Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2021
Осень – малоприятное время для встреч с товарищами, которых не видел больше двадцати лет. Двадцать лет о них не было ни слуху ни духу, и вот в конце пасмурного осеннего дня они вдруг окружают тебя, как на старой фотокарточке; у Лины Гагышевой вон проступают чуть торчащие зубы, явно свои, потому что никто не поставит тебе протезы столь оригинальной формы… Линка, Линка, ты молодец, сохранить в наши годы собственные зубы – это какой ни есть, а все-таки успех. Как говорила наша бывшая классная руководительница, – результат.
Почему он явился на встречу первым? Пожалуйста. Он живет в двух шагах от «Киото», на той же самой улице Белинского, где стояла (и стоит) их школа и где он продолжает жить доныне, после смерти родителей он так и не поменял местожительства, да и к чему? Отличная квартира, крупный габарит, на потолках лепнина – представьте себе. А посередине этого великолепия родительская люстра из каскада стеклянных побрякушек. Иногда ему казалось, что именно из-за этой люстры он так и не женился. Как будто гостьи, оценив масштаб, начинали комплексовать и как-то уклонялись от дальнейших встреч…
Собственно говоря, «Киото» было именно его инициативой. Последнее время он изрядно обленился, и тащиться на другой конец их крошечного городка (ходу максимум пятнадцать минут) казалось утомтельным делом. «Киото» же было под рукой, бамбуковые занавески на входе, он бывал там однажды, и шелест бамбука сохранился в памяти. На занавесках проступал, слегка шевелясь под напором сквозняка, золотой дракон с толстой шеей, изогнутой столь сильно, что мифическое животное напоминало какой-то строительный механизм. Внутри помещения царил полумрак, столики стояли в два небольших ряда, удобно будет сдвинуть, когда настанет час лицейских воспоминаний и одноклассники, даст бог, расслабятся по полной.
Была половина седьмого, и кафе пустовало. В помещении слегка пахло кумином (как в узбекской забегаловке, подумал он); стол был покрыт клеенчатой скатертью нехарактерного бежевого цвета, словно в столовой дома отдыха, а не в японском кафе… И кстати, помимо куминного запаха, тут тянуло чем-то еще. Водорослями? Этот знаменитый суп делается ведь из водорослей? Выловили, поди, в местном пруду, подумал он, окончательно мрачнея.
Затем настало время ожидания. Выпивку заказывать он не стал, ограничился пивом в ледяной банке, но, похоже, ошибся. Промозглый вечер, стоявший в низком полузанавешенном окне, скорее наводил на мысль о каком-нибудь горячем напитке. Чай, что ли следовало попросить? Но принесут в пакетике, знает он эти чаи. Мутный напиток, напомнающий незабвенный грузинский чай советских времен, только, пожалуй, хуже. Когда они учились в школе, в городе не было ни единого кафе, а имелся ресторан «Малахитовая шкатулка», где проводились так называемые культурные мероприятия, главным образом свадьбы и поминки. В остальное же время ресторан служил столовой и был открыт лишь в обеденный час. Там, помнится, еще висели крупные светильники под бронзу, обвитые толстыми железными змеями. Короче, заведение с претензией на роскошь, включая достопамятные зеленые бархатные шторы на шнурках с кистями.
Теперь вот все поменялось, в городке открылись один за другим несколько кафе, – открылись, затем три, кажется, закрылись, не проработав и полугода; и вот осталось «Киото» и еще «Сорренто». Да плюс закусочная «Версаль» – но та вообще на выезде из города.
Беспричинная тоска овладела посетителем кафе. Он даже немного ссутулился за своим столом, как будто невидимая плита с возрастающим усердием давила на плечи и спину. Сейчас потянутся, бормотал он с необъяснимой иронией. И они, правда, потянулись – зубастая Линка Гагышева, дико располневшая Татьяна Курзакова. Красная, как кумач – лицо, казалось, светило в сумраке, словно фонарь… Привет, ого, молодец, держишься, тю-тю, а я каблуки уже три года не надеваю, я женщина слабая (это Гагышева-то! да она в приступе какого-нибудь идиотского энтузиазма одна ворочала рельсу для металлолома, как подъемный кран). Затем последовали поцелуи, а затем подтянулись ребята – каждый с объемистым брюхом, отдуваясь и с какой-то загадочной самоуверенностью. Ты, Леха, как? Ты, Темыч? Три месяца как начальник цеха? Идешь в гору? Взял иномарку, а какой смысл тратиться на наше железо. Вот уж точно, металлолом.
Принесли салат из тонко нарубленной каусты, затем суп из водорослей – тот самый. От блюда тянулся слабый и малоприятный запах. Это не водоросли, объявил Темыч. Это из прибрежной травы около пруда, да трава еще и зассанная.
Все охотно поржали. Потом принялись приставать друг к другу с вопросом: жрать-то чего? Ну, в смысле, чего, кроме этой кипяченой воды в чашке, приправленной травою морскою? Спасибо Таньке Курзаковой, обстоятельно объяснила, что салат и суп – только начало трапезы (она так и выразилась, – трапезы, – повергнув одноклассников в небольшое изумление). А следом подадут блюдо по выбору – или шашлычки из курицы в карамели, или сашими.
– С этого места поподробнее, – неожиданно низким голосом откликнулся Витек Барабанов. Он, надо отдать ему должное, поступил осмотрительнее других: принял уже до начала мероприятия и теперь, соответственно, был, как огурчик. В смысле, все теперь ему было пофигу, трава не расти.
Курзакова, тем не менее, сделала необходимые пояснения, и тут, в ожидании сашими, народ полез в сумки, которые до того затолкали под столы.
Дважды он выходил в туалет. Второй поход был отмечен загадочным обстоятельством: исчез рулон туалетной бумаги. Удивляясь, он повертелся в тесном помещении, как будто бумага могла слезть с пластмассовой насадки и самостоятельно укатиться в угол. Целый ведь был рулон, тупо повторял он, уставясь в покрытую керамической плиткой стену. Пить ему больше не следовало, желудок и так уже откликнулся коротким спазмом, так что стоп-машина. Отдуваясь, он покинул туалет и вернулся к товарищам. Над сдвинутыми столами, как ему показалось, вился дымок, похожий на бледное облако – закурили они тут, что ли? Но курить в кафе было запрещено, и облако, как и исчезнувшая туалетная бумага, осталось неразъясненным. Но на смену двум загадкам тут как тут явилась третья. На группу только-только начинавших расслабляться одноклассников нашел столбняк. Это было так неожиданно, что он позабыл про туалетную бумагу. Про бумагу – да, позабыл, а вот облако никуда не подевалось. Наоборот, удлиняясь, растягивалось над головами и теперь выглядело странной рамкой, окружившей группу. Как за стеклом, шепнул он и облизал губы.
Никто не шевелился. Замерла с поднятой к кончику носа рукой Линка Гагышева. А Кузакова наклонила голову чуть не к коленям, как будто что-то потеряла и вот теперь пыталась сыскать. Артем Головин сидел в неподвижности с засунутым в рот мизинцем, видимо, столбняк настиг его ковыряющимся в зубах. Позы схваченных неподвижностью людей были разнообразны, слов нет. Они меня разыгрывают, что ж я пялюсь, как дурак. Огреть бы по шее кого-то, хоть того же Темыча, – поглядим тогда… Но странная робость охватила наблюдателя. Не только огреть по шее, но даже приблизиться не хватало сил. Не вирус ли новый, блин, поди теперь разбери. Между тем, жизнь медленно возвращалась к потерпевшим. То один, то другой совершали одинокие движения – довольно редкие, впрочем, – так что у него родилось впечатление, что по группе сидящих за столом, будто по поверхности воды, пробегают небольшие волны.
Видимо, сумрак, выпивка (что он там успел проглотить?), октябрь этот ледяной за окнами сделали свое дело. Но, сказать по правде, он неохотно принимал версию галлюцинации. С какой стати? Сроду не страдал человек ничем подобным, сознание потерял единственный раз в жизни и то, считай, сто лет назад – все в той же школе, между прочим, на экзамене по физике около покрытого красной скатертью учительского стола. И билет, главное, знал, но вот словно провалился в дыру и очнулся за партой, со стаканом воды, которой его поила рябая лаборантка…
Странное движение, или лучше сказать, сдвиг, случившийся в маленьком кафе, постепенно истаял, как не ко времени выпавший снег. Но в душе осталась заноза, и еще некоторое время он довольно болезненно ощущал ее наличие. Затем, разговорившись за рюмкой с Татьяной Курзаковой, краснолицей и говорившей с одышкой, он позабыл необъяснимое видение. Из слов Татьяны он узнал, что бедняга два года назад потеряла дочь двадцати двух лет, я поначалу чуть ноги не протянула, спокойно говорила Татьяна, а потом не то что успокоилась, а как-то окаменело все. Один раз утром она мне позвонила на мобильник…
– Как позвонила? – вздрогнув, спросил он, и по пустому сумрачному пространству кафе словно вторично пробежала рябь.
– Дочка, по мобильнику. Я только проснулась, – а Вика моя обожала звонить с утра, жаворонок по своей природе, ну и вставала в такую рань. С медалью школу закончила, – неожиданно отвлеклась Курзакова, – а все потому что с утра уроки делала. Кто рано встает, тому бог дает, – заключила она очень тихо и вдруг молча заплакала.
Неподвижно и с острой жалостью слушал он бывшую одноклассницу. При этом думал: не женился, и слава богу. Зато вот теперь не приходится беззвучно плакать в этом вонючем «Киото». И мертвые не звонят с утра на мобильный телефон.
Примерно в девять часов мимо них принялась курсировать официантка. Ее бледные волосики, схваченные резинкой, лежали на узкой спине. Туфли на тонких каблуках она поменяла на плоские, украшенные мерцающей пряжкой. Намекает, что пора собирать манатки. До девяти они, что ли, работают? И так посетителей с гулькин нос, так последних гонят. Выяснилось, однако, что «Киото» работает до десяти, а по специальным заказам даже до полуночи. Но у него не возникло ощущения, что кому-то приспичило сидеть дольше. С имеющимся спиртным было покончено, в «Киото» же водку не подавали; ни водку, ни коньяк. А сухое за какой надобностью пить темной ночью? И все-таки пока не расходились. Вялое оживление угасало на глазах, потому что все уже было рассказано и повторено на бис. У кого куда поступили дети, кто женился, развелся, родил детей, соответственно – ихних внуков; и вообще, какие, так сказать, жизненные рубежи взяты… Он слушал вполуха, а сам помалкивал, хвастаться особо было нечем. Собственно, факт, что он застрял в городе, не рискнул покинуть родное гнездо, говорил сам за себя. С растущим унынием в сердце он смотрел перед собой, и ему казалось, что он смотрит в темноту. В эту самую минуту – иначе говоря, в финале памятного вечера – его настигло видение номер два.
Вначале ему вновь показалось, что кто-то тайком закурил. И вторично вокруг группы бывших одноклассников возникла колеблющаяся рамка цвета пепельного облака. Он встряхнул головой, которая немного отяжелела. Движение отдалось внутри тупой болью; гудела, гудела голова, как далекий колокол – ездил он, помнится, сто лет назад по Золотому кольцу; предпринял вояж… А там же церквей понатыкано, куда ни глянь, и соответственно – колокольный звон. Вечерний звон, подумал он про собственную свою голову, и слабая усмешка прилипла к лицу. Между тем за дымной рамкой все на минуту оцепенело и замерло, а затем пришло в какое-то безотносительное к их встрече движение. Как бы точнее объяснить? Это походило на диафильм, который когда-то родители показывали ему на растянутой простыне. Зажигался желтый фонарь…
Что-то похожее и теперь освещало общую картину. Не луна ли? Он чуть было не расхохотался. Но не успел, потому что принялся следить за фигурами, которые скользили в разных направлениях. Сутулясь, мимо пробежала Линка Гагышева – на плече расстегнутая сумка из кожзама, набитая рулонами. Обои? Он сморщился, вглядываясь для какой-то надобности в чужой саквояж. Тем временем Гагышева скрылась за поворотом и была такова. Но в следующую минуту он увидал ту же Линку в подъезде – обглоданный потолок, напоминающий географическую карту, облупившаяся штукатурка образует пятна размером с Аргентину. И вот Линка в квартире, – тесно у нее, однако, – и освещение словно вполнакала. Из этого сумрака выступила фигура здорового какого-то жлоба и, не замечая пришелицы, даже толкнув ее выступающим животом, этот тип проследовал в кухню.
Однако вот что примечательно. Наблюдая за перемещениями Лины, он одновременно имел возможность держать в поле зрения маршруты и действия других своих товарищей. Темыч застыл в кресле – солидное такое кресло с высокой кожаной спинкой перед компьютерным столом; сидит и напряженно смотрит перед собой, как будто перед фотовспышкой. Потом делает вид – неумело, впрочем, – будто что-то пишет в толстом блокноте. Ясно, готовится для фото; типа рабочий день руководителя крупного производства…
Слабый желтый свет окатывал неизвестную чужую жизнь. Луна, фонарь? Не так-то это было важно. Куда больше его заботило: а сам-то он где? Внутри или, черт возьми, снаружи? В этом не мешало бы разобраться, преодолевая головную боль, думал он. Странное зрелище иллюзорного времени, – обманчиво движущегося, а на деле застывшего, как капля смолы, – пугало его. Не такой-то он дурак, чтобы не понять суть идиотской галлюцинации. Когда нам кажется, что время куда-то бежит, а на деле – ни с места? и, как говорится, вся жизнь пролетает перед глазами? То-то и оно.
Мрачнея и тоскуя, он против воли пристально вглядывался в бегущий чужой мир, и дважды перед ним мелькала знакомая сутулая спина; на плече у этого типа болталась его потертая спортивная сумка с оранжевой надписью «УГТУ-УПИ». Откуда у него моя сумка? Нечему удивляться, у него моя сумка, потому что это я и есть.
В неизвестном мире, заключенном в тонкую пепельную раму, медленно и картинно один за другим гасли невидимые желтые фонари.