Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2021
ЦАРИЦА НОЧИ
Выскочил из подъезда как лев из клетки. Хрякнул и ножкой притопнул. Неужели пришло и мне время молодиться, демонстрировать к месту или нет старческий задор и дежурный оптимизм? Хвастаться, что я еще могу три раза подряд…
Все на улице так, как и неделю назад. Дома еще стоят. Машины еще ездят. Хотя и меньше их стало заметно. Жители нашего района бродят. Все с сумрачными лицами. Как гамлеты…
Пошел к автобусной остановке. Натянул маску на морду. Пандемия, ничего не поделаешь. Придется в маске весь концерт просидеть. Главное, в обморок не упасть. И в штаны не наделать. Случалось уже и такое – но не со мной.
Автобус был пустой. Только на задних сидениях развалились трое или четверо подростков, демонстративно, без масок, а ноги на передние сидения положили, стервецы. Один курил. Старался на них не смотреть, не хотел приключений на свою задницу. Хотя мог бы их избить и из автобуса выкинуть.
На Герензеештрассе пересел на эс-бан.
Медленно ехал поезд. Иногда почему-то дергался, как паралитик. И скрежетал.
И тут вагон был почти пуст. Третья волна. Некоторые предрекают, что самая страшная будет – седьмая. Три процента населения Европы уже на том свете… А седьмая волна, говорят, унесет каждого четвертого.
На станции Осткройц в вагон ввалилась пьяная компания, человек двенадцать. Жуткие типы с наколками. И вульгарные бабы с ними. Бандиты? Или только изображают крутых? Сейчас никому и ничему верить нельзя. Карнавал в разгаре.
У двоих болтались на боках ножны с мечами. А еще один держал в руке автомат Узи. Подделка или настоящий? Проверять не стал, выскочил.
Следующий поезд пришел через двадцать минут.
На остановке Хакешер Маркт ко мне подошел хорошо одетый мужчина средних лет с тростью и в кепке и проговорил, сверкая рыбьими глазами: Скорее выходите, а-то пропустите Большой гон. Незабываемое будет зрелище!
Сказав это, он проковылял к восточному выходу с платформы. Когда я подошел к лестнице, ведущей на улицу, он был уже внизу. Оглянулся, нашел меня глазами, ухмыльнулся, кивнул и поманил меня рукой.
Вышел на улицу… никого…
Пошел к театру.
На том месте, где Ораниенбургерштрассе вливается в Розенталерштрассе стояли, вытянувшись в линию, сотни мужчин как будто ждали чего-то… мой человек в кепке был среди них. Он заметил меня, подошел, фамильярно ударил по плечу и прошептал на ухо: Люди говорят, сегодня евреев будут гнать. Из синагоги… Спрятались, на замки позакрывались…
И тут же откуда-то слева послышались свист, улюлюканье и истошные крики.
Мимо нас пробежала группа голых мальчиков лет десяти. На их лицах читался смертельный ужас. Их, кажется, никто не преследовал кроме крупной черной собаки. Из окровавленной ее пасти вырывался огонь.
Примерно через минуту я увидел бегущих нагих и босых женщин. Рядом с ними бежали мальчики-подростки. В руках у них были палки. Ими они били бегущих женщин. Пытались попасть по ягодицам и половым органам. Женщины отчаянно кричали, мальчишки радостно свистели и улюлюкали. Глаза их сверкали как звезды.
Одна из женщин вдруг споткнулась и упала. На ней все еще был надет непонятно как уцелевший белый старомодный корсет. Видимо, люди, срывавшие с нее одежду, не довели почему-то свое черное дело до конца… Ее тут же, как муравьи бабочку в муравейнике, облепили подростки, они сорвали с нее корсет, а затем страшными ударами заставили встать и бежать дальше.
После женщин и мальчишек мимо нас медленно пробежали нагие мужчины…
Все за шестьдесят, некоторые за семьдесят… пузатые, обрюзгшие, задыхающиеся. Их гнали и били палками юноши лет восемнадцати-двадцати со счастливыми лицами и характерными короткими стрижками. Когда один из стариков упал, его не стали поднимать и заставлять бежать дальше, его убили выстрелом в голову. Труп оставили валяться на асфальте у входа в закусочную Неаполь.
Человек в кепке поднял с мостовой и подал мне на тросточке остаток белого корсета.
– Не хотите ли взять на память? Историческое свидетельство. Вставите в рассказик или повестушку.
Не знаю, что тут со мной случилось, но я выхватил из его руки трость и изо всех сил ударил его по лицу. И быстро пошел к театру.
На входе в театр стояли два охранника. Посмотрели на мой билет и зачем-то потребовали паспорт. А он у меня месяц, как просрочен. Один из охранников хотел было уже отогнать меня от входа в театр, но другой посмотрел еще раз на мой билет, затем сказал что-то на ухо первому, и они пропустили меня. Хмыкая и хихикая.
Публику в масках, праздно слоняющуюся по фойе, я рассматривать не стал, прошмыгнул в зал и начал искать свое место. Странно, но в моем билете не был указан ряд, только место. Место 35. Но ни в одном ряду не было места 35. Что за наваждение!
Подошел к тетке, которая раздавала программки, рыхлой и старой, в сиреневом парике и с лиловыми ногтями, сунул ей билет. Она посмотрела на него своими выпученными бесцветными глазами и почему-то встревожилась. Показала скверные зубы и пролаяла: «Видите ли, гражданин, это место особое!»
– Как это так, особое?
– Особое. Оно… лежачее.
– Как так лежачее?
– А вот так. Вон, видите, в центре зала, прямо у сцены, – кровать двуспальная. Подушки пунцовые. Одеяло синее. Там ваше место.
– Извините, а другого места у вас для меня нет? Я не гордый, могу и на галерке посидеть.
Дама обиделась.
– У нас только партер. От кресла до кресла – два метра, как и положено. Только одно исключение есть – два лежачих места для супружеской пары. Не понимаю, почему вы от своего счастья отказываетесь. Вот, посмотрите, на вашем билете, внизу, маленьким шрифтом написано – лежачее. Идите, ложитесь и слушайте прекрасную музыку. И обнимайте жену. Или сейчас же покиньте театр. Я вызову охрану.
– Не надо…
Пока шел к проклятой кровати, мне казалось, что все на меня смотрят, пальцами показывают и злобно шушукаются. Сгорая от стыда, присел на одеяло. Как бедный родственник. Думал, вот представление начнется, я встану потихоньку и в полутьме займу свободное кресло. Кто-нибудь опоздает. Дирекция часто держит бронь до последнего…
Ко мне подошли четыре вооруженных охранника. Четыре! Один из них, седой и важный как Бисмарк, провозгласил: «На кровати нельзя сидеть, уважаемый. У вас место лежачее. Повторяю, лежачее. Понятно? Вы должны раздеться и лечь под одеяло. И поживее, пожалуйста, представление начнется через три минуты».
Пожилой озабоченно посмотрел на свои серебряные карманные часы с выгравированным на крышке святым Георгием, убивающим змия. Постучал толстым ногтем по металлической спинке кровати.
– Или вы хотите, чтобы мы вас насильно раздели?
Он не шутил.
Я скинул с себя одежду и влез под одеяло. Охранники ушли, прихватив с собой мои вещи. Тут свет в зале погас.
На сцену вышли старый аккомпаниатор, похожий на Артура Рубинштейна, и певица, вылитая Анна Нетребко. Аккомпаниатор, распустив фалды фрака, сел на табурет. Его голая задница беспокойно заерзала. Певица оперлась правой рукой о рояль, левую прижала к напудренной, вывалившейся из платья груди, глубоко вздохнула и запела арию Царицы Ночи из «Волшебной флейты». Эту, гневную. В которой Царица Ночи убеждает Памину зарезать Зорастро.
Певица пела и смотрела вверх. Большие ее груди болтались вправо и влево. Аккомпаниатор ёрзал обнаженным задом по табурету.
…
Рядом со мной под одеялом лежала женщина. Лет сорока пяти. Похожая на ту, что споткнулась…
Она дрожала и прижималась ко мне.
Я обнял ее и осторожно приласкал.
Зал неожиданно зааплодировал. Я думал, публика аплодирует певице. Поднял голову, но ни рояля, ни аккомпаниатора, ни певицы на сцене не было.
Вокруг нашей кровати стояли те же юноши, которые преследовали и били старых мужчин во время Большого гона. Все они держали в руках палки.
Я почувствовал боль только от первых пяти или шести ударов…
ПОВЕЛИТЕЛЬ ЧЕТВЕРГА
Это была самая скучная открытка из моей коллекции… Обычно я ее не рассматривал, а сразу откладывал в сторону. Туда, где лежали уже просмотренные открытки. Точнее – засовывал под них. Чтобы и уголок ее случайно не высунулся. Потому что и уголок может все испортить.
Собственно говоря, она и открыткой-то не была, а просто посиневшей фотографией в формате открытки. Кто-то непонятно для чего хранил ее в коллекции.
Неизвестный фотограф сфотографировал зачем-то старую, жуткую… без стиля, без характера, ритма, вообще без ничего… кирпичную стену. Даже об освещении не позаботился. Щелкнул с рук и все. И напечатал плохо.
Хоть бы гвоздь в ней торчал, в этой стене! Или вывеска какая на ней висела. Выцветшая реклама цирковых гастролей со слоном и гимнасткой… политический плакат… приглашение прийти в танцзал для пенсионеров.
Или хотя бы дубовый листок к ней зимой приклеился…
Нет. Даже надписи никакой не было на стене. Гензель и Гретель были тут. Съели морковное пирожное и поймали ежика. Потянули ежика за лапу.
Ужасная стена. Безнадежная. Как моя тогдашняя жизнь в этом провинциальном городе с опустившимся населением, неработающими фабриками и газовыми фонарями, превращающими туманными промозглыми ночами его улицы в декорации к фильму «Кабинет доктора Калигари». Как я сам.
…
Разумеется, мне и в голову не приходило, что эта скверная фотография… этот незначительный, ненужный предмет, который я сто раз мог выбросить, непостижимым образом заключает в себе что-то важное… тайну…
Какую тайну, вы смеетесь, господа?
Большинство открыток в моей коллекции – составляли немецкие ландшафты и архитектурные достопримечательности, мосты, замки, соборы, ратуши, знаменитые музеи и репродукции старонемецкой живописи и скульптуры.
Дюрер, Кранах, Грюневальд, Рименшнайдер, Файт Штос…
Но были и греющие душу изображения томных арийских красавиц двадцатых-тридцатых годов прошлого века. Породистых, с прекрасными волосами, длинными тонкими пальцами и шелковой кожей…
Коллекцию эту я купил по дешёвке в начале девяностых годов в одной из антикварных лавок города. Сытые по горло социализмом аборигены, покидающие город, стремились тогда продать поскорее накопившийся на чердаках и в подвалах жизненный скарб, чтобы хотя бы первое время не сидеть в Мюнхене, Штутгарте, Сиднее или Нью-Йорке без гроша в кармане. Никто из этих людей не думал о «бабушкином и дедушкином культурном наследстве», о пыльной мебели, зачастую украшенной интарсией (перламутр по черному дереву), сломанных музыкальных инструментах (довольно приличный клавесин в магазине напротив стоил тогда около ста марок, старинный или нет – не знаю), шмотках, фарфоровых безделушках, китайских ширмах с затейливой графикой, подсвечниках, патефонах и заезженных пластинках, старых почерневших картинах в тяжеловесных золоченых рамах, книгах и фотографиях, эстампах, марках, открытках… Всем до смерти надоела серая и тошная жизнь в ГДР, о том, что ей предшествовало, никто даже думать не хотел.
Все мечтали поскорее уехать отсюда и обосноваться в новом, еще не известном им западном мире, снять светлую теплую квартиру или купить в кредит домик с садиком, перевезти в него семью или завести новую, катать по автобану на шикарном лимузине, хорошо зарабатывать и отдыхать на островах в Карибском море, есть омары и пить дайкири… словом, наслаждаться всеми прелестями свободного мира. А о прошлой жизни – забыть как о страшном сне.
И они тащили все, что могли, в комиссионные магазины, антикварные лавки и к букинистам, а что нельзя было продать – дарили или отвозили на свалку… и, если бы можно было продавать свое прошлое, они продали бы и его. Или отдали бы даром.
Об этой панической распродаже были хорошо осведомлены оптовые торговцы стариной с западной части Германии. Они знали – она продлится недолго, сундук полупустой, и жадно снимали с «восточной зоны» последние сливки…
И мне, новоприезжему бедняку из Совдепии, оставившему все, что было дорого – книги, иконы, картины и рисунки вместе со всем остальным барахлом в брошенной в панике московской квартире, досталось несколько крошек с барского стола. Одной из таких крошек и была эта коллекция открыток. Две тысячи изображений величиной с ладонь. В двух солидных картонных коробках. С золотым тиснением!
Не было у меня тогда еще ни денег на бары или путешествия, ни знакомых, ни книг, ни телевизора… поэтому я часто проводил долгие одинокие вечера в огромной холодной квартире, по которой гуляли, как привидения, сквозняки, завернувшись в мой старый плед, сидя в кресле с ногами, прихлебывал скверное какао из большой желтой кружки, ел гренки, слушал маленький приемник Sony и часами рассматривал эти открытки, закрывал, как мог, пробелы в моем образовании. Их было так много, что все они, все вместе сливались в одну зияющую дыру… из которой иногда высовывали свои подлые мины Маркс и Ленин. Переводил на русский названия и краткие описания с помощью привезенного из Москвы словаря. Приобщался так к чужой жизни. Фантазировал и мечтал…
И, как это часто бывает, мечты мои были интереснее и слаще всего того, что действительность могла мне дать. Но в этом, конечно, не виноваты, ни прекрасная Саксония, в которую занесла меня насмешница-судьба, ни ее жители, а только склад моего характера, мое отношение к жизни, настрой, позиция, которую я сознательно занял, короче, я сам… один я.
…
Мечты. Какие мечты?
Понятно, какие. Обыкновенные, детские. Ведь я, как ни старался повзрослеть, так и остался ребенком. Тело отяжелело, постарело, а душа… Так и не научился брать на себя ответственность за что-то, за кого-то… Поэтому я на старой родине никогда не делал карьеру и не собирался ее делать на новой, не женился, не завел детей. Инфантильный тип.
Вот у меня в руках открытка… изготовленная в небольшом фотоателье во Фрайберге, серебряной столице Саксонии. Застенчивая девушка печально смотрит в камеру. Нежные губки сжаты, волосы причесаны на пробор. Одета во что-то светлое, легкое как облако… Я мечтаю… нет, не о том… а о том, что мы вместе посетим дрезденский оперный театр, послушаем «Кавалера роз» Рихарда Штрауса (слышал отрывки по радио). А в антракте полакомимся настоящими венскими пирожными (о них мне часто рассказывал шапочный знакомый, бывший венец). А потом, после театра, пойдем в гостиницу, в уютный номер с видом на Фрауэнкирхе, ляжем на кровать и там… Нет, нет… только прижмемся друг к другу щеками, обнимемся и заснем. Под ватным атласным одеялом.
…
Еще одна чудесная картинка.
Средневековый замок на скале. Могучие стены, башни, башенки…
Вокруг скалы – ров с крокодилами. Крокодилов не видно, но я знаю – они там, прячутся под зеленоватой ряской, они ждут неосторожного путника, ждут терпеливо… хотят откусить ногу или руку.
Где-то внутри, в зале с готическими сводами, как паук в центре паутины, сидит престарелый барон. Крутит на толстом пальце магический перстень с Лунным камнем. Вокруг него – преданные ему рыцари, наложницы, шуты, жонглёры, челядь…
Пир горой. Катавасия. Гвалт. Пахнет жареным мясом, потом и хмелем.
Музыканты играют на лютнях, рыцари гогочут как гуси, кубки звенят, шуты танцуют, жонглеры жонглируют разноцветными шарами. Медведь на цепи рычит. Лают здоровенные псы. В потаенных щелях копошатся нетопыри.
Освещают сцену – коптящие факелы на стенах.
Барон смотрит на все это, прищурив хитрые глазки. Да, он стар и немощен, но он видит все… замечает каждое движение, легкую гримасу недовольства, руку, поглаживающую кинжал, фривольный взгляд… слышит каждое неосторожное слово, страстный шёпот, звон шпоры.
Он догадывается, что его юная белокурая жена, Изольда, изменяет ему с его воспитанником и любимцем Тристаном. Сердце его набухает черной злобой. И он бьет по дубовому столу своей каменной рукой. В пиршественном зале все замолкает, замирает, и барон объявляет о своем решении послать Тристана на битву с великаном Морольтом.
Тристан выходит из-за стола и встает перед бароном на колено. Объявляет о своей готовности вступить в неравный бой с великаном.
Изольда хватается за горло и падает в обморок.
Старинный недоброжелатель Тристана, Кинварх Угрюмый, гадко посмеиваясь в жидкую бороденку, предлагает другим рыцарям пари на двести золотых талеров. Он ставит на Морольта. В победу Тристана верит только верный Моруольк, носящий на груди, под кольчугой, медальон с кусочком копья Лонгина.
* * *
В тот вечер я опять сидел в кресле, завернувшись в плед, и рассматривал мою коллекцию открыток. Попивал горький какао. Да, из той самой глиняной чашки. Гренки не ел, потому что не было у меня дома ни хлеба, ни яиц, ни молока, ни сахара. И денег тоже не было, чтобы все это купить.
Из радиоприемника доносилась булькающая джазовая музыка, за окном лил дождь, ветер завывал так выразительно, как будто демонстративно мстил мне за что-то, в квартире было сыро и холодно, на душе было так же. И как назло в руки ко мне попалась эта синюшная фотография, ну со стеной. Картина моей жизни.
Надо было встать, изорвать чертову бумажку, а обрывки и клочки выкинуть в помойное ведро. Но и рвать и вставать и тем более тащиться в грязную кухню мне было неохота.
Вместо этого я уставился на проклятую стену тупо и упрямо, как бык на мулету матадора. Стена, так стена…
Забыл, что нельзя так смотреть. Ни на что. Планы могут сместиться, а хрупкий конструкт нашего бытия – треснуть. А через трещину в наш мир может просочиться сингулярность. Тогда пиши пропало.
…
Да, уставился. И… заметил что-то.
Ничего особенного…
В правом нижнем углу фотографии появилась черт знает откуда маленькая дверка.
Или она там всегда была?
Деревянная, с витыми чугунными скрепами. И чуть-чуть приоткрытая.
Из-за дверки… да, оттуда… выглядывала носатая рожа. Ужасный ее глаз таращился на меня.
Я с трудом проглотил слюну, не удержался и пощупал фотографию – там, где дверка и рожа. И сразу понял, что совершил ошибку. Что-то в мире вокруг меня сразу изменилось. Фиолетовые молнии пронзили пространство комнаты. Радио замолчало. Дождь перестал. И ветер утих. И еще… как будто далеко-далеко, вроде как под землей, запел какой-то хор. Мелодию трудно было разобрать…
Но испугался я только тогда, когда услышал сиплое хихиканье… и увидел прямо перед собой мужчину среднего роста, в сером пальто и фетровой шляпе, носатого и с вытаращенными глазами. Выглядывающая из-за двери рожа на фотографии явно принадлежала ему.
– Какого лешего? Как вы вошли? Убирайтесь!
Я прокричал это, твердо зная, что мои крики никакого впечатления на моего инфернального гостя не произведут.
И действительно, человек в пальто не смутился. Похихикал еще немного, помолчал, почмокал, а затем произнес тоже сипло: «Извините, сударь, не хотел вас пугать. Вы сами меня позвали и открыли дверь».
– Входную? Не открывал я ее. И вас не звал.
– Все еще не понимаете? Такие как я не приходят без приглашения… через входные двери… другую-с.
– Какую «другую-с»? На открытке что ли? Не надо тут комедию ломать, Мефистофеля разыгрывать… и перестаньте наконец таращить на меня глаза, это невыносимо. Я не бегемот и не страус, а вы не в зоопарке.
– Ну это как сказать. Это я насчет зоопарка… для меня весь ваш смешной мирок – зоопарк, да-с.
– Что вам надо?
– Мне? Обижаете. Ничегошеньки мне от вас не надо. А вот, что вам от меня понадобилось, об этом подумайте, господин хороший. Хорошенько поразмышляйте… от этого будет зависеть ваша последующая жизнь. Нельзя тревожить повелителей четверга напрасно. Назад пути нет. А я пока пойду на кухню и приготовлю гренки. Кто-то ведь должен и гренки жарить. Не все могут часами в себе копаться.
Я не знал, как быть. Выгнать силой этого типа из моей квартиры я не решался. Трусил. Кроме того, я, поразмышляв, пришел к выводу, что действительно позвал его сам. Именно тогда, когда пощупал это злосчастное фото. Потер лампу Аладдина.
Через минуту он появился. В руках он нес дорогой серебряный поднос, на нем лежала тарелка с горкой свежеподжаренных гренок… рядом с ней несколько маленьких мисочек с мармеладом, две чашки кофе, ложки, вилки, ножи, сахар в затейливой сахарнице, сливочное масло, сливки…
Очевидно, не жарил он гренки и кофе не варил.
Поднос он ловко поставил на столик рядом со мной и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив меня, положил ногу на ногу, и галантным жестом предложил мне отведать своей стряпни.
Я машинально кивнул, подхватил вилочкой гренку и откусил кусочек. Как вкусно! Хлебнул ароматного кофе. Роскошь.
Перед глазами опять показались фиолетовые молнии. Мне почудилось, что потусторонний хор запел громче, что эти странные звуки обволакивают меня… и я вот-вот провалюсь в адские глубины…
Пересилил себя. Не закричал, а из последних сил промямлил:
– А вы, что же…
– Спасибо. Я на работе никогда не ем и не пью.
– А вы на работе?
– А вы что… подумали, что я турист?
Как в беспамятстве съел все гренки и мармелад и выпил обе чашки кофе.
Сидевший напротив меня человек не стал убирать поднос, а только прикоснулся к нему указательным пальцем правой руки, и поднос со всем тем, что было на нем, исчез. Фокусник? Фокусник. Повелитель четверга.
– Ну вот, теперь вы по крайней мере сыты… надеюсь, у вас в голове прояснилось… Итак?
Набрал побольше воздуха в легкие… хотел начать издалека. И тут же ужасно закашлялся. И кашлял минуты три. Вот досада!
А мой собеседник, пока я кашлял, почему-то качал головой и аплодировал.
Откашлявшись, заговорил.
– Вы, наверное, думаете, что я полный идиот, приспособленец, антигерой и все такое. И вы правы. Но даже я понял, кто вы. Еще до появления серебряного подноса… Да, я позвал вас, потому что моя жизнь пуста и гнусна, и надежды на то, что она будет другой, у меня нет. Хоть бы капельку счастья!
Неожиданно для себя самого я всхлипнул.
– Но теперь, когда вы тут… мне кажется, что я спятил, извините, хор этот… тащит меня в ад. Я не в состоянии что-то объяснить.
Тут мой собеседник меня прервал.
– Прекрасно, прекрасно. И не надо объяснять. Все, что вы собираетесь мне сказать, мне хорошо известно. Вы все так похожи друг на друга. Формальности соблюдены. Вы попросили о помощи. Не хочу больше обременять вас своим присутствием. Вот, возьмите эту игрушку. Поможет. Будьте с ней осторожны. До встречи!
Человек в пальто исчез. На столике, там, где до этого стоял поднос, лежала небольшая изящная вещица. Зажигалка! Судя по внешнему виду и тяжести – золотая. Корпус ее был покрыт арабской вязью. Чернь.
…
Через десять минут после его исчезновения, уже не верилось в то, что он тут был.
Единственным доказательством его прихода, помимо зажигалки, было приятное воспоминание о гренках и кофе…
Появился, как джинн из бутылки, после того, как я фотографию потрогал?
Абсурд!
Где кстати эта чертова стена? Мой портрет.
Искал, искал, но так и не нашел. Наверное, он забрал фото. Туда и дорога.
Вертел, вертел в руках зажигалку, но не решался зажечь.
Может, это как в сказке – огниво? Я зажгу… и прибегут собаки с глазами как блюдце?
Дадут денег… или сожрут.
А вдруг я тоже исчезну? Или он превратит меня в шкаф. Или в серебряный поднос. Откуда-то он взялся! Или произойдет что-то еще более ужасное…
Будьте с ней осторожны. С вещицей. Так он сказал. Ну и что это значит?
Все, что угодно.
Как же стыдно так раскваситься перед этим… повелителем четверга.
Капельку счастья захотел…
Поможет. Как поможет?
Очень тянуло попробовать зажигалку в деле. А вдруг?
Некоторое время боролся с собой. Но быстро понял, что все равно сделаю это, поскольку предрешено, и решил принять меры предосторожности. И принял.
Надел брюки, рубашку, куртку… обулся в мои любимые ботинки фирмы Саламандр… сунул на всякий случай во внутренний карман куртки немецкий паспорт беженца, другого у меня не было… мало ли куда меня занесет.
На шею повесил крестик, а к рубашке прикрепил значок со звездой Давида.
Устроился в кресле поудобнее, прокашлялся, попросил Всевышнего быть ко мне поснисходительнее и нажал на рычажок дрожащим большим пальцем…