Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2021
Слава Богу! В петербургском издательстве «Юолукка» вышла, наконец (десять лет подготовки), большая книга произведений ленинградского поэта 1960-1980-х годов Евгения Феоктистова[1]. Стихам предшествует глубокая статья Петра Казарновского «Мистика обыденности». Завершают том воспоминания и статьи современников-друзей поэта и портретная галерея петербургского художника Василия Бертельса. При жизни, помимо нескольких самиздатских публикаций (журналы «37», «Часы», антология «Острова»; плюс подборка в «Голубой лагуне» Кузьминского), Феоктистов увидел небольшую книжечку «Внезапное лицо» (издательство «Борей-Art», 1994). За свою долгую, хоть и не очень заметную литературную жизнь входил в круг Давида Дара, тесно общался с В. Кривулиным, О. Охапкиным; был влюблен в Елену Шварц, в Елену Пудовкину (переписка с нею достойна отдельного издания), оставил немало стихотворных посвящений. В молодости был подсобным рабочим в Эрмитаже, где тесно сошелся с прозаиками В. Алексеевым, Е. Звягиным…
В советском Петербурге сама действительность подсказывает молодому поэту возможности для ироничных сопоставлений. Так, он описывает свое движение через Дворцовую площадь в 1962 г., но преодолевает не только пространство, но и время – особым образом, чтобы сделать рискованное сопоставление:
Изображеньями своих
Не расстающихся с портфелями
Вновь переизбранных святых,
Шагают граждане ретивые,
Орут, рискуя озвереть,
Одновременно репетируя
Очередную свою речь.
Медленный, замедленный темп классического стиха, стремящегося как к точности передачи видимого, так и к отточенности формулировок. Феоктистов, не пренебрегая длиннотами, не скрывает и своих ориентиров: философская лирика от Баратынского и Тютчева до позднего Пастернака. К этому стоит добавить и внимательное отношение к близкому кругу современников, что отразилось в стихах.
Идя мимо Марсова поля, герой Феоктистова вновь не упускает сделать сопоставление эпох – нынешней и прежней, и сопоставительный взгляд, словно улавливающий преемственность и логику, позволяет на равных общаться и с прошлым веком, и с настоящим, воздавая по заслугам зло и нелицеприятно:
Но даже здесь, где смерть в почёте,
Среди могил витает вечность
Дрожащим язычком бессмертья.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь проживал давным-давно,
В былое время,
Наш тамада, наш проповедник
С лицом Эзопа.
А в другом стихотворении еще более хлестко обозначает двусмысленность пребывания поэта (пусть и баснописца) в условиях империи (чем не созвучность мотивам Бродского! Кстати, среди мемуаров о поэте есть большой текст С. Гозиаса, где автором два поэта сталкиваются, противопоставляются):
Лукавый лжец под маской правдолюба,
В потугах вольных дум наморщив лоб,
Слезясь, кряхтя и ухмыляясь глупо.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Пророчь, Эзоп, ораторствуя впрок,
Не забывая мнительной оглядки
Из-за плеча летящих в Лету строк,
Слезливым салом лести смазав пятки.
Открытые, ровные ландшафты города на Неве давали Феоктистову находить весьма смелые культурологические соответствия. И такие связи устанавливаются неспешно – при задумчивой ходьбе, в блужданиях.
Судя по воспоминаниям, заключающим том, поэт Феоктистов любил прогулки – они и становятся нередким сюжетом его стихов. Он чутко понимал природу, умея сообщать видимому метафизическую необозримость. И вместе с тем он предстает по-детски наивным, доверчивым…
Доверие к поэтическому слову – вот что характерно для Е.Феоктистова. Недаром к середине 70-х он вступает в борьбу с характерным для него высказыванием, тяготеющим к прямоте, и прибегает к формальным ограничениям – пишет немало акростихов, тавтограмм… На этом пути его ждут неожиданные находки, но он уходит в область эксперимента, часто соседствующего с иронией.
Иронична и единственная найденная издателями пьеса Феоктистова «Потерянная голова», в которой очень заманчиво видеть иносказательную (не эзопову ли?) реакцию на слабоумие, маразм, воцарившиеся в стране и очевидные для всех к концу 1970-х.
Феоктистов тяготеет к мистификации – еще одна черта его творческого лица: не только спрятаться под вымышленным именем, но и обмануть себя эпохой, культурой, хотя бы на краткий миг принадлежа чему-то иному – не столько экзотическому, сколько парадоксальному, алогичному, когда классический ритм чуть раскрепощается несовместимостями:
На горле у века.
И хриплого барда рулады
Молчаньем чреваты.
Играй на гитаре, певец,
Трезвонь о печали.
Твою серенаду, Орфей,
Расслышит ли муза? –
Не ведает бог перемен,
Не выдаст талонного блага.
Твое пропитание – снежная манна
В берлоге барака,
Под гаммы трезвона,
Под гром барабана
Воинственной черни,
Бутыль самогона, дубовая баба
И свайная сваха.
Медвежьи трущобы,
глухие ухабы, хоромы
Старинного храма
За тридевять царств
От родимого града.
Как же эти стихи из конца прошлого тысячелетия актуальны и сегодня. Время выписывает свои зигзаги. Но поэт перпендикулярен ему. Он остаётся.
[1] (вернуться) Читатели журнала могли прочесть публикацию стихов поэта в № 4 за 2013, подготовленную Олегом Дмитриевым и Борисом Лихтенфельдом.