Пер. с эстон. Веры Прохоровой
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2021
Перевод Вера ПРОХОРОВА
Сон был неспокойным. А теперь из-за края темной шторы замерцала в просвете желтоватая полоска. Времени могло быть больше девяти, даже 9.38. Филипп пытался как-то начать день. Ночная сорочка в поту, волосы и борода всклокочены… Он как раз в неприлично интимном виде гремел кувшином над тазом для умывания, когда в дверную щель проскользнула тощая тень, длинное, костлявое и лысое привидение – Николас, он протягивал Филиппу серебряный поднос.
– Что еще в такую рань?
– Письмо из Таллинна, господин.
– Ого, из Таллинна? Посмотрю потом.
Махнул слуге – с глаз долой! Тот исчез. Филипп почувствовал раздражение. Через сто тридцать лет в его спальню ворвался чужеродный предмет, какое-то требование, чья-то просьба или бог знает что. С того вечера в Ивердоне, когда в его кармане оказалось грозное письмо от неизвестного, он вздрагивал при виде любого конверта. И вот опять, ранним утром, как ножом полоснуло.
Да в конце-то концов, освобожусь я когда-нибудь или так и останусь рабом, крепостным, родину освободил и спас, а сам, сам-то что? Где теперь моя жизнь, мой белый халат, мое совершенство? И вот это письмо. Что оно значит? Не знаю. Он сорвал с двери халат, крепко обхватил его, всхлипнул и разорвал на куски. Не нужен, бесполезен. Э-эхх! Он взглянул в зеркало, прошелся пальцами по волосам и бороде, сдернул бороду, не нужна, не… Сел на скрипучую кровать и застыл. Обратиться к Богу? О, нет! Надо собраться с мыслями. Он подобрал с пола бороду и приклеил ее на место, пригладил щеткой волосы, отыскал одежду. Розоватый конверт так и лежал на подносе на расстоянии вытянутой руки, запечатанный воском, кажется, даже спрыснутый духами. Женщина? Хорошо, я должен. На сложенном вдвое листке тонким пером каллиграфическим почерком была выведена записка:
Мой дорогой доктор Карелль!
В обстоятельствах крайней озабоченности осмеливаюсь вновь обратиться к Вам. Жду Вас в Таллинне 15-го дня этого месяца на самом верхнем этаже Swissotel.
Приезжайте!
Ваша смиреннейшая Катя Мэу.
Его Екатерина, Катенька! Что с ней случилось, болезнь какая или, не дай Бог, опять… И Мэу, что бы это значило? Мяу, кошка, что ли? Филипп расчувствовался. Сложив руки на коленях, он ощутил любимый пушистый клубок, бежевый комочек, нежно мурлыкающий в ответ на поглаживания. На шейке тонкий красный ремешок с бубенчиком. Чтобы ты у меня не потерялась, но ведь, охо-хоо, пропала же! К ста тридцати пяти годам! Но сейчас уже нет времени – сколько на часах? Какое сегодня число? Пятнадцатое! Успею!
– Николас, подавай завтрак! – крикнул он через дверь. – Хотя, нет, неси-ка мою трость и саквояж.
(Он был чрезвычайно аскетичен. Буквально ничего не ел. У него была мисочка. И ложка… Он наливал в эту мисочку горячей воды и в нее вливал ложку подсолнечного масла. И крошил в воду черный хлеб. Это была вся его еда. Никаких каш, супов – ничего, кроме этой тюри. Он был совершенный аскет. И его все побаивались. Даже считали, что он повредился в уме[2].)
Утренний туман над Петербургом еще не рассеялся. Карелль несся к вокзалу, пола сюртука зацепилась за фонарный столб и надорвалась, но он этого не заметил. Добежал в последний момент! Стальной конь, окутанный густым едким дымом, как раз трогался с места. Не колеблясь ни секунды, Филипп прыгнул в колею, быстро пробежал пару шагов и уцепился за последний вагон. С саквояжем в одной руке, другой – держась за поручень, – так и полетел в Таллинн, причем, чем больше ускорялся поезд, тем горизонтальнее становилось его положение, он был словно шарф, развевающийся на ветру. Горелово, Яльгелево, Ольгина, Солдина, пересекли Синимяэ, все быстрее и быстрее, и вот уже Ванакюла, вот Уускюла и так до Юлемисте. Там доктор отцепился от поезда и пошел к озеру. Вода освежила лицо и рассудок, он достал карманное зеркальце и проверил состояние бороды, потом поправил погоны и орденские ленты. Порядок. Глядя с горки Сосси вниз, он увидел «Свиссотель» во всем его великолепии, и город – будто целиком из стекла! На ближайшей автозаправке Карелль все же взял что-то на зуб, – разумеется, это «что-то» было круассанами Seven Days Double Coconut с какао и ореховым пралине, и такой перекус обещал превратить его день в захватывающее приключение на каком-нибудь райском острове посреди океанских волн, но было уже без четверти три, так что ему пришлось поторопиться, чтобы спустя несколько минут оказаться за окном ресторана на тридцатом этаже отеля. Длинное предложение получилось!
Катя зарезервировала столик уже много лет назад, но все не было подходящего момента. Столик просто ждал, твердо стоя на своих четырех ногах будто верстовой столб. Теперь, похоже, все сложилось. С кельнером договорилась, блюда выбрала, музыка заказана. Против всяких правил этикета она пришла на пятнадцать минут раньше назначенного. Неподвижно сидела и ждала. Как когда-то ждала наследника престола, как… Вдруг шевельнулась портьера, и он появился – в парадном мундире, отглаженном и при всех регалиях, словно сошедший с картины Кёлера.
– Екатерина Михайловна!
– Филипп Яковлевич! Пришли все же, да что же вы стоите, Господи, садитесь же, садитесь сюда!
На миг Катя забыла о сословных различиях, истории и чинах-званиях, по-матерински засуетилась вокруг Карелля, только что не силком усадила на стул и развернула салфетку у него на коленях.
– Когда мы с вами в последний раз…
– Не важно! Главное, что сейчас! Посидим, побеседуем, перекусим.
Она протянула Кареллю меню.
– Ой, нет, знаете, что, начнем с… рекомендую… (Катя подозвала кельнера.) Вы должны попробовать авокадо с лососем, это у них в Таллинне сейчас самое популярное блюдо.
– Авокадо? Что это?
На мгновение показалось, что даже погоны потускнели, так он сконфузился.
– Ну, это такой зеленый заморский фрукт. Говорят, дурно пахнет, но все-таки едят… Да вы сами попробуйте, поверьте, не смертельно.
При этих словах лицо у Екатерины Михайловны стало хитрым, как у лисички, она иронически морщила носик и показывала зубки.
– А я возьму, кельнер, то, о чем мы договорились, хорошо? – добавила она.
– Так точно, – белая тужурка исчезла.
Какое-то время жадно разглядывали друг друга, молчали. «Все такая же свежая и прекрасная, надо же, – размышлял Карелль. – Больше века минуло! Заплетенная коса на затылке и шелковое платье. Его маленькая Белоснежка! Волшебное видение в мире Господнем!» Катя перевела взгляд в окно и украдкой усмехнулась, словно прочитав его мысли. «Постарел и сгорбился, господи! Волос нет! Но такой же милый, такой же уверенный. Батюшка! Посмеет ли сделать то, о чем я буду просить?».
Появился кельнер с лососем, грациозно поставил блюдо перед доктором, а Кате принес большую деревянную разделочную доску и, похоже, только что наточенный нож для мяса. Катя взяла нож, повертела его в руке, дала лезвию поиграть на свету.
– Самый острый? – спросила она кельнера.
– Да, Ваше высочество, именно так.
– Очень хорошо. Можете идти.
Карелль напрягся. При темпераменте Екатерины Михайловны уверенным нельзя быть ни в чем.
– Не бойтесь, доктор, это не то, что кажется. Ешьте! Я просто полюбуюсь вами, ведь так давно не виделись. Ешьте, ешьте, потом скажете, как вам на вкус.
– Гмм.
Опять этот материнский тон, ни капли сословного высокомерия, просто мать. Могла бы ею быть как для меня, так и для престолонаследника, и для всего народа. История! Но в руке держит нож, если понадобится, не раздумывая, отсечет голову с плеч! Он взялся за еду.
– Доктор, – вкрадчиво начала великая княжна и сделала паузу, – я решила отказаться. От власти. От ответственности. От всего. И от жизни. И я прошу вас, сделайте это для меня возможным. Приготовьте нужный яд, скорый и безболезненный, и сделайте это как можно быстрее. Видите ли, я[3]…
– Екатерина Михайловна!
Карелль вскочил, блюдо с лососем полетело ко всем чертям, задребезжали стаканы. Ресторан насторожился.
– Вы не можете, – дрожа всем телом, он схватил Катю за плечи.
– Филипп Яковлевич, золотце, я могу. Только я и могу! Понимаете! – Катя обхватила своими руками руки Карелля. – Успокойтесь же, это был всего лишь… пробный камень. Ведь слова эти вы уже в своей жизни слышали. В тысяча восемьдесят пятом. Мне было тогда восемь лет! Ах, Филипп, я просто хотела знать, помните ли вы и как помните. Испугались тогда, испугались и сейчас, разве не так?
– Да-а, но …
– Тем не менее, поручение исполнили! Это похвально.
– Бога ради!
Карелль опустился на стул.
– Бога нет, Филипп, по крайней мере, в этом городе его нет. Церкви строят небоскребы, а пробсты дерутся друг с другом, об этом я наслышана. И это не достойно Бога! Только у меня к вам другое поручение, достойное вас.
– И какое?
– Вы наследника трона помните, Александра Николаевича?
– Разумеется, как иначе. Часто молюсь за упокой его души. В праздники и вообще.
– Значит, вы не в обиде? За все, что он сделал с вами! Двадцать четыре года служили ему, зная, что он знает! О яде для императора! В любой момент под настроение мог вас казнить. Кстати, Карелль, я не верю, что тот яд приготовили вы. Для этого вы слишком добры! Скорее всего, истолкли какие-то лекарственные растения, немного полыни, чтобы горчило, и добавили пару глотков клюквенного сока! Император, так или иначе, умер бы от воспаления легких. Я права, так и было?
– Пожалуй, что так.
– Вот, видите! За несовершенное преступление вы могли оказаться на виселице. А он с наслаждением позволил донести до вас, что и доктор Мандт яд приготовил, – должна сказать, что в этом я как раз не сомневаюсь, – тем самым приравняв вас к подлейшим негодяям и преступникам. Я ведь слышала то признание капитана Шенка по поводу находки записей Мандта, я была там за стенкой или за шкафом, вернее, или всего точнее, – в дверце шкафа… тоже совсем как презренная преступница. Тринадцать лет я провела внутри дверцы шкафа из-за этого проклятого труса! Я любила его, а он отчаянно боялся, в равной степени, как императрицу, так и своих крестьян. Тоже мне, наследник престола!
– Дорогое дитя!
Карелль был бледен, лоб покрыла испарина.
– И потом, когда он, наконец, набрался смелости, когда мы уже могли… быть вместе и зажить настоящей жизнью, тогда он чересчур осмелел! Полез прямо под град бомб! Мерзавец!
Катя подняла заплаканные глаза и устремила взгляд на Карелля.
– Филипп, это ваше назначение, убейте его!
– Кого, Александра Николаевича, как?
– А вот так!
Катя придвинула к себе принесенную кельнером разделочную доску, медленно положила на нее левую ладонь со слегка раздвинутыми пальцами, какое-то мгновение с нежностью смотрела на них, затем схватила нож и р-раз! Вонзила его в ладонь, пригвоздив ее к доске. Кровь не брызнула, только еле уловимая струйка синеватого дыма поднялась к потолку. Запахло ладаном.
– И не Александра Николаевича должны вы убить, с ним давно покончено, а мою злость к нему. Сто пятьдесят лет злобы в этом безумном ожидании, вплоть до сегодняшнего дня, живой, мертвой, в больших городах, в сточных канавах, везде. Больше я не выдержу!
Катя поднялась, рука по-прежнему была пригвождена к доске. Вдруг она стала для Филиппа еще прекраснее, еще желаннее, моложе, старше, загадочнее, страшнее, милее, выше, ниже, умнее, глупее, в платье еще более красном, с волосами еще темнее, с ланитами еще бледнее. Все закружилось.
– Филипп Яковлевич, что с вами, вы падаете!
Катя вытащила из руки нож и плеснула доктору в лицо стакан воды. Тот встряхнулся, как попавшая под дождь собачонка.
– Как я?..
– Как вы убьете мою ненависть? Наверняка что-нибудь придумаете. Если надо, опять приготовите яд. Я могу подождать еще, но недолго, – с усилием добавила Катя. – А пока, доктор, я развлеку вас. Долой печали! Кельнер, где моя музыка? Потанцуем, Карелль, забудем о трусах и несправедливости, у меня для этого и средство припасено. Слушайте. Это о вас!
Кате достаточно было щелкнуть пальцами, и из затемненного угла полилась тихая и медленная мелодия:
Было время, были силы, да уже не то.
Годы волосы скосили, вытерли моё пальто.
Жил один еврей, так он сказал,
Что всё проходит.
Тихо, как в раю,
Звёзды над местечком высоки и ярки,
Я себе пою, я себе крою,
Я себе пою.[4]
2014
Перевод с эстонского Веры Прохоровой
[1] Филипп Яковлевич Карелль (1806–1886) – уроженец Эстляндии, лейб-медик при императорах Николае I и Александре II. Почетный гражданин Ревеля. – Прим. перев.
[2] Владимир Глоцер. «Марина Дурново: мой муж Даниил Хармс» – Прим. авт. и перев.
[3] Яан Кросс. «Трудная ночь доктора Карелля». – Прим. автора.
[4] «Еврейский портной». Слова и музыка А. Розенбаум. – Прим. перев.