Перевод с англ. Сергея Катукова
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2021
Перевод Сергей Катуков
Вот как это произошло. Вшестером ли, всемером сидели мы однажды за чаем. Кто-то глазел на витрины шляпного магазинчика через дорогу, где сияли пунцовые перья и позолоченные туфельки. Другие лениво строили сахарную башенку по краю чайного подноса. Потом, насколько помнится, подтянулись мы к огню и, по своему обычаю, принялись нахваливать мужчин – какие они сильные, благородные, блестящие да храбрые, какие они красавцы – как мы завидуем тем, кто всякими правдами и неправдами пристроился к кому-нибудь из них, когда Полла, ничего не говоря, разрыдалась. А эта Полла, надо сказать, всегда была странной. Странным был и её отец, оставивший ей наследство с условием, что она прочтёт всю Лондонскую библиотеку. Мы утешали её как могли, но про себя-то знали, что это невозможно. Мы любили Поллу, некрасивую, не завязывавшую шнурков, и, пока мы нахваливали мужчин, она, должно быть, всё время думала, что никто никогда не возьмёт её в жёны. Наконец, она вытерла слёзы. Сперва мы не могли добиться от неё ни слова. Сказать по совести, странно это всё. Итак, сказала она, почти всё своё время она проводит за чтением в Лондонской библиотеке. Начала она, говорит, с английской литературы на верхнем этаже и постепенно спускалась к газете Times в самом низу. И сейчас, когда половина или даже только четверть пути, произошла страшная трагедия. Она больше не может читать. Оказывается, книги – совершенно не то, что мы привыкли думать о них.
– Книги, – зарыдала она, поднимаясь на ноги и произнося в безысходном отчаянии, которого мне никогда не забыть, – почти все невыносимо плохи!
Конечно, мы закричали, что, мол, Шекспир писал книги, и Мильтон, и Шелли.
– О да, – оборвала она нас. – Какие вы все образованные. Но у вас нет абонемента Лондонской библиотеки. – И она снова разрыдалась. Но вот, понемногу отойдя, она раскрыла одну из книг, целое собрание которых всегда носила с собой – «Из окна» или «В саду», или что-то вроде того, написанного мужчиной, которого звали Бентон или Хенсон, или в том же духе. И зачитала несколько первых страниц. Мы выслушали молча.
– Но ведь это не литература, – произнёс кто-то.
Тогда она выбрала другое, что-то историческое, жаль, я забыла автора. Во время чтения наше беспокойство росло. Ни словечка из этого не было правдой, а стиль был прямо-таки омерзительный.
– Стихи! Стихи! – закричали мы нетерпеливо. – Почитай нам стихи!
Не могу выразить безысходности, обрушившейся на нас из этого маленького томика, безумолчно болтливого и сентиментально-идиотского.
– Должно быть, это написала женщина, – настаивала одна. Но нет. Полла сказала, что сочинитель – молодой человек, один из знаменитейших поэтов современности. Вообразите, как шокировало это нас. Хотя мы кричали и молили больше ничего не читать, она стойко продолжала и прочла отрывок из «Жизнеописаний лордов-канцлеров». Когда она закончила, Джейн, старшая и мудрейшая из нас, встала и сказала, что всё это весьма сомнительно.
– Почему, – спросила она, – если мужчины пишут подобную дрянь, наши матери должны тратить свою молодость на их рождение?
Мы все молчали, а в тишине слышались рыдания бедной Поллы: «Зачем, зачем отец научил меня читать?».
Клоринда первая пришла в себя.
– Это наша ошибка, – сказала она. – Мы все умеем читать. Но никто, кроме Поллы, не взял на себя труд заняться этим всерьёз. Я, например, приняла как должное, что женская доля – отдавать молодость детям. Я почитаю мою мать, выносившую десятерых, тем паче бабушку, родившую пятнадцать детей; признаюсь, мои амбиции простираются на двенадцать. Все прошедшие эпохи мы, женщины, предполагали, что мужчины столь же трудолюбивы, и плоды их трудов столь же достойны. Пока мы рожали детей, они, как мы полагали, рождали книги и картины. Мы заселили мир. Они окультурили его. Но сейчас, после прочитанного, разве что-нибудь удержит нас от справедливого суда? Прежде чем каждая из нас родит ребёнка, поклянёмся, что разузнаем, каков мир на самом деле.
Так мы образовали общество задающих вопросы. Кто-то отправился в порт, кто-то тайно проник на научные заседания, кто-то посещал деловые встречи; и пока все читали книги, любовались картинами, ходили на концерты, всё время держали ухо востро и постоянно задавали вопросы. Мы были очень молоды. Рассудите о нашей простоте по тому, что вечер мы закончили, порешив, что цель жизни в том, чтобы производить хороших людей и хорошие книги. Наши вопросы были направлены на разыскание, насколько успешно эти цели были достигнуты мужчинами. Мы торжественно поклялись, что никто из нас не произведёт на свет ни единого ребёнка, пока не получит ответ.
Итак, мы отправились: эти в Британский музей, те в Королевский флот, эти в Оксфорд, те в Кембридж; мы наведывались в Королевскую академию и в Тейт, слушали современную музыку в концертных залах, ходили в Королевский суд и смотрели новые пьесы. Никто не приступал к обеду, не задав сотрапезнику нужные вопросы и внимательно не выслушав его. Иногда мы встречались, чтобы сравнить наблюдения. Ох уж эти весёлые посиделки! Никогда я так не смеялась, как во время чтения Розой своих заметок «Почести», в которых она описывала, как, переодевшись в эфиопского принца, поднялась на борт одного из кораблей Его Величества. Раскрыв обман, капитан спустился к ней (теперь в костюме джентльмена) и потребовал удовлетворения.
– Но как? – спросила она.
– Как? – взревел он. – Тростью, конечно!
Видя его ярость и думая, что настал её последний час, она склонилась и, к своему удивлению, получила шесть лёгких шлепков сзади.
– Честь Британского флота восстановлена! – вскричал он, а она, выпрямившись, увидала, что капитан обливается потом, а его правая рука дёргается.
«Вон!» – кричала она в выразительной позе, воспроизводя капитанские словечки: «Моя честь вопиет о мщении!», «Выражайтесь, как джентльмен!» – он повернулся и впал в глубокую задумчивость.
– Если шесть ударов способны восстановить честь Британского флота, – спросила она, – сколько же тогда нужно, чтобы восстановить честь джентльмена?
Он сказал, что представит этот вопрос на рассмотрение офицерскому братству. Тогда она высокомерно отвечала, что не может ждать. Он оценил её нетерпение.
– Знаете что, – вскричал он резко, – ваш папаша держит экипаж?
– Нет, – ответствовала она.
– Тогда ездовую лошадь?
– У нас есть осёл, – припомнила она, – что тянет косилку.
Его лицо посветлело.
– А имя моей мамы… – добавила она.
– Ради Всевышнего, молодой человек, только не упоминайте имя вашей матери! – взвизгнул он, дрожа как осинка и вспыхнув до корней волос, и ещё минут десять не мог прийти в себя. Наконец он постановил, что если она нанесёт ему четыре с половиной небольших удара по спине в точку, указанную им самим (половина удара, как он сказал, будет данью уважения дяде его прабабки, погибшего при Трафальгаре) – тогда, по его мнению, её честь снова будет как новенькая. Выполнив это, они удалились в ресторан, выпили две бутылки вина, причём он настоял, что расплатится сам и расстался с заверениями в вечной дружбе.
Затем мы выслушали отчёт Фанни о её визите в Королевский суд. Во время своего первого посещения она решила, что судьи либо деревянные, либо разряженные под мужчин здоровенные самцы, старавшиеся двигаться с неимоверным достоинством, бормоча и кивая головами. Чтобы проверить это, в самый ответственный момент суда она высвободила из носового платка несколько мух, но вынести решение, имели ли эти существа какие-либо признаки человеческого, не смогла, поскольку мухи жужжали так дремотно, что проснулась она только, когда заключенных повели в камеры. Но данного доказательства, сказали мы, не вполне достаточно, чтобы решить, являются ли судья мужчинами.
Хелен была командирована в Королевскую академию, поэтому, когда мы попросили предоставить рапорт о картинах, она зачитала из синенькой книжицы: «О! исчезающее прикосновение руки и звучание голоса, который есть тишина. Дом охотится, дом на холме. Он тряхнул поводьями узды. Любовь прекрасна, любовь коротка. Весна, прекрасная весна, царит в кругу времён она. О! быть бы ныне в Англии апрелю. Мужчины рождены работать, а женщины – рыдать. Путь служения – путь славы…». Больше этой тарабарщины мы слушать не могли.
– Довольно стихов! – вскричали мы.
– Дочери Англии! – начала она, но мы усадили её, пролив на неё в потасовке воды из вазы.
– Хвала Господу! – воскликнула она, отряхиваясь по-собачьи. – А теперь дайте-ка я покатаюсь по ковру, чтобы смахнуть остатки британского флага. И тогда… – и тут она энергично стала кататься. Вставая, она принялась объяснять, что есть современная живопись, пока Касталия не остановила её.
– Каков средний размер картин? – спросила она.
– Фута два-два с половиной, – ответила Хелен.
Касталия делала пометки, пока говорила Хелен, и когда закончила, – а мы старались не смотреть друг другу в глаза, – встала и сказала:
– Как вы и хотели, всю прошлую неделю я провела в Оксбридже, выполняя роль уборщицы. У меня был доступ в комнаты некоторых профессоров, и сейчас я попытаюсь изложить вам некоторую идею, только… – она замолчала. – Не знаю, как это сделать. Всё это так странно. Эти профессора, – продолжала она, – живут в огромных домах, окружённых газонами, вроде одиночных камер. Хотя там все условия и удобства. Надо только нажать кнопочку или включить небольшую лампу. Бумаги так красиво разложены. Изобилие книг. Никаких детей или животных, кроме полдюжины бездомных котов и престарелого снегиря-самца. Помню, – она сделала паузу, – свою тётушку из Дулвича, та выращивала кактусы. Проходишь в оранжерею через двойную гостиную, и вот на тёплых трубах дюжина их, уродливых, коренастых, щетинистых маленьких растений, каждый в своём горошке. Раз в сто лет и алоэ цветёт, говаривал тётушка. Только она умерла, прежде чем это случилось… – Мы попросили её держаться ближе к сути. – И, – продолжала она, – когда профессор Хобкин вышел из комнаты, я подглядела труд всей его жизни – издание Сапфо. Книга выглядела странно, толщиной шесть или семь дюймов, не всё из этого принадлежало Сапфо. О, нет. В основном защищали целомудрие Сапфо, которое один немец отрицал, и могу заверить, страсть, с которой эти два джентльмена спорили, демонстрируемая ими учёность, необыкновенная изобретательность, с которой они обсуждали использование чего-то, что показалось мне похожим на заколку, поразила меня, особенно, когда дверь открылась и вошёл сам профессор Хобкин. Очень милый, мягкий старенький джентльмен, но что он мог знать о целомудрии? – Мы её не понимали. – Нет-нет, – запротестовала она, – уверена, очень почтенный, ни в малейшей степени не похож на капитана Розы. Но я подумала, скорее, о тётушкиных кактусах. Разве они что-нибудь знают о целомудрии?
Снова мы попросили её не отвлекаться от цели жизни: могли ли оксбриджские профессора помочь в производстве хороших людей и хороших книг?
– Вот! – воскликнула она. – Меня так и не осенило спросить об этом. Ни разу не случилось подумать, что они вообще что-нибудь могут произвести.
– Думаю, – сказала Сью, – ты допустила ошибку. Возможно, что профессор Хобкин гинеколог. Учёные – особый сорт мужчин. Учёный весел и изобретателен, – возможно, склонный к вину, ну так что ж? – прекрасный компаньон, великодушный, деликатный, сообразительный, – как и следовало ожидать. Всю жизнь он проводит в кругу прекраснейших людей, какие только существуют.
– Хм, – сказала Касталия. – Наверное, надо вернуться и попробовать заново.
Где-то месяца через три случилось так, что я сидела одна, когда вошла Касталия. Не знаю, что-то было в её взгляде такое, что так тронуло меня, и я не могла сдержаться и, устремившись через комнату, обняла её. Она была не просто прекрасна, она была в состоянии высочайшего воодушевления.
– Какая ты счастливая! – воскликнула я, когда она села.
– Я была в Оксбридже, – сказала она.
– Задавала вопросы?
– Отвечала на них, – ответила она.
– Ты же не нарушила нашу клятву? – спросила я тревожно, заметив что-то в её фигуре.
– Ах, клятва, – произнесла она небрежно. – У меня будет ребёнок, если ты об этом. Не можешь представить, – она вся засияла, – как волнующе, как прекрасно, какое это удовольствие…
– Что? – спросила я.
– А-а-отвечать на вопросы, – сказала она в некотором замешательстве. После чего и рассказала всю историю. На середине рассказа, который заинтересовал и взволновал меня больше всего слышанного прежде, она странно вскрикнула, полувозглас, полурык… – Целомудрие! Целомудрие! Моё целомудрие! – закричала она. – На помощь! Флакон с духами!
В комнате не было ничего, кроме склянки с горчицей, которую я подала ей, когда она пришла в себя.
– Надо было подумать об этом три месяца назад, – произнесла я веско.
– Верно, – ответила она. – Сейчас это пустое дело. Крайне прискорбно, что мама назвала меня Касталией.
– Ах, Касталия, твоя мама… – Начала было я, когда она уже взялась за горчицу.
– Нет-нет-нет, – сказала она, тряся головой. – Будь ты сама целомудренной женщиной, то закричала бы при виде меня, а не побежала через всю комнату, чтобы обнять. Нет, Кассандра. Никто из нас не чист. – Так беседовали мы.
Тем временем стали приходить девушки, ведь был день обсуждения результатов наших наблюдений. Думаю, остальные разделяли мои чувства. Они целовали Касталию и говорили, что рады видеть её. Когда все были в сборе, Джейн встала и сказала, что пора начинать. Она заговорила о том, что вот уже пять лет мы задаём вопросы, и что хотя с самого начала всё было обречено на неудачу… – Тут Касталия толкнула меня и прошептала, что не уверена насчёт этого. Она встала и, прервав Джейн на полуслове, сказала:
– Прежде чем ты что-нибудь скажешь, я хочу знать – мне остаться? Поскольку, – добавила она, – должна признаться, что я падшая женщина.
На неё посмотрели с недоумением.
– У тебя будет ребёнок? – спросила Джейн.
Касталия утвердительно кивнула.
Какие разные эмоции выразились на лицах. Комната наполнилась шумом, в котором слышались слова «падшая», «ребёнок», «Касталия» и так далее. Джейн, изменившаяся в лице, спросила нас:
– Уйти? Падшая?
Такой гам наполнил комнату, вроде того, как бывает на улице.
– Нет! Нет! Нет! Пусть останется! Падшая? Что за чушь!
Всё же я заметила, что самые юные, девушки лет девятнадцати-двадцати, держатся поодаль, как бы стесняясь. Тогда мы обступили её и стали задавать вопросы, и одна из юнейших, державшаяся позади, смущённо подошла и спросила:
– И что же тогда есть целомудрие? Это хорошо или плохо или вовсе ничего не значит? – Ответ был таким тихим, что я не расслышала.
– Знаете, я была в шоке, – сказала другая, – наверное, минут десять.
– А я думаю, – сказала Полла, ставшая сварливой от вечного чтения в Лондонской библиотеке, – целомудрие – это ничего, кроме невежества, самое постыдное состояние ума. Мы должны принимать в наше общество только нечестивых. Голосую за то, чтобы Касталия стала нашим председателем.
Начались яростные споры.
– Несправедливо сортировать женщин на целомудренных и нецеломудренных, – сказала Полла. – У некоторых из нас даже не было шанса. Более того, не верю, что, как утверждает Кэсси, она действовала из чистой любви к познанию.
– Ему всего двадцать один и он божественно красив, – Кэсси сделала жест восхищения.
– Требую, – сказала Хелен, – чтобы о целомудрии и нецеломудрии говорили только те, кто не влюблён.
– Чёрт возьми, – сказала Юдифь, вовлечённая в научные штудии, – я не влюблена и предлагаю меры по отказу от проституирования и оплодотворения девственниц на основании парламентского акта.
Она рассказала о своём изобретении, которое следует установить на станциях метро и в других публичных местах, где за малую плату будет спасено здоровье нации, будут удовлетворены её сыновья и успокоены её дочери. Она придумала способ хранения в пробирке эмбрионов будущих лордов-канцлеров, «поэтов, художников и музыкантов, – говорила она, – предположим, так сказать, что эти виды ещё не вымерли и женщины всё ещё желают рожать детей…»
– Ещё бы мы не желали рожать детей! – зашлась нетерпеливо Касталия. Джейн постучала по столу.
– Мы достигли ключевого момента, – сказала она. – Пять лет мы пытались выяснить, имеем ли мы право продолжать род человеческий. Касталия предвосхитила наше решение. Но каждый делает свой выбор сам.
И вот один за другим вставали вестники и приносили свои отчёты. Чудеса цивилизации превзошли наши ожидания, когда мы впервые услышали про мужчин, парящих в воздухе, говорящих через пространства, проникающих в сердце атома, умозрительно объемлющих вселенную – шелест восхищения срывался с наших уст.
– Как мы горды, – вскричали мы, – что наши матери принесли свою молодость в жертву ради таких дел, как эти!
А Касталия, внимательно слушавшая, выглядела самой гордой. Потом Джейн напомнила, что нам предстоит узнать ещё многое, и Касталия взмолилась, чтобы мы поторопились. И мы стали продираться сквозь огромный клубок статистики. Мы узнали, что Англия населена многими миллионами и что такие-то и такие-то их пропорции голодны и в заключении; и что среднестатистический размер рабочего такой-то, и что огромный процент женщин умирает при родах. Отчёты были о заводах, магазинах, трущобах, верфях. Описывались валютная биржа, огромная контора в Сити, государственное ведомство. Британские колонии не обсуждались, но некоторое внимание было уделено нашему правлению в Индии, Африке и Ирландии. Я сидела рядом с Касталией и видела, как ей нелегко.
– Мы никогда не придём к решению на этот счёт, – сказала она. – Раз цивилизация намного сложнее, чем мы предполагали, не лучше ли ограничиться начальным замыслом? Мы согласны, что цель жизни в том, чтобы производить хороших людей и хорошие книги. И всё это время говорили про аэропланы, заводы и деньги. Давайте же поговорим о самих мужчинах и их ремёслах, поскольку это суть дела.
Тогда собрание вышло на улицы, каждый со своим листком бумаги, на котором были записанные после обстоятельных размышлений вопросы. Муж добрый, по общему согласию, должен быть честным, пылким и наивным. Но обладает ли мужчина этими качествами или нет, можно узнать только путём вопрошания, часто начиная издалека. Хорошее ли место для жизни Кенсингтон? Где будет воспитываться твой сын? а дочь? А теперь скажи-ка мне, сколько ты платишь за сигары? Кстати, сэр Джозеф – баронет или всего лишь рыцарь? Подчас гораздо больше можно узнать из вопросов такого рода, чем из более прямолинейных.
– Подтверждаю своё пэрство, – сказал лорд Брехун, – если моей жене так будет угодно.
Я даже забыла, сколько таких титулов мы записали.
– Работаю пятнадцать часов из двадцати четырёх, если… – так начинали свою речь мужчины-профи.
– Нет-нет, конечно, вы не умеете ни читать, ни писать. Но зачем так много работать?
– Милая леди, с ростом семьи…
– Но зачем вам большая семья?
Их жёны желали того же или просто так было принято в Британии. Но важнее ответов были отказы. Мало кто отвечал на все вопросы о морали и религии, и такие ответы были легкомысленными. А вопросы про цену денег и власти неизменно отметались или подвергали вопрошающего серьёзной опасности.
– Уверена, – сказала Джилл, – не будь сэр Харли Тугобот так занят разделкой баранины, когда я спросила его про капиталистическую систему, он взрезал бы мне глотку. Единственная причина, по которой мы всё ещё живы, – это то, что мужчины одновременно так голодны и благородны. Они слишком презирают нас, чтобы обращать внимание на нашу болтовню.
– Конечно, они презирают нас, – сказала Элеанора. – Пока вы выясняли это, я навела справки среди писателей. Среди них нет ни одной женщины, не правда ли, Полла?
– Джейн-Остен-Шарлота-Бронте-Жорж-Элиот, – выкрикнула Полла, словно разносчик кексов из подворотни.
– Чертова женщина! – воскликнул кто-то. – Зануда!
– Со времён Сапфо не было ни одной выдающейся женщины… – начала Элеонора, процитировав еженедельную газету.
– Теперь мы знаем, что Сапфо что-то вроде непристойной выдумки профессора Хобкина, – прервала её Руфь.
– Как бы то ни было, нет причин предполагать, что какая-нибудь женщина была или будет способна к литературному творчеству, – продолжала Элеонора цитату. – И когда бы я ни пришёл к авторам, они не переставая говорят о своих книгах. Шедеврально! – произношу я или сам Шекспир (надо же что-нибудь сказать), и, уверяю вас, они мне верят.
– Это ничего не доказывает, – сказала Джейн. – Они все такие. Только, – она вздохнула, – нам это не сильно поможет. А не пора ли нам рассмотреть современную литературу? Лиз, твоя очередь.
Встала Элизабет и сказала, что в порядке своего расследования она переоделась мужчиной, и её приняли за критика.
– Прошедшие пять лет я читала новые книги довольно регулярно, – сказала она. – Мистер Уэллс – самый популярный из живущих авторов, на втором месте мистер Арнольд Беннетт, потом – мистер Комптон Маккензи, мистера Маккену и мистера Уолпола можно рассматривать вместе.
Она села.
– Но ты ничего не сказала нам, – попеняли мы ей. – Или ты думаешь, эти господа чрезвычайно превзошли Джейн-Эллиот и что английская литература… и вообще, где твой обзор? Ах, да, «в надёжных руках».
– В надёжных, весьма надёжных, – сказала она, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. – И уверена, дают они больше, чем берут.
И мы были уверены, что это так.
– Но, – давили мы на неё, – пишут ли они хорошие книги?
– Хорошие книги? – спросила она, глядя в потолок. – Необходимо помнить, – стала говорить она чрезвычайно быстро, – что вымысел отражает жизнь. И нельзя отрицать, что образование чрезвычайно важно, и что неимоверно раздражает, если вы оказались в одиночестве поздно ночью в Брайтоне, не зная, в какой гостинице остановиться, и, полагаю, это был дождливый воскресный вечер… и разве не здорово было бы пойти в кино?
– Но какое это имеет отношение к делу? – спросили мы.
– Никакое, никакое, никакое вообще, – ответила она.
– Так, скажи нам правду, – велели мы.
– Правду? Но разве не замечательно, – прервала она нас, – что мистер Чирик тридцать лет пишет по статье в неделю о любви или горячих гренках и отправил всех сыновей в Итон…
– Правду! – потребовали мы.
– Ах, правду, – пролепетала она, – правда не имеет ничего общего с литературой. – И, сев, она замкнула свои уста.
Всё это показалось нам весьма неубедительным.
– Дамы, надо подвести итог, – начала было Джейн, когда шум с улицы сквозь окно заглушил её голос.
– Война! Война! Война! Объявление войны! – кричали мужчины внизу.
Мы в ужасе посмотрели друг на друга.
– Что – война? – кричали мы. – Что – война? – Мы вспомнили, но слишком поздно, что ни разу не подумали отправить кого-нибудь в Палату общин. Мы совсем забыли об этом. Мы повернулись к Полле, достигшей стеллажей по истории, и попросили просветить нас.
– Зачем, – кричали мы, – мужчины идут воевать?
– Иногда – по одним причинам, иногда – по другим, – невозмутимо ответила она. – В 1760 году, например… – Звуки снаружи заглушали её слова. – И снова в 1797… в 1804… в 1866 были австрийцы… в 1870 франко-прусская… с другой стороны, в 1900…
– Но сейчас 1914! – прервали мы её сразу.
– Ах, не знаю, зачем они идут на войну сейчас, – призналась она.
* * *
Война закончилась и подписывали мирный договор, когда я снова оказалась с Касталией в комнате, где проходили наши встречи. Мы не спеша листали страницы старой книги заседаний.
– Как странно, – размышляла я, – вспоминать, о чём мы думали пять лет назад.
– Мы согласны, – цитировала Касталия, читая поверх моих плеч, – что цель жизни в том, чтобы производить хороших людей и хорошие книги.
Мы промолчали.
– Муж добрый, по общему согласию, должен быть честным, пылким и наивным.
– Что за бабский язык! – заметила я.
– Ах, дорогая, – воскликнула Касталия, отталкивая от себя книгу, – какими дурочками мы были! Это всё из-за отца Поллы! – продолжала она. – Уверена, эта его цель… это нелепое желание заставить её прочесть все книги Лондонской библиотеки. Не умей мы читать, – сказала она с горечью, – мы бы до сих пор вынашивали детей в счастливом неведении, и это, я уверена, была бы счастливейшая жизнь. Знаю, ты хочешь сказать о войне, – она посмотрела на меня, – про ужас вынашивать детей, зная, что они могут погибнуть, но наши матери так делали, и их матери, и их матери до них. И они не роптали. Они не умели читать. Я сделала всё возможное, – она вздохнула, – чтобы защитить мою девочку, чтобы она не научилась читать, но что толку? Только вчера застала Энн с газетой и она стала спрашивать меня, что такое «правда». Потом она начнёт спрашивать, хороший ли человек мистер Ллойд Джордж, затем – хороший ли писатель мистер Арнольд Беннетт, и наконец, верю ли я в Бога. Как я могу воспитать дочь, чтобы она ни во что не верила? – требовательно спросила она.
– Наверное, надо научить её верить в интеллект мужчин, который – так было и будет – значительно превосходит женский? – предположила я.
Она просияла на это и снова стала листать страницы.
– Да, мысль об их открытиях, их математике, их науке, их философии, их образованности… – и затем она засмеялась. – Никогда не забуду старичка Хобкина и ту заколку, – сказала она, продолжая читать и смеяться, и, казалось, она была совсем счастлива, когда вдруг она оттолкнула книгу и разразилась: – Ох, Кассандра, зачем ты меня мучаешь? Разве не знаешь, что твоя вера в мужской интеллект – величайшее из всех заблуждений?
– Что? – воскликнула я. – Спроси любого журналиста, школьного учителя, политика или даже консьержа, и все они тебе скажут, что мужчина умнее женщины.
– А то я не знала, – сказала она презрительно. – Но разве они могут помочь? Разве это не мы растили и кормили их, не содержали в комфорте испокон веков, чтобы они были умными – и только-то? Это всё мы сделали! – заплакала она. – Нам нужен был интеллект, и вот мы получили его. И этот интеллект, – продолжала она, – в основе всего. Что может быть очаровательнее мальчика, прежде чем он начнёт развивать свой интеллект? Он так мил, он не чванится, он интуитивно понимает глубину искусства и литературы, он радуется жизни и радует этим всех вокруг. И потом они заставляют его развивать свой интеллект. Он становится адвокатом, чиновником, генералом, писателем, профессором. Каждый день ходит в офис. Каждый год выпускает книгу. Бедняжка, он кормит семью продуктами своего интеллекта! Скоро он не сможет войти в комнату, чтобы не вызвать в нас чувство вины; он снисходителен ко всем женщинам, и даже к своей жене, которой не смеет в этом признаться; а мы, вместо того чтобы радоваться, закрываем глаза, когда принимаем мужчин в объятья. Да, они утешают себя звёздами всех форм, ленточками всех оттенков, доходами любых размеров… но что же утешит нас? Что лет через десять нас возьмут на выходные в Лахор? Или что у ничтожного японского жучка имя вдвое длиннее тельца? Ох, Кассандра, ради всего святого, давай найдём способ, чтобы мужчины рожали детей! Это наш единственный шанс. Если не дать им в руки невинного занятия, то не будет ни хороших людей, ни хороших книг; мир погибнет от их кипучей жизнедеятельности; никто не выживет и не узнает, что когда-то был Шекспир!
– Слишком поздно, – ответила я. – Мы не можем защитить даже своих детей.
– И ты просишь меня верить в интеллект? – сказала она.
Пока мы говорили, мужчины на улице хрипло и устало кричали, и, прислушавшись, мы узнали, что только что подписан мирный договор. Голоса стихли. Пошёл дождь, который, конечно же, помешал такому красивому фейерверку.
– Кухарка, наверное, уже принесла вечернюю газету, – сказала Касталия, – и Энн за чаем будет обсуждать их. Пора домой.
– Так не пойдёт… совсем не пойдёт, – сказала я. – Когда она выучится читать, только одному ты сможешь научить её – верить в саму себя.
– Ох, это должно помочь, – вздохнула Касталия.
На этом мы собрали документы нашего тайного общества и, хотя Энн самозавбенно играла с куклой, торжественно преподнесли ей подарок и сказали, что выбрали её президентом общества будущего, на что она, бедное дитя, разрыдалась.
Перевод с английского Сергея Катукова