Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2021
Стало известно, что писатель Ильин вот-вот умрет, а незадолго до этого выяснилось, что именно он и есть живой классик, хотя сейчас уже полуживой, и то, что он классик, еще не более двух лет назад было совершенно неизвестно. Наградили премией, издательство-монстр напечатало две тысячи экземпляров. Журналисту Максимову поручили, пока не поздно, взять интервью.
Журналист Максимов специализировался на интеллектуальных разговорах. Его бросали туда, где нужно было понимать. За двадцать лет он застолбил нишу собеседника сложно устроенных людей.
Дотошно выловил из сети незаметные рецензии, скудную биографию, прочитал сборник прозы (понравилось), переговорил с Ильинской второй женой (бывшей) – да, талантливый, но тяжелый. Впрочем, она не видела его давно.
– Максимов? – Ильин помолчал в телефон. – Можно, я подумаю?
Максимов, разумеется, согласился. Ему показалось, что в интонации Ильина был смысл «вообще-то я вас презираю». Ильин же подумал, что, когда журналист сказал «конечно», он имел в виду «поторапливайся, скоро умрешь».
Начиналась холодная часть осени с вкраплениями зимы. Умирать в зиму особенно не хотелось. Ильин представлял себе замерзший грунт, как тяжело его рыть, как вокруг серо, – лучше бы без мероприятий. Максимов смотрел из окна такси на подмерзшие обочины в окурках и говорил под нос «н-да-а».
Посидели на кухне – чай, всё прилично (по слухам, Ильин выпивал). Максимов перешел от разведки к интервью и спросил о «секрете настоящей прозы», Ильин перебил:
– По мнению Померанца, Бог – как лампочка: светит всем. А иудеи, христиане, мусульмане видят свет с разных сторон. Только с чего он взял, что Бог похож на лампочку?
Ильин выключил кухонное бра, потому что появилось солнце:
– Пойдемте гулять.
Максимов присмотрелся: не хуже небольных людей, – возможно, даже лучше.
Клязьма текла метрах в двухстах от подъезда, за рощей из сосен. На реке были заводи и утки. Вода чертила кривые вокруг коряг.
На тропинке Ильин вдруг остановился:
– Я толком ничего не рассказал. Извините… Вот: дерево…
– Красивое? – предположил Максимов.
– Да нет, – Ильин вздохнул и пошел дальше.
На следующий день Ильин умер, а Максимов, когда это узнал, не испытал ничего, только увидел голову этого Ильина из полупрозрачного тумана, как у привидений, как она заполняет всю кухню, в которой сидит сам вполне реальный Ильин за чаем, в которой вчера светила желтая лампа, и единственное, что ословилось, – Ильин был похож на загримированного мальчика.
«Похож» – «был похож». Грамматика.
Люди. У одних видимое горе. У других нет. У кого-то кажется, что нет. Кому-то кажется, что у них горя нет, а на деле есть. Редкие снежинки на черной земле.
– Несчастный, – говорит на поминках фиолетовый литератор. – Вы знаете, в сущности он был очень несчастный.
– Что ты, Боречка, – возражает сосед. – Ему повезло больше всех!
– Это да, – легко соглашается Боречка.
Максимов перестал слушать и вспомнил слова Ильина: «Подумаю», – мол, соглашаться на интервью или нет. Вот и подумал. Максимов устал от поминочного ресторана. В душе чувствовался эстетический и метафизический протест. Который через минуту, конечно, остынет – хотя бы потому, что время протестов прошло.
…И портрет нарисуют позже – возможно, не при Максимове уже, понятно. Но сейчас он в удачной позиции – последним видел, говорил. Теперь нужны компьютер, заметки, дневники.
Обозначилась вторая жена Ильина – вернее, вдова.
– Почему мне не позвонили?
– Почему должны были? – спросил Максимов.
– Теперь я ближайший родственник, – это был полувопрос о правах на квартиру и остальное.
Из секретера вывалились бумаги. Видимо, их Ильин временно спрятал перед приходом гостя, чтобы скрыть беспорядок. Максимов подобрал их с пола, организовал в стопки. Листы А4, много карандашных записей.
Еще слегка пыльный ноутбук – Максимову вспомнилась детская поездка в Ялту, как зашли с отцом в дом Чехова, – там в кабинете стояла пишущая машинка. И этот ноутбук станет экспонатом – только вряд ли в однокомнатной можно организовать музей. Да нет, Ильин не Чехов… Вернее, никто не знает. Он подумал о папе, о лете, когда приехали в Ялту, как бродили, держась за руки, вспомнил свои шорты и сандали, яркое солнце и склоны, как в гостиничном номере он порезал ладонь консервным ножом и плакал, пока папа мазал царапину йодом и перевязывал бинтом.
На окнах цветы в горшках.
Выходя из подъезда, Максимов снова заглянул к консьержке.
В каморке пахло борщом.
– Приеду через неделю, – Максимов протянул ключи и 1000 рублей.
Консьержка кивнула.
– Вы не могли бы поливать цветы?
Консьержка замотала головой:
– Там был покойник.
Максимов снова достал бумажник.
Консьержка замахала руками:
– Нет, нет, нет, нет, нет.
– Послушайте…
– Я очень боюсь умереть.
Максимов положил на стол пять тысяч.
– Если бы деньги помогли мне не бояться смерти, я бы сама себе заплатила.
На вид ей лет восемьдесят.
Через месяц Максимов сыграл свадьбу. Невеста – студентка из его мастерской в театральном училище – моложе на четверть века. Максимов знает о том, что об этом могут сказать, обязательно скажут, что за этим стоит, что может стоять, и что ему, конечно же, всё равно. Седина и большой живот. Карьеризм молодой провинциалки. А вдруг настоящая любовь. Да нет… Психоаналитически – налицо повторение сценария, виток спирали, ведь и прежние жены были сильно моложе, и всех он (говорил, что) любил, и всех он (говорят, что) оставил. И так далее.
И так далее… Но насколько еще далее? С женой они ходили под соснами на Капри, пили вино, дышали морем, любовались закатами. С которой? – Да с любой. Это могло быть (или было) с любой (одной) из них. Проснувшись в гостиничном номере, он подумал, что, когда всё закончится, всё так и будет продолжаться, – свадьбы, Капри, усталость, претензии, развод, снова закаты и море, и так круг за кругом, виток за витком. По утрам он с любопытством смотрит на спящую в подушках молодость, на свои ступни, отекшие за ночь, как он шлепает ими по приятной прохладной плитке в туалет, как мочится, и иногда в такие минуты почему-то тихо радостно хохочет.
На интервью в студию пришел финалист премии «Роман года». Он молодой, в очках модной геометрии, в продуманно порванных джинсах. Максимов спрашивает, как требуется, о великом и вечном – и тут же о его книгах, создавая нужную аберрацию. Иначе не было бы этого кресла, бессменного авторитета, издательств. Капри, черт побери.
Подумать только, в тридцать пять лет уже написал больше Чехова и Бунина вместе взятых. А стихов – больше, чем Пушкин. Финалист отвечает логично, аккуратно. Максимов желает ему «дальнейших творческих удач».
Незаметно прошли двадцать лет. Максимов сидит в студии – теперь уже он – гость. Ради него светят софиты, ради него собрались люди.
Максимов заметно похудел, упростился по-стариковски. О былых похождениях забыто – теперь в нем видят мэтра телевидения, критики, театра. Чувствуется – его любят.
Приятно отвечать на вопросы. Неприятно, что в передачу «Линия жизни» приглашают, когда думают, что всё.
Рассказывает, что знал многих. О былых встречах, спектаклях, интервью… Вдруг спрашивают про Ильина. О нем ведь так мало известно. А он вспоминает что-то давно забытое, но как будто рядом, как бывает, когда много времени под тяжестью спрессовывается. Неполитые цветы. Дал консьержке тысячу…
– Ильин был… знаете, каким…
Максимов вспоминает: лето в Ялте, он с папой, машинка Чехова и порез ладони.
Он плачет. Публика аплодирует.