Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2021
Но утомителен для глаз
Наборный труд старинный.
Пускай работает за нас
Наборная машина.
Она и строчки соберет,
И отольет в пластинки.
А ты работаешь, как тот,
Кто пишет на машинке.
Самуил Маршак.
«Как печатали вашу книгу»
Крем-грунтовка, жидкая пудра, размазать (цвет-что-то-не-того, смыть – начинаем сначала) палочкой-помадой – размазать – ну ладно.
Румяна отечественные, жирные, в коробочке – щечки втянуть – треугольник под скулы. Чуть темней оттенок – на скулы. Припорошили только эти места кирпичной пудрой.
Глаза – жирный крем на веки – тени, под брови темней, ниже – розоватые с блесткой. Собрались с силами – перешли к глазам, ресницы наклеили аккуратно, щеткой – хлоп! Вверх – вниз! Кисточкой, блестящей линией, подвели сверху и концы вверх, под 45 градусов. Нижнее веко оттянули – мягким чёрным карандашом замазали. (– Не стой, блядь, над душой, отойди, ну я же говорила – размазала! ОТОЙДИ РАДИ БОГА /совсем непечатное!/)
Разнервничалась, смыла.
Снова закрашиваем веко. Тушь для ресниц – ленинградская – в коробочке, опять подсохла. Плюнули, растерли щеточкой, еще раз плюнули – и хоп-хоп-хоп, на искусственные ресницы! Ну брови проще – причесали – оооо волос торчит – брынь, пинцетом! Подводим карандашом мягким коричневым снизу линию – сверху линию (стараемся, помогаем языком). Домик получился, отлично! Размазываем по бровям губочкой, причесываем щёточкой. Все лицо слегка припорошили пудрой в тон. (– Да, скоро уже, сиди тихо). Губы, обводим контур, тьфу – съехала криво– смыли. Обво-о-о-одим контур. Берём специальную кисточку – мажем помадой и наносим (нет, цвет – говно!) берём другую помаду, дааа, неплохо. Сверху – дунула на золотые блёсточки из магазина канцтоваров… (– Ну вот, я готова! Ну, как? Почему, как старая блядь? Что, тебе не нравится? Смыть????)
Ее звали Саша. Нет, не Александра. Именно так значилось в паспорте – Саша. Саша Гордин. И не Гордина, а Гордин, поскольку свидетельство о рождении было выписано на эстонском языке, в котором, как известно, женские фамилии ничем не отличаются от мужских. В русской школе упрямые учителя, тем не менее, считали иначе, даже на книжке «Живые фонарики», которую Саше вручили после окончания первого класса было написано: «Александре Гординой за хорошую учебу и примерное поведение», подпись-печать! Однако старшая мадам Гордин, грозно появлявшаяся в школе время от времени на родительских собраниях, решительно подчеркивала, что в свидетельстве о рождении записано имя Саша и фамилия Гордин, прошу привести классный журнал в соответствие с официальным советским документом. Вот так!
Оказалось, что её назвали Сашей по еврейской традиции в память о мамином брате Шимоне, который погиб у острова Гогланд при печально известном Таллинском переходе, когда немецкая авиация пустила на дно кучу советских боевых кораблей и транспортных судов, и с ними очень много народу. Дядю было, конечно, жалко, но имя время от времени причиняло некоторые неудобства – объясняй каждый раз, что ты не Александра!
После школы Саша Гордин поступила на отделение русского языка и литературы знаменитого на весь Союз старинного университета с богатыми традициями, который располагался в небольшом эстонском городке, в трех часах пути от столицы.
Первый курс прошел как-то благополучно, но вот на втором лекции и семинары по диалектическому материализму выпали на понедельник, на 9 часов утра. Это была немыслимая рань, и появиться в университете с глубокого похмелья в это время было абсолютно невозможно. Шли дни, недели и месяцы, и наконец, настал час расплаты. Преподаватель диамата, доцент Керубович, открыв Сашину зачетку, радостно провозгласил:
– Подумайте только, весь год ставлю прочерки у вашей фамилии и всегда считал, что Саша Гордин – это юноша! Очень, очень приятно исправить заблуждение.
Саша воспряла духом, доцент почесал редкую седую поросль на голове остро заточенным карандашом и неожиданно спросил:
– А вы, случайно, не турчанка?
– Нет, – после минутной запинки пролепетала Саша, – еврейка…
– О, – разочарованно протянул, Керубович, – а я думал – турчанка, есть в вас что-то восточное. Но допустить вас к экзамену я, к сожалению, не могу. Честь имею!
И галантно проводив студентку, даже открыл перед ней дверь, при этом Саша всеми печёнками ощутила его острое желание дать ей коленкой под зад.
Итак, Сашу благополучно выгнали из замечательного учебного заведения за прогулы. Пришлось взять подмышку красный магнитофон «Айдас», юбилейного выпуска имени 50-летия Великой Октябрьской Соцреволюции, и вернуться домой с повинной. Магнитофон, кстати, был подарен матерью после первого курса, и не за успехи в успеваемости, а за сохранение девственности. Причем в этом она поверила Саше на слово.
Теперь надо было как-то устраиваться.
К счастью, у мадам Гордин было множество знакомых «с раньшего времени», то есть со времен буржуазной Эстонии, которые стремились оказать ей услугу. На это раз были получены точные инструкции:
– Лазарь договорился. Пойдешь по этому адресу (три минуты ходьбы от дома), найдешь директора и скажешь, что тебя прислал товарищ Дельский.
Вот так Саша, милостью товарища Лазаря Дельского, оказалась под сводами небольшой типографии, названной пронзительно и громко – «Сигнал».
Основной ее продукцией были бланки, инструкции и книжки накладных на двух языках – русском и эстонском. Но печатались здесь и три ведомственные многотиражки на русском языке: «Моряк», «Судоремонтник» и «Сигнал». Типографии требовался корректор. Специальность эта как нельзя лучше подходила для недоучившегося филолога-билингва с абсолютной врожденной грамотностью (что неоднократно подтверждалось профессоршей современного русского языка после достаточно сложных университетских диктантов).
Газетёнки эти в советский раннезастойный период смотрелись обыкновенно – малый формат, четыре полосы, несколько фотографий. Печатались они в так называемой высокой печати, со свинцовых форм, а фотографии вставлялись в виде клише на деревянной болванке-блоке.
Надо сказать, что в типографское производство Саша влюбилась с первого взгляда. Был здесь наборный цех, где проворные женщины в синих халатах набирали из огромных деревянных ящиков-касс свинцовые палочки с наоборотными буковками на конце в медный пенал – верстатку, которая еще называлась почему-то «конь». Из буковок складывались слова и предложения, а держать «коня» следовало вверх ногами, чтобы читать строчки хоть в зеркальном изображении, но слева направо, как положено. Это был процесс трудоемкий и медленный, изобретённый в благословенные и революционные гуттенберговские времена.
Здесь же, в соседнем помещении, Саша впервые увидела линотип – грандиозную штуку, размером с поставленную на попа машину «Запорожец», которая выливала в свинце не отдельные буквы, а целые строчки. Наборщицы, сидевшие перед клавиатурой, как у обычной пишущей машинки, быстро лупили по клавишам, а далее начиналось механическое действо, на которое смотреть можно было часами, как в театре.
Из пазов плоского ящика-магазина, который висел в верхней части машины, с веселым стуком ссыпались узкие латунные пластинки-матрицы, с глубоко вытисненными буквами на ребрышке и зубчатым треугольным вырезом наверху. Одна за другой они тесно складывались в строку, наборщица дергала за ручку, и расплавленный металл, со звуком «пфуфф», выливался через круглые отверстия, прижимая к себе бок латунных матриц.
После того, как заканчивалась отливка, рычаг-гребенка поднимал матричную строчку на разборочную рейку, которая по вырезанным зубчикам, одну за другой, возвращала буковки в пазы магазина, на свои места.
Пока зеркальные строчки выстраивались на столике линотипа в длинные столбцы-гранки, Саше нравилось стоять позади машины, и завороженно следить за поразительно согласованным взаимодействием колес, колесиков, кулачков и валиков, самого разного размера и конфигурации. На гранки потом накатывалась краска и на небольшом станке прижималась бумага. Получившийся оттиск отдавали Саше, которая с неохотой отрывалась от занимательного зрелища и плелась в крошечную корректорскую. Здесь она внимательно, по буквам, сверяла текст с оригиналом, специальными значками отмечая ошибки и опечатки. Затем оттиск возвращался к наборщице, которая заново отливала бракованные строчки.
Но процесс этот не всегда происходил идеально. Время от времени раздавался крик: «Шприц», – и наборщица отпрыгивала со стула далеко в сторону. Это означало, что линотип плюнул металлом не туда, куда положено. Когда подтёк остывал, «шприц» приходилось счищать с частей машины. Иногда наборщицы получали ожоги от капель, но, в общем, опыт научил их реагировать быстро.
Над линотипным цехом постоянно витал ощутимый свинцовый аромат, поскольку вытяжка над котлом с расплавленным металлом была очень слабой. В состав круглой чушки, которая свешивалась в котел, входили свинец, сурьма и олово, кроме того, в котел сваливались и бракованные строчки, и тогда над ним поднимался черный дымок перегоревшей типографской краски. Наборщицам, однако, выдавалось молоко – «за вредность». Корректору молоко не полагалось.
Здесь же, за стенкой, располагалась вотчина метранпажа Зои, разбитной бабенки лет сорока, с неизменной беломориной в зубах. Она виртуозно сверстывала гранки в четыре газетные полосы, вручную вставляя заголовки между строчками и колонками, и запихивая куда надо свинцовые линеечки-шпации и квадраты пробелов. При этом она так же виртуозно материлась.
Тем временем, жизнь типографская шла своим чередом. На третьем этаже, напротив переплетного цеха, восседал директор предприятия, полноватый эстонец по имени Макс Дордетт. Глаза у него были карие, коровьи, и с поволокой, что внушало некоторые сомнения в его нордическом происхождении. Однако Макс сообщал, что его предком был неизвестно какими судьбами обэстонившийся француз. По-французски директор, впрочем, не говорил. Напротив Макса сидел главный инженер, краснолицый и веселый Хейно Раявеэр, всегда слегка подшофе. В этом же помещении был и стол секретарши-нормировщицы Малле, крупной блондинки с перманентом. Сюда всегда можно было забежать поболтать за чашкой кофе, который Малле заваривала в железном кофейнике, одетом в специальную стеганную подушку-грелку, с видами городских башен.
Ну, в общем, Саше вполне пришлась бы по душе ее служба, если бы первая смена не начиналась в 7 утра. А вставать в полседьмого она физически не могла. Ну, не могла! К счастью, с утра обычно печатали всякие бланки и накладные, в которых на опечатки обращали мало внимания, хотя и здесь случались неприятные сюрпризы. Так однажды в книжке накладных местной птицефабрики графа «Munad», что по-эстонски означало «Яйца», вдруг неведомым образом переименовалась в «Munnid», что есть, мягко говоря, половые члены. Когда работа пошла в машину, Саша дома досматривала сладкие сны, а контрольный оттиск проверял русский печатник, которому что Munad, что Munnid было совершенно без разницы. Недовольный заказчик заставил перепечатать весь тираж, однако несколько книжек с опечаткой сохранили и демонстрировали эстонцам, смеха ради.
Всем славным представителям почти вымершей нынче породы корректоров давно известно, что опечатка страшна именно тем, что закрадывается в самое опасное место. Можно здесь вспомнить и о печальных судьбах корректоров, пропустивших такие ошибки, как «Сталингад» или «Сралин» в фамилии вождя, и многих подобных прискорбных случаях. Действительно, несдобровать бы Саше в прежние жутковатые времена за такие пропущенные перлы, как «моровое коммунистическое движение», «концерт бля рояля с оркестром» (в афише!) и название «Juudi V?it» вместо «Juuni V?it» – то есть вместо фабрики им. «Июньской победы» (в честь исторического воссоединения с СССР в 1940-м году) в текст коварно вкралась «Еврейская победа». Как констатировала мадам Гордин, именно так, оказывается, шёпотом и именовало злополучную победу эстонское население, потому что, по её словам, иудейские носы в разного рода политических пертурбациях всегда торчат дальше других. «Евреи вечно перекаливают утюг, гладя чужие брюки», – резюмировала мадам Гордин.
Печатных машин в цеху на первом этаже было четыре. Это были примитивные изделия Ейского завода полиграфической техники, в одну краску. Сонная накладчица с резиновыми наперстками на двух пальцах, стоя на возвышении, механическим движением засовывала бумагу, лист за листом, под лапки печатного цилиндра, который уволакивал её с собой, на мгновение мягко прижимая к свинцовой форме, с грохотом спешившей навстречу. Затем цилиндр прокручивался ещё на пол-оборота, отпускал лапки, и отпечатанная страница аккуратно ложилась в ящик. А накладчица уже ждала со следующим листом наготове.
Более простой и идиотской работы Саша представить себе не могла, и один раз попросилась попробовать. Нажав ногой на рычаг, она пустила машину, которая недовольно заскрежетала, очевидно предвкушая печальную развязку. Первый лист зашёл нормально, но не успела Саша глазом моргнуть, как лапки призывно поднялись снова. Второй лист она пихнула криво, он унёсся под цилиндр и вылетел мятым и отпечатанным сикось-накось. А третьим она под лапки вообще не попала, и форма отпечаталась на декеле цилиндра, где пришлось менять прокладку. Сашу с машины согнали и более к ней не подпускали. Конец эксперимента.
Увидев Сашу в первый раз, тощий и сутулый печатник Малинин задал странный вопрос:
– Ты что, маланка?
Саша не поняла:
– Кто?
– Ну, по национальности…
Саша знала, что есть малайзийцы и малайцы, но о маланцах понятия не имела.
– Не, – сказала она, – я еврейка…
– Так я и говорю, маланка, – сплюнул печатник и надолго потерял к ней интерес.
Итак, покатились дни, заполненные продуктивным трудом за зарплату, которая составляла 82 р. в месяц. В первую смену Саша обычно приволакивалась в корректорскую к часам полдевятого утра, стелила на стол свою клетчатую куртку с капюшоном, подкладкой вверх, клала на нее голову и досыпала уж здесь. Наборщики и печатники относились к этому с пониманием и просто складывали конверты с грязными оттисками на стол. Если же надобна была срочная ревизия перед запуском в печать, Сашу осторожно трогали за плечо. Полупроснувшись, она пробегала глазами оттиск и вылавливала последних блох, которые исправлялись уже в машине.
Часам к одиннадцати она просыпалась уже окончательно. Ополоснув лицо и густо накрасившись перед треснутым зеркалом в туалете, Саша прежде всего отправлялась к Малле пить кофе, и только потом садилась серьезно работать. Три раза в неделю ее уже дожидались гранки газет, а к полудню в типографию заваливались сотрудники редакций. Многотиражками заведовали обычно журналисты-неудачники, которых не брали в большие издания. С ними Саша завела теплую дружбу, и к сдаче номера в печать в корректорской уже стояла пустая бутылка, а то и две «Рошу-де-дессерт», молдавского крепляка по рупь две копейки. Саше от щедрот наливали стаканчик-другой.
Примечательными личностями были Яков Штейнман, главный редактор газеты «Сигнал», которую на двух языках издавало министерство автотранспорта, и сотрудник редакции Буш, много позднее под своей же фамилией воспетый знаменитым культовым писателем в повести «Компромисс». Они по ходу распивали у Саши в корректорской бутылку и после короткого обмена мнениями бросались друг на друга с кулаками, вследствие непонятно каких разногласий. Штейнман был старше и сильнее, но Буш – моложе и увертливей. Под вопли Буша: «Яков Моисеевич, убери свои жидовские когти с моего лица», – Саша пулей вылетала из кабинета.
Противников разнимал толстый и флегматичный Юло Пярн, ответственный за выпуск эстонской версии автомоторного листка, никогда не пьяневший. Потом сотрудники трогательно мирились, а Саша возвращалась к вычитыванию бездарных материалов на двух языках, где самым толковым был фельетон, клеймивший виновников несоблюдения графика перевозок. Сей грозный опус был подписан псевдонимом «Роби Руль», под которым скрывался тот же Штейнман. Под конец дня потный, пьяненький и расхристанный редактор волок чистые полосы в Главлит на утверждение цензуры. На следующей неделе все обычно повторялось снова.
Народ в «Судоремонтнике» и «Моряке» тоже выпивал, конечно, но поспокойней и без мордобоя.
Через несколько лет Саша снова столкнулась с Бушем, и при этом оказалась свидетелем чудесной истории его успения и воскресения. После боевого крещения в типографии она уже подвизалась в редакции вечерней газеты, располагавшейся на пятом этаже большого бетонного здания республиканского Дома Печати, о котором позднее достаточно язвительно тоже поведал миру будущий культовый писатель. Однако всемирная слава его была впереди, пока что этого внушительного брюнета, как и большую часть представителей многоликой журналистской братии, можно было чаще всего найти в кафе-баре на первом этаже, где подавали спиртное. Все беспрестанно курили и громко орали. Саша в такой обстановке чувствовала себя очень комфортно, и под девизом: «Ножка на ножку, и сигарету в зубы» хлопала наклеенными ресницами. Захаживал сюда и Буш, который всегда вежливо с Сашей здоровался, вспоминая, по-видимому, былые разборки со Штейнманом. Однажды пьяный в дупель будущий герой «Компромисса» подхватил ее под руку и вместе с писателем втроем, в фойе Дома печати, они, пятясь по схеме ленинского фокстрота – шаг вперед два шага назад – отмаршировали песню, популярную во время Шестидневной войны: «Дойдем до Красного моря на страх и ужас врагам, пока премьер наш Голда Меир и с нами бог войны, Моше Даян». Вспомнив о своем соприкосновении с известным ведомством, Саша благоразумно сбежала.
И вдруг прокатилась страшная новость – Буш погиб. Фотограф М. разносил по редакциям страшные подробности – соседи, по его словам, вызвали милицию, почувствовав подозрительный запах. На стук хозяин не отвечал, и, взломав дверь, его нашли в постели, захлебнувшимся рвотными массами. Причем, как сообщал фотограф, исступленно вращая глазами, на столе было обнаружено два стакана, один – со следами губной помады, но мерзкая дамочка, по-видимому, скрылась вместо того, чтобы вызвать скорую помощь! В общем, журналисты серьезно загоревали о потере коллеги, и, скинувшись по трёшке, устроили ему поминки с возлияниями. Женщины плакали, а мужчины нервно размышляли о пагубных последствиях злоупотребления алкоголем.
Прошла неделя, народ всё еще ждал объявления о дате похорон, как вдруг покойник лично появился в баре Дома Печати, и потребовал 50 граммов коньяку. Особо нервные дамы упали было в обморок, но тут все выяснилось к всеобщему удовлетворению. Оказалось, что, вдрызг напившись с подругой в своей полуподвальной квартире, Буш решил с ней вместе прокатиться в живописный прибрежный городок, на бабушкину дачу. Парочка захлопнула дверь и удалилась на автобусную станцию, совершенно забыв о ведре свежего самопального костного клея, сваренного по оригинальной рецептуре для предстоящего ремонта. Через несколько дней амбре достигло первого этажа – ну и далее по тексту. Откуда взялись зловещие подробности, осталось неизвестным, фотограф М. предусмотрительно укатил в командировку, так что и спросить было не у кого. Интересно также, что всю прошедшую неделю газетное уведомление о безвременной кончине внештатного сотрудника М. Буша двигалось по инстанциям, но так и не было подписано к печати, по-видимому, в связи со скандальной репутацией, мнимого теперь уже, покойника. Что дало повод Саше провозгласить тост во славу перестраховщиков, не допустивших огромнейшего публичного конфуза, последствия которого даже представить себе было невозможно. Все чокнулись с Бушем и с удовольствием выпили, на его примере удостоверившись в относительной безопасности употребления спиртных напитков.
Но все это были дела далекого будущего. Пока что, из недели в неделю, опаздывая на службу в первую смену и раньше смываясь со второй, Саша худо-бедно исполняла свои немудренные обязанности на поприще республиканской полиграфической промышленности. Попутно она с удовольствием практиковалась в наборном ремесле. В дни, когда бюллетенила наборщица, ее уже ставили к линотипу на замену, хотя это и было вопиющим нарушением техники безопасности. Саша с удовольствием била по клавиатуре под веселый стук падающих матриц. Она даже научилась предвосхищать «шприц» и отскакивать от коварной машины.
И вдруг, неожиданно, несмотря на сравнительно юный возраст, ее выдвинули во главу профсоюзного комитета. Своеобразие советского профсоюза, кстати, заключалось в том, что в него входили поголовно все работники учреждения, включая администрацию, что было вполне логично, конечно, вследствие полного отмирания института классовой борьбы. Но, по-видимому, памятуя о заслугах евреев в деле достижения победы пролетариата, рабочий коллектив решил поставить во главу своей организации единственную еврейку. И, как водится, в результате это обернулось боком.
Саша исправно собирала членские взносы и честно распределяла путевки в пионерские лагеря и санатории. Протоколы собраний комитета она аккуратно заносила в большую амбарную книгу, здесь же в типографии отпечатанную для какого-то учреждения. Время от времени она отправлялась в главк походатайствовать о продвижении квартирной очереди – многие работники, в том числе и печатник Малинин, все еще жили в стране победившего социализма в подвальных и полуподвальных комнатах. Саша с искренним пылом за них билась с сумрачным профсоюзным начальником Теодором Лыхмусом, на большом канцелярском столе которого всегда стоял стакан чая в подстаканнике и с ложечкой. К концу беседы глаза у него соловели, а очки заметно сползали с носа, причем норовили встать вертикально. То есть, у Саши были веские основания полагать, что в стакане, из которого Лыхмус шумно прихлебывал, бултыхался вовсе не чай. Саша понимала, что здесь ей ловить нечего, очередь на квартиру типографских рабочих не продвигалась совершенно, несмотря на то что газеты трубили о досрочной сдаче в эксплуатацию огромных и однообразных бетонных жилых комплексов в новых районах. Параллельно существовал и намного более скромный список на покупку автомобиля, который тоже никак не двигался.
Как-то раз к Саше подкатился веселый главный инженер Раявеэр, и увел на чашку кофе с коньячком в близлежащее кафе. Из шуток-прибауток и общего потока эстонского красноречия, вперемешку с сомнительными комплиментами, Саша поняла, что неизвестно какими путями у ушлого инженера появилась возможность покупки автомобиля «Запорожец», вне очереди, при наличии рекомендации профсоюзного комитета. Фокус был в том, что официально комитет такую рекомендацию вряд ли бы дал, поскольку Раявеэр был в очереди далеко не первым. Однако же, подчеркивал он, официальной очереди эта машина не светит все равно, потому что она вообще не по этому ведомству проходит. Ну и так далее… Поэтому он просил Сашу о пустяковой услуге – такое рекомендательное письмо, якобы с санкции профсоюзного комитета, подписать – да вот, кстати, и оно… Саша, к его изумлению, не поставив никаких условий, недолго думая, подмахнула бумагу, делов-то! Вернувшись на рабочее место, она идиотически задокументировала в книге соответствующее решение профсоюзного комитета, сразу благополучно забыв обо всей истории. Раявеэр вскоре стал гордо приезжать на работу на салатовом лимузине, размером с упавший на спину линотип, а через три месяца разгорелся скандал. Состоявшая в профкоме нормировщица, она же секретарша, Малле, которая с незапамятных времен стояла первой в очереди на машину, вдруг наткнулась в профсоюзном журнале на соответствующую запись. Влетев в корректорскую, она в слезах обрушилась на Сашу с упреками и сходу обвинила в получении взятки от главного инженера. В кабинет начали подтягиваться любопытные, но Саше было совершенно нечего сказать в свое оправдание. Малле зашла на новый виток и уже грозила судебным преследованием за подделку протокола заседания, Саша в ужасе свалилась со стула в обморок и обдумывала варианты защиты, уже неудобно лежа на полу. Как ни странно, это помогло. Сердобольная Малле кинулась ее поднимать, поднесли стакан воды. Тут в корректорской появился директор Макс, и выгнав всех, кроме Малле, плотно затворил за собой дверь.
– Так, – констатировал он, протягивая Саше белую пухлую руку с чистым носовым платком.
– Никакой взятки она не брала, у нее на это мозгов не хватило, – сообщил он, и подумав добавил: – Хотя, он бы дал, без проблем.
Саша, всхлипнула.
– Не дури, не стоит портить жизнь девочке, которая сделала глупость. А машину ты бы все равно не получила. Давай мы ее уберем из комитета, а председателем сделаем тебя, – предложил он Малле, к которой уже вернулось благодушное настроение.
На сём общественная деятельность Саши бесславно закончились, и история эта была вскоре забыта. Раявер, однако, перестал ездить на работу на машине, по-видимому, чтобы своей таратайкой лишний раз не дразнить гусей.
Однако впереди Сашу ждало гораздо более серьезное испытание.
Уже упоминалось о том, что после первого курса мадам Гордин вручила Саше в подарок за сбереженную девственность магнитофон Айдас. Однако, даже если не учитывать позор отчисления из университета, никаких подарков Саше больше не светило – на втором курсе она совершенно бездарно лишилась девичества с эстонским студентом-медиком, которого две недели динамила по подъездам. Но в конце концов он достал у приятеля ключ от комнаты, и тут уже ничего нельзя было поделать. Надо сказать, что Саша, знавшая чертову уйму похабных анекдотов и с апломбом их докладывавшая, детали мужской анатомии представляла себе сугубо по мировым шедеврам живописи и скульптуры. Действительность повергла ее в изумление на грани ужаса, однако счастливый любовник этой реакции совершенно не заметил и наутро после грехопадения подарил Саше красную розу. Держа цветок в дрожащих пальцах, она отправилась в общежитие к закадычной подруге, где застала ее в постели с приятелем, завтракающими жареной картошкой, прямо со сковороды. На вопрос – что случилось? – Саша переломила бедный цветочек пополам и бросила в угол.
Вообще-то событие повергло ее в такую тоску, что с кавалером она незамедлительно порвала, но потерянного было уже не вернуть… С тех пор она непрестанно размышляла, каким же образом выкрутиться из этой позорной ситуации, и в конце концов придумала – грех следовало прикрыть хорошим еврейским мальчиком. Перебрав несколько вариантов, она остановилась на приятеле детства, очкастом Мареке Тейтельбауме, тихом технаре, слегка не от мира сего, который свободное время проводил в охоте за редкими изданиями в букинистических магазинах. Сам он работал в каком-то вычислительном бюро, хотя в университете тоже не доучился, но в армию его не взяли по причине слабого зрения.
Папа Марека был ветеринаром, и дома у них постоянно кишела разная живность. Кроме кота и собаки, в ванне как-то даже плавал приболевший бобер, который желтыми кривыми зубами порывался тяпнуть всех, кто, сидя на унитазе, тянулся его погладить. В комнате в большой клетке обитала лысоватая зеленая попугайша Лорра, которая внятно провозглашала по-эстонски: «Terrre hommikut, prroua», что означало: «С добрым утром, госпожа!». Попугайша была сначала пациенткой Якова Тейтельбаума, а потом оставлена ему в наследство престарелой хозяйкой. Еще она умела забавно поедать творог из миски, стоя на одной ноге и загребая зажатой в когтистой лапе вилкой, которую потом протягивала через панцирный клюв. Научить ее говорить по-русски, хотя бы «Попка дурак», никому так и не удалось. Впрочем, Саша даже несколько гордилась столь принципиальной позицией заморской птицы. Она зачастила к отцу и сыну в гости, ей нравилось сидеть на продавленном диване, углубившись в чтение старых книг, с ятями, ижицами и твердыми знаками.
При этом Саша не была уверена, что вообще нравится Мареку, но это было уже делом техники. Уловив на диване его рассеянный взгляд из-под толстых очков в направлении ее глубокого декольте, она взяла инициативу свои руки, а потом умело подвела к мысли, что теперь он обязан жениться, как порядочный человек. Через несколько месяцев они расписались, к вящему неудовольствию мадам Гордин. Но таким образом у Саши появился муж, который, кажется, даже не вполне понимал, что же с ним, собственно, произошло.
Тем не менее, Марек довольно скоро сообразил, что женитьба на типографской служащей сулит выгоды для некоторого книжного гешефта. Первым проектом стало восстановление порванной обложки и титульного листа дореволюционного стихотворного сборника. Саша легко определила кегль и шрифт всех надписей, в вечернюю смену сложила вручную обе страницы и сделала несколько чистых оттисков на тигельной печатной машине, которая работала как вертикальная вафельница с крышкой. Формы она предусмотрительно разобрала обратно в кассы. Несколько сложнее оказалось сделать фронтиспис старого издательства со ангелом, сидящем на льве, но у Марека появилась гениальная идея привлечь знакомого студента художественного института, который, слегка попрактиковавшись, тонко намахал эмблему тушью прямо на странице. Серую обложку прогладили горячим утюгом по краям, придав ей слегка пожухлый вид. Саша отлила в переплетном цехе немного бумажного клея и аккуратно проклеила корешок. Довольный Марек загнал фаршированное издание библиофилу за 40 рублей и остался очень доволен. Такая творческая работа время от времени приятно разнообразила суровые типографские будни.
Тем временем, Штейнман стал поручать Саше, за небольшой гонорар, переводы статеек с эстонского на русский, и под этим предлогом она подкатилась к директору с просьбой о пишущей машинке с русским шрифтом. Древний чугунный агрегат, на котором золотой вязью красовалась фирма «Мерседесъ», оформленная, один к одному, как надпись на швейной машинке «Зингеръ», обнаружился в кладовке под лестницей, куда не заглядывали наверняка лет тридцать. Оплевываясь от паутины, Саша выволокла его на свет божий и с удовольствием убедилась, что все клавиши работают безупречно. Так же, как «Эрика», «Мерседесъ» легко брал четыре копии через копирку, Марек начал радостно поставлять для перепечатки карманные книжки издательства «Посев» и уволакивал пухлые папки с «Раковым корпусом» и «Архипелагом Гулаг», а также стенограммами процесса над Иосифом Бродским. Раза два Саша перепечатала диссидентское пособие «Как вести себя на допросе в КГБ». Бумаги в типографии было навалом, к тому же было маловероятно, что образец шрифта античного прибора находится на учете в органах, где, как известно, были зарегистрированы абсолютно все пишущие машинки, имевшиеся в СССР в частном пользовании.
И все-таки, как типографский работник, Саша была не совсем удовлетворена качеством готовой продукции. Как-то вечером, сев за линотип, она набрала два первых стихотворения из «Реквиема» Анны Ахматовой, быстро сверстала страницы и в тигельной машине отпечатала 12 экземпляров. Строчки Саша выбросила обратно в котел линотипа, где они растворились без следа. Казалось, что ее топтание у машин уже давно никого не интересовало, и к концу недели она уже нагло держала в руках почти всю поэму. Оставалось отпечатать последнее стихотворение и эпилог – «Узнала я, как опадают лица …», который еще не был набран, но тут ввалился муж и велел все бросить, намечалась грандиозная пятничная гулянка. Саша перевязала форму со стихотворением бечевкой, завернула в коричневую бумагу, положила в стопку у метранпажа Зои, где в таких же бумажных пакетах хранились верстки постоянных заказов, и пошла краситься. А это было для Саши долгим и трудоемким процессом, почти – священнодействием, несмотря на то, что Марек нетерпеливо мотался из угла в угол и бил копытами…
В понедельник в первую смену закончить работу не удалось, а через неделю формы не оказалось на месте, как корова языком слизнула.
Саша несколько задумалась. Однако, ничего не происходило. Переждав с месяц, она набрала стихотворение снова, а затем и эпилог, и сложила вручную обложку. Слово «РЕКВИЕМ» просто и строго смотрело с голубоватой страницы ин-кварто, набранное полужирным гротеском мелкого канона, то есть кеглем в 36 пунктов. Ниже, тем же шрифтом, но помельче стояло имя: «Анна Ахматова». Коленкоровый корешок плотно охватывал книжицу. Вкралась, правда, одна малюсенькая помарочка от плохо закрепленного пробела внизу первой страницы с «Посвящением», но это была мелочь. Себе они оставили один прекрасно отпечатанный экземпляр книжицы, остальные одиннадцать Марек раздал верным друзьям. Через какое-то время они уже подумывали о новом проекте, но тут в типографии разгорелся скандал – на первом этаже печатники разругались с накладчицами, дошло чуть ли не до драки.
Одна из накладчиц, глотая сопли, прискакала к Саше в корректорскую, плюхнулась на стул и закричала:
– Сука Малинин, ты ему квартиру выбивала, а он тебя заложил!
– Как заложил?
– Ну, форма у тебя пропала, помнишь, стишки? Так это он уволок в милицию…
– Как в милицию?
– Ну у нас тут пять лет назад посадили печатника, он псалмы для церкви по вечерам на тигеле печатал. А теперь Малинин сказал, что по маланке тюрьма плачет…
– А что сказали в милиции? – холодея спросила Саша
– А я не знаю, сказали, что проверят в КГБ.
Дело пахло керосином. Саша под предлогом головной боли сорвалась с работы к Мареку. В кабинете его не оказалась, зато выскочив на лестничную площадку, где народ обычно курил, она налетела на расхристанного мужа, по уши зарытого в расстегнутую блузку молодой сотрудницы. Очки он предусмотрительно положил на лестничную ступеньку, где Саша их с удовольствием раздавила каблуком. Вечером дома Марек собрал все пожитки в чемодан и на прощание заявил, что вообще-то им не надо было жениться, и что он любит другую женщину.
– Я потом заеду за тахтой, – прокричал он, захлопывая дверь.
Тахта в это время была занята рыдающей Сашей, но тут из своей комнаты выплыла мадам Гордин, не скрывающая удовлетворения:
– Слава богу, а то я думала, мы никогда с этим идиотом не раздыхаемся.
Проревешись, Саша признала, что мать в чем-то права.
На следующий день она как ни в чем не бывало вышла на работу и стала ждать неминуемого ареста. Но, как ни странно, в старое здание на зловещей улице в старом городе ее все не вызывали и не вызывали. Саша затаилась, перестала выходить к линотипу, а на верном «Мерседесъ’е» выстукивала только переводы идиотских статеек в газету «Сигнал», а также фельетоны Роби Руля, которые все чаще поручал ей писать за себя алкоголик Штейнман. Гонорар он платил исправно, и Саша уже стала подумывать о покупке у фарцовщика дивных белых лаковых сапог-чулок.
Прошел почти год, как вдруг в корректорской появился бледный директор и сделал Саше знак следовать за ним. У дверей его кабинета нервно курили Малле и Раявеэр, Макс пропустил Сашу вперед, а сам тоже остался за дверью. На директорском месте восседал представительный мужчина в сером плаще.
– Здравствуйте, Саша Гордин, – сказал он ласково. – Меня зовут Виктор Иванович.
– Очень приятно, – пролепетала Саша, – судорожно вспоминая рекомендации брошюры «Как вести себя на допросе».
– Не волнуйтесь, – угадал ее мысли Виктор Иванович. – Я просто хочу дружески с вами побеседовать. Меня интересует, прежде всего, откуда взялся оригинал «Реквиема», с которого вы набирали.
И тут Сашу, вероятно от ужаса, осенило:
– Никакого оригинала не было, я просто учусь на линотипе и для практики набрала стихотворение, по памяти, кто-то в университете прочитал, я запомнила. А что такое «Реквием»?
Виктор Иванович дернулся:
– Одно стихотворение?
– Ну да, – Саша твердо посмотрела ему в глаза и отчеканила, без пропусков:
«Хор ангелов великий час восславил, и небеса расплавились в огне, отцу сказал: «Почто Меня оставил?», а матери: «О, не рыдай Мене…»
– Я вам очень рекомендую, – тихо сказал кагебешник, – не выдрючиваться. Ваш муженек, кстати, известная личность.
– А он мне не муженек уже, он меня бросил…
Вспомнив Марека, Саша неожиданно зарыдала в голос, черная тушь потекла по художественному макияжу, прожигая на тонированных щеках довольно глубокие борозды.
Виктор Иванович явно был обескуражен, по-видимому, он, действительно имел дело с несусветной идиоткой. Но под занавес добавил:
– Учтите, Гордин, если мы когда-нибудь, у кого-нибудь найдем ваш стишок в типографском исполнении, вы понимаете, что будет…
Вечером Саша побежала по тем знакомым, кого знала, и ей удалось выцарапать обратно восемь экземпляров поэмы. Слово КГБ действовало магически, все безропотно отдавали крамольную книжицу, которую она дома самолично нарезала на мелкие кусочки большими портновскими ножницами мадам Гордин, а потом порциями спустила в унитаз. Но три экземпляра как в воду канули. Марека в городе уже не было – после официального развода он уехал в какую-то тьмутаракань, откуда легче было свалить в Израиль. Уехал, кстати, один, без всякой невесты.
Саша поволновалась какое-то время, но потом потихоньку успокоилась. И, как ни странно, история на этом закончилась. Во всяком случае, ее больше никуда не дергали. Только натерпевшийся страху директор Дордетт косился на корректора с явным неодобрением и здоровался сквозь зубы. Саша искренне ему сочувствовала, но вякать что-то остерегалась.
А еще через короткое время организовалась та самая, новая, русскоязычная вечерняя газета – дубликат эстонской, и Саша удачно попала в штат переводчиком. Она продолжала ослепительно краситься, да так, что главный редактор Демидов чуть не упал со стула, когда она вплыла на собеседование.
Через какое-то время, вспомнив поучительный опыт «Роби Руля», Саша начала пописывать заметки в отдел городского хозяйства, на ходу постигая секреты второй древнейшей профессии.
И здесь, надо сказать, огромную роль в ее становлении сыграл Демидов, акула советского пера. На всю оставшуюся жизнь Саша была ему обязана наукой, которую он вбивал весьма доходчивым образом:
– Гордин, – зычно орал Демидов из своего кабинета.
И Саша уныло плелась на разборку, хлопая густыми фальшивыми ресницами.
Редактор, тыкая коричневым от постоянного курева пальцем в строчку «Асфальт у дома номер 13 превратился в ямы и колдобины», – устало вопрошал:
– Хуямы и колдоёбины? Это – не русская фраза, Гордин, и это – не эстонская фраза. Это даже не еврейская фраза. Эта фраза, Гордин, козлячья!
Прошло более трех десятков лет. Саша теперь жила на другом конце земного шара, она растолстела и давно перестала краситься. После развода с еще двумя мужьями, она завела кошку. Раз в два года из своего страшного далека она выбиралась в Европу или в Америку и навещала в разных странах каких-то там друзей, которые продолжали нежно к ней относиться. Хотя, ряды их поредели.
Как-то раз бывший однокурсник в Берлине повел ее в гости в большую довоенную квартиру с высоким потолком, заваленную книгами. Клаус Гюнтер, русист, уже был на пенсии, он много лет преподавал русский язык сотрудникам БНД, то есть, внешней разведки тогдашней Западной Германии. Стоя у книжной полки, Саша с удовольствием слушала байки на сочном русском языке, которые выстреливал хозяин, поглядывая на нее живыми голубыми глазами из-под растрепанных седых бровей. Она кивала и смеялась, машинально доставая то одну, то другую книгу, и, пролистав, ставила ее на место.
Вдруг сердце забухало в горле, а голоса ушли куда-то в вату: на слегка потрепанной голубоватой обложке небольшой книжечки ин-кварто красовалось слово «РЕКВИЕМ», набранное полужирным гротеском мелкого канона, и ниже – «Анна Ахматова», тем же шрифтом помельче. В двойном цицеро, – вспомнила Саша, 24 пункта. Названия и кегли шрифтов высветились из ее памяти, как на киноэкране. Несмотря на прошедшее время, коленкоровый корешок был в хорошем состоянии. Трясущимися руками она перелистнула обложку, уже зная, что внизу первой страницы с «Посвящением» найдет мелкую типографскую помарку, отпечаток плохо закрепленного пробела.
– Что с вами? – донесся до нее участливый голос хозяина.
Но Саша уже полностью пришла в себя.
– Откуда это у вас?
– А-а, – протянул Клаус, – если я правильно помню, это мне привез и подарил один дипломат, приехавший из Союза, я тогда собирал много материалов по самиздату. Я думаю, это было году в семьдесят втором-третьем, или около того…
Саша кивнула, но промолчала.
– Это же поразительно, вы обратили внимание? Прекрасно отпечатано в типографии, подпольно. Совершенно непонятно, где сделано, я спросил – он понятия не имел. При жестком контроле в той стране это было просто подвигом…
– Не сомневайтесь, – Саша весело рассмеялась и добавила, – в жизни всегда есть место подвигу. Вы же знаете?
– Еще бы, – подтвердил Клаус. – Максим Горький, буревестник революции…