Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2021
1
На станции Исани, как это делают все в Тбилиси, я сел в такси и поехал в Телави, ну что значит такси, набирают четырёх в машину и едут. В дороге я быстро сдружился-сболтался с человеком Кахой, и проехав Телави насквозь, мы приехали в село Ожио к его родной тёте Кетеван. Родня удивилась, увидев, как Каха высаживает меня с рюкзаком, но делать было нечего. Собрали стол, на моё счастье у меня был кофе из Израиля и еще подарочки. За столом я стеснялся, что Каха понял по-своему и сказал фразу, оставшуюся со мной навсегда: «Давид! Люди бедные, мяса не будет, ешь что дают». Так мы прожили три? четыре? дня, я гулял по окрестностям, Каха был алкоголиком, это кроме психических явлений и отклонений, была осень, был праздник Алавердоба – в честь величайшего храма, стоящего посреди Кахети. С утра я уезжал очень просто автостопом до Алаверди, там я пил с любой компанией и фотографировал. Помню скорбно-надменного юношу с тяжкой фамилией Багратиони, в другой раз праздновали день рождения девушки Теоны, так совпало, и мне жаль, что не получилось портрета, достойного её юности и красоты. Играли музыканты, когда я пересел к другой компании, там удивились – как они тебя трезвого отпустили? Ничего себе трезвого, я был в дым, но именно тогда и сделал лучшую свою фотографию с таким же пьяным чудовищем. Возвращался в Ожио, хозяйка Кетеван стелила мне рядом с телевизором, и не было ничего лучше этого бормотания грузинского сериала. Мой друг Каха, с ним мы тоже бродили, «где больше неба мне, там я бродить готов», вернее, его влекло исключительно пьянство, что было нетрудно найти, ещё Каха спросил меня – как это я не испугался с ним ехать с его блатной рожей, тут он себе льстил, он был в тюрьме, но остался ребёнком и ебанатом. Ситуация была такова, что родня его кормила-поила (и меня заодно), но денег ему не давали ни тетри, поэтому я увёз его в Тбилиси за свои, попрощавшись с хозяевами. Не успели мы толком отъехать, как у маршрутки лопнуло колесо и Каха вдохновенно предложил ехать не в Тбилиси, а в Матани, огромное село, где у него тоже друзья детства. Так мы и сделали, и дальше в Матани было прекрасно и свои приключения.
2
Самое пронзительное из Грузии – мы съезжаем с Карсани, Ника за рулем, и прямо напротив нас Джвари, на уровне глаз невероятный Джвари, в машине играет Хвост: «не закрывайте личико тряпицею, ведь ничего вам скоро не останется» и дождь. Мы пили и ели с Ушанги, Никиным дядей, в полузаброшенном Карсани наверху на горе с живыми и мертвыми.
3
Я слез с маршрутки, чуть не доехав до перевала. У меня был чайник, и мне захотелось сделать чай на костре. За перевалом была уже Аджария, я пошел вверх подальше от шоссе, нашел ручей и дрова, и тут пасмурное небо начало капать, но я все-таки выпил чаю. Упаковался и едва успел дойти до каких-то советских развалин, как хлынул настоящий дождь. Машин никаких не было, я стоял под навесом и сочинял стихи. Все позабыл, кроме строчки «он теперь повсюду бродит как упавший самолет», тут на перевал взобрался фургон с коровами и взял меня тоже. Страшная дорога петляла вниз, склоны зеленели вокруг, коровы дышали мне в спину, потом я пересел на маршрутку и доехал до Хуло. Надо было искать ночлег, я бродил по городку и спрашивал, где бы остановиться за деньги. Старый человек пошел было со мной, чтобы помочь, но, узнав, что мне нужно всего на одну ночь, сказал – да ночуй у меня, без проблем! Мы вернулись в его большой дом с садом, туда же подошел сосед, бывший борец, бывший, потому что сидел, хотя видно было, что это сильный боец. Узнав, что я из Израиля, он стал уговаривать меня посодействовать ему выступать уже за мою страну, такого я не мог обещать, но он все равно повел нас с Гиви, так звали моего хозяина, к себе. Накрыли стол, и мать спортсмена, красивая как царица, подавала все новые блюда. Потом перешли обратно к Гиви, но я уже выдохся, мне отвели большую двуспальную кровать сына хозяина, который где-то отсутствовал, и сквозь пьяную дрему я слышал продолжение застолья. Вдруг зажегся свет, и на пороге комнаты застыл человек, явно удивленный и недовольный. Это был вернувшийся сын, и прежде, чем он успел что-то натворить, я быстро сказал – я гость Гиви! Это волшебным образом сняло все вопросы, а назавтра мы с Гиви гуляли и пили пиво и даже съездили на канатке через необъятный провал ущелья на другую сторону над пропастью. Советская канатка исправно работала, хотя одна из женщин, наверно не местная, легла на дно кабины и дрожала, пока мы переползали через бездну. В час дня должен быть автобус на Батуми, время у нас было, и мы пили пиво везде, где им торговали. С нами была родственница Гиви, девочка Лина, она пиво не пила, но прекрасно добавляла к нашей компании, так мы радовались жизни, пока не оказалось, что автобус уже ушел. Но не беда, через час или два должна была приехать маршрутка, мы переместились поближе к остановке, чтоб не прозевать и этот транспорт, и там я их сфотографировал, Гиви и Лину. А все следующие приезды в Грузию я привозил напечатанные карточки для них и для Эдика в Абастумани, но больше в тех местах не оказался.
4
Рига в 1999 году, наш годовалый Данька остался с бабушками в Иерусалиме, а мы заплатили людоедские деньги – по 600 тогдашних баксов за билет и улетели в Юлины родные места. Чудесная хорошая Люся, подруга Юлиной мамы, поселила нас у себя в старом доме, мы были молоды, прекрасны и излучали обещание чего-то. Юля была гений фотографии, а я вообще талант, ну кроме денег, но денег в Риге особо и не требовалось, там были латы и сантимы, и можно было, в общем, всё. Мы сидели в случайном кафе – три ступеньки вниз от тротуара, и пили мартини по 20 сантимов рюмка, закусывая крохотными пирожками с начинкой. Еще пара мартини, и смысл жизни начинал проступать сквозь эту стеклянную дверь и ступени, словами не ухватишь, но он просто был. Старый город без туристов, а в нем книжный магазин, где я нашел «Представление» Бродского с фотографиями Олега Смирнова, вещь, оставшаяся с нами на всю жизнь. Юля повела меня на Красную Двину, лихой район и родину её папы. Там мы нашли свою фактуру, а цыган Виктор позвал нас в дом. Внутри барака женщина мыла ноги в тазу и мило поздоровалась, а Витя послал кого-то за коньяком. Про свою жизнь он сказал просто – ворую, а что поделаешь? Я переживал, что наша фотография как-то зависает, нет чего-то нужного, и пошел на прорыв: заставил себя и Юлю встать в 6 утра, мне казалось, что таким способом у нас все получится. В осенней предрассветной мгле мы пошли на Московский Форштадт, еще одно дикое место, шел дождь, и кроме одного мокрого пса не было ни души, на наше счастье нашелся притон с забулдыгами, где мы и добили этот сейшн. В вылазках на природу мы встретили братьев рыбаков на реке Лиелупе, два добрых старика из латышской сказки, они спокойно позволяли себе не хитрить и не притворяться, и я подумал – почему я не могу быть таким прямо сейчас? А потом мы поехали в Елгаву, сели на электричку, опять попали в дождь и переждали в каком-то кафе, погуляли, а когда пора было думать о возвращении, Юля решила найти своего отца. Она его в жизни не видела, и сейчас к ней пришла отвага на этот поступок. Мы зашли в справочное бюро, потом в паспортный стол, где нам выдали адрес и сказали что-то ободряющее, типа освободился, прописался у матери и так далее. В дряхлой засраной пятиэтажке мы поднялись на пятый этаж, Юля позвонила, а я стоял рядом. Дверь открыла старуха, значит Юлина бабушка, и за ней вышел мужчина. Вы Владимир Комиссаров? – спросила Юля. Он кивнул. А я Юля Комиссарова, – сказала моя подруга. Он схватился за сердце прямо в дверях, высокий, еще не старый мужик, и видно было, как он ох*ел. Внутри первое, что меня ударило – на буфете стояла цветная карточка малыша, нашего Даньки в Иерусалиме, мой сын тут в квартире на краю Елгавы. Для нас зажарили рыбу, Володя был рыбак и умелый дядька, он заставил нас взять в подарок хлебницу из березы, которую сам сделал на зоне, с красивыми узорами, выжженными паяльником, образец народного творчества. Они с бабой Лидой очень настойчиво уговаривали нас остаться ночевать, и я соврал что-то дикое, вроде что нам обязательно надо выгулять кота в Риге. Володя пошел нас проводить и бежал с нами на последнюю электричку, несмотря на больное сердце.
5
Я повесил в кампусе объявление, что сдаю комнату, и вот он позвонил. Договорились, что он придет посмотреть, и он спросил – а ничего, что я слабовидящий? Я сказал – ничего, и мы стали обитателями одной квартиры. В первую же встречу оказалось, что его ярко-бирюзовые глаза – это стекляшки, он был слеп от рождения, мой Сергей из Андижана. Их родилось двое недоношенных близнецов, и советская медицина сожгла их кислородом в инкубаторе, брата насмерть, а Сергею убили зрение. Главное, что поражало в общении с ним, что не было никакой лакуны или пустого места в его сознании, он знал про эту реальность не хуже нас, зрячих. Он был горд, независим и добр с теми, кто этого заслуживал. Еще у него был этикет не русского, а восточного человека, он предпочитал не брать, а давать. На кухне мы ужинали и вели разговоры, кстати, он был совершенно самостоятелен, включая поездки в университет. Когда у него появилась собака-поводырь, стало еще лучше. Однажды охранник в кампусе пошутил от скуки – хорошая собака! И сосёт тоже? Маленький Сергей взял его на ощупь за грудки, и гнида охранник усрался – я пошутил, пошутил! – заспешил он, чуя скандал или чего похуже. Сергей рассказывал про детство и интернат, про свою взрослую подругу там в Андижане. Ты её любил? Я её еб*ть любил, – сказал он. Мы договорились, что раз в неделю он будет вызывать проститутку. Не хотелось, но он меня убедил, что все будет путем, и он за ней уследит, если что. Я или уходил или закрывался в своей комнате, но однажды не утерпел и глянул в окно, когда Сергей спустился её проводить. Они стояли внизу и разговаривали, пока за ней приедут, это была юная стильная девушка с красивыми волосами. Ходила к нему и другая знакомая, вот её я всерьез опасался, она взяла у Сергея деньги в долг и возвращать не собиралась, а отдавала ему понемножку натурой. Я говорил с ним о пространстве, о слепоте, о снах и цвете. Он знал всё, и как я уже сказал, его ум воспринимал мир целиком. Я давал ему ручку и лист бумаги, и он рисовал не как взрослый или ребенок, а неким третьим образом. Я попросил его, и он фотографировал, направляя фотоаппарат на объект съемки. Когда ко мне приехала из Москвы гостья, он исчез на неделю к родителям в Сдерот, хотя мы так не договаривались. Потом я уехал на год, а Сергей остался с новым квартирантом Абрашей и сумел ужиться с ним тоже. А потом вышло, что ко мне решил въехать отец, и пришлось Сергея выселять, на мое счастье нашелся вариант, и все обошлось благополучно. Сергей окончил курс и стал массажистом, для диплома ему нужно было набрать стаж, и он звал на массаж своих знакомых. Это был наш первый телесный контакт, когда он меня щупал и разминал. Под конец он сказал – я думал, ты более мощный, Давид.
6
Галка. Я увидал ее на иерусалимском дне рождения у одной подруги, и потом уже, когда всё закрутилось, Галка сказала – а зачем ты на меня смотрел глазищами? А я и не знал, что смотрел. Мне было 24, а все остальные были старше. Оттуда со дня рождения всей компанией поехали двумя машинами к Галке – делать оргию. Взамен оргии мы с Галкой залезли вдвоем в ванну, и она, гладя мой стоячий х*й, говорила – подожди, и мы, обмотавшись одним полотенцем, протанцевали мимо гостей в спальню и там случилось. Поутру часть гостей рассосалась, осталась одна пара, муж и жена. Та, добрая душа, просила Галку – ну дай моему мужу, а то у меня менструация, но Галка залезла ко мне на полати, у нее в квартире были самодельные полати, она была мастер в любой области, и вынула из меня еще любовь. Потом, заехав домой к родителям, я пел «За что ж вы Ваньку-то Морозова, ведь он ни в чем не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват», так что моя мать спросила – а кто это «она»? Но я только ухмылялся и пел дальше. Потом оказалось, что Галкин Гриша принял это близко к сердцу и обвинил Галку, что та влюбилась, и ушел от нее. Я-то точно влюбился, такого у меня еще не было. Была ли она бл*дью? Ну еще бы, конечно была. Но главное – она была Женщиной. На вечеринке у Генделева она танцевала с какой-то девицей и целовала ее взасос, я от горя уехал ночевать к себе, а утром Галка, свежая как заря, приехала и вынула из меня примирение в виде любви и еб*и. Не менее сногсшибательными были ее рассказы, у меня взяло время понять, что не нужно в них верить, это был вид творчества, перетекавший в жизнь и обратно. Так, однажды мы вернулись из Тель-Авива, дверь в ее квартиру была разбита вдребезги, а внутри все перемешано, как в стиральной машине, и Галка сходу заявила, что это месть отца ее малолетней любовницы. Потом, в минуту слабости, она мне признается, что школьницу любовницу она выдумала, как и пожилого богача ёб*ря и многое другое. Про ее детство генеральской дочки я не знаю, где там быль, а где нет, одни ее рассказы про любовь с Генкой Снегиревым, ярким персонажем московской богемы, ему посвящена эпиталама Хвоста «я говорю вам, жизнь красна в стране больших бутылок». Если верить Галке, при ней Генка с собутыльником убили и расчленили человека прямо на Генкиной хате, а ее, девчонку, привязали к батарее, чтоб не проболталась. Уже сильно потом, попав в Москву в 93-м, я подружился с Ниной, и она дружила с Генкой, пожилым алкоголиком. Мне было интересно, и я попросил свести нас. Генку я так и не увидел, хотя Нина сказала, что передала ему, что приехал из Иерусалима человек и хочет с ним встретиться. На что Генка будто ответил – это Давид Дектор! Ну, может, и так. Она была керамистка, замечательный мастер, глина у неё прям-таки оживала, но всерьез её интересовала только е*ля. Еще у нее был сын, десятилетний Гуля, который сначала меня ненавидел, лежал ничком на кровати и говорил: «пусть он уйдет», а потом мы подружились. Галка была хорошая добрая мама, в меру беспомощная, как всякая мать-одиночка. Семья бывшего была с ней на ножах, хотя в ребенке участвовала. Когда нужны были деньги, Галка садилась за швейную машинку и строчила для модных магазинов, она была действительно гений любого труда. Мне она сшила каратистский доспех, а, увидев связанный ею свитер, моя сокурсница спросила – это кто ж тебя так любит?! Еще была её великолепная щедрость, однажды в Тель-Авиве мы встретили мою бывшую любовь Аньку, сели за столик в кафе, и Анька стала рассматривать Галкины руки в кольцах и перстнях, было на что посмотреть, и Галка сняла перстень с камнями и отдала Аньке. «Сумасшедшая», – скажете вы и, может, будете правы. Но до Галки вам далеко. Другой мой приятель, Борька, поехал к ней в Норвегию. Тут нужно сказать, что у Галки был муж-норвежец, не отец ребёнка и не тот Гриша, а муж, с которым она познакомилась в борделе, если верить её рассказам, опять-таки. Муж был максимально удаленный, одно время она мечтала, что я и она поедем к нему в Китай, он был китаистом или вроде того. Кстати, в квартире у нее были китайские редкости от этого мужа. В Китай мы не поехали, а Галка взяла и уехала в Норвегию, куда к ней поехал Борька. Она его быстро выгнала, и он хлебнул лиха, но до этого прислала мне фотографии (она была еще и фотограф) где Борька голый ничком в снегу, и я за него заволновался. Еще до отъезда она связалась через Борьку с блестящим тель-авивским чуваком Сааром, он был гей, но для Галки изменил образ жизни и быстро умер, не обязательно из-за нее, может, так совпало. При ее великом на меня влиянии, одно я сделал, чего у неё не было – мы пошли в пеший поход и спускались два дня по ущелью от Цфата до Кинерета. Поход был замечательный, а утром второго дня она призналась мне, что всю ночь онанировала, а я спал как сурок в своем спальнике.
7
В Аммане я гулял в районе старых вилл, меня поразило их сходство с иерусалимскими домами в Рехавии, те же сосны и торжественный уют особняков, сменивших владельцев. На одном из домов была табличка – общество Советско-Иорданской дружбы, и я зашел. Внутри был хаос с книгами на полу, и какие-то люди не то выносили, не то выбрасывали все содержимое. Книгами я, естественно, занялся, нашел альбом че/бе фотографий церквей Грузии издательства «Аврора», Ленинград, и с альбомом в руках спросил у тетки, которая там распоряжалась, – нельзя ли мне забрать эту книжку, раз тут и так все выносят. Тетка, мы перешли на русский, московская татарка Алия, сказала – да берите, конечно, и мы продолжили знакомство. Дальше она на автомате решила, что я грузин и поинтересовалась – а откуда вы из Москвы? – С Гидропроекта, – сказал я по старой памяти, меня увезли в Израиль в 75-м году с улицы Врубеля. Я тетке понравился, а некоторую мою сдержанность она поняла как дань моменту, дело было после войны России с Грузией, и она щедро решила эти трудности – да я понимаю! – сказала она, – это не важно! Она пригласила меня домой на ужин, речь не шла о бл*дстве, у нее были дети и муж, публичное лицо в местном социуме. Алия была добрая баба, истосковавшаяся по новым людям, тем более, по красивым грузинам. Мы договорились, что она меня заберет в семь вечера с третьего кольца, надо сказать, что Амман и его топография делились на круги или кольца, и расстояния были чудовищными, не чета Иерусалиму. Она приехала на супермашине, советском ЗИЛе, понты дороже денег, и мы долго ехали по вечернему Амману до ее дома, там она позвала соседку, тоже из России, мы пили виски, а дочка Алии, яркая девочка, знавшая русский и арабский, пела на гитаре свои песни, пока сын лупил мячиком на фоне сестры прямо в квартире. У меня есть эта фотография, но я ее не покажу, не сейчас. Песни были хорошие, потом пришел муж, чуть-чуть удивился нашей компании, но присоединился к застолью, он, кажется, был умнее Алии, его брат был членом парламента, он расспрашивал меня, пока мне не надоело шифроваться, и на вопрос – а где я учил арабский? – я сказал – в Иерусалимском университете. Тут возникла пауза, все осмысливали и переваривали эту новость, но уточнять не стали, вечер продолжился, а обратно меня отвёз уже он, не выкинул по дороге, и надо сказать, что иорданцам вообще присуща способность поступать по-человечески, не в обиду нам остальным будь сказано.
8
Я возвращался из четырнадцатимесячной поездки в Азию. Из Индии я попал в Париж, далее – Иерусалим. Считая дни до встречи с матерью, я так и сказал моей парижской подруге – через три дня я увижу мою мать! И тут меня нашел отец, он летел куда-то с пересадкой в Париже и захотел встретиться. Не то, чтоб мне хотелось, честно сказать, вообще не хотелось, но ничего не поделаешь. Никаких мобильных в помине не было, год был 1989, я даже не помню, как мы договаривались, но мы встретились и выпили пива, не важно где, ему пора было в аэропорт, мы спустились в метро и разобрались в направлениях – кому куда. С некоторым облегчением я обнял его на прощание и опять стал один и свободен, как привык за время странствий. Я стоял и ждал поезда внизу на перроне, там были сквозные платформы, попроще, чем в Москве, и вдруг, среди пассажиров я увидел моего отца! Он стоял на своем перроне и тоже заметил меня, и мы стали махать друг другу через рельсы, как будто нам выпала еще одна встреча.