руки. Дерзай, и чтобы комар носа не подточил!
Люба и дерзнула, в охотку сработала столь мощный документ, что хоть под суд, если бы нотариус вчитался в содержание. Но должностному лицу строгого официального учреждения нужны были только две подписи – отца и матери – и короткая запись: «материальных претензий не имею».
Претензий нет, ну и гуляй, перелётная птица, твою квартирку, если есть в наличии, передадим нужному, более полезному советской власти человеку. А свой текст, теперь уже упрятанный в архив, публикуй хоть в самиздате. Нет, так держи в памяти, чтобы выдавать под видом анекдота на сабантуйчиках бывших отказников. В Иерусалимском лесу. Со стаканом в руке. У мангала с шашлычком и салатиков из помидорчиков и огурчиков.
– И написала я, значит, за маму, написала я, значит, за папу, – говорила, дурачась, Люба. – Выдержанно написала, в партийном духе, но при несомненных литературных достоинствах – описаться можно от смеха.
– Не томи!
– Слушаем?
– В охотку!
– Тогда цитата: «В эти напряжённые, преисполненные трудового энтузиазма дни завершающего года десятой пятилетки, когда в школах делают жизнь по железному Феликсу Дзержинскому, а каждый шаг сверяют по бессмертным произведениям товарища Брежнева из трилогии «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», некоторые отщепенцы, тоже имеющие наглость именовать себя литераторами, а то и борцами за справедливость, намерены покинуть мать свою землю-кормилицу и перебраться на чужбину, именуемую зарубежными радиоголосами «исторической родиной», в государство Израиль. Там им по непроверенным данным из Библии обещаны молочные реки и кисельные берега. Согласно атеистической пропаганде, все это есть библейские сказки и всяческая чушь. Но чтобы в этом убедиться лично, надо, действительно, пожить там, где нас нет. Пусть жизнь им покажет кузькину мать, и они наяву убедятся, где правда, где ложь, чтобы, обжёгшись на молоке, научились дуть на воду. За сим заявляем: материальных претензий не имеем, что и удостоверяем своими подписями».
Было? Было! А сейчас всплывает в памяти, проявляет себя на экране, именуемым внутренним зрением. И хочется хватануть рюмку местного ликёра, так напоминающего не градусами, разумеется, а по вкусу, вишневку босоногой поры, когда у деда на даче в Юрмале упивался сладким напитком, брызжущим пахучими пузырьками в нос.
И выпиваешь. На пару с Любашей. Щелкаешь кнопкой мобильника, дабы запечатлеть улыбку на девичьем лице, грустинку, невесть откуда возникшую в ее глазах, кончик языка, облизывающий подслащённые выпивкой губы.
А бармен… бармен… как его?… ах да!.. Шимон смешно щурится, с трудом выговаривая по-русски:
– Закуски подавать?
– Обязательно. Вкуснятина!
– По-русски называется «первый сорт»? Я правильно говорю?
– Ты всегда правильно, Шимон. Добавь ещё сто грамм и…
– Будет на пос-со-шок, да?
– Да-да! Наливай по новой, – беспечно улыбается Любаша, как в незапамятном восьмидесятом, нечаянно открыв для себя это тихое, потаённое местечко.
– За нами не про-па-дёт, да?
– Да-да! И за нами. Дани платит за всё!
– Время – деньги, да?
– Да-да. Помнишь с тех пор?
– Как же забыть? Вы были первыми олим-хадашим (новыми репатриантами) из России в моём заведении. Мы только открылись. И бихляль зе (ради этого), чтобы чаще получать таких посетителей, я учил по складам ваш «маме лошен» (язык мамы). Вот смотри…
Он повернулся к полкам с бутылками, откнопил в проёме пожелтевшую фотографию.
– Макерим? (Узнаёте?)
– Да это же я! – воскликнула Любаша.
– И ничуть не изменилась, приятно видеть.
Не желая заводить неуместных разговоров, Дани поспешно вклинился с разъяснениями, которых никто от него не требовал:
– Наши косметологи – впереди планеты всей.
– Так выпьем за косметологов. За счёт заведения, – сказал бармен Шимон, разливая ликёр. – Я тогда, в день знакомства, вас щёлкнул. Так сказать, на удачу. И не прогадал. Русим (русские) меня облюбовали. Прибыль идёт, бизнес не в минус. Ле-ха-им!
– На здоровье! – привычно ответил Дани. Посмотрел на ручные часы, отвернув рукав вельветового пиджака. – Однако…
– Время – деньги? – вновь припомнил Шимон.
– Поживём-увидим, – отшутился Дани. – Но сначала… Ширутим (туалет) у вас сегодня не бастует?
– Ахарей тикун. (Отремонтировали).
– Тогда… Пару минут, и по коням.
– Крепче за баранку держись, шофёр, – вывела нараспев Любаша, попутно сфоткав Дани у двери с нарисованным силуэтом мальчика.
4
До выхода первых позвоночных из воды на материковой Земле был сущий рай. Ни тебе хищных зверей, способных без зазрения совести скушать зазевавшихся в лесу травоядных. Ни тебе мух и комариков, разносчиков вредных бацилл и микробов в районе болотных кочек. Ни тебе того нехорошего, ни этого плохого. Деревья плодоносят, на бахчах созревают арбузы и дыни. Некого бояться и всегда можно утолить голод. Отчего же не создать в таких условиях человека?
Задашься таким вопросом и задумаешься.
А подумать есть над чем. Хотя бы над тем, что чуть ли не половина Земли принадлежала в доисторические времена суше. И что? Пустовала? Не было на ней никакой жизни? А может, была… Но не наша. А инопланетная. Пока не исчезла под натиском морских хищников, которые повылазили на берег, оскалив зубастые пасти. Им тоже захотелось жизни безопасной, привольной и сытой, вот и превратились в динозавров. Затем в людей, которые тоже друг друга кушают, пока не подавятся.
Машинальные мысли…
Рождаются неведомо по какой причине и улетучиваются, не оставив следа. Потом и не вспомнишь, что пришло в голову, пока мыл руки, поглядывая без всякого интереса на себя в зеркало.
– Каждый вырабатывает свои правила, чтобы не потеряться в этом мире, – метрономом стучало в мозгу. – Хуже всего микробу. У него такой маленький, если есть, мозг, что своих правил не выработаешь. А по чужим правилам жить не научишься. Значит, остаётся жить не по правилам.
И что? Живёт! Даже размножается.
Как? Об этом лучше помалкивать. Иначе заразит.
Чем? Да чем угодно. На это у него ума хватает.
Дани потряс головой, отделываясь от навязчивых мыслей. Закрыл кран, потянулся за бумажным полотенцем, высматривающим из-под металлического козырька настенного агрегата. И опешил, различив сбоку высокорослого человека в галстуке, чёрном костюме, тёмных очках. Допустим, что за невидаль для Израиля тёмные очки? Но чёрный костюм? Белая рубашка, застёгнутая на все пуговицы? Галстук? Туфли? Не босоножки на голы ноги, а туфли?
Что за чёрт? Когда появился? И как? Ни скрипа двери, ни шлепанья подошв по каменному полу. Бесшумная тень, но одухотворенная. И голос… какой-то гипнотический. Слушаешь, не прерывая, будто подневольно попал на лекцию, и не остановить педагога, не прервать и не рвануть вон из аудитории: безволие, апатия, слабость.
Слушаешь и не вникаешь. А когда вникаешь в монотонную речь, тело охватывает озноб, потому что рефреном звучит:
– Хочешь жить?
– Хочу!
– С кем хочешь? С Любашей юности твоей? Или с Любой подступающей старости?
Протестуешь, поднимая мокрые руки.
– Что за нелепица?
– У тебя есть от Бога право выбора.
– Не понимаю.
– Бога мало кто понимает. Десять заповедей даны Богом на горе Синай через Моисея, четыре первых только евреям, а оставшиеся шесть всему человечеству. А выполняете ли?
– Я неверующий.
– Потому и предлагаю использовать право выбора. Верующий и без этого выберет, что положено по закону. А для тебя закон не писан. Выбирай.
– Мне не мешает, что одна здесь, а другая в Питере, – Дани попытался выкрутиться из неловкого положения.
– Вместе им не ужиться. Люба юности твоей исчезнет, растворится в воздухе неосуществлённых надежд.
– Я не юноша, чтобы питаться надеждами.
– А реальность сурова. Не проще ли устранить Любу из Санкт-Петербурга, чем расстаться с надеждами?
– Убийство?
– Устранение. Она просто исчезнет, как память о неудачно проведённом научном эксперименте.
– И я должен дать на это согласие?
– У тебя право выбора. Без твоего согласия на устранение мы никаких действий предпринимать не будем.
– «Мы»? Кто это «мы»?
– Мы? Это – не пугайся! – и ты, вернее, твое самосознание, восприятие жизни, её комфорта и благополучия. Если ты посчитаешь наш научный эксперимент неудачным, то коротать тебе последующие годы со своей постаревшей женой, а Любаша исчезнет, как будто её и не было. Если посчитаешь эксперимент удачным, то всё произойдет ровным счётом наоборот. И в дальнейшем живёшь с Любашей, а Люба растворится в Питере, точно она там и не появлялась.
– Не принуждайте меня! Я не подопытный кролик!
– Человека, имеющего право выбора, никто принудить не может. Подумай, с кем ты намерен остаться.
– Хорошо, дайте подумать! – Дани вновь уклонился от решения.
Отвернувшись от неумолимого собеседника, тщательно вытирал над раковиной руки – выгадывал спасительные секунды, лихорадочно соображая, что предпринять.
Когда же поднял глаза от мятой салфетки, никого не увидел. Чёрный человек также неуловимо покинул его, как и появился, оставил наедине с невыносимым чувством боли, прогрызающимся сквозь сердце.
Какое решение? Что за решение? К чёрту! Кому нужно такое право выбора, когда, что ни выберешь, все одно – смерть.
– Любаша! – вырвалось из Дани, и, мало соображая, он бросился в бар. – Ты меня не покинешь?
Но… кричал в пустоту. За стойкой девушки не было.
– Где она? Где? – испуганно спросил у Шимона.
– Йоца (вышла) пять минут назад.
– С кем? С мужчиной в чёрном?
– Нет, с женщиной. Подружкой, надо думать.
– В чёрном?
– Чёрном! А что? Там она, ба хания (на стоянке), стоит-разговаривают с подружкой. Акшаф хозерет (сейчас вёрнётся). Иначе не оставила бы мобильник.
Подумалось другое: не вернётся. Именно потому и оставила мобильник. А на его экране – селфи: её прощальное фото.
Дани рванул к выходу из питейного заведения. Распахнул дверь и с растерянным видом, машинально подтягивая поясной ремешок, проследил глазами за тем, как бежевый внедорожник, похожий на тот, что гнался за ними у кладбища, выехал на гудронку и помчался по направлению к скоростному шоссе, ведущему в Тель-Авив… Ашкелон… Беэр-Шеву… Димону…
Не угонишься!
Глава третья
А снег сойдёт, и народятся розы
5
– В страданиях нет ничего выше отчаяния, – говорил знакомый ангел за буфетной стойкой, приняв вид собутыльника. – Не превзойти! Не преодолеть! Только надеяться: небо прояснится, солнце засветит, боль отойдёт.
Но куда там!
Бармен Грошик, блеснув непременным моноклем, вдетым для оригинальности, наполняет снова мелкую, ёмкостью грамм на тридцать, рюмку. Глотаешь, как лекарство, но боль не отпускает, а ещё гуще замешивается и выливается на бумагу чёрной тушью рапидографа в ритмических строках самоистязания.
Возлюбленная на снегу стоит.
И моет сердце зябкими руками.
А мимо шкандыбает индивид,
запойно мыслит о прекрасной даме.
К ногам возлюбленной небрежно он упал
и к горлышку приник прогорклыми устами.
Он с грустью сознавал, что кончен карнавал,
и маски, разбредясь, уснули под кустами.
И он уснул, в чём был, не сняв дохи,
у ног возлюбленной, под звёздным покрывалом.
И ночь сквозя, к нему текли стихи:
горячая моча их к жизни пробуждала.
Хотелось хоть что-то хорошее сказать о нём, но не приходило на ум. Хотелось ещё припомнить о подснежниках, слабом дуновении весны. Но не припоминалось. В мозгах кровавый застой мысли, в памяти – круговерть пляшущих человечков и грязная непролазь туманных видений. Не разобрать, что реально, а что феерическое нагромождение.
Знакомый ангел, сочувствуя, прикоснулся остриём шариковой ручки, должно быть, смастеренной из волшебной палочки, к исписанному листу бумаги, и – о, чудо божественной правки! – корявые строчки взяты в скобки и помечены вопросительным знаком. А вместо них набежало нечто, придающее резон дальнейшему существованию.
К ногам возлюбленной достойно он прилёг.
И в стих вошёл из преклонённой позы.
«Любовь моя! Ты Ангел мой! Ты Бог!
А снег сойдёт, и народятся розы».
Дальше – проза:
– Жизни нет, а смерть приближается. Притом, незаметно, будто и её нет в наличии. А нет, так нет! И радуемся куску хлеба, стопке водки, свежему воздуху и приятной встрече с любимой. Жизнь – вот она, хоть её и нет. А смерть… кто её видел?
– Будем жить? – Дани поднял глаза к заботливо поглаживающему его по руке ангелу, принявшему вид собутыльника, и внезапно признал Нору, ту девушку в приталенном чёрном костюме, неопределённого для обитателей Парнаса возраста, которой некогда, до ухода на поэтический самострел, сочинял акростихи.
– Жить будем!
– Мне не с кем, – безотчётно для себя пожаловался на судьбу Дани.
– Ты о сексе или о смысле жизни?
– Сейчас ни того, ни другого.
– Не беда. Немного статистики – и полегчает на сердце, – успокоительным голосом психотерапевта выводил ангел в обличии Норы. – Знаешь ли ты, что средний американец тратит за всю свою жизнь на секс всего два месяца? Так подсчитали учёные. Ещё они подсчитали, сколько времени он проводит в туалете по маленьким и большим надобностями организма, сколько съедает гамбургеров и выпивает алкогольных напитков.
– Для чего?
– Наверное, чтобы отчитаться на том свете о проделанной работе на этом.
– И получить пропуск в рай?
– Слава Богу, русский человек – не средний американец! – сказал бармен Грошик, покручивая, как на телеэкране Тарас Бульба, отросший до подбородка ус. – Он не ведёт такую статистику. И на том свете не собирается никому ничего доказывать ради пропуска в рай.
– Поэтому на секс тратит время без раздумий, как и на еду или туалет, куда без газеты не ходит, – добавила Нора, подтянув узелок чёрного галстука.
– А уж о выпивке и не говорю, – непроизвольно подключился Дани. – Кто способен это сосчитать?
– Я, – торжествующе заявил бармен Грошик. – Сегодня ты выпил пять рюмок, вчера три. А за четыре прошедших месяца 567.
– Грошик! Толкаешь меня к нумерологии?
– К чему-чему?
– Нумерлогия – это такая эзотерическая система о связях чисел с человеком, его судьбой и поступками.
– Типа гороскопа?
– Типа того. Итак, чем мы располагаем в базарный день? Говоришь, 567? – Дани охотно впрягся в умение распознавать тайный код чисел. – 5 + 6 + 7 = 18. Такой же итог, если сложим 6 + 6 + 6. А ведь три шестерки – это…
– Не спрямляй дорогу к имени дьявола! Что за дурные привычки? – возмутилась Нора, опять приняв облик знакомого ангела. – Человек – образ и подобие Того, Кто Над Нами. Лучше вспомни, если довелось слышать, как это неожиданно выявилось в расчетах Леонардо да Винчи. Божественная пропорция, по нему, математически выглядит так – 0,618. Сложим по твоему примеру 6 + 1 + 8. И каков результат?
– Божественный?
– В точку! По гематрии – еврейской числовой символике – 15 означает имя Всевышнего на иврите, в буквенном, понятно, изложении.
– Кому понятно?
– Даже ежу, если он мало-мальски кумекает в иврите. Не забывай, ты в реальном Израиле, а не на страницах книги Иоанна Богослова, смыслы откровений которого расшифровать до сих пор никому не удалось. В кабалистике число 18 обладает магическими свойствами, оно представляет собой числовое значение ивритского слова «хай» – жизнь. И обозначает именно жизнь. Жизнь и ничего другого! А твои домыслы о трёх шестёрках сунь коту под хвост!
– Не совсем домыслы, – настаивал Дани. – Если всмотреться в нашу жизнь, то подчас кажется: жизнь – это ад, и живём под диктовку того… не буду лишний раз упоминать… кто закодирован под тремя шестерками.
– Живи по-еврейски!
– По-израильски, но с русским уклоном в стакан, – поправил бармен Грошик и наполнил рюмку. – Шестая, и последняя на сегодня. А то на днях тебя после шестой…
– Кто старое помянет, тому глаз вон!
– А кто забудет, тому оба, – подсказал знакомый ангел, вероятно, с желанием напомнить о чём-то.
– А чтобы вспомнить забытое, – парировал Дани, – нужно иметь возможность посещать прошлое.
– Посещай. Кто мешает?
– Как так?
– А так! Раз-два-три, и ты уходишь в прошлое…
– А меня там не убьют?
– Ты не Пушкин!
– И всё же…
– Не понимаешь? Ты там ещё не родился. Значит, если даже пуля-дура угодит тебе прямиком в умную голову, дураком не станешь, тем более, не умрешь.
– А противник? Он? Если я в отместку стрельну?
– Ты уже в прошлом.
Прошлое? Не потому ли всё в дурманной дымке? Странная комната, чем-то похожая на больничную палату. Кровать. Над ней настенный календарь с взятой в чёрный кружок датой 3 января 1945. И – гипнотической силы голос спящего, обращенный в пространство, или… Или к нему, Дани Ору?
Что он говорит? Что? Говорит… Он – реинкарнация верховного жреца Атлантиды Ра-Та. История Атлантиды начинается 10 миллионов лет назад с прибытием неземного человечества на нашу планету, а утонула она в результате землетрясений и вулканических взрывов за 10 000 лет до нашей эры. Но некоторые атланты выжили и добрались до Египта, и под правой лапой вечного Сфинкса в огромном подземелье захоронили свою древнюю библиотеку, которую отыщут они сами при возвращении к жизни в ходе новых воплощений. Лично он возродится вновь в 2100 году в Небраске для проверки правильности своих пророчеств. Но предварительно, с той же целью родится в Санкт-Петербурге, чтобы убедиться в предусмотренном распаде Советского Союза в начале девяностых годов и предсказанном Нострадамусом появлении на свет в 2015 году Мессии, кому выпадет честь спасти цивилизацию от самоуничтожения и погружения в хаос и мрак.
Когда родится? 1 марта 1955 года, ровно через четыреста лет после издания в Лионе первой книги «Пророчеств магистра Мишеля Нострадамуса», называемых впоследствии «Центуриями». 400 – число, на первый взгляд, произвольное. Но так ли? Что, если оно продиктовано Высшим Разумом? Вспомним, именно 400 лет евреи находились в египетском плену. А если поднимем глаза от земли к небу, то тут же задумаемся: а не скрывает ли число 400 какие-то необъяснимые тайны мироздания? Обратимся к астрономии. Луна в 400 раз меньше солнца и в 400 раз ближе него к нашей планете. Поразительное совпадение! Но благодаря такому стечению обстоятельств ночное светило полностью закрывает дневное во время затмения. Подобного явления не наблюдается больше нигде во Вселенной. Следовательно, говоря о якобы случайном совпадении, волей-неволей задумаешься: а не заключен ли в нём некий божественный знак, ждущий осмысления?
Горячечный озноб прокатился по невесомому телу Дани: 400 лет после 1 марта 1555 года, это же… День его рождения! Неужели? Нет-нет, быть такого не может, чтобы в прошлом он был величайшим провидцем 20 века Эдгаром Кейси. Но ведь и сам Кейси не представлял себя «Спящим пророком» прежде, чем приобрёл уникальный дар.
Когда журналисты донимали его вопросами: почему это случилось с ним, он снисходительно прибегал к ответу, позаимствованному у Будды: «Никогда не спрашивайте – почему».
Но столь аморфный ответ мало кого устраивал. В особенности советскую разведку, чрезвычайно раздражённую заявлением ясновидца о том, что «Союз нерушимых советских республик» рассыплется как карточный домик в начале 1990-х годов. Из тщательно подобранных разведданных и информации, почерпнутой в книге Артура Хала «И вот приходит шум мыслей», вырисовалась довольно странная для материалистов с партийным билетом картина: Эдгар Кейси, согласно личным дневниковым записям, получил исключительный талант сразу же после того, как на Кентукки, где он тогда жил, «обрушились громкие, доводящие граждан до ужасных нестерпимых головных болей и даже самоубийств, звуки абсолютно загадочной природы». Мучаясь от невыносимой мозговой атаки, он внезапно оказался на борту космического корабля в форме диска, где, тотчас излечившись от недомогания, был представлен не одному, не двум, а шести своим двойникам. Попутно, из бесед со своими живыми копиями, выяснилось: это не просто летательный аппарат, но и машина времени. И с высоты второй половины двадцать первого века взору провидца открылось будущее: жуткие природные и военные катаклизмы, наводнения, вулканические извержения, дымящиеся руины городов Японии, Америки, Англии, Северной Европы. Однако Западная Сибирь, как бросалось в глаза, ничуть не пострадала. Она переливалась огнями цветущих городов, притягивала, не отпуская, взгляд наблюдателя, телепатически передавая прямиком в мозг: отныне именно ей выпала честь возглавить дальнейшее развитие человечества, перерождающегося в пятую земную расу.
В архиве клиники, расположенной в Вирджинии-Бич, где «Спящий пророк» раз за разом входил в транс, чтобы предсказывать и исцелять больных, находится 14 листов с его прогнозами. Последний датирован 1 января 1945 года, в нем указана дата его смерти. Вскоре в больнице была установлена стеклянная панель, на которой выгравировано «Сценарии будущего по Кейси, составленные в 1928 году».
Некоторые предсказания Кейси:
Первая и Вторая Мировая война.
Автокатастрофа 1929 года на Уолл-стрит.
Изобретение лазеров.
Находка Кумранских рукописей.
Падение коммунистического режима в СССР в начале 90-х годов.
Затопление Северной Европы.
Катастрофическое появление Атлантиды из моря.
На территории Египта найдут Зал Записей с секретным знанием.
Разрушение мегаполисов США.
Геофизические изменения большей или меньшей степени со значительным преображением североатлантического побережья Северной Америки.
Земная ось будет смещена к 2001 году, что повлечет за собой перемену климата.
Появление на Земле в 2004 году Пятой Коренной Расы.
Выйдя из сомнамбулического состояния, Дани осознал, что и под его рапидографом растекаются на бумаге какие-то неосмысленные умом строчки. Как будто из путешествия в палату умирающего от лёгочной болезни Эдгара Кейси он вернулся заражённый вирусом ясновидения, либо психографии – способностью создавать тексты и рисунки под гипнотическим влиянием гениев прошлого, не успевших дописать книгу или картину.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Знак рожденья – Лев и Солнце,
и потрава невских вод.
Он родится инородцем,
он родится в пятый год.
ПСИХОГРАФИЯ
Упорное наше непонимание тезиса «Поэзия – та же живопись» вдруг было устранено, различия между пластическим и словесным искусством стало нам ясным. Оказалось, что вершины этих искусств разделены, основания же их друг с другом соприкасаются. Художник, занимающийся пластическим искусством, должен держаться в границах прекрасного, тогда как художник слова не может обойтись без всего разнообразия явлений, и ему вполне дозволено переступать эти границы. Первый работает в расчёте на внешние чувства, удовлетворить которые может лишь прекрасное, второй в расчёте на воображение, а оно не брезгует и уродством. Словно молнией озарили нас последствия этой великолепной мысли: всю прежнюю наставительную и оценивающую критику мы сбросили с себя, как изношенное платье, и сочли, что избавлены ото всех зол…
Иоганн Вольфганг Гёте
6
Треугольник – одна из важнейших архетипных форм.
Существует предположение, что треугольная вершина пирамиды является порталом в иной мир.
Пифагор утверждал, что во вселенной всё имеет трехчастную основу.
Современность подсказывает: даже генетический код – это тоже серия комбинаций из трех молекул.
Во всех основных религиях и многих верованиях древности присутствует триада. Проще говоря, символическая цифра 3.
В христианстве она приняла доступную для усвоения формулу: отец – сын – святой дух.
В чём сокровенное значение триады?
Знакомый ангел по этому поводу говорит: «Когда вы уясните значение триады, тогда, наконец, и поймёте: кто вы и откуда. И, более того, осознаете, в чём смысл вашего существования на Земле. Ведь общепонятно, Земля без вас очень легко может обойтись, как это было прежде 120 миллионов лет подряд во времена динозавров. А вы без неё ни в коем случае».
Ангел сказал, Дани задумался. И в памяти возникло:
Три великие пирамиды были возведены на плато Гиза в Египте 4000 лет назад.
Три дня пророк Иона провел в чреве кита.
Три волхва пустились в путешествие, чтобы известить о рождении младенца. И принесли ему три дара: благоуханную смолу – ладан, масло, символизирующее загробную жизнь, – миро и металл, не подверженный распаду и ржавчине, – золото.
Иисус Христос три дня был мёртвым, а потом воскрес.
Ещё Дани подумал: что за три мучительных дня предстоит пережить нам в мёртвом состоянии, чтобы потом воскреснуть? А воскреснуть предстоит непременно, ибо триада – это комбинация неистребимого кода, заложенного в нас навечно, наше божественное проявление.
«Воскреснуть! Воскреснуть!»
Но пока Дани ощущал себя мёртвым, погребенным в собственном теле, и только самопроизвольно сочиняющиеся стихи позволяли думать, что он жив.
«Странности разные, смыслы утрачены, гробится время в тоске по любви», – ритмически, с интервалом в секунду, вбивалось в мозг. И не остановить, не выставить преграду. Воля, и та теперь, после похищения Любаши, давала слабину. Всё валилось из рук, да и не было особой охоты заниматься чем-либо, кроме как валяться на диване и эскизно-чёрным рапидографом заполнять альбом то ли корявыми строчками, то ли размашистыми рисунками, в зависимости от настроя.
Так и проводил время: полулёжа, прислоняясь к мягкой диванной спинке, напротив телеящика с выключенным звуком. Бездумно чертил пером и, поднимая глаза от бумаги, посматривал на движущиеся картинки. Машинально прочитывал титры, скользящие по нижнему полю экрана. И с внезапным удивлением, а удивление – это признак возвращения к жизни, ловил себя на мысли, что только-только, думая о несбывшемся, мечтательно произносил в уме: «Махнуть бы в Париж от забот земных». И – на тебе! – эти же слова, но, разумеется, на английском, герой голливудского боевика вкладывает между поцелуев, если верить титрам, в ушко своей пассии.
«Странности разные, смыслы утрачены»… А ведь и в прошлом нередко происходило подобное. Правда, раньше не обращал на это внимания – совпадение! Однако если довлеют странности разные, а смыслы утрачены, то лишь совпадениям и прокладывать пунктиром дорогу к проблематичному завтрашнему дню, когда «мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах».
Услышим ли ангелов? Он и сегодня слышит. А небо в алмазах… это изданные книги, выставленные в престижных галереях картины. Впрочем, что нам небо, когда на экране новое совпадение. Опять титры принимают значение мелькнувшей секунду назад мысли: «раньше не обращал на это внимания».
Интересно, на что?
А, может, не ждать разгадки, а подсказать? Ты, допустим, не обращал внимания на приставучую Нелли Голдтову, журналистку с явной желтизной на писучем пере. А он? Ну да – здрасте-приехали! – и этот американский хлыщ туда же. И он не обращал внимания на Нелли, которая, как выясняется, домогалась его ласки. Ох, и словечки: «домогалась», «ласки». И это мафиози? Или дамский парикмахер? Сподобился вешаешь лапшу на уши, так будь любезен…
Внезапный звонок в дверь прервал досужие размышления.
«Кого несёт нелёгкая?»
Дани поднялся с дивана. Автоматически подумал: «Нелли». И не ошибся.
– На ловца и зверь бежит! – сказал, впуская журналистку, внёсшую в холостяцкую квартиру одуряющий запах знаменитых ленинградских духов «Воздух осени».
– Кто у нас тут зверь? – игриво подхватила Нелли, входя в салон.
– Зверь задохнулся от твоих ароматов. А кто у нас побывал в Питере? – отпарировал Дани, приглашая гостью к столу.
– Питер-Питер! Ты наша радость! – артистически воскликнула Нелли, не отказываясь «за компанию» глотнуть коньячка.
– Что там нового?
– Всё новое – это хорошо забытое старое.
– В Израиле не забытое. Меня ведь перестройка не коснулась, я уехал при Брежневе. Под перезвон его медалей и орденов.
– Старое, согласна, не забытое. Но перекрашенное под новые веянья.
– Триколор взамен одноцвета?
– Красное опять в моде…
– Не о пятнах ли ржавчины на поверхности Невы ведёшь речь? На днях, это, к слову, телеканал «Санкт Петербург» передавал… – Дани порылся в стопке бумаг на журнальном столике. – Здесь у меня выписка. Послушай: «В пробах невской воды ученые обнаружили мышьяк, цинк, свинец – в количестве, превышающем предельно допустимые нормы в разы. В пойманной щуке обнаружена ртуть выше нормы. Рыба, отравленная ртутью, вызывает тяжелейшие заболевания. Вплоть до смертельного исхода».
– Что за страсти-мордасти? А я ничего подобного не заметила.
– Просто из головы не выходит: «Знак рожденья – Лев и Солнце, и потрава невских вод. Он родится инородцем. Он родится в пятый год».
– Сам сочинил?
– Не тебя же просить!
– Намекаешь на нынешний год, с пятеркой на конце?
– Ни на что я не намекаю. Жду!
– Ну и жди! А мне… с моим диагнозом… не до Мессии. Я простая журналистка, без пророчеств в голове. Мы заговорили о красном, вспомянув попутно советскую власть, вот я и намеревалась сказать в тему: мол, новые русские носят красные пиджаки, цвета пролитой крови, как прежде флаги на демонстрациях. Но при этом метят в олигархи. А у олигархов буржуазные причуды – собирать разные коллекции, скупать раритеты. Я и придумала…
– Не напрягай мозги, Нелли. Тебе это вредно.
– Сунь свои остроты коту под хвост! Не сама придумала… С подачи твоей жёнушки.
– Как она?
– Выглядит ничего. Но всё же… Ты живёшь врозь со своей старушкой из-за разницы в темпераменте? – с деланным равнодушием, пытаясь скрыть растущее любопытство, поинтересовалась Нелли, как это случается с одинокими женщинами при встрече с потенциальными холостяками.
Дани уклонился от разъяснений семейных коллизий. Не с охочей до сенсаций журналисткой, право же, заниматься исповедью? К тому же знакомой без года неделя. Какая тут откровенность?
– Зачем тебе понадобилась Люба?
– Больше не у кого там брать интервью о деятельности Сохнута на берегах мятежной Невы.
– Не мятежной, а тихой и спокойной, пока не наступит пора наводнения и отравленная вода прольется на город.
– Подать поэту на конфету! Поправку принимаю. И на радостях от несвойственной мне уступчивости сообщаю: по твою безденежную душу выискала деловое предложение, пальчики оближешь.
– На радостях она взялась за ум! – усмехнулся Дани, ожидая подвоха, и налил по второй. – Я полон внимания.
– Пришло время солить капусту. И обогатиться без лишних забот, если передать в умелые руки карту викингов, с координатами утонувшей Атлантиды, что у тебя в заначке, как посекретничала Люба. Кстати, она тоже нуждается в деньгах и имеет права на определённую часть. А что касается покупателя, то проявился на горизонте надёжный человек…
– Небось, гебист?
– Выкинь эту терминологию из головы! Деньги не пахнут.
– А люди? От тебя несёт ароматами давнего Питера, но мне уже не двадцать лет. И меня не купишь пустыми посулами: «молодым у нас дорога».
– Это не пустое. Человек – надёжный, без пяти минут новый репатриант, был на приёме у Любы. Оформлялся на ПМЖ в Израиль. Но это для него промежуточная остановка. Он искатель кладов, но не авантюрист, а серьезный исследователь. И в спонсорах не нуждается, сам располагает кругленькой суммой. За карту обещал отвалить тот ещё кусок.
– Видели мы и не такие горизонты!
– Тебе подавай небо в алмазах? Или достаточно цитаты? – Смешно растягивая губы, словно изображая чтицу художественного слова, Нелли продекламировала: «жить пошло, скучно, безынтересно нельзя», «в человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли…» А? Что скажешь?
– По-чеховски жить не запретишь. Живу не скучно, – сказал Дани. – Но мои алмазы там, – демонстративно направил указательный палец в сторону спальни, где у стенки в углу, под книжной полкой, пылились картины, а в пластиковой бельевой коробке рукописи. – Безызвестность их вотчина.
– Эх, ты! Горе-угадайка! Приготовься к сюрпризу, товарищ Безызвестность! – Нелли выпила вторую рюмку и вынула из просторной кожаной сумки, лежащей на коленях, толстый фолиант. – Это тебе. Тут каратов на сто наберётся. Букинистическая редкость. От кого? От твоей жёнушки, понятно. Я мужикам подарки не раздаю. Жду от них.
– Жди-жди, – проворчал Дани, жадно загребая увесистый том, о котором слышал от знакомых художников, но держать в руках не приходилось.
– Другой благодарности и не ожидала, – обидчиво произнесла Нелли, наблюдая с какой поспешностью Дани перекладывает плотные листы с рисунками, дойдя до номинации «Станковая графика».
– 120-я страница, 121-я, 122-я, 123-я. Вот… Моя работа.
– Среди самых именитых питерцев.
– Остался бы в Ленинграде…
– Понятно, в своем отечестве нет пророка.
– В советском.
Дани бережно погладил обложку книги цвета ночного балтийского неба, чувствуя ладонью тиснение крупных серебряных букв: «ВТОРАЯ БИЕННАЛЕ ГРАФИКИ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ».
На развороте, под заглавием, значилось: «Выставочный Центр Санкт-Петербургского Союза художников 23 июня–4 июля».
Ниже: «Центральный Выставочный Зал МАНЕЖ 25 июня–19 июля».
Дальше шли сопроводительные тексты.
«БИН–2004 – такое название получила Вторая независимая Международная Биеннале графики в Санкт-Петербурге.
Название обусловлено временем проведения выставки и участием в ней художников из России, стран ближнего зарубежья, а также самобытных мастеров графики около 30 стран».
Олег Яхнин, Евгения Федина.
«Санкт-Петербург графически органичен. Сфумато его мглистой дымки, туманов – тоновая основа богатства его графики. Прозрачность воздуха в солнечную погоду вскрывает многообразие его линейных очертаний, как город, возникший усилиями многих наций, Санкт-Петербург универсален по своей культуре. Культурный универсализм этого уникального города, сплавленный с универсализмом графического искусства, станет той основой, на которой окажется возможным построить надёжный мост в будущее».
Александр Сизиф
Директор Института Футуристических Исследований
Председатель жюри конкурса искусствоведов.
«Благородная и прекрасная идея проведения международного Биеннале графики в Санкт-Петербурге принадлежит Олегу Яхнину. И я, как, надеюсь, и многие петербургские деятели культуры, бесконечно благодарна ему за осуществление этого замысла.
В нашем странном настоящем распад времени и пространства очевиден. Биеннале графики 2004 принципиально важна не количеством участников и даже не географическим разнообразием. Вы попадаете в фантастический мир, насыщенный энергией цвета, многообразием пространственных смещений, новой динамикой…
Данная выставка обречена на зрительское внимание. И как явление искусства и как акт формирования нового представления о Петербурге – городе, открытом современной международной культуре».
Доктор искусствоведения, профессор Татьяна Юрьева.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Сегодня – срок – грядущего начало.
Мир белой ночи правит в этот час.
И без предела То, Что Возжелало,
под зов Мессии, зарождаясь в нас.
ПСИХОГРАФИЯ
XII
Россия присмирела снова,
И пуще царь пошёл кутить.
Но искра пламени инова
Уже издавно, может быть,
На звёздном небе засверкала,
Как порождение сигнала,
Что снова в сабельный поход
Туда-туда, где ждёт народ
Освобожденья от сатрапа
И от его коварных слуг,
Где правит совестью испуг,
Заткнув свободу слова кляпом.
Не век так жить, придёт пора
И сгинут к бесу шулера.
Александр Сергеевич Пушкин,
восстановленное, надо полагать, стихотворение из Х главы «Евгения Онегина», которую Пушкин, как известно, уничтожил, оставив только зашифрованные четверостишия.
7
«Надёжный человек» от Нелли Голдтовой долго не плутал в поисках Дани Ора. Перехватил его по наводке журналистки на кладбище, у надгробия почившего Копейкина, когда наждачной бумагой, для пущего блеска, художник подчищал циферки рождения-смерти 1939–2015.
– О, надо же, как угораздило: родился 1 сентября, в день начала Второй мировой, – басовито раздалось за спиной Дани, и он, поднявшись с колен, оглянулся. Перед ним стоял одутловатый, лысеющего контингента мужчина, приблизительно одного с ним роста, с портфелем крокодиловой кожи на блестящих замках. – Самсонов! Его величество Лев, когда при деньгах! – представился довольно витиевато.
– И сейчас? – полюбопытствовал Дани, не представляя, кого нелёгкая принесла.
– Сейчас, как всегда! – незнакомец щёлкнул замками, распахнул портфель и продемонстрировал кладку стошекелевых кредиток.
– Зачем это мне? – удивился Дани.
– Не зачем, молодой человек. А «за что»? Разве ваш материальный достаток равен духовному?
– Простите, не понял.
– Не поняли, за что?
– Не понял панибратского «молодой человек». Мне кажется, мы погодки, а то я и постарше буду.
– Тогда примите комплемент. Хорошо сохранились. И пусть ваш материальный достаток догонит духовный.
Дани машинально подтянул брючной поясок и, заинтригованный видом даровых денег, решил не вступать в выяснение отношений насчёт возраста. Кто старше, кто моложе, не суть дела. Главное, наклёвывается возможность неплохо подзаработать. И не где-нибудь, а судя по всему, не отходя от рабочего места.
– Как величать вашего покойника? Чем занимался? Какие пристрастия? На каком участке лежит?
Лев Самсонов расплылся в улыбке, будто его позабавил кладбищенский художник своими несуразными, хотя и вполне профессиональными вопросами. Пошлёпал ладонью по портфелю: «Всё твоё!», и подыгрывая, в тон, но с приметной иронией, сообщил:
– Мой покойник лежит на дне океана. Занимался завоеванием окружающих земель. Пристрастия? От Платона… нет, скорей, от Эдгара Кейси известно: пристрастился к огромному магическому кристаллу, который…. Из-за чрезмерной нагрузки взорвался, вызвал энергетический коллапс и под вспышки небес и стоны земной коры ушёл под воду.
– Атлантида?
– Она самая, подруга грёз моих суровых! Вам деньги – мне координаты затопления.
– Вы кладоискатель, приятель Нелли Голдтовой?
– Поисковик сокровищ. И как видите, – потряс портфелем, вручая его Дани, – удачливый.
– Настолько, что материальный достаток превысил духовный? – Дани, задумчиво поглядел на гостя, защёлкнул замки на портфеле и передал его хозяину. – Пруха – не старуха, но вы не по адресу. Здесь вам удача изменила.
– Чего так? Деньги не пахнут.
– Это я и от Нелли слышал.
– Тогда по доброте душевной.
– Нет в наличии, сегодня – не базарный день.
Незнакомец покатал желваки, сдерживая себя, чтобы не взорваться.
– Антисемиту Копейкину памятник украшаешь, а брату еврею помочь не хочешь?
– Просто предпочтительнее, чтобы евреи занимались Копейкиными на кладбище, укладывая их в могилу, чем Копейкины занимались бы евреями в прессе и давили из нас масло. А что касается вас, мил-человек, у меня никаких предпочтений. Разве что на посошок скажу: не суйтесь к Атлантиде, пока не всплыла. Эдгар Кейси утверждал: всплывет обязательно. Всплывет – и одарит нас своими сокровищами. Без всяких посредников-кладоискателей.
– Не городи чепуху!
– Мы перешли на «ты»?
– А что? Коробит?
– Когда и ты ляжешь в израильскую землю, тогда, так и быть, выгравирую на твоем надгробии координаты Атлантиды. Другим без понятия, что это, а тебе для личного пользования в самый кайф – видит око да зуб неймёт.
– Так за чем же дело, молодой человек? Рисуй сейчас! Твоя цена?
– Опять «молодой человек»? – поморщился Дани.
– Меня интересует цена!
– На кладбище про цену не спрашивают. Тут цена известная. За жизнь платят смертью.
– Философия! Тоже мне, Диоген Синопский! Глядите на него, – Лев Самсонов потряс руками, демонстрируя, подобно экранному итальянцу, возмущение. – Человек, который звучит гордо, в деньгах не нуждается! Готов жить впроголодь, без средств к достойному существованию?
– Да хоть в бочке!
– Кто согласен жить в бочке, тот в результате оказывается в заднице! – психанул искатель подводных богатств.
И? Незамедлительно последовала ответная реакция.
Дани и сам не осознал, как у него чудесным образом прорезался удар, будто он опять в возрасте 33-х лет, когда представлял Израиль на Сеульской олимпиаде 1988 года. В одно мгновение кроссом справа по челюсти он положил наглеца в глубокий нокаут. И, потирая костяшки пальцев, подумал: «Откуда бойцовая прыть на старости лет?» Целая жизнь прошла с тех пор, как он чемпионил на ринге. Целая жизнь… И вот сейчас… Впрочем, тут же вспомнилось старое ленинградское присловье: «когда даешь волю рукам, не забывай делать тотчас ноги».
И он «сделал ноги», чтобы не выяснять отношения с полицией на своём рабочем месте. На кладбище.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Время пришедших из дальнего мира.
Тот, кто не проклят, будет любим.
Новый пророк превратится в кумира.
Спустится с неба Иерусалим.
ПСИХОГРАФИЯ
Когда возродится всемирная база данных, утраченная в день гибели Атлантиды, тогда возникнет предположение, что с незапамятных лет помимо некогда исчезнувшего земного Интернета чуть ли не вечность существует также Интернет Вселенский, объединяющий людей космических цивилизаций. Просто к нему у землян из-за недостаточного уровня духовного развития нет до сих пор подхода. Но со временем, с появлением пятой расы, к нему будет способен подключиться почти каждый, кто чист сердцем и разумом. И без всяких сложных приборов, благодаря природному компьютеру – своему мозгу.
Этим природным компьютером успешно пользовались величайшие умы всех времён и народов, такие как верховный жрец Атлантиды Ра-Та, библейский Авраам, гений Возрождения Леонардо да Винчи, основатель классической механики, президент Лондонского королевского общества Исаак Ньютон, создатель теории относительности Альберт Эйнштейн.
Величайший изобретатель Никола Тесла не раз утверждал, что сложнейшие научные данные о электродвигателях, генераторах и трансформаторах переменного тока черпал из неведомого источника, находящегося в информационном поле высоко над Землёй.
Спрашивается, с какой целью, кроме духовных основ, выдаётся человечеству и техническая информация? Объяснение одно: для того, чтобы земные люди прошли тот же эволюционный путь и последовательно изобретали те же приборы, что и космические предшественники. В этом случае они подготовят себя к реальной встрече с пришельцами из космоса. И смогут общаться с ними на языке родственных понятий и представлений об устройстве и развитии Вселенной, когда пронзающие пространство и время звездолёты будут восприниматься людьми именно в качестве космических кораблей, а не в виде мифических небесных повозок, подобных квадриге Аполлона.
Илиягу Анови (Илья-пророк).
Тот, кто был взят живым на небо в огненной колеснице.
Глава четвёртая
Имена и шедевры
8
Первое апреля – никому не верю. Даже телевизору, хотя он во всю электронную мощь выставляется, демонстрируя клоунов, эстрадников, а те – скетчи, пародии и разнокалиберные шутки не слишком зубастого рта… Смотришь на этот фейерверк и думаешь: и тебе сегодня вечером, несмотря ни на что, включая дрянное настроение, выступать в роли юмориста-затейника на радио «Голос Израиля» – «РЭКА». Вспомнили о твоих забойных эпиграммах и афоризмах, гуляющих на просторах Интернета, страницах еженедельника «Секрет» и необходимых в застолье, как острая приправа к сорокоградусной.
Но с чего начать выступление?
Наверное, с предыстории праздника.
Итак…
На первых порах 1 апреля праздновалось в нашем подлунном мире как день весеннего равноденствия. Этот день был наполнен баловством, шалостями, прибаутками. А побудительной причиной для рождения розыгрышей послужили капризы природы, не скупящейся на довольно неожиданные перепады погоды: вместо теплого дождичка подчас одаривала обвальным снегопадом.
В начале восемнадцатого века День смеха, или День дурака, как его нередко называли в России, добрался до Москвы. В 1703 году в белокаменной глашатаи призывали на улицах всех желающих сходить «за бесплатно» на «неслыханное представление». Почитателей Мельпомены набилось в театр, как сельдей в бочку. Но когда распахнулся занавес, зрителям вместо языкастых артистов предстало бессловесное полотнище с надписью: «Первый апрель – никому не верь!»
Так в народе родилась предпосылка для сочинения знаменитого присловья «Бесплатных бутербродов не бывает». А у писателей новая тема для своих произведений.
Например, осенью 1825 года А.С. Пушкин писал в письме А.А. Дельвигу:
«Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался:
«Я не знал! Ужель?»
Царь расхохотался:
«Первый, брат, апрель!»
Ох, «первый, брат, апрель!» Каких только розыгрышей не случалось, приводя иногда к трагическим последствиям.
Ролан Быков, желая правдиво сыграть роль Скомороха в картине Тарковского «Рублёв», пошёл в спецхран за оригинальными текстами искрометных шутников 15-16 веков. И обнаружил, что эти тексты представляют собой сплошной мат. Предложил съемочной группе пару оригинальных «изюминок» прежних королей юмора на зуб, и вызвал вместо приступов смеха полную растерянность и непонимание: «Хочешь, чтобы нам закрыли фильм?»
Исходя из этого, вернее, зная хотя бы понаслышке о решительной невозможности отобразить принципы юмористики наших предков, скрупулёзный исследователь «истории развития смеха в России» может констатировать: Быков неправдиво сыграл роль Скомороха.
Констатировать может, но только в том случае, если бы фильм снимался в 15-16 веке и, скажем так, при его жизни, родись он на сотни лет раньше.
Но он родился в своё время…
Дани, и ты родился не в чужое. Ни на год раньше своего, ни на год позже. И тебе так же, как Быкову, хочется ругаться матом. Даже сегодня, в день смеха. Нет, не за тем, чтобы соответствовать роли, а чтобы отвести душу. К тому же ты не на экране. А где? Понятно и без наводки, в радийном буфете, куда спустились после записи радиожурнала «Израильский кругозор». Ведущий Бен Захав, он же в переводе псевдонима с иврита на русский Сын Золота, угостив кофейком и рогаликами, помчался в студию. Ему по долгу служебному необходимо прослушать передачу прежде, чем выпускать её в эфир. Ибо боец журналистского фронта обязан убедиться: записанный звукооператором материал на все сто процентов соответствует высокому духу Дня смеха. А вам, гости дорогие, после трудов праведных в процессе непринуждённой болтовни у «открытого микрофона» полная свобода: делитесь впечатлениями о своих выступлениях, ругайте, если приспичило, придирчивого Беню-ведущего, регламентирующего секундомером юморной забег каждого острослова. А их – вот из-за этого и подмывало Даню на мат, как скоморохов на Руси – вряд ли имело смысл величать острословами, так себе, начётчики, эпигоны, эксплуататоры чужих талантов. Надо дойти до такого абсурда, чтобы в одну компанию с ним включить, смеха ради, понятно, Смартута Пиарского, учредителя премии «Гений бездарности» за худшее стихотворение года, и Лину Лайкову, сподвижницу его проектов. Впрочем, что не бывает в День дурака? Умных, наверное, не водится в этот день. Так что…
На дурака и повёлся разговор в девятой студии – уютной звуконепроницаемой кабинке, забранной стеклом от пола до потолка.
– Кто написал самое бездарное стихотворение? – взял быка за рога Бен Заахав, поясняя пальцем, чтобы отвечали не разом – иначе накладка звука, а по отдельности и не мешали репликами друг другу.
– Лауреаты, конечно, определены, – неопределенно отозвался Пиярский, намериваясь взять разгон и рвануть по юморным кочкам.
– А призы?
– Призы вручены. Каждому – фига в кармане.
– Наш слушатель умирает от любопытства. Имена и шедевры?
– О, да это замечательный заголовок для книжки! Имена и шедевры! – добавила свои пять копеек в живой эфир Лина Лайкова.
– Итак?
– На первом месте у нас Ира Углова. Её шедевр… Читаем?
– Вы читаете, а мы аплодируем.
– Я дура, а ты, выходит, дурак.
Я отдавалась тебе за так.
А теперь – в обличье жены –
Говорю тебе: «Деньги нужны!»
Толстая баба, что в будке, тебе не даст.
Ты для нее ни на что не горазд.
А для меня ты, хотя и дурак,
Но все же навроде мужа, что не пустяк.
Мимо, сквозь жизнь, летят поезда.
В небе полдневном стоит Звезда.
Ты возлежишь, я возлежу.
На лысого Черта с обидой гляжу.
Так мы пробудем всего полчаса.
Сердце – на сердце, глаза – в глаза.
Баба, что в будке, тебе не в смак.
Но и со мною ты полный дурак.
– Браво! Переходим к следующему номеру программы, – радостно, будто заодно он и конферансье, повёл Бен Заахав.
– Второе место, как переходящее красное знамя, вручено поэту наших солдатских будней.
– Наших? В смысле, израильских?
– Рой Приманкин других в своих творениях не держит. Читаем?
– Вы читаете, а мы аплодируем.
– Идут ученья в Бейт-Джабриль.
Стреляю я, они стреляют.
И пули, превращаясь в пыль,
на фоне неба быстро тают.
Отстрел закончен. И, ускорив шаг,
Идем по стрельбищу к далекой цели.
Со мною рядом Малер, Гаммер, Шлаг.
За нами Шварц, Вербовский, Вейлер.
А сбоку Гриша, Коля, Стах,
Крученных, Пушкин и Есенин.
И Гробман на своих ногах
бежит взглянуть в глаза мишени.
Окстись, поэт! Без промаха мы бьём.
Кому по лбу, кому по глотке.
Потом в ночной палатке пьём
Свою еврейскую по-русски водку.
– Браво! Душа радуется в День дурака от таких виршей, – Бен Захав продемонстрировал собравшимся оттопыренный большой палец правой руки, сигналя таким образом, что передача удалась на славу. – Присоединяю и свою фигу в кармане в подарок лауреату. Кто у нас будет на третьего?
– Нет, имя потом. Потому как вас ожидает сюрприз. Из цикла «Нарочно не придумаешь», – загадочно улыбнулся Пиярский…
– Заинтриговали. Кто же это?
– Нет-нет, сначала стихи. Читаем?
– Вы читаете, а мы аплодируем.
Смартут Пиарский прочистил голос, кашлянув три раза в эфир, и тут же сказал по-культурному: «извините». Затем, искусно придав голосу женский тембр, прочитал с выражением, как на экзамене в школе:
– когда бы снова легко усесться
промежду строк
но год какой живу без сердца
без рта и ног
живу без носа живу без почек
в любви провал
и отчего-то мой зябкий почерк
куриным стал
смотрю я прямо ты смотришь криво
во взгляде вздрог
и в нем я вижу отнюдь не диву
ни рта, ни ног
– Автора! Публика просит автора! – настойчиво произнёс Бен Захав.
– Он среди тут.
– Кто?
Это был самый неприятный момент для Дани Ора. Не дай Бог, именно смеха ради, именно в День дурака, как бы по ошибке, вполне простительной в столь знаменательный день, назовут его имя. Но нет, пронесло. Потупив очи, Лина Лайкова отозвалась на вызов автора.
– Это я.
– Вы?
Смартут Пиарский пояснил:
– И отрицательный пиар имеет положительный резонанс для литературного имени. Звучим ведь не где-нибудь в Тмутаракани, а на радио – и, значит, по всему миру. Пусть нас слышат в Америке и России, в Канаде, Франции, Австралии…
– И в Израиле, – подсказал ведущий.
– И в Израиле, – согласился, не переча, учредитель идиотской премии. – Пусть слышат и учатся…
– Как не надо писать стихи?
– Надо-не надо – без разницы. Стихи пишутся там же, где заключаются браки. На небесах. И когда они не в масть, это не обязательно вина бедного поэта. Он написал, что ему продиктовали сверху.
– А если ему продиктуют сверху писать нечто такое, что не соответствует его убеждениям, взглядам на жизнь? – не удержался Дани Ор. – Вы не забыли, товарищ Пиарский, из какой мы страны?
– Мы не забыли. Это вы забыли, уважаемый, что мы из разных стран! – загорячился его оппонент – Вы из Союза – страны социалистического реализма, где каждый редактор учил писателя, что можно и что нельзя. А мы уже из России, свободной от Союза.
– Прежде всего, если судить о грамотности, от редакторов! Но не от идеологии. Что можно и чего нельзя делать сегодня, вам превосходно известно, лучше, чем мне, уехавшему позавчера! – желчно откликнулся Дани.
И вот теперь, после перепалки, сдерживая в себе скомороха эпохи Рублёва, приспело попивать с ними кофеек, как ни в чём не бывало, и выслушивать поливы вечно молодящейся Лины Лайковой, всё ещё не потерявшей надежды проникнуть в его сердце: коли не на высоких каблуках, так хоть в тапочках на босу ногу.
– А я бы выпила сейчас «крепыша» советского образца вместо этого… – Лина брезгливо отодвинула чашку с напитком асфальтового цвета. – Или соточку коньячка. В прошлый раз, когда меня приглашали, об этих моих желаниях не позабыли. Не то, что сейчас.
Дани кивнул, уловив намёк, и отошёл к стойке.
– Ицик, – сказал буфетчику, с которым познакомился в пору прежних выступлений по «Голосу Израиля». – Три по сто, и ни в одном глазу.
– Эйн баёт! Нет проблем!
Разместив на подносе бокалы полупрозрачного стекла, Дани спиной уловил торопливый шепоток:
– Ходят слухи по бомонду: мужик обзавёлся новой подружкой.
– Кто она? Откуда?
– Лина! Каждому любопытно. Но Дани никому её не показывал. Боится, что оторвут с мясом.
– Смартут! Ты у нас вегетарианец.
– Я – да. Но ты ведь охотница до мяса.
– Не даётся.
– А пригласи его «на третьего». В ходе соавторства, как известно, рождаются не только рукописи, но и дети.
– Вообще-то, это идея!
Что за идея витала в воздухе радийного буфета? Секрет? Для большинства – да, но отнюдь не для посвященных в тайны мадридского двора, правильнее, творческой кухни маленького Израиля. И Дани был проинформирован тут же, как опрокинули по сто. При этом идея окуталась бриллиантовым дымом, готовым в считанные дни преобразоваться в золотые тугрики и обрушиться с небес проливным дождём российских гонораров.
Оказывается, известный романист, популярный у домохозяек и прочих потребителей массовой литературы Смарлид Троян представляет собой в натуре тройку бойких борзописцев. Это Смартут Пиярский, Лина Лайкова и Дима Муркин, махнувший с лотерейным счастьем в виде Грин-карты в Штаты. Договор на серию книг о непростой израильской действительности, включая теракты, взрывы автобусов, контрмеры израильской армии и провалы с абсорбцией новых репатриантов, уже подписан с крупным российским издательством СОС. Но для полного соответствия имени на обложке, многозначного Смар-Ли-Д, требуется взамен Димы – предателя сообщества равнопишущих собратьев по перу – новый автор на букву Д.
– Будешь на третьего? – спросила Лина, предвкушая часы творческого бдения, когда строка сменить другую спешит, дав сексу полчаса. – Пойми, голова садовая. Еврейская мудрость гласит: если хочешь идти быстро, иди один. Если хочешь проделать большой путь, иди с людьми.
Дани отмахнулся, от предложения.
– Голова садовая, а урожай снимать вам.
– И нам, и вам – всем! Деньги пойдут, публикации обеспечены, – заверил его Пиарский, – Я открываю журнал «Поднебесный Иерусалим». Для солидности напечатаю кое-кого из первых рядов литературного балагана. Есть на примете пару москвичей, один питерец и примкнувший к нему рижанин с дипломом доктора искусствоведения. Но в основном буду из номера в номер гнать нашу продукцию. Издательству это на руку. Меньше придётся тратиться на рекламу. А нам двойная выгода: и здесь читатель схавает потуги нашего труда, и там не подавится. Ну, впрягаешься в тройку?
– Русская тройка кого угодно вывезет. Но ей подавай снег и бубенцы, – сказал Дани. – А у нас солнце и посвист пуль.
– Куда клонишь? – нахмурился Пиарский.
– Не клоню, а уклоняюсь. Не вижу смысла впрягаться в тарантас, господин На троих.
– Троян.
– Пусть Троян. В честь компьютерного вируса, что ли?
– Жаргон, Дани! Трое – в переносном виде.
– Хорошо, жаргон. Как бы потом, но уже без всякого переносного вида, не брякнуться с облучка под копыта? Подкованные, между прочим, железом.
– Не тушуйся, молодец! Лина научит тебя гнуть подковы. Не смотри, что у нее ручки мягкие.
– Гнуть подковы нужно на виду у людей. А я предпочитаю одиночество.
– Хошь, как хошь! – с притворной невозмутимостью отреагировал Пиарский. – На роль автора назначим другого писателя, – и повернулся к Лине: – Кто у нас на примете?
– Дима Присоскин, теперь на израильский лад Давид Сосун.
Дани вспылил, услышав имя известного проходимца, с лёгкостью меняющего не только партийную ориентацию, но и национальность, когда ему выгодно.
– Вот и сосите с ним за компанию молочко от бешеной коровки. А я домой. Пока!
– Покакаешь дома, а сейчас до свиданья, – на прощанье Пиярский не нашёл ничего лучшего, чем выдавить из себя расхожую шутку проходных ленинградских дворов.
«Дурака не одурачить даже в день дурака», – не очень веселый каламбур прокрутился в мозгу у Дани, когда он, добравшись на скоростях в Гило, посмотрел на дверной звонок, зная: на кнопку давить не стоит, никто ему дверь не откроет.
В состоянии душевной потерянности, притулясь к спинке дивана, он сидел в пустой квартире. Перед ним – зомбиящик с отключенным звуком. На экране какие-то тени в белых халатах взрезают скальпелями другие тени, похожие на гуттаперчевые куклы.
Где пульт? Ага, вот, на диване, под подушкой. Добавим звука. Ах, это инопланетяне! И демонстрируется секретный фильм о вскрытии неудачливых гостей из космоса, потерпевших крушение на летающей тарелке в Америке, около города Розуэлл, в штате Нью-Мехико, в июле 1947 года.
Помнится, газета «Вечерний Ленинград» саркастически разоблачила Розуэлльский инцидент, заявив, что там разбилась не летающая тарелка, а американская ракета, построенная на основе Фау-2 и запущенная с полигона Уайт-Сэндс, а свидетели происшествия видели не погибших инопланетян, а трупы обезьян из породы макак, которые находились в жилом отсеке ракеты.
Разоблачение разоблачением, но на экране отнюдь не мёртвые обезьяны, а вполне человеческие создания, правда, без носа, слишком маленьким ртом, и росточком с гнома… Ладно, хрен с ними! А то на ум приходит всякое, вроде выкидышей. Да и смотреть на всяческие медицинские фокусы сил нет. Брякнешься в обморок, как тогда… Кто скорую вызовет? Никого нет, ты один на весь белый свет, один-одинёшенек, и умирать будешь, никто стакан воды не поднесёт.
Дани поморщился при упоминании о смерти и стакане воды. Операционная, оборудованная на американской базе, напомнила самое пренеприятное, что случилось в жизни, когда он и впрямь чуть не отдал душу Богу.
Люба тогда, после возвращения из научного центра, зная, что эксперимент оказался неудачным, ни в какую не соглашалась родить ребёнка, упёрлась с требованием аборта, будто что-то в ней настойчиво говорило: «Нельзя, нельзя!»
Врачи утверждают – всё в порядке! Она – «нельзя!»
Дани пробовал уговорить – «рожай!». Она – «нельзя!»
Что – «нельзя»? Почему – «нельзя»?
Просто – «нельзя!», и всё тут. Хоть в сумасшедший дом отправляй вместо родилки. Но не скажешь ведь жене – «рехнулась!», скорее сам сдвинешься по фазе, понимая, что первенец, которого ждали, о котором мечтали – даже имя придумали – уже никогда не появится на свет. Но мало того, если бы ещё знать, что и потом Любе не стать матерью – никогда потом! Аборт приведёт к бесплодию, а оно к непрестанным взаимным упрекам, слезам, желанию наложить на себя руки и прочим истерическим выходкам, на которые обречены женщины, лишённые надежды на материнское счастье.
Но знать заранее… это из области фантастики, пока не прорежется пророческий дар. Когда же прорежется, это ближе к старости, то и знать заранее нет особого желания. И без того знаешь, что следует за старостью. Не молодость, конечно. А если оборотиться в молодость, если добавочный разок вспомнить…
Ох, как потрясло тебя, Дани, известие, что для того, чтобы жене сделали аборт, мужу надлежит сдать кровь. Без справки о твоём донорском пожертвовании крови ее не допустят к операции. Опять-таки – предупреждение: «откажитесь от аборта». Но… упёртость Любы была просто невиданной, и пришлось самому лечь на операционный стол. Лёг и, оттирая капельки пота со лба, смотрел на иглу, высасывающую из вены живительную влагу. Может быть, заодно и душу.
В Библии сказано: душа таится в крови. Если так, то вместе с кровью вынимают из тебя сейчас по каплям часть бессмертной души, и, наверное, потому, либо по совсем другим, медицинского свойства причинам, ты и сам выходишь из собственного тела.
Самым натуральным образом.
Через затылок.
Выходишь наружу и поднимаешься под потолок, откуда наблюдаешь за собой, бледным, безжизненным, без кровинки живой в лице, как сказал бы поэт Серебряного века. Но ты поэт века иного, и не стремишься соединиться ни с кем из них, уже давным-давно вознесенным крылатым Пегасом к другим мирам. Ты предпочитаешь мир этот, земной, знакомый до боли, и всем существом отбиваешься от магнетической силы, влекущей тебя к небу. Сквозь каменный потолок, сквозь дождевые облака – к небу. Но не к обычному, наблюдаемому из окна. К видоизменённому, похожему на рыхлый снежный наст, искрящему снежинками, которые уплотняются с каждым метром твоего подъёма к запредельным высотам. Испытываешь эйфорию, весь целиком впитываешься в невиданное блаженство и осознаешь: оно будет в дальнейшем сопутствовать тебе всю жизнь. И тут – испуг: какая жизнь, когда это смерть? А кто без тебя напишет и издаст твои книги? Кто без тебя напишет и выставит твои картины?
Кто?
– Ты! – послышалось из дальних миров, и ты очнулся, вернувшись по касательной в собственное тело…
По версии дежурной медсестры, хлопотавшей у твоего носа ваткой, смоченной нашатырным спиртом, ты брякнулся в обморок, что нередко случается с мужчинами при виде шприца.
По твоей версии, вышел из клинической смерти. В обморочном состоянии, помнил, не дано ничего видеть и слышать. А сейчас явно и видел, и слышал, и… да-да-да!.. использовал право выбора: жизнь или смерть.
Ты выбрал жизнь. Жизнь для себя. И все последующие годы мучился мыслью: почему ты не выбрал жизнь и для ребёнка? Ведь и в той ситуации, когда Люба настаивала на прекращении беременности, у тебя было право выбора. Но ты им не воспользовался. Не хватило характера. Вот и жизнь развалил, книг не издал, выставок не провёл. А всё почему? Потому, что нет никого, кому бы оставил наследство. Ты и Люба. Вас всего на всю планеты двое. Что? Это ведь оттуда, из семидесятых. Помню: скамейка, одна из семейства «наших». Рядом, на гудроне, сдвоенность теней, высвеченных парковыми фонарями.
Теням легче намного. Без звука и привносного волнения – слились.
А нам?
Нам надо учиться жизни у собственных теней.
Пальцы ощупью овладевают таинством. Они, как тени, соприкасаются, они, как тени, вместе.
Здравствуй, чужая ладонь! Здравствуй!
Здравствуй и ты, чужая жизнь! Здравствуй!
А звезда – одна из многих – скатилась вниз, как слеза. Но слеза – радости или печали?
– Кто-то умер, – сказала ты. – Есть такое поверье: падение звезды предрекает смерть.
Закатилась чужая звезда. Но на каждую смерть – по закону природы – приходится чье-то рожденье.
– Пусть сегодня родились мы!
И внезапно: а ведь сегодня и впрямь Тот День Рожденья. Хочется схватить телефонную трубку и сказать, как тогда, за век до расставания: «Если любишь – приезжай!»
А что? Кто запрещает это сказать? Кто запрещает вспомнить о Дне Рождения? Чтобы две одинокие фигуры встретились вновь посреди шахматного поля. Чтобы, подняв глаза, опять увидеть своё отражение в глубине её зрачков.
– Ты?
– Я.
– Ко мне?
– К тебе.
– А я к тебе.
Здравствуй, жизнь!
ПРЕДСКАЗАНИЕ
И тогда подойдут –
Дани Ор! Дани Ор!
Снова схватят меня –
Дани Ор! Дани Ор!
Заточат в круг времён
для пришельца закрытый.
– Ты поставлен жрецом –
Дани Ор! Дани Ор!
У святого огня –
Дани Ор! Дани Ор!
Восходящей из моря
земной Атлантиды.
ПСИХОГРАФИЯ
И голос, который я слышал с неба, опять стал говорить со мною и сказал:
– Пойди, возьми раскрытую книжку из руки Ангела, стоящего на море и на земле.
И я пошёл к Ангелу и сказал ему:
– Дай мне книжку.
Он сказал мне:
– Возьми и съешь её. Она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих будет сладка, как мёд.
И взял я книжку из руки Ангела и съел её. И она в устах моих была сладка, как мёд. Когда же съел её, то горько стало во чреве моём.
И сказал он мне:
– Тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах и языках и царях многих.
Иоанн Богослов
9
Тук-тук!
Кто там?
Ангел!
Ба, да ты не один.
С подарком.
Знакомый ангел привёз после побывки на родине пол-литра божественного нектара, изготовленного на седьмом небе. И говорит:
– Попробуй!
Попробовал. И что? Крылышки выросли? Наступило просветление?
Ничего подобного! Наоборот, наутро голова разболелась, как с похмелья, когда упьёшься самогонкой.
Что же получается? И на седьмом небе не научились варить добротное зельё?
– Научились! – поясняет ангел – Проблема не в зелье, а в человеке. Ангел выпьет – и балдеет. И на ночь глядя, и спозаранку, вставая на ангельскую работу во имя трудов праведных. А человек – не ангел, что наукой доказано. И не только по причине отсутствия крылышек. Вкусив эйфории, ему тут же не терпится пострадать за мимолетнее счастье.
Вот и страдает!
Дани коробило: дал слабину, не удержался – позвонил в Питер, и безотчетно, подаваясь эмоциональному завихрению, кинувшему в молодость на берега Невы, предложил Любе выхлопотать недельку отпуска и махнуть в Иерусалим. Утро, хоть и похмельное, вечера мудренее. По трезвому не звонил бы. Но поздно: не переиграть, не перекроить судьбу, и мучиться-мучиться снова, после того как освоится дома и начнет в который уже раз разматывать клубок душевных переживаний. Не в психиатричку же её сдавать!
А себя? Рассказать бы врачу о предутреннем сне, глядишь, и диагноз: помешательство. Но врач поблизости не обитает, а сновидение необходимо прокручивать в мозгу, чтобы, как ведомо из личного опыта, не улетучилось насовсем. Приснилась эстрада, концертный зал, переполненный публикой, и ты у стойки с микрофоном. Зачем? Почему? Выясняется, ты и певец, и композитор, и петь тебе – исполнять сейчас новую песню, оперного настроя. А слов нет в наличии. Правильнее сказать, возникают, разбиваются о рифму, и тотчас исчезают. И выдаёшь импровизацию, а не заранее созданный текст, притом тут же забываешь произнесённые слова, кроме последних, надрывных: «Убили девушку мою. Проща-а-ай!»
Не дай Бог проснуться с такими словами на губах. Не отплюёшься! Противно во рту. Изжога. Прибегай к дедушкиному лекарству: чайная ложка соды, стакан воды и пару капель острого уксуса. Вскипает нечто мутное, невзрачное. Напиток типа – ой-ой, а пенится, будто пригласили на роль шампанского и, обжигая, сбегает по пищеводу, сминает по пути дурноту и горечь.
И снова: жить да жить бы на свете!
Жизнь – не смерть, отчего же ей не напомнить страдальцу из пустыни одиночества: «лишняя рюмка не помешает». Да и когда она лишняя? Разве что вечером, в поздний час разговора с Питером. «Приезжай, если любишь!» – повторил с некоторым отчуждением в голосе. И копкой пальцев постучал по лбу: «Даже когда выглядишь умным, не забывай, что можешь оказаться в дураках». И оказался, слыша телефонное признание:
– Я мечтала изменить жизнь, а выяснилось: переехала из одной кухни в другую.
– У тебя кто-то есть?
– Папа… Мамы, как ты знаешь, уже нет. А папа…
– Всё тот же, старый… законник? – подобрал эквивалентное «козлу» необидное слово.
– Еле живёт. И оставить его не на кого.
– Сюда его не тащи!
– Он и не хочет. «Умирать буду, – говорит, – но не поеду. Не буду я умирать под чужим флагом».
– Хорошо, что он у тебя такой патриот. Пусть тогда живёт на свою советскую пенсию.
– Если бы советская, да по тем временам. Военная! Не прожить без моей подачи. Здесь дикая инфляция, доллар подскочил в два раза, а пенсия… слёзы в базарный день.
– Не стращай, поделимся. Подкину «зелень». С голоду не помрёт.
– Только не проговорись ему потом про свои баксы. У него опять на Штаты аллергия, как при Хрущёве во время Карибского кризиса. «Умру, но не буду жить на их подачки».
– Пруха – не старуха! А на шекели будет?
– Я же говорила, под чужим флагом маршировать не станет.
– Умирать…
– Умирать – маршировать, это у него едино, если над ним будет развиваться иностранный флаг.
– Придумай что-то.
– Скажу, что ты трудовым рублём поделился.
– Гонорарным.
– Непременно, гонорарным. За картину, проданную на биеннале графики в Питере, скажу, тебе переслали рубли в Иерусалим. А что делать в Израиле с ними ты без понятия, вот и поделился рублём.
– Рублём, так рублём. Израиль – страна чудес! Тут даже русская литература ныне цветёт пышным цветом, и сама себя содержит. Три толстых журнала выходит сейчас, два русскоязычных союза писателей создано. Наши писатели…
– Нет-нет, про русскоязычных писателей ты тоже бывшему замполиту командира полка ни слова! Упрёшься в его нержавеющие со времен нашей репатриации взгляды, когда пытался убедить, что и в Израиле будешь писать. Помнишь? «Русская литература делается под руководством Центрального комитета КПСС славными сынами партии, возглавляемой Леонидом Ильичом Брежневым. И не где-нибудь за рубежом, а у нас, на бескрайних просторах Родины. Только под воздействием живительных соков наших полей и нив творческое перо не обезножит в руках писателя и будет способно передать все нюансы многообразной жизни строителя коммунистического общества, где человек человеку – друг, товарищ и брат».
Ох, господи! Насколько надо зазомбироваться при Сталине, чтобы, войдя в 21 век, продолжать грузить заезженную тягловую лошадь мифического развитого социализма с человеческим лицом.
Общество при Сталине – Хрущёве – Брежневе работало не для того, чтобы сытно есть, красиво одеваться, ездить на европейские курорты. А ради прекрасного будущего, когда сытно есть, красиво одеваться и ездить на европейские курорты будут их внуки и правнуки.
И что? Вроде бы так и получилось. Едят – одеваются – ездят. А обществу дедов даже памятника не поставили. Да и как его поставишь ныне, при развитой рыночной экономике с бандитским уклоном, если он, согласно представлениям Маяковского, выглядит так:
Пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Стахановское движение возникло из-за того, что в лагерях было уничтожено такое количество работающих людей, что заменить их уже было некем.
И тогда вместо одной нормы человеку предложили выполнять три-четыре, совершать рекордные вырубки угля и выплавки стали. И тем самым заменить у станка, мартеновской печи, в забое и цехе трех-четырех прежде работающих по соседству с ним товарищей по профессии. Они и заменяли, со всей старательностью, пока сами не попадали в шестеренки карательной машины. После чего ещё не осужденному человеку предлагали взять новый стахановский почин и выполнять вместо одной нормы пять-шесть-семь. До ста эти вершителя жизни не успели дойти со своими предложениями. Или, быть может и так, до ста ещё не научились считать.
Но вернёмся в полдень двадцатого века.
Мир литературы.
Самая популярная книга в СССР.
И.В. Сталин «Марксизм и вопросы языкознания».
«Ко мне обратилась группа товарищей из молодежи с предложением высказать свое мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому я имею прямое отношение. Поэтому я согласился дать ответ на ряд вопросов, поставленных товарищами».
(«Правда» – М., 1950, 20 июня)
Время, трудноватое для пера. Из глубины эпохи слышится сталинское: «Других писателей у меня для вас нет!».
И то!
Одни отправлены в закордонное забытье. Марк Алданов, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Евгений Замятин, Дмитрий Мережковский, Владимир Набоков, Игорь Северянин, Марина Цветаева, Саша Чёрный.
Или – на расстрел. Николай Гумилёв, Борис Пильняк, Михаил Кольцов.
Или – в ГУЛАГ. Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Варлам Шаламов.
Ретроспектива семидесятых, начала восьмидесятых годов – времён полного построения социализма в СССР и обещанного партией и правительством коммунизма.
Мир литературы.
Самое популярное в Советском Союзе произведение.
Леонид Брежнев «Малая земля. Возрождение. Целина» – трилогия.
Каждая книга издана тиражом в 15 миллионов экземпляров.
А время опять-таки трудноватое для пера. Куда ни повернись, выявляются карательные психушки для диссидентов и неподконтрольных власти покорителей Парнаса. А не хочешь подсесть на лекарства, выпрямляющие мозговые извилины в правильную сторону, уходи в эмиграцию.
И уходили, надеясь, что это не изгнание, а послание. Василий Аксёнов, Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Александр Солженицын.
Они и вернулись.
А где же главный литератор семидесятых Брежнев, удостоенный членского билета Союза писателей СССР нового образца №1? Специально для того, чтобы ему выдать удостоверение за №1, и провели обмен членских билетов Союза писателей СССР. Это сколько же денег выбросили на ветер, лишь бы угодить дорогому Леониду Ильичу?
Справка из «Википедии»: «Летом 1987 года книги трилогии были изъяты из книжных магазинов и списаны в макулатуру».
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Кровь и гной, и непременно
брачный лад ствола и каски.
Память вскроет себе вены,
чтоб исчезнуть без огласки.
ПСИХОГРАФИЯ
Нужно, чтобы наука памяти не отнимала свободы мыслить. Теперь слишком загромождают ум множеством самых разнородных наук, и никто не чувствует страшного вреда, что уж нет времени и возможности помыслить и оглянуть взором наблюдателя самоё приобретённое знание. Нынешнее обилие предметов, которые торопятся вложить в наше детище, не давая ему перевести духа и оглянуться, превращает его в путника, который спешит бегом по дороге, не глядя по сторонам и не останавливается нигде, чтобы оглянуться назад. Это правда, что он уйдёт дальше вперёд, чем тот, который останавливается на каждом возвышенном месте, но зато знает твёрдо, в каких местах лежит его дорога и где именно есть путь в двадцать раз короче. Это важная истина.
Николай Васильевич Гоголь
Глава пятая
Знак рожденья – Лев и Солнце
10
Июль 2015 года выдался в Израиле чрезмерно жарким. В Эйлате – 45, в Тель-Авиве – 36, а в Иерусалиме до 40 градусов. Любители выпить шутили: «водка от ревности кипит». А больные сердцем ловили капельку живительного воздуха у кондиционера и лопали в бессчётном количестве таблетки, оберегая себя от предательского инсульта.
В такую погоду таскаться по раскалённым улицам – занятие самоубийственное. Не лучше ли сидеть дома, попивать холодный чаёк, спасаясь от перегрева, и играть телевизионным пультом? Благо холодильник работает, а наличие 120 каналов позволяет развлечься, попутешествовать по миру – от африканских джунглей до арктических морей, и немножечко потешить тётушку ностальгию, вспоминая Хрущева, Брежнева, Андропова при просмотре архивных киножурналов «Новости дня» минувшего века.
В какой уже раз, включая телевизор, настраиваясь на российский канал, Дани думал: лишь бы не тарабарщина нынешних идеологов об истинно российской литературе, которая, как некогда утверждали и выпускники Высшей партийной школы, конечно, делается только на просторах родины чудесной, где с каждым днем всё радостнее жизнь. Может, скажут уже хоть в подвёрстку, хоть мельком о той – огромной по масштабам и значении – литературе, что создается на русском языке в других странах. И особенно в Израиле, где и он, Дани Ор, не последнее перо. Но глухо, как в танке. В пору жизни в Союзе его замалчивали, в годы израильского открытия самого себя тоже не упоминают, словно, уйдя в эмиграцию, он исчез-растворился.
Из истории литературы помнится: «Вы откликаетесь эпохе, а эпоха откликнется вам», – так отвечали издатели Александру Грину, автору «Алых парусов». Дани тоже, но спустя десятилетия, получал от редакторов издательств письма, но совсем иные по смыслу. «Ваш фантастический реализм не откликается на потребности нашей эпохи построения коммунистического общества».
Казалось бы, понятие «фантастический реализм» – было чем-то ругательным в пору развитого социалистического реализма, согласно которому, герои произведений вели себя в жизни так, как им предписывалось в постановлениях партии и правительства. Но обратимся к истории литературоведения. И увидим: термин «фантастический реализм» впервые встречается у Фридриха Ницше для характеристики творчества Вильяма Шекспира, а потом у Вахтангова для определения направления, в котором работает его театр. Так что, если издательские критики семидесятых увидели в прозе Дани фантастический реализм, то это отнюдь не поколебало творческих установок автора, и, быть может, даже подтолкнула его к отъезду в эмиграцию. Ведь как ни пудри мозги советскому обывателю, правда останется всё равно правдой: свои знаменитые произведения многие русские писатели выстрадали за границей.
Поэму «Мертвые души» Н.В. Гоголь написал в Риме.
Роман «Идиот» Ф.М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том, что именно здесь Ф.М. Достоевский написал «Идиота».
Роман «Отцы и дети» И.С. Тургенев сочинял, в основном, во Франции – в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре. В сентябре того же года он пишет П.В. Анненкову о своей задумке: «Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей – и я жажду за неё приняться. Что-то выйдет – не знаю, но Боткин, который находится здесь… весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти ее в Россию».
Получилось не совсем по задуманному, и свой роман Тургенев заканчивает уже в собственном имении – Спасском. Но как оказалось, последнюю отделку рукописи ему ещё предстояло совершить. И это он сделал в Париже после читки романа В.П. Боткину и К.К. Случевскому, чьим мнением очень дорожил. В марте 1862 года «Отцы и дети» были опубликованы в «Русском вестнике».
Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке, и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».
Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников – будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ. И действительно, русская литература создается сегодня единовременно по всему Земному шару. В США, Франции, Израиле, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии – везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.
Создаётся. Но об этом вслух на российском телевидении не говорят, будто боятся обидеть какого-то новоявленного гения из номенклатуры, готового взяться за перо, чтобы осрамить эмигрантов диссидентского корня величием русской словесности.
Какое время на дворе? И где ныне этот двор? И что подразумевать под ним? Ау!
А на дворе, моём дворе –
сияние – утопия.
Земное солнце. По жаре
не выискать бедовее.
Мыслишка всякая в игре.
Крепчает солнце.
Ловите искры в сентябре.
Кто жив – спасется!
Снова буквы в цифровом коде. Сентябрь – закодированная девятка – назойливо мельтешит, как в 2001-ом, когда всей мощью обрушилась в образе и подобии воздушных лайнеров на башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. А ведь предупреждение было, и, как обычно, накануне 21 века, грозя остальному миру, прозвучало в Израиле. Когда? В том же 2001 году, в месяц перевернутой девятки, в июне. Но кто обратит внимание, что в шестёрке содержится намёк на девятку, а кровавый Тель-авивский июнь предупреждает о смертоносном Нью-Йоркском сентябре? Разве что лишь приверженец фантастического реализма. Недаром сразу же в час гибели десятков подростков, когда в день защиты детей 1 июня 2001 года террорист-смертник взорвался у входа в дискотеку «Дельфинарий», написались, будто продиктованные свыше, такие строки:
В нежданный День Календаря
вздымилось небо.
Живём теперь, благодаря
тому, что слепы.
Не видим метку – «в Божий суд»
у тех, кто спехом
войдёт в разорванный маршрут
земного эха,
кто – от Нью-Йорка до Москвы –
вдруг вбит в Израиль,
когда – куда ни норови,
вхож – в «Дельфинарий».
Проникнемся тайнописью цифр.
Нью-Йоркские: 1 +1 + 9 = 11.
Тель-Авивские: 1+ 6 = 7
Плюсуем: 11 + 7 = 18.
А 18 в этом подлом случае – закамуфлированные три шестерки 6 + 6 + 6, обозначающие в Апокалипсисе имя дьявола.
11
Возбуждение начеку. Кажется, ещё немного, ещё чуть-чуть, и решится нечто глобальное – жизнь укажет живительным лучом дорогу к тому единственному и неповторимому, что по упрощённым понятиям представляется счастьем. Много ли нужно для этого? Вот недавно в редакции газеты «В обход секретов» напомнили: что ты, помимо всего прочего, отличный журналист. Упомянули об эссеистике, фельетонах, спортивных очерках, обошедших весь мир. И как бы к слову, ненавязчиво, чтобы не отпугнуть, попросили вновь взяться за перо и дать пару сот строк о последней Маккабиаде. На тему еврейских, стало быть, олимпийских игр, проходящих раз в четыре года.
Отчего же не написать? Лучший повод отогнать хандру не изыщешь! При этом забудешь, что всего минуту назад донимала гнетущая тоска, ломало позвоночник, наждачной бумагой натирало сердце, хотелось залезть под одеяло, уткнуться в подушку и ничего не слышать, не видеть. Если бы ещё можно было не думать, но… тогда бы не вспомнилось спасительное в мгновения дикой душевной боли высказывание английского поэта Дэвида Герберта Лоуренса: «Я никогда не видел, чтобы звери себя жалели».
И вдруг – телефонный звонок, и нет хандре, нет нытью, а свет, которого ожидаешь в конце туннеля, в форме того самого живительного луча, вспыхивает перед тобой и ведёт-ведёт. Теперь только не теряй понапрасну времени. Беги, заводи машину и гони в больницу «Шарей цедек». Ну и название, воистину «Ворота справедливости»! В особенности сегодня, когда распахнулись для выхода в жизнь человека. Не какого-то арифметически рекордного, пригодного для израильской статистики, а одного-единственного, самого дорогого на свете – сына!
Только что позвонили из регистратуры. И сказали, даже не упомнить какими словами, но при переводе на доступный пониманию русский в таком, приблизительно, разрезе: «Где тебя, поганца, носит в столь знаменательный день? Жена рожает, а он, видите ли, забился в гнездо кукушки и прячется от событий. Где рожает? Разумеется, у нас, в «Воротах справедливости». Как доставили? На амбулансе. Люди – не сволочи: вызвали с улицы амбуланс – и гони! Почему с улицы? Потому что схватки – вещь незапланированная, если жёнушку не держать дома под постоянным приглядом. Выпустил ее за покупками, вот она и прикупила тебе ребёночка. Кто? Мальчик-мальчик! Три пятьсот весом! Так что не робей, хватай такси и… Ах, у тебя своя тачка? Чего же ждёшь?»
Действительно, чего ждёшь? Вперёд – с песней: «Крепче за баранку держись, шофер».
А это ещё кого несёт? Нет ничего досаднее утренних звонков в дверь. Либо домоуправ, собирающий деньги на ремонт генератора, либо почтовый курьер с заказным письмецом-требованием об оплате штрафа за неправильную парковку. Либо…
Гаданье на кофейной гуще чаще попадают в точку, чем спазматические размышления новоявленного отца-счастливца.
Провернул ключ в замочной скважине, и обомлел.
Люба! Откуда? Ах, да! Люба-Любочка! Отчего же сама дверь не открыла? Побоялась застать врасплох? Вдруг у меня любовница? Да нет у меня никого, нет, кроме одной-разъединственной Любаши. С этим и могла входить, как тогда… как всегда. Что? Ты без ключа? Потеряла? Нет? Увели? Когда? Скорей всего, во время приёма посетителей в офисе? Но зачем в Питере уводить ключ от иерусалимской квартиры? Ну да, думали, что ключ от питерской. Ладно, о ключе потом. А сейчас – чемодан сюда, в уголок, пакеты с подарками – на кресло, и в машину. А поговорить? Время – не терпит! В машине и поговорим.
То счастливое бешенство, которое испытывал Дани, передалось и его «японке», крутящей на предельной скорости колёса. Зубы скрипели, как тормоза на поворотах.
Видя, что с мужем творится что-то неладное и, главное, неподконтрольное, Люба не настаивала на разъяснениях, не заводила «обещанный разговор», и даже не интересовалась, куда её везут. Правда, тревожное состояние магнетически передавалось и ей. Она смотрела на Дани, узнавая и не узнавая: радостный, как в день свадьбы, и одновременно с тем расторможено-озлобленный, словно вновь предстоит сделать важный для жизни выбор. Какой?
Люба нервно ударяла коленкой о коленку, тыльной стороной ладони вытирала набегающие слезинки, а при въезде в паркинг больницы, вдруг схватилась за его руку.
– Не уходи!
– Да что ты? Что ты? Я тебя не оставлю. Мы вместе… всё вместе…
Дани скосил взгляд, и ему почудилось: Люба впадает в паническое состояние, подобному давнему, охватившему при виде его мертвеющего лица, когда из него вынимали шприцем кровь, чтобы дать взамен разрешение на её аборт и… и избавление от ребенка… настолько желанного, что даже небеса, будто и у них есть право выбора, наконец, смилостивилась и вернули в 2015 то, что забрали четверть века назад.
– Люба, пора!
– Нет-нет!
Страх в ней вызывало ритмическое нашёптывание Дани: «Всё образуется! Всё образуется!».
– Было бы только дыханье и воля, – бормотал он, будто вновь сидит за стойкой у бармена Грошика, а не за рулём.
Бормотал по инерции и потом, не давая себе отчёта, что ведёт уже Любу к лифту, нажимает кнопку нужного этажа, и коридором, увешанном видовыми картинами Иерусалима, проходит туда… туда, где слышится детский плач.
– Вы в родильное? – спрашивает медсестра.
– По вызову.
– Вам сюда.
И вот – кабинка, выложенная кафелем, с вмонтированным в камень широким зеркалом в металлической раме из нержавеющей стали. Стеклянная перегородка, за ней палата, вся в белом. Одеяло, простыня, подушка. На кровати Любаша – его Любаша. И ребёнок – его сынишка. Обхватив ручонками тугую грудь, он жадно впитывает целебные соки жизни.
Боже! Свершилось!
– Чей? – спрашивает Люба, все ещё не имея силы отпустить его руку.
– Не догадываешься?
– Хочешь сказать – твой? Постой-постой! Не она ли? Эта молодая мамаша была у меня на приёме, когда пропал ключ.
– Да ты что? Себя не узнаёшь в молодости? – Дани потряс Любу за плечи. – Разуй глаза, смотри! Она…
– Её нет! – испуганно сказала Люба.
– Как «нет»?
Дани повернулся к стеклянной перегородке. Где Любаша? Не шмыгнула же она, право, за дверь в тот момент, когда он повернулся лицом к Любе?
Но Любаши не было.
Одинокий, оставленный без присмотра младенец дрыгал ножками и надрывно плакал.
– Маму зовёт, – сказала Люба.
– Ты его мама!
– Не городи чепухи.
– Это наш ребенок, Люба! – повысил голос Дани.
– Я никого не рожала. И у меня нет молока. Да и не появится… возраст!
– Возвращайся тогда в Питер, – выдохнул Дани, не понимая, что говорит.
– Не тебе меня возвращать. Я здесь не только по твоей слёзной просьбе, но и по работе, на семинаре повышения квалификации.
Дани мотнул головой, вытряхивая абсурдное крошево происходящего.
– Возвращайся-возвращайся, – повторил, не найдя более убедительных слов. – Мы всегда возвращаемся к себе, чтобы с нами ни приключилось в будущем.
– По тебе и видно. Посмотри в зеркало.
– Чего вдруг?
– Посмотри, посмотри!
Дани уставился в зеркало, ища какого-то приметного несоответствия. Но кроме прыщика под глазом на левой скуле, ничего подозрительного не обнаружил. Всё при нём – бородка, усы, коротко подстриженные баки.
– Какой был, такой есть.
– Вот именно!
– А что?
– Эх, ты, казак степной! Ни на толику не постарел. «Какой был, такой есть». На вид – не более тридцати трех лет. И это сегодня, когда пора выглядеть на шестьдесят.
– Эксперимент? – напрягся Дани, что-то усиленно вспоминая.
– Ладушки-оладушки! Забыл, как вскинулся, когда были подписаны все бумаги? «Женой не рискую!» – бросился сам, словно на амбразуру, в эксперимент. Эх ты, мушкетер питерской закваски! Бросился, и… ищи ветра в поле.
Глава шестая
Варианты сознания
12
Господи, а ведь и впрямь было! В памяти ничего толком не сохранилось, кроме каких-то визуальных либо словесных обрывков. Да вот ещё и стишки, пульсирующие в мозговых извилинах с неведомого срока.
Всё было так, чего же плачешь?
Но чтобы ни было потом,
былое не переиначу
и вусмерть не залью вином.
Каким-то образом вдогонку выливаются слова наставника: «Гораций считал, что вино сокращает молодость». И тут же, ради противоречия, слова совершенно иного порядка: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким умрёт!»
Слова, слова…
Еврейские мудрецы говорят: «слова создают реальность».
В чём же реальность? В метрических данных? Или в зеркальном отображении? И почему сознание не учитывает несоответствия? Хотя… хотя, когда ты заглядывал в паспорт? Да и где он? Скорей всего, остался в туннеле, где ты очнулся, не помня причины, по какой туда попал.
Жаркое лето 2014, в разгаре «туннельная война», тебя из джазового кафе каким-то образом выловили палестинские террористы и в бессознательном состоянии затащили в подземный каземат. А затем предложили на выбор: жизнь или смерть.
Чтобы жить, пояснили, играя стволом, нужно драться, и кинули на ринг.
Ты выбрал жизнь и нокаутировал противника, как в стародавние времена, когда представлял Израиль на XXIV Олимпиаде в Сеуле 1988 года.
Однако, избежав смерти, оказался в состоянии грогги, будто сам налетел на мощный удар. Очнулся в туалетной кабинке питейного заведения Грошика.
В голове шум, в руках дрожь. Никакого представления о реальности. И почему-то из всей одежды лишь трусы и майка, а руки пахнут оружейным маслом.
Где брюки? Без них ни денег, ни ключей. Впрочем, запасные под половичком у входа в квартиру. Так что паниковать нечего, хотя…
Но как не паниковать? В заднем кармане брюк, кроме загранпаспорта, лежал и авиабилет в Питер: собирался махнуть на свиданку с женой, во имя, так сказать, налаживания семейных отношений. Видимо, не судьба.
Вместо самолёта эта ухватистая подружка угнездила своего избранника на кафельном полу рядом с унитазом, и догадывайся, если есть чем думать: не выворачивало ли тебя незадолго до беспамятства наизнанку?
Выворачивало? Что при таком раскладе пил? Помнится, вроде бы не денатурат. Виски. Ну, разумеется, виски! А где? Не в элитарном кабачке, надо полагать. В привычном глазу подсобном помещении, типа ресторанной кладовки, где понаставлены картонные ящики с пластиковыми тарелками, вилками, ложками. И не в одиночку, как бедолага-бомж. С Аллой, арабисткой – переводчицей у террористов и негласным агентом израильской разведки, судя по её намёкам.
Потом, после изрядного глотка, отключка. И вот… Полуоткрытая дверь, а за ней шум-тарарам, какое-то веселье с визгливыми вскриками под хлопки шутих.
«Где наше не пропадало?» – колыхнуло мозг и подняло тебя на приливной волне отчаяния. Шаг, другой. И на шатких ногах неуверенно двинулся по коридору на звук голосов. В результате оказался в незнакомом, только что открывшемся баре на Русском подворье, в центре Иерусалима – пять минут ходьбы по улице Хелена Амалка – Царица Елена до радиостанции «Голос Израиля», и столько же – в другую сторону – до городского муниципалитета.
Многолюдно, празднично, зазывная музыка, огненный фейерверк, цветные ленты, сыплющиеся сверху вперемежку с конфетти. И над всем этим буйством красок и звуков, как бы парит, ловко разливая напитки, человек в котелке и с моноклем в глазу.
– По случаю открытия выпивка за счёт заведения! Пейте, господа, мы за вас сегодня платим!
Ты подошёл к стойке. Натолкнулся на привычный для израильтянина вопрос:
– Со льдом или чистый?
– Не видишь? Они руссит. Я русский.
– А я Грошик, бармен Грошик.
– Будем знакомы!
– Лехаим!
С этого приворотного «лехаим» паб стал постоянным пристанищем. И сейчас лучше бы находиться там, чем здесь, в больнице, у зеркала, с жестокой реальностью вернувшего тебя, Дани Ор, во всяком случае, внешне, на тридцать лет назад, в тот чемпионский по состоянию здоровья период жизни, когда никакие испытания не страшны, включая и замысловатые прыжки сквозь время.
Получается, смена возраста произошла, причём, совершенно незаметно для самосознания, сразу по выходу из туннеля, в момент обретения себя после неимоверного эмоционального всплеска.
Что же это? Непоправимая беда, либо элементарная для кого-то коррекция? Кому-то свыше выгодно представить тебя постаревшей жене в образе молодого супруга, в ком она души не чаяла. Впрочем, и тебе, считающему себя пожилым человеком, представили в прошлом жену в облике юной чаровницы.
Для чего? Зачем? Где разгадка всей этой путаницы?
Не в ребёнке ли?
Ребёнок! И вдруг он с ужасом увидел, как женщина в чёрном костюме, внешне напоминающая Нору из бара Грошика, сопровождаемая медсестрой, выносит из родильного отделения младенца, его кровиночку.
Дани метнулся к двери, на перехват, чтобы прорваться в приёмный покой.
Он им покажет, как измываться над человеком!
Но дверь была заперта. Не иначе, как снаружи. И стучи кулаком, бей ногами, никакого отзвука.
Обессилено Дани сполз вдоль стены. Притулился затылком к холодному кафелю и закрыл глаза.
– Всё? Представление закончено? – послышалось будто бы издали.
– Я хочу назад, в своё время, – сказал он, тяжело дыша. – С первой минуты появления на свет человек становится частицей времени. Своего времени. Если мне снова тридцать три, я хочу туда, откуда вырван.
– Опять пойдёшь в армию?
– А что?
– Снова примешься обивать пороги с заверениями, что отыщешь Ковчега Завета?
– А что?
– И станешь донимать меня упрёками за то, что решилась на аборт? А как я могла поступить по-другому? Рожать от человека, пришедшего домой после неудачного эксперимента и облученного неизвестно какой энергией?
– А что? Родила бы тогда, сегодня не было бы этой нелепицы. Когда я не я, а ты – это ты. Или, как с Любашей, менее года назад, я – это я, а ты – это не ты, сегодняшняя.
– Дани! Тебе надо к психиатру.
– А тебе, Люба… тебе надо в Питер. Возвращайся. Тебя папа там ждет. С моими деньгами.
– И не только.
– С этого бы и начинала. «Разошлись, как в море корабли».
– Эх, Дани-Дани! Корабли иногда меняют курс. Ты меня ждёшь в Питере. Ты… и только ты, единственный… в том приличном для моего мужа возрасте. И тебе – именно тебе – там нужны твои деньги. На жизнь… со мной.
– Как?
– А вот так, юный ты мой Казанова! Свалился он, мой законный супруг… не могу сказать – ты… как снег на голову. В пору, когда шла здесь туннельная война. «Здрасте, – сказал, – не могу без тебя!»
– А паспорт? Паспорт! Откуда у него мой паспорт?
– Не городи чепухи, Дани! У него ЕГО паспорт, год рождения 1955, место рождения Ленинград. Фотка, подпись, продленье. А у тебя? Предъяви!
– Пропал, когда был я в туннеле. В его, кстати, обличии, твоего, – выдавил с усмешкой: – законного супруга.
– В любом случае, предъяви ты свой паспорт полицейскому, сразу попадёшь в каталажку. Выглядишь в два раза моложе, чем в документе. Да и дата рождения не соответствует внешности. Подозрительно, не правда ли?
– Что ты от меня хочешь, Люба?
– Исчезни! Не мешай мне жить… после стольких-то лет разлуки… с моим мужем.
– А наш ребёнок?
– Нет у нас общего ребёнка. И не будет! Исчезни. Не то… исчезнет он… И мне опять мыкаться всю оставшуюся жизнь в одиночестве.
– Но я ни в чём не виноват!
– Не надо было толкать меня на этот эксперимент.
– Ты ведь пять минут назад сказала, что я бросился тебе на замену.
– Не на замену, Дани, а вдогонку. Улавливаешь разницу? В последний момент, когда отправил меня в институт, ты испугался остаться без юбки. Вечная проблема с тобой. Вот из-за этого и вся неразбериха. Мы оба под облучением. Одна наша половинка знает, что эксперимент не удался и приближается к золотому возрасту. А другая знает, что эксперимент удался, и карнавалит, будто находится в Бразилии на празднике жизни, как ты сейчас…
– И Любаша…
– Моя… как её назвать? Соперница?
– Она не соперница. И я не соперник твоему… как его?.. законному супругу.
– Но не попадайся ему на глаза! Вам в одной упряжке не ходить. А он… Он… мне дорог, не меньше тебя в прошлом, когда мы были молоды. Но он не в прошлом. Он сейчас. И если по твоей вине исчезнет, я тебе век не прощу.
– Любаша!
– Обращайся так к своей ненаглядной! Чёртов ходок! – и Люба хлопнула дверью, теперь уже не преграждающей путь в приёмный покой.
13
Знакомый ангел рассказал удивительную историю.
Его крылатые однокашники из высшей школы потусторонних знаний решили облагодетельствовать кого-либо из наших двуногих собратьев. И со своего седьмого неба сбросили на землю подкову. На счастье.
Она угодила в колодец, с живой отныне водой.
Человек, отхлебнувший этой воды, получил бессмертие.
А ведь он собирался утопиться.
Как теперь быть? Вечность томиться от житейской муки, которая сводила с ума? А наложить руки на себя – не моги, небесный дар! К тому же назад не принимают: рай – не ломбард.
Вот так история! Язык эзопов, а смысл понятен и валенку. Ты, Дани, точно в таком положении, как тот счастливчик. Сам себе не принадлежишь. Вывернуть себя наизнанку, в приемлемый по документам возраст не можешь. Значит? «Крепче за баранку держись, шофёр», и вали туда, где произошло с тобой видоизменение личности. Сначала в бар Грошика, а затем в его подсобку. Гляди, что-то и отыщешь.
Но что?
Непознанное – это как горизонт, ты к нему, а оно уходит. Познанное не прячется, протяни руку, и ухватишь. Но что в этом случае – познанное? Рюмка коньяка? Вот она, катится тебе навстречу по лакированному покрытию стойки, сопровождаемая доброжелательной улыбкой бармена.
– Шалом, Дани!
– Привет!
– Сегодня ты у нас будешь на первого.
– А Нора?
– Ещё не заходила. Но не тушуйся, свято место пусто не бывает. Заглянет через часок.
– Тогда… тогда… прости, мне бы в туалет.
– Вперёд с песней.
Песни не получилось, не песенное настроение, когда надо шаг за шагом обследовать свое годичное прошлое и, наконец, разобраться в ситуации. Впрочем, что разбираться: туалет как туалет – кабинка, унитаз, дёрнешь за цепочку, вода не замедлит – схлынет. И под этот привычный шумок, если… да, если сесть на пол, как тогда, вспоминается… Вплоть до… подсобки. А в ней Алла, та удивительная девушка-переводчица и заодно секретный агент, что вывела тебя из туннеля. И вы, нервничая, говорите о чём-то. О чем?
Ты:
– Хватит мудрить, Алла! На кого работаешь? На Израиль? Хамас? Русских?
– На русскоязычных! – Алла зашла за стеллаж, припрятала за картонными коробками автоматы, похищенные у террористов. И выявилась наружу с литровкой бутылкой «White Horse». – Хочешь?
– Не морочь мне голову! На кого?
– Это видно по результатам. А результат – тебе свобода, правителю Туннельного государства Махмуду аль Кувейти небесные гурии – ни сиськи, ни письки, одно воображение… Продолжить?
– Оставим! Выведёшь к людям, а там разберёмся.
– Сначала выпьем на посошок. У меня русская душа, а она имеет свойство гореть, – и разлила виски по пластмассовым стаканчикам. – Это придаст тебе бодрости.
– Лехаим!
– А сейчас иди ко мне, дедок-молоток. И не робей! Окей?
– Надеюсь, я тебя не разочарую.
– Ты обязательно узнаешь об этом. Потом…
Вот и наступило «потом». А узнавания никакого. Если обратиться к Гоголю, он говорил о подобном «узнавании»: «Есть в русском человеке сокровенные струны, которых он сам не знает». Что ж, будем играть на барабанах. А для этого ещё разок напряжём память, и… перед тобой подземный спортивный зал, ты победителем спускаешься с ринга, Ахмед вручает тебе автомат, чтобы по условиям поединка застрелил проигравшего противника.
Медлить нельзя.
Секунда первая. Наносишь удар прикладом в подбородок Ахмеда – челюсть выбита, пусть воет и кружится, приседая, на полу.
Секунда вторая. Дауд вскидывает автомат.
Секунда третья. Алла бьёт его сзади наотмашь доской с наклейкой «3-й раунд».
Секунда четвёртая и последняя в этом незапланированном раунде. Разворачиваешься лицом к пьедесталу. И одиночным – промеж глаз – отправляешь Махмуда аль Кувейти, провозгласившего себя правителем Туннельного государства, к праотцам, где его в нетерпении ожидают гурии.
Переводишь предохранитель на автоматический режим и короткой очередью, поверх голов, осыпаешь свинцовым горохом трибуну. Вся живность – под скамейки, никто не бросается на помощь Ахмеду и Дауду.
Всеобщая растерянность? Это тебе и надо. И бегом из зала. Вдогонку за Аллой, прихватившей «Калач» Дауда.
– Сюда! Сюда! – вела она за собой, углубляясь в туннельный лабиринт.
«Сюда?» – Дани и не заметил, как проделал несколько шагов по коридору и оказался в знакомой кладовке, среди картонных коробок с бутылками от кока-колы, пластмассовыми тарелками и стаканчиками. Где-то здесь, помнил, припрятано оружие. Надо проверить, на месте ли? Но не успел приняться за поиски, как в стене образовалась ниша и оттуда выявилась Алла, да-да, та самая Алла, которая год назад сказала, что он что-то узнает потом. Вся в замше с бисерной вышивкой – куртка, брюки, втянутые в сапоги с высокими голенищами.
– За тобой глаз да глаз нужен, дедок-молоток, – сказала она вместо приветствия, словно расстались только вчера.
– Видео?
– Видеоглаз, – засмеялась Алла. – А ты… – она прищурилась, простреливая взглядом полутьму. – Никак помолодел в родном Питере. Ну и косметологи там у вас, позавидуешь.
– Откуда ты знаешь про Питер? – напрягся Дани, с внутренним ознобом предполагая, сейчас явится разгадка.
– Ну-ну, дедок-молоток! Неужто вместе с возрастом у тебя вынули кусок памяти? Я же лично доставила тебя в аэропорт. На своей машине. А то опоздал бы на самолёт.
– Ты?
– Не Баба-Яга на летучей метле.
– Я с такими бабами не вожусь.
– Вот поэтому у тебя есть я. Подруга дней твоих суровых.
– Опять?
– Что «опять»?
– Предложишь выпить, а потом – отключка?
– Прости, дедок-молоток, потом как раз было всё наоборот. Полная «включка» и кайф до небес.
– Почему же я не помню?
– Давай повторим. Как говорится, повторение – мать учения. И всё пройдём сначала – от «включки» до кайфа. Идёт?
Алла потянула его за собой в нишу, в ту потайную комнату, в которой жила.
– Ты по-прежнему тут? А палестинцы?
– Палестинцев изгнали. А меня оставили.
– В качестве?
– Смотрителя и гида. Мы здесь экскурсии проводим для иностранцев, чтобы имели представление.
– Там всё как при мне?
– Без изменений.
– И ринг?
– На месте. Хочешь провести бой с тенью?
– На ринге бой с тенью не проводят. На ринге работают в паре.
– Поработаешь со мной? Или я тебе не пара? – кокетливо улыбнулась Алла. – Ну, зайдёшь? – и потянула за локоток.
Дани интуитивно воспротивился.
– Чего ты?
– Ко мне жена приехала! – бухнул несусветную глупость.
– Она тоже после курса омоложения? Или? – девушка насмешливо посмотрела на Дани.
– Она из моей молодости.
– Тогда, бедняжка, иди – ищи вчерашний день! – Алла прыснула в кулачок и скрылась за дверью.
14
11 октября 1492 года Христофор Колумб «вошёл в меридиан» – так моряки называют нервное перенапряжение. На горизонте он увидел светящийся объект.
НЛО вынырнул из-под воды и устремился по небу вбок от курса каравеллы, направляя адмирала моря-океана на открытие Америки.
Колумб кликнул матросов, чтобы посмотрели на это чудо.
Матросы посмотрели, хмыкнули, не поверив своим глазам, и пошли пить любимое «кларете». А один из них, Педро Кутьерос, видимо, язвенник, не пошёл пить вино со всеми, а написал донос в инквизицию.
Скажите, в чём был виноват Колумб?
В том, что первым увидел НЛО? В том, что благодаря этому открыл Америку?
За что его судили? И кто? Теперь не упомним.
Америка стоит.
Колумб живёт в истории.
И почему надо вспоминать о том, что его без веских причин могли приговорить к смерти?
Потому что Америку назвали в честь Америго Веспуччи, её первого описателя, но не открывателя? Или потому, что лишнее видение иногда бывает опаснее любого предосудительного поступка. Это и осознал Дани, когда наконец-то застал в баре Нору.
– Где ребёнок? – набросился на неё, ошарашив Грошика свирепостью вида.
– Успокойся, – сказала Нора, перекрываясь руками. – С ребёнком всё в порядке. Еле успела!
– Издеваешься?
– Глупый ты, Дани, а ещё книжки пишешь. Лучше присядь и не кипятись.
– Ну? – Дани сел напротив девушки за стол у окна, который Нора занимала, как обычно. – Выкладывай!
Грошик приглушил музыку, льющуюся из динамиков. Подошёл к входной двери со стеклянным верхом, повесил табличку: «Перерыв на обед». И вернулся за стойку, чтобы не мешать.
Дани искательно уставился в глаза похитительницы, ища в них чувство вины, а нет, так хотя бы подсказки в довольно запутанной ситуации, когда впору вызывать полицию и обвинять её в киднеппинге. Но то, что он услышал, выбило его из действительности в нереальную обстановку фантастического фильма ужасов.
Из слов Норы выходило: ребёнок, оставайся он в родилке ещё несколько минут, непременно был бы разорван – так и выразилась «разорван», не считаясь с его отцовскими переживаниями – из-за разности энергетических потенциалов, исходящих от него, тридцатитрёхлетнего, и шестидесятилетней жены. Нора, получается, выхватила малыша, опять-таки согласно стилистике её речи, прямо из лап смерти. Теперь он в надёжном месте, в том институте, где проходил эксперимент со временем. И будет доставлен к своим разлюбезным родителям целёхоньким и здоровеньким, но лишь в случае, если в них не будет наблюдаться разнобой в энергетическом балансе. Как это понимать? А в самом доступном виде: когда родители обретут себя в том физическом состоянии, в котором пребывали при зачатии милого своего отпрыска.
Такая околонаучная, малоразумная для гуманитария, кибернетика смыслов и положений. Не разберёшься в ней без логарифмической линейки, хотя и логарифмическая линейка без надобности, если позабыл, как ею пользоваться. Одно ясно: не возвратит Любашу, значит, ребёнка не видать. Но и её не возвратить, покуда Люба не отчалит в Питер.
Дилемма. Голова кругом. В мозгу кавардак. Легче наложить на себя руки, чем думать о последствиях научных экспериментов, в которых тебе отведена роль подопытного кролика. Не надо быть пяти пядей во лбу, чтобы уяснить жестокую истину: подопытный кролик погибает первым. Не лучше ли вернуться в подсобку, отыскать припрятанный автомат и застрелиться?
Дани резко поднялся со стула, шагнул к двери, и вдруг с невероятной четкостью осознал: если он покончит с собой, то тем самым покончит и со своим младенцем. Тот не способен жить на этом свете, если его родителями окажутся пожилые люди, заряженные чуждой энергией.
15
– Сколько лет, сколько зим! – восклицаем по привычке, встречая старого знакомца.
При встрече узнаем: наш знакомец развелся с женой, дети отказались от него, ушли жить с матерью. Он открыл после этого бизнес, но вскоре прогорел. Женился с горя вторично. И теперь его лихорадит от ревности: молодая супруга подозревается в измене. Как быть с ней? Разводиться? Но она на пятом месяце беременности. Спрашивается, кого родит? Нет, вопрос не в том, мальчика или девочку, совершенно в ином: с какого момента изменяет? До беременности или после? Нанять частного сыщика? Это выльется в копеечку, а денег уже практически нет. И неизвестно, не вступит ли сыщик также в половую связь с женой. Что предпринять?
После того, как вывалят такую груду новостей, на ум вместо совета приходят слова древнего философа Софокла: никогда не родиться, возможно, величайший дар на Земле.
Об этом и подумал Дани, при выходе из бара, на Русской площади, когда повстречался с округлым по конфигурации Юликом Вертушкиным из музея древностей.
Юлик спешил на радио «Голос Израиля».
– Мне назначено интервью. Какое? О новой археологической находке, свидетельствующей о земной жизни Иисуса Христа, – торопливо доложил приятелю. – Дани, ты не поверишь, но наш музей впереди планеты всей – обнаружил самые первые материальные свидетельства жизни Иисуса Христа. У нас в руках оказался древний сосуд для хранения костей умерших – его возраст как раз подпадает под нужный срок – две тысячи лет. Так вот, французский лингвист Андре Лемера доказал, что на одной из граней сосуда есть такая надпись на арамейском языке «Яков, сын Иосифа, брат Иисуса».
– Я тут причём?
– Ты не причём. Ты не Иисус Христос, брат Якова, чтобы определять идентичность, – пошутил Юлик. – Но ты специалист по надгробным надписям. Давай за компанию отбрешемся на радио. Я о находке, а ты в подкрепление о надписи – мол, это стопроцентная визитка Якова.
– Того Якова, которому Иисус явился одним из первых после воскрешения?
– О чём речь? Один к одному! Да ты доктор исторических наук!
– Выпускник исторического факультета ЛГУ. Правда, о религиозных артефактах мы в семидесятых не проходили. Но что я скажу – это тебе понадобится при интервью – Яков, брат Иисуса Христа, стал, по поверью, первым епископом Иерусалимской церкви.
– Эйнштейн! Какие данные! Голова – Дом Советов! С такими познаниями… Не тушуйся, Дани, давай пойдём – отбрешемся в эфир, и по сотенке пропустим за воскрешение костей праведника нашего Якова.
– Юлик, мы не ангелы, чтобы выходить в эфир. А напоследок напомню: в первом веке Иерусалим насчитывал до пятидесяти тысяч жителей, среди них сотни носили имя Яков, были сыновьями Иосифа и братьями Иисуса. Библейские имена, старик, самые популярные у наших предков. Так что бреши самостоятельно, я тебе не помощник.
И махнув рукой на прощанье, двинулся к припаркованной внизу, на кривой улочке, под Русской площадью, машине.
Машинально подумал: последний год он по какой-то странной закономерности общается только с недавними знакомыми. А старые друзья, с кем служил в армии, с кем проходил первоначальную абсорбцию, они как-то забылись, ушли на второй план. И, что удивительно, рука не тянется к телефонной книжке, не вспыхивает желание позвонить, напомнить о себе, чтобы встретиться-поговорить, выпить по рюмочке. И тут он понял: это инстинктивное самосохранение. Будто какая-то программа вложена в него, оберегающая от встреч с теми, кто с первого взгляда определит: ты – не сегодняшний Дани, ты вчерашний. Ужас, какое печальное слово, «вчерашний», а в действительности ведь всё наоборот. Ты, как бы сказать, «завтрашний», прошедший сквозь время, прыгнувший, если уже точно говорить о временном промежутке, на тридцать лет вперёд, и не растерявший в памяти ничего, что произошло с тобой за минувшие годы. Парадокс? Или какие-то неведомые горизонты науки, до которых беги-беги, но с гуманитарным вьючком на загривке никак не добежать? Или? Кто подскажет? Михаил Светлов?
Я бегу, желанием гоним.
Горизонт отходит. Я за ним.
Вон он за горой, a вот – за морем.
Ладно, ладно, мы ещё поспорим!
Я в погоне этой не устану,
Мне здоровья своего не жаль,
Будь я проклят, если не достану
Эту убегающую даль!
(«Горизонт»)
Глава седьмая
Туннель, станция Смертников
16
Однажды, собирая материал для исторического очерка в ленинградском архиве, Дани обнаружил любопытную заметку.
Один потомственный дворянин, не зная, как обратиться к царю, назвал его в прошении «Сентябрейший». Правильнее: «Августейший». Но на дворе стоял сентябрь, который, как известно, не август. Посему российский аристократ доверился хорошо знакомому времени года, а не каким-либо малоизученным требованиям этикета.
В своём послании дворянин просил зачислить его сына в пажеский корпус.
Николай Первый прочёл его письмо и наложил резолюцию: «Принять и учить за казённый счёт, чтобы не вырос таким дураком, как его папа».
Интересно, что выросло из этого сына?
«А что вырастет из твоего, если тебе не суждено его увидеть?» – с горечью подумал Дани, выжимая из своей «японки» доступную душевному состоянию скорость. Стрелка на спидометре задрожала на отметке 70 км. Он прибавил бы ещё, но на подъеме в Гило изредка дежурит автопатруль с радаром. Можно нарваться на неприятности, коллекционировать которые нет охоты. Дело даже не в штрафе за превышение скорости. Предъявишь водительские права, а там твоя физия во всей красе золотого возраста, год рождения – 1955. Глядишь, примут за террориста какого-то, тиснувшего документы у израильтянина. И будь добр, двигай по воле случая в участок на дознание. Оно, известное дело, ничем иным, кроме ареста – до выяснения обстоятельств – не закончится.
Лучше бы…
– В старички? – подловил его на неподконтрольной мысли знакомый ангел.
– Где наше не пропадало?
– В старикачестве пропадает молодость. И будешь ходить, как неприкаянный, подобно твоему новому соседу Гоше с верхнего этажа. На днях направляюсь к тебе, а по дороге встречаю его – вид замученный, в душе собачья тоска.
– Штаны падают, девушки не любят, – бормочет под нос, погрязая по макушку в придурка-перестарка.
Я и пригласил его ради сочувствия в ресторан – развлечься, отдохнуть и окрепнуть духом. Заведение приличное, выпивка, закуска на месте, а весь обслуживающий персонал, чтобы радовать замшелое сердце – женщины обольстительного контингента.
В холле твой Гоша приосанился, расправил плечи и сунулся в карман пиджака за расчёской, чтобы старательно приладить на голове редкие волосики. А когда поднял глаза к широкому, во всю стену зеркалу, с радостным недоумением констатировал: шевелюра, как новенькая. Да и сам он мужчина в соку, с виду никак не больше тридцати трех.
– Это как?
– Простой ангельский подарок.
– Я тоже получил подобный подарок?
– О себе думай самостоятельно. А вот о твоем соседе сверху подумал я и, следовательно, покровительственно ему улыбнулся да и пригласил за стол.
Мигом к нам подбежала официантка.
– Что заказываем?
– Водочки, – бодренько сказал Гоша, выглядевший ныне на тридцать три года моложе своих лет.
– Сто грамм? – записала в блокнотик официантка.
– По сто на каждого, мне и приятелю.
– Мне не надо, – воспротивился я, все же ангельских кровей, не забулдыга какой, чтобы употреблять земные алкогольные напитки. Мне и райского нектара хватает с избытком.
– Ну и болван! – сказал мне с вескостью, как недоумку, Гоша.
Я же по-ангельски промолчал.
А официантка приняла заказ на водочку, на салатик, на первое и второе, плюс десерт.
– Что-нибудь экстравагантное тоже подать?
– Если это по карману…
– Хотите девушку по вызову?
– Две!
– Мне не надо, – опять воспротивился я земному искусу, да и честно говоря, что мне делать с девицей? Работать вместо опахала? Крыльями обмахивать, чтобы не задохнулась от прилива хамсина?
– Ну и болван! – разозлился Гоша. – Да что с тобой, право? До водки не охотник, до девочек не ходок! Ты что, ангел?
– Хоть и ангел! Так что? – сказал я, ничуть не стесняясь своей редкой в ваших краях профессии.
– Вот и витал бы в небесах – не мешай людям на земле развлекаться!
– Ангелы, дорогой Дани! – это я сообщаю по секрету – не способны воспринимать всякие двусмысленности. Пришла просьба витать в небесах, значит пора уважить человеческое желание. Поднялся я под потолок и выпорхнул через открытое окно в небо.
– А Гоша?
– Что Гоша? Ничего особенного, если не считать, что в изумленных глазах официантки отразился уже не бравым молодцем, а самим собой – старым, плешивым, мешковатым: и штаны падают, и девушки таких не любят, и расплачиваться по счёту придется самостоятельно.
– К чему вся эта история?
– А покрути мозгами!
– Чего непонятного? Лучше быть молодым и здоровым, чем старым и больным. Это?
– Нет, короче и яснее: лучше – быть, чем не быть. Вот и будь!
– Но я не в своем возрасте.
– Не тебе решать. Оставайся самим собой, и всегда будешь в своём возрасте.
– Это как понимать?
– Жизнь подскажет.
– Пока что… она задаёт мне сплошные загадки.
– Пока что, – перебил его ангел, – мы приехали. Заезжай на стоянку и топай к жене. Поди, заждалась.
– Она меня теперь ненавидит.
– Сколько дурака ни учи…
– Что?
– Подумай мозгами, есть ли на свете хоть один человек, который предаст свою молодость и первую любовь?
– Единственную!
– Вот и ступай ножками. Единственный… Боже, какие на земле живут дураки! Даже трудно поверить, что Он создавал их по образу своему и подобию.
17
Не так всё просто с раем и адом, как это думается кандидатам на тот свет, когда они молоды, веселы и полны здравого смысла. Представьте себе, что существуют три одинаковые планеты, и каждая – самая настоящая Земля.
Пусть наша Земля – оригинал, а две остальные – копии. Рай в таком случае – это просто место, где живут люди, исполняющие при жизни предписания Бога, ад – пристанище тех, кто их не соблюдал.
Три Земли, и каждая развивалась в соответствии с деяниями своих обитателей – двуногих, прямостоящих, когда не пьяны. Мы же, местные, так сказать, земляне, находимся в промежуточном состоянии – ни в раю, ни в аду. И думаем-гадаем: а что там, на том свете? То же, что на этом. Но в раю все отстроено и благоухает цветами, а в аду – истлевает и пахнет серой. Однако куда ни подадимся, везде неприютно, подчас и тоскливо. Отсюда и реинкарнация, возвращение на землю-матушку.
Иногда и простое возвращение домой, кстати, тоже представляется как особый вид реинкарнации. Надеешься, что за время твоего отсутствия всё изменилось к лучшему, и тебя ждут, как при рождении, радостные восклицания счастливых от твоего появления на свет людей.
Надеешься, надеешься, входишь в квартиру, по-американски распирая рот широкой улыбкой. И вместо горячих объятий холодный душ.
– Он сказал, что тебя убьёт!
Глаза у Любы на мокром месте, носом хлюпает, на коленях портрет юной Любаши, залитый слезами.
– Кто? – удивленно спросил Дани, устремляясь к жене.
– Муж.
– Я твой муж.
– Тот муж, что в Питере, – потерянным голосом произнесла Люба.
Дани схватил ее за плечи и потряс, приподнимая над диваном.
Портрет с глухим стуком ударился о пол.
– Да что с тобой?
– Он знает, где спрятан автомат. Найдёт и кинется тебя убивать.
– Не городи чепухи. В чем дело?
– Муж приезжает.
– Какого чёрта? Ревность заела к самому себе?
– На вручение премии.
– Что за премия?
– Днём позвонили из Международного центра «Новые классики». Сообщили, он выиграл грант на издание книги сразу на трех языках – русском, иврите, английском.
– Он? Или я?
– Вы… Нет, всё-таки он. Два года назад мой Дани…
– Я?
– Он! Он – тебя ещё не было в помине – подал роман на конкурс, и только сейчас жюри приняло решение. Как говорится, навстречу новому еврейскому году. Я позвонила в Питер, сообщила-порадовала и сказала, что просили передать: он должен явиться за получением, подписать документы, покрасоваться на фуршете, как принято. И всякое такое.
– Всякое такое – это обо мне?
– Разъяснила ситуацию. А он не врубается. Думает, ты двинешь на вручение гранта вместо него. И всё пойдёт прахом. Словом, полный облом! Грант отберут, он ведь для новых классиков, кому за пятьдесят. А тебе… Посмотри на себя в зеркало. Тебе впору участвовать в российской премии «Дебют», до тридцати пяти лет. Ой, что будет? Он… завёлся: «приеду – убью! Я знаю, где спрятан автомат!».
– Я тоже знаю.
– Знаешь? – напряглась Люба. – Чего же медлишь? Беги – перепрячь. Что за несчастье мне с вами? То не было никого, сидела себе тихонько в офисе, ни о ком не думала, чтобы не взвыть от одиночества. А тут – на тебе приключение на старости лет – два охламона на мою голову!
– Уймись, Люба! Когда самолет?
– Полагаю, уже приземлился.
– Едем! – вспылил Дани, увлекая Любу за собой.
– Куда?
– Я знаю, куда. На Чёрную речку.
– Рехнулся?
– Это ты рехнулась! Устроила нам дуэль, и без всяких секундантов. Что ж, посмотрим – кто кого? Приз того стоит.
– Кому достанется грант?
– Кому достанешься ты, Люба! – вырвалось у Дани. – Что за любовный треугольник такой? Свихнёшься! И в романе не придумаешь, чтобы возлюбленное древо жизни проросло сквозь весь земной шар – крона в Иерусалиме, корни в Питере.
Люба искоса поглядела на него, подняла с пола уроненную картину и, положив на диван, прикрыла пледом, будто Любаша на портрете была и впрямь живой, и ей может стать холодно промозглой иерусалимской ночью.
– Эх, ты, горе-Малевич! Нарисовался у тебя не любовный треугольник, а полный любовный квадрат. Дай Бог, не траурного цвета, – сказала, помня, что в минувшие годы, которые провела в одиночестве, последнее слово при мысленном разговоре с мужем оставалось за ней.
18
Осторожные люди живут многократно. С самого детства до глубокой старости.
Сначала они живут, чтобы научиться ходить и при этом не споткнуться, не упасть и не набить шишку.
Затем они живут, чтобы вкусно поесть и не отравиться.
После – для того, чтобы благополучно жениться, родить детей, дождаться внуков и не умереть при этом преждевременно от какой-то заразной болезни, допустим, свиного гриппа.
А когда они живут, чтобы рискнуть, рвануть куда-то очертя голову, вдохнуть свежий ветер приключений, столкнуться со смертью и победить?
Никогда они так не живут. Более того, намекнёшь им о подобном дискомфорте, связанном с ежечасной опасностью, скажут: «Видали мы такую жизнь в гробу».
Таки да! Главная их задача: дотянуть без излишних треволнений до гробового покоя, а там, на досуге, можно и посмотреть на жизнь, если, конечно, начнут хоронить к тому времени людей вместе с переносными телевизорами на батарейках.
Такую перспективу Дани даже в гробу предпочитал не видеть. При настроении сказал бы: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское». Но настроения не было, и он по привычке, зайдя в паб на Русской площади, заказал коньяк, для себя и Любы.
Грошик с любопытством посмотрел на его спутницу, что-то хмыкнул под нос и плеснул по бокалам.
– Со льдом? – обратился к Любе, зная, что Дани не разбавляет.
– Я из Питера! – выпалила Люба, и большего бармену не понадобилось, чтобы уразуметь: и ей льда не требуется.
В заведении было накурено, шумно и переполнено музыкой. Из-под потолка к столикам, занятым в этот поздний час разнокалиберной публикой, в основном туристического сословия с русским акцентом, выкатывалась какая-то популярная песня из репертуара Пахмутовой в новейшей аранжировке. А из телевизора, на фоне старого Яффо, вытанцовывал с подпевками на иврите израильский ансамбль типа «Анахну кан» – «Мы здесь».
Перехватив вопросительный взгляд Любы, Грошик хмыкнул:
– В любой тональности – для любой национальности. Девиз ресторанных лабухов всех времён и народов.
– Кто сказал?
– Имя его потеряно в истории.
– А «чаевые» сохранились?
– С Дани не берем, постоянный клиент.
– А с меня?
– Если ближе познакомимся, – Грошик протёр бумажной салфеткой монокль, сделал выразительное лицо. – Итак?
Люба подумала: назваться законной супругой Дани – смешно, скорей её примешь теперь за маму. И чтобы скрасить неловкость, перевела всё в шутку.
– Где мой ковер-самолет? Сюда не залетал?
– Его моль сожрала, – Грошик, не растерявшись, выдал в струю. А потом, будто сообразил что-то, и добавил: – Но если вас интересует просто самолёт…
Дани напряженно уставился на бармена.
– И пассажир с последнего рейса Питер–Тель-Авив.
– Похожий на тебя, Дани, да? Но постарше, под стать Любе?
– Точно! Это её муж, а она моя тётя, у нас назначена здесь встреча. Но… мы запозднились, – соврал без тени смущения Дани.
– Я проводил его в подсобку, передал с рук на руки Алле.
– Вы знакомы?
– Простите! – двумя пальцами Грошик приподнял котелок. – А на чьей кухне прикажете Алле кормиться?
– Проводи и нас! – не сдержалась Люба.
– Вы дойдёте своим ходом. Ать-два за стойку, и по коридору дорожкой наших любознательных туристов до двери с заманчивой надписью для любителей острых ощущений «Туннель, станция смертников». Затем спуститесь по лестнице и…
– Но это вход не в подсобку! – возмутился Дани, боясь быть обманутым, что не позволит добраться до оружия.
– Друг ты мой ситный! Тебя не поварёшки дожидаются, – выдал назидательно хозяин питейного заведения. – Всё круче! Тебя он дожидается. Там, – указал пальцем на пол, – под землей, ниже уровня кладбища, в спортзале для террористов-самоубийц, куда нервным и психам лучше не соваться.
– С Аллой?
– Кто с кочергой, а он, конечно, с Аллой. Что имеем, то имеем, – развел руками. – Наша Алла – не кидала! Покровительствует любимцу муз. В прошлом году отвезла в аэропорт, в этом приняла под своё крыло, как получила эсэмэску о прибытии блудного сына нашей с тобой исторической родины.
Люба подозрительно посмотрела на ухмыляющегося бармена.
– Что за Алла? Вы тут, получается, без меня не скучали?
– Длинная история. И не мы, а он – только он, твой «законный супруг», по метрическим сведениям, – Дани выгородил себя от подозрений в ловле ночных бабочек, и с каким-то сладострастием – отчего вдруг стало немного стыдно – подумал: условный любовник подставил «официального мужа», с кем выяснять отношения на самом беспощадном уровне, по принципу – быть или не быть.
Ситуация шекспировского драматизма. В мозгах муть, внутри горит, и такое желание дать кому-то по морде, что промедление и впрямь смерти подобно.
Дани схватил Любу за руку и – за стойку. Туда-туда, по выложенному квадратной плиткой коридору, к металлической двери с устрашающей надписью, толкнул её и вниз по крутым ступенькам, слыша прерывистое дыхание кондиционера. Ниже и ниже, первый этаж, второй, а вот и спортзал. Шаг за порог, и попал под яркий свет множества ламп, встроенных в гигантскую люстру над рингом.
А на ринге? Кто на ринге?
Он, Дани Ор, собственной персоной. Но не сегодняшний – вчерашний, если так можно выразиться о человеке шестидесяти лет с поредевшей шевелюрой и поседевшей бородкой. Вельветовый пиджак, вельветовые брюки. На руках боксёрские перчатки. Злой, как чёрт, переминается в красном углу, с нетерпением поглядывает на входную дверь, в ожидании противника.
А где автомат?
В надежных руках, у Аллы.
– Еле отобрала! – пояснила она. – Он такой неуступчивый. «Убью!» – кричит. Еле уговорила быть мужчиной, а не уголовником. И выяснять отношения по-мужски на кулаках.
– Я ему сейчас выясню! – психанул Дани и, оттолкнув удерживающую его от кровавой схватки Любу, бросился на ринг – в пучу мордобития.
– Стой! Стой! – услышал сквозь всхлипы вдогонку. – Он же старенький! Постеснялся бы!
Но какое там?
Что за стеснения на дуэли?
Быть или не быть? – вот вопрос.
И влезаешь в перчатки, сжимаешь кулаки, бросаешься в бой.
Левой-правой, нырок.
На выходе – боковым по скуле.
Раз! Попал! Два! Попал!
Прерывистое дыхание, бешеный темп, солёный пот заливает глаза.
Смахиваешь его кистью руки.
И…
Где соперник? Где он – тот чёрт косматый, грозящийся вынуть душу?
Где? Где? Где?
Внезапно приходит осознание: отныне ты один на этом коварном свете.
Но кто ты? Тебе тридцать три? Или шестьдесят?
Оглядываешься на Любу и Аллу.
Пытаешься определиться по их застывшим лицам.
И, плюнув на выдержку, в нетерпении бросаешься к зеркалу, распахнутому вдоль дальней стены.
Сейчас всё решится.
Всё решится.
Всё!