Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2021
Он не был классическим скупым в одежде опереточного нищего. Он не спал на подушке, набитой червонцами. У него не было даже сберкнижки на чёрный день. Он тратил деньги, когда они у него были. И занимал, когда они исчезали из кошелька. Он любил жизнь и наслаждался её редкими радостями. Любил играть в преферанс. Любил «цыплёнка табака» и сухое вино в кавказском ресторане на Невском. Любил просто красивые вещи, красивые жесты и красивых женщин. Он был чуточку эстетом. Он был любезен и общителен, хотя временами несколько шумно. Умел красиво тратить деньги. Женщинам дарил дорогие подарки, когда ощущал в этом необходимость, но не более того. И это он чувствовал весьма тонко.
Он был занятным собеседником. Мог вполне эрудированно поговорить о Морисе Равеле, о Клоде Дебюсси. Уверял, что до слёз обожает Чайковского. «До слёз обожает» – право, это уж слишком. Но чего не шепнёшь на ушко даме, сидя в зале филармонии. Но он и о поэзии мог говорить со знанием дела и чувством. В общем, он был не так уж плох, если бы не был болезненно скупым. Впрочем, никто о нем не говорил подобное. Он был молод, и эта порочная наклонность редко в нем чётко проявлялась. Но всё-таки он был скупым.
Он всегда пугался, когда его о чём-нибудь просили. Когда просили в долг деньги, он сомневался, отдадут ли. И вдруг придётся напоминать о долге. А это было мучительно: могли подумать, что он жадный. Сразу находилась масса причин для отказа. Но если это не останавливало просителя, расставаясь с деньгами, он неоднократно повторял: «Так не забудь – до понедельника, только до понедельника, А то у меня»… И начинал нудно перечислять свои денежные проблемы. Часто, конечно, на ходу их придумывая.
Я не понимаю, говорил он в кругу своих знакомых, – как можно забыть, что взял в долг? Я быстрее забуду, что дал в долг. Но то что взял – никогда. И это было правдой только наполовину. Не находя особенного интереса у слушателей, он горячился, начинал твердить, что мы живём при социализме, и деньги никто ещё не отменял. Всем становилось скучно. «Ты конечно прав, нынче пока не коммунизм», – вяло соглашались с ним и торопливо оставляли его одного. Это было возмутительно: делаешь кому-то добро, а в результате ты плохой. Правда, не было случая, чтобы кто-то забыл о долге ему. И надо заметить, он обладал весьма замечательной способностью сокращать до минимума число своих челобитчиков. Во всяком случае, повторно к нему никто не обращался. На общей попойке, когда приходилось вдруг понести затрат больше, чем другие, он всегда пытался возместить эту утраты большим количеством выпитого спиртного. За что совсем незаслуженно прослыл пьяницей.
А если приходилось ехать в компании друзей на общественном транспорте, то всегда старался войти последним, надеясь, что первый заплатит за всех и ему не придётся мучиться, давая лишние пятаки. И ещё – он очень ценил своё время. Его всегда угнетало сознание того, насколько целесообразней он мог бы потратить эти полчаса, если бы не пришлось тратить на кого-то. Часто не было никакой определённой цели, но если за это время хотя бы пришлось ещё раз почистить свои ботинки, это время не считал бы впустую потерянным. Жизнь так отвратительно устроена, что всегда кому-то должен. И это было тяжело сознавать. «Я никому ничего не должен, я всегда всё отдаю», – возмущался он. И всё-таки был должен, и приходилось делать для кого-то. Ему говорили: «Спасибо». Но он никогда не чувствовал этой благодарности. Он был таков. И это в ближайшем рассмотрении. А вот издали он казался гораздо лучше. Многие считали его довольно милым, это были, как правило, женщины. Но чтобы нравиться женщинам, совсем необязательно быть ангелом. Как кто-то, разве запомнишь всех умников, сказал: «Кажись счастливым, и тебя будут любить женщины». А наш герой в этом деле был весьма успешен.
В ранней юности страдал он болезненный мнительностью и страхом перед желанным и недоступным тогда существом, называемым женщиной. Но вдруг женщина много старше его. И он вступает в это святилище с замирающим от страха и любопытства сердцем, трепещущий и ожидающий чего-то прекрасно необычного. А ушёл потрясённый и униженный.
Он давно забыл лицо этой женщины. Но от него навсегда ушли ликующая радость и сладкое волнение, которые предоставляют один взгляд, одно прикосновение руки, одно слово – вешние воды юности, когда сам воздух напоён тонким и пьянящим ароматом, который называются влюблённостью. Теперь он знал: всё это лишнее, как конфеты для диабетика. Он не помнил любовных потрясений. Да и были ли они в его жизни? Его не разбуженная душа пребывала в благодатном покое. Только иногда волновалась, как волнуется в бурю покрытый тиной пруд. Временами тёмные силы природы пытались бунтовать в нём. Но на свою бунтующую природу он быстро надевал намордник и на элегантном поводке выводил гулять на набережную реки Мойки. «Рационализм и практичность», любил повторять он. И вот он уже прикидывает, стоит ли волочиться за «прекрасной» дамой, если нет стопроцентной гарантии на успех. И что приобретёт, если добьётся взаимности. И что потеряет в случае неудачи. Как скупец, он долго взвешивал «за и против», не замечая, как сквозь пальцы просыпаются крупинки золота. Он был мелочен и потому всегда терял.
Сколько он себя помнит, он всегда был занят по горло. В молодости – институтские зачёты. Нынче подумывает о диссертации. Он целеустремлён. Он строит свою жизнь. Он окончил институт, правда, педагогический. Нет, в нём никогда не жил Макаренко. Но высшее образование никому ещё не мешало. Потом квартира, гарнитуры. Он не обыватель. Культурный человек. И ему нужны элементарные удобства, в конце концов, и кое-какой комфорт. Он заслужил этот. После института – три года в армии. Три года – тоже в зачёт. Служил, правда, при штабе. Что-то вроде писаря: всё-таки высшее образование и хороший почерк и вообще… Но всё это позади. Сейчас – диссертация, рост, успех. Уже сдал кандидатский минимум. Он – это Григорий Семёнович Марков. Живёт на углу Мойки и, по старому, Гороховой улицы. Нынче улица Дзержинского. Но Марков любит старые названия улиц Ленинграда.
Квартира двухкомнатная – все удобства. Ванна, телефон. Соседи, правда, есть. Молодая семья. И у них младенец – года два. Плачет часто. За стенкой слышно. Да, некоторые неудобства. Напротив по тому же коридору, что и соседи за стенкой – жилищная контора. Управдом Пётр Иванович – под рукой. В случае чего есть кому приструнить беспокойных соседей.
Григорий Семёнович – научный сотрудник НИИ. Да, повезло с работой. А так бы мытарился в какой-нибудь школе на Гороховой. НИИ вполне уважаемое и солидное. Маркова на работе ценят. Он корректен и вежлив. Без особых идей, но неглуп и грамотен. Шеф называет его Гошей. Сотрудники – Григорий Семёнович. Без панибратства. Недруги, а они тоже есть, холодно – Марков.
С женщинами на работе у Григория Семёновича отношения чисто деловые. Никаких чувств. Редкие и слабые попытки сотрудниц сблизиться, были пресечены в корне. Уж Марков-то знает, что эти перезрелые спят и видят, как бы выскочить замуж. Ох уж эти рыцари семейного очага в юбках! О спортивных правилах игры с ними и речи не может быть. Ну, добежали вместе до финиша. Но это вовсе не значит, что она из коммуналки в финале может переехать в его двухкомнатную квартиру. Он прекрасно знает: запустится тяжёлая артиллерия: местком, партком… Какой уж тут спорт, когда ломают кости. А потом – квартиру пополам, шкаф чешский пили, стол болгарский пили. Всё пополам. Григорий Семёнович уверен, что его брак был бы недолговечен. Уж если жениться в его тридцать лет, только на восемнадцатилетней. Уж он-то бы сделал из неё Галатею. Но, увы, на это всегда не хватало времени. И необходимых… ну не денег же, конечно. Чувств – но это признание, только для него самого.
А сейчас Марков встречается с некой особой по имени, увы, не Галатея, всего лишь Варя. Варя красит губы анемичной немецкой помадой и носит шиньон. Это была довольно унылая связь, длившаяся уже больше года. Григорий Семёнович не рвал её то ли из лени, то ли из-за душевной инертности. Эта связь его ни к чему не обязывала. Он довольствовался пресными объятиями и скоротечным сексом. С Варей они были ровесники, впрочем, возможно, она была старше его на год. В паспорт он не заглядывал. Варя приходила к Маркову домой и оставалась на ночь. А утром уходила рано, до того как поднимется мать нашего героя Зинаида Петровна. Но от бдительных глаз трудно было что-либо скрыть. Это Григорий Семёнович замечал по сухо поджатым губам и ледяному лицу матери. Зинаида Петровна, властная и жёсткая, считала своим долгом управлять сыном. По профессии она была педагог.
– Григорий, – говорила она менторским тоном, – было бы лучше, чтобы эта вульгарная женщина в нашем доме не появлялась. И у неё «наш дом» звучало как «мой дом». И это раздражало Маркова, но он уважал свою мать.
– В чём дело, мама? – простовато спрашивал он, вскидывая тонкие женские брови. Зинаида Петровна считала, что на эротические темы откровенно говорить с сыном неприлично. И делала вид, будто её волнует только человеческие качества «этой женщины», но никак не постельные отношения сына с «этой». Она произносила брезгливо: «У неё отвратительная манера разговаривать. Она смотрит на собеседника, как на пустое место. Откуда такое самомнение?»
– Я тебя понимаю, мама, – сын не возражал, и Зинаида Петровна была удовлетворена.
– Кстати, чем она занимается? – уже миролюбиво спрашивала она, – инженер?.. Странно… Странно.
Георгий вежливо возражал, что не видит в этом ничего странного. Хотя подобные разговоры с матерью его изрядно раздражали.
Зинаида Петровна была убеждена, что высшему образованию должна сопутствовать высокая нравственность. И это было не единственное её заблуждение. Даже как-то заметила, что вот в «наше время» девушки выходили замуж девственницами. И тут же испуганно проговорила: «Ты, надеюсь, не собираешься на этой жениться?
– Ну что ты, мама, – хмыкнул Григорий, – я ещё не созрел для столь ответственного решения.
Иногда Марков приходил домой мрачный. Начинал зло твердить о своих сотрудниках по работе, мол, кругом карьеристы. Носятся с убогими идейками, которые и живы только потому, что эти идейки никто не пытается реализовать. А попытайся, тут же выяснится, что это пустое дело. Но этот народец на этом делает себе имя. Считаются творчески мыслящими.
– Ну что ты волнуешься? Таких НИИ, как ваш, нынче хоть пруд пруди, – отзывалась мать.
– Как ты можешь так говорить? – поражался Григорий.
Зинаида Петровна только пожимала плечами:
– Предложи другое. Своё.
– Ах, мама, вам, учителям, всё просто. Выучили наизусть Макаренко и Ушинского, и за ними как за каменной стеной.
Матери не нравится тон сына, но она сдерживается.
– Ты стал брюзглив, как старая дева, – говорит она, – тебе надо, наконец, жениться.
– Чтобы на другой день повеситься.
– Это пойдёт тебе на пользу, – пропустив злую реплику сына мимо ушей, весомо заканчивает мать.
– Браво, мама, – уловив мрачный каламбур, усмехается Марков, мне пора принять холодный душ.
Зинаида Петровна не приемлет сына с таким настроем. Это всё от комплекса неполноценности. У сына всегда не хватало уверенности в себе. Хотя всегда корчил из себя победителя. Всё это он взял от отца. Слава Богу, расстались с ним много лет назад.
– Жениться, – не унимается раздражённо Григорий, – в моём окружении что-то не видел счастливых семей. И зачем мне жениться? Квартира у меня есть, оклад хороший. Дача не нужна. И с легковой машиной – одна морока.
– Перестань нести ерунду, – холодно останавливает его мать.
– Но действительно: каждый день, каждый час, каждую минуту одно и тоже лицо, одни и те же руки, которые вечно будут перекладывать мои вещи! Одни и те же глаза, которые всё время будут следить за мной. Одна и та же женщина днём, вечером, ночью. Как повторяющаяся лента кино. Если бы у меня было сто комнат, я бы смирился с этим несчастьем. Жена… Это же будет часть меня. Часть моей души, часть моего тела. Но часть совершенно ненужная мне. Как третья нога. Вот если бы вторая голова…
Мать слушает его истеричные извержения терпеливо. С некоторым горьким сочувствием, как безнадёжного ученика, который совершенно глух к увещеваниям учителя.
– Ты, прожив тридцать пять лет, верно, в жизни не любил ни одной женщины, – говорит Зинаида Петровна, вложив в голос всю возможную теплоту и сочувствие. Теплоту, на какую была способна.
Мать сейчас раздражает Маркова: любил, не любил. И слова какие-то затёртые, как в школьной программе для третьеклассников. И вообще, к чему это сочувствие?!
– Да. Да, мама, – не сдерживаясь, восклицает он, – ты прозорлива и мудра как царь Соломон. Я действительно пуст.
Развязный тон сына задевает Зинаиду Петровну, и она обиженно замолкает.
– А вот тут Данте, – Григорий показывает матери старые книги. – Это – редчайшие экземпляры. Перевод господина Николая Голованова, отлучённого от церкви. С посвящением Его Императорскому Высочеству Великому князю Константину Константиновичу. Правда, запачканы клопами, – какая-то нездоровая улыбка мелькнула на лице Маркова, – а в «Раю» Данте я обнаружил двух живых. Мама, ты представляешь: в раю – и клопы!
– Ах, перестань. Лучше выброси эту заразу, – устало говорит мать.
– Нет, ты только послушай, – не унимается Григорий:
«И этот полк презренных, силе вражей
Противных также, как и небесам.
Их жалких, никогда не жавших даже,
Нагих, терзал докучный рой мокриц,
И оводов, и мух, каких нет гаже.
И кровь текла с их измождённых лиц,
И смешивалась с горькими слезами,
На снедь червям лилась к ногам их ниц».
– Ну, как? – в голосе Григория какой-то нездоровый восторг.
– Оставь, пожалуйста. Я устала, – Зинаида Петровна уходит в свою комнату.
Пока Григорий говорил, ему было легче. Но мать ушла, и пустота, как что-то реальное и ощутимое, наполнила его. И звенит как натянутая струна. И страх, что эта струна вдруг оборвётся и всё исчезнет. Что это «всё» – Марков не знает. Но уверен, что всё.
В семь вечера пришла Варя. Начинает что-то рассказывать. Громко хохочет. От её уверенного голоса, делового стука каблуков, от переполненности своими, совершенно ненужными ему заботами, его пустота становится ещё гуще и тяжелей. И сама Варя ещё более чужой. Она говорит, что сегодня нужно обязательно отметить её успех. А Григорию совершенно не интересно, в чём нынче Варя успешна. И ему хочется выкинуть её в окно вместе с её успехами.
Варя подходит к зеркалу, губы подкрашивает ярко красной помадой. Обводит их коричневым карандашом. Марков вертит в руках этот карандаш.
– Ты прогрессируешь, – замечает он без интереса.
– Так сейчас модно, – отзывается Варя, – нас ждут.
– И зачем? – вяло спрашивает Марков.
– Как зачем?! – резко говорит Варя, – я уже обо всём договорилась.
– Понимаешь, я пуст. Совершенно пуст как барабан, – почти кричит Георгий.
– Деньги у меня есть, – холодно бросает Варвара.
«Дура», – хочется крикнуть Григорию, но он молча надевает свой парадный костюм.
Сегодня он будет блестяще остроумен. Довольная Варя будет представлять его своим друзьям: «Кандидат наук, талантливый инженер» И смеяться при этом. Григорию хотелось её поправить, мол, будущий кандидат. Но как-то не получилось. А все будут думать, как ловко девушка шутит. Но всё-таки этот Марков, наверное, ещё та штучка».
Ночью он будет возвращаться опустошённым. Варвара с пьяной нежностью, прижимаясь к нему, спросит: «Ты сегодня возьмёшь меня к себе?» Ему захочется крикнуть: «Нет, нет!» Но скажет тускло: «Конечно».
Август сыплет яблоками и звёздами. Звёзды прошьют полуночное небо и упадут где-то совсем далеко. А яблоки падаю под ноги. Его берёшь в руки и ощущаешь его летнее тепло и пряный аромат. Они такие земные и сладкие. А звёзды все падают, падают мимо.
Григорий Семёнович идёт по Невскому. В его элегантном портфеле тихонько позвякивают по-домашнему бутылки: ряженка маме, кефир для него. На Аничковом мосту Фонтанки толпа. В центре её забулдыга с двумя малюсенькими собачками. Собачки дрожат и повизгивают. Их хозяин постоянно икает. Его речь прерывается постоянными всхлипами. Вцепившись пальцами в парапет, он обращается к толпе почти рыдая: «Пропащий я человек. Пьяница я… Последнее продаю… Мика и Вика. От одной мамочки. Царица была – не собака. Умнее человека. А глазищи-то… – вытирает грязной тряпицей себе глаза, – бывало зырк, зырк. Преставилась эти летом. Может, поможет мне кто-нибудь». Пропащий человек слезливо шмыгает носом, протягивает руку к толпе. Люди отворачиваются, пряча улыбки.
– Душевно говорит человек, точно в церкви, – прощебетала маленькая старушка из-под локтя Маркова, подняв на него выцветшие глазки.
– Тю-тю, милые собачки. Поцелуйте своего бедного папочку, – орут в толпе.
Забулдыга наклоняется над собачками, те лижут ему лицо. Он толкает легонько собачек в грудь. И они встают на задние лапки, просительно смотря на него своими круглыми, влажными глазками.
– Ишь, шельмы. Маленькие, а знают, как хлеб зарабатывать, – деловито замечает кто-то в соломенной шляпе.
– Хозяин – дурак, а собаки-то умные, – неожиданно чётко выговаривает собачий хозяин.
– Почём продаёшь? – суетливо спрашивает какой-то прыщавый.
– Да не купишь ты, – вдруг преобразившись, отмахивается собачий владелец. Окинув оценивающим взглядом затасканный костюмчик прыщавого, менторским тоном говорит:
– По мне хоть в бумажном костюмчике ходи, но чтоб уважение к животным было.
– А ты почём знаешь, что я не куплю? – забеспокоился прыщавый, – если только не краденые.
– Дурак, ты, милый, – солидно произносит собачий хозяин, – и паспорт на них есть, и уколы все сделаны.
Обиженный покупатель втирается в толпу.
– Пятьдесят рублей стоят, милый, – кричит ему вслед собачник, – посоветуйся с женой и приходи!
– Завсегда здесь стою, – неожиданно обращается он к Георгию Семёновичу.
Тот с каменным лицом отворачивается.
«Пятьдесят рублей, – мелькнуло в голове Маркова, – даже при моём нынешнем окладе двести пятьдесят – дороговато.
«Ах ты, сквалыга», – неожиданно пискнуло в нём.
Собаки дрожат. Прижимаются к хозяину. Какая-то сухопарая дама, явно не в наших, а изысканных одеждах и в седых буклях невозмутимо расталкивает толпу вокруг собачника. Направляет на ляжку коня Клодта, что на мосту через Фонтанку, свой фотоаппарат. Грузин с физиономией сутенёра уговаривает молодую блондинку. Хватает её за плечи. Блондинка лениво отталкивает его, поводя русалочьим глазами. Георгий Семёнович ловит на себе её взгляд. Собаки вдруг отчаянно завизжали. Хозяин ищет покупателя. Поредевшая публика снова густеет. Грузин уговорил блондинку. Марков с некоторым сожалением провожает её полные бёдра.
Невский плывёт в многоголосии уличных машин. Невский уносит и блондинку, и очаровательных собачек. Уносит и Георгия Семёновича с его странной тоской по крутым бёдрам блондинки.
Вот и двор дома, где живёт Марков. Старинная арка с чугунными воротами. И скульптура Константина Ушинского сторожит вход в институт имени Герцена. Пульс города здесь точно замер. И как будто не существует Невского с его суматошной толпой. Спокойно и сонно… Итак пронзительно в этой сонной тишине раздаётся детский смех. Георгий любит свой двор тихо и по-домашнему. Здесь прошло его детство, и здесь он стал Георгием Семёновичем. Он любит мутную, грязноватую речку Мойку, протекающую в строгом граните вдоль его дома. Аллею тополей на набережной. Особенно в начале лета. Когда солнце пронизывает ещё не густые кроны деревьев, в воздухе стоит смолистый запах и летит, летит тополиный пух.
Марков весьма консервативен. Он совершенно не склонен к перемене мест. У него никогда не возникала идея переехать куда-нибудь. Эта возможная мысль просто испугала бы его. Переехать куда-нибудь к чёрту на рога. Или даже не на рога… Ха, ха, ха. А ближе. Это какое-то школярское фантазёрство! Не то, что этот Аркаша, сосед его, у которого ребёнок плачет каждую ночь. И точно в подтверждение своих мыслей Георгий слышит. Старухи две на лавке:
– У Аркаши в башке вечно хулиганство. Ещё мальчишкой был – дворники от него покоя не знали. Участковый, Пал Палыч, царствие ему Небесное, бывало, говорил с ним по-дружески: «Поберёг бы ты мать, паршивец. Кабы не мать, упёк бы я тебя давным-давно, куда следует». А с него, как с гуся вода. И мать-таки загнал в гроб. Она тянула его, тянула. А он школу бросил, связался с хулиганами. Говорят, ларёк хотели ограбить…
– Да нет, ящик с пустыми бутылками хапнули. Сдать их можно. Всё-таки по двадцать копеек каждая. Тоже ведь деньги.
– Не знаю, не знаю. За что купила, за то и продаю. Люди говорят… В общем, устроила его мать в какое-то фельдшерское училище. Будто, корабельным врачом должен стать.
– Да брось ты. Какой из него врач! Дай Бог, фельдшером.
– Ну, да ладно. Фельдшер, так фельдшер. Окончил он это училище с грехом пополам. В наш порт определили. Так не усидел, шалопут эдакий. И исчез… Мать всё: «Уехал, уехал». А куда уехал: рот на замке. То ли в тюрьме сидел. То ли в каком Казахстане промышлял. Такая вот молодёжь-то нынче. Ему бы как людям в армии послужить. Явился бы оттуда шёлковым. Армия бы из него дурь вышибла.
– А потом объявился, года четыре назад это было, – вставляет своё слово вторая собеседница.
– Помню, – перебивает её первая, – помнишь, кралю какую привёз. Совсем молоденькая тогда была. Вот уж краля, так краля. Институт на врача где-то кончила. Что-то по женской части. А, говорят, была сиротой из детского дома. Тихая такая девушка, вежливая. Только диковатая чуток. Да чего уж там. Провинция. Обломается.
– Вот уж истинно. Девчонка – не по дурню шапка. Да нет. Женился Аркаша. Остепенился вроде. На теплоходе плавать стал. Вроде как доктором, кажись.
– Да какой доктор из него! – возмущённо произносит вторая бабка, – фельдшером! Я ж тебе говорила.
– Фельдшером, так фельдшером, – соглашается первая рассказчица. – Из Ленинграда по Прибалтике. Ребёнок у них народился. Но недолго у них было спокойно. Начал опять колобродить Аркаша. Как с рейса – так пьяный. А то домой ночевать не являлся. Мать его тогда ещё жива была, рассказывала: «Валентина, жена Аркашкина, выйдет на крыльцо. До ночи ждёт его. За ворота не раз выбежит А он – только под утро в помятом пиджаке. Паша, дворничиха, ему ворота открывает. Тогда было строго. Чугунные ворота на ночь всегда на запор. Паша ему: «Что-то ты загулял, Аркадий Иванович». А он как сыч. Шляпа на глаза. Только фыркнет.
– Давеча его на Невском с девками видели. Идут, бесстыжие и ещё смеются. И юбки до пупа. Ох, креста на Аркаше нет. Хлебнёт Валька с ним горя.
– Да не с руки вышла замуж девка. Ну на что не пойдёшь, чтоб в Ленинграде осесть.
– А Люська-то, Люська. Петровны дочка, что со второго нашего этажа. Третьего дня закатил Аркашка с ней путешествие на своём теплоходе по морю-океану. Петровна мне вчерась шепнула. Муж-то ейный в Германии офицером служит. И деньги своей шлёт, и подарки в посылках дорогущие. Петровна, бывало, не нарадуется. А Люська эдакий концерт учинила. И тут, как на грех, муженёк из Германии на побывку. Ночь и день ждёт свою бабёнку. Петровна что-то врёт нескладно. Вышел он под вечер во двор, а навстречу Люська с Аркашкой. И развод. У них, офицеров, это быстро.
– А Валька-то Аркашкина знает?
– Узнает, чай. Найдутся добрые люди.
В этот вечер, сидя на соседней скамейке, Марков стал невольным свидетелем разговора старых кумушек. Надо отдать должное, о событиях, происходящих у его соседей, вещалось в дворовый мир соседками без искажений. Без искажений, как в «Ленинградской правде».
Ещё в старое доброе время, когда между супругами-соседями царил мир и любовь, Георгий Семёнович, случалось, был их гостем. Доброжелательная красавица-хозяйка и хлебосольный хозяин располагали Маркова к некоторым литературным изыскам. Надо отдать должное – ещё учёба в Педагогическом институте способствовала этому. С восторженной наивностью провинциалки Валентина ловила каждое слово столичного словоблуда. Аркадий снисходительно помалкивал. Обаятельная хозяйка и выпитое вино не в меру разжигали воображение Григория, и Валентина временами ловила на себе его довольно откровенные взгляды. Она смущалась, и её интерес к разглагольствованию Маркова затухал. Она с нескрываемой тревогой оглядывалась на мужа. Но Аркадий, совершенно уверенный в себе, лишь снисходительно улыбался, мол, с женой-то мне повезло. Но это произнесено не было.
А вот на прогулках по Невскому Аркаша «косил» под блатного. Надвинув лондонку на глаза и спрятав руки глубоко в карманах, медленно вышагивал по тротуару. И Валюшка, придерживаясь за его локоть, шествовала на высоких каблуках. Ловила со скрытым удовольствием взгляды мужчин. Наглые стиляги подкатывали к Аркадию: «Эй, чувак, может на часок одолжишь свою тёлку?» Увидев под лондонкой грозную физиономию Аркадия, теряли свой наглый пыл. И, отскочив на изрядное расстояние, орали: «Чувих мы клеим столярным клеем!»
Лишь однажды Аркадий как-то задумчиво проговорил, обращаясь к жене: «Да, на Невский тебя одну отпускать опасно». На что Валентина влюблённо посмотрела на мужа и залилась краской.
Но в семье произошёл разлад. Григорий как-то сразу это понял. Встретил Валюшу в парадной. На обычный вопрос: «Как дела, как твой Аркаша?» Вот уж Аркаша-то его совершенно не интересовал. Но надо было как-то начать разговор. И вдруг услышал совершенно неожиданное: «Аркаша уже не мой». И улыбка её трогательная и безутешная вдруг поразила до боли Маркова.
Нет, он, право, не ожидал такого. Чтобы страдание женщины передалась ему. «Что случилось?» – тихо произнёс Марков. Хотя стразу понял. Из него чуть было не выскочило: «Люська?». Но слышит тихий голос Валентины: «Что могло случиться. Всё как у всех». Марков заметил, что неожиданно её глаза стали влажными. Он протягивает к ней руку. Но Валентина резко отворачивается. И захлопывает перед ним дверь парадной.
Разлад в семье соседей: и он всецело встал на сторону Валентины. Но чем он мог помочь соседке?
Они – Марков и Валентина, разные и, в сущности, очень одинокие люди. У Валентины в Ленинграде, да наверное, и во всём белом свете нет ни родных, ни близких. И Григорий при всём обилии знакомых, не имел близких друзей. И родни. Пожалуй, кроме вечно сердитой на него матери. Марков вдруг почувствовал острую необходимость быть около Валентины: пожалуй, это был зов сердца. Он вдруг осознал, что может любить кого-то. И это было для него совершенно новым, неожиданным откровением. При случайных встречах с Аркашкиной женой он предлагал ей сходить в театр. Ну, наконец в кино. Кинотеатр «Баррикада» был совсем рядом. На все его предложения Валентина как-то странно улыбалась. И однажды он услышал от неё: «Гоша, пойми. Мне сейчас не до этого». И торопливо отошла от него.
Однако, ей сейчас действительно был нужен человек, исполненный искреннего участия. Она это понимала, но боялась признать это.
Сейчас она была убеждена, что с Аркадием всё кончено. И то, что отцом её ребёнка был Аркадий, казалось ей абсурдом. Всё, что было от Аркадия в ребёнке, настораживало и отчуждало её от сына.
Раньше она любила в ребёнке, все, что было от его отца. А сейчас любая черта в облике ребёнка, напоминавшая ей об Аркадии, приводила её в отчаяние. Нет, она не перестала любить сына. Но любовь это приобрела какой-то мрачный оттенок. Всё было как в фильме, который не в состоянии увлечь. Она со страхом сознавала, что фильм скоро кончится. И она вернётся в реальный мир, где для неё ничего нет. И Марков в этом фильме был для неё только статистом. Понимал ли он это? Её мало интересовало.
В её кабинет с надписью «Гинеколог» часто приходят девчонки, нечаянно залетевшие на беременность. Одна совсем молоденькая. Её, как-то спонтанно, Валентина спросила про возраст отца будущего ребёнка. «Ой, не знаю, не знаю», – торопливо проговорила будущая юная мать. «Не знаете возраст или кто он?» «Ни то, ни другое», – девчонка готова была расплакаться.
Валентина лишь тяжело вздохнула: вот она знает, кто отец её ребёнка. Но легче ли ей от этого?
А Григорий всё пытался сохранить доброжелательные соседские отношения, как в том недавнем прошлом. Не терпелось заглянуть к соседке. Надо было придумать только повод. И вот он, вроде, нашёлся: на работе услышал разговор двух сослуживиц. Дочка одной из них ищет работу терапевтом. Вот и повод удобный нашёлся. Хотя рядовой гинеколог чем может помочь? Захватил с собой нейлоновую кофту. Дефицит.
Зашёл в эту оглохшую квартиру: давно уже за стенкой не слышно музыки патефона и шума гостей. Она встретила почти приветливо:
– Спасибо, Гоша, что зашли.
И от этого «спасибо» внутри у него всё радостно заиграло.
– Валюша, решил заглянуть, вот великолепная нейлоновая кофта. Помню, ты бегала по магазинам, искала. Размер твой точно.
– Спасибо, Гоша, что помните, – слабо улыбнулась Валя.
Георгий выкладывает на стол кофту в полиэтиленовом конверте.
– Вот достал, по случаю.
– Нет, нет. Сейчас не могу. Вы знаете, сейчас у нас с деньгами. Аркадия сняли с парохода, теперь он в порту работает. А там зарплата такая…
И почему она называет его на «вы»? Как-то это неловко.
– Всё, – говорит Марков решительно, – когда-нибудь отдашь… Когда разбогатеешь. Я уверен, что с тобой это случится вскоре.
Появляется Аркадий. Со своей портовой говённой работёнки явился. Он так работёнку свою теперь сам называет.
– О, соседушка явился. Не ждали. А, может, ждали? – насмешливо оглядывается на жену.
Проходит по комнате. Подозрительно заглядывает в спальню.
– Аркадий, иди на кухню. Я тебе ужин там приготовлю, – сухо говорит Валентина.
– Нет, отчего же. Мы с соседом посидим, потолкуем за жизнь под рюмкой кофе.
– Я должен идти, – резко отзывается Марков. – Дела.
– Валя, как узнаю, тебе непременно сообщу, – говорит Марков первое, что пришло в голову. Почему-то уверенный, что Валентина его поймёт.
Та безучастно кивает головой. Марков ещё успел кинуть взгляд на стол. Вздохнул с облегчением: конверт с нейлоновой кофтой со стола исчез.
– До свидания, – говорит Марков.
– Будь здоров, – цедит сквозь зубы Аркадий.
Встречались на улице. После работы у них был один маршрут: булочная, гастроном.
В этот раз она необычно оживлена. Что-то быстро говорила, оглядываясь по сторонам. Будто кто-то должен за ней следить. Рассказывала о несчастных девчонках, которые из-за случайных связей становились беременными. Марков лишь поддакивает ей, часто невпопад. Но это его совсем не смущает, и Валя как будто не замечает его нелепостей. А он разглядывает её до неприличия пристально. Но Валентина будто не замечает его излишне откровенного взора. Слегка волнистые коричневатые волосы с медным отливом свободно спадают ей на плечи. Невысокий лоб. Чуть широкие скулы – эдакой русской глубинки. Чуть неправильные черты лица были мягки и нежны. Это придавало её лицу необычные очарование.
«Она что-то решила для себя, – думает Марков. – Как смело сейчас она встречает взгляды мужчин. Удивительно, как преображает женщин мужское восхищение».
Ведь раньше, за пеленой слепой любви к Аркадию, она никак не реагировала на мужское внимание. Да и в нём, в Маркове, она не видела мужчину. И это трезвая мысль больно резанула Григория. Они дошли до Мойки. Странно потерянное выражение вдруг возникает на её лице.
– Может, пройдёмся ещё, – неожиданно просит она.
Григорий не возражает, странное ощущение надежды вдруг почудилось ему. Надежды на что? Какое-то незнакомое ему чувство: прямо как старое немое кино про любовь. И хочется, чтобы длилось это кино долго-долго. И ему кажется, что и Валя погрузилась в эту грёзу. И потому идут они молча. Он бросил осторожный взгляд на свою спутницу. Она идёт, опустив голову. «Валюша, о чём ты сейчас думаешь? – Марков осторожно дотрагивается до её плеча. Валентина останавливается, внимательно смотрит на Григория. «Гриша, не о том, чего тебе хочется. Я думаю о несчастных беременных девчонках».
– Валя! – Григорий ошеломлённо уставился на свою спутницу.
– Ну конечно. Ты уже решил, что нынче у нас первое свидание. Но без надежды на поцелуи.
– То, что без надежды, ты совершенно права. Но заметь: мы уже с тобой не на «вы». Ещё вчера нас держало на расстоянии – «вы». А сейчас, ты даже не заметила, мы весь вечер говорим, как… – Григорий, будто, споткнулся на слове «близкие», которое чуть не сорвалось с его языка.
Он хмыкнул: «Как друзья». Валентина грустно улыбается:
– Как друзья-соседи.
– И не больше, – соглашается Марков, заметил, как соседка бросила на него быстрый взгляд. И ему показалось, что на лице её мелькнуло некое разочарование.
– Ой, Валечка, какая ты, однако, сложная женщина! – воскликнул Григорий.
– Простая провинциалка, которую пугают столичные вольности.
– Валя, мы и не заметили, как свернули с Невского на Садовую. Вот уже Марсово поле. Может, присядем на скамеечку.
– Гриша, на Марсовом поле нет скамеечек. Для этого надо идти в Летний сад. Но его вечером запирают.
– Да, да. Давненько мне не приходилось водить кого в Летний сад. Не докучать моралью строгой, слегка за шалости бранить и в Летний сад гулять ходить.
– О как вы, однако, так ловко переиграли Пушкина. Только юный Онегин в Летний сад сам не ходил. Его туда водил «француз убогий».
– О, Валюша, а как вы, однако, умело шутите надо мной. А я совсем забыл, что учился в педагогическом институте. Григорий неожиданно обнимает Валентину, пытаясь поцеловать её в губы. Валентина отвернула лицо, и поцелуй оказался в её щёку.
Она захохотал: «Какой вы неумелый ухажёр. Учиться тебе, Гриша, и учиться».
– Готов к труду. Без обороны… И учиться и учиться. Но только у тебя.
– Чему у меня учиться. Я всего лишь врач-гинеколог.
Какая-то вдруг невыразимая тоска послышалась в её голосе. «Свекровь уже заждалась меня», – произнесла она вдруг как-то отрешённо. – И пусть у каждого будет своё.
Марков хотел ещё спросить: «Муж тебя не ждёт?» Но время, кажется, вдруг остановилось. Он внезапно остро почувствовал, что Валентина сейчас от него невообразимо далеко. Вот было бы всё, как в нынешнем советском кино, в котором сначала всё безнадёжно плохо. Но потом – всё прекрасно. Возможно… Господи, досмотреть бы этот фильм до конца. И откуда это «Господи» из него, коммуниста, выскочило. А, верно, покойный дед, священник православной Ярославской церкви напомнил о себе. Ещё, помнится, мать рассказывала, что её, как дочь попа, не приняли в пединститут имени Герцена как «классово чуждую». Пришлось два года зарабатывать пролетарское происхождение на фабрике «Красный треугольник». Клеила галоши для пролетариев. В тот самый «Герцена», во дворе которого он нынче живёт.
Где-то рядом зазвенел трамвай. Он и не заметил: они опять на Садовой. Валентина только махнула ему рукой. Он и не успел вслед за ней заскочить в вагон. Дверь со скрипом захлопнулась перед ним.
А вот с Варварой всё было просто. Всё укладывалось в простейшую формулу: он – мужик, она – женщина. Арифметика для первоклассников. Один плюс один, равняется… И вот тут-то пошли интегралы для умников. Оказывается 1+1 часто равняется нулю… Но знание не всегда сила. Он, наверное, циник. Циник всё упрощает до школьной арифметики. Но и в ней он нечестен. Заглядывает в конец книги и подгоняет решение под подсмотренный ответ. Вот и Варвару пришлось изрядно обкорнать, чтоб уложить её в заготовленное им ложе. Но что из этого вышло. У него так и не возникло ощущения, что он что-то приобрёл. Так и остался обездоленным. Циник легко смотрит на жизнь. Он не способен вообще верить во что-либо. Потому легко перешагивает всё, что представляется этими ненужными принципами. Но так ли это? Цинизм – всего лишь маска труса. Григорий болезненно усмехается: «Всё. Подвёл черту». Он давно уже не верит в правомерность своих жизненных установок. Вот Валентина. Ему казалось, что он может предугадать любой поворот её души, любой её поступок. Она готова любить, полна ещё не растраченных чувств, и ум её не погряз в мелочах. И сердце её полно теплоты. И потому Георгия влечёт к ней. А он идёт к ней на ощупь, осторожно. Боясь разорвать тонкую нить доверия, казалось, только что возникшую между ними. Но вдруг трамвайный трезвон. И дверь перед ним захлопнулась.
Как-то совсем недавно в кафе «Север», что напротив «Гостиного двора», он сидел за столиком с рюмкой коньяка. Услышал знакомый голос с эдакой хрипотцой. Конечно, это был Аркадий. Наверное, этот голос и завораживает женский разум. Аркадий сидел к Григорию спиной, что-то рассказывал парню, расположившемуся напротив. Марков невольно стал прислушиваться. Что-то весьма любопытное излагал сосед: «Выгнали меня с парохода. И знаешь за что: капитан застал меня с девкой в каюте. Официанткой нашего корабельного ресторана. Девка-то оказалась в любовницах капитана. Я не знал об этом, и она молчала. Я, мудак, не догадался каюту запереть. В трудовой книжке хотели написать: “За грубое нарушение санитарного режима”. За то, что девчонку без презерватива трахал!» – прыснул во всё горло Аркашкин приятель. Так что посетители кафешки стали оглядываться на них.
– Тише ты. Что заржал, как кобыла необъезженная, – остановил Аркадий приятеля, – удалось уговорить, написали: «по собственному желанию». Вот сейчас в порту околачиваюсь в той же должности фельдшера. Но оклад в два раза ниже. Хоть вой. Вальке сказал, что было сокращение штатов.
Аркадий собирался в очередной рейс. Всего-то был в ссылке на берегу полгода. Новый теплоход набирал команду. Медработники до зарезу нужны. Рейсы длительные по Балтийскому морю – океану. С заходом в иностранные порты. Не какие-нибудь Клайпеды или Лиепаи. Обещал Валентине заморские подарки. Но Валентина лишь усмехнулась: «Ты уже сделал мне подарок».
– Ну что ты! Наслушалась сплетен дворовых старух, – почти искренне возмутился Аркадий. Уходя, возмущённо хлопнул дверью.
Валентина подошла к окну. Смотрела, как бодро вышагивал муж по двору. И какая-то невыразимая тоска заполнила всю её. «Мама, что ты такая, – к ней подошёл её маленький сын, – папа обещал всякой вкуснятины привезти». – «Да, да, сынок», – безучастно ответила Валентина. И подумала: «Ведь даже не оглянулся на наши окна».
В тот день она возвращалась с работы. Её остановила Люськина мать. Начала елейным голосом:
– Чего это ты, милочка, за своим мужиком не смотришь?
– Это уж ваша забота за мужиками подсматривать, – огрызнулась Валентина, стараясь побыстрее пройти.
– Нет, ты постой! Мне что, одной мучиться! – в голос завыла Люськина мать, преграждая дорогу. – Старалась, угождала доченьке. А тут пришёл твой кобель. Всё испоганил. Куда теперь Люська-то?! А-а-а!
Ошеломлённо Валентина взглянула на старуху, бросилась к своей парадной. Дома упала на диван. Зарыдала бесконечными бабьими слезами. Часы пробили шесть. «Надеялась, что всё сплетни. Нужно идти за ребёнком в детский сад. Останется ещё один», – горькая и тревожная мысль заставила её подняться. Слёзы текут. Ополоснула лицо холодной водой. Поправила волосы. Никто не должен видеть…
Но страшно выйти во двор.
Всё стало очевидно безнадёжно. Ничто не давало облегчающего, спасительного сомнения. Валентина тяжело опускается на стул.
– Мама, а папа к нам вернётся, – сын неслышно подходит к ней.
– Конечно, сынок. Куда он денется, – Валентина прижимает к себе мальчика.
Одиночество, пустота, сумрак.
А тут ещё Григорий со своим бесплатным и ненужным участием. И ему же всё о ней доложило сарафанное радио. Но на другой день Валентина всё-таки скажет «спасибо» Маркову. Через пару недель Аркадий вернулся из рейса. Его ждали недюжинные неприятности. Люськина мать написала в партком порта. И совсем уж некстати вспомнил свою обиду и капитан прежнего теплохода. Девка, изменившая ему с Аркадием, не пожелала с ним больше играть в любовь. Хотя он и клялся, что простил её. Так и сказала, что не хочет со старпёром якшаться. Вот ведь сучка! А какой он старпёр! Ещё шестидесяти нет! Тоже не удержался. Написал свой донос на Аркашку в партком порта. Короче, Аркадия списали вчистую. Болтался он без дела с месяц. Потом устроился на «скорую помощь» санитаром. Работает неделю в ночную смену, неделю – в утреннюю.
Валентина стала очень сдержанной с Марковым. И будто даже избегала встреч с ним. Григорий понимал, что с ней делается. И не в состоянии был преодолеть отчуждение, возникшее между ними. Его пугала развязка, которую он почти предвидел: всё сойдёт на нет. И всё станет обыкновенным и будничным. Она будет выносить мусорные вёдра, выходить в коридор в не очень свежем халате. Равнодушный взгляд Григория будет скользить по её полуобнажённой груди. А она даже не удосужится застегнуть верхние пуговицы халата. Они станут просто соседи, слишком много знающие друг о друге, чтобы быть взаимно интересными.
Варвара вдруг снова появилась. Почувствовала крутую перемену в нем. Стала навязчиво настойчива. Как-то даже эдак ехидно спросила: «Что, соседушка дала отбой? Труба трубит?» Варвара его просто бесила. Хотя, что не сделаешь с горя: переспал с ней недавно пару раз. Теперь стала уверять, что беременна. Боже, как всё это скучно. Будто не знает, что надо сделать. Ведь давно не девочка. Нужны будут деньги – даст. Впрочем, ещё доподлинно неизвестно, от него ли она залетела. В объяснениях с Варей он был груб и жесток. Он это прекрасно сознавал. Но других решений некому было подсказать. И она, что и говорить: орёт как базарная баба, будто её на рынке обокрали. А на самом деле, Григорий Семёнович в душе даже улыбнулся, ведь сделали подарок: ребёнка подарили. В её-то годы удастся ли ещё раз…
Но сегодня утром всё закончилось. Согласилась на аборт. Проводил её до больницы. После этого обычно на отношениях ставится крест. Он надеется.
Помнится, когда Варя снова заявила о своих правах, он ещё раз решительно сказал: нет. Он был готов к истеричным воплям. Но Варя вдруг просто и тихо сказала: «Проводи хоть меня до больницы». Марков не посмел отказаться. Обещал утром быть свободным и выполнил своё обещание.
– Прощай, – сказал он у двери больницы и поцеловал её в лоб.
– Подлец, – проговорила она без злобы.
– И это я тебе прощаю, – Григорий снисходительно улыбнулся.
– А я тебе – нет. Но это совершенно неважно. Я не жалею, что мы с тобой расстаёмся. Но не жалею и о том, что с тобой встретилась. Теперь у меня выработался иммунитет на многие болезни… вроде таких, как ты.
Она превосходно держалась. Григорий даже успел сунуть ей в сумку конверт с деньгами, мало ли, придётся уговаривать врача насчёт аборта.
Конверт она, вроде, не заметила. Но у него на душе остался какой-то тяжёлый осадок.
А сейчас Марков испытывает необычную лёгкость. С плеч долой, из сердца вон.
Сегодня необычно везло. Проект его приняли, хотя он знал – проект был слабоват. Гладко прошёл отчёт на техсовете. Шеф благосклонно кивал головой на протяжении всего отчёта. А потом, доверительно взяв его за локоть, сообщил, что его кандидатура выдвинута для одной многообещающей командировки. В конце дня ему ловко удалось отделаться от назойливой компании, соблазнявшей его походом в чебуречную. Видно кто-то из этой компании уже пронюхал о его разговоре с шефом. Но он не попался на эту дешёвую приманку. Пошёл один в забегаловку «Коньяки», что напротив кинотеатра «Баррикада». Взял два по сто коньяку. Потом ещё сто грамм шампанского. Вот этот день был бы прекрасно закончен, если бы он ещё встретил и её. Он очень хотел этого. Он стоял на пути её обычного возвращения с работы. Ждал её. И вот она, Валентина. И кажется, даже улыбается ему. Марков берёт из её рук тяжёлую сумку с покупками.
– О! С продуктовой сумкой у вас очень добротный вид, – смеётся Валентина. – Вы превосходно вписываетесь в семейный интерьер. Вас, наверное, легко приручить.
«Приручить…» – Марков нервно повёл плечами. Но тут же отбросил все сомнения, вспомнил, как ещё пару месяцев назад он с нескрываемой нежностью говорил ей «ты», а не это отстраняющее «вы».
– Приручить меня, – он весь расцветает как весенний тюльпан, – тебе и только тебе это будет очень легко.
– О! Это уже некое признание? – она коротко хохочет.
– Валечка, но это же для тебя не открытие.
– Но я хочу подтверждений.
– Валюша, а это для уже меня – почти признание в…
– Вот именно. Почти.
– Ах, как ты кокетничаешь изящно.
– Но я же женщина, проживающая в Ленинграде – Петербурге. Потихоньку впитываю его традиции.
– Вот и прекрасно, может, не оставит тебя равнодушной моё приглашения провести вечер в ресторанчике за бутылкой «Шартрез»?
– «Шартрез». Это который делали монахи.
– Это ты верно подметила: монахи. А монахи пусть сидят в своём монастыре и не высовываются, пока их не зовут. А у меня и без их молитв сегодня счастливый день.
– И что же случилось?
– Я встретил вас.
– И это всё?
– Я встретил вас и всё былое в отжившем сердце…
– Так уж и в отжившем? – короткий смешок Валентины, – Тютчева на помощь пригласили, одному не справиться? – она улыбается.
– Нет, нет. Никаких Тютчевых. Третий лишний, – с какой-то непонятной грустью проговорил Григорий. Чёрт побери, опять не вовремя в голову лезет этот Аркадий. И Тютчев не спасает.
Они стояли уже около чугунных ворот на Мойке.
– Ах, Гоша, давай-ка мою сумку.
Григорий стоит перед ней, покусывая губы. А она смотрит на него с какой-то нежной улыбкой.
– Подожди меня. На скамейке около нашей парадной, – говорит Валентина.
Но неожиданно наклоняется к нему и шепчет почти на ухо: «Нет, нет. Ты жди на набережной Мойки».
Наконец-то снова услышал «ты». И от этого сладко заныло в груди.
И вот они на Невском. Напротив ресторан «Нева». Григорий осторожно оглядывает свою спутницу. «Лёгкая помада и туфельки на высоких каблуках. Вот и всё украшение. Но как она прелестна! А он даже не удосужился штиблеты почистить».
Шумна толпа перед входом в ресторан. Необъятный, бородатый швейцар у входа, Увидев Григория, понимающе улыбается, как старому знакомому. Марков проталкивается сквозь толпу, увлекая за руку Валентину.
Швейцар открывает дверь перед Марковым. Громко и строго так чтобы все слышали, спрашивает: «Ваше имя, извольте». Ну, прямо девятнадцатый век. Не хватало ещё добавить: «сударь». Григорий давит в себе усмешку и со значением произносит: «Петров Иван Иванович».
Чёрт побери, чуть не ляпнул своё имечко во весь голос. А публика здесь ревнивая.
– Пожалуйста, на вас столик уже заказан, – швейцар слегка сгибает спину. И этой минутной позы было достаточно, чтобы в кулаке его оказались пять рублей. Марков ещё успел подумать: «Вот стервец, так он каждый вечер минимум полтинник зарабатывает. Сколько таких блатных гуляк вроде меня своим подружкам в подарок ресторан «Неву» преподносит. И зарплата какого-то швейцара получается раза в три больше, чем моя. Ведущего специалиста! Может и вправду, пойти в швейцары? Но тогда, какая Валюша пойдёт со мной в ресторан?» И эта мыслишка вызвала какое-то болезненное хмыканье. Даже горло зацарапало. И он закашлялся.
– Гоша, что с тобой? – слышит он голос Валентины.
– Всё прекрасно. Наш человек, – фатовато, будто невзначай, бросает Григорий, кивнул в сторону швейцара. Осторожно взглянул на свою спутницу. Но она как-то осталась равнодушна к его откровениям.
Потом всё было чудесно. Марков был в меру пьян, музыка танго мелодичная, Валюша очаровательна. Во время танца в зале гасили свет, и он попытался поцеловать свою чаровницу. Но как-то неловко получилось.
– Медведь нерасторопный, – слышится её приглушённый смех.
– Ты надо мной смеёшься? Я как мальчишка неуклюжий, который…
– Нет, нет. Вовсе не который, – опять её тихий смех. И уже шёпотом, – мне хорошо с тобой. Она порывисто прижимается к нему. И он всем свои существом вдруг почувствовал, что это всё взаправду.
В одиннадцать они вышли на Невский. Прохладный ночной воздух приятно освежал лица.
Легко и грустно, когда тебя никто не ждёт дома, – задумчиво говорит она, – сын на даче… Со свекровью.
– А он? – настороженно спрашивает Марков.
– Эту всю неделю на ночном дежурстве, – с тусклым безразличием отвечает она, – с ним, кажется, всё кончено. Он приходит только ночевать. Спит на раскладушке. И где он пропадает, если днём не работает? Не спрашиваю. Сына я перед работой отвожу в детский сад. Забирает его из сада свекровь, потому что прихожу с работы поздно для детского сада.
Георгий внимательно слушает. Но ему не хочется, чтобы она сейчас об этом говорила. Но, верно, она желает определённости.
– Месяца два назад, – продолжает Валентина как-то отрешённо, – ко мне в гинекологический кабинет привёл девчонку совсем молоденькую. Лет восемнадцать. Сказал, что это девушка приятеля. Та умоляла сделать аборт. Глупые эти девчонки. Я понимаю: первый раз боятся и стыдно идти и объясняться в больнице. А эта, верно, только школу кончила. Плакала, такая жалкая. А Аркашка, как чужой. Стоит мрачно в углу, вертит сигарету. Я согласилась. Написала записку нашему заведующему отделением. А вчера получаю по почте в конверте двадцать рублей. И обратного адреса нет. Хотела вернуть деньги. Но само страшное – вдруг увидела: наш адрес-то написан! Аркашкин почерк!
Валентина умолкает. И точно решившись сломать в себе что-то, судорожно кусая губы, произносит: «Меня преследует сейчас мысль. Это его… девчонка. Нет, нет. Я не хочу об этом думать. Это слишком жестоко. Иногда мне становится страшно, он как зверь, он не щадит.
Тогда, давно я думала: он сильный, благородный. Это было как вихрь. Я потеряла голову. Девчонки мне завидовали. А теперь я знаю: он безжалостный, бессердечный. И тогда, он вряд ли любил меня. Просто привык себе ни в чём не отказывать. Даже в ту, лучшую пору не упускал случая поволочиться за какой-нибудь модной юбкой. И как он плотоядно смотрел на женщин. А те и рады. Как же – два метра мужских достоинств. А я в те моменты для него не существовала. Это было мучительно! Я сгорала от стыда… нет, ревности не было. Было горько. Мучительно горько и больно.
Голос её срывается:
– Гоша скажите, ведь я красива?! Правда, красивая? Почему же всё так?
Григория вдруг резануло: «Опять она со мной на “вы”». И боль её сейчас уже не трогает его.
И он как-то вымученно произносит:
– Валя, ну не надо же так. Не все же такие.
– Да, Гоша, вы добрый и хороший.
– Валя, Валюша. Я же люблю тебя, – неожиданно вырывается из Маркова.
Уткнувшись ему в грудь, Валентина тихо плачет. А в Маркове вдруг зазвенел упреждающий колокольчик. И вот он уже грохочет колоколом. И будто очнувшись, Григорий вдруг начинает подсчитывать свои пятаки. Они стояли около своей парадной. Её откровения вдруг напугали его.
Он оглядывается по сторонам. Женщина поверила чувству. Потянулась к призрачному теплу. А он считал пятаки. Она, как птица на взлёте, вся приподнявшись, ожидала чуда. Но чуда не случилось.
Он осторожно отстранил её. Произнёс, старясь скрыть облегчение:
– До утра.
Торопливо целует её в щёку, не совсем понимая своих страхов.
В ту ночь Марков долго ворочался в постели, ощущая смутную тревогу и какое-то недовольство собой.
То была суббота, нерабочий день. Задремал только под утро. Прислонившись к деревянной стенке, отделявшей его квартиру от соседней, Валентины и Аркадия. Разбужен криком за стенкой. Было уже почти девять часов. Орал Аркадий. Пришёл, видимо, пьяный. И где он мог напиться ночью? За стенкой послышались неразборчивый шум, сдавленный крик. И Георгию слышится невнятный голос Валентины. И вот совсем отчётливо. Вопль Аркадия: «Ты мне ещё жена!». Потом шумно открывается входная дверь соседей. И Марков, судорожно натянув штаны, мчится к своей двери. Он успел выскочить в коридор. Увидел, как белой тенью метнулась Валентина. А за ней остервенело выскочил Аркадий, хватает её за волосы.
– А-а-а, – раздаётся отчаянный крик.
А дальше: намотав волосы Валентины на кулак, Аркадий бросает её на пол, бьёт её по лицу, пока она не затихла.
Осторожно из своей конторы вылез в коридор, поправляя очки, управдом Павел Иванович. И вдруг его осмотрительность как ветром сдуло. Он остервенело закричал: «Что ты делаешь, мерзавец! Сейчас милицию вызываю!»
– А пошёл ты со своей милицией, – зло оскалился Аркадий. И потащил безвольное тело Валентины в свою открытую дверь.
Всё это время Марков стоял как в столбняке, прижавшись к стене, стараясь вдавить в эту грязную стену своё громоздкое, безвольное тело, не в силах шевельнуть ни одним членом. Аркадий уже с грохотом захлопнул дверь своей квартиры.
Марков возвращается в своё жилище, падает на кровать. Прижимается головой к стене, слышит глухие, неразборчивые выкрики Валентины. Потом скрипы кровати… И ему, кажется, что он слышит это почти отчётливо. Георгий зажимает уши. Он зарывается с головой в подушки и плачет от бессилия и презрения к себе. А потом глухое беспамятство.
Когда Марков очнулся, был полдень. Ослепительное солнце било в окно. И сразу тяжёлым грузом навались воспоминания недавнего утра. Ревности нет. Только мучительный стыд. Услужливо подворачивается подленькая мысль: «Может, она меня не видела?».
Нет, нет: он же слышал тогда, вроде, её голос: «Гоша». Может, это ему приснилось? Скажу, что был пьян. Но кому он теперь это скажет? Нет, он всегда был слишком трезв: в конце концов, это же её муж.
Вот хлопнула дверь соседей. Звук торопливых шагов. Это её каблуки. Всё стихло. Она уже ушла.
Она на набережной Мойки. Идти, куда идти? Она видела его! Видела его плоскую тень, распятую на стене. А сейчас в её сердце осталось от этой тени только грязное пятно. И опять тягостная мысль: «Куда идти…» Тени густеют в переулках и улочках. И вдруг они отбрасываются потоком света: Невский проспект. Свет пронзительный и холодный. Глыбами льда застывшие дома. Как сомнамбулы, движутся люди. Лица их мертвенно сини. Добро и улыбки стёрты этой синей маской. Заученные жесты. Скупые, скупые идут вереницей. Никто своего просто так не подарит.
Голос. Тёплый и жирный, как суп: «Девушка, что так безумны ваши глаза?»
Мельком взглянул: «Слишком сытый».
– Уйдите.
– У-у, злючка.
А вот и другой. Ширпотреб, но весьма любопытный. Верно, этнограф. Наглые чёрные глазки раздевают её догола. До озноба. Чёрные крашеные волосы подстрижены под «Биттлз». Чёлка до бровей. Почти мальчишка. Жующий рот заглядывает ей в лицо. И развязный вопрос:
– Мы, кажется, с вами где-то встречались?
– Неужели? А когда кажется, надо креститься.
– Ну что вы. Я коммунист во втором поколении.
– А что же стрижётесь под Джона Леннона?
– Ха-ха. На западную культуру у нас нет запрета.
– Да ну? А вы каждый день читаете «Ленинградскую правду»?
– Не только её. И Томаса Манна и Кафку почитываю по ночам. Впрочем, что это мы всё умничаем? А где вы живёте?
– Вы никак хотите меня проводить?
– На автобусе, на трамвае?
– Не пугайтесь, пешком.
– Годится.
– О какой подарок, – смеётся с нескрываемой холодностью Валентина.
– А между прочим, как вас звать. Только имечко, без отчества, пожалуйста, – мальчик с причёской под Леннона стал деловым и серьёзным. Но весь небрежный вид его явно говорит: мне все равно – Маша или Даша. Но раз уж заклеил…
А в Валентине вдруг из того недавнего прошлого всё пронзительно закричало: «Чувих мы клеим столярным клеем». И ей стало вроде смешно и почти весело.
– Уж совсем между прочим, Валя, – хохочет она почти искренне.
– Эд, – представился мальчик.
– О, такое имечко не дается между прочим.
Мальчик не понял. Мальчик, пожалуй, великолепно тщеславен и уверен в себе. Беззаботно напевает: «О-о хали-гали». И всё по одному кругу.
– Заело? – не без насмешки спрашивает Валентина.
– Нет, проглотил, – отзывается серьёзно мальчик, – разве что выпить. Но, Валечка, ведь женская красота, как божья роса. Времечко пробежало. Солнышко встало. И росы не стало. Так что торопитесь, красавица. А что касается меня с моей причёской – я совсем седой. Ах, времечко, ах времечко. Промчалось столько лет.
– Вы ещё и поэт. – В Валентине вдруг из прошлых лет зазвучало: «Капризная, упрямая, вы сотканы из роз. / Я старше вас, дитя моё, стыжусь своих я слез. / Вы шепчете таинственно: “Мой юноша седой, / Вы у меня единственный, один лишь вы такой”». И с чего бы это?
Вот и ворота во дворы. Чёрный пласт неба. Фонари. И слепые окна.
– Вот здесь я живу, – сообщает с какой-то тоской Валентина.
Ночь без желаний. Без чувств. Полусон. Полукрик. Тишина. У мальчика седого холодные жадные руки. И безвкусные, как вата, губы. Входят в квартиру. Она зажигает свет. И как месяц назад, как год назад, с дивана подымается Аркадий.
– Ты здесь? Ну и прекрасно, – она поворачивается к своему кавалеру. – Эд, знакомитесь. Это мой муж.
Аркадий без усмешки протягивает руку: «Ну, раз уж такое случилось, позвольте представиться: “Аркадий”».
Крашеный Эд смущённо жмёт предложенную руку.
– Преподаватель Ленинградской консерватории имени Римского-Корсакова. Жена ваша хочет купить пианино. Просила взглянуть, поместится ли оно.
– Да что вы, юноша?! Что-то новое, – хохотнул Аркадий. Взглянул на жену – с чего это у тебя прорезалось?
– Годы требуют нового, – безразлично произносит Валентина.
– О, тогда понятен этот нежданный визит, – Аркадий оглядывается на гостя.
– Уж, извините, мне на трамвай. Время позднее. Скоро перестанут ходить, – гость не в состоянии скрыть свой страх.
– Ну, теперь пошёл вон! – Аркадий замахивается на учителя музыки.
Валентина вскакивает перед мужем: «Может, опять меня ударишь. Тебе это не в новинку».
Она не слышит за своей спиной торопливых шагов Эда.
– Тебя? Нет. Ты меня уже не волнуешь, – с нескрываемой злобой произносит Аркадий.
Да, она не вызвала в нём даже ревности. И зачем она терпела омерзительные прикосновения этого музыканта. И все эти – и музыкант, и трусливый Марков, и уже бывший муж…
– Хватит! – Аркадий уже перешёл на крик, – мне надоели твои штучки. Вали отсюда. Чтоб оставила мою квартиру. Мою квартиру! Уезжай в свой Псков-Тамбов. Или где там тебя нашли на помойке.
– Ну куда я поеду? – Валентина захлёбывается в рыданиях. – Мне негде даже ночевать.
– Ах, вон что? Разжалобила! Тогда я найду, где тебе ночевать. В тюрьме!
Голос Аркадия срывается на безобразный визг. И потом злобно:
– Помнишь девчонку, которая прислала тебе двадцать рублей? Так вот, она написала заявление. Что ты делала ей подпольный аборт. Завтра она отнесёт заявление в милицию.
– Это неправда!
– На что не уговоришь девчонку в постели, – слышится какое-то мерзкое бульканье слов.
– Аборт делался по согласованию с заведующим отделением, – шепчет Валентина.
– Ну, и твой заведующий сядет, – я уже ходил к адвокату. Адвокат за большие деньги чего хочешь, сляпает, – злая усмешка исказила когда-то красивое лицо Аркадия.
– Ты чудовище, ты чудовище, – еле слышно произносит Валентина.
Она сломлена. Она больше не сопротивляется и лишь покорно ждёт, что ей уготовила судьба.
А Аркадий твердит. Точно вбивая гвоздь за гвоздём в её покорное тело.
– Не думай. Я всё узнал у своего адвоката. Тебя будут судить. Получишь минимум года три. И тогда развод будет плёвым делом. И сын наш забудет тебя, как вчерашний дождливый день. Да, у моего сына не будет мамы-преступницы. А у тебя Ленинградской прописки. Так что, суши сухари.
– И ты это смог? – превозмогая себя, проговорила Валентина.
– Да, я смог признаться следователю, что моя жена – грязная баба. Ну, сколько ты ещё сделала подпольных абортов? А денежки-то куда припрятала? Может, ещё будешь утверждать, что доход делили пополам? А я доставлял тебе клиенток? У тебя этот номер не пройдёт! – орёт Аркадий.
За стенкой раздаётся стук. Потом звонок в дверь. Перед Аркадием стоит Марков. Верно, прорезалась в нём недавнее, позорное прошлое.
– Что случилось? Милицию вызвать? За насилие над женой в тюрьму захотел? – с напыщенной суровостью произносит он.
– Пошёл вон, ещё раз сунешься, шею сломаю, – еле слышно шипит Аркадий. Толкает Маркова и захлопывает дверь.
Аркадий возвращается в комнату, где сидит поникшая жена.
– Ну что? Ещё закричи как в кино: «Невиноватая я!» Ишь ты, защитничек выискался. Поди твой недавний? – Опять злобный смешок, – на раздумье тебе месяц. Врачи-гинекологи нынче нужны в любой деревне. Гинеколог для колхозниц позарез требуется. А сейчас, будь счастлива. И это – пока. А мне завтра в утреннюю смену. К семи.
Уверенные шаги Аркадия стихают за дверью его спальни.
Сколько же времени протекло? Года два, а может, больше. Но, как и прежде, Григорию Семёновичу надо на работу к восьми утра. Вот проснулось хмурое утро понедельника. Марков вышел на кухню напиться. Изжога одолела. Взял вчерашнюю нечитаную газету в туалет. Надо быть во всеоружии перед службой.
«Миллионы сверхплановой стали… Вильсон угрожает… Их нравы… Восемнадцатилетняя англичанка Полли Клер…»
– Чёрт побери. Опять бачок не спускает.
Ведро всегда на месте. Наливает под краном полное в раковине.
Во двор старухи ещё не вылезли. Холодно нынче с утра. Да и о чём теперь судачить. Об Аркадии уже забыли. Год назад уехал в Сибирь. Говорят, где-то моет золото. Может, и правда золото. Это, верно, на новую квартиру. Слышали, какие-то кооперативные появились. Валентину в суд вызывали. Дворничиха тётя Паша повестку носила. А что было дальше – никто не знает. Но по слухам, девчонка-то Аркашкина испугалась в суд идти. Отказалась от своих показаний. Говорят, опять забеременела. А больница – бабская у нас одна в районе. И там Валентина – гинеколог. И главврач за неё.
А Валька эта – гордая. Не остановится, ни с кем не переговорит. Не будешь же навязываться. Ещё чего доброго – нагрубит.
Она живёт в той же квартире. Мать Аркашкина умерла ещё за год до отъезда сынка в Сибирь.
Сосед Валентины всё тот же. Георгий Марков. А у него несчастье. Появились клопы. Уж сколько раз лазил по стенам, прыская хлорофосом. Один раз лестница заскользила по паркету, как же без лестницы. Потолки-то в наших домах высоченные. Так Георгий Семёнович сильно расшибся, упал вместе с нею. В синяках ходил. Люди видели. А клопам – нипочём. Теперь Георгий Семёнович ставит лестницу в старые калоши, чтоб она не скользила.
Говорят, появилось ново средство от клопов. Но разве его достанешь. Дефицит. Только по блату.
С диссертацией у Маркова что-то не склеилось. Всё темы какие-то неподходящие. Трудно нынче с темами. Горбачёв пришёл. Потепление это, чёрт побери!
А так всё хорошо. На службе Марков идёт в гору. Не до науки ему. Он превосходный администратор.
А пару он себе ещё сыщет! Ему ещё нет пятидесяти.
Последнее время Григорий Семёнович часто прохаживается до памятника Ивану Ивановичу Бецкому, что на заднем дворе института Герцена. Это ещё при императоре Павле Первом Бецкий был инициатором создания «Воспитательного дома» в Санкт-Петербурге, который позже превратился в высший Женский педагогический институт, ставший в советское время педагогическим институтом имени Герцена. Вот, оказывается, Ивану Ивановичу Бецкому, он, Марков, обязан своей вполне удавшейся карьерой. Ещё неизвестно, какой бы из него вышел инженер-технарь.
Для жизни ведь что главное? Выбрать оптимальный вариант.
И не всегда это были деньги. Вот он сам не помнит, чтоб ему приходилось кого-то о чем-либо просить. Попросить молодую девицу прийти на встречу с ним? Зачем просить? Проще сказать: «Может, вечерком посидим в ресторанчике». А там уже как случится. Георгий Семёнович уверен, что его брак был бы недолговечен.