Поэма
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2020
Поволжский немец. Место рождения ссылка – Краснотурьинск. «Немецким вопросом» интересовался с детства. Знакомился со знающими людьми, изучал разные аспекты трагедии моего народа. В 1983 г. окончил Литинститут им.А.Горького, но продолжал работать слесарем 6 разряда. В 33 года написал поэму «Плотина». Прежде, чем она вышла в свет, долго пролежала в столе. Публиковался только в России, где вышло 18 поэтических сборников.
Вступление
Привет, поэма. Столько лет
Ты уклонялась, обходила,
То посылала слабый свет,
То чернотой своей давила.
И я был к встрече не готов:
Максимализм мешал и шоры.
Но чушь прогнали шаг годов
И просветляющие горы.
Ты на пороге. Все сошлось:
Желанье, матерьял, уменье…
И входит первый звук как гвоздь,
Меняя ритм сердцебиенья.
Твой контур четче проступил.
Ну, обретай скорей реальность!
Я ничего не утаил –
Ни мига, ни судьбы тональность.
В печать тебя вовек не сдать.
Но будешь греть меня на Стиксе.
Я должен это написать! –
Чтобы потом вздохнулось: «Дикси!»[1]
Ты – индульгенция моя,
За соплеменников молчанье…
Ты – хрип предсмертный соловья
И с эхом истины венчанье…
1
Истома пляжа. Отпуск. Счастье.
В пакете – вишня да журнал.
Но – волжской знойности подвластен –
Журнала я не раскрывал,
Ни день назад, ни в полдень этот.
*
Лишь сына взглядом не терял,
Пока он в Волге перегретой
В заливе малышни нырял.
На берегу другом – Саратов.
Ах, Фамусов, на эту пядь
Ты Софью, осерчав, когда-то,
Грозил – как в глухомань – заслать.
Пичуги рядом голосили…
Жена вздохнула: «Благодать».
И я сказал: – Вот пуп России…
Тут ни прибавить, ни отнять.
И вдруг соседка – ведь дремала! –
Сказала: «Так все и не так.
Ах молодые… Знают мало,
Все зубоскальство да пустяк…
Здесь немцы жили! Центр России!
У них республика была ..
В войну – согнали, не спросили –
Да и в Сибирь! И все дела!
А вы об этом не слыхали!
– Откуда нам, уральцам, знать?
…Под солнцем воды полыхали…
…И как сумел я промолчать?
А прямо в ране ковыряли.
Да не ланцетом, а кайлом.
Мил город Энгельс. Но едва ли
О чем-то помнит старый дом.
На взгорке он – резной, просторный,
В окно кричит магнитофон.
И, подпевая песне вздорной,
Малыш стучит в пустой бидон.
– Пацан – дай яблоко из сада.
– Они зеленые еще.
– А мне как раз такое надо.
Жую. Согрет и посвящен.
Как мякоть эта терпковата.
Как странно окна вслед глядят.
Здесь жили мать с отцом когда-то.
До репрессанса.
Жизнь назад.
2
Это 28-ое. Над Волгой стоят облака.
Некурящий отец у соседа стрельнул папиросу.
И лежат их две тени на бочке, на куче песка.
И едва шевелит своей кроною ясень белесый.
Это 28-ое. С утра объявили Указ:
«Немцев выслать. Они все – предатели.
В спину ударят…
Только смену белья…
И к вокзалу в указанный час».
Это август палящий. И сумерки свежесть не дарят
– Что твои – собрались?
– Подпоясаться – много ли дел?
У меня-то вон трое… А младший двухмесячный вовсе.
Потому военком в добровольцы нас брать не хотел,
Что Указ сочиняли.
Теперь – хоть к расстрелу готовься.
– С нами ясно: на зоны… А Вилька с Карлушкой? Они?
– Из-под Бреста, где служат, сам помнишь –
– Нам слали приветы…
(Да о чем ты, отец? И архив это не сохранит!
И Смирнов никакой никогда не напишет про это!)
Ты попробуй пока хоть разок папиросой пыхнуть ..
Мать уложит детишек, помолится – утром в дорогу.
Но и сад свой прощально не дали до сердца вдохнуть:
Глянь-ка – Мойша-портной припадает на левую ногу.
– Слышал, гонят вас завтра ..
– Ну. Гонят… А ты-то причем?
– Да хочу застолбить твой диванчик и библиотеку…
– Вон! Уедем – бери с потрохами хоть мебель, хоть дом.
– А пока – пропади! Не сдержусь, измочалю, калека…
…Бросил житель Кремля свою трубку на карту страны.
Разломал папиросу. Взял трубку опять, а под нею –
– нет на карте республики! Даже следы не видны! –
Воплотили уже дорогого владыки идею…
3
Балезино… Здесь дремлют паровозы…
Начищены и смазаны стоят.
Я выбегал здесь летом и в морозы
К киоску за углом – шесть лет подряд.
Потом в вагоне с другом пиво пили,
Лениво вспоминали институт.
Здесь длинная стоянка… Изучили
Железо, что хранят – на случай – тут.
И я читал Володьке Смелякова
Про голоса, что свинчены давно.
А эти паровозы, право слово –
Так хороши – переплавлять грешно!
И где-то в стаде – знаю, понимаю, –
Тот, что тащил телятники тогда.
И в памяти его – не в центре, с краю –
Молчащих, оклеветанных беда.
Возил потом зенитки на платформах,
«Катюши», танки, миллионы мин.
Укладывался в графики и нормы,
Пыхтел среди увалов и долин.
И мальчиков остриженных, безусых
В шинелях серых все возил, возил.
Нанизывались день за днем как бусы
Истер реборды паровоз, простыл.
Покашливал, сопел, когда к Берлину
Боеприпасы вез последний раз.
Как весело он покидал чужбину.
Надеясь отдохнуть хотя бы час.
В депо переобули, освежили
Проверили котел и шатуны –
И вновь на рельсы гулкие пустили
В просторы возрождавшейся страны.
И вот ленивей, реже стал он бегать…
Потом ему сказал электровоз:
«Пора тебе на пенсию, коллега…
Резерв. Средь братьев… Под волшбу берез.
Но хоть однажды сна осколок будет:
Разъезд. Тьма эшелонов. Плач детей.
Солдатами оцепленные люди
Идут, идут, идут – плотней, тесней.
И ясно: это не село, не племя,
А целый – боже праведный! – народ –
Как повелели вождь крутой и время –
На каторгу бессрочную идет.
Изгои… Патриоты. Коммунисты.
Умелый люд – не лодыри, не слизь..
Кровиночки России. Не фашисты.
Но немцами – к несчастью – родились.
В тайге, заводах, шахтах растворятся
И большей частью сгинут, чтоб страна
Могла с врагами под Москвою драться,
И в сам рейхстаг отпрянула война.
Ты, паровоз, их не свезешь на Волгу.
Туда и возвращаться запретят.
Проблему эту бросят в ящик долгий
И вряд ли на моем веку решат.
Балезино.. Пройдусь-ка по перрону.
До отправленья целых пять минут…
Как шелестят уютно эти кроны!
Благослови, всевышний, мой маршрут…
4
Ну – мороз! Индевеют веки.
Речь майора… Да стук в висках.
– Вы – трудармия. Вы не зэки.
«Зыки, зэки», – рефрен в рядах
– Ваше дело – завод построить
И плотину быстрей поднять.
«Из пяти там загнутся трое,
А кой-где из пяти все пять».
– Разговоры! – над головами
Режет очередь синеву.
– В снег лицом! Разберусь я с вами!
Отогрели хайлом траву?
…Поскорей бы в барак холодный
Провалиться на полчаса.
Лишь во сне ты еще свободный.
Как недобры вокруг леса.
– По пятеркам, в отряды! Шагом!
Даже воздух примерз к губам.
Богословская сыпь ГУЛАГа
По закатным бредет снегам.
«От Москвы отогнали фрицев».
«Гот сай данк[2]. Наконец. Пора».
Сквозь полвека гляжу в их лица.
О поволжская немчура!
Все добротно привыкли делать..
Ну, стахановцы, навались!
Вой, не вой – но на свете белом
Только эта досталась жизнь.
В телогрейках, в бушлатах старых
Вы идете за рядом ряд…
Бог и черт неразлучной парой
У ворот на часах стоят.
5
Плотина, – вот она, родимая.
Водохранилище и сброс.
Ах, время, быстрорастворимое!
Что помнит каменный откос?
Что людям в лодках многочисленных
До тех годов сороковых?
До экскурсов словесных, мысленных
Туда, где не бывало их?
Но холм с градирнями огромными?
Но эти камни? – где на них
Щербинками, штрихами скромными
Следы времен, людей былых?
…При производстве алюминия
Нужна вода, вода, вода..
И все дробили скалы в инее,
И камни все – сюда, сюда.
Война не ждет. Работа адская.
Плотина строится, растет.
А в стороне – могилы братские
Вбирают тающий народ
Цеха в пространстве все отчетливей
Глядишь, из труб повалит дым.
Ах, чуть добрее б, чуть заботливей,
Страна, к работникам своим!
Вольнонаемные с опаскою
Должны, как будто бы, смотреть.
Но все не так… Пускай не с ласкою –
Смогли понять. Как не суметь? –
Когда отцы иль сами ссыльные –
Так людом полнился Урал.
Здесь ярлыки – слова бессильные
И в деле всяк себя казал.
Отец, что те года надрывные
Ты так не любишь вспоминать?
Да что слова мои наивные!
Какое солнце – благодать!
И шашлыки, и тень уютная
От старых сосен, тополей…
И крошится тоска минутная
В душе улыбчивой моей.
6
Андропово – Антипино… Дорога
Засыпана местами… Что ж – февраль.
И солнце медлит над грядой пологой…
Слышь, мама, запахни плотнее шаль.
Ты – транспорт. Как и две твои подруги.
И в трое санок вы запряжены
Краснеете, порою, от натуги
И матюгом своим не смущены.
По три мешка с зерном опять везете
На мельницу. Потом с мукой назад.
А дома – в лесопункте – упадете
И – в потолок барака сонный взгляд.
И мужика умают версты эти.
На круг – их 20. Как же, мама, ты?
А у печи не кормленые дети.
Раздай-ка им капустные листы.
Ты их несла за пазухой и грела,
Пока врезались в плечи постромки.
И проверяла: «Здесь ли?» – то и дело.
Дремли, родные слыша голоски.
Так дважды в месяц. (А лошадку жалко:
«На вывоз леса, – бригадир сказал, –
А женщины все сдюжат», – и на палку
Зло навалясь, вослед им помахал).
А завтра лес пилить, о доме думать
И греться чаем с доброго костра.
А ты еще смешлива, не угрюма…
И самой бабьей зрелости пора.
– Дождемся лета – бабы. Легше будет.
И не заплачу – не дождетесь. Шиш.
Осилишь! Лихолетье не остудит…
Ты через 10 лет меня родишь!
Ты маленькая, сухонькая, мама…
Ты вся в коротком емком слове «жить».
Через февраль шагаешь ты упрямо…
Как мне тебя от холода прикрыть?
Андропово? Антипино?.. Вздыхаешь… –
Неужто было? В давние века.
Но ты во сне их часто повторяешь…
И я их не забуду, жив пока.
7
Тем, кто погиб на фронте – честь и слава.
А тем, кто под ярмом НКВД?
Когда на «искупление» нет права,
Когда просвета нет в твоей беде?
Но методом затратным – побеждали…
Кого жалели в яростном пылу?
И армии свои в прорыв бросали:
На фронте – Жуков, Берия – в тылу.
Все для победы, каждый вздох – в победу.
А как иначе дело повернешь?
Все личные отбрось обиды, беды –
Спасай страну. И тем себя спасешь.
И у стены Кремля чуть виновато
Зажжет сыновья, вдовья ли рука
Огонь в честь неизвестного солдата
А что в честь неизвестного зэка?
Да что это? О чем я? – Бог со мною! –
Об этом ты не думаешь, отец –
Толкаешь камни, долбишь грунт киркою,
Вгоняешь бут в болотный холодец,
Жуешь паек в барачном полумраке…
Тридцатилетний – ты седой совсем,
Хоть для тебя нет лобовой атаки
И нет приказа двести двадцать семь!
И гул в висках, иль голос чей-то будит?
Или всевышний шепчет в темноту:
«Вгрызайтесь, люди, созидайте, люди…
Зачтет Россия, нет ли – я зачту»…
8
– Поднимите доходягу… Дышит?
Пусть в больнице полежит чуток.
Мне? Не нужен… Да вон в справке пишут:
Слишком образован он, милок…
Эшелоны пленных на подходе.
Вот готовлю группу толмачей.
Все интеллигенты… Чтобы вроде
Выглядеть солидней и умней.
Едут хоть фашисты, но – Европа.
Да офицерья полным-полно…
Фукать будут, иль глазами хлопать –
Коменданту – мне – не все равно.
Да, фашисты, лейтенант, фашисты…
Только ты энергию уйми.
Завтра растолкуют все юристы…
Это – сплошь политика, пойми…
Этих семерых одень получше,
Подкорми – а то ведь срам смотреть.
Пусть присмотрит врач на всякий случай,
Чтоб никто не вздумал умереть.
Действуй, лейтенант… В конце недели
Первый эшелон сюда придет…
До Урала, слышь, дойти хотели… –
Добрались! Работы прорва ждет…
9
Я убегал от этой тьмы.
Не потому, что трус такой.
А просто суть тугой проблемы
Не разрубить одной строкой.
И знаю: нет семьи в России,
Чтоб вал репрессий да задел.
В каких домах не голосили?
В родне хоть кто-то не сидел?
И все же – целые народы!
Не немцам лишь одним клеймо! –
При всех плакатах про свободу –
И всю страну лицом в дерьмо.
Татары Крыма и калмыки,
Чеченцы, греки, ингуши –
Всем этот переезд великий.
Как раб трудись – и не греши!
Неужто кто-то вправду верил,
Что мой народ предать готов?
Но Кремль-то сам, по крайней мере,
Знал цену всех облыжных слов!
Дивизию – для пробы… Роту
Из немцев не могли создать?
В многострадальную пехоту
Под Ржев, под Сталинград послать?
Ведь сколотили из поляков,
Из чехов корпуса тогда!
А немцы – злее б шли в атаку:
Двойная бы гнала беда.
И смертный вал заградотрядов
В тыл ставить было б ни к чему…
Не горечь здесь и не досада –
Я дури власти не пойму…
Ведь здесь для нас родные стены,
И кто-то в маминой родне –
Я это знаю, несомненно, –
Участвовал в Бородине.
Ваш фронт – плотина. Ваше дело –
Поднять завод. Без всяких «но».
Вон трубы прорастают смело.
И вы – страны, войны звено.
Поклон, родные, за работу…
Вам в память всем зажгу свечу…
Всмотрюсь в былое, прошепчу:
Ну – полк, ну – батальон, ну – роту…
10
– Что так рвался пленный на прием?
Протолмачь. Не жалоба? Не склока?
– Герр начальник, шлак сплошной кругом.
Горько видеть это мне из окон.
Я строитель – инженер. Могу
Помочь наладить производство
Кирпича из шлака.
– Нам? Врагу?
– Это не иудство, и не скотство.
Просто я, во-первых, – инженер.
А солдат, наверное, в-десятых.
Идеологических химер
Не люблю. Они – нанос, заплаты.
Надо строить – буду и с душой.
Это не окопы и не ДОТы.
Что же спорить с выпавшей судьбой?
Одичало сердце без работы.
– Коммунист?
– Да нет, я – пацифист.
Впрочем, все неважно, кроме дела.
– Слышь, толмач, какой пошел фашист –
Нам помочь желает. Знать, заело.
Ну, черти, коль дело так пошло,
Строй. А то порушили вы много.
Видно, утомило парня зло…
Это знак, толмач… И слава богу.
Месяцы – и кончится война.
Вон уже и в Польшу мы вступили…
Как завод глядится из окна.
Глянь, уже и трубы задымили.
11
По Сибири – июльской, пахучей
Ты спешишь, моя мама, опять.
Этот день самый светлый и лучший:
Едет муж. Надо встретить, обнять.
Слава богу, детишки здоровы –
Одолели и голод и хворь.
И наладится в жизни все скоро.
Поезд, поезд, движенье ускорь.
И слышна уже жизнь полустанка.
А до поезда – час. Отдохни.
Как тепла в белой тряпке буханка!
Как уютно в сосновой тени!
– Добрый день, – окликают негромко.
Украинка. Красива. Юна.
За плечами пустая котомка.
– И куда, ты, девчонка, одна?
– Да в деревню. Я на поселеньи…
кто – бандеровец там, кто – бандит…
Вот сходила с отцу с разрешенья…
Он в лагпункте за лесом сидит.
Очень сдал. Десять лет не осилит.
Все поел, что ему принесла…
(Западенцы. Жрать в банду носили.
Власть радяньска сюда упекла.)
Что ты, девочка, слезы глотаешь?
Что ты маме уткнулась в плечо?
Что ты, мама, буханку ломаешь?
У обеих – что слезы ручьем?
Не могу. Отвернусь в светлой шири.
Не постичь, не вобрать до конца
Это счастье и горе в Сибири.
Два заплаканных женских лица.
12
Уже война окончена. Уже
Завод дает желанный алюминий.
Вы в комнате в подвальном этаже,
Где с подоконника не сходит иней.
Уже колючка с лагеря снята.
Живи и стройся. Но – не уезжая.
Внезапно проступила красота
Таежного увалистого края.
Но вот в комендатуру – каждый день –
Горчинка и привязка, и помеха.
А на полях – от края леса тень.
Тысячекратно и бездонно эхо.
Турья – не Волга. Но просторен пруд.
А земляника, господи, какая!
И здесь есть счастье. Хоть совсем не тут
Бог уронил с небес кусочек рая.
Сестренки мои старшие и брат, –
Вы Волгу и не помните, конечно.
Пусть вас взрастят, полюбят, оградят
Уральский дух и отблеск вод неспешных.
Ты, как шагрень, умелый мой народ…
И я с тобою растворюсь, исчезну.
Но я вдохнул Уральский небосвод,
И слышал шаг истории железный.
13
Я не рожденным был уже наказан.
А с первым криком был учтен как враг.
Еще владел страною сын Кавказа.
Что я ему? – пустее, чем пустяк!
Три месяца я жил в его эпоху.
Империя, всосалась ты в меня?
Ненужная, подтравленная кроха
Вступила в мир, обиды не храня.
Вдали река дробилась и мерцала,
Из-под обрыва так несло травой,
Что маленькое сердце замирало…
А лес томил дрожащей синевой.
Бык-тугодум, петух с отливом синим,
Сестра в окне – реперы первых лет.
Кругами расширялся мир – Россия…
Уж я-то был Уралом обогрет. –
И по тайге немало пошатался,
И все в округе горы обошел.
И по весенним рекам посплавлялся.
Здесь дома я. Лишь здесь мне хорошо ..
Но я, прости мне, мама, – так случилось,
Я думаю на русском языке.
Все русское всосалось, отразилось.
И Пушкин – мой до пульса на виске.
Да, понимаю, мама, я – граница.
Ассимилянт. Не плачу ни о чем.
И Мономах мне, а не Лютер снится,
И русским околдован я стихом.
Хоть на немецком книги я читаю
И восхищаюсь чем-то, – видит бог! –
Но в церкви православной замираю.
Я русский немец, – вот какой итог.
Зато в Москве в музеях очень часто
К экскурсиям немецким в строй встаю.
(А гид, и не заметивши балласта,
читает внятно лекцию свою.)
Полезное с приятным. Как-то было –
Двум немцам путь помог найти в метро,
И пара кофе и вином поила,
Желая расплатиться за добро.
И смех, и грех… А в общем-то – банально.
Два мира в сердце – вот такой удел.
И все ж не равно, не диаметрально
Проходит меж миров водораздел.
И русского все больше непрестанно,
Хотя немецким в сердце дорожу.
Когда ж пред ликом господа предстану,
Не «Фатер унс», а «Отче наш» – скажу…
Пусть не найду на многое ответа,
Не покривлю душой нигде ни в чем.
И с горьким званьем русского поэта
В земле Уральской растворюсь потом…
14
– Отец, нальем за мой диплом.
– За это можно. По стакану.
Да, подзабыл ты отчий дом,
И где летаешь постоянно?
Понятно: молодость, дела…
Звонил тут мне приятель Яша.
Что встреча у тебя была
С последним из семерки нашей.
– Была. И документ держал
О той поездке в Кремль актива…
– А я давно уже устал…
Все меньше тех, кто прошлым живы.
Хоть сняли обвиненье с нас,
А что республики не будет –
Вам все равно уже сейчас…
Что делать – вы другие люди…
На Волге ты бы жить хотел?
– Я там в гостях порой бываю.
– На дом наш старый посмотрел?
Молчишь?
– Ты видишь: я киваю…
– Пойдем-ка, выйдем на балкон…
Здесь что-то душно… Ну, не надо –
В слезливости не уличен.
А голос вот дрожит – досада…
Да это старость все. Прости.
Уходишь? Ну, удачи. С богом…
И воздух вроде бы в горсти.
И сказано для сердца много.
Как ласков этот дождь слепой!
Вперед, судьба. Все принимаю.
Да будет солнце надо мною
Везде, куда ни зашагаю!
15
А кто мой сын, коль я женат на русской?
А впрочем, и карельская в нём кровь.
И капли три татарской есть в нагрузку
(Готовь свои коктейли, жизнь, готовь!)
Где рафинад одной славянской крови?
Во всей России нету уголка,
Где племя бы не прививалось новью,
Не плавилось за многие века…
На полонянках русичи женились,
Ордынцев кровь гуляла по Руси…
Цари – те с иноземками роднились…
Все с примесью, кого не расспроси.
И в Пушкине из Африки присадка,
И Лермонтов – шотландец по дедам,
У Фета с родословною негладко…
А Блок? Жуковский? А Ульянов сам?
И все – Россия. Дух ее и тело,
Гремучая живительная смесь.
И готский проблеск мой сгодится в дело,
И промысел здесь божий – знаю – есть.
Металл прочней от всяческих присадок.
Диффузию судеб не отменить.
И все же невозможно без оглядок
И, отменив приметы жизни, – жить.
А чувствовать себя в самом изломе?
Так выпало. Не сгорблюсь. Пронесу.
Решения все проще, невесомей,
И дышится, как дереву, в лесу.
И не готова драхма для Харона.
Дай, господи, сказать, что жжет, томит.
И результат моих ночей бессонных
Кому-то хоть на миг расцветит быт.
А сын девятилетний мяч гоняет.
Кричит друзьям: «Я правый край держу!».
И, чувствуя, как в спину жизнь толкает –
Христа ровесник – на игру гляжу.
16
Все, что заперто плотиной,
Взрыв таит – вода, душа.
Грянет дикая лавина,
Не жалея, а круша.
Водосброс такой невинный,
Он покорный и ручной.
Повнимательней – с плотиной.
Осмотрительней – с душой.
В дело воду – на турбины.
Будет свет для вас, друзья.
Дай опору мне, плотина
Многотрудная моя.
Глупость сдерживай, плотина,
Торопливость пресекай.
Страсти сжатую пружину
Незаметно ослабляй.
Есть для твердости причина…
Уголь превращай в алмаз.
Жизнь моя и тыл – плотина,
Мантра ты и третий глаз.
От себя куда мне деться?
Разгляжу с твоих камней
И, как брезжит песня в сердце,
И, как станет мир умней.
17
– Великий Авгий, как же быть с навозом?
– Ты прислан для того, Геракл – решай…
Твоя проблема… Выдернешь занозу –
Зачтем как подвиг. Платим – и гуляй.
А что герою? – сила есть, смекалка.
Алфей с Пенеем рядом – две реки.
Прикинул, к рекам подошел вразвалку
И на холмы взглянул из-под руки.
И срыл холмы, и поднял две плотины,
И воду всю пустил на скотный двор –
И прорва дурнопахнущей лавины
Умчалась с гулом на морской простор.
– Как с платой, Авгий?
– Топай к Эврисфею,
Ты – раб и обойдешься без наград…
– Ах, Авгий, Авгий… Спорить я не смею,
Но помни, что аукнется стократ.
– Ты мне, царю, пеняешь? – Завс с тобою! –
И вышел Авгий, женских ласк хотя…
И рухнул он с Геракловой стрелою
В хрипящей глотке восемь лет спустя.
И всей Элиды[3] стало разоренье –
Высокомерье царское виной…
Паденья угол, угол отраженья…
Как грустно все в истории земной!..
Уже давно межзвездным ветром веет…
Но почему, господь – смешно до слез! –
Все Авгии кругом, все Эврисфеи,
Все подвиги,
Все горечь, все навоз…
18
Ну вот и выдохнулось, боже…
Но все равно еще томит.
И ничего я не итожу…
Финал рецептов не таит.
Родные, мне взглянуть не стыдно
В глаза всех немцев на Земле.
Открыт – не прячусь я во мгле…
И – не мальчишка – не обидно…
Я это одолеть сумел,
Хоть череп иногда скрипел –
Такие мысли посещали!..
Да все расскажется едва ли…
Храни меня, сосновый край!
Прощай, моя больная тема,
Моя подвздошная поэма…
Ступай.
Живи.
Не окликай.
Июль 1985 (сокращена и извлечена из стола в январе 2002 г.)
Послесловие
Отец. Отец… Теперь и крест воздвигли
На мысе у плотины. Улыбнись.
И боль, и горечь, переплавясь в тигле,
Словами «нихтс» и «ниманд» отлились.
Ты в это верил. Ждал. И не дождался.
В России справедливость не спешит.
А над тобою крепкий клен поднялся,
И тень дает, и кроною шуршит.
Вставай, отец. Ступай с толпой незримой
Взглянуть на крест. Я молча постою
Средь ваших душ. И крылья Серафима
Заденут ветром седину мою.
Вам легче? Слава богу. Не посмею
Собранье ваше словом нарушать.
Коснусь креста. Но не похолодею –
Моей эпохе вашей не понять.
Иконы ваши сломаны. Знамена
Уже цвета иные обрели.
И только неизменен шелест клена,
И блеск воды, и контур гор вдали.
Я перед вами чист, как перед богом…
И все-таки, за то прошу простить,
Что эмигрантов стало слишком много…
А впрочем, я не вправе их судить.
Отец, я провожу… Потом неспешно
Пойду плотиной, созданной тобой,
Сквозь век жестокий в мире многогрешном,
Дыханье солнца чувствуя щекой…
6 июня 95
[1] Дикси (лат.) – сказал.
[2] (нем) слава богу.
[3] Элида – историческая область на северо-западе Пелопоннеса в Греции, где был царем некогда легендарный Авгий.