Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2021
| * * * Забрызганные брюки, пара кед, футболка, тело, ясная усталость – вот человек, одно сплошное «нет», всё то, что от него теперь осталось. Сидит: глаза и сигаретный дым. Когда-то думал он, что есть причина, чтобы страдать ему и быть живым, теперь смешна игра гемоглобина. Ещё чуть-чуть – закончится табак и неподъёмным станет грузный воздух, а мысль о том, какой же был дурак, да об отчаянных коньячных звёздах. Он стряхивает пепел не спеша, и благодать, кивнув, проходит мимо. А что подумала в тоске душа, оказывается неуловимо. * * * Над счастьем и грехами, выше крыш, обнажена, без облачного грима, летит такая голубая тишь, что музыка её невыносима. Она сливает радость и беду, равняя их в пространстве одиноком. Вот грузят рыбу, что лежит во льду, поблескивая скользким чёрным боком. Вот воздух – сладкий, словно на развес, и женщина проходит в синем платье. Когда дыхания уже в обрез, не нужно сокрушаться о расплате. И сокрушаться нужно, и страдать, и страстью становиться постепенно, ведь молча музыка звучит опять и ласково ломает об колено. AGLAIS URTICAE Не переливница, не аполлон, не адмирал, павлиний глаз, ванесса, – но та, испод которой опалён, дитя крапив, любительница леса. На лепестках, на воздухе видна (как будто уравнение решая). Миганье двух слагаемых она – аглая, эта сумма небольшая, и невозможна перемена мест. Мне не понять, не разгадать вовеки её цветастый роршаховский тест, как счастье, солнце, хвою или реки. * * * Зачем такое изобилье слов, когда есть неизбывная обида, когда готовился, но не готов, когда Фемида – это нимфалида? Но бабочки на лютики летят, где смерть не оказалась приговором, где отдыхает непокорный взгляд, опять заворожённый хрупким хором. Когда скажу себе, что стал пустым, тогда молчаньем возразят белянки и срежут свежий воздух, а под ним – слова, готовые к любой огранке. * * * Спасибо, слава богу, – но кому адресовать воскресшие признанья, когда под снегопадом – как в дыму деревья, птичьи голоса и зданья? Бесцельно голубая благодать обрушивается с любовью белой. Мой дух не может голову поднять, и не осталось тающего тела. И я взлетаю, я иду ко дну, мне не хватает воздуха и света, я чувствую и счастье, и вину, как совершивший, совершивший это. * * * Когда совсем я прекращу дышать, сознание, как глаз, раскрою шире, окажется, что буду жить опять в подлунном плотном неподдельном мире не косной сноской в толстом словаре, тем более не томиком на полке, а раненным ранетом в январе, крутелицей крупитчатой и колкой, мечтательным мучительным лучом, метнувшим искристую горстку снега, а воздух в ус не дует – нипочём, а воздух – это лёгкости коллега. Мне будет жаль не жизни, не огня: они блеснут и разгорятся снова. Но опечалит навсегда меня как бабочка расправленное слово. |