Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
* * *
Я вас любил –
и далее, по тексту.
Поля меняли травы на снега,
и одуванчики –
готовы к бегству –
взлетали вдруг, как девочки Дега,
когда б они пустились вдруг в бега.
Я вас любил –
из-под земли пионы
невинные струились по стене –
и медленные зеленели клёны
на фоне звёзд
кувшинками Моне,
когда бы мы их видели извне.
Я вас любил –
седые книгочеи
сидели в старой лодке на мели,
пока я вам вытачивал камеи,
которые –
полотнами Дали –
совсем иначе виделись вдали.
* * *
Какие пела колыбельные Ревекка,
когда укладывала близнецов своих –
в библейских сумерках пророческого века
с одним напевом, поделённым на двоих?
Кто скажет матери, кому из этих братьев
она поёт? Заснули оба до утра;
простой мелодии дыхание растратив,
она встаёт, скользит бесшумно из шатра.
Костёр потух, но тлеет тихими углями;
и звёзды в небе так прошили облака,
что трудно выдумать угрюмый мир с углами,
и потому он и не выдуман пока.
Как трудно вспомнить то, что помнили вначале –
каким усилием вернуться в этот звук –
в напев, с которым на руках и нас качали,
и то, что вынесли за скобки этих рук?
Что в мире проще и прочнее полукруга
рук материнских вкруг младенца перед сном?
Все колыбельные похожи друг на друга –
а весь раздрай уже случается потом.
Потом, потом в какой-то сырости смертельной,
настанет время разойтись. И в этот час
никто из нас уже не вспомнит колыбельной,
в библейских сумерках напутствующей нас.
КРИК
Ты не будешь больше молодым –
ни в стране березового ситца,
ни в краю, где мускулом стальным
стройный мост над пропастью гордится.
Окликаясь голосом дверным,
языком скрипучей половицы –
что кричит ушедшим остальным
одиноко утренняя птица?
Вот она, пройдя полсотни зим,
объясниться, докричавшись, тщится.
Словно вдруг потусторонним им,
может там – за краем – пригодиться.
Точно алкоголик-аноним –
проломившись в двери психбольницы –
что и сам ты утренним своим
этим криком захотел добиться?
Может, утром ветреным, одним,
вспоминая голоса и лица,
ты не только больше молодым –
весь не будешь – что там мелочиться.
Сквозняком растаешь, станешь дым,
будешь только в памяти храниться –
откликаясь голосом дверным,
языком скрипучей половицы.
* * *
Колыбельная Бриттена.
Тихо сегодня. Тихо.
Книга лежит раскрытая –
может быть, это выход
из бесконечного круга
сплошной одинокой ночи?
В книге стихи,
они помогают не очень.
Я думаю про Исаака.
Слепой он лежит и старый:
для слепого везде темнота,
даже если он сын Авраама и Сарры;
и пока он лежит, приходит к нему Иаков
– Кто это?
– Я…
– Это может сказать всякий…
Что он знает в этот момент –
один,
слепой в темноте
с отяжелевшим веком,
когда даже собственный сын
подставил его.
Обманула жена Ревекка.
Эх, осторожный старик,
незрячий, ненужный, робкий –
благословенье твоё в этот миг
не стоит цены чечевичной похлёбки.
Помнишь, как твой отец –
собственными руками
хотел положить тебя, будто одну из овец,
на плоский жертвенный камень?..
Тихо сегодня. Тихо.
Время проходит будто песок сквозь сито.
Музыка. Колыбельная.
Снова – по кругу – Бриттен.
Книга стихов раскрыта,
она помогает не очень.
Только везде темнота –
бесконечное время ночи.
* * *
Когда меня отсюда выпустят –
себя увижу, обернувшись,
скупой строкой казённых выписок
из общей описи минувших.
Все стрелы растерявшим лучником,
я буду никому не нужен:
ничем не хуже и не лучше их –
ничем не лучше и не хуже.
Когда меня отсюда выпустят,
как арестанта из вагона –
я встречу свежий клевер выпасок,
люцерны стебелёк зелёный.
Мои движенья станут новыми
там, где зашамкают шмелями
луга обширные, медовые
и ветры встанут, шепелявя.
Когда меня отсюда выпустят,
я буду лучником без лука
где, на холме среди травы пестрят
цветы неопытного луга.
Где линия ручья начерчена,
но нет ни берега, ни брода –
где перейду её доверчиво
один, вне зоны перехода.
апрель-май 2020
Бостон