Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2021
| * * * А моря нет, как не бывало Андрей Болдырев Море есть, но не видно отсюда – заслоняют Воронеж, Ростов – журавлиного пункты маршрута, остановки ночных поездов. И бывает, что в пыльном предместье как-то вдруг, ни с того ни с сего ты подростком за тысячу двести километров почуешь его. Различишь, еще не узнавая, глуховатый ракушчатый звук. Рядом станция здесь узловая пропускает составы на юг. Как в плацкарте – на перышках вострых под щекой – неустойчивый сон. За Азовом меняется воздух, насыщается солью озон. Поутру задувает с пролива, еще тусклые звезды видны, и покачивается крапива слева у станционной стены. * * * Стрекоза отлетает своё, но едва ли исчезнут стрекозы. Заполняются прочерки в перечнях у бытия. Всё тучней виноград, напоследок вбирающий солнце и грезы, так ли важно, я выпью вино потом или не я. Вечерами клубится туман, а наутро ржавеют вершины. Холодок по хребту ощутимее, что уж скрывать. Это осень спускается с гор, продираясь сквозь дебри ожины, чтобы утлые листья с прибрежных платанов срывать. Уже музыка раньше смолкает в ночных ресторанах вдоль бухты. Убавляют кондиционеры капель и не слышно цикад. К сентябрю себя чувствуешь здесь старожилом как будто, хотя взял эти месяцы, как гидроцикл, напрокат. И пока я среди тех, чьи смуглые бедра, предплечья, ключицы покрывает неспешно соленым налетом волна, – у кого накануне зимы, у какой стрекозы научиться красоту удержать мне, в которую смерть вживлена? * * * …цветочка уж нет! Батюшков Еще зачем-то помню, как цвели под окнами пионы, и бронзовки возились сонно в их полнокровных лепестках. Лежала вся моя земля как будто в праздничных обновах белесых, розовых, бордовых до самой груды горбыля. И запах в солнечные дни безветренные плыл над грядкой щемящий, душновато-сладкий, июню тленному сродни. Теперь пионов нет, щавель разросся дикий (или щавель), чей год от года сухощавей лист, и лютеет муравей. И время растворяет те приметы с хрупкой сердцевиной в своей, не знаю, муравьиной щавелевой ли кислоте. * * * Счастья нет, но есть зима и море. Долго-долго ехали на юг. Паузы в ненужном разговоре заполнял колесный перестук. Взяли чаю у широкоскулой проводницы, но не стали пить. Всматривались тщетно в тьму за Тулой, в Курске выходили покурить. Бабы на казачьем полустанке продавали рыбу и вино. Ветер пахнуть начинал с изнанки водорослью, преющей давно. Будто из тяжелой серой пряжи море ткал отлаженный станок, и сукно шинельное на пляже собиралось складками у ног. Древние скрежещут шестеренки, проворачиваются валы. На бесхозном лежаке-шезлонге рядом посидим невеселы. День кончался, нависала морось, и, ладони спрятав в рукава, мы безлюдной набережной порознь уходили. Года через два я ракушку за подкладкой куртки вдруг нащупаю и пальцы обожгу. Волны волокли медуз, окурки, перья чаек, щепки, шелуху. * * * Скоро они улетят (отсалютуют ружья) – отогревать утят у континента в подбрюшье. Нам у них не одолжить крыльев для перелета, мы остаемся жить в этом времени года. Что ж, постоим на мосту, птицам покрошим хлеба. Речка бежит в Москву, забирая налево. Вот на одном берегу ивы затрепетали, a на другом – не могу я различить детали. Туч наползает гряда медленно из-под Лобни, яузская вода их отражает подробно. |