Отрывок из романа. Пер с укр. Владимира Пимонова
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2021
Перевод Владимир Пимонов
Часть первая. Гондвана
1.МИСТИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА С КУЦЕМ
– Тётка просила, и я прошу… Дядьку, не подошли бы вы завтра… копать могилу для моей мамы?.. – просил семнадцатилетний парнишка Андрей Наюк, будто приглашая на свадьбу, мужиков из своего села Гондвана.
Никто, однако, не соглашался.
Миша Ленин сказал, что у него жена на сносях, а потому нельзя могилу копать… Геник Грухалюв – что заболел, Степа Гилышин – что как раз в это время должен быть на мельнице, он там записан «на очередь»… Словом, выходило так, что в селе все калеки, неженатые, «беременные», и вообще – очень занятые добыванием или молотьбой насущного… А потому женщину, учительницу начальных классов, которую все любили и уважали при жизни, казалось, сама сырая земля принимать не хотела. Хоть бери и сжигай её, как предки-язычники делали.
Жестокое ярмо единобожия породила в душах жителей Гондваны столько суеверий и мифов, что их с лихвой хватило бы на всех богов, божков и божеств из мифологии далеких предков.
Андреева тетя – женщина с мужскими глазами, – которая уже давно жила в городе и почти не чувствовала неписаных законов села, не сдавалась:
– Не верю, Андрей! Не верю! Скажи, что магарыч будет, как надо. Иди. Ищи, – сама же она занималась суетно-печальными похоронными церемониями.
Первая сентябрьская влажность пронимала все сущее вокруг, а тронутую болью, шокированную душу просто свёртывала в вязкую серебристую дырку – словно ядро атома урана.
Всё ложилось спать.
Наюкова мама спала на широкой лавке в родительском доме вечным сном.
Рожденный в селе Наюк, воспринимавший почти всех здесь как свою родню, не знал, куда идти. «Самому выкопать, что ли?» – уже подумалось ему. Он еще раз посмотрел на размытый черным вином ночи горизонт: взгляд зацепился за похожую на динозавра фигуру экскаватора между его селом Гондваной и соседским – Лавренцией.
Но самым странным было то, что «динозавр» по-мультяшному склонился книзу, будто ел… траву или пил кровь, ведь сквозь красно-мистическое органическое стекло умирающе-воскресающего Солнца не разберешь – травоядное или плотоядное это чудовище.
Андреево тело потянулось за его душой туда, в направлении Лавренции, и незаметное для самого себя встало перед огромным экскаватором, на котором самодельной кириллицей было написано: «КАМАЦО».
Рядом стоял молодой, лет тридцати, мужчина с настоящей огромной сигарой в зубах. Его белые перчатки, белая рубашка, красный свитер и белые носки из-под остроносых туфель выдавали то ли местечкового аристократа, то ли центрового пижона. Недоставало лишь крылатой шляпы и белого шелкового шарфа.
– Добрый вечер, – поздоровался Андрей.
– Привет, – ответил пижон, оценив явленный из толстого вечернего тумана объект. – Экскаваторщик, – произнес так, будто это должно было означать что-то типа… «авангард», «модернист»…
– Копаете?..
– Исследуем. Копаем.
– Ну-ну. А что?..
– Твердь. Твердь. Труба – наше дело.
– Мелиорация? Опять?..
– Вы что, не знаете?
– Что?..
Экскаваторщик ловко вскочил в пасть «динозавра» и достал отсюда газету «Незалежність», где на первой странице под заголовком «Хорошее дело» была напечатана информация: «Вчера глава райгосадминистрации Николай Дремлюга подписал соглашение с фирмой Tigriss (“Тигрис”) о газификации сел Гондвана и Лавренция до сентября 2003 года. По этому случаю состоялись торжества во Дворце спорта. Всего в районе уже проложено 700 километров газопроводов, а природным газом пользуются 77 населенных пунктов».
– А на тебе! – прочитал заметку Наюк.
– О.
– А вы здесь что, мозолитесь?..
– Не то слово. Вкалываю.
Внешний вид экскаваторщика, его манеры никоим образом не свидетельствовали о том, что он прирожденный, продвинутый и додельный трудяга «от сохи», ведь Наюк вырос с такими и чувствовал их своим остистым позвоночником. И все-таки в этом «чужом» было что-то блестяще-бесхитростное, безумно-блаженное, даже киношное, влекущее. Поэтому Андрею не хотелось уходить от странного экскаваторщика, а наоборот – потянуло открыть ему свою утомленную бессонную душу. Не для помощи, даже не для соболезнования, а так как-то – для проветривания:
– А я вот маму предаю земле… – проговорил он. – Умерла. Обошел все село. Все заняты… Брожу вот.
– Беда, – посерьезнел аристократ. – Смерть родных, самых родных – это беда. И я тебя не утешу. Была бы проблема: со здоровьем нелады – то легче, то проблема… Ее решают. Все другое – это жизнь. Её живут и забавляются ею, играются. А смерть – беда. Сочувствую, – экскаваторщик подал руку парню, неожиданно крепко пожал его ладонь, неуклюже протянутую… – Некому могилу, говоришь, выкопать… Кх. А машина эта, – похлопал экскаватор, как коня-динозавра, – …зачем?
– Да…
– Эта японская техника точная, как скальпель. Тебе даже не придется лопатой подправлять. Разве что для порядка… поскольку для мамы… Где будем делать… яму?
Предложение было настолько неожиданным, деловым, что холодный комок в горле Андрея, как обида на все село, на весь черный мир, растаял-растворился под большим телячьим сердцем-солнцем.
– Да там, на могилках… возле прадеда с прабабушкой, где вся наша семья. Недалеко отсюда.
– Ну так поехали. Садись.
Андрей залез в «динозавровый» живот.
– Мы из переселенцев по маминой линии. Деды не хотели, чтоб их тут закапывали. Всё надеялись вернуться домой, за Буг… к Богу. Не судьба… Возвращались Домой, где Дом пишется с большой буквы.
Наюк задумался. Для своих семнадцати лет он уже пережил несколько бед – похоронил родных ему по крови людей. Но это было самое ужасное – похороны мамы. Бледный и оцепеневший, он сидел около горделивого внешне экскаваторщика и смотрел в даль, глубокую даль.
– А как… тебя зовут? – неожиданно для самого себя спросил он парня.
– О… меня называют Феофаном. Феофан Куць.
– А меня – Андрей Наюк.
– На что?..
– На-юк. Фамилия такая: На-юк. У нас здесь многих людей на – ук-юк: Романюк, Глинюк, Петрук, Шевчук, Гнатюк, Павлюк… А я, мы просто – Наюк.
– Надо же.
«Динозавр» подходил уже к кладбищу, и Андрей засуетился:
– Мои похоронены с краю, возле новых могилок, поэтому выкопать будет просто, ведь так не поехали бы через могилы. Тут налево, налево чуток… вон возле белого полотенца на дедовом кресте.
– Вижу.
Куць рулил не совсем уверенно, но осторожно, поэтому сомнений не было, что свое дело он сделает. Мощный прожектор «Камацо», немного поборовшись за власть на кладбище с полнеющим месяцем, нащупал седеющую от вечерней росы траву и словно углубился в нее, словно уже копал светом. В объемной кабине экскаватора запел комар и сразу же бескровно затих.
– Вот он, твой крест, – Куць нацелил прожектор как раз на вышитое ветром и дождем рушник на могиле. – Копать?
– Ага. Вот здесь, – Андрей выскочил из Динозавра и стал развязывать белое полотенце с красно-черными каплями нитей на нем.
– Зачем?! – крикнул Феофан.
– Буду им метить территорию могилы. – И сразу же припал к земле. – Здесь должно быть… голо… начало… к востоку солнца. – Начал придавливать рушник комочками земли.
– Отойди!
«Ложка» экскаватора величиной с ковш звездной Большой Медведицы упала на землю и откусила большой черный, мясистый ее ломоть, сразу же положив его сбоку с какой-то неславянской деликатностью, даже не испачкав полотенца.
– А видишь… – сам себе сказал Наюк. – Глубокая…
– Как тайна. Так, по инструкции, газовую трубу кладут… – заметил Куць. – А в длину?..
– Немного… Мама маленькая…
– Два метра будет. Включаю бортовой компьютер. Машина копает по заданным параметрам с точностью до сантиметра.
Ковш опять скальпельно полоснул тело матери-земли – аж застонали летучие мыши над кладбищенской сторожкой… еще раз, еще раз…
– О! – вскрикнул Куць. – Стоп. Компьютер показывает, там что-то есть… в земле. Жаль, в нашем секондхендовском «Камацо» кинокамера на ковше уже не работает.
Феофан спрыгнул на землю и подошел к свежевырытой могиле.
Андрей всё еще стоял на месте.
– А, ну-ка, взгляни, – сказал Куць.
Наюк наклонился к земле и положил на нее руки так, как кладут ладони на тесто сельские хозяйки.
– Что-то есть. Твердое…
– Дай-ка и я посмотрю, – подошел Аристократ. – Сейчас дам тебе лопату.
Вернувшись, к экскаватору, принес.
– На, пробуй поддеть.
Наюк взял и привычными движениями, нежно и сильно задвигал каким-то длинным предметом, поднял его.
– А, это же крест! – дотронулся предмета указательным пальцем и сразу же поплевал на него Куць. – А ну-ка, вытаскивай его на волю.
Наюк схватил находку обеими руками «за ноги» и потащил на золотеющую траву, приговаривая:
– Тяжелая, зараза… как оловянная… и распятие странное какое-то на нем. Будто птичка распятая, летящая.
Феофан подошел к кресту, взял у Андрея лопату и легонько поскреб ею по руке распятого. Царапина блеснула золотисто-кровавой речушкой.
– Золото?.. – недоверчиво взглянул на Куця снизу вверх Наюк.
– Золото, – с уверенностью знатока-золотостарателя ответил Куць. И, глядя на фигуру, продолжил: – Но это не Христос, это не Христос… А ну покрути, переверни… – Наюк покрутил. – Это, по-моему, Перун… Да-да… Это – распятый Перун. Художественное произведение. Где-то должно быть авторское клеймо, дата. Поищи.
Андрей в лунно-прожекторном свете дочистил распятие от песчаной земли и внимательно ощупывал его руками.
– Снизу смотри, возле ног, – подсказывал экскаваторщик.
– О, нащупал! – вскрикнул-вздохнул Андрей. Во. Что тут написано? «Ви-ди-бай, Бо-же». И две большие буквы «ХР»…
– А дата, дата есть?..
– Нет.
– Претензия на вневременность, бессмертие…
– И что теперь делать? – наивно спросил Наюк.
– Как сам думаешь?..
– Есть несколько вариантов.
– Правильно. Но, на самом деле, два. Хотя один…
– Отдать в церковь.
– Хах, – странным (для себя самого) смехом ответил Куць. – Какая же христова церковь это богохульство возьмет? Перун на кресте!
– Откуда ты знаешь, что это Перун?
– Так вот же на венке терновом написано!..
– Хи, а я и не вижу… Думаю, что-то он очень на моего дядьку Антона похож.
– Если нам нужны деньги (а по тебе видно, что нужны), то мы – партнеры, можем продать распятие: а – как золото, бэ – как произведение искусства из золота. Второй вариант в десятки, может, сотни раз более наваристый… Готов найти покупателя. Деньги – пополам. По рукам? – и Феофан Куць протянул белую утонченную руку сельскому парню.
– Хорошо. Но мне уже пора домой. Мама… Слушай, может, и ты пошел бы?..
– А распятие?
– Спрячем где-то здесь, в экскаваторе твоем…
– Это не мой экскаватор… Это, здесь – моя земля. Кроме кладбищенской.
– А экскаватор чей же?
– Люлика и Булика. Они торгуют заграничным секонд-хендом. О, заграница! Мечта о загробной жизни… Хочешь, я тебя потом с ними познакомлю?..
– Но это же земля колхозная… – удивился Наюк.
– Была когда-то, до развала Империи, а теперь купил ее я, а там, дальше… землю купил американец один, а еще дальше – немец… Через подставных лиц, естественно, поскольку иностранцам покупать землю наш закон пока еще не позволяет…
– Так почему она пустырем лежит?.. Непаханая…
– Так ее же экскаватор выпашет. Здесь газ будет проходить!
– Ну… – Зачем мне сеять и жать? За транзит газа денег будет больше, чем за все редьки, гречихи, пшеницы, что здесь вырастут. И затрат никаких… А может, еще свой газ здесь геологи найдут?.. Должны приехать.
– А… А что же ты здесь делаешь?
– Уже ничего, – Куць достал мобильный телефон, набрал номер и отменил машину, которая ехала его забрать. – Должны быть геологи… Но славянское слово… лирическое. Люлик и Булик завтра вечером еще технику кое-какую подгонят. Газовщики прибудут.
– Это ведь и наше село можно газифицировать! – воскликнул Наюк.
– И ваше, и Лавренцию, и другие села, через которые, рядом с которыми будет проходить газопровод.
– Но… мне кажется, что экскаватор стоит ближе к Лавренции, чем к Гондване…
– Не знаю… Какое село больше заплатит, к тому и будем прокладывать, а трубы от основной магистрали каждый пусть сам тянет к своей хате, как клоп к крови…
– О, то вы уже по блату проведите газопровод ближе к Гондване!
– Поговорим об этом позже. Давай докопаем яму, спрячем распятие и…
– Пойдем к нам… на похороны.
– Слушай еще, а кто твой отец?..
– Я его не помню. Он погиб в Афганистане…
Неожиданные знакомые докопали с помощью бортового компьютера яму, распятие спрятали под сиденье экскаватора, ключ от которого Куць повесил себе на шею; и они молча пошли в Гондвану.
2.СИМВОЛИЧЕСКАЯ НАХОДКА И ГОНДВАНЦЫ
В кирпичном, не самом худшем в Гондване доме, лежала молодая покойница, вокруг которой сидели ближайшие братья по крови и братья по судьбе – соседи, коллеги, друзья. Провожали душу в другой мир, не все и не до конца веря в его существование.
– Где тебя носит? – спросила, увидев Андрея, деловая и траурная его тетя.
– Яма уже готова, там, где мы и договаривались, – ответил парень.
Она недоверчиво посмотрела на нового знакомого своего племянника, но не сказала ничего.
– Это Феофан. Он… Газ проводит, – отрекомендовал Куця как можно проще Наюк.
– Сходи еще к Дремлюге, пусть привезут гроб и крест. Я всё заказала, – произнесла тетка и растаяла в желто-земляном вечере.
Те, что собрались сидеть всю ночь, лоскотали воспоминаниями души, темные от горя и ночи.
– Как я понял, ты остался сирот… фактически один, – Феофан посмотрел на Андрея, хотя обычно при разговоре он никогда не смотрел в лицо собеседника. – Что будешь делать? Школу заканчивать, как я понимаю, тебе нет смысла.
– Я же отличник…
– Это в советский период у тебя были шансы выучиться – и стать, как говорят, человеком. При теперешней анархии жизненная игра, лестница к небу-счастью имеет только две ступеньки: нижнюю и верхнюю. Или ты пан – или пропал.
– Пан-пропан… пан-пропан… – забормотал Наюк, имея в виду газ пропан.
– Да-да. Сейчас на газе держится всё панство мира. На нефти и газе. Когда-то земля была товаром.
– Ну и что ты предлагаешь?
– Предлагаю упасть на газ, нарубить «капусты» и – гулять, ведь тот, «кто понял жизнь, тот не работает».
– Гулять?
– А что ты здесь? Хозяйничать будешь? Сомневаюсь. Ты же кочевник, а не пахарь по крови. В людях я «понятие имею».
Все молчали. Всё молчало.
Во дворе Наюка как-то непривычно нездешне отозвался третий петух. За ним подхватились другие – в разных местах поселения. По всей видимости, наюков петух был для них главным.
Смотреть на покойницу было страшно. Если бы не случайный знакомый, Андрей был бы сейчас не таким… Этот Куць отвлек его от мамы, от горя-боли, от чего-то главного, глубинного, артезианского… Он давал какую-то фосфорную надежду, появившись будто бы из газовой более глубокой скважины, тянул за собой, от корня, от земли. И доводы его были логическими и романтичными одновременно. «Действительно, что же я буду делать теперь здесь, где все пропитано смертью и пустотой? – думалось Наюку. – Там…».
– То я слышал, что вы уже газ к нам копаете, – подсел к Феофану какой-то классический сельский дедок.
– Роем, дед, роем…
– Советы не провели газ, а самостейна Украина, смотри, дает… – продолжал дедуля, который, очевидно, был и ветераном труда, и войны, и вообще – бытия и, пройдя все стадии печали, стал наконец счастливым, простым и духовно сильным, как ветер, но небезразличным…
– Дает-дает, самостейна всем дает… – подвел итог Куць.
Дед, казалось, одним глазом засмеялся, а вторым заплакал. Пошаркал к дверям.
– Это наш пасечник. Его называют Прораб, – резюмировал его вход-выход Андрей. – Он как не пьет – то нормальный, правильный мужик… И пчелы его любят…
– А как пьет?..
– То пьяный. Надолго. Спит на пасеке. Любит дурачком прикидываться.
– Это давняя полесская привычка.
Наюк еще раз взглянул на маму и понял, что яблоко, которое подкатило к горлу откуда-то снизу, от предковских корней, сейчас разорвется, сочное, сладко-соленое. Что он уже не сможет контролировать эти приливы-отливы крови к сердцу, плазма которой недаром имеет тот же состав, что и вода моря… Поэтому Андрей неожиданно выбежал в утро и дал в саду волю… этому яблоку. Яблоко любило волю…
Вышитая крестиком космическая даль, как магнит, притягивала его и пугала, как кладбище, мистическая, полумертвая-полуживая, тайную страсть к которой он всосал с молоком Млечного Пути. Первые снежинки всегда напоминали ему цвет райских яблонь, под которыми думают о нем души его предков. А он, отравленный печалью, имеет от них единственную эту нежно-холодную весточку, которая растает от ласки и живет долго в безразличии.
Наконец, Андреева мука дошла до наивысшей ноты-слезинки – и скатилась в бездну, словно душа сделалась телом.
Ртутно-рябиновое утро росло в яблочно-синий день, день похорон Андреевой мамы.
Парень снова окунулся в похоронную ритуальную суету. Выполнял какие-то поручения тетки, ловил сочувственные взгляды односельчан и топил эти взгляды в земле. Рядом был его новый неожиданный знакомый – Феофан Куць, который ненавязчиво, но твердо звал его в другой мир, какой-то межевой пограничный мир между тем, – естественным, колыбельным, – который Наюк имел, и тем, куда вот сейчас идет его мама. Ведь у Андрея еще и в мыслях не было покидать свою Гондвану, в которой уже нет его мамы, которая вдруг опустела. Но родных, самых родных и любимых, теряли все, все… И все оставались тут, корнями нащупывая свои плоды. А этот Феофан ухватил за мизинчик – и словно предложил иной мир: более динамичный, более богатый, более широкий, более сладкий, хотя и не медовый. Полынно-медовым был мир наюкового детства, ранней юности. Теперь, будто стекло, невидимая, но конкретная, упала перед ним грань, за которой (он чувствовал интуитивно) должен стать более жестоким, более звонким, леденящим и вместе с тем – более человечным.
Благодаря Куцю стекло, которое принесло с собой смерть Андреевой мамы, становилось цветным: то солнечным, то фиолетовым, то маковым… Изменялось. Пенилось.
Парень завешивал его занавесками, вышитыми прабабушкой крестиком, но Куць трезвым, аж хмельным, дыханием, опять раздвигал их и предлагал тайну, которая, как электрический фонарь, казалась более объемной, более энергетической, чем полный месяц, даже чем Солнце.
Вплоть до самого кладбища, до ямы, выкопанной им же, Куць молчал. Лишь когда уже бросали комочки земли на опущенный гроб, спугнул более щедрую, чем слова, тишину: «Она заслужила покой». Причем ударение было сделано на слове «покой», на что местный интеллектуал-нелюдим Старун, который, очевидно, не мог не читать Булгакова, резко подойдя к нему, не согласился: «А что, света она не заслужила?».
Феофан развел руками, но не сник, а уверено, хотя вроде бы извиняясь, говорил: «Что же я сделаю?».
Умный Старун отошел, не споря, хотя с вопросительным затаенным знаком в душе. Тема была слишком принципиальной, чтобы ее решать. Тем более на скорую руку. А Владимиру Сергеевичу Старуну с тех пор, как он начал очень многое понимать, то есть ничего не понимать, вообще стало тяжело жить, очень тяжело. Стал келейником-отшельником – без женщины (она ушла от него), без хозяйства, только с видеомагнитофоном, огромным набором ностальгических кассет с наилучшими фильмами его юности, молодости, зрелости: «Прошлогодняя кадриль», «Весна на Заречной улице», «Служили два товарища»… собакой и котами. Он уже десять лет не выходил на люди, нелюдимый, затворник, келейник. Теперь вот вышел, нервный и задумчивый. Ему не понравился Куць. Но ему не нравилась теперешняя жизнь вообще. «Средневековье», – говорил он своей красивой разумной дочке – Андреевой однокласснице, – которая, проживая с матерью и отчимом, приходила к нему, приносила поесть «домашней» еды.
* * *
Возвращаясь из кладбища, люди заговорили о газе, о котором напомнил им экскаватор-динозавр.
– Говорят, мы на газе живем, – владелица магазина Дуська Гилыха подтянула к себе местного бизнесмена Григория Шубыка (обслуживал «по полной программе» одиночек, отдыхающих на сельском озере).
– Нет, что ты! Это газ через нас проводят с Маковеи. Ты разве еще не сдала деньги на трубы?..
– Да сдала, сдала… Все уже сдали. Наюки только остались. Не до того им было с теми смертями, похоронами.
– Может, как-то селом поможем парню? Сирота…
– Я не против.
– Что-то придумаем…
На похоронах мамы Андрей первый раз напился. Выпить ему советовали все, но налил Куць.
Асфальтовая дорожка от хаты пахла свежей смолой. Впервые в жизни так странно ничего не хотелось. Даже дышать не хотелось. Руины колхозного туалета напоминали руины Херсонеса, которые он видел когда-то на школьной экскурсии. Слышались голоса античного моря, черных чаек. Наюк встретился глазами с Наталией Старун – своей одноклассницей, дочкой Старуна-затворника, застеснялся, почти отрезвел, ведь давно и трепетно платонически-сократично любил ее, а она, загадочная, красивая, не «такая, как другие», кивала, обещающее звала. Вот и сейчас улыбнулась – и растаяла.
Андрей болезненно, острее всего в жизни почувствовал, что любит ее, как… разве что природу своей Отчизны, маму…
«Такую ухватишь, но не удержишь», – случайно услышал, как физрук говорил молодому физику, когда Наталья в одном купальнике танцевала под луной там, на море, возле Херсонеса… Андрею захотелось удержать. Больше того – он чувствовал, что удержит, что она – его судьба. Тогда, у моря под звездами, он, переполненный несказАнным, стал писать стихи – не разбивая их на строки, а записывая так, как прозу, как письма к самым родным людям…
Перевод с украинского Владимира Пимонова