Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
9 июля 2020 года Борису Левиту-Броуну исполнилось 70 лет. Поэт, прозаик, художник, музыкант, автор многочисленных книг, блестящий фотограф, человек-оркестр…
Мы публикуем подборку из книги его стихов «Прямая речь» только что вышедшей в издательстве «Алетейя».
Составитель Ирина Соловей предваряет книгу такими словами: «Я прожила с этими стихами полжизни. У меня было достаточно времени, чтобы полюбить их и оценить, проверив на поэтическую прочность. Они возвращали мне утерянные смыслы, спасали от повседневности, лечили от ностальгии и болезней, дарили красоту. Многие из них стали моей молитвой, надеждой на спасение, открытием вечности».
ЗАВЕТ
Процвести одиноко
прожить незаметно
и умереть
разбудить чью-то душу
сложить свою песню
и не допеть
с кем-то в мире сродниться
а на взаимность
не уповать
жить и помнить
загадку твою им
не разгадать
* * *
Бог знает, сколько лет и сколько строк
кружить вокруг да около признанья,
что жизнь – наш приговор, душа – зарок,
что одинокость – наше наказанье.
Хоть каждый отчуждение несёт,
как добровольный крест,
он втайне знает:
не мы его, оно нас выбирает
и как конвойный по миру ведёт.
ВОР
Всё к одному, – не мои фонари,
не мой асфальт и сбежавший ветер.
Вечер необычайно светел,
немой снаружи и изнутри.
В лицо парапета втиснув ладонь,
сижу обломанный, недопетый
и, кажется, всем на свете задетый,
Боже… за что ж ты меня? Не тронь!
Не пролезаю в житейский створ
со своей несуразной мерою,
верую в завтра как беглый вор.
Даже и зарезанный, верую!
* * *
Сколько мне ещё осталось,
кто сочтёт, доложит кто?
Преждевременную старость
втиснуть в зимнее пальто
мудрено ли, только страшно,
что под ватою шурша,
вдруг забредит о вчерашнем
неотжившая душа.
* * *
Отчего стало быть тяжело?
Оттого ли, что сил не собрать,
или кто-то незримый опять
мне тихонько подрезал крыло?
Отчего стало трудно дышать?
Оттого ли, что ветер невмочь,
или просто под камнем лежать
невозможно в холодную ночь?
«…мне тихонько подрезал крыло…»
«…или просто под камнем лежать…»
Оттого стало трудно дышать,
оттого стало быть тяжело.
* * *
Пялюсь, пока заоконная ветка
не выколет глаз. Зима.
Просветы и далеко, и редко,
а в основном – дома.
Могу (если очень захочется)
у ветки спросить – за что?
«Да за всё!»
Ничего-то мне не отсрочится –
ни вечное бытиё,
ни просто яма, умело обкусанная
в четыре штыка лопат.
Может, поранит осень закутанную
гвоздями дубовых лат.
Дунет монетным звоном с ветвей
воробьиную мелочь крылатую,
и уйдёт человек с лопатою
от могилы моей.
ЯЛТА
(Из цикла)
1
Горсть пены – это счастье на минуту,
а результат – лишь мокрая ладонь.
Перед тобою вечная гармонь,
её меха инерцией надуты.
Сиди на лавочке и нажимай
на клавиши посредственной погоды.
Сухие пирсы – мшистые уроды…
оно их обтекает невзначай,
и галькой шевелит на берегу,
и путается с мелочью пузатой,
совсем не замечая на бегу
трагические радости заката.
2
Штиль, мальчики, стеклянные шары,
вечерний полудиск и всё такое…
Бред тихой пристани – условие простое
незаинтересованной игры.
Как будто ничего… но меньше слов
на том же месте, где их было много,
а истина, она всегда убога,
а вечер в Ялте… он всегда не нов.
3
оно не понимает что живое
и думает что мёртвое оно
ему чужда эстетика покоя
и непонятно что такое дно
но окольцованное берегами
ещё не осознавшее границ
уже давно расчерчено веками
теченьями и косяками птиц
4
Синеет, узится, молчит.
Как по команде – кипарисы.
Фонарь вчера ещё разбит,
Под ним коты, а может, – крысы?
Мычит маяк, как мастодонт,
струятся плавники рептилий,
и совершенно без усилий
ночь отменяет горизонт.
5
Шершавый Понт пасёт свои стада,
отмахиваясь, как от мух, от чаек,
а я сегодня-завтра уезжаю,
и так обидно, будто – навсегда.
Уже идти, а что-то не иду,
и плакать не могу (спасибо ветру!),
ещё дышу последним полуметром
у подступившей соли на виду.
* * *
Ну, как могут жить поэты?
Да так же, как умирать:
нитка дневного света,
скомканная кровать,
дальние звуки площади,
может быть, – шум ветвей,
штора, что ставни дощатой
гуще и тяжелей,
хрупкой музыки здание,
каянья грусть тиха…
это и есть ожидание
смерти или стиха.
РАССТАВАНИЕ
Утро, Ялта, шелест пены,
тайный страх невольных слёз,
и в природе перемены,
хоть не иней, не мороз.
Солнце с набережной дружит,
небо празднует успех,
и народ живет, не тужит,
только нам с тобой – не в смех.
Точностью минут парадных
распинается табло,
знало, знало бы оно,
как на сердце безотрадно!
Как мне горек твой висок
за минуту до разлуки
и какие это муки –
от «Прощай!» на волосок.
Тронешь белою перчаткой
рейса мутное окно,
и улыбкою, и складкой
тихой муки. Всё равно
неизбежно рейс отчалит,
увозя тоску мою,
и тебя тоской ужалит,
и оставит на краю.
Где-то Ялта, – шелест пены, –
издалече не видна.
Между нами горы-стены,
я один и ты одна.
КАСТЕЛЬВЕККЬО[1]
Подушка тишины – таинственный квартал!
Русты отражены водой кривых зеркал,
размножены в оконных переплётах.
Ещё сочится тень, смиряя дня накал,
и ласточка ещё вольна в своих полётах.
И волен я ещё пройти сквозь строй окон,
хранящих ночь в сырых старинных рамах,
и, обогнув путями тени небосклон,
дойти туда, где – жаром обнесён –
стоит ослепший от рассвета замок.
* * *
Забытость, тихая вода, туман.
На теле осени – промокший ситец лета.
Телега скрипом осевым пропета.
В телеге невесёлый мальчуган.
Забытость, тихая вода, туман…
Зачем ты – в осень, ангел невесомый,
дорогою мучительно знакомой,
где не один уже проковылял рыдван?
Туман, забытость, тихая вода…
Лягушкою в траве притихла сырость,
и на щеке – остуженная сирость.
Я, как и ты, издалека сюда.
Сквозь прожитые начерно года, –
продрогший мир, сорвавшееся эхо.
А за спиною вехами успеха, –
туман, забытость, тихая вода.
Не торопись, малыш! Здесь всё обман!
Печалью – зрелость, смытостью – разлука,
и сам я – эхо умершего звука…
забытость, тихая вода, туман.
* * *
Как тихо. В этой тишине
движенья нет, не дрогнет веко.
Лишь тень от лампы на стене
напоминает человека.
У тени грозной на виду
молчу… живу, не зная брата,
и точно так же без возврата
я вместе с нею пропаду.
* * *
Раздай любовь свою собакам,
ведь больше некого любить.
О жизни можно только плакать,
и жизнью можно только быть.
Быть нераскаянною пыткой
в огне обугленной руки,
и бесполезною попыткой
любить, рассудку вопреки.
[1] Старый замок.