Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2021
SONNE
Я огонь добывал из куска
злого камня, родного на треть.
Разве свету нужны пропуска,
разрешение, чтобы гореть?
Поезд движется в небе ночном,
видишь рельсы в условной дали?
Завтра этим нехитрым путём
в небеса поплывут корабли.
Вылей воду из старых корыт –
Циолковский важнее всего.
Если космос над нами открыт,
коногонка к чему и кайло?
Пусть ослепнем от солнца вблизи –
к Андромеде пойдём на авось,
как ходили по отчей грязи
на сиянье искусственных звёзд.
* * *
Смотри: у солнца нет дефектов,
его поверхность тяжела,
оно негаснущий прожектор,
как все небесные тела.
Ещё аккадцы и шумеры
при виде солнца не шумели –
снимали шапку с головы.
И даже дикие славяне,
заметив яркий диск по пьяни,
валили нафиг из Москвы.
Под небом пасмурным спокойней
сражаться в поле голубом,
под небом пасмурным привольней
быть наркоманом и вором.
А так оно в затылок палит,
и, слёзы пряча в кулачок,
убийца сам в себе буравит
кружок размером с пятачок.
* * *
Полночные тени нельзя нам
измерить – и окна завесь.
Я выдержал день, как экзамен,
и в музыку прочно залез.
Смеркалось, и воздух обычен,
я крикнул в балконную дверь:
«Всегда человек ограничен!»
А вы говорите – теперь,
когда освещенное поле
так быстро втянуло во тьму,
что кажется: даже Бетховен
не равен себе самому.
* * *
Три реки Меладзе пустил в разлив:
не Миус, не Кальчик и Крынка вряд ли.
Я ходил к воде и опять топил
за чужого дядю.
Васнецова встретишь в раю – спроси
о степях, где русич и скифы разом.
Я пришёл сюда по родной грязи –
не отмоешь сразу.
Тут охрип Куинджи, Прокофьев глух,
он почти Бетховен, но в смысле места,
где такая ночь с десяти до двух –
умирать не честно.
Мне теперь по глади дадут грести,
обмелеть душой и дойти до мата,
а потом углём дочерна скрести
пустоту квадрата.
* * *
Тихону Синицыну
Поезд едет в город Крым,
трое суток мчится рысью,
мы поддатые сидим,
хлеб жуём и звёзды числим.
Рельсы брошены в обход
через Томск и Чебоксары.
Там меня никто не ждёт,
а для Крыма я не старый.
В зимнем лагере «Артек»,
где бесплатно кашей кормят,
я спокойно лягу в снег –
пусть таким меня запомнят.
Знают Харьков и Цхинвал,
как на родине поэтов
Волосюк в снегу лежал,
дожидаясь первоцветов.
* * *
Красное дыханье, гибкий смех…
Осип Мандельштам
Бродский вышел из народа,
но в дороге сделал крюк.
И теперь за ним природа
мчится с севера на юг.
Едут с ним в одном наборе
А. Цветков, Кенжеев Б.
и такой же рыжий Боря,
но с цигаркой на губе.
Остальных прикладом гонят
с гадкой рифмой в рукаве,
то поднимут, то уронят,
то дадут по голове.
Спи, малыш, поэзьи нету,
это морок и шиза,
вся она сошла со свету,
только синь сосёт глаза.
Ты пойдёшь. Сломаешь ветку,
птичке вывернешь крыло,
это можно делать, детка,
если сердцу тяжело.
Лучше бросить с крыши камень,
морду ближнему набить,
чем стихи хватать руками,
тонко думать, быстро жить.
* * *
Ты пришла к поэту в гости,
а его несут обратно,
так что можно на прощанье
помахать ему платком.
Что в итоге остаётся?
След от тела на кровати,
и душа парит недолго
под высоким потолком.
Дрогнут пыльные фужеры,
если в доме дверь закроют,
а глаза ещё слезятся,
безутешные всегда.
Человек уходит сразу
на такие расстоянья,
что за ним нет смысла гнаться
никому и никогда.