Роман
(Все истории выдуманы, совпадения неслучайны)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
Кучер Толстого понимал историю тоньше, нежели какой-нибудь провинциальный доктор исторических наук в эпоху развитого социализма.
«Светлый князь», Виктор Лихоносов
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
М.Ю. Лермонтов
ЧАСТЬ I. ПУТЁМ ЗЕРНА
Всему живущему идти путём зерна.
В.Ходасевич «Путём зерна»
У каждого события своя магия.
Г. Гессе. «Игра в бисер»
1
Он лежал на боку упавшей лошади, её горячее тело уже затихло, отдавая жизнь с запахом пота и домашней теплоты. Невыносимо давило грудь, не хватало воздуха, боль, острая, пронизывающая всё его естество, крики, дым, скачущие тени. Вдруг Тарабаркин увидел кровь в ботфортах, его кровь, почувствовал мягкое мерцающее пламя, где-то в бедре пульсировало, булькало, нога каменела. Он дёрнулся, стало легче, воздух будто очистился, глубоко вздохнул. Вокруг разрывались снаряды, сухими хлопками, похожими на старческий кашель, застилая всё едким дымом. Перед глазами поплыли тёмные круги, потом они смешались, превратившись в мутное вязкое стекло, кто-то рядом выскочил, медленно вскидывая руки в смертельном танце. Появился гренадёр, грациозно приседая, воткнул штык в седока на каурой лошади, тот замер и картинно, как в плохом театре, откинулся, роняя саблю, тут же неспешно перед ним прошёл конь, закрывая трагическую сцену словно занавесом. Неожиданно сверху появилось лицо денщика Сапрыки, удивительно похожего на сухопарого Костю Шансина, но только с бесстыдно оттопыренными ушами. Лицо денщика в страхе перекосилось, он попытался поднять Тарабаркина, но с ужасом отпрянул, смотря на свои окровавленные руки. Тогда Санька понял, он умирает, неожиданно нахлынуло душевное облегчение, небесно светлое, очищающее, он улыбнулся, тихо подумал: – Про меня скажут, что я геройски погиб, девицы будут трагично всхлипывать, утирая слёзы кружевными платочками, а дочь полковника, с которой он помолвлен, будет принимать соболезнования, закатывая свои карие бесстыжие глазищи, обмахивая высокую грудь.
Сквозь шум, уходящий в беззвучную мглу, он услышал слова денщика:
– Ваше сиятельство, это как же… ваше сиятельство… – но Тарабаркин ему не ответил, склонил голову, последний раз вздохнул и… проснулся, засопел, завертелся на подушке, резко, с болью под сердцем ощутил, что невероятное чувство лёгкости от исполненного долга уходит, запаниковал, но было поздно. Сквозь васильковые шторки на окне пробивались утренние лучи солнца, освещая прохладную комнату. Санька поднялся, опёрся о край кровати, посмотрел на брошенные брюки, изображавшие на полу порванного осьминога, смятую рубашку и печально прошептал: – Ваше сиятельство.
Откинулся на подушку, потянулся, блаженно повторяя последнее слово, потом быстро поднялся, громко произнёс: – А почему бы и нет, – суетливо натянул на себя одежду, пошёл на веранду. На облупленном подоконнике он нашёл полоску тканевой резинки, посмотрел на суетливых мух, деловито снующих по клеёнке стола, хитро ухмыльнулся, сузив свои слегка раскосые глаза, принялся вытягивать из ткани тонкие белые прожилки. Его толстые желтоватые от курева пальцы пробивала мелкая дрожь, отчего не удавалось ровно вытащить хороший кусок. Жилка резинки нужна для охоты на мух, любимая забава ещё с детства. В то далёкое время он мог часами выхаживать по просторной тёткиной веранде, сшибать назойливых летунов. Особенно он радовался, когда удавалось сбить не сидящую на стекле, а в полёте, выписывающую виртуозные петли. Тогда казалось, что в руках у него не просто резинка, а зенитка, плюющая свистящими снарядами. А сейчас мухи нагло выхаживали по столу, роились над блюдцем с вареньем, кружились у него перед носом, норовя присесть на пушистые усы, пахнущие вчерашней селёдкой, отчего Сашка шумно фыркал, тихо костерил окружающую обстановку, поэтому не услышал, как вошла тётка, дородная Вера Павловна, в широкой кофте и длиннополой юбке грубой шерсти с кокетливой белоснежной оторочкой по краю. С укоризной посмотрев на своего племянника, она хмыкнула, поставила на стол жестяной поднос с посудой, чайником и кругляшами баранок, насыпанных горкой в широкую чашку.
– Садись пить чай, охотничек, – она поправила скатерть на столе и стала выставлять посуду. У неё было моложавое лицо, с редкими морщинками, крашенные волосы аккуратно подвязаны коротким платком. Серые глаза, наполненные добрым теплом, с умилением смотрели на племянника, на чуть подкрашенных яркой помадой губах застыла тонкая улыбка.
– Ничего не могу понять, в прошлом лихо их вытаскивал, мог до метра, а сейчас и трёх сантиметров не получается, – растерянно пробормотал Санька, бросил мятую тряпицу, с грохотом отодвинул скрипучий стул, шумно сел, с возмущением добавив, – резинки китайские, гнилые, …даже этого дерьма своего нет! Ходим в заморских трусах… – он потеребил край разноцветных усов. Раньше они были густо-чёрными, но со временем украсились короткими седыми прядями, а от курева покрылись снизу доброй жёлтой бахромой. Потом пригладил короткую бородку, зажмурился, поднял чашку и шумно втянул в себя горячий чай. Говорил Сашка слегка шепелявя, словно глотая твёрдые звуки. А всё из-за того, что двух передних зубов у него не было, год назад их выбили на одном полустанке, где пьяный Тарабаркин пытался внушить группе подростков, что они ведут неправедную жизнь. Те с подозрением оглядев невесть откуда появившегося проповедника, хлопнули его по башке увесистым обломком берёзы, потом пошарили у него в карманах, сняли часы, на прощание несколько раз пнули в лицо. Саньку привели в чувство сердобольные старушки, охая и причитая, они приложили к его лбу добрый кусок ледышки. Тогда он быстро пришёл в себя, приподнялся, нащупал пальцем в окровавленном рту шатающиеся зубы и, к ужасу старушек, вытащил их один за другим. С тех пор он так и не вставил зубы, поэтому прикрывал верхнюю губу усами, немного шепелявил, а когда был во хмелю и у него просыпался густой дар красноречия, то слова из него летели хромой вереницей, а усы вызывающе топорщились. Тогда он был похож на революционного таракана, сидящего на передней фаре легендарного петроградского броневика, удивительно точное сравнение его друга Шансина. У своей тётки Санька был на редкость тих, благодушен, неспешно по барски брал баранки. Вся обстановка ему напоминала о его громком детстве, раскрашенном ярким солнцем и тенями от тёткиного забора. Он любил эту добрую женщину, заменившую ему мать, и старался почаще приезжать к ней в дачный посёлок, хоть не всегда это получалось, нередко он мог пропасть на пару-тройку лет.
– Дожились, – вновь вздохнул Тарабаркин, – раньше космос распахивали, в океан ныряли, а сейчас титановые лопаты делаем вместо ракетных двигателей, баб экспортируем в бордели мира, а сами торгуем чужими шмотками, отсвечивая голыми задницами…
– Вот именно, дожились, – сердито перебила его тётка, – у тебя уже седые волосы, залысина с добрый аэродром, дома две девки на выданье, а ты всё норовишь в погремушки поиграть. Ох, когда ты остепенишься? – Вера Павловна вздохнула, поставила рядом с племянником щербатую выцветшую тарелку с мелкими ягодами красной смородины в сахаре.
– Было время, когда я настолько остепенился, что владел банком, у меня были сотни автомобилей, пять пароходов, один самолёт. Правда он, зараза, так и не взлетел, всунули жулики без колёс, но заметь, двигатель работал справно, ревел, как бык, – Сашка плеснул чай в блюдце.
– Мне кажется это были какие-то сказки Шахнаме, – тётка деловито раскладывала сушки на плоской тарелке.
– Шахерезады, а Шахнаме – книга царей, – он сделал глоток, блаженно по-кошачьи зажмурился.
– Я институтов не кончала, век медсестрой проработала в посёлке, а читать времени не было, своих трое ртов, да тебя ещё подкинули.
– Можешь сейчас наверстать упущенное, пару сериалов не посмотришь, вот тебе и стопка книг, – хитро улыбнулся Тарабаркин.
– Умник, поздно мне стопки перебирать, да и толку, ноль, лучше посмотреть красивую жизнь, своей то не было, – тяжело вздохнула тётка, – благодаря моему отцу удалось хоть училище закончить, а то бы век пробыла сторожихой. А глядя на тебя, могу сказать, толку от учёбы никакой. Вот у тебя сколько институтов?
– Три, но образование полуторное. Не полное биологическое, два неполных гуманитарных, в сумме полторы, учебку в армии можно не считать, – он дунул на обнаглевшую муху, усевшуюся на кусок сахара.
– Вот и весь сказ, – неожиданно серые глаза тётки наполнились слезами, она краем кофточки вытерла их и уже тихо, с просительными нотками обратилась к нему. – Ты хоть меня не забываешь, а то мои охламоны забросили мать, уже как пять лет не показываются. Сколько я на них сил потратила, сколько ночей не спала. А как в школу пошли, потом в институты, на хлебе сидела, а копейку высылала, сейчас вот живу на пенсию, одна, без детей, без внуков, кукую с собакой.
Словно услышав, что речь идёт о нём, с улицы прибежал барбос, французский бульдог Барик. Он, увидев Тарабаркина, радостно облизнулся, пустил густую слюну и, набычившись, кинулся к его штанине как бык на плащ тореадора. Сашка с Верой Павловной одновременно закричали, но не смогли остановить напористое пыхтящее старым паровозом животное. Тот ткнулся слюнявой мордой в ткань штанов и от удовольствия у него внутри заурчало, словно кипящая вода в чайнике. Сашка вздёрнул ноги, но было поздно, смачная полоса слюны широкой полосой висела на одежде.
– Вот… – Тарабаркин не мог подобрать слов, а тётка вскочила, но бросилась не к собаке, а в дальний угол комнаты, откуда достала плюшевого медведя с одним глазом.
– Старая игрушка моей Али, – торопясь, пояснила она, – уже лет двадцать как лежала на чердаке, а тут завела Барика. Ему скучно со мной, а других сук рядом нет, какая ни на есть, а всё забава.
Вера Павловна бросила на пол игрушку, позвала собаку. Тот немного наклонил голову, скосил глаза на брошенного медведя, насупился, ещё раз посмотрел на задранные ноги Сашки и понял, что ему тут уже ничего не выгорит. Тогда барбос как небольшой бульдозер развернулся, похрюкивая и деловито семеня, подбежал к игрушке. Не останавливаясь, он подмял под себя медведя и принялся старательно изображать любовь.
– Как-то странно, Вера Павловна, вы себя с сукой сравниваете, – Тарабаркин поставил ноги на пол, наклонился, пытаясь стереть отпечатки от встречи с собакой.
– Да подожди, – засуетилась тётка, сбегала на кухню, принесла оттуда мокрую тряпку, – возьми, ей лучше будет, чем рукой тереть. А про сук, что и говорить, иной раз вспомнишь молодость, да невольно не такое сравнение придёт.
В это время скомканный медведь под брюхом бульдога издал резкий звук, и тоненький голосок заблажил на веранду: «Добрые соседи… добрые соседи…». Сашка уронил тряпку, посмотрел с опаской на любовный клубок на полу, потом на задумчивую тётку, а она встрепыхнулась, заметив его недоумённый взгляд, поправила выбившийся локон из-под платка и, посмеиваясь, разъяснила: – Медведя давно купили Аленьке, ей тогда было пять, он был первой музыкальной игрушкой в нашем посёлке. Моя девочка очень радовалась, да вот только не долго. Вскоре петь он перестал, игрушку забросили, потом дочка выросла, уехала, а тут я случайно его нашла. Никаких звуков он не издавал, но вот как только Барик начал с ним веселиться, игрушка вдруг запела. Представляешь, как я испугалась, но потом долго смеялась. Ох, шалун, плюшевый развратник, – не понятно к кому обратилась Вера Павловна.
– Я бы не хотел, чтобы у меня были такие добрые соседи, – поёжился Тарабаркин, – выйдешь в огород, наклонишься над грядкой, а тебя неожиданно заставят спеть озорную песню, за добрую порцию непотребства.
– Ничего не понимаешь, одно слово молодость, – тётка взяла чайник, по-сорочьи заглянула в его чашку, – тебе долить.
– Ой, нет, нет, мне уж пора, – поднялся Тарабаркин, посмотрел на умиротворённого бульдога, оставившего наконец свою игрушку, и направился к двери. – Спасибо, тихо, хорошо у тебя, так и не уезжал бы.
– Оставайся, – всплеснула руками тётка.
– Нет, слишком хорошо, да так, что помереть хочется, поеду я в суетный и пыльный город. В пасть этому монстру. Знаешь, – вдруг оживился Тарабаркин, – а ведь твой Барик крупный изобретатель, никому до сих пор не удавалось из эротической энергии получать электрическую. Ты может его на нобелевку представишь, какая никакая, а лишняя копейка, дом поправишь.
– Да, соседи обзавидуются, дом спалят. Иди уж, советничек, – махнула она рукой, – лучше приезжай, не забывай старуху.
– Теперь я чаще буду у тебя бывать, Барик меня покорил, своим неуёмным оптимизмом и фантастической энергией. Зажигает блохастый!
– И ничего не блохастый, я за ним присматриваю. Он славный малый, понимает с полуслова, ласковый… за сыночка у меня.
– Заметил, как он ласкается, – неопределённо проговорил Тарабаркин, подошёл к тётке, приобнял её, ткнулся носом в шею, затем отодвинулся, ласково посмотрел в глаза, развернулся и, не говоря больше ни слова, быстро направился в сторону станции, чтобы успеть к очередной электричке.
Он легко шагал по грунтовой дороге, заросшей по краям мелким кустарником, с удовольствием перепрыгивал через редкие лужи, жмурился на солнце и насвистывал мелодию песенки из старого кинофильма. На перроне полустанка сидела одинокая женщина с корзинами наполненными краснобокими грушами и газетами. Тарабаркин радостно забежал по ступенькам на деревянный настил, остановился около торговки и с удивлением её спросил: – Ты чего, мать, тут одна сидишь? Торговля не ладиться? Так люди только к вечеру потянуться. Или ты, созерцая проходящие поезда, решила постичь экзистенциальную сущность бытия?
Женщина хмуро посмотрела на Тарабаркина, поправила вязаную шапку, нахохлилась и хрипло проговорила: – Слушай, конь подзаборный, я тебе никакая не тётка, мы с тобой почти одних лет. Потом я тут торгую уже два года, а если ты будешь выражаться по матушке, то я тебе последние зубы выбью…
– Угадал! – воскликнул Санька, его глаза заблестели. – Только истинно красивая женщина способна скрыть свою прелесть под шапкой, дабы проходящие не могли смутить её своим сальным взглядом.
– Ты чего-нибудь купишь? Или будешь скалиться? – обиделась женщина.
– Да побойся Бога, как я могу смеяться над самой женственностью, только преклонение и почитание. Вы готовы, сударыня, принять скромного труженика пера и звонкой монеты?
– Слушай, баламут, я не продажная девка, если не хочешь ничего покупать, вали дальше.
– Я готов для вас купить весь белый свет, с грушами в придачу и газетами, – Санька вытащил крупную купюру, протянул торговке, взял одну грушу, надкусил и, прикрыв глаза, вздохнул. – Словно благоухание райского сада пахнуло на меня.
Последние слова с купюрами окончательно вывели торговку из себя, она оторопела, хотела ответить грубостью, но слова почему-то не клеились в знакомые фразы, способные осадить любого охальника. Женщина поднялась, посмотрела на деньги, наклонилась над ведром с грушами и потеряно спросила: – Так тебе куда груши высыпать?
– Да никуда, – в это время шумно подъехала электричка, Сашка даже не посмотрел на неё, выдернул из рук женщины газету, взял ещё одну грушу, засунул в карман и быстро поднялся на ступеньку поезда.
– Подожди, сдачу возьми! – крикнула торговка.
– Это твоим детям, да мужу шкалик возьми, чтобы любил покрепче, – весело крикнув, Тарабаркин исчез за раздвижными дверями вагона.
– Да нет у меня, ни мужа, ни детей, – тихо проговорила женщина, со злостью сунув деньги в старый кошель.
2
Платформа, с которой Тарабаркин сел в электричку, была дальней, поэтому в вагоне было просторно. За окном пёстрой чередой мелькали деревья, кустарники, перемежаясь широкими полянами с мягкой зеленью, над ними висели пухлые облака, подпирая кучерявыми горбушками небесную синь. Электричка подъезжая к переездам, надрывно гудела, скрипя тормозами, постукивая вагонной сцепкой. Под шум колёс Санька развернул газету, уныло пробежал глазами по серым статьям, шумно хмыкнул, перевернул листы и с интересом стал читать последнюю страницу, где густой смесью были вывалены разнокалиберные колонки с объявлениями. Его неутомимая натура требовала действий, подобные желания особенно сильно обострялись, когда к нему в руки попадали деньги. В прошлом его бурная деятельность приводила к множеству проектов, нередко к пустым, но широкая натура, общительность, красноречие и магическое обаяние, приносили свои плоды. К Тарабаркину деньги текли рекой. Он в это время уверовал в свою счастливую звезду и бесшабашно кидался из стороны в сторону. В конце концов его банк прогорел, проекты превратились в труху или их перехватили ушлые компаньоны. Изредка ему возвращали долги, в своё время он раздал доброе количество разным нуждающимся бизнесменам, многие из них быстро об этом забыли, но в невероятных случаях некоторых пробивала совесть или что-то подобное, тогда они возвращали, правда лишь небольшую часть. Тарабаркин принимал деньги с большой радостью и с искренней благодарностью. Вот и сейчас к нему вернулась, словно забытая женщина из прошлых лет, солидная сумма. Это сильно беспокоило Саньку, ему нужно было срочно запустить их в дело, неважно, что дома жена и две дочери жили почти нищенски на скромную зарплату супруги, учителя младших классов, высокую, тусклую меланхоличную женщину, в безразличном молчании переносящую выкрутасы мужа.
Пробегая по объявлениям, лихорадочно их анализируя, Тарабаркин понял, что наиболее доходным делом в это время и в этой стране было создать бордель или похоронное бюро. Бордель было привлекательней, но он боялся собственной натуры, зная, что в первый же день открытия он там поселится, да не один, а с закадычными друзьями, то есть с теми, кто всегда появлялся, когда у него заводилась лишняя копейка. Он ярко представил, какая будет славная карусель, но, к сожалению, не больше недели. Потом всё закончится как обычно, куча счетов, долги, похмелье, могут побить те же, так называемые друзья. Вообще-то знакомых и друзей у Тарабаркина было такая тьма, что он даже не смог бы их перечислить, хотя почти всегда помнил имя каждого, нередко фамилию, но вот настоящих было немного, а если честно, то один, его однокурсник по первому институту, биолог Костя Шансин. В далёкие благостные восьмидесятые они познакомились с ним на абитуре, при поступлении в университет. Тогда Тарабаркин перед вступительными экзаменами горевал в комнате общежития, то есть сидел на жуткой панцирной сетке кровати, кутался в простынь и подвывал старым кобелём, со страхом смотря на соседнюю, на которую были свалены матрас с постельным бельём, а сверху нервно ползала голодная орава клопов. Эти паразиты чувствовали горячую кровь человека, но не могли до него добраться, Санька обмазал ножки кровати кремом с амурным названием «Бархатные ручки», поэтому наземный путь к наступлению у них был отрезан, но ночью эти бесстрашные твари выползали на потолок, выбирали место точно над Тарабаркиным и падали. Поэтому он вынужден был скинуть постель на пустующую кровать, так как ловить этих вампиров в складках ткани было безнадёжное дело, но и спать на голой сетке невыносимо, да ещё надо было отбиваться от свалившихся с потолка. К утру он обезумел от страха, усталости, голода и отчаяния. Он понимал, что учиться и жить в таких условиях могут только безумцы, а встреча с помешанными его не вдохновляла. И вот когда Тарабаркин уже готов был кинуться из окна общежития на тротуар, дверь широко распахнулась, на пороге появился бородатый малый, сухопарый, длинноногий, в драной энцефалитке, с лёгким похмельем в левом глазу. Он подпирал головой дверной косяк, водил носом как гончая, и на вытянутом загорелом лице отражалось нечто такое, что заинтересовало Саньку. В синих глазах вошедшего затаился хищный интерес при виде растрёпанного испуганного Тарабаркина, парень коротко спросил, показывая на кровать с клопами: – Свободна? – получив утвердительный ответ в виде кивка головы, бросил посреди комнаты свой широкий рюкзак, сел на кровать, со вздохом облегчения вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, зубами выдернул пробку, сделанную из газеты, глотнул, поморщился и протянул Саньке. К тому времени Тарабаркин ещё не пробовал водки, так, с пацанами баловался в подъездах вермутом, да портвешком, но водку избегал. Тётка постоянно ей стращала, а он хоть ерепенился словно пойманный ёрш, так её и не попробовал. А тут понял, что отказываться не стоит, да и безумная ночь с падающими клопами его окончательно ввела в состояние прострации. Санька взял, отхлебнул, закашлялся, застучал себя по груди, а незнакомец спокойно перехватил бутылку, заметив, что мол не торопись, глотнул ещё раз, тряхнул русой головой, после чего рухнул на кровать. Радостные клопы, как показалось Тарабаркину, кинулись на свежее тело с праздничным свинячьим повизгиванием. Но Санька, неожиданно изрядно захмелевший от первого глотка, также упал на голую сетку кровати и провалился в глубокий сон, наполненный жуткой цепью кошмаров. Проснулись они почти одновременно ближе к вечеру. Тарабаркин был весь в клеточку от кроватной сетки, а неизвестный опух от укусов клопов, под ним вся простынь была в кровавых отметинах, когда вертелся задавил часть, но добрая половина сыто брела по своим щелям.
– Ты глянь, какая у них разнообразная популяция, – показывая на ползущих насекомых, сказал парень, – есть толстые округлые, а есть вытянутые, как прогонистые английские поросята, яркий пример проявления высокого полиморфизма, что есть залог жизнеспособности.
– Во как! – удивился Тарабаркин, с трудом разлепляя веки.
– Костя, – парень протянул ему руку, потом глядя ему в глаза, добавил, – Шансин, геодезист, топограф, надеюсь в будущем биолог.
– В смысле? – не понял Санька.
– Закончил топографическое училище, поработал с геологами, теперь хочу поступить на биологический, – почесался Костя.
– Александр Тарабаркин, – представился Санька, – только вот не знаю, стоит ли мне поступать после сегодняшней ночи?
– Сомнения, признак разумности, – важно вздохнул Шансин, – пошли куда-нибудь поедим, я мало того, что не спал двое суток, так ещё и ел в сухомятку, кусочничал, водки вот купил, думал расслаблюсь, кстати, маленько помогло.
С тех пор они стали неразлучными друзьями, хотя Тарабаркин в самом деле проучился лишь пару семестров, потом бросил, поступил в пединститут на исторический, также не понравилось, попытался учиться на филологическом в университете, но и там не больше двух семестров. За это время успел сходить в армию, в славный стройбат, где получил звание старшего сержанта и лопатой по голове, после чего, иногда, при сильном волнении резко затихал, сводя глаза к переносице. С этими достижениями он ввалился в исторический период страны под ломающимся названием «перестройка». Костя же окончил университет, поступил в исследовательский институт, где и прозябал до сего времени, гордо нося звание старшего научного сотрудника, как нищий вывеску с дешёвой рекламой на улицах города.
С Шансиным они договорились встретиться в электричке, тот должен был сесть на станции Иня. Не доезжая до станции, на одном полустанке в вагон ввалилась солидная компания шумной молодёжи с гитарами, рюкзаками. За ними неожиданно вошёл художник Володя Драперович в вечном состоянии подпития и пасмурного настроения. Первым его заметил Тарабаркин, он вскочил и перекрикивая молодёжь, принялся его зазывать на свою скамейку: – Вовк, давай сюда.
Драперович мутно посмотрел на Сашку, но, видимо, не признав, решил примоститься на лавке рядом с дверью, но Тарабаркин подбежал к нему, вырвал из рук увесистую авоську, и по-козлиному припрыгивая, доскакал до своего места. Художник недоумённо посмотрел на пустые руки, уголками губ хмыкнул, скривился словно от зубной боли, поднялся и направился к Саньке.
– Ты поаккуратней, руки мог оторвать, – сердито заметил Драперович, садясь напротив Тарабаркина.
– Во-первых, здравствуй, во-вторых, – начал назидательно Санька, радуясь неожиданной встрече, – имей совесть, я тебя не видел уже почти два месяца, а ты мне даже руки не подал.
– И не подам, – художник мрачно посмотрел в окно, почёсывая рябое лицо, плотно сжав треснувшие губы,– в последний раз ты что про меня говорил?
– Не помню, – засмеялся Тарабаркин, – я даже не помню, когда это было, а уж что говорил – подавно.
– Тогда ладно, – примирительно протянул руку Володя, – я тебя не прощаю, а просто записываю в свою книгу недовольств, – он ткнул указательным пальцем в свою голову, – запомни, это уже последняя страница.
– Хм, а что потом будешь делать? Новый блокнот заведёшь?
– Вот, балда, я же тебе показал, куда записываю, ее, к сожалению, не поменяешь.
– Тогда сотрём часть записей в первой же рюмочной, – развеселился Санька, выставляя вперёд свою щётку усов, хитро поглядывая на растерявшегося художника.
– Что ж, вариант, – хмуро согласился тот.
Владимир Драперович был небольшого роста, с глазами наполненными бездонной собачьей тоскою, удивительно живыми руками с тонкими длинными пальцами, любому, смотрящему на эти руки, казалось, что они живут отдельно от своего хозяина, постоянно находясь в движении, то перебирая какой-нибудь подручный мусор, карандаши, газетную бумагу, нитки авоськи, то постукивали по коленке или оконной панели. Сам Володька был неординарным художником, способным создать картину в любом стиле, как и скопировать, что его и сгубило, вернее страсть к алкоголю. В подпитии он терял чувство реальности, равновесия и мог часами сумрачно рассуждать обо всём на свете, но больше всего о людской несправедливости, вернее, он её определял как скотскую, деликатно отнекиваясь от различных животных. Из равновесия его могла вывести любая мелочь, мелкая ссора, холодный ветер, лохматая собака с грустными глазами, в которой он всегда угадывал свои черты и, главное, недостаточное количество алкоголя, при превышении некого необходимого уровня он окончательно терялся, падал в любом месте, сворачивался калачиком и засыпал. Большая лохматая голова, неизменный коричневый пиджак, сутулость и печаль во всей фигуре делали его похожим на крупную бродячую собаку. Раз он даже получил по голове. Один из собачников, прогуливаясь с белой сукой заморской породы, поднял палку и ловко метнул её в Драперовича с криком «Пошёл вон, старый кобель!» Потом, разобравшись, долго извинялся, но художник не ответил, только матюгнулся и больше в этот парк не ходил.
– Знаешь, – угрюмо произнёс Драперович, прислушиваясь то ли к горланящей молодёжи, то ли к перестуку колёс, – есть один вопрос, он торчит внутрях как неточеное зубило, вот почему меня любят собачники? Сейчас шёл по дачной улице, а на перекрёстке стояла рыжая крашенная дура с двумя бультерьерами, и вот она мне кричит, вернее, спрашивает, выкрикивая, мол, мужчина, вы кобель? Ну мне особого выбора-то нет, я и согласился, тогда она заявляет, чтобы я держался подальше, так как у неё две суки в течке. Я так и не понял, о чём это она?
– Вовк, – хитро обратился к нему Тарабаркин, – ты когда был последний раз с женщиной?
– Да, шёл бы ты… – махнул рукой Драперович, – я тебе серьёзно.
В это время они подъехали к станции Иня и увидели Шансина, гордо вышагивающего к их вагону.
– Во, прям аист из роддома, – отметил Тарабаркин, показывая на Костю. Художник опять скривил лицо в помятую рожу и забылся. Шансин шумно толкнул дверь вагона, постоял немного, разглядывая пассажиров и, увидев Тарабаркина, направился к нему. Он подошёл, молча протянул руку ему, потом Драперовичу, затем протиснулся к окну, отодвинув Тарабаркина, и уселся, поглаживая потёртости на голове. Волосы давно начали покидать его, а высокий аэродромный лоб с каждым годом увеличивался в размерах. Близко посаженные глаза тонули в складках кожи, а длинный нос и широкие губы придавали лицу важность районного чиновника, за которого его всегда принимали стражи закона.
– Ты сегодня как Драперович, но его-то понять можно, он всегда в состоянии внутреннего созерцания, налюбоваться на свой мир не может, а вот какая муха тебя укусила?
– Лучше займи до получки, – отмахнулся Костя. – Хотя ты тоже гол как сокол, – он угрюмо стал смотреть в окно, словно пытался сосчитать мелькающие деревья.
– В этот раз ты ошибся, – Тарабаркина распирало от счастья, – я могу тебе занять и даже дать на бутылку Драперовичу.
– На две водки и одну портвейна с колбасой, на похмелье, – не выходя из состояния вечного транса подхватил Драперович.
– Как скажешь, – Тарабаркин вытащил старый портмоне, разломил его, и они увидели толстую пачку новых крупных купюр. – Выбирайте, вам сколько?
– Одной хватит, – сердито выдернул бумажку Костя.
– Какие мы гордые, – запыхтел Санька, – но я вам могу предложить одно дельце, на котором мы все сможем немного заработать.
– Нет, в твои авантюры я лезть не буду, да и институт оставлять не хочу, – буркнул Костя.
– Подождите отказываться, сначала выслушайте. Дело непыльное, временное, но прибыльное, свои занятия можете не оставлять, но в первые дни надо будет немного попотеть. Тебе не привыкать, всё равно подрабатываешь то дворником, то сторожем, то грузчиком, в общем как обычный российский учёный. – Тарабаркин остановил Шансина, собирающегося ему что-то возразить. – Послушай, потом откажешься, хотя я не советую, в любом случае вся тяжесть работы упадёт на мои хрупкие плечи. Итак, я проанализировал рынок и решил, что самое лучшее дело может быть связано с насущными проблемами человека. А это здоровье, рождение и смерть. За здоровье мы взяться не можем, дело пустое и образование не позволяет, с рождением у нас только один аист, да и тот научный сотрудник, тоже отпадает. Остаётся смерть.
– С меня плохой киллер, – встрепенулся Драперович, – рука дрогнет без выпивки, а если приму, выдам себя. По отпечаткам выдоха сразу найдут, а я хрупкий, расколюсь, сдам вас всех с потрохами.
– Какой киллер?! Очнись, – опешил Тарабаркин. – Я предлагаю вам открыть похоронное бюро!
После такого заявления Косте показалось, что даже перестук колёс за окном затих, молодёжь испуганно завертела юными головами, электричка повисла в пространстве между рельсами и лесом, медленно поплыла, как прогулочный пароход по черноморским волнам, пыхтя и покачиваясь. Из ватного состояния его вывел Драперович, он полез в авоську в поисках насущного, загремел пустыми банками, зашумел хрусткой газетой. Шансин с сомнением посмотрел на бородку своего друга, трясущуюся от возбуждения, вздохнул и обратился к художнику:
– Драперович, у тебя нет знакомого психиатра?
– Нет, только хирург, хороший, лихо может сломать любую переносицу, – ответил Драперович, доставая пересохшую воблу, – а нет, есть ещё один, кажется гинеколог.
– Хирурга приглашать уже поздно, – Шансин мрачно посмотрел на подпрыгивающего Саньку, – его не переделать, а вот гинеколог, неплохая идея.
– Идиоты кистеперые! Послушайте знающих людей, – возбуждение Тарабаркина переросло в нескончаемый поток слов, – похоронное бюро беспроигрышный вариант вложения денег и сил. Об этом писали даже классики, вспомните Ильфа и Петрова…
– Вот они как раз и показали, что это не лучший вариант бизнеса, может парикмахерскую? – участливо спросил Костя.
– Лобковую, – предложил Драперович.
– Что?! – в один голос спросили Костя и Санька.
– Я могу классно лобки расписывать, в прошлом году спор у художников выиграл, моя миниатюра на этой части бабьего тела была лучшей. Бутылку армянского отспорил. Кстати, модель потом мне говорила, что месяц не мылась, шедевр сохраняла, а когда я её расписывал, она испытала оргазм, – гордо заявил Драперович.
– Ой, заткнись! – Шансина передёрнуло от слов художника, видимо его фантазия биолога понеслась в область запахов.
– Да, – согласился Тарабаркин, поведя усами как таракан на кочке, – идея неплохая, но можно на статью нарваться, а тут верное дело.
– Хорошо, – устало проговорил Шансин, – а что мы с Вовчиком будем у тебя делать?
– С Драперовичем понятно, по художественной линии там немереный край работы, тебя мы тоже можем приложить к нужной стороне…
– Поподробней, пожалуйста.
– Ты умеешь водить любой транспорт, от козла до Белаза, так что будешь водителем. В промежутках поддерживать гробы, подносить цветы, расставлять умерших и скорбящих в нужном порядке. Видя твою скорбную мину, они будут плакать навзрыд даже после похорон, многолетние тренировки не прошли даром.
– Где это я тренировался?
– В кассе института, когда выдавали зарплату, твоя морда при этом выражала скорбь всего нищенского учёного народа социалистической вселенной, так что талант нельзя закапывать, учтите, платить буду по тарифу за каждый день.
– Это сколько? – оживился Драперович.
– Прилично, чуть больше вашей месячной зарплаты.
– У меня нет такой зарплаты, месячные только у наших учёных, – у художника перехватило дыхание.
– Не хами, – отмахнулся Шансин.
– Вот мы и будем ориентироваться на зарплату наших светочей, – хохотнул Тарабаркин.
– Согласен, – Драперович вновь уставился в окно, сдвинув брови.
– Тебя я больше не спрашиваю, – Тарабаркин развернул газету и стал что-то там высматривать, – ага, вот, сейчас мы идём в пожарку, электричка как раз останавливается напротив нужного отделения.
– Это ещё зачем? – вспыхнул Драперович.
– В газете есть объявление, что пожарная часть номер десять продаёт ненужное имущество.
– А при чём тут похоронное бюро? – опешил Шансин.
– Прямая связь.
– Они предлагают покойников по сходной цене, обугленных, выкопанных из-под завалов, аккуратно упакованных в обгорелый саван, – мрачно предположил Драперович, потирая руки.
– Да, каждый из них будет в шлеме и держать пожарный ствол, в состоянии эротического возбуждения, – подхватил Шансин.
– Лучше серп и молот, скрещённые на груди, – подхватил художник, – если они мухинские выкормыши.
– И с этим сумасшедшим домом я решил строить светлое будущее нашего города?! Нашей страны?! – возмущение Тарабаркина не знало границ, он запыхтел, схватил себя за бородёнку, оголил беззубый рот и, волнуясь, шепеляво спросил: – Нам нужен катафалк? Траурная повозка? На чём товар возить будете? – Драперович и Шансин под таким напором вопросов погрузились в глубокое молчание, с явным ожиданием подвоха. – Вот то-то же! – Санька прихватил нижней губой край усов, помусолил и уже спокойно продолжил: – Они продают списанный автобус, мы его подремонтируем, у меня есть мастера, они из любого хлама сделают мерседес, потом должным образом украсим. Тут нам нужен будет твой талант художника, и всё, катафалк готов. Завтра утром я куплю старый пивной киоск, что у развилки за улицей Клары Цеткин, его должным образом оформим, и будет у нас офис. Так что тебе, Драперович, работы уже на целых два дня по самые ноздри. Главное начни с перекраски автобуса, чёрную краску тебе подвезут, я договорюсь, проплачу, время у тебя будет, пока ремонтники займутся двигателем. Костя начнёт готовить объявления, сгоняет в мастерскую к инвалидам, они венки плетут, сторгуешь у них штук двадцать разнокалиберных, только ленты бери пустые. Я же постараюсь быстро оформить наше бюро. Вот с названием только есть небольшие сомнения. Мне хотелось бы назвать её «Печальная голубка» или «Последняя новость».
– Ты что, телевизионную программу решил открыть, «Последняя новость»? – Шансин никак не мог решить для себя, ввязываться в это мероприятие или нет, но в разговоре принимал активное участие. – Так и вижу, выходит дама в слезах и обращается к скорбящим, мол, дети к нам прибыла «Последняя новость», пора бабкин гроб заколачивать.
– Спорить не буду, – быстро согласился Тарабаркин, – неудачное название, оставим «голубку».
– А что, – задумчиво произнёс Шансин, – «Печальная голубка» на Кларе Цеткин, романтично, хоть и с гламурным намёком…
– А зачем нам перекрашивать автобус? – внезапно спросил Драперович. – Красный катафалк это модерново, современно, андеграундно, в этом цвете столько глубоко-трагичного, пафосного. Чёрный – плоский, отдаёт ментовским, эдакий воронок, везущий зэка. Нет, по мне красный лучше.
– А традиции? А общественное… – начал возражать Шансин, но Тарабаркин схватил того за рукав, набрал воздуха в лёгкие и прошипел:
– Драперович, ты гений!
– Наконец признали, – сокрушённо качнул хищным носом художник.
– Это же какая находка! – зашёлся в восторге Тарабаркин. – Мы полностью сломаем бизнес-модель похоронного дела! Мы же новаторы, сотрясатели устоев, мы откроем новую дорогу к свершениям!
– Куда откроем?
– Туда, – Драперович показал пальцем вверх.
– Не мешайте, – Тарабаркин отмахнулся от них как от надоедливых мух, продолжая выплёвывать слова сквозь прореху в зубах, – наши конкуренты будут рыдать и стенать, но мы их даже в плакальщики не возьмём. Все ринуться к нам, дабы отдать дань прошлому, безвозвратно уходящему, но оставляющую добрую порцию тоски, ностальгии, сдобренную бывшим радостным комсомольским задором. Мало того, мы распишем автобус коммунистической символикой, а похоронное бюро наполним лозунгами прошлых эпох и, особенно хорошо будут смотреться цитаты из Ленина. У меня есть помешанный сосед, он напичкан высказываниями вождей, как банка кильками, не зря ему бабки дали кличку Цитатник, хотя имя его Видлен. А знаете вы, что оно значит? Не знаете, нехристи необразованные, это великие идеи Ленина. И вот нам пришла такая идея, мы должны её реализовать. Как говорил классик революции: «Верной дорогой идёте товарищи!» И наше похоронное бюро мы также назовём, но немного сократим, ничего с этим не поделаешь, требования жанра, то есть рекламы, так сказать «Краткость – сестра таланта». Так что возрадуйтесь, нищие духом, ликуйте презренные, вы можете лицезреть в моём лице новую личность нарождающейся новой России, нового президента похоронного бюро «Верной дорогой». В подзаголовке, естественно, мы напишем ритуальные услуги с сохранением старых устоев. Нет надо шире, ритуальные и прочие услуги. Нас ничего не должно сдерживать, порушим все устои!
– А прочие это бляди, в смысле девочки? – Драпович ошарашено тряс головой, его рябое лицо засветилось неземным.
– Почему бы и нет, для особо нетривиальных и свободных личностей, почивших в бозе, но желающих отправиться в мир иной с лихостью и удалью, мы можем предложить и такие услуги.
– Публичный дом и похоронное бюро, Тарабаркин, тебя окончательно понесло, надо тормознуть. Давай остановимся на идее похоронного бюро коммунистического толка, – теперь Шансин решил попробовать вступить в это безумное предприятие.
– К сожалению, ты прав, но какова классная мысль, оцени, ведь никому в голову ещё не приходило. Ты даже не можешь осознать, охватить своим жалким умишком нетривиальность и гениальность хода, «Девочки для покойников». Это ж какой крутой тариф, а? – Тарабаркин зажмурился от увиденной картины, возникшей у него в воспалённом мозгу. Но мысль его не смогла выскочить дальше, электричка остановилась на городской платформе, как раз против пожарной части.
– Вперёд к новой жизни! – с революционным задором он кинулся к дверям, за ним побежал Шансин, а Драперович лишь крикнул вдогонку, что завтра придёт, и остался сидеть, предвкушая свой поход в универсам, где он с чувством, расстановкой и горестным ворчанием гурмана, выберет себе кусок докторской колбасы и выпивку.
Всё пошло легко, что вызвало серьёзные опасения Шансина. Он верил, если трудности возникают в начале пути, то в последующем дорога будет спокойной и безопасной, но если наоборот, жди неприятностей. В пожарной части они сразу купили автобус, который был в достаточно хорошем состоянии. Нужно было провести небольшие технические работы, – поменять ремни, масла, промыть топливную систему и ещё немного мелочей. Автобус показался Косте слишком уж радостным, яркая окраска, аккуратные резинки на дверях, чистый дермантин на креслах, новые коврики. Завхоз пожарной части, осанистый мужичонка в двух шерстяных жилетах, прощался с автобусом как с родным человеком. И даже уже когда он получил деньги и подписал необходимые документы, всё ходил вокруг него, водил из стороны в сторону крупным бычьим ноздреватым носом, хлопал по корпусу машину, нахваливал, слёзно просил, чтобы хранили автомобиль только в тёплом боксе. Первым не выдержал Тарабаркин:
– Костя садись, заводи, надо ехать.
– Ты только сразу не дёргай, аккуратней трогайся, – наставлял завхоз Шансина, как родная мать, сердобольно наставляющая неслухов.
– Мы сейчас приедем и положим его в тёплую кровать, – заверил его Санька, заскочил в салон и крикнул. – Трогай!
– Вам бы шутки шутить, а у меня сердце кровью обливается, – вздыхал завхоз, горестно провожая в последний путь свой автобус.
Они быстро доехали до мастерской, где обитал знакомый Тарабаркина. Тот походил вокруг машины, поцокал языком, удивился, что за двадцать лет так никто и не ударил эту коробку, а уж когда заглянул под капот, то долго вытирал руки и удивлялся сохранности двигателя, потом пожав плечами, сказал, что завтра после обеда машина будет готова, взял ключи и скрылся в недрах гаража. Тарабаркин радостно потёр руки и предложил занырнуть в ближайший кабак отметить славное начинание, но Шансин категорично отказался: – Нет, у меня дома в холодильнике только шкурка от ливерной колбасы осталась, да полбутылки молока. Надо купить продуктов, дети из школы скоро вернутся, тебе тоже не стоит, завтра будешь ходить по казённым коридорам, а там не любят, когда перегаром дышат. Им и так по утру не легко, а тут ещё ты с отстойными напоминаниями.
Как это ни странно, Тарабаркин согласился и бодро зашагал в сторону своего дома.
3
Сны в жизни Тарабаркина всегда играли важную роль. Ему казалось, что они определяли дальнейшие события, направляли их, подсказывали правильные шаги, ободряли, иногда осуждали, сдерживали, поэтому он всегда к ним чутко прислушивался, всякий раз пытаясь понять, о чём поведал сон, как это скажется в дальнейшем. В этот раз ему приснился непонятный сон, состоящий из двух слов «Милый Эшгольц». Они выплыли на фоне горного леса, задрожали на ветках гигантских елей, а потом рассыпались росными бусами на маленькой фиалковой поляне. В росинках отразились деревья, трава, цветы, сам Тарабаркин, почему-то жующий свежий полынный веник с глазурированной булкой. Звучала музыка, через мгновение он увидел фигуру под пологом леса. Кто это? Женщина, зверь, лесной дух? Фигура была как-то связана с звучащей музыкой, он чувствовал её лёгкой горечью на губах со сладким привкусом, странное сочетание. «Милый Эшгольц», с этими словами он проснулся и вновь возник вопрос, кто это? Почему милый?
– Точно не мужчина, – поднимаясь с кровати, категорично произнёс Санька, – тогда кто же? Может женщина?
Он вспомнил свою давнюю подружку, московскую журналистку с короткой стрижкой под мальчика, в парусиновых брючках дутышах, в клетчатой рубашке. Коллеги её звали Борькой, хотя потом он узнал, что её имя Варвара или Барбара, как нравилось ей, и как она подписывала свои едкие статьи. Было в ней нечто трогательное, нежное, некая детская беззащитность. У Саньки защемило сердце, да, тогда он звал её Милый Борька, любил её и тосковал. Она растворилась в млечном пространстве ночи, исчезла, быстро как до этого появилась. До сих пор ему казалось, что это был сон, теряющийся в сладких объятьях, в нежных прикосновениях трепетных кончиков её пальцев, чуть дрожащих… «Милый Борька», но Эшгольца у него не было. Может это будущее? Может это женщина из Австрии или Германии, кто их знает? Он поднялся, потянулся и громко заявил: – В любом случае этот сон к удаче! Главное, чтобы Эшгольц не была слишком высокой, эдакой сухой безгрудой доской и не басила, раскуривая сигары.
Утро уже оповестило город о своём приходе громким перестуком трамвайных колёс, короткими гудками молоковоза, громыханием хлебных поддонов в соседнем гастрономе, широкими шаркающими звуками дворников. Тарабаркин бодро вышел на балкон с чашкой кофе и сигаретой, посмотрел на жалкие блёклые пятиэтажки, вздохнул полной грудью и подумал, что теперь у него точно начнётся новая жизнь. Ему показалось, что город не по обычному напряжён, а вальяжно раскинулся домами, по доброму вытянул улицы с битым асфальтом, вроде как в ожидании от него, Александра Тарабаркина, великих свершений, а начать он должен с малого, но после первого дела, ему точно откроются невероятные возможности. Он верил в своё предназначение, как впрочем всегда, когда начинал новое дело, даже пустяшное. Тарабаркина в такие минуты распирало как гриб-дождевик от обильной влаги. Пусть пучит лишь мелкий кусок земли или навозную кучу, он непременно ощущал некое вселенское предначертание его деяний. Жизнь радовала, мощно пульсировала, хотелось кричать, обнимать всех прохожих, особенно смазливых девиц.
С регистрацией новой фирмы особых проблем не было. Только произошла небольшая заминка, когда секретарша, импульсивная девушка с длинными ногами из подмышек, записывала данные его паспорта, она никак не могла взять в толк, что это за место рождения у Александра Тарабаркина, странное, состоящие из нескольких цифр.
– Девушка, там на чистом литературном русском написано, буровая номер 4356, известное в мире место, севернее города Мирный, всего каких-то шестьсот километров.
– Я не знаю такого города, – она обиженно сжала очаровательные губки и дешёвая помада посыпалась мелкими кусочками на бумагу.
– Вы, главное, так не расстраивайтесь, – приободрил её Тарабаркин, – бумагу испачкаете, а это государственный документ. А про место хочу вам сказать лишь одно, скоро там будет установлен обелиск в честь моего рождения, будут возить с большой земли целые экскурсии, паломники будут брести по пыльным дорогам, так что вы не теряйтесь, можете сейчас же попросить у меня автограф, и я, после нашего с вами ужина в ресторане, не смогу отказать, – улыбка Тарабаркина скрывалась под щёткой усов от чего он был похож на побитого молью бобра и, конечно, она не произвела ожидаемого впечатления на юную особу, тогда Саньке пришлось в деталях пояснить, – это буровая вышка под таким номером, моя мамаша, в прошлом геолог, рванула в экспедицию не дожидаясь моего появления, ведь тогда люди считали, что сначала надо сослужить родине, а уж потом решать свои личные проблемы. Она бы и не заметила моего рождения, но уж сильно я брыкался, вертолёт по случаю плохой погоды не прислали, пришлось её тащить до буровой на вездеходе.
– Там был роддом? – от удивления девушка расширила глаза.
– Нет, там была тёплая печка и главный геолог, который не боялся крови и криков людей. Он принял двести спирта, столько же дал мамаше, и я, уже задыхаясь, как подозреваю от паров крепкого алкоголя, вылетел на эту бренную землю.
– Тогда понятно, – с испугом проговорила секретарша, старательно вывела цифры в бумагах и передала ему, – внесите госпошлину, подпишите, поставьте печати и можете приступать к работе.
Тарабаркин приехал к бывшему пивному киоску после глубокого полудня. Он привёз большой пакет с пивом и бутербродами. За ним вился его сосед Видлен, маленький сухонький шустрый старик, остроносый, с жидкими прядями седых волос, старательно зачёсанных назад, с водянистыми сверлящими глазками.
– Вот, уважаемый Видлен Афанасьевич, перед вами наша последняя партийная обитель, откуда почившие товарищи могут без лишних проблем отправляться в дальнейший путь с должным почётом, уважением, в привычной для них обстановке, с перечислением всех заслуг и регалий. Организация гарантирует. При необходимости и ходатайстве отдельных товарищей, можем даже устроить посмертное награждение, – Тарабаркин широко разводил руками, показывая на облупленный потолок, на стены пропахшие прокисшим пивным, на сломанный прилавок, где громоздился Драперович с большой банкой краски и бутербродом с колбасой.
– Правила конспирации как соблюдаются? – сухо по-ленински спросил Видлен, засунув палец за короткую жилетку.
– Сейчас это ни к чему, государство позволяет, народ одобряет.
– А зря, расхолаживает товарищей, а время кардинально изменилось, об этом надо не забывать, – он подошёл к художнику, быстро вздёрнул подбородок и протянул руку в сторону некрашеной стены, другой схватил его за обшлаг старого пиджака и, пристально глядя в лицо, выкинул. – Здравствуйте, товарищ! Меня зовут Видлен Афанасьевич, можете звать просто Видлен, дабы сделать акцент на значительной важности аббревиатуры моего имени, что есть великие идеи Ленина.
Драперович не на шутку испугался, прикрылся банкой с краской, заёрзал, пытаясь оторваться от назойливого старика. А Тарабаркин, посмеиваясь, представил своего спутника.
– Мой сосед, Видлен Афанасьевич, по прозвищу Цитатник, эрудированный человек, знает почти все труды классиков нашей революции, а также китайской, кубинской и прочих чилийских. Тонкий ценитель, знаток лозунгов и речёвок. Он будет у меня за первого секретаря, ответственным за связь с общественностью, прессой и рекламой, этой продажной девкой торговли, – Тарабаркин хлопнул по спине старика.
– Да, надо иметь мужество глядеть прямо в лицо неприкрашенной горькой правде, товарищи, реклама это постыдный пример нашего времени, времени воинствующего капитализма.
– Был у нас один вождь, теперь образовалось два, – сплюнул под ноги Драперович, взял ещё один бутерброд из пакета, деловито его осматривая.
– Ты зачем привёл этого мастодонта? – Шансин тихо спросил Тарабаркина.
– Нам нужна здоровая партийная струя, а вы диссидентствующая жидкая интеллигенция можете только водку жрать, да осуждать окружающих, – похохатывая, объяснил Санька.
– Интеллигенция – не мозг нации, а говно, – заявил Видлен.
– Что-о-о?! – Драперович поставил банку с краской на пол, откусил бутерброд, взял стамеску и угрожающе направил её на старика.
– Это не мои слова, а Владимира Ильича, царство ему небесное, – Видлен с испугом спрятался за спину Тарабаркина.
– Подожди, – быстро остыл Драперович, – а при чём тут царство небесное и Ленин? Ты случаем не попутал?
– Нет, – старик Цитатник гордо вышел из-за спины Саньки, отряхнул пиджачок от свалившейся штукатурной крошки с потолка, – не попутал. Вы что, думаете, коммунисты не люди, не хотят попасть в рай небесный. Глубоко ошибаетесь, товарищи, а сомневающиеся могут пройти в парк перед собором Александра Невского в Петрограде и посмотреть могилы пламенных революционеров. Потом задать себе вопрос, а на кой ляд ярых атеистов похоронили рядом со святыней православия? Ответ очевиден, всё в прямых связях веры и революционного учения. Возьмем, к примеру, моральный кодекс строителя коммунизма и Христовы Заповеди, внимательно посмотрим, и ответ проступит с первых же строк. А по поводу связи веры и коммунистов хорошо сказал опять таки Ленин, – «Всеобщая вера… в революцию есть уже начало революции».
– Основательная каша у него в башке, – покачал головой Шансин, глядя на старика как на тяжело больного.
– Нам это и надо, – воодушевлённо подхватил Тарабаркин, – ты посмотри на улицу, там такая каша в людских головах, а после коммунистических митингов они прутся на «нашу родительскую субботу». Но заметь, это возникло не сейчас в наши проклятые девяностые, ещё в двадцатых годах были святцы коммунистических имён, точное название не помню. Ладно дискуссию в сторону, тут нечего говорить, дед Цитатник нам явно в струю, и вы в ближайшее время в этом убедитесь.
– Мне ближе мысли Заболоцкого, Николая Алексеевича, прошедшего через зэковские горнила, – Шансин мрачно рассматривал шустрого старика. – Он как раз рассуждает, что на зоне хорошо понимаешь о схождении эстетических точек коммунистов и воров, убийц, рецидивистов. Правда, в отличие от криминальных элементов, борцов за всеобщее благо отличала редкая агрессивность. Кстати, у него есть чудное даже не рассуждение, а я бы сказал предложение, о памятнике Сталину, мы можем это использовать в своей будущей бизнес практике. Поэт говорит, что, если ставить таковой для Кормчего, то обязательно в звуковом оформлении в виде стонов, криков заключённых смешанных с харкающей бранью НКВДэшников. И чтобы периодически звучал истошный крик полусумасшедшего, которого били с особым остервенением за то, что при каждом ударе он кричал «Слава великому Сталину!»
Видлен Афанасьевич с ужасом смотрел на рассуждающего Шансина, было видно, что старик испугался, словно попал на бесовский шабаш, но Тарабаркин махнул ему рукой, мягко добавив.
– На Костю иногда находит, он после одной северной экспедиции по Оби, увидел размытые захоронения бывшего гулаговского лагеря, впечатлился от множества плывущих трупов по реке, теперь не может уняться. Эдакая революционная палеонтология позднего Кайнозоя времён великого кормчего. Это у него нервное, со временем пройдёт, а сейчас за работу, время не ждёт, завтра клиенты попрут шумной толпой.
Никто ему не ответил, каждый вернулся к своему делу, а старик Цитатник встряхнулся, улыбнулся и важно стал вышагивать среди строительного материала, по птичьи рассматривая каждую мелочь. Вначале он сильно раздражал всех, особенно Драперовича, но после первого часа его уже не замечали, тем более Тарабаркин притащил бригаду узбеков в помощь компаньонам, а сам вновь пропал в неизвестном направлении. К вечеру пригнали автобус, привезли венки, свежие гробы, несколько рулонов красной ткани. Неожиданно Видлен кинулся обивать гробы материей, и делал это виртуозно, словно всю жизнь только этим и занимался.
– Нет, гробы не обивал, а вот праздничные грузовики, довольно часто, хочу сказать, что разницы никакой, – пояснил он, прицеливаясь к шляпке гвоздя. – Да, есть ещё одна новаторская мысль, если сосну проморить марганцовкой, то можно выдать за дуб, у нас так делал деревенский плотник. С мебелью не выходило, а вот с гробами никаких проблем, кто ж их будет проверять. Чистый навар.
– А вы, Видлен Афанасьевич, капиталист, – хмуро заметил Шансин.
– Время диктует, кем нам быть и где быть, – многозначительно заметил Цитатник.
– Владимир Ильич или великий Мао? – спросил Костя.
– Нет, это уже из моего, – невозмутимо бросил старик. Костя поперхнулся, хотел обратиться к Драперовичу, но тот с остервенением раскрашивал автобус. В глазах художника отражались огненные блики, как от мартеновской печи, руки нервно разбрасывались в стороны, выводя широкие мазки, рядом с ним стоять было страшно. Среди фар автобуса он вывел громадные золотистые серп и молот, на одной стороне автобуса, был изображён революционный матрос, упирающийся ногами в глобус и вскидывающий громадный кулак, грозящий неведомым силам, на другой колосилась пшеница среди волн многочисленных знамён. Колёса он покрасил красным, по краю с чёрным кантом. Теперь автобус преобразился, был грозен своей плакатностью и напоминанием, что они ещё вернуться. Шансин восторженно присвистнул и быстро скрылся в помещении, докрашивать потолок. Старик Видлен долго стоял рядом с автобусом, ошарашено разглядывая детали, потом подошёл к Драперовичу и, с чувством, пуская искреннюю слезу, произнёс:
– Спасибо, товарищ, я окончательно проникся, наконец понял, что настоящее искусство может не только служить трудящимся, но и возвышать. Дай я тебя обниму, родной ты мой! Впервые в жизни могу лицезреть гения, и даже прикоснуться к нему!
Цитатник цепко схватил художника, уткнулся ему в плечо и заплакал, чем растрогал Драперовича. Он окончательно простил Видлена за первые слова при встрече.
Поздно вечером, когда они уставшие, вышли на крыльцо, расселись кто где мог и тихо наблюдали за последними лучами солнца, скользящими по крышам домов, к киоску, расписанному автобусу, утробно урча, подкатил старый запорожец, в народе прозванным «горбатым». Из него выскочил шумный Тарабаркин, за ним, кряхтя, вылез из-за руля седой грузный старик во френче военного образца. Седые брови мохнато свисали над его суровыми глазами, подчёркивая его фундаментальность и непреклонность, широкие плечи, крепкая грудь, лишь подчёркивали важность фигуры. Он вытащил из салона узловатую палку и, опираясь на неё, двинулся за Тарабаркиным.
– Знакомьтесь, Георгий Илларионович Петлин, полковник, знаменитый танкист, орденоносец, член ВКПб, КПСС, партии ныне известной в народе как КПРФ, в прошлом секретарь партийной организации в гвардейском дивизионе, возглавлял горсовет в Ерске, в настоящий момент руководит партийной ячейкой в местном ЖКХ. И вот на него возложена ответственная миссия по организации похорон члена парт ячейки, Фаины Арнольдовны Панасюк, в прошлом честной труженицы, принципиальной коммунистки, пламенной и горячей последовательницы заветов наших вождей. Я правильно говорю? – он повернулся к старику.
– В целом, – скупо ответил тот, – только слишком взбаламутил. У меня один вопрос, завтра после полудня всё будет готово?
– Как штык, – заверил его Тарабаркин, – только надо уточнить, сколько венков, какой памятник, сколько народу, в смысле нужен ли будет ещё один автобус?
Седой старик посмотрел на расписанный серпами и молотами автобус, с интересом поглядел на красные шины, и вроде засомневался, но тут шустрым петухом вывалился Видлен.
– Больных вопросов не обходить, не затушёвывать, а ставить их ребром, – но под строгим взглядом Георгия Илларионовича стушевался и спешно пояснил, – не мои слова, Владимира Ильича.
– Правильно, – выдавил из себя седой и, не поворачиваясь к Тарабаркину, бросил через плечо, – три венка и этого размалёванного вполне хватит, – кивнул на автобус, – не опаздывать, в два, в Кривом переулке пять, ждём.
Он ещё раз строго посмотрел на Видлена, устало погрозил ему узловатой палкой, повернулся и зашагал к запорожцу. И пока он подходил, садился в него, заводил двигатель, никто не произнёс ни одного слова, лишь в грохоте отъезжающего автомобиля прозвучало Видленовское «До скорой встречи!»
Не успела улечься пыль после запорожца, как с тихим шуршанием кобры к ним подкатил «мерседес» цвета маслянистой сажи. Из него вышли двое в чёрных кожаных куртках, в тёмных очках. Один мелкий, юркий, постоянно крутящий в руках ключи от автомобиля, ритмично дёргающий головой. Другой верзила с широким плоским лицом, крутыми бровями, нависающими над глазами, с плоским скошенным носом, бычился, выставляя вперёд громадную челюсть, и периодически сжимал кулаки. Мелкий увидев автобус скривился, ткнул ключом в свежепокрашенный кулак и, кривляясь, спросил: – И какой ахламон этот гемор придумал?
Робкий в обычной жизни Драперович насупился, приподнял кисть и пошёл на бандита, рядом встал старик Видлен. Мелкий отпрыгнул за спину верзилы и заверещал: – Лом, ты глянь на эти обмылки, они нам угрожают.
– Эй, поаккуратней, – раздался голос Тарабаркина.
– Так это ты тут за бугра? – хмыкнул верзила.
– Угадал, чего прибыли? Я уже со всеми договорился.
– А с нашим Барбарисом – нет.
– Передайте своему раису, что на его территорию мы не будем заходить, – строго посмотрел на качка Тарабаркин.
– Какому раису? – закипел мелкий. – Ты нашего Барбариса так называешь?!
– Раис с таджикского переводится как босс, начальник, крутая шишка, – с презрением посмотрел на него Санька.
– Я сразу так и понял, – протянул качок, – как только увидел твою морду еврейскую, чурки, одно слово.
– Это с таджикского, а не с иврита, что за антисемитизм, что за шовинизм? Мы интернационалисты, боремся за дружбу и единство всех народов, особенно покойников! – взвизгнул Тарабаркин.
– Мне до барабана за что ты там борешься, мне наплевать какой ты таджикский еврей, но если появишься на нашем кладбище, там и закопаем за дружбу с покойниками. Усёк?! – верзила поднял кулак и показал его Тарабаркину.
– Не сомневайся, сказано доходчиво и лаконично, – демонстративно поклонился Санька, – мы тогда сделаем своё кладбище, образцово-показательное.
– Смотри мне, – колючий взгляд качка из-под широких надбровий пронзил Тарабаркина, а тот вдруг откинулся, вскинул руки и запричитал: – Господи, не ты ли в верхнем девоне капусту у динозавров тырил, они мне до сих пор пишут, что из-за тебя детёныши погибли в юрском периоде, готовы тебя разорвать.
– Ты очумел? – испуганно растерялся качок. – Никаких детей я не пришивал, предъявы твои динозавры пусть не шлют. Я всё Барбарису расскажу.
– Ага, также Кабану передай привет.
– Хорош базарить, – вышел вперёд мелкий, – мы тебе заяснили что и куда. Пошли носатый, – он ткнул качка в бок, резко обошёл его и направился к «мерсу».
– Теперь нам точно кранты, – вздохнул Шансин, размахивая кистью.
– Ничего не будет, – невозмутимость и уверенность Тарабаркина подкупала, – Барбарис мелкая сошка, на побегушках у Кабана, а с этим зверем я ещё со школы знаком, вместе мяч гоняли, так что не боись, прорвёмся!
4
Утром Шансин повёз гроб в Кривой переулок. Драперович дописывал на траурных лентах слова памяти, Видлен слонялся из угла в угол, бормоча под нос какие-то слова, словно репетировал речь. Тарабаркин сидел в кресле смаковал дешёвый растворимый кофе, дымил сигаретой, его настроение достигло вершин великолепия, он парил в ровных струях дыма, вкушая блаженство. Неспешная речь ему нравилась, особенно шипящие интонации.
– Начало положено, деньги небольшие, даже не покрыли наши затраты, но ради рекламы я сделал небольшую скидку.
– А вот за демпинг, таки вас, коллега, надо наказать, – в их пахнущее свежей краской бюро впорхнуло некое набриолиненное существо, в чёрном сюртуке, с короткой стрижкой, аккуратненькими усиками, как на старых конфетных коробках.
– Это что за насекомое? – удивился Драперович.
– Я, можно сказать, ваш ближайший конкурент, – нечто сжало губки и гордо посмотрело на художника. – Пока конкурент, но таки моё внутреннее чувство самосохранения, подсказывает, что эта сделка будет вашей первой и последней.
– Вы не могли бы назваться, почтенный, – невозмутимо хлюпнув кофе, попросил Тарабаркин.
– Похоронное агентство «Ангел», заметьте, агентство, а не дешёвое бюро или вшивый дом, – набриолиненный брезгливо потрогал за край спинки пластиковый стул, одёрнуло ручку, вытащило расписной платок и тщательно вытерло пальцы. – Это значит, что мы владеем сетью бюро по всему городу и области, мы даже подумываем выйти в другие города. Я один из учредителей агентства соизволил придти к вам и попросить исчезнуть с карты нашего города. Дабы сохранить капитал, а также здоровье и репутацию. Сразу поясню, чтобы вы меня правильно поняли. Мы таки не людоеды, мы деловые люди, поэтому предлагаем вам сделку, вы продаёте этот хлам, – он обвёл вокруг себя пальцем, показывая на потолок бывшего киоска, – за сходную цену, начинаете новый бизнес, а на наше поле больше ни ногой.
– Хм, заманчивое предложение, коллега, – Тарабаркин потянулся, положил ноги на другой пластиковый стул и глубоко затянулся сигаретой, выпустив дым, небрежно стряхнул на пол пепел, и продолжил. – Перейдём к конкретным делам, чем вы нам можете угрожать? Вот вчера приезжали барбарисовцы, они доходчиво объяснили в какой ортопедический центр нам нужно будет обратиться после следующей встречи, но а вы, чем можете подкрепить ваше предложение? Отделением гинекалогии, неврологии?
– Ох, эта дворовая шпана, вечно крутится у нас под ногами, – поморщилось из похоронного агентства. – Мы серьёзная организация, наши возможности в пределах города почти безграничны. Первоначально к вам заявятся ваши добрые друзья из пожарной инспекции, потом прибудут сэсовцы, они неожиданно найдут у вас вирусного таракана, потом появятся из прокуратуры, налоговой инспекции, подключим наших депутатов, не зря же мы им платим, ну а в довершении прибудет милиция, при особом желании можно ОМОН. Думаю достаточно даже одного представителя из перечисленных служб, чтобы окончательно убедить вас в бесполезности совершать лишние телодвижения, могу намекнуть, что мэр города очень к нам благосклонен. Да, при желании мы можем попросить ещё и какие-нибудь партии приложиться к вашему предприятию. Вы ведь даже не подумали, что перешли грань недозволенного, вы вошли в зону политики, а это таки пахнет чуть ли не новой партией. Вы замахнулись не только на честный устоявшейся бизнес, но и на добропорядочные партии, которые территорию города уже давно поделили. Не стоит отказываться от нашего предложения, вот вам моя визитка, жду вашего решения, надеюсь больше с вами не встречаться, – неопределённое существо в сюртуке растворилось за дверью.
– А вот оно меня напугало, опасный зверь, – задумчиво проговорил Драперович, откладывая расписанные ленты.
– Правильно сказал Лев Давидович Троцкий, «всякая революция делается для того, чтобы воры и проститутки стали философами и поэтами» или занимались похоронным бизнесом, нас это не касается, – Видлен заметался вдоль выложенных венков, пока его не остановил Тарабаркин.
– Цитатник, перестаньте бубнить и мельтешить, вы можете спугнуть мои мысли, а они сейчас наиболее востребованы, так как пытаются найти брешь в материальном.
– После подобных посетителей нам впору обращаться за помощью к классикам, но тут без медиума не обойтись.
– Так, идея неплохая, обратимся, что бы по этому поводу сказал наш Ильич, думаю вот это, «поменьше политической трескотни. Поменьше интеллигентских рассуждений. Поближе к жизни» – сосредоточенно выдал Видлен.
– Это банально, тривиально, нужен другой выход, но я его пока не могу нащупать, – редко можно было увидеть столь серьёзного, почти озабоченного, Тарабаркина. Он бросил пластиковый стакан из-под кофе на пол, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и стал пожёвывать ус. Вскоре приехал Шансин, привёз горячие беляши, воду, сыр. Надо было выполнять взятый заказ. Наскоро перекусили, загрузили венки, расселись в автобусе и поехали на первые похороны. У всех на душе было тревожно. Драперович теребил чёрную повязку на рукаве, она у него постоянно сползала. Видлен нервно водил пальцем по стеклу, по-мальчишески высунув язык. Тарабаркин сидел молча, насупившись, как старый филин.
Они подъехали к обшарпанной четырёхэтажке сталинской постройки в Кривом переулке пять. Высокие узкие окна обрамляла наполовину обвалившаяся лепнина, в ней с трудом угадывались растительные орнаменты. За свою долгую жизнь дом не раз красили, но в последние годы о нём позабыли, как и о жителях. Среди убогих хрущёвских пятиэтажек он выглядел как плевок эпохи. Под раскрошившейся штукатуркой проступали цветные пятна былого благополучия, от осевшего крыльца несло нищенским кислым, а по углам крепким запахом застоявшейся мочи, в коридоре было сумрачно, угрюмо с казённо покрашенными стенами в грязно-зелёные тона. Ступени широкой лестницы выкрошились, оголяя проржавевший скелет арматуры. Шансин поднимался первым, за ним тусклой вереницей брели Драперович, старик Видлен, волнующийся до кобелячьей суеты Тарабаркин. На третьем этаже старая дверь, обитая фанерой, была открыта. На ней ещё красовался номер, добротно сделанный в далёкие годы зарождающейся новой жизни. В дверном проёме топталась согбенная старушка с воспалёнными красными глазами, в выцветшем платке, постоянно вытирающая краем того же платка распухший нос. Быстро глянув на Шансина, она цепко осмотрела его, буркнула, мол явились архаровцы и, ковыляя скрылась в недрах тёмного коридора. Костя остановился, не решаясь войти, остальные столпились за ним. Тарабаркин, тихо матерясь, растолкал всех и шагнул в квартиру. Она его поглотила со странным шуршанием, пол был устелен старыми газетами. Немного собравшись с духом Шансин двинулся за ним. Коридор был тесным, вдоль одной стены стояли грубые полки, наполненные пыльными книгами и мелкими сувенирами прошлых лет. С одной стороны открылась узкая комната, в ней на проваленном диване притулились затихшие старики, напротив стоял сломанный стол, вместо одной ножки он опирался на всё те же уже никому ненужные книги. Косте даже показалось, что это были труды какого-то классика революции, а сверху мостились книги с желтоватыми и коричневыми безликими корешками, наверняка труды съездов. Дальше по коридору они попали в комнату побольше. Посередине на табуретах стоял гроб, обитый дешёвым красным ситцем, в нём величаво покоилась сухая коротенькая старушка. На её лице замерло скорбное выражение осуждения всех. Плотно сжатые потрескавшиеся губы отливали синевой. Лоб прикрывала тканева широкая полоса с изображением святых и старославянского текста, что крайне удивило Шансина и, он вдруг вспомнил, что лента называется венчиком, но почему на лбу старой коммунистки, понять не мог. Вдоль гроба были расставлены стулья, на которых примостились старики, сосредоточенно поглядывая то на лицо покойной, то на край гроба. Было такое ощущение, что каждый из них примерялся к деревянному, обитому красным. В изголовье умершей сидел знакомый седой старик с узловатой палкой, Георгий Илларионович, увидев вошедших, он встал, поклонился покойной и неожиданно громко распорядился: – Так, пора двигаться дальше.
Его голос прозвучал как глас архангела в пустыне, Шансин вздрогнул, Тарабаркин потерял свою уверенность и затерялся среди вставших старух, лишь Видлен деловито качнув головой на гроб, тихо сказал: – Берём вместе, смотрите не уроните.
Под ногой у Шансина неожиданно хрустнула упавшая с гроба астра, сухим тяжёлым звуком ударило в стену, от чего Костя вздрогнул, нервно обернулся, но никто не услышал странного звука, все были погружены в собственные скорбные мысли. Шансину показалось, что Ахматовские строчки воплотились в нечто вещественное, и он с благоговением прошептал «Как раздавленная хризантема, На полу, когда гроб несут»
Гроб оказался невероятно тяжёлым. Тащили его с большим трудом, запыхались, вспотели. Тарабаркин, грешным делом подумал, что старушке в последнюю дорогу положили полное собрание сочинений как минимум Карла Маркса, хотя может и Владимира Ильича. Неожиданно Драперович раскашлялся, согнулся под ношей, скорчился, не мог остановиться, помогла одна сердобольная старушка, с крашенными всклоченными волосами: – О, малый, и ты уж не жилец, – вздохнула она сочувственно и перекрестилась. После таких слов художник поперхнулся, кашлять прекратил, только стал с опаской озираться на говорившую.
Когда вышли на улицу Костю вновь накрыло мистическими звуками и видениями. Ему показалось, что серый громоздкий дом скорбит по умершей, не сводя с гроба пустых глазниц окон. Ему вновь вспомнилось Ахматовское – «Мой бывший дом ещё следил за мною…» и даже послышался тяжёлый вздох, исходящий от облупленных стен. Дом потерял частичку себя, потерял кусочек своего прошлого, не надеясь на будущее.
В автобус садились долго, толкаясь, кряхтя, проклиная высокие ступени, а также нерадивых хозяев, не подумавших о подставке для старых людей. Мест не хватило, пришлось тесниться, а траурной команде стоять держась за поручни. Высокий старик, руководивший траурным мероприятием, был на своём транспорте. У кустов сирени притулился знакомый запорожец. Он лихо в него влез, кинул свою палку на соседнее сиденье, коротко нажал на клаксон. Автомобиль хрипло ойкнул, надрывно заурчал и резко кинулся с места. За ним двинулся автобус.
В дороге старики немного оттаяли, деловито переговаривались, интересовались о поминальной трапезе, делились новостями. Жизнь своё брала, и даже рядом лежащая покойница, хоть и прикрытая крышкой, не могла нарушить силы её потока. А когда подъезжали к кладбищу возникло такое ощущение, что это дачный автобус везёт престарелых садоводов, рыбаков, любителей грибов, лесных прогулок. Но у кладбищенских ворот все притихли. У Шансина засосало где-то под ложечкой, выворачивая руль он увидел пару чёрных машин, рядом с которыми стояли их знакомые бандиты. Он глянул в зеркало, стараясь разглядеть, заметил ли их Тарабаркин, но подвешенный венок к поручню закрывал весь вид в салон. Костя сильно нажал на педаль акселератора и чуть не наскочил на запорожец, пришлось резко тормозить, качнувшиеся в салоне старики заворчали, мол, не дрова везёшь, но Шансин ничего не слышал. Лишь одна мысль сверлила его мозг, как теперь выехать с кладбища, чтобы не остаться там навсегда.
Они вытащили гроб, поставили его на табуреты. Георгий Илларионович обратился к старикам: – Сегодня мы хороним нашего товарища Фаину Арнольдовну Панасюк, нашу Фаиночку. Она была весёлой, принципиальной, всегда готовой придти на помощь по первому зову. Сегодня мы с ней прощаемся, видим её последний раз. Ты, Фаня, прости нас неразумных, если мы тебя чем-нибудь обидели, знай, что это только по недоразумению или нашей гордыни. Покойся с миром.
Он поклонился, сделал шаг назад, его жидкие седые пряди рассыпались. Старики и старушки поочерёдно стали подходить к покойнице, кто шептал ей слова прощания, держась за край гроба, кто молча склонял голову и шёл дальше. Вскоре вся вереница выстроилась вдоль могильной ямы, Георгий Илларионович кивнул Трабаркину и тот засуетился. Шансин подошёл к нему протянул верёвки. Драперович с Видленом поднесли крышку, положили её на гроб и художник стал прибивать. Затем они подняли гроб, на верёвках медленно его опустили в могилу. Посыпалась тяжёлая глина, окружающее наполнилось всхлипываниями, стонами, сдерживаемыми слезами. Шансин взял лопату, принялся бодро кидать землю в могилу, Видлен с Драперовичем также схватили лопаты. Вскоре они уже поправляли могильный холмик. Крашенная старушка деловито разносила бутерброды, а Георгий Илларионович разливал водку в пластиковые стаканы. Досталось и Драперовичу с Видленом, хоть Тарабаркин и показывал им кулак из подтяжка, но они отвернулись и влились в разношёрстную стайку стариков, поддерживая тихую беседу. После второго круга раздачи выпивки, народ оживился, голоса стали громче, беседа неумолимо стала входить в колею жизненных пустяков. И в это время к ним подъехал новый УАЗик с серпасто-молоткастой символикой, на заднем бампере у него был закреплён красный флаг. Из машины выскочил шустрый мужичонка в куцем пиджачке, суетливый, с широкой улыбкой заморского кролика.
– Я рад вас приветствовать, товарищи!
– А мы тебя нет, – мрачно проговорил Георгий Илларионович.
– Нашёл чему радоваться, – саркастично заметила крашенная старушка, – ты на кладбище попал, на похороны или у вас, партайгеноссе Дёготь, так принято себя вести?
– Не сметь меня так называть! – он взвизгнул, а из-за машины выглянул испуганный водитель.
– Ты ещё скажи, что жить стало лучше, жить стало веселее, – сплюнул под ноги один из стариков.
– Не сметь марать партию демагогией и вашими перфомансами!
– Слышь, цуцик, ты смерть нашей Фаины обозвал поганым словом, – рыкнул Георгий Илларионович.
– Вы сами испоганили её память вот этим посмешищем, – он ткнул пальцем в сторону автобуса. – Как вы посмели нашу героическую символику перенести на катафалк? Кто вам позволил?
– Швыряться звонкими фразами – свойство деклассированной мелкобуржуазной интеллигенции… – вперёд выступил Видлен. – Надо говорить массам горькую правду просто, ясно, прямо. Ильич был всегда против надуманных правил и условностей. А наш автобус отражает часть нашей жизни, наши пламенеющие сердца, мы родились с этой символикой, с ней уходим из жизни. И нам не указ мелкие продажные прыщи.
– Да мы вас, – заверещал Дёготь, – сотрём в порошок! Мы вас к стенке поставим! Посадим! Сгниёте в камерах!
– Ах, ты, мразь, обкомовская, – зашипел Георгий Илларионович, выдернул из рук Шансина лопату, взял её наперевес и пошёл на выступающего. Дёготь испуганно кинулся к машине с криком «Заводи!». Машина взревела и резко тронулась с места, дверь Дёготь закрывал на ходу. Флаг как лисий хвост болтался в пыльном облаке, они скрылись в конце проезда.
– Что за хлыщ? – с интересом разглядывая уезжающую машину, спросил Тарабаркин.
– Когда-то был мелким комсомольским секретарём, у меня на побегушках. Потом начал расти, а тут эта долбаная перестройка, теперь выдвинулся до секретаря обкома КПРФ, а вот того уровня власти уже нет. Вот он и беснуется, да выполняет мелкие поручения нынешних сильных мира сего, нередко бандитов, жить-то на что-то надо. В общем много говорит о коммунистических принципах, ими же торгует в розницу и мелким оптом, зависит от того, кто сколько даст, одно слово современный партийный лидер.
– Да, сейчас у нас нет вождей уровня Сталина, Ленина, даже до Троцкого никто не дотягивает, – вздохнул сухонький старик, потом кивнул в сторону кладбищенских ворот, – смотри, кажется нового русского везут хоронить, спешат.
По дороге между могилами на большой скорости неслись три чёрных мерседеса.
– Да-а, что-то они слишком торопятся, план выполняют, – хмыкнула крашенная старушка, – наверное сами же загубили душонку пропащую, теперь торопятся концы спрятать.
– Кажется, они по наши души, – тоскливо протянул Шансин.
И точно машины резко остановились около автобуса, из них вышли человек восемь, в куртках, чёрных очках, с битами. Среди них двое старых знакомых, суетливый и верзила. Суетливый битой ударил по фаре автобуса, раздался звон стекла, а верзила направился к Тарабаркину, но не успел дойти до него, как Георгий Илларионович, всё ещё держащий лопату в руках, огрел его по голове. Верзила удивлённо повернулся и осел, очки слетели, его маленькие глазки, карие, по-детски удивлённые, остекленели.
– На баррикады! – Видлен подскочил к Георгию Илларионовичу, встал рядом, вытащил из глины другую лопату, крепко сжал черенок, наклонился, оттопыривая нижнюю губу. За их спиной тот час образовалась плотная кучка ощетинившихся подручным материалом стариков. Бандиты от столь решительного отпора растерялись, замялись, но тут к ним подбежал суетливый, нервно срываясь, мелко тряся головой, он заорал, распаляя себя.
– Рванина, на кого руку подняли? Мы вас на шнурки распустим!
Видлен сделал выпад, махнул лопатой, но промахнулся, суетливый спрятался за спины стоящих с битами, истерично крича: – Мочи их!
– Ты, что очумел? Это же старики, нам сказали упаковать урок с похоронного, – возмутился высокий накаченный парень, со страхом смотрящий на решительных старух и стариков. И тут крашенная, как наиболее активная, схватила ком глины и кинула в них, её примеру последовали другие старушки. Град комковатой глины обрушился на бандитов, они пытались прикрыть головы, двое тащили верзилу, которого приложил отставной полковник, суетливый пытался их вернуть, но один из бандитов ударил его ладонью по носу.
– Грузись, рвём когти, пока эта шальная свора нас не закидала!
Они спешно сели в автомобили, и, не разворачиваясь на задней скорости поехали к воротам. Им вдогонку летели комья, некоторые упали на капот машин, в стёкла, но на этом всё закончилось. Распалённая толпа стариков ликовала. Они смогли одержать победу над самоуверенными отморозками, самим только своим видом внушающих страх любому прохожему.
– Как сказал товарищ Сталин, нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики, – взволнованный Видлен юлой крутился вокруг Георгия Илларионовича. Тот также был доволен и даже не опирался на свою узловатую палку. От возбуждения их лица светились радостью, они уже позабыли, где находятся, поздравляли друг друга, выкрикивали старые лозунги. Улыбающийся Тарабаркин позабыл свой страх, вышел перед ними, поднял руку.
– Сегодня мы вновь обрели силу, которая в прошлом вела наших дедов на баррикады. Мы наконец почувствовали себя людьми, достойными большего, лучшей жизни, почётной смерти. Хватит нам жалко ютиться по своим углам! Надо смело смотреть в глаза реальности, не бояться её волчьего оскала! – Тарабаркина понесло, жалко, что не было броневика. Кто-то в заднем ряду тихо начал петь «вихри враждебные», тут же подхватили и уже над кладбищем неслась песня. Старческие голоса дребезжащие, скрипящие, тоненькие, слились в нечто единое. Глаза стариков хоть и слезились, но в них горел огонь былой молодости, головы держали гордо, уверенно шагали к автобусу. С разбитой фарой он был похож на бравого пирата в красном камзоле. Шансин лихо запрыгнул на подножку, сел в кресло, завёл своего «пожарника», посмотрел в зеркало заднего вида, закрыл двери, тронулся, проехав немного, притормозил, пропуская запорожец. Но Григорий Илларионович высунулся из окна и крикнул, чтобы он ехал, не дожидаясь его, в столовой на поминках встретимся. Шансин поехал, насвистывая весёлую мелодию из одного советского кинофильма, но за воротами его остановила милиция, попросили выйти. И как только он выпрыгнул из кабины, держа документы, ему завернули руки и положили на асфальт. Здоровяк сержант радостно гогоча наступил ему на лицо. Пока Костя падал, он успел заметить недалеко от них белую представительскую машину, рядом с которой стоял набриолиненый. Он ему помахал рукой, сел за руль и резко рванув, скрылся в потоке машин. Лейтенант подошёл к месту водителя, нажал кнопку и двери в автобусе раскрылись, он деловито бросил:
– Выходить по одному, строиться вдоль левого борта, давай мать, первой пошла, – он кивнул крашенной, но та словно фурия набросилась на него.
– Ослица твоя мать, а меня не трогай, щас твою наглую морду расцарапаю!
В это время подъехал запорожец, из него вышел Георгий Илларионович, он достал своё ветеранское удостоверение, показал офицеру и командным голосом спросил: – Лейтенант, на каком основание происходит задержание?! Почему вы положили моего водителя?
– Он оказал сопротивление.
– В чём оно выражалось? В том, что он вышел из автобуса с документами. Ты, сосунок, что себе позволяешь? – закричал Владлен.
– Папаша, полегче, по поводу вашего автобуса я получил распоряжение самого мэра, так что вышли построились, а в отделении разберёмся кого куда вести.
– Немедленно отпустить водителя!
– Да и не подумаю, я ещё оштрафую его и твою тётку, оскорбившую меня.
– Ах ты, – крашенная спрыгнула с подножки автобуса и хлопнула милиционера сумкой по голове. С лейтенанта слетела фуражка, он наклонился, чтобы её поднять, как крашенная лихо толкнула его коленкой под зад, милиционер упал на асфальт, а сержант, стоящий над Шансиным, кинулся к своей машине, вытащил микрофон и закричал в него:
– Нападение на патруль, требуем поддержки! – тут же из-за соседнего дома выехал автобус ОМОНа.
– Подготовились, суки! – крикнул Георгий Илларионович и кинулся в автобус. – Давай подручный материал, блокируйте двери!
Из омоновского автобуса выскочили бойцы в широких шлемах, с короткими пластиковыми щитами, с резиновыми дубинками. Они построились в плотную шеренгу, подняли щиты и резиновыми палками стали бить по ним, продвигаясь к похоронному автобусу. За ним мелким бесом двигался лейтенант с мегафоном, он кричал, чтобы они не сопротивлялись, выходили, ложились на асфальт. На противоположенной стороне улицы уже собрались любопытствующие прохожие. Сержант побежал к ним, приказывая, чтобы они расходились, но толпа только увеличивалась, не обращая внимания на его угрозы. Тем временем омоновцы приступили к штурму автобуса. Они кинулись с разных сторон, выбивая окна, пытаясь проникнуть внутрь, но старики дружно их выпихивали, били по каскам, поэтому их первая попытка провалилась. Тарабаркин высунулся из одного окна и крикнул в сторону бойцов:
– Переплавим резиновые дубинки на презервативы!
– Не пошлите, Саша, – прогремел голос Георгия Илларионовича, – не опускайтесь до них.
И вновь какая-то старушка запела, но теперь «смело мы в бой пойдём, за власть советов…» Её подхватили, из автобуса понеслась стройная песня, а лейтенант, беснуясь, приказал выкуривать их. В разбитые окна полетели дымовые шашки, песня оборвалась, в салоне послышался кашель, крики, кто-то задыхался, Тарабаркин открыл двери, на улицу как горох стали вываливаться старики, они тут же падали, на них кидались бойцы ОМОНа, поднимали и тащили в подъехавший «воронок». Вскоре всех выкуренных погрузили, омоновцы быстро запрыгнули в свой автобус и уехали. У кладбищенских ворот стоял разбитый красный автобус с серпами, матросом, красными знамёнами. Рядом толкался сержант, с безразличной физиономией давя осколки оконного стекла.
Старики вместе с Тарабаркиным, Драперовичем, Шансиным и Цитатником были в автозаке. Они пытались придти в себя, кому-то стало плохо, вытаскивали валидол, кто-то предлагал сердечные капли, кто-то таблетки. Крашенная сухо и зло материлась, от всех несло едким дымом. Драперович подумал, что если они так будут ехать ещё минут двадцать, то точно кто-нибудь умрёт, но машина остановилась, двери открыли, им приказали выходить по одному, руки держать за спиной.
Пожилой капитан, увидев стариков, охнул, ругнулся, потом набросился на лейтенанта: – Вы что там, окончательно охренели? Вы кого привезли? Пенсионеров, а что ты мне говорил по рации, мол везёте чуть ли не террористов, бунтарей, напавших на патруль. Ты в своём уме, прыщ?
– Не кипятись, Михалыч! Это приказ сверху.
– Тогда меня здесь нет, а ты сам разбирайся с говном, падающим на тебя сверху, всё! – он развернулся и пошёл по двору. Проходя мимо рядового милиционера, приказал, чтобы тот вызвал «скорую», добавив, что там есть больные, скрылся за дверью.
Их поместили в одну большую камеру с длинным столом посередине, в соседних сидели одинокие уголовники, они с интересом прислушивались к происходящему за дверями.
– Сажай их пока всех вместе, переночуют, завтра будем разбираться. Пока пусть остынут, а то разыгрались в революцию, – лейтенант гадостно осклабился, наслаждаясь собственной властью.
– Так там же мужчины и женщины, как им ночь провести, параша-то одна, – спросил молодой милиционер.
– Им в коммуне жить не привыкать, вспомнят молодость, – заржал молодым мерином лейтенант.
– Сейчас придёт врач, вас осмотрит, – тихо проговорил молодой.
– Шли бы вы подальше со своими врачами, – грозно зарычал Георгий Илларионович, – обойдёмся, сатрапы! Убийцы, прихлебатели! Контра!
Старики сели вдоль стола, кто-то прилёг на койки, застеленные серыми колючими одеялами. Все были подавлены, растеряны, но тут встал Тарабаркин, он вытащил из внутреннего кармана пиджака алюминиевую фляжку.
– Эти идиоты не проверили меня, так что мы живём. Драперович бери кружки, расставляй, примем по капле, легче будет.
Разлили и выпили молча за упокой Фаины, Санька сразу же плеснул по второй.
– Я считаю, что похороны Фаины Арнольдовны были достойными, мы не посрамили её память, мы смогли дать отпор представителям всех партий паразитов нашего города, нашего общества, бандитам, мэрам. Мы все вели себя достойно, смело, как наши родители на баррикадах, так что вторую я хочу выпить за вас! – голос Тарабаркина дрожал от волнения.
И вот помятые, с разбитыми лицами, в порванной жалкой одежде, старики и старушки, над которыми глумились все кому не лень, от работников ЖЭКа, до сытых чиновников социальных служб и различных мэрий, униженных жалкими пенсиями, больше похожими на подачки на паперти, отдавших этой стране все свои силы и молодые годы, работавших честно, беззаветно веря в светлое будущее, которое для них наступило в этой камере, ободрились. Они вновь ощутили свою силу, вновь стали единым народом, построившим великую страну, перенесшим бойню второй мировой, запустившим впервые в мире космический спутник, они ощутили гордость за прожитое. И уже третий раз за эту половину дня кто-то затянул песню «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка…». А Санька вдруг спросил Шансина: – Ты не знаешь кто такой милый Эшгольц?
Костя недоумённо посмотрел на него, потёр разбитую щёку, а Тарабаркин извиняюще добавил: – Приснилось, но не знаю кто это.
– Герман Гессе, – вздохнул Шансин, – «Игра в бисер».
– Странно, ведь я не читал его, – смутился Тарабаркин и подумал, – не к добру это, не к добру, обязательно побьют, – и у него заныли рёбра, отбитые омоновцами, а Костя Шансин вновь шептал стихи Анны Ахматовой:
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою.
ЧАСТЬ II. КАК ТУРЦИЯ ПРЕВРАТИЛАСЬ В АНТАРКТИДУ
Кроме праха ничего не снится.
Ю. Кузнецов
И там следы босого странника
Лежат под лентою бетонною…
В. Шефнер «Первопутник»
1
В первых числах января в низинке у слиянии двух речек выпала рыхлая крупа, как потом показали свидетели в овечьих тулупах с самогонным духом, была она не снежной природы, а что ни на есть крупяной, то есть белоснежной перловкой. Посему этому замечательному месту было дано название Крупчатка, где и поныне стоит одноимённая деревенька. В тот же час родился плюгавый младенчик. Был он не по возрасту смышлён, о чём он самолично заявил и был представлен старосте отцу Никодиму, имевшему в деревне прозвище Пьяный глаз и отсутствие духовного звания, но на редкость многочисленное потомство во всех окрестных селениях. В силу последнего обстоятельства, а также по причине рождения младенчика, было выпито немереное количество всевозможных напитков, но со строгим градусом, а мальчик наречён иноземным именем Буйвол. Приехавший из городища батюшка возроптал и дал имя рождённому Филогоний, по святцам, но родители решили, что Буйвол тоже хорошо, поэтому нарекли его Филогоний Буйвол, в просторечии Фила, не путать с Филей. Со временем имя и фамилиё закрепились за мальцом, а по прошествии лет и за его отпрысками. С тех пор пошёл род Буйволов, странных, неуёмных, буйных, но суховатых, мелких, невероятно занозистых и злючедерущихся, как говаривала бабка Сипуха с Улёбков. А дрались потомки Филы по поводу и без, зависимо от настроения либо от количества выпитого. Через пару сотен лет, на свет появился мальчуган, вылитый Филогоний, но в этот раз нарекли его апостольским именем Павел. Хотя необычайно дружелюбная тётя Фрида из их коммуналки в заводском бараке, всегда его звала Пауль на свой немецкий манер. У Фриды была трудная жизнь, хоть и начиналась счастливо на жирных землях Поволжья, однако лихие ветры эпохи смели её семейство уже в другую землю, промёрзшую, лежащую тонким одеялом на льдах вечной мерзлоты Якутии и Колымы, где она и похоронила всех своих многочисленных родственников, а заодно первую и единственную любовь, – голубоглазого, золотоволосого Пауля. Она прошла через весь ужас времени, сохранив любовь к людям, особенно к малолетним, а Павла Буйвола полюбила как родного сына, и он к ней проникся таким чистым искренним чувством, да и видел он её чаще, чем свою мать. Незаметно для себя Буйвол привязался к Фриде и к имени, а на совершеннолетие поменял имя с Павла на Пауль. Так и ушёл в бурную круговерть жизни Пауль Буйвол.
В шумном заводском бараке в районе с бодрящим названием соцстрой рабочего городка Осинники Пауль вырос вместе с Тарабаркиным, был его ближайшим другом и охранителем. Долговязый Санька Тарабаркин драться не умел и не любил, поэтому каждая задиристая сопля норовила навалять тому по шее, но боялись Пауля, дерзкого, бесстрашного буяна. После окончания школы жизнь их развела в стороны. Буйвол закончил университет и метеорологом двинул на остров Диксон, откуда уходил в многочисленные полярные экспедиции и даже в Антарктиду, но в девяностые их всех пустили в расход, то есть выкинули, выдав жалкое пособие, которого с трудом хватило на билет до большой земли. Через лет пять у высокого начальства в Москве засвербила гордыня в причинном месте, и оно заголосило на весь мир о величии страны, прошлых достижениях, в общем, вновь решили отправить большую экспедицию в Антарктиду. Пауля нашли друзья из управления среди ящиков с фруктами, которыми он торговал на рынке Томска. После короткого, но убедительного разговора, Буйвол согласился принять участие в грандиозном мероприятии. Отряд формировали в Новороссийске, где экспедиционеров ждал большой корабль, оборудование, продукты и прочий хлам, необходимый для жизни среди льдов. А предписания и деньги получали в управлении, в Москве, куда они говорливой толпой собрались к определённому числу, а потом также отправились в сторону Новороссийска. Пока весёлое сборище геологов, метеорологов, биологов и прочих «-логов» добиралось до южного города, в вагонах поезда устроили шумное братание, заодно и прощание с большой землёй. Некоторым вагонным обитателям, в простонародье пассажирам, не понравилось их поведение, поэтому ближе к пункту назначения свершилась великая драка, перешедшая в банальный разгром одного из вагонов. В этом бурлящем котле себя ярко проявил Пауль, в силу чего в Новороссийске был препровождён в отдельный номер, но далеко не гостиницы. После отсидки пятнадцати суток, он и его пятеро товарищей по несчастью, отправились восвояси, то есть в Москву на покаяние и получение новых предписаний. За срыв работ государственной важности Буйволу было предложено по-тихому уволиться или двинуть на пустынный остров в Ледовитом океане. Пауль безропотно выбрал второй вариант и отправился домой в Томск попрощаться с женой. По прибытии в славный студенческий город, он накатил в привокзальной кафушке пару сотен граммов для храбрости, посидел в скверике, выкурив тройку сигарет, и отправился к своей убогой пятиэтажке, созданной в великие времена правления главного зерновода страны Хрущёва Никиты сына Сергея. Когда Буйвол поднялся к себе на четвёртый этаж, отскрёб ботинок от собачьего гуано, его смачное выражение, и постучал, то из-за облупленной двери появилось нечто волосатое, рослое с довольной ухмылкой жующее кусок колбасы. Это нечто было одето в его трикушки, старую футболку с надписью «По хрен», подаренную друзьями на полярной станции. Майка с надписью отмела все сомнения по поводу ошибки этажом или домом, это была его квартира. Однако от неожиданности Буйвол всё-таки немного растерялся и, потирая распухший нос, уставился на мужика. Тот же хрипло с задором невыспавшегося пионера, многозначительно щурясь, спросил:
– Ты кто?
– Я? – тут Пауль окончательно растерялся, и выдал нечто несуразное, пожимая плечами. – Вообще-то муж.
– Хе, муж, – ухмыльнулся тип в его одежде и немного отпрянув от двери, крикнул в глубь квартиры, – Маша, где наш муж?
Под аппетитное шкворчание нечто мясного, из недр «хрущёвки» донёсся весёлый голос жены: – Он у нас в Антарктиде!
– Понял, чучело, наш муж в Антарктиде, – мужик толкнул его в грудь куском колбасы. Хотя сделал это зря, так как с этим же куском вымахнул из дома, то есть пролетел все пролёты с четвёртого по первый, не касаясь ступенек, открыл головой двери подъезда и жёстко спланировал в сугроб, чуть не зацепив соседку, идущую из магазина. На очереди была жена, но она, увидев положение дел, быстро закрыла дверь, забарикадировалась и в замочную скважину, истерично срываясь, высказала всё, что она думает о нём, о его работе и о том, какой он мужчина. Последние слова окончательно выбили Буйвола из нормального русла, вернее перевели в другое, мрачно-унылое, плюнув на дверь, он ушёл. Месяц протаскался по гаражам, пил горькую, иногда бил зарвавшихся бичей. Потом его нашёл Тарабаркин, он устроил ему развод и работу на пивзаводе. Пауль с угрюмой отрешённостью принял помощь друга, но заявил, что как только поправит свой мозг, то удалится на предписанный ему по жизни далёкий остров, где до скончания века будет делать замеры воды, снега, а также температуры и скорости ветра.
И вот прошёл год, Бйвол наконец справился со своим строптивым мозгом, получил новое назначение на желанный остров, собрал скромные пожитки, поместившиеся в небольшом рюкзаке, и вышагивал по дачному посёлку на самую окраину, где было обиталище Георгия Илларионовича, полковника в отставке. После событий на кладбище тот подружился с Тарабаркиным и его сумасшедшей командой, поэтому по любому поводу приглашал их в «Турцию», как называл свой дачный участок. Пауль шёл попрощаться с друзьями, надеясь, что в этот город вернётся не скоро.
Весна в этом году была пухлой от ранних солнечных лучей. Снег на полях быстро сошёл, в лесу же таился по распадкам и логам, но трава и цветы дружно закрыли истосковавшуюся по теплу землю. Сухая грунтовая дорога с железнодорожного полустанка грустно петляла среди луж, но наконец привела к косым воротам дачного посёлка, дальше она вытянулась, как солдат на плацу, зажатая заборами. Разнообразие материалов, из которых были слеплены ограждения, а также убогие дачные домики, навели Буйвола на мысль, что городская свалка должна быть пустующей. Можно было бы обратиться к местным властям с рацпредложением, рядом с каждой городской свалкой выделять участки под дачи, тогда никаких проблем с утилизацией мусора не было бы. Дачники народ не притязательный, сообразительный, дотошный, они быстро бы занялись сортировкой отходов и большую его часть запустили бы на благоустройство собственных райских уголков, а остатки использовали бы в компостных ямах.
На краю дачного посёлка на берегу небольшой речки Крутелька, в простонародье Говнотечка, так как выше по течению она как раз и протекала через одну из свалок, расположился участок бывшего полковника. Домик был построен также из подручных материалов, представлял собой некое эклектичное строение в стиле мусорного постмодернизма, то есть слепленный из невероятных кусков железа, древесных плит, кривых досок, реек, железнодорожных шпал, в довершение покрашенный в разнообразные цвета, по принципу, что было под рукой. Однако внутри дачный дом был просторным, с четырьмя комнатами и небольшой мансардой. Сам хозяин очень гордился им и гордо называл усадьбой. Соседи особо не спорили с ним, в силу того, что участок у бывшего вояки был вдвое больше, чем у остальных. Когда Пауль подошёл к кривой калитке, на веранде громко о чём-то спорили, солировал Тарабаркин, ему робко пытался возражать Шансин, а полковник раскатисто старался поддержать Костю. Из-за поворота навстречу Буйволу вышел Драперович, он тащил два побитых эмалированных ведра с навозом, увидев Буйвола художник заулыбался и, не останавливаясь, поделился с ним своей радостью: – Смотри, каким назёмом я прибарахлился, сейчас Ларионычу бархатцы посажу, а то у него не участок, а какой-то картофельный космодром.
– Здравствуй, Володя, – Пауль протянул ему руку.
– Потом, потом, – засуетился Драперович, подтолкнул его ведром к крыльцу и добавил, – руки грязные, лопату забыл, ими нагребал на куче у заброшенной фермы.
– Понятно, – протянул Буйвол, – а эти давно орут диспут?
– С утра буянят. Кофеём похмелились и сцепились, сейчас пивом балуются. Ларионыч водки до обеда не даёт, у него свой устав, блюдёт строго, – художник был в благостном состоянии, расслаблен и доволен жизнью, что с ним редко случалось. Пока Драперович возился в пристройке, да мыл руки, Пауль поднялся по шатающимся ступенькам на веранду. За столом, прикрытым старой потрескавшейся клеёнкой сидели Тарабаркин и Шансин, вокруг них крутился хозяин в пикантном фартучке, держа в руках крапчатый алюминиевый половник, на кривой газовой плите в закопчённой кастрюле бурлило, разнося по комнате очаровательные запахи наваристого борща.
– О, Пауль, привет, – громыхнул Георгий Илларионович, – мой руки и милости просим к столу, сейчас пойдёт главное блюдо. Ты нашу творческую интеллигенцию не видел?
– Драперовича, – пояснил его слова Шансин, протягивая ему руку.
– Встретились, он участок решил удобрить и облагородить.
– Единственный разумный человек среди нас, – подхватил Тарабаркин, здороваясь с Буйволом, – украшает среду, ведёт иррациональный образ жизни, отчего пребывает в радужном состоянии духа.
– Ничего не поделаешь, – вступил в разговор полковник, – мы приземлённые практики, нам бы бульбы с салом, да стопку с огурцом, а дальше, хоть трава не расти.
– Не скажи, – возразил Санька, – ты не так прост, хоть и прикидываешься, не зря генералом был.
– Я был полноценным полковником, но занимал генеральскую должность, с которой меня попёрли по причине великого возраста, а если зреть в корень, то для освобождения места молодой поросли.
– Сынка другого генерала, – подхватил появившийся в дверях Драперович.
– Не без этого, все мы печёмся о своих неразумных чадах, – миролюбиво согласился полковник.
– И всё-таки я с тобой не согласен, – хмуро заявил Шансин, обращаясь к Тарабаркину, видимо прерванный спор ему не давал покоя.
– Эх, Шансин, Шансин, великий ты романтик, в каждой сволочи видишь человека, – Тарабаркин кинул смятую салфетку в угол, где тёрся блохастый кот Портвейн.
– Ничего подобного, я переживаю за нашу науку.
– Наука в российских девяностых будет описана под лозунгом «Любой ценой выжить!», а если привнести сюда житейский фон, то это будут картинки неприкрытого стыдливого сюрреализма с элементами откровенной порнографии, – философски заметил Тарабаркин.
– Не поспоришь, но меня особенно возмущают некоторые директора институтов российской Академии. При нищенском существовании сотрудников, они сдают в аренду громадные площади за бесценок, но через своих подставных, как правило, занимающих должности замов, получают баснословные прибыли. К нашим нулевым у нас обязательно сформируется целая прослойка директоров-рантье, сдающих помещения, открывающих за государственный счёт частные клиники, заводики по производству изделий, так называемых наукоёмких, а по простому продающих разработки через подставные фирмы. Под прикрытием благородных целей они будут процветать, институты нищать, некоторые даже разрушатся, остатки молодёжи с гиканьем и радостным всхрюкиванием продолжит свой бег за бугор. Знаешь, некоторые горе директора напоминают мне нищих из рассказа Бабеля, помнишь, есть у него такой – «Конец богадельни» – там ребята с кладбища в аренду гроб с кистями сдавали. И процветали, пока не нарвались на коммуняк в кожанках.
– Неужели ваши академики и директора все такие? – воскликнул Илларионович.
– Нет, конечно, есть среди них хорошие люди, даже настоящие учёные попадаются, но с каждым годом всё меньше и меньше.
– Когда-нибудь ваши директора-академики нарвутся на неприятности, придут бывшие комсомольские активисты, эдакие шустряки со стеклянными глазами, со стриженными чёлочками, занимающие высокие посты уже по молодости, за сомнительные заслуги. Придут, объявят себя эффективными управленцами и погонят ваше руководство помойной тряпкой. Поставят во главе Академии какого-нибудь юриста или экономиста, но по сути банального бухгалтера с ярким отблеском собачьей верности к президенту.
– Скажешь тоже, – с ужасом отпрянул Костя.
– А что тут говорить, традиция, её сразу не сломить. При Союзе была такая публика, называлась начальники, и без разницы его образование, специальность, уровень профессионализма, он начальник с большой буквы. Не важно промбазы, театра, института или бани, главное может умело и в нужное время лизнуть какую-нибудь царственную часть президентского тела. Для начала объединят все три Академии, и будете ходить ровным строем под бухгалтерами с лифтёрами и сантехниками.
– Нет, ты тут не прав, – Шансин нервно схватил бутылку с пивом, быстро разлил по стаканам, – не будет у нас такого, не будет! – он готов был расплакаться. – Не найдётся столько идиотов в правительстве, чтобы допустить такое, извините за грубость, откровенное паскудство.
– Ой ли? – засмеялся Тарабаркин. – В отличии от тебя, Костя, я закоренелый оптимист, поэтому безоговорочно верю в наше правительство, знаю, что в любых условиях оно готово сделать любую пакость во благо процветания народа, но, главное, собственной семьи. А что про академиков, ты вспомни, как рассказывал о заседании Президиума в Москве, где они жаловались президенту, что стипендия до бесстыдства мала.
– Да помню, до сих пор передёргивает, ведь я, по наивности, подумал, что речь идёт об аспирантах, но когда президент страны снисходительно по барски откинувшись в кресле заявил, что минимальная стипендия будет в пятьдесят тысяч, то растерялся. И среди шума аплодисментов, а некоторые даже вскочили со своих мест, мне рядом сидящий академик, умница и настоящий учёный, коих у нас остались единицы, печально улыбаясь, пояснил, что это академическая стипендия.
– Вот срань то какая! До чего скромные у нас академики, на стипендию живут! Эх, не хочу про них, давай лучше вспомним нашу молодость, как мы на стипендию выживали, нам бы тогда академическую, – Пауль мечтательно закинул голову, помахивая рукой, словно птица крылом
– Не дай Бог! – вскинулся Шансин. – С первой бы спились и вылетели из института.
– Я особенно-то и не держался, даже с маленькой стипендией,– заржал Санька.
– Не про тебя речь, – тяжело вздохнул Шансин.
– Всё, кончай политэкономию! – махнул половником хозяин дачи. – Пора приступать к главному событию, – он откинул крышку кастрюли, взял тарелки, – Володя, помогай, – строго приказал Драперовичу, а Тарабаркину степенно поднимая палец, велел доставать из холодильника заветную.
– А я думал, что главное сегодняшнее событие это посадка картофеля, – засмеялся Буйвол.
– По важности это второе мероприятие, вернее первое, но после обеда, – невозмутимо ответил ему Георгий Илларионович, а Шансина решил взбодрить, – ты, Костя, брось так переживать, этим дело не исправишь, а сам сгоришь, так что иди в погребок, у меня там ещё пару баночек груздей да огурчиков осталось, сам солил по рецепту моей благоверной Веруньки, царство ей небесное. А картошку сажать без стопки да без борща, грех, мы же не собаки подзаборные, мы общественные личности, поэтому во главу угла ставим общение и личное взаимообогащение, в смысле духовного, – он кивнул в сторону бутылки, которую Тарабаркин поставил в центр стола.
После первой стопки, да нескольких ложек чудного борща, настроение у всех улучшилось, поэтому хозяин дома с присказкой о времени и пули, разлил вторую. Не задерживаясь, выпили, дружно крякнули, а Драперович спохватился и обратился к Саньке:
– Слушай, комадор, ты утром что-то нам вещал про удивительный свой сон, расскажешь?
– Из его снов можно хорошую книгу составить, – засмеялся Шансин, окончательно отошедший от грустных мыслей.
– Просим, просим, – Илларионович степенно разливал по третьей, – но прежде нужно выпить за хозяина этого дома и славного повара, то есть за меня. Вам ведь не намекнёшь, вы и забудете, а непорочность третьего тоста в этом доме нарушать не позволю.
– Третий тост за женщин! – воскликнул Драперович.
– Не перечь, – оборвал его полковник, – и поперёк батьки не лезь.
За столом бурно оживились, опрокинули стопки, шумно застучали ложками, захрустели огурцами, а Тарабаркин нанизал кусок толстого солёного груздя, макнул в сметану, откусил и, пережёвывая, предупредил:
– Сон мой деликатный, немного не застольный, может особо чувствительных ранить. Не буду говорить кого и куда, – он кивнул в сторону Шансина, – и, соответственно, привести в состояние прострации.
– Вот не надо, – хмыкнул Костя, – меня твоими гадостями не проймёшь, а уж снов твоих я столько наслушался, ужас. Они у тебя как сериалы, без конца и сюжета.
– Спорить с тобой не буду, ибо это бессмысленно. Как говорил наш профессор философических наук, если хотите спрятать истину, то начните спор с учёным мужем, а ты у нас светило, доктор наук, можешь вогнать любую проблему в тиски не решаемых задач.
– В этот раз твои грязные намёки оставим без последствий, – миролюбиво предложил Шансин, – валяй, выкладывай свою муть, будем считать, что наше застолье продолжается при включенном телевизоре.
– Экая вы гадость, – сокрушённо вздохнул Тарабаркин, – слушайте, – он самозабвенно принялся рассказывать, периодически поглаживая бородку, пожёвывая кончики усов, – итак, вижу я во сне, что с потолка вместо лампочки на плетёной верёвке свешивается рыболовный крючок приличных размеров, почти с кофейную чашку. На крючке нанизана бананистая наживка, эдакий червяк не червяк, но очень похожий на обитателя земных недр, и, как ни странно, невероятно привлекательный. Меня к нему так тянуло, даже что-то толкало в спину, хотелось его заглотить, почувствовать мякоть нежнейшей наживки, а потом, через мгновение, ощутить пронзительное железо, острое как нож мясника.
– Страх-то какой, – ухватился за край стола полковник.
– Наши желания известно куда приведут, – обречённо проговорил Драперович.
– Ты рыбой, что ли был? – спросил Шансин.
– Вы меня сбиваете, сон подобен хрустальной вазе, чуть тронешь, рассыпается, потом осколки не соберёшь, так что оставьте свои вопросы, комментарии, а также неприличные намёки. Продолжим, итак возникло у меня страстное желание ухватить этот короткий отрезок времени перед болью, понимая, что потом будет мощный рывок и полёт в небеса. Ох уж эти небеса, – он закатил глаза. – Мучительная борьба перед искушением отупляла, кружила голову, от истомы рвались призрачные перепонки в груди. Я заскулил вислоухим щенком, заёрзал, затем мысленно махнул рукой, вскочил на стул, зажмурился и хватанул крючок по самые жабры. И странно, я неожиданно увидел, что крючок уверенно вонзился в нёбо, язык придавил наживку, как в разрезе, почти научно-популярный фильм, но самое удивительное началось позже. Передо мной во всей наготе предстала моя собственная боль, жуткая, пронзительная, перекошенная, извивающаяся, но не успел я её разглядеть, как вынырнул и оказался среди подушек. Сразу сунул в рот палец, но там была пустота, перемешиваемая неуёмным языком.
– Какой-то мазохистский бред, – передёрнулся Драперович.
– Метаморфозы, новый Апулей, эдакий речной вариант Борхеса в рыбный четверг, – рассмеялся Шансин, – осталось за малым, Тарабаркину нужно отречься от житейских услад и начать праведную жизнь, которую потомки назовут «В ожидании апокалипсиса».
– Одна печаль, ещё бы немного и я смог бы увидеть в деталях свою боль, – многозначительность Саньки была подобна каменной кладке, от неё неотвратимо отскакивали едкие колкости друзей.
– «Дорогой снов, мучительных и смутных. Бреди, бреди, несовершенный дух» – Шансин с сарказмом вспомнил стихи В.Ходасевича.
– С этим торопиться не надо, ненароком от подобных видений и душа улетит, – Илларионович снова взялся за бутылку.
– В преисподнюю, да со связкой рыбы, – Костя не мог унять свой смех.
– Всё может быть, – смиренно согласился Санька.
– На этой, так сказать, радужной ноте и закончим наше заседание, – Илларионович поднялся, строго осмотрел сидящих и миролюбиво предложил:
– Сейчас у нас послеобеденный отдых, необходимо расслабиться и собраться с мыслями. После двухчасовой электрички приступим к общественно-полезному труду, а именно, посадке картофеля, который есть наш истинный американский друг.
– А почему после прибытия электрички? – спросил Драперович.
– Видлен Афанасьевич привезёт особый сорт представителя корнеплодов, а может два, – пояснил полковник.
– Цитатник, что ли? – нахмурился художник. – Опять его с лозунгами и высказываниями понесёт.
– Да, в простонародье его так прозвали, но у нас не ценят истинных специалистов, умных, эрудированных, а зря.
– Ценят, но когда закопают, – усмехнулся Тарабаркин, – наша земля славно унавожена талантами, ни в одной другой стране таких чернозёмов нет.
– Прекратить в строю похоронные настроения, всем отдыхать, я не позволю допустить разброд и болтания, – повысил голос до командирского отставной полковник. С ним не стали спорить, а молча разбрелись по комнатам, только Драперович бурчал себе под нос: «Болтания, шатания, братания», но через некоторое время затих на мансарде, где он поставил свой этюдник.
2
Солнце футбольным мячом закатилось за пивную бочку, цвета недозрелого апельсина с красной надписью и полуголой девкой в пене, эдакая местная Афродита. Из-за бочки вместо солнца выкатился брюхатый мужик с большими корзинистыми подмышками, из которых торчали волосы банными вениками. Он радостно отливал гладкой лысиной на всю округу, из-за чего Тарабаркин даже подумал, а не солнце ли это, но два больших полосатых арбуза в руках мужика навели на Саньку непотребное смущение, он понял, что ошибался. Мужик, не смотря на лысину, ворчал, громко кого-то ругал, шумно пыхтел, обливаясь потом. Вдруг навстречу брюхатому выскочил Пауль Буйвол в полосатой майке, коротких пляжных трусах с дамской плетёной сумкой через плечо. Он остановился перед несущим арбузы, критично осмотрел его и деловито толкнул в яму, после чего, посвистывая, затрусил по тротуару в сторону городского парка. Арбузы упали на асфальт и с хрустом раскололись, обнажая сахаристую сущность. Мужик мешковато плюхнулся на дно ямы, ломая широким задом редкий кустарник. Через некоторое время, он вылез на край тротуара, посмотрел на разбитые арбузы и весело рассмеялся.
– Зря ругался на чернявого, – похохатывал он. – Арбузы-то знатные, не обманул, сразу видно, что процент сахара зашкаливает.
Он отряхнул штаны и категорично, вздёргивая палец кверху куда-то в сторону солнца, заявил Тарабаркину: – Есть на свете ещё честные люди, от этого на душе легко.
– Верно, – невольно согласился с ним Санька.
– Жить-то стало лучше, жить стало веселей, – уже голосом Цитатника бодро заявил мужик, чем удивил Тарабаркина. Он заёрзал в кресле и вдруг понял, что дремал, а сейчас слышит голос старика Видлена в соседней комнате. Санька поднялся и заглянул за дверной косяк. Цитатник уже сидел за столом, потирая руки, а хозяин дачи возился у кастрюли.
– Во как! – полковник развернулся и поставил перед стариком тарелку с борщом. – С чего вспомнил усатого?
– Погода загляденье, настроение поёт, весна, – неопределённо пояснил Цитатник. В это время на улице послышался звонкий девичий голос: – Дома есть кто? Ау, Георгий Илларионович!
– Зося, ну надо же, – спохватился полковник, быстро скинул фартук, кинулся к двери, распахивая её, – заходи, девочка, я уж не чаял тебя увидеть.
– Как же так, – ответила ему девушка, – мы с вами договорились о посадке картошки, вот я и явилась, как солдат по призыву.
– Когда ж это было, почти два месяца назад, – Илларионыч взял её за руку и ввёл в комнату, – я уж думал, что ты запамятовала.
– Сейчас скажите, что девичья память, старика забыла…
– Уже не скажу, ты опередила, – рядом с девушкой полковник светился от радости, – вот господа-товарищи, позвольте представить вам Зосю, дочку моего боевого товарища. Жаль, не дожил он до этого, сейчас бы любовался красотой неземной.
– Ой, Георгий Илларионович, вы меня в краску загоните, какая ж я красавица?
– Что ни на есть писанная, и не спорь, мужчине в моих годах видно лучше. Зося была невысокого роста, в чистой опрятной юбочке небесного горошка, коротком вязанном свитере с выступающим голубым воротничком. Весёлые мелкие веснушки придавали лицу смешливое выражение, казалось, что она вот-вот прыснет от смеха. Небольшой курносый носик, задорно вздёрнут, а глаза, широкие, тёмные, окаймлённые густыми ресницами, в самом деле, были великолепны. Она робко прислонилась к открытой двери, посмотрела на собравшихся друзей Илларионовича и смущённо чуть поклонилась.
– Ты не стой, не стой в дверях, тут знаешь какие толстые сквозняки, продуют, до стеклянной прозрачности, – хлопотал полковник.
Девушка сделала шаг, второй, и оказалось, что она прихрамывает, а когда подошла к столу, стало ясно, что одна нога у неё короче, и даже туфля с высоким каблуком не могла помочь скрыть дефект. Она села, робко посмотрела на молчаливых мужиков с интересом выглядывающих её из разных щелей дома, сжалась, подобрав ноги под стул. Повисла тишина, как неудобная паутина в заброшенной комнате.
– Эй, славяне, – зашумел на них хозяин, – вы зачем девочку смущаете, вылупились как бараны на бухарской ярмарке, красавиц не видели?
– Я просто сражён, у меня нет сил, чтобы выразить своё восхищение, – заплевался словами Тарабаркин, но его оборвал Илларионович.
– Ты смотри, Санька, обидишь девочку, будешь иметь дело со мной. И не забывай, у тебя самого две малые, она им в сёстры годится.
– Несдержанность в половой жизни – буржуазна: она признак разложения, – деловито поддержал полковника Цитатник, но под его испепеляющим взглядом тут же сник, тихо проговорив, – это не я, это Ленин Леонид Ильич.
– Помолчал бы, уже Ленина в Брежневы записал. А тебя, Растарабаркин, я предупредил.
– Зря вы ругаетесь, – окончательно сник Видлен, – я ведь только предупредить, опираясь на силу мысли вождей пролетариата. Ведь не зря был лозунг «Случайная связь промелькнёт как зарница, а после, быть может, болезнь и больница».
– Выключите этот партийный вестник, или я ему динамики попорчу! – возмутился полковник.
– Георгий Илларионович, вы о чём? – притворно возмутился Санька.
– Всё о том же. Знакомься, Зося, – он взял девушку под руку, потянул за собой, а другой обвёл окружающих, – мои друзья, можно сказать боевые. Этот без зубов с прокуренными усами, балабол Александр Тарабаркин, фамилиё полностью соответствует представленной физиономии. Следующий Костя Шансин, доктор наук, романтик, женатый на своих букашках, и как это ни странно, имеет двоих пострелов, то бишь сыновей. Следующий по списку интеллигентов, художник Владимир Драперович, талант неимоверный, пьяница беспробудный, чуткий огородник с душой похожей на концертный рояль, но только всегда не настроенный. Дальше следует, вернее, выглядывает из-за шкафа знаменитый полярник Пауль Буйвол, мужественный и строгий, да выйди ты на свет божий, покажись. Во, уже лучше, представляешь, – он пододвинул стул к Зоси, – его боятся даже полярные медведи, а пингвины от восторга писают в море.
– Что ни слово, то печать царская, – попытался встрять в разговор Тарабаркин, но Илларионович погрозил ему пальцем. – Замыкает наш фееричный список представитель пролетариата, Видлен Афанасьевич, эрудит, знающий наизусть наших классиков, Ленина, Сталина, Мао и других, не говоря про лозунги и речёвки, как ты уже заметила.
– Кстати, пингвины не писают, – заметил Шансин.
– И как после этого тебя называть романтиком? – скривился Тарабаркин.
– Покушаешь? – полковник был полностью поглощён девушкой. – Борщ на славу вышел, наваристый, душистый.
– Нет, что вы. Я пока ехала, по пути пару пирожков съела, потом, после работы, пойдёмте лучше в огород, а то скоро темнеть начнёт.
– Да какой, всего третий час дня, – Тарабаркин не мог себя унять, от чего вихлялся как кобель на весеннем призыве.
– Она права, – Илларионович снова показал кулак Саньке, – пора приступать к посадке.
– Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи! – возбудился старик Видлен. – Я, кстати, привёз три сорта картофеля, все новинки, а один загляденье, почти тропическая бабочка, весь в глазках, с подведёнными ресницами.
– Заинтриговал!
– Вперёд на баррикады! – мужчины от присутствия хорошенькой девушки невольно пытались завладеть её вниманием, даже Драперович сбегал наверх, сменил рубаху, но полковник строжился, он открыл сарайчик с инструментом и приказал: – Хватит попусту воздух сотрясать, разбирай шанцевый инструмент.
– Лопата, друг солдата! – Цитатник вытащил небольшую лопату и взвесил её в руке. – Легковата, для женщины в самый раз. Ведь не зря говорили классики, «Красота девушки не в бровях, а в трудоднях».
– Кажется, нашего Видлена несёт не по тому руслу, – сердито заметил Буйвол.
– Так, Санька с Владимиром таскают картофель, я, Костя и Пауль с лопатами, Зося и Видлен раскидывают корнеплоды. Диспозиция всем ясна? Приступаем! Навалимся хором на картофель, и по осени будем слушать ораторию в кастрюле.
– А вы, товарищ полковник, поэт, можно сказать пиит, – принимая вёдра, с восхищением подметил Санька.
– Вот твоих восторгов мне не надо, – оборвал его Илларионович.
– Скажи мне, кто тебя хвалит, и я скажу, в чём ты ошибся. Владимир Ильич строго относился к бахвальству, – поддержал его Видлен.
– Да уймитесь вы, наконец! – взорвался полковник. – Пора работать не языками, а руками.
– Правильно, – подхватил старик Цитатник, – великий мечтатель революции, Эрнесто Че Гевара, говорил, «После революции работу делают не революционеры, её делают технократы и бюрократы. А они – контрреволюционеры».
– Ведро взял! – приказал Илларионыч. – Кругом! Шагом марш, контра, и, не останавливаясь, пошёл кидать. Ещё одна цитата, мы тебе могилку выроем, положим туда твоё жалкое тело, закопаем, а сверху посадим картошку. Будут над тобой колоситься цветы заморского гостя.
У Видлена вскинулись белесые брови, он сжал губы, отвернулся, хотел возразить, но почувствовал спиной опасность, исходящую от бывшего полковника, понуро взял ведро и, обиженно хлюпая носом, двинулся в огород. За ним, посмеиваясь, пошёл Пауль. Тарабаркин и Драперович с гиканьем побежали наперегонки к погребу, где рядом с откинутой крышкой уже лежал картофель на солнечном прогреве. За ними быстро зашагала Зося, переваливаясь с боку на бок, как молодая утка с выводком. Илларионович оглядев вспаханный огород, вытащил из сараюшки новую серебристую лопату, перехватил её как винтовку и решительно направился к концу огорода.
– Сажать начнём с конца и до моей усадьбы, – приказал он.
– До чего содержательно, ёмко и точно,– восхитился Тарабаркин, подтаскивая ведро с картошкой, – так могут высказываться только настоящие полковники.
– Отставить смешки в строю, приступить к посадке! А ты Зося, не бегай за этими брандахлыстами, раскидывай овощ по окопам.
– Какие ж это окопы? – звонко рассмеялась девушка.
– Какие ни на есть, но для картошки это земляное укрытие. Строго по агротехническому предписанию, а оно, если ты не знаешь, приравнивается к воинскому уставу, хоть и звучит по-огородному.
Зося задорно посмотрела на Илларионовича, хотела ещё что-то спросить, но лишь улыбнулась и бросила первый клубень в лунку. Работа пошла своим чередом и довольно споро. Через несколько пройденных рядов, они приблизились к загадочной трубе, торчащей в огороде. Пауль постучал по ней лопатой и обратился к хозяину: – Что за перископ среди бескрайних просторов нив и перелесков?
– Я бы знал, – не переставая копать, ответил полковник, – раньше тут была воинская часть, вот с тех пор и торчит. Я пытался выкопать её, но не получилось, потом махнул рукой, пусть торчит, хоть трактористы не одну порцию мата выдают, опахивая её.
– Нужно выдернуть эту занозу из нашего высокочтимого участка! – заявил Санька.
– Для этого нужен неординарный подход, – заметил подошедший Цитатник. – «Пытаясь разбудить тигра, используй длинную палку», как говаривал товарищ Мао.
– Трудно с этим не согласиться, но ты, товарищ Видлен, не задерживай конвейер, кидай, языком будешь молоть вечером, – Илларионович был слишком сосредоточен на процессе посадки корнеплодов, не давая своим друзьям расслабиться в пустопорожней болтовне.
Не останавливаясь, раскидывая картофель, Зося обратилась к Буйволу:
– Правда, вы были на северном полюсе?
– Да.
– И на южном?
– Нет, но был на стации «Мир», а это полохматей полюса, мне в какой-то момент показалось, что там начинается ад, – не останавливаясь, ответил Пауль.
– Ужас, какой.
– Верно, только тогда я понял, что ничего не бывает страшнее холода. И почему нас пугают адским огнём? Адский холод сильнее жара. Об этом знал гениальный Данте, провидец, он описал девятый круг Ада, где властвует холод, и где страдают самые страшные грешники, виновные в измене и восставшие против Бога. Послушай насколько точно им сказано:
…но капли горьких слёз,
Струясь из глаз, от холода застыли,
И на устах слова сковал мороз.
Я сразу всем телом вспоминаю ужас холода, особенно когда промерзаешь настолько, что уже в тепле, рядом с горячей батареей, после стопки спирта, начинаешь чувствовать свои кости, промёрзшие, но не оттаявшие. Страшное ощущение, будто дыхание смерти.
– Пауль, не нагоняй на девушку жути, она впечатлительная, видишь, рот открыла, впору картошку там сажать, – не переставая копать, заметил Илларионович. А Зося смутилась, но через некоторое время вновь закрутилась вокруг Пауля.
– А белых медведей видели?
– Много, мало того, они меня чуть не схарчили, причём пару раз.
– Опять за своё, – буркнул полковник, – лучше бы рассказал что-нибудь весёлое.
– И красивое, – попросила Зося.
И Пауля понесло, в первый раз в жизни так разговорился. Он в красках описывал северное сияние, изумрудные льды, свинцовые воды, яркие краски полярного лета, шумные птичьи базары, лукавых песцов. Тут же примешивал истории из Антарктических экспедиций, материковых маршрутов. Из него лилось таким потоком, так выразительно, сочно, образно, что его даже не останавливал строгий полковник, а сам с удовольствием слушал. Под рассказы Буйвола они незаметно посадили всю картошку. А Пауль неожиданно удивился, отчего он не мог остановиться, и откуда возникло непреодолимое желание рассказывать, но не своим друзьям, а этой неуклюжей девчонке. А почему девчонке, ведь ей уже далеко за двадцать пять, она девушка, причём красивая, мало ли что с ногой случилась такая незадача. И тут круговерть мыслей понесла Пауля, да так лихо, что он неожиданно для себя бросил лопату, выпрямился и громко заявил Зоси:
– Знаешь что, выходи за меня за муж!
Девушка опешила, посмотрела на него юркой собачонкой, но вдруг что-то разглядела в нём, тайное, глубокое. Она выпрямилась, солнечно улыбнулась, и, пытаясь очистить руки от земли, робко ответила: – Я согласна.
– Не понял! – выдавил из себя Илларионович.
– Здорово, – восторженно прошептал старик Видлен и громко добавил, – верно заметил товарищ Мао, женщины занимают половину неба, и это правильно. Ура, товарищи!
– Что за шум? – спросил подошедший Драперович.
– У нас свадьба, – засветился Цитатник.
– Какая свадьба? С кем, у кого? – засыпал вопросами Тарабаркин, бросая пустые вёдра.
– Да вот, Пауль сделал предложение Зосе, и она любезно согласилась, – Видлен уже взбодрился и чувствовал себя почти сватом, но его окоротил полковник.
– Какая свадьба, какая женитьба, а меня кто спросил? – он не на шутку разозлился и наступал на Зосю. – Я ведь у тебя почти за отца, а ты вот так с бухты барахты, и потом, разница в возрасте.
– Какая разница! – воскликнул старик Цитатник. – У них с трудом наберётся пятнадцать лет, я уже сосчитал.
– Отдел кадров нашёлся, – сутулясь, отвернулся полковник, он даже как-то постарел от столь неожиданного поворота событий.
– Что ж ты, Георгий Илларионович, решил воспрепятствовать счастью молодых? – витиевато начал Шансин.
– Да нет, я только «за».
– Тебе не нравится наш жених? – Драперович был настроен агрессивно.
– Нет, мужик он хороший, только по командировкам много болтается.
– На себя посмотри, – рассмеялся Санька, – всю жизнь по захолустным гарнизонам протаскался, а жена с ребятишками возилась.
– Эх, что верно, то верно, а девчонку жалко.
– Благословите, Георгий Илларионович, – тихо обратилась к нему Зося. Полковник окончательно остолбенел, а потом махнул рукой.
– Женитесь, только по-людски, а не по свинячьи, как сейчас водиться.
– Поясните, командир, – нахмурился Видлен.
– Сам знаешь, – оборвал его полковник.
– Тогда, горько! – заорал Драперович. Все подхватили, особенно отличился Цитатник, он дребезжал своё «Горько!» как станционная дрезина на переезде. Так и свершился первый поцелуй Зоси с Паулем. Друзья возбуждённо шумели, Буйволу тянули руки, перепачканные в земле, норовили чмокнуть вновь образовавшуюся невесту, раскрасневшуюся от неожиданно свалившейся на неё радости, но полковник на правах назначенного отца жёстко пресекал пустые поползновения.
– Как же нам быть со свадьбой? – в возникшей суматохе вопрос Драперовича ошарашил всех, а Зося не на шутку испугалась, но тут на сцену выступил полновластным хозяином взлохмаченный Тарабаркин с оттопыренными от возбуждения усами.
– Не вижу причин унывать и прекращать торжество. Небольшое отступление на пару часов и мы сможем продолжить на полную катушку, а поутру Пауля отправим на станцию. Зося поедет за ним чуть позже, и на берегу славного Ледовитого океана они проведут свой солнечный медовый месяц. Медведи будут к ним захаживать на чаёк, чайки петь восхваляющие оды, а песцы приносить пушистых леммингов на завтрак. Сейчас предлагаю начать оформлять торжественный стол, Шансин с Драперовичем в магазин.
– А деньги? – молодым голубём встрепыхнулся художник.
– Володя, не будьте мелочны.
– У меня есть, командировочные получил, – попытался встрять в разговор Буйвол.
– Это радует, – менторски отметил Тарабаркин, – но вам они будут нужны на медовый месяц, затраты большие, то в ресторан сходить, то в аквапарк, в конце концов белых медведей чем кормить будете?
– Не издевайся, я еду на смену метеорологу, буду там один, вернее теперь вдвоём. Кстати, Зося должна будет ехать сразу со мной, а то борт на точку к нашей избушки не сразу полетит. Может сподобиться через месяц или два, – Буйвол обнял Зосю, она счастливо прижалась к нему, высвечивая на всю округу согласие с будущим мужем.
– В любом случае необходимо вас официально зарегистрировать, – у полковника прорезался командирский голос, – я иду в сельсовет, там у меня много друзей, решим в одночасье. Тарабаркин остаётся за старшего, мойте полы, прибирайтесь, столы на улицу. Видлен, за сараем есть железные дуги для парника, установишь их и натянешь плёнку, будет лёгкая летняя крыша. Ждите гостей, по пути буду приглашать поселковых. Время «Ч» в семь вечера.
– Сегодня праздник у ребят, ликует пионерия, – сегодня в гости к нам придёт товарищ Берия! – проорал Цитатник.
– Видлену больше не наливать, – строго велел Илларионович и направился к калитке.
3
Зову в собеседники время…
Юрий Кузнецов
Шемон шил для всех, почти всю свою жизнь, с тех пор как дед, старый портной из Харькова, сунул ему нитку с иголкой и кусок шерстяной ткани. С тех пор он шил для всех и всё, что не пожелает клиент. К нему приходили военные и грузчики, партийные бонзы и официанты, врачи и артисты, но когда к нему пришли из агитбригады и попросили сшить фрак, Шемон растерялся. В своё время ему ещё дед говорил, что в этой стране ты никогда не будешь шить фрак, потому что это одежда аристократов, а в стране победившего социализма она никому не нужна. И второе, немаловажное обстоятельство, ты не найдёшь достойной ткани. Для фрака тебе нужен будет настоящий креп, шёлк, перламутровые пуговицы и всё должно быть натуральным, жалкие подделки с грубой, мёртвой синтетикой не годятся, потому что фрак как музыкальное произведение, любая фальшивая нота убьёт всю композицию. Сейчас Шемон был растерян, грустно улыбался директору клуба и пояснял, что сможет сшить данное изделие, но только при наличии качественных материалов. Дальше набросал на клочке бумаги список необходимого, отвернулся и принялся дошивать брюки для мастерового. Он хоть и не подал виду, но очень разволновался. Прошивая на ножной швейной машинке грубую ткань, он представлял, как сможет сотворить фрак, как он вложит в него свою душу, как будет возится с белоснежной жилеткой, колдуя с перламутровыми пуговицами. Через неделю он позабыл о просьбе клубного начальства, а к понедельнику даже не сразу признал в помятом человеке с отёкшим лицом директора клуба. Тот ввалился к нему без стука, открыв дверь, не разуваясь, прошёл в комнату и положил на стол пакет, перевязанный грубой верёвкой. Сверху приложил пару купюр, пятьдесят рублей и, обдавая его старым улежавшимся перегаром, хрипло заявил: – Будешь шить фрак, сроку месяц, мальца для мерки пришлю, – шумно икнул, потёр виски и быстро ушёл.
Шемон робко взял купюры, две двадцатипятки с бюстом Ленина, внимательно их осмотрел, потом подумал, что любят в СССРе головы людей, с небольшой частью тела и без, есть тут далёкая аналогия с библейскими историями. Он внимательно вглядывался в изображение Ленинa на купюре и невольно вспомнил памятник вождю в столице Бурятии. Там громадная голова кумира коммунистов, похоже, отрубленная, высилась на постаменте на главной площади столицы. Его потряс памятник, он никак не мог понять, или это отголоски времён Чингисхана, когда вражьи головы вывешивали на кольях дабы устрашить врагов, или дар подобно голове Иоанна Крестителя. Он помял в руках хрусткую бумагу, настоящие, прошептал «Йоханен бен Захария» и представил роскошь двора Ирода Антипы, безумную пляску Саломеи на фоне красных полотнищ. Ведь каков должен быть танец, если царь решил заплатить за него головой пророка? Так и коммунисты в этой стране рубят головы. Нет пророка в собственной стране, да и откуда ему взяться при жёсткой варварской системе? Шемон грустно вздохнул, посмотрел на фотографию своей покойной жены, чудесной певуньи Анны с Полтавщины, покачал головой, пощупал запечатанный пакет, не решаясь его открыть. В этот день он решил не работать, отложил шитьё и отправился на кладбище, побеседовать с Анушкой, спросить совета, пожаловаться на одиночество. Вот уже двадцать лет он так делал перед принятием серьёзных решений. Вернулся к вечеру, утомлённый, разбитый, да ещё попал под дождь, а зонтик забыл, так что пришлось ему быстро переодеться, да налить стопку наливки, не дай Бог простынет. И уже в ночи он решился распечатать пакет с тканью. И вот тогда окончательно потерял покой, до утра ходил по комнате, как загнанный зверь, иногда касаясь то одной, то другой ткани, перебирая пуговицы, щупая тонкие нитки. Такого материала он никогда в жизни не держал. Как-то раз его дед сказал, с гордостью поглядывая, как его внук рассматривал дорогой отрез, мол, сам Господь наделил его редким даром портного, только он мог точно определить ткань на ощупь, состав, толщину нити, страну происхождения. С дедом он согласился, особенно когда первый раз, касаясь ткани, увидел в ней нити, ощутил её запах, ему даже показалось, что он разглядел черты лица мастера ткацкого станка. Редкий дар.
Поглаживая принесённую ткань для фрака, он здоровался с ней, о подобных сортах ему ещё дед рассказывал, также читал в книгах, но в руки не попадалась. Нить кручёная не меньше трёх тысяч раз, шерсть отборная, но не английская, похоже из Новой Зеландии, хотя может австралийская, точно не определить. Перебирая складки, он услышал морской бриз, почувствовал солнце, много солнца, насыщенного эвкалиптом и какими-то диковинными травами. «Южная шерсть», – подумал Шемон, закрыл глаза, представил себе красноватые глины буша, сплюснутые кроны акаций, развесистые эвкалипты и задремал. Во сне к нему пришла старая кенгуру с пробитым ухом, в котором висела магазинная бирка, где хорошо читалось 52-й размер. Во сне Шемон подумал, что на пиджак для кенгуру нужен хороший отрез шерсти. А животное потёрло нос маленькими лапками и строго по-дедовски приказало шить, не откладывая.
К ужасу портного за фраком так и не пришли. В клубе он узнал, что агитбригада пропилась на гастролях в соседнем районном центре и разбежалась. Зав клуба посетила белая горячка, что спасло его от тюрьмы, прокурорская проверка установила громадную недостачу в выделенных средствах. Шемон попытался передать сшитый фрак заместителю, но тот испуганно отпрянул от свёртка, наверное, решив, что это взятка, а этого чернявого послало КГБ. Так и остался у него фрак. Иногда он вывешивал его, любовался, мечтал, как бы он в нём прохаживался по Крещатнику со своей Анной, ведь по молодости он был стройным. А после пошива очередного свадебного наряда для скромной рабочей пары, он решил сшить платье для Анны. Заказал в столице через родственников добрый отрез шёлка, дорогой, да ещё переплатил, но в этот раз не скупился. Вечером раскроил и за ночь сшил удивительное платье. Утром повесил его на плечики, рядом вывесил фрак, в центре комнаты поставил стол, достал коньяк пяти звёздочек, нарезал копчёной рыбы, отварил картофель, посыпал укропом, надел чистую рубаху, как он называл её «покойницкую», сел за стол и приступил к беседе с усопшей. С тех пор в день их свадьбы он всегда вывешивал фрак и платье, отмечая дату прошлого счастья.
Сшитый фрак провисел у Шемона несколько лет, и вот однажды утром на очередной первомай он его примерил и тот оказался ему впору. «Хе, видно усох, старость своё берёт.» – усмехнулся он и на радостях решил сходить в нём за коньячком. Когда он вошёл в гастроном, то обычный праздничный гвалт в магазине утих, все покупатели рассматривали его с ошалелым интересом, и даже расступились перед прилавком, чем смутили портного. Шемон кланяясь, тихо извиняясь, подошёл к прилавку и ударился глазами о настойчивую грудь продавщицы, эдакого оплота социалистической торговли. Она смотрела на него сочувственно и, обречённо вздохнув, будто увидела своего безалаберного пасынка, спросила: – Ну чего тебе, малохольный?
– Коньячку, – смущённо улыбаясь, пожал плечами Шемон, – пять звёздочек.
Она выдал ему коньяк, он его аккуратно положил в сетчатую авоську, и зашаркал к двери. Покупатели стояли плотной кремлёвской стеной, с молчаливой каменностью на лице, словно часовые у мавзолея, но когда портной перешагнул через порог, то услышал за спиной едкую вереницу слов, как ползучую змею: – Вот они то живут хорошо, ходят при бабочках в ливрее, пьют коньяк, а мы за этих порхатых работаем.
Шемон остановился, но тут же почувствовал спиной жуткую ненависть и подумал: – Зря фрак надел, могут и побить, – после чего заспешил домой, куда дошёл без приключений, но праздничный запал затух, взрыва свежей радости уже не предвиделось. Он, сглатывая слёзы, налил полный стакан коньяка, выпил, шумно глотая обжигающую жидкость. Сел на потёртый табурет и горько заплакал.
Когда Тарабаркин забежал к нему на «огонёк», Шемон сидел за столом, на котором стояло зеркало, в кармашке фрака был воткнут изрядно помятый матерчатый мак, знак славного весеннего праздника, а сам портной допивал коньяк. Тарабаркин посмотрел на Шемона, молча достал водки и портвейна из своего портфеля, взял из пыльного буфета стакан, плеснул туда водки, молча чокнулся с Шемоном, выпили, и уже морщась, Санька проговорил.
– Эк вас забрало революционным праздником, дорогой Шемон Натанович!
– Тоска, она материальна, хоть это и противоречит наказам товарища Маркса.
– Нет, сегодня мы не будем трогать покойников основоположников, не дай Бог опять явятся, – Санька плеснул себе ещё водки, а заодно и портному. – Знаете Шемон, в этом наряде вы вылитый граф с картинки, но только до подбородка.
– Почему до подбородка?
– Потому что выше, это как вам сказать, помятая жопа кенгуру.
– Не видел кенгуру воочию, только на картинках и во сне, – смиренно поглядывая в зеркало заметил портной.
– Тогда давай опрокинем за то, что мы не видели, – согласился Тарабаркин.
– Да, чтобы нам хватило здоровья ещё чего-нибудь не увидеть, – облегчённо улыбнулся Шемон.
– Хороший тост, душевный, – поддержал его Санька, а когда они выпили, то он хрустнул огурцом и попросил портного. – Я чего к тебе забежал, ты мне можешь зашить брюки на мне, так сказать скорой рукой?
– Если зашить, то Шемон может, а вот если пришить, то тебе надо на Кировскую, – пьяно икнул портной.
– Зачем? – оторопел Тарабаркин.
– Там КГБ, они хорошо пришивают, крепко, не оторвёшь, не меньше десяти лет будешь носить.
– Ой, не дай Бог! Лучше я без портков останусь, так что, пришьёшь?
– Вставай в позу бегущего египтянина, и я смогу всё зашить, даже жопу кенгуру.
– Всё не надо, только брюки, – нагибаясь, встревожился Тарабаркин. Шемон подслеповато вставил нитку в иголку, пододвинул стул к Саньке и нетвёрдой рукой принялся шить. Через пару минут прореха на штанах скрылась, но ни Шемон, ни Тарабаркин не знали, что не совсем трезвый портной зашил не только прореху на брюках, но и прихватил трусы Саньки. Поэтому когда тот поздно вечером пришёл домой, с трудом владея языком, то снял вместе с брюками и трусы, а наутро не мог их найти. Спросил жену, но та невозмутимо въехала ему в глаз, коротко бросив, что он кобель, и пусть ищет своё бельё на месте вязки. А старый портной с тех пор больше не надевал свой чудесный фрак.
В своё время Шемону достался небольшой участок в дачном посёлке и после ухода на пенсию, он окончательно перебрался в маленький домишко недалеко от излучины речки. В этот день Шемон уже с утра возился в огороде, подрезая кусты крыжовника, любимой ягоды ещё с детства, рыхля землю под раскидистой вишней, убирая мусор с огорода, как услышал бодрый голос полковника из-за калитки.
– Бог помощь, сосед!
– И тебе благости, – ответил старый портной, с кряхтеньем вытирая руки о штаны.
– Уважаемый Шемон Натанович, мы хотим пригласить вас на свадебное торжество, – после этих слов Георгий Илларионович открыл калитку и пошёл навстречу Шемону.
– Как-то неожиданно, – подслеповато жмурясь, произнёс портной.
– Ой, не говори, с обеда ещё не знал, что будет свадьба.
– Кто же женится?
– Жениха вы не знаете, а вот невеста, наш маленький колокольчик, солнышко Зося.
– Что вы говорите! – всплеснул руками Шемон. – Мне казалось, что она ещё школу не закончила, а уже невеста. Правда сейчас другие нравы, но как Зося могла пойти на такое, а вы куда смотрели?
– Окстись, Шемон, ей уже двадцать пять, можно сказать в девках засиделась.
– Двадцать пять, – недоумённо повторил Шемон. – Как быстро время летит. А почему такая спешка?
– Видишь ли, сосед, пожениться они решили сегодня, но сам жених метеоролог, ему надо на станцию лететь на полгода, вылет завтра утром.
– Это хорошо, но ведь можно было заранее всё предусмотреть, там цветы, шампанское, могли бы у меня заказать костюм, платье.
– Они познакомились в обед, сегодня, а пожениться решили после посадки картошки.
– Какой задор, почти комсомольский, в моё время они так быстро всё решали, торопились, женились, разводились, некоторые тут же вешались, даже стрелялись.
– Шемон, не говори глупостей и не будь занудой, через два часа у нас на даче торжество. Я пока сбегаю к Михайловне в деревню. Она у них за председателя сельсовета, распишет.
– А как же платье, костюм?
– Будем женить, в чём мать родила, э-э, в смысле, в чём пришли на посадку картошки.
– Всё меняется в этом мире, а я всё-таки предпочитаю по старинке, так сказать, классическую свадьбу.
– Кто ж спорит, согласен.
– Жалко, я бы сшил им такое…
– Некогда, мы тебя ждём. Приходить можно без подарка, главное участие.
– Хорошо, хорошо, – качал головой Шемон, раздумывая, как ему быть. Потом он встрепенулся и спросил. – Зосю я знаю, а каков жених?
– Хороший мужик, немного староват, чуть за сорок.
– Ой, Георгий, о чём вы говорите? Это разве старость, как говорят арабы, у него ещё вся жизнь впереди, но я о другом, он крупный, сутулый?
– Нет, суховат, подтянут, среднего роста, почти с тебя. Слушай, придёшь, сам увидишь, я побежал, – полковник толкнул калитку и быстро зашагал в сторону деревеньки, раскинувшейся за лугом у соснового бора.
4
После похода в местный магазин, где они скупили все продукты и спиртное, Шансин с Драперовичем из подручных материалов мастерили столы перед дачей полковника, Видлен сыпал цитатами, устанавливая железные дуги из-под парника, а Зося с Паулем сидели на лавке в сторонке, целовались, изредка переговариваясь и хихикая. У них головы кружились в таком вальсе, что они с трудом понимали происходящее, но круговерть возникших красок туманила, была сладостной от будущего, которое без сомнения будет счастливым. Один Тарабаркин слонялся по двору без дела, первоначально он пытался руководить процессом, но его быстро осадили, художник посоветовал ему сходить к лесу проветриться, а Костя чуть не зашиб доской. От столь неприкрытого неприятия его как личности, руководителя и оратора, Санька загрустил, вышел за ограду, сел на скамейку, закурил, вслух рассуждая о превратностях мира и людской неблагодарности. Неожиданно он услышал раскатистый звук тяжёлого трактора, вскоре сам нарушитель тишины вывалился на дорогу в пойме реки, идущей в сторону деревни. Это был громадный японский бульдозер «Комацу» вооружённый мощным отвалом, в простонародье прозванном «скребком», «ножом», и с задней стороны хищным звериным клыком-рыхлителем.
– Вот, что нам нужно, – вырвалось из недр Тарабаркина. Он вскочил на скамейку и увидел, что дорога делает плавный поворот, огибая болотинку, и прижимается к речке за их забором. Санька ринулся в сторону трактора в надежде его перехватить на этом участке. Он добежал до речки, но тут увидел, что Говнотечка всбухла от весенней воды, поднялась под самый берег и несла свои коричневые воды мощной струёй. До моста было далеко, он может пропустить трактор, тогда Тарабаркин махнул рукой и прыгнул в речку. Холодная вода прихватила его и понесла, от неожиданности Санька чуть не заорал, но его тут же прибило к противоположному берегу. Он ухватился за ветки свисающей ивы, подтянулся и полез наверх. На него сыпались жёлтые цветы, пушистые как шмели, но они ему радости не доставляли. Наконец он пробился сквозь кусты ив и вовремя. Перед ним уже двигалось громадное железное чудовище. Тарабаркин запрыгал вокруг трактора, махая руками, пытаясь его перекричать, но тот неумолимо двигался, не замечая суетившегося человечка. Санька в отчаянии прихватил кусок засохшей глины у края дороги, метнул его в трактор, глина разбилась об капот и двигатель трактора поперхнулся. Машина остановилась, из кабины выглянул рассерженный тракторист, потом скрылся и вновь появился, но уже с увесистым гаечным ключом. Он деловито выпрыгнул и молча пошёл на Тарабаркина. Санька же был настолько ему рад, что даже не придал никакого значения предстоящей опасности. Тракторист разглядев его, остановился, угрожающе раскачивая ключом. Перед ним стоял улыбающийся Тарабаркин, грязный, в иле, мокрый, обсыпанный цветами ивы, представляя яркую иллюстрацию из социальной рекламы про наркотики или про бездомных животных. Тогда тракторист, переложив в другую руку ключ, без лишних комментариев ударил Саньку кулаком промеж глаз. Тот отлетел и заверещал: – Очумел мужик! Я тебе шабашку хотел предложить, выпивку, заработок, а ты драться.
– Не хрен в буржуйский агрегат камнями кидаться. Ты хоть знаешь, сколько тянет его лобовик, он же к электронике подсоединён, его менять, японцев звать, валютой платить, а ты, болт с резьбой, вредительством занимаешься.
– Да это глина, она рыхлая, я ведь только остановить тебя хотел, а ты прёшь на иномарке и не видишь простых людей, тоже мне олигарх, – сидя посреди дороги и, сплёвывая, жалобно верещал Тарабаркин.
– Да пошёл ты, – тракторист развернулся и полез в кабину.
– Тогда я лягу поперёк, переезжай меня, но я не уйду, – заявил Санька и, не поднимаясь, перебирая руками и ногами, выбрался на середину дороги. Трактор вздрогнул и пошёл на Тарабаркина. Отвал нижним ножом коснулся подбородка Саньки, он упёрся руками в землю и закрыл глаза. Трактор ещё чуть дёрнулся и замер, было слышно, как из кабины вылез водитель. Он подошёл к сидящему Тарабаркину, легонько пнул в спину и уже миролюбиво предложил: – Давай, вставай, не дури.
– А поможешь мне? – отодвигаясь от железа, проговорил Санька.
– В чём? – тяжело вздохнул тракторист.
– Да у моего друга одна заноза железная торчит, надо бы выдернуть.
– Это к врачу, я по крупному работаю.
– Нет, ты не понял, заноза, это труба посреди огорода.
– Никак у Илларионовича?
– Вот видишь, знаешь, – встал Санька и принялся отряхиваться.
– Хорошо, знаю, а что дальше?
– Как что, давай твоим агрегатом выдернем столбик, тебе прибыль, полковнику радость, а молодожёнам подарок.
– Каким молодожёнам? – с интересом спросил тракторист.
– Дык, сегодня вечером у нас свадьба, Зося за муж выходит.
– Это Зоська-хромоножка что ли?
– Она.
– Дела, а я и не слышал.
– Да никто не слышал, сегодня после обеда только решили.
– Хм, Фёдор.
– Что Фёдор?
– Имя моё, а тебя, малохольный, как зовут?
– Александр, как Македонского.
– Это как вратаря сборной?
– Почти, так что, поможешь?
– Георгию Илларионовичу завсегда, – он поднялся и полез в кабину трактора, – ты давай мостись на приступке, ко мне не лезь, отмывай потом после тебя машину.
Тарабаркин залез на приступку рядом с дверью, схватился за поручни, прикрикнув «Вперёд!» и трактор, вздрогнув мощным телом, повернулся в сторону речки, мерно двинулся, перебрался через неё и направился на край огорода. Там они быстро сняли звено забора, растянули тяжёлые тросы, зацепили за торчащий столб и под команды Тарабаркина трактор взревел, напряжённо подрывая под собой землю. Столб не двигался, и даже такая мощь не могла его выдернуть. Санька уже отчаялся, но тут столб вздрогнул и пошёл, за ним в движение пришёл огород. Громадная площадь, почти две трети посадок стали подниматься, двигаясь за трактором. Тарабаркин закричал, но Фёдор, почувствовав, что столб поддался, прибавил оборотов и не слышал его. Он остановился через метров пятнадцать, а когда повернулся, то обомлел. За трактором высилась громада какого-то железного сооружения, сверху которого торчала злополучная труба. Тракторист вылез, посмотрел на всё это безобразие и тихо выругался. Тарабаркин подбежал к нему и от нервного возбуждения застрочил слова с такой скоростью, что его трудно было понять.
– Помолчи малость, – Фёдор залез в трактор и заглушил его. В это время к ним подбежали Шансин с Драперовичем и Видленом.
– Вы что тут натворили? – озираясь по сторонам, спросил растерянный художник.
– На айсберг похож, – пожал плечами Тарабаркин.
– Да, только на спине айсберга не пингвины, а огород с картошкой, – добавил Шансин.
– За что нам Георгий Илларионович спасибо не скажет, – Фёдор обречённо сел на трек.
– Мы представим это как подарок молодожёнам, так сказать айсберг им в дорогу, – Санька лихорадочно хорохорился, пытаясь успокоиться.
– Неплохая идея, айсберг в ключе постмодернизма, нужно ещё трубу выкрасить в радужные цвета и дать ему имя пипидастер, – щурился Драперович, оценивая сколько краски уйдёт на трубу.
– А за пипидастр, полковник точно отправит на вечную губу, – рассматривая рождённую конструкцию в огороде, заметил Костя.
– Ничего вы не понимаете в искусстве, а пипидастр это веник, такой формы, как султан на кивере у гусара.
– А всё-таки, что это за конструкция?
– Похоже на топливный резервуар, – тяжело вздохнул Фёдор, – раньше тут военная часть была со своей нефтебазой.
– Пережитки прошлого нас не оставляют в покое, – прорезался голос у старика Цитатника, – можно сказать, что наши поезда, самые поездатые в мире.
– Вон едет сельсоветовский уазик, думаю с ними полковник, так, что приготовились к принятию порции, там поймёте чего, и объясните ему про пережитки, поезда, пипидастр и вечную молодость – Шансин кивнул в сторону пылившей по дороге машины.
– А можно его в зад затолкать, так аккуратненько, – испугался Тарабаркин.
– Если только в твой, – меланхолично предложил Фёдор.
– Вы, как знаете, а мне ещё оливье строгать, – засуетился Видлен, развернулся, собираясь идти, но остановился и, улыбаясь, предложил, – давайте назовём это айсберговое сооружение «семьдесят лет советского цирка». Правда, отмечают день цирка в августе.
– Лучше назвать «советским метеорологом», но это, кажется, в марте, никак не подходит. Хотя в этот же день отмечают всемирный день безработных.
– Пошли на встречу с хозяином, он решит, кого, как назвать и куда отправить, – Шансин махнул рукой в сторону дачи.
Со стороны дома огород выглядел удручающе, широкая полоса пахоты вздымалась вверх, а перед ней зияла громадная яма, в которую уже набралась весенняя вода.
– Видите, бассейн не надо рыть, – Тарабаркин пытался найти себе оправдание.
– Угу, – мрачно согласился с ним Драперович, – могилу тоже не надо копать.
– Что, так в воду и опустите? – взвизгнул Санька.
– Не волнуйся, тебе скоро будет всё равно.
Машина подкатила к калитке. Из старенького уазика вылезла дородная Михайловна, председатель сельсовета, за ней появился Георгий Илларионович, дальше появилось ещё с пяток деревенских, в том числе суматошный секретарь с пухлой папкой, обтянутой рубиновым бархатом.
– Где же наши молодые? – пробасила Михайловна, но когда вышли Зося с Паулем, она увидела сооружение в огороде и замерла, раскинув руки. Зося потянулась к ней, обняла, но Михайловна ошалело спросила, не обратив внимания на невесту: – Это что за безобразие?
Зося испуганно отпрянула от неё, а Пауль проворчал: – С каких пор свадьба стала безобразием?
– Я не про вас, а вот про это, – она кивнула в сторону огорода. Молодожёны повернулись и увидели вздыбившийся огород, перед ним зияла громадная яма, у края которой столпились смущённые мужики, за их спинами прятался Тарабаркин. Хозяин дачи остекленел и не мог произнести ни слова. Глава сельсовета глянула на него, взяла за руки, тряхнула и прикрикнула на мужиков: – Воды тащите, как бы удар не хватил нашего полковника.
– Какой воды, – прорезался Тарабаркин, – водки давайте, как-никак свадьба, событие не частое. А это, – он кивнул на изуродованный огород, – можно сказать наш подарок. Очень похож на Тадж-Махал, правда, там падишах его построил в память об умершей жене, а мы во здравие.
– И кто же такой у нас умелец, такое чудо отмахал? – председательница с хваткой опытного следователя принялась допрашивать.
– Знаю я одного падишаха, – прорезался голос у полковника, – он теперь у меня будет за вечного ефрейтора на кухне полы драить по пятнадцати раз на дню.
– Я с вами, Георгий Илларионович, категорически не согласен, – закудахтал старым петухом Санька, – можно сказать, я к вам с открытой душой, с благими намерениями, соорудил достопримечательность, украшение посёлка, теперь к вам потянутся туристы, за деньги будем показывать…
– Да я тебя… – поперхнулся от злости полковник.
– Рукоприкладство неуместно и не конструктивно, – испуганно заметил Видлен, спрятавшись за Шансина.
– А что, он прав, – не понятно про кого говорил Драперович, – ведь из этого айсберга в самом деле можно сделать достопримечательность. Украсим его флагами всех наций, рядом поставим пивной киоск, чуть поодаль свалим старую технику и объявим это музеем под открытым небом.
– Каким музеем? – заинтересовался секретарь, деловито прижимая бархатную папку.
– Соцреализма, – ожил Тарабаркин, – это же будет новая струя в развитии сельсовета и посёлка, да почему сельсовета, района, а может даже и области.
– Ты теперь скажи про всю страну.
– Почему бы нет, нам нужны не ординарные подходы, свежие мысли, новые уровни, – глаза у Тарабаркина заблестели как у партийного вождя с перепою.
– А как же с картофелем? – поник Илларионович.
– Будете демонстрировать успехи в картофелеводстве Арктики, можно сказать мы создали аналог вечной мерзлоты, когда сдвигаются громадные массивы, ну или, в самом деле, айсберг.
– Так, а что будем делать со свадьбой? – махнул толстой папкой неугомонный секретарь. – Отменим, по причине, так сказать форс-мажорных условий?
– Я тебе отменю, – рыкнул Пауль, – да так, что отменялка отсохнет, даже полив с тяпкой не поможет.
– Эх, – вздохнул полковник, – была у меня Турция, теперь Антарктида, с айсбергами, пингвинами в виде Тарабаркина и Драперовича. Да гори она, Турция, синим пламенем, давайте свадьбу! Мы бы ещё на турков смотрели.
– И это правильно, товарищи! – воскликнул Видлен. – Фантазия есть качество величайшей ценности, как говорил Владимир Ильич, так что подойдём к нашему событию с широкой душой и без обиняков.
– Кстати, стол не повредили, всё в целости и сохранности, ничего не разбито и не выпито, так что пора проходить, – Драперович уже начал волноваться, как бы, в самом деле, не отменили свадьбу.
В это время с посёлка потянулся народ. Одни с трепетом, другие с возмущением и ужасом рассматривали новую конструкцию в огороде, а Шемон лишь вздохнул, обреченно прошептав, что вокруг одни новаторы. Он подошёл к Паулю с Зосей, сердечно поздравил их с важным событием и протянул им свёрток: – Надеюсь, размер подойдёт, это наш с Аннушкой подарок вам.
Когда за стол уселись все гости, на крыльце дачи появились молодожёны. Пауль был во фраке, Зося в удивительном подвенечном платье. Шемон зря беспокоился, по размеру всё подошло, будто он снимал с них мерку. А когда он увидел молодых в обновках, то заплакал, ему показалось, что это он с Аннушкой вышел к столу. Соседка, крашенная с опухшим красным бугристым носом, всплеснула руками и запричитала: – Господи, какая красота, а я хотела им фату подарить из тюлевых занавесок.
– Обязательно дарите, – утешил её Тарабаркин, – это будет такая память, на века!
– Вы думаете, – она мечтательно посмотрела на топорщащиеся усы Саньки, от чего он схмурил левую бровь и потянулся к бутылке с водкой.
– Я опытная, – она не сводила глаз с Тарабаркина, – ещё роды принимала у первого секретаря обкома, так что Зося может не волноваться, если что, выручу.
Но её никто уже не слушал, свадьба набирала обороты. Гуляли до самого утра, а потом провожали молодожён в дальнюю дорогу, и столько было «на посошок», что потеряли Драперовича в густой крапиве.
ЧАСТЬ III. ПОД АНГЕЛЬСКИМ КРЫЛОМ
«Жизнь твоя – на стекло нанесённый рисунок,
Неподвижно застывший внутри фонаря»
Омар Хаям «Рубаят»
Бунтарь – на цепь посажен –
Боятся вольных душ.
Эмили Дикинсон
1
Александр Тарабаркин был уверен в своей исключительности, уверяя окружающих, что его гениальность лежит в параллельной плоскости к общепринятым одарённостям, талантам и прочим проявлениям человеческой неординарности. И всё это он получил по женской линии от матери и бабки. Правда изредка добавлял, особенно когда попадал впросак, что малую толику черт своего характера получил от деда и отца, от чего страдает по сей день, но несёт возложенный на него крест безропотно и терпеливо.
Дед Тарабаркина, наборщик Фёдор Юначёв, был яростным книжником и вместо ста граммов на похмелье предпочитал хорошую книгу. Однако при жёстоком похмелье его всегда смывало в неведомое, отчего он садился за стол и приступал к писанию. Это обстоятельство привело его в ряды заводского кружка изящной словесности, но после наглого уличения в плагиате его побили пивными кружками и отправили в магазин вместе с Фенькой, будущей бабкой Саньки, на редкость бездарной, но рассудительной провокаторшей с отчаянно тяжёлой рукой. Фенька была белесой, всегда выставляла слова впереди себя, обрывая собеседника, непременно с удивлением разглядывая говорившего. И были те слова объяснением только что сказанному, чем всегда нервировала рассказчика и вызывала крайнее раздражение, замешанное на сильном желании послать её в лес по дикие ягоды. Правда послать Феньку мало кто решался, зная, чем это может кончится, а именно жёстким мордобитием. Сама Фенька слыла не только сильной, но и обладала мужицкой хваткой, поэтому Юначёва она сразу заприметила себе в мужья, но когда он об этом догадался, было уже поздно. По возвращении из магазина она приложила Фёдора раза три к дверному косяку, чтобы не распускал рук, хоть он к ней и не прикасался. На четвёртый она так его встряхнула, что он взмолился, стал просить пощады, не заметив, как очутился в коммунальной квартирке Феньки, а через девять месяцев та родила такую же белесую девочку, дала ей заморское имя Тереза, но своих привычек не бросила, и каждый вечер занималась мужем, наставляя его на путь истины и добра с помощью чугунной сковородки, крепкого просоленного слова под сверлящим пронзительным взглядом карих глаз в зелёную крапинку. По прошествии времени Юначёв стал всемирно добрым и покладистым. Теперь он ходил с неизменной лучезарной улыбкой, словно на него опустили не чугунное изделие, а длань Божью. Кланялся всем и, самое поганое для семьи, всем же предлагал в займы, но никогда не требовал возврата. От отчаяния бабка Тарабаркина решила смыть с деда Фёдора улыбку с помощью каустика, предварительно отрехтовав скалкой, но он уподобляясь гадливой кошки, пустился в бега. И если в их рабочем посёлке провинившихся кошек сажали в мешок, а потом кидали в проходящий вагон товарняка, то он сам прыгнул с переходного моста в гружённый коксом вагон с мешком сухарей и старым тюфяком. Его дальняя командировка окончилась где-то в Комсомольске-на-Амуре. Там его обнаружил патруль транспортной милиции, у которой он сверху вагона попросил воды. Опешившие милиционеры с трудом его стащили с вагона, потом полгода продержали в вокзальной кутузке, пытаясь выяснить из каких краёв пожаловало это чудло, смачное выражение начальника отделения, а может они надеялись, что со временем на светящемся от улыбки лице проступит имя или хотя бы статья уголовного кодекса, от которой этот босяк спасался в вагоне. Со временем нужная информация так и не проступила ни на одном из участков тела, а он прижился в отделении, стал незаменимым помощником в хозяйстве, спал в камере предварительного заключения, носил всем без исключения чай, утешал приходящих с заявлением об краже или посаженных незаконно, как они утверждали, и никто не знал куда его деть. Но в один прекрасный день, пришёл начальник и объявил, что его пинают на пенсию, а заодно поддав коленом под сухой зад выкинули на улицу Юначёва, как завалявшийся мусор от прежних хозяев. Начальник вокзала пожалел его, пристроил у себя на задних складах сторожем. И в первую же ночь пришли тёмные люди с большим желанием сломать двери, замок, навесы, но Юначёв всполошился, уговаривая их этого не делать, и предложил им просто открыть двери, благо запасной ключ у него был. На утро с этой же радостной улыбкой он рассказал обо всём пришедшим НКВДэшникам, и те, безграмотные, озлоблённые, поставили того сразу же к стенке, предварительно с усердием вурдалаков избив. Перед стволами револьверов Фёдор стоял улыбаясь, выплёвывая сквозь прорехи от выбитых зубов извинения, чем окончательно расстроил верных слуг верховной власти. Вот так и закончился его земной путь, а уж как сложился небесный, не ведает никто, но местный комсомольский юродивый Никодим из подворотни за угольным хранилищем, был убеждён, что того пристроил у себя святой Пётр, стоящий у врат небесных. Хотя всё это выдумки и враки, но вот правда была в том, что вскорости нашли тех лихих ребят, да постреляли, а потом оперов из НКВД порешили у того же склада. Тогда Никодим со значением заявил, это не случайное совпадение, а Божья кара, и добавил, мол самое обидное в том, что Юначёв, добрая душа, убедил святого пропустить этих лиходеев в царство небесное, найдя что-то хорошее в их жизни… А Фенька так и не вышла больше за муж, хоть и прижила ещё тройку разномастных девок, сестёр матери и будущих тёток Саньки Тарабаркина, а гуляла она с мужиками безогляду и с лихим озорством, вызывая всемерное осуждение и зависть.
Мать Тарабаркина, Тереза Юначёва, тоже была увлекающейся женщиной, от чего у неё постоянно водились мужчины, спиртное и тонкие чулки, но не чуралась и строгости, поэтому по первости пыталась соблюдать законность в отношениях с мужчинами. В результате одной из встреч у неё неожиданно появилась дочь Софа, что вызвало удивление матери и быстрое растворение отца в северных туманах. Вскоре появился отец Тарабаркина, правда, неожиданно для себя, так как он был командировочным, решил помочь одной женщине, тащившей громадный рюкзак, как потом оказалось полный образцов горных пород. В результате проявления самаритянской благодетели прохожего родился Тарабаркин. После очередной экспедиции, по осени с рюкзаком камней мать притащила его, подвязанного под ценным геологическим грузом вместе со спальником. На следующий год ей не удалось сбежать с геологической партией, надо было присматривать за детьми. Умерла её мать, бабушка Фенька, воспитывавшая девочку. Пришлось матери Терезе отправляться в законный отпуск по уходу. К тому времени сестре стукнуло четыре года, а Саньке почти три месяца. С прохожим Тереза расписалась в местном райсовете, и он стал жить в ними на законных основаниях, но она обвиняла его во всех неурядицах, происходящих в доме, на работе, в городе и мире. Особенно её обижали его вопросы о наличии приготовленной еды. Мужу сначала тихо и медленно с расстановкой она выговаривала, что он не у себя на работе, где занимается чёрт знает чем, а ей надо сидеть дома одной, воспитывать детей. И вообще ему не надо забывать, что живёт он не в своём доме. А на удивление и робкие возмущения мужа, её обиды сваливались на него, как старые трусы с абажура, тогда рождалась буря, с криками, ломанием мебели, разбиванием тарелок. По малолетству Тарабаркин был уверен, что эти семейные бури были причиной наводнений в Америке и Китае, по-крайней мере в этом его убедил отец. Кстати, на этом Санькины познание географии закончились, хоть мать была геологом.
Через пять лет муж Терезы, отец Тарабаркина окончательно разуверился в смысле жизни, отчего сбежал с юной бухгалтершей, а мать, рассовав детей по сёстрам, смылась в очередную экспедицию. Так Санька и прожил жизнь у своей тётки, изредка его привозили к другой тётке, чтобы он не отвыкал от своей сестры или вспоминал бы её. Это время для него было настоящей пыткой в прямом смысле. Оголтелая сеструха ради забавы измывалась над всем живым, что её окружало, и радовалось, когда появлялась новая душа, в виде сопливого дохлика Саньки. Самое безобидное, что она выделывала с Санькой, это защемляла его пипиську бельевой прищепкой и заставляла петь гимн Советского Союза. С тех пор Санька не терпит ни гимны, ни оды, ни пафосные пожелания, а по утрам, если он забывал выключить радио, под гром гимна СССР у него чесалось в штанах и нестерпимо хотелось их обмочить. Большую часть школьных лет Тарабаркин прожил у тётки Веры Павловны, у неё было двое детей, девочка и мальчик, она любила их всех, в том числе и племянника, в котором души не чаяла.
2
В очередной год мерзостного запустения всей страны Тарабаркин начал работать у бывшего компаньона, выполняя самую тяжёлую работу по организации перевозок и приёму товаров, а попросту работал завхозом. В эти лихие девяностые на такой работе можно не то чтобы сгореть, а попросту потерять жизнь. При строгом контроле за движением товара надо было иметь около себя как минимум двоих охранников, а то бравые грузчики могли, не долго думая, ограбить вагон, а лишних свидетелей отправить в канализационный люк для углублённой беседы с крысами. Поэтому после тяжёлой ночи, суматошного утра и, вдобавок, крикливого обеда, он наконец добрался до дома и сразу же завалился спать. От переутомления долго не мог уснуть, постоянно ворочался, стонал, давило грудь, хотелось курить или повеситься. Он крепился, настойчиво натягивая на себя одеяло, твёрдо решив, что не встанет. А когда стал засыпать, к нему явилась громадная кобра, коричневая, грубого покроя, как его драповое пальто, да ещё с мелкой ворсистостью. Змея нахально забралась на книжный шкаф, пофыркала, словно дворовый пёс в луже, подняла голову и распушила свой воротник, раскачиваясь, зевая и поигрывая шустрым раздвоенным язычком. Санька глянул на это безобразие и решил, что не будет больше на неё смотреть, натянул одеяло на голову.
– Главное, чтобы ни одна часть моего тела не высовывалась, – лихорадочно полумал он. Кобра услышала его мысли и громко рассмеялась, гортанно, прикудахтывая соседкой по лестничной площадке, грудастой поварихи из офицерской столовой. Потом змея ухнула совой, сухо раскашлялась и Тарабаркин провалился в канализационный колодец, бездонный с больничным привкусом. Перед глазами замелькали цветные камешки вкрапленные в стенки, в воздухе запахло пылью, песочно скрипело и пощёлкивало как в трансформаторной будке. Пока он не понял, что это и есть будка, а он не падает, а летает среди агрегатов, обожаемых электриками. И вот тогда сверху полетели тяжёлые слова, от них его придавило к бетонному шершавому полу, слова дребезжали над головой, предвещая нечто важное. «Нарекаю тебя Повелителем «Д», наделяю немереной силой управлять владеющими полосатыми палками. Да будет так!» Тарабаркина закрутило на месте, он даже успел подумать, что теперь пижаму точно придётся менять, но тут его сдавило, и он оказался в грязной бочке из-под мазута. Откуда то полетели куриные перья, пух, а когда он услышал петушиный крик, то оказался на улице города, отфыркиваясь от пуха и перьев. Вокруг сновали такие же обезумевшие фыркающие люди, облепленные перьями, взлохмаченные, они толкались, широко раскрывали рты, пытаясь кричать. Рядом высился неработающий светофор, за ним на перекрёстке сгрудились машины, каждая пыталась проехать, отчего возник громадный затор.
– Что за бардак?! – с возмущением забеспокоился Тарабаркин. – Где эти долбанные гаишники?
– Сейчас обед, строго по предписанию и распорядку внутреннего сгорания, – оповестил ему голос сверху.
– Какой обед?! – взревел Санька. – Подать сюда этого паршивца, постового!
И моментально на перекрёстке появился сотрудник милиции. В одной руке он держал куриную ножку, в другой стопку с вишнёвой наливкой, а на лице было написано похотливое вожделение толстомясой буфетчицы из соседней кулинарии. Милиционер растерялся, вжал голову в плечи, робко осмотрелся, опрокинул стопку, откусил от ножки и ей же принялся спешно наводить порядок на перекрёстке, торопливо затолкав стопку в бездонные карманы галифе. Через минут пять машины разъехались, пешеходы взбодрились и весёлой массой двинулись по полосатым переходам. Довольный Тарабаркин облегчённо вздохнул, сказав вслух: – Теперь не грех и накатить, – моментально у него в руке оказался стакан с холодной водкой, а в другой румяное яблоко.
–Хм, – подумал Санька, – неплохо для начала, тогда и постовому полагается.
У милиционера также появился стакан, он благодарно поклонился Саньке, без единого слова выпил водку, лихо запрокинув голову, крякнул, откусил от ножки курицы, которой регулировал движением, и восторженно заблажил на всю улицу, что мол, Тарабаркин друг милиционеров и полиционеров, что он не просто добрый человек, а человечище, глыба всемирного коммунизма, монстр социализма, акула империализма и если бы не он, то всё давно пропало бы, провалившись в тартарары, то есть он истинный Карл Маркс. Но тут Санька услышал крик Драперовича, от чего проснулся, крик был не во сне, а наяву, Драперович метался по комнате и кричал, что сейчас менты загребут Георгия Илларионовича и Цитатника, тогда им конец, в обезьяннике они их порвут на ошмётки, покалечат, а если не заберут, то пристрелят.
– С какого перепугу ментам стрелять в двух стариков? – не мог понять Тарабаркин.
– С того самого, что там идёт настоящая война, думаю скоро прибудет ОМОН, вот тогда начнётся.
– Что начнётся? Зачем начнётся? – отдувался Санька от ночных хлопот.
– Слушай, быстро одевайся и побежали их спасать, по пути расскажу. – Драперович нервно собирал его вещи, кидал в лицо, потом подбежал к окну и открыл, из соседнего двора слышался сухой перестук автоматной очереди, иногда прерываемой короткими хлопками ружейных выстрелов.
– Вот, вот? – бледный художник тыкал пальцем в сторону улицы. – Хоть и не видно, но наши оборону держат. Опоздаем, быть беде.
На Тарабаркина как ушат воды опрокинули, он быстро оделся и они побежали к соседнему дому, где жил Георгий Илларионович. По пути Драперович сбивчиво начал рассказывать о происшедшем. После уточняющих вопросов из этого панического потока Санька смог восстановить картину сегодняшнего вечера. Во дворе собрались старики провести очередной раунд по шахматам. Рядом за столом расселись местные подростки и принялись играть в карты. Цитатник попытался их пристыдить, мол, какого рожна они при малых детях занимаются азартными играми, каков пример подрастающему поколению. Подростки посмеивались, но игру не прекращали, а Георгий Илларионович, попросил Видлена оставить молодёжь в покое, самому же не заниматься ханжеством, порекомендовав вспомнить собственную молодость. Не успел Цитатник подобрать аргументы и обоснования, опираясь на классиков современности, как подъехал ментовский воронок, из которого вывалились два помятых сержанта с распухшими физиономиями, в грязных серых кителях, с потёртыми автоматами коротышами. Они деловито открыли заднюю дверь воронка, подошли к подросткам и размахивая резиновыми палками, предложили им «удобную плацкарту», а если они откажутся добровольно сесть в транспортное средство, то они примут надлежащие меры. За подростков вступился Георгий Илларионович, его поддержали играющие старики, пытаясь убедить стражей российского порядка, что ребята их местные, тихие, приличные. Но менты грубо послали всех прогуляться в пеший секс-маршрут, отчего бывший полковник взорвался, как сто пятьдесят двух миллиметровый снаряд гаубицы. Георгий Илларионович истошно орал, что он сам член вооружённых сил, и пока они, то есть менты, были сосунками, он жопой грел танки на границах родины, а его отец, гвардейский комиссар торпедного катера, трижды тонул, за что получил героя Союза и кучу медалей. Самый молодой мент, сыто отрыгивая, сказал Илларионовичу, что тот не член, а многочлен и неожиданно вспомнил, где он видел его, а заодно и его отца. Вот тогда наш полковник схватил этого правительственного отморозка за грудки, стал трясти, как престарелую грушу, в это время подростки кинулись в рассыпную. Второй мент открыл стрельбу в воздух, мальчишки попадали на землю. И тут началось, полковник бросил стража порядка и побежал к себе в квартиру, оттуда он притащил охотничье ружьё, патронташ, и предупредил этих охламонов, уже тащивших пацанов в машину, что если они их не отпустят, то он откроет огонь на поражение. Менты проигнорировали его, а зря, полковник словами никогда не разбрасывался, поэтому сразу же всадил одному из них, самому молодому, упитанному, заряд мелкой дроби, что для рябчика, в отвисшее месистое место, повредив девственность лоснящихся штанов. Мент взвыл белугой, упал, второй рухнул рядом и пустил автоматную очередь, как босяк струю в лужу. И вот теперь полковник лежит у подъезда за скамейками, смачно матерится, припевая боевую песню и стреляет. Цитатник подтаскивает патроны, которые старики собирают по окрестным квартирам, менты поливают их очередями, сейчас у них кончились патроны, ждут подмогу. Драперовича, как свидетеля всех событий, они отправили к Тарабаркину.
Когда Тарабаркин с художником подошли к месту сражения, то Санька предложил пройти через окно подъезда, что выходит на другую сторону дома.
– А то моя милиция не убережёт нас, пальнёт с перепугу, – он кряхтя вытаскивал обломки стекла из окна, стоя на спине Драперовича, – а теперь, – обратился он к художнику, забравшись в подъезд, – беги, звони Володьке, моему однокласснику, он сейчас в дурдоме за главврача, пусть бригаду высылает за двумя буйно помешанными.
– Абалдел? Ты своими руками наших друзей угробить хочешь? – поперхнулся словами Драперович.
– Спасти, идиот! Оттуда ни один ментяра их не вытащит, а по ходу времени я обеспечу им защиту, главное, чтобы к омоновцам не попали, те за своих шкуру снимают.
– Понял, побежал!
Тарабаркин подошёл к подъездной двери, потихоньку её приоткрыл и увидел ползущего Цитатника, на спине у него болтался старый патронташ, наполовину набитый патронами.
– Видлен Афанасьевич, где Георгий Илларионович, – зашептал Санька, но старик его не услышал, он в возбуждении сеял цитатами, как крестьянин семенами по первой пахоте, самозабвенно, страстно, переполненный волнением и значимостью.
– «Я всегда буду мечтать, и не перестану, пока не остановит пуля.!» Слава великому Че! – выкрикивал Цитатник. – Георгий Илларионович, это последние, больше нет.
– Ну что ж, постреляем, а потом… нас голыми руками не возьмут! Эх, война началась, я мальчишкой был, всё хотел в фашистов пальнуть, сбылась мечта. Пусть мы и проиграем эту войну, мы останемся людьми в этой стране со сраным Борькиным правительством! – лицо полковника было засыпано мелкой бетонной пылью, видимо пули выбили из бордюра.
– Правильно, но пусть эти жулики помнят, что «Разбитые армии хорошо учатся», – подхватил старик Видлен, потом высунулся и крикнул, – Ленина надо читать, отморозки!
– Да им хотя бы «Мурзилку», неучи, – усмехнулся полковник и увидел Саньку выползающего из-за двери. – Вот наша подмога, наша кавалерия с артиллерией, – обрадовался он.
– Теперь они у нас попляшут, – сурово прошептал Цитатник. – «Месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным», и не согласиться с товарищем Сталиным я не могу.
– Какая подмога?! – зашипел Тарабаркин. – Валить надо отсюда.
– Отступать? Никогда! – категорично ответил ему Георгий Илларионович.
– Паникёрство во время военных действий, опасно и должно пресекаться! И помните, что сказал великий Ленин «Нас помнят, пока мы мешаем другим…»
– А ты, драный Цитатник, заткнулся бы, – рыкнул Тарабаркин, хотел что-то ещё сказать, как из-за угла прокричали в мегафон: – Всем сложить оружие, выходить по одиночке с поднятыми руками. При сопротивлении будете уничтожены. Даём пять минут, время пошло, потом приступим к штурму, тогда не надейтесь на пощаду!
– Дошло, идиоты, вас размажут по этим стенам, как дешёвое повидло. Скоро подъедет машина из дурдома, я договорился с главврачом, там вас спрячут, – шипел сквозь усы Тарабаркин.
– В сумасшедший дом?! – возмутился полковник. – Ты сам умом тронулся.
– Нет, это вы его подрастеряли, где военная смекалка? Как вас учили маскироваться и отходить? Забыл? А ещё полковника получил, ты должен думать о будущих битвах, о солдатах, а у тебя единственный подчинённый, и ты его жизнью рискуешь, – принялся совестить Георгия Илларионовича Санька, правда, мало надеясь на успешный результат, но на его удивление, полковник легко согласился, когда услышал про маскировку и жизни солдат.
– Наверное, ты прав, сейчас отступаем.
– В дурку? А как принципы? – захлюпал покрасневшим носом Цитатник.
– Если надо, в гальюн залезешь, принципы в другом, следуй за Санькой, а я пальну последним, не оставлять же вражинам патрон и не в себя же его пускать, – он развернулся и выстрелил в сторону говорившего. Оттуда понеслись маты, потом короткие приказы, готовились начать штурм. В подъезде их уже ждал Драперович, он махал руками, брызгал слюной и почему-то припрыгивал, видимо от перевозбуждения.
– Быстрее, машина подошла, вон архаровцы в белом вас ждут, в окно живо.
Как только полковник с Цитатником выпрыгнули, на них напялили смирительные рубахи, завязали и засунули спеленатые тела в автомобиль медслужбы. Не успел полковник вволю выругаться, он почему-то подумал, что их предали, как машина включила сирену и с воем скрылась за углом. А вдоль дома уже гусеницей-вереницей семенили омоновцы.
– Ух ты! – восхитился художник, – Смотри как они слились, вот это сексуальность во плоти, Шагал с Пикасо могут отдыхать. Я обязательно набросаю такую картинку, так сказать, групповое наслаждение под окнами.
– Ты лучше подумал бы, как нам свалить отсюда, – Санька озирался как затравленный зверь.
– А мы-то причём? – спокойно пожал плечами Драперович.
– При всём при том, что они сначала оторвут яйца, а потом будут думать за что, это ж наши спецы, не Голливуд, – Тарабаркин вертел головой, отчего был похож на филина из популярной передачи про природу, – давай дуй к соседке Илларионовича, тётке Марье, пусть она тебя припрячет. Прихвати это пужало, – он показал на лежащее у его ног ружьё, – а я пока подумаю, как выбраться. Да, если меня возьмут, звони моему адвокату Борьке, юристу нашей конторы.
Драперовичу не пришлось повторять дважды, он сорвался и кинулся бежать вверх по лестнице. На третьем этаже он позвонил и на вопрос громко зашептал, что он кровный друг Игоря Илларионовича, ему открыли дверь, наверху всё затихло. Тарабаркин вдруг ощутил лёгкость, спокойствие, достал сигарету, закурил, сел на подоконник и принялся смотреть на облака. Вскоре под ним появился щит. Из-за него выглянуло русобровое лицо и шёпотом спросило:
– Где террористы? Не видел?
– Не знаю, – пожал плечами Санька, затянулся, выпустил с удовольствием дым и добавил, – только крысы шуршат.
– Какие крысы? – растерялся молодой боец.
– Разные, – пояснил Тарабаркин, но в это время дверь в подъезде выбили и влетели бойцы второго штурмового отряда. Они не стали задавать лишних вопросов, а с дикими криками сдёрнули Саньку с подоконника, ткнули носом в пол, и кинулись вверх, прикрываясь автоматами. Тарабаркин прижатый кованным ботинком пытался им объяснить, что он прохожий, сосед, вот зашёл, а никого нет, хотел покурить, но ему не дали продолжить, а так пнули в голову, что он потерял сознание. Пришёл в себя уже в отделении, когда его окатили водой. От испуга Тарабаркин закричал:
– Я в гестапо? Только не расстреливайте! Nicht schiessen!
– Да за такие слова, – и верзила, выливший на него воду, въехал громадным кулаком в ухо. У Саньки закружилась голова, но на удивление сознание он не потерял. Верзила собирался ещё раз приложиться, однако раздумал, скривился, сплюнул, выругался и вышел из камеры. Санька огляделся, но вокруг него была лишь унылая в своей обыденности обстановка, но вот окраска стен была невыносима. Эти незамысловатые оттенки серого в тусклой синей краски стен казённых заведений наводили на Тарабаркина дикую пустую тоску, но стоило ему увидеть трещину на покраске или, ещё лучше, вздувшееся пятно на стене, как он приободрялся. А если была возможность отколупнуть краску и пристально рассмотреть многослойный скол, на него неизменно находило первозданное любопытство младенца, переходящее в восторг. Он с замиранием пытался определить количество слоёв, их цвета, фактуру. Вот и сейчас в убогой тюремной камере он заметил громадный кусок вздутой краски по краю обломанный и оголявший первозданный слой стены, то есть неизменный в своём величии бетон. И даже сидя на железном прикрученном к полу стуле он смог разглядеть слои, и тут у него перехватило дыхание, он увидел белый и ярко розовый. «Неужели здесь была больница?» – мысль проскочило искрой, но упала на немытый пол и затухла. «Нет, вряд ли, может только фельдшерская комната при тюрьме», – ему захотелось, чтобы это была всё-таки камера, эдакая гламурненькая, розовенькая, в неё входили бы, смущённо хихикая, следователи переростки в тесных пиджачках и штанишках, из которых давно выросли. Саньке так этого хотелось и, наверное, желание было столь сильно, что оно материализовалась в щуплого серенького следователя, робко протиснувшегося мимо тучного охранника, открывшего дверь камеры. Он устало махнул рукой, видимо здороваясь, потом долго раскладывал бумаги на столе, иногда поглядывая на Тарабаркина, у которого уже пол скрестился с потолком, и он не мог понять, где находиться.
В это время с улицы через небольшое окно под потолком донеслось: – Йося, поганец, иди кушай сметанку!
«Наверное окна тюрьмы выходят во двор соседних домов», – подумал Санька.
– Я следователь по вашему делу, – наконец серенький решил разменять тишину на мелкую монету допроса, – меня зовут Йосиф Борисович Франенберг, – свою фамилию он произнёс пафосно, как призыв к досрочной сдачи макулатуры на заводском митинге. Тарабаркину на какой-то момент показалось, что он услышал название Нансеновского корабля «Фрам», застрявшего среди арктических льдов. Хотя со льдами не вязалась тщедушное тело следователя и тут вновь с улицы прозвучал призыв к упрямому Йоси идти кушать сметанку.
– Вас зовут, – озабоченно сказал Санька. Следователь вздрогнул и посоветовал с ним не шутить. Вот тогда Тарабаркин увидел большую чашку со сметаной, ему захотелось добавить в неё свежей зелени. От увиденного закружилась голова и уже вслух он произнёс: – Главное соли не переборщить.
– Что ж, будем куражиться, осложнять и без того трудное положение. Ты хоть знаешь на какие суровые статьи попал? И сколько придёться
трубить в лагерях? Да такие как ты, там и пару дней не проживут, – голос следователя был как стамеска в стакане воды.
– Это такие как ты, там не проживут и двух минут, а я уже нацгерой всего ГУЛАГа, – усмехнулся Санька, сплёвывая сгусток крови. Он вновь начал приходить в себя.
– Не тешьте себя иллюзиями, – невозмутимо заметил серенький, переходя на «вы», – давайте лучше к делу. Итак, Александр Эдуардович Тарабаркин, пятьдесят девятого года рождения, место рождения… – тут следователь замер, осмотрел страницу дела с разных сторон, потом медленно прочитал, – буровая номер 4356, это что, подделка документов?
– Это жизнь, сынок, – оскалился Санька, – а номер не буровой, а места высадки инопланетян.
– Сейчас вы будете меня уверять, что вас привезли они, и стрельбу в городе они же устроили?
– Нет, только контейнер со спермой, – Тарабаркин прислушался, но маленького Йосю уже не звали, наверное этот поганец наконец добрался до сметанки.
– Контейнер? – не понял следователь. – С чем?
– Со свежей, первосортной спермой зелёного оттенка. И заметьте на контейнере уже тогда стоял знак качества, то есть ещё до того, как его приняли в СССРе. Наши цэковские отцы-командиры думали долгие восемь лет, пока не решились на этот ответственный шаг.
– Бред какой-то, – ошарашено проговорил следователь.
– Я тоже так думал, но свидетельские показания, и рассказ мамы меня убедили в обратном. Вернёмся к буровой, – Санька начал входить в раж, он почувствовал в следователе с пафосной фамилией благодарного слушателя, – в общем инопланетяне в самом деле высадились рядом с геологической буровой, привезли ящик со спермой и объявили, что будут осеменять род людской, дабы вывести новое поколение людей, а в то время на буровой в геологической партии, не путать с коммунистической, была одна женщина, моя будущая мать. Вот её, так сказать, в торжественной обстановке, на красном столе, в присутствии парторга, зав буровой, начальника геологической партии и тройки рабочих комсомольцев, осеменили в соответствии с ихними инструкциями. Несознательных рабочих с уголовными статьями, оставили на улице. Кстати, обо всём этом есть запись в книге учёта поступления кернов, а также выбито Зубилом памятная надпись на гранитном валуне. Сразу внесу пояснение, Зубило это не инструмент, а кличка бывшего уголовника, тогда выполнявшего функцию моториста. Однако вернёмся к нашим, так сказать баранам, к нашей суровой действительности, – Тарабаркин окнчательно решил добить следока, – объясните мне, юноша, на каком основании я задержан, какие мне предъявляют обвинения, и почему не пускают ко мне моего адвоката? Только не говорите, что тут вопросы задаёте только вы, это пошло.
– Правильно, вопросы тут задаю я, – следователь пытался скинуть с себя наваждение от рассказа Тарабаркина. Он откинулся в кресле, покрутился в нём, пристально поглядывая на Саньку, но, к его великому сожалению, дверь в камеру распахнулась и в неё ввалился растрёпанный Борис, юрист фирмы.
– Я адвокат задержанного, Борис Филиппович Селёдка, адвокатская гильдия города. Итак, на каком основании задержали моего подопечного? О, да я вижу его ещё избили. Александр вас били?
– Заметьте, ногами, – подхватил его тон Санька, – особо усердствовал вот этот в сереньком, – Тарабаркин невозмутимо кивнул в сторону следователя.
– Это ложь, мерзкая ложь! – взвизгнул серенький.
– Как и ваши обвинения, – сурово подхватил адвокат.
– Но я ещё не выдвинул ни одного, я прислан сюда, чтобы разобраться с делом, – извиняющимся тоном заюлил следователь.
– По моим данным, стрельбой занимался Георгий Илларионович Петлин, бывший полковник.
– Бывших полковников не бывает, он пока в отставке, – вальяжно заметил Тарабаркин.
– Мой подопечный правильно сказал, что он пока в отставке, – адвокат строго посмотрел на испуганного следователя, – а сейчас к делу, ваши сотрудники открыли огонь на поражение в жилом районе, без причин.
– Первым стрелял… – хотел возразить следователь, но Борис его грубо оборвал.
– Первый выстрел был за вашим сержантом, даже не выстрел, автоматная очередь. Вы хоть представляете какие были бы последствия, если бы кто-нибудь пострадал. В это время на детской площадке было столпотворение детей и мамашек, часть из них беременные.
– Попрошу отметить в протоколе, я к этому отношение не имею, – закуражился Тарабаркин.
– Заткнись, – сквозь зубы процедил адвокат, но потом вновь принялся за следователя, – кстати, у отставного полковника было ещё наградное оружие, пистолет «ТТ», которым он не воспользовался, а использовал менее опасное, охотничий дробовик. Документы на него тоже есть, вот посмотрите копии. Итак, на лицо явная самооборона, причём хочу отметить пикантность ситуации, защита не от бандитов, свободно прогуливающихся по улицам города, а от стражей порядка. А само по себе нападение на пенсионеров, ветеранов войны и труда, …о, тут тянет на приличные статьи, я уж не говорю про журналистов. Они сейчас дружным стадом бьют копытами на крыльце вашего заведения, далеко не богоугодного, после таких поступков.
– Отпускай этого, – раздался за их спиной громкий голос вошедшего майора, начальника районного отделения милиции.
– Я вам уже говорил, – не поворачиваясь ответил адвокат, – этого будет недостаточно, придётся вашим сотрудникам лично извиниться перед пострадавшими, коих заключили в сумасшедший дом, опять таки безосновательно. А извинится они должны в присутствии администрации района, то есть вас, майор, и главы Стрелкинского района города.
– Не перегибай палку, адвокат, – раздраженно ответил майор.
– Никаких проблем, – хмыкнул Борис, – я пошёл к журналистам, вот за эту пачку документов, я ещё прибыль получу, а вы сумасшедшую огласку, потом всем вам оторвут головы, начиная от главы района, руководителя отделения милиции, то есть вами, заканчивая вашими не опохмелившимися охламонами и вот этим чудом, названным кем-то с перепугу, следователем.
– Главы нет на месте, поедет его заместитель, – майор еле сдерживался, внутри у него кипела такая ярость, что Тарабаркину стало не по себе, а вот адвокат получал от этого удовольствие. Он смотрел на майора, как кот на мышь, поигрывая, с превосходством.
– Сейчас вам впору попросить, чтобы мы вошли в ваше положение…
– Хватит молоть чепуху, поехали, заместитель главы района уже выехал в сторону психиатрической больницы, – оборвал его майор, развернулся и пошёл на выход. Следователь спешно чиркнул что-то в бумажке и протянул её Тарабаркину.
– Следствие приносит вам извинения…
– Затолкай свои извинения, знаешь куда? – хмыкнул Санька, а Борис схватил бумажку и толкнул в спину Тарабаркина.
3
Кровью душ ласкать чужие души.
С. Есенин
Ангелы тесно сидели на жёрдочках чердака пятой психиатрической больницы. Их умиление смиренными душами больных зашкаливало, поэтому они сидели тихо и любовались прогуливающимися по парку, изредка чуть вздёргивая крыльями, от чего на золу чердака падали перья, пух, почти как в голубятне. Крепко пахло мёдом, свежей булкой и мягкими строчками псалмов. Хотелось жить.
Среди них притулилась заблудшая душа из хирургического отделения областной больницы, что была напротив через дорогу. Душа была бывшего партийного работника, руководителя мелких цеховых ячеек. Последнее пристанище виноводочный завод, цех розлива и упаковки. Душа никак не могла покинуть уставшее испитое тело, лежащее на операционном столе, она металась между прачечной, бельевой и чердаком, совсем забыв про бренное. Сейчас ей удалось втиснуться между Ангелами на голубиную жёрдочку. Их тепло согревало, не хотелось никуда уходить, да и Ангелы были к ней добры, не гнали. Один даже прикрыл её, мятущуюся, крылом. Душа затихла, прикрыла глаза и запела, да так проникновенно и душевно, что её услышал хирург, оперировавший старое тело парторга, где она обитала. Врач вспомнил своё детство, нервно почесал за ухом скальпелем, попросил спирта, папиросы и велел зашивать.
– Не стоит терзать бренные останки, отмучался, а песня хороша, ненароком прервём.
С этой песней, в папиросных клубах дыма, душа ушла ввысь.
А перед психиатрической больницей на подстриженной лужайке выстроился взвод сумасшедших. Перед ними расхаживал в полосатой пижаме бывший полковник Георгий Илларионович, за ним семенил Видлен Афанасьевич. Чуть поодаль курили два санитара с рыбьими глазами. В отличие от больных, жаждущих новых впечатлений, эти потеряли интерес к жизни, время для них сварилось в мятые овощи с омерзительной примесью серости хмурого дня.
– Доложить о происшествиях во вверенном мне подразделении, – строго велел полковник.
– В особом штурмовом взводе происшествий не было, – бодро начал докладывать старик Цитатник. – Лишь Луи обмочил штаны, старший Ульянов проиграл в карты Смольный ефрейтору Иосифу Сталину, за что был побит младшим Ульяновым. Всё остальное без отклонений, отрабатывали маскировку на месте. Все успешно сдали нормативы, но Диоген залез на чердак и отказывается спускаться.
– Ох уж мне эти философы, всё у них не как у людей. А Лениных на губу, пусть двор подметают. А вы, сержант Луи, как так обмишурились? Постыдились бы, всё-таки император, да ещё Наполеон.
– Виноват, товарищ полковник, – всхлипнул Луи, – остров Святой Елены вспомнил, как там без меня? Наверное козы окончательно съели родимую.
– Не горюй, траву новую посадим.
– А кустарники и деревья?
– Отрастут, дай срок.
– Срок могу я дать, а вот кто коз изничтожит? Опять Лаврентия звать, а его как пятого числа родственники забрали, – с сильным кавказским акцентом заявил больной Иосиф.
– Мы наш взвод туда отправим, за месяц управимся, заодно позагораем, да жирком обрастём, на козлятинке то, это вам не нашу овсяную бурду хлебать, чистый белок, – полковник решил приободрить Наполеона.
– Правда? – обрадовался Луи, слизывая слёзы с щёк.
– Никаких сомнений, вот только надо отработать маскировку, заброску, преодоление полосы препятствий, а остальное дело пустяшное, легко устроим.
– Каким рейсом отбываем? – важно спросил Видлен.
– Видимо и ты головой тронулся, – почесал подбородок полковник, – на какие шиши билеты купим? Пешим образом.
– Так карт нет, – заметил одноглазый Кутузов.
– Язык до Святой Елены доведёт, забыли? – сумасшедшие оживились, загалдели, кто-то стал просить добавки не понятно чего, но полковник рявкнул, чтоб все заткнулись и приступили к физическим упражнениям. Начали с «упал-отжался».
В это время к главному входу больницы подъехал кортеж автомобилей, возглавляемый милицейской с мигалкой. На крыльцо выбежал взлохмаченный помятый главврач, за ним бежала старшая медсестра, нервно застёгивая короткий тесный халатик, из открытых мест которого смачно виднелись части богатого тела. Двери автомобилей одновременно открылись, во двор вывалилось большое количество начальства, а также Тарабаркин и его юрист. Они как-то потерялись в мешанине важных лоснящихся лысин, суетливых глаз подобострастных помощников, и флегматичных охранников в одинаковых костюмах. Низкорослый с толстым брюхом поправил галстук и нервно обратился к начальнику отделения полиции:
– Ну где твои пострадавшие? Шевелись, сейчас журналюги налетят, это вороньё только и смотрит, кому глаз выклевать.
– Вопрос не ко мне, а к главврачу, – поморщился майор и указал на помятого врача.
– Распустились! Охамели! – низкорослый решил взять быка за рога. – Это с каких пор вы без суда и следствия закрываете известных людей в своём… так сказать заведении.
– О чём речь? – оторопел главврач.
– Не о чём, а о ком, – низкорослый одёрнул пиджак, – кто позволил запереть полковника?
– Был звонок от родственников, бригаду сразу отправили, всё по правилам, всё зафиксировано, – главврач пытался взять себя в руки.
– Зафиксировано у него, – хмыкнул чиновник, – а кто отвечать будет? Я спрашиваю, кто отвечать будет?
– Это не моя компетенция, – возразил ему врач, – у меня всё чётко, вызвали, приехали, упаковали, привезли к нам, а тут уж и разобрались. Это с кем угодно может произойти, даже с вами.
– Со мной, – опешил чиновник, – ух, смотри у меня, – он жирным пальцем замахал перед носом главврача, потом повернулся к майору, – ты что стоишь, жмёшься как перед писсуаром, давай сюда своих героев, пусть пройдут торжественным строем.
Майор молча кивнул, из толпы вывалились два милиционера, участников боя в подворотни. Один переминался с ноги на ногу, другой кривился от боли, пытаясь приложить руку к повреждённому месту.
– О, красавцы, ты майор, наверное, кастинги с ними проводишь, особый отбор, надеюсь ещё не занимаешься с ними как с моделями…
– Я попросил бы…
– А ты не проси, ты выполняй, как взятки брать, так ты на лихом коне, а как отдуваться, начальство зовёшь. Смотри, до прокурора доскачешься. Тащи этих паскудцев, пусть извиняются.
Майор побагровел, но промолчал, повернулся к милиционерам и грубо толкнул их в сторону сумасшедших, сбившихся испуганной кучкой вокруг Георгия Илларионовича. Когда милиционеры с опаской к ним подошли, бывший полковник нахмурился, распрямился и скомандовал: – Взвод стройсь, Видлен проведите перекличку.
Цитатник засуетился, пробежал вдоль неровного строя, одёргивая сумасшедших, затем гаркнул: – Ленин-Ульянов старший!
– Я! – донеслось из строя.
– Наполеон!
– Я!
– Сталин-Джугашвили!
– Не надо так шуметь, товарищей пугаешь, – сумасшедший махнул куском короткой палки, зажатой в руке (видимо изображающей трубку), в сторону стоящих, – здесь я, здесь.
– Хватит устраивать цирк, – занервничал чиновник, но ему возразил главврач:
– Если они начали перекличку, стоить потерпеть, а то произойдёт срыв, и тогда тут такое начнётся, нам санитаров не хватит, потерпите немного.
Цитатник победно посмотрел на чиновника, а сумасшедший Кутузов оттянул наглазную повязку, посмотрел на него и показал язык. Чиновника передёрнуло, он отошёл в сторону, достал сигарету, хотел закурить, но в сердцах смял пачку и бросил под ноги.
После переклички бывший полковник прошёл вдоль строя, довольно хмыкнул и обратился к стоявшим милиционерам.
– Ну, раненные в жопу, докладывайте.
– Мы это, – начал один из них, но полковник на них рыкнул и обратился к майору.
– Ты тут за старшего, по погонам видно, что пока ещё майор, верно? – он склонил голову, чеканя каждое слово. Майор заробел, подтянулся и кивнул, а Илларионович продолжал, – тогда какого лешего они у тебя устав не знают, как они обращаются к старшему по званию? Или у вас в ментовке не принято чтить устав и звания?
– Виноват, товарищ полковник, – совсем растерялся начальник отделения милиции, – исправимся. Давай урод, как тебя учили обращаться по уставу.
– Разрешите обратиться, товарищ… – начал раненный милиционер.
– Полковник, – подсказал Георгий Илларионович.
– Товарищ полковник, – промямлил сержант, – мы виноваты и больше не будем.
– Ага, – шумно глотая слюни, буркнул второй.
– С этой рваниной ты работаешь? – полковник повернулся к майору. – Не завидую. А вам, обормоты, приказываю отправиться во двор, где вы устроили стрельбу, замазать все пробоины на домах и отремонтировать детскую площадку, а то жители уже собрались на вас в прокуратуру подавать. Поняли?
– Так точно, товарищ полковник, – хором ответили милиционеры.
– Я зла на вас не держу, а ты, майор, если тебе дорога честь офицера, займись своим составом, а то погоришь, как выдранный веник в бане.
– Как я понимаю, инцидент исчерпан? – чиновник быстро подскочил к полковнику и протянул ему руку. Георгий Илларионович брезгливо посмотрел на него.
– Ты, лучше распорядись, чтобы в больницу нормальные продукты привозили, а то не ровен час бунт будет, вот тогда тебя и твоих вороватых прихвостней погонят не взашей, а пинками, до самой мусорки, – хотел что-то ещё добавить, но тут у него из-за спины высунулся сумасшедший по кличке Наполеон. Он аккуратно потёр свою руку о мокрую штанину и пожал руку чиновнику, ласково добавив с широкой улыбкой.
– Наполеон, Луи.
– Что ж вы, Луи, не уважаете наше правительство, чай французскому клерку не подали бы руки после ссаных штанов?
Чиновник истерично взвизгнул, выдернул руку, и, ругаясь кинулся в сторону автомобилей, за ним разрозненной толпой поспешили сопровождающие. Майор посмотрел им во вслед, покачал головой и, ничего не говоря, пошёл к своей машине. Вскоре на поляне остались сумасшедшие со своими новоиспечёнными командирами, Тарабаркин с адвокатом и главврач с санитарами.
– Спасибо, друг Володька, с меня причитается, – Санька протянул руку главврачу.
– Ох, Тарабаркин, когда-нибудь ты меня под монастырь подведёшь со своими выходками, – тот посмотрел грустными глазами на своих подопечных, робко сбившихся в кучку и побрёл в больницу.
– С меня коньяк, – крикнул ему вдогонку Санька, но тот лишь махнул устало рукой.
– Наша битва окончена, – гордо заявил Цитатник, – но главное сражение ещё впереди.
– Ой, не мути, а, – полковник развернулся, посмотрел на сумасшедших, положил руку на плечо Наполеону и улыбнулся, – хорошие вы ребята. Солдаты из вас выйдут отличные, да вот только я приустал, надо мне в отпуск. Слышали, что командование велело? Пора ехать.
Среди больных зароптали, кто-то заплакал, а Сталин сердито поставил ему на вид.
– Конечно, надо выполнять волю партии, но про народ тоже не стоит забывать, приезжайте к нам почаще, учения нужно проводить с личным составом, помните, как говорил классик российской военной науки, «Тяжело в учении, легко в бою». А забудете, Лаврентия пришлю.
– Не стоит, – полковник шагнул к больному и пожал ему руку.
– Как вас забудешь, ведь у нас планов громадьё, – возбудился старик Видлен. Сумасшедшие кинулись к ним, горячо жали руки, кто-то лез обниматься, кто-то пытался обслюнявить полковника.
– В любом бездумном ликовании толпы умирают великие идеи, – всхлипывал Цитатник.
Неожиданно появился больной по кличке Диоген, он был в соломе, порванных штанах, заросший, в шевелюре торчали голубиные перья. Диоген посмотрел на полковника чистыми голубыми глазами, протянул тряпицу, в которой было что-то завёрнуто.
– Возьми, командир, – хрипло сказал он, – на счастье, это перья ангела, сегодня они были здесь.
– Спасибо, друг, но на что они мне, когда вокруг друзья, а с ними мне всегда будет удача, – полковник хлопнул Диогена по плечу.
– Я возьму, – протянул руку Тарабаркин, – мне удача по зарез нужна.
Сумасшедший с опаской посмотрел на Санькину руку, прижал тряпицу к груди, поглядывая на Илларионыча.
– Не робей, философ, – засмеялся полковник, – он из своих, дари, ему всё на пользу.
4
Кто с утра посылал свою мысль в облака.
Шарль Бодлер «Взлёт»
После удара молнией в область поясницы на Тарабаркина снизошло великое просветление, то есть способность видеть скрытое и непознаваемое. Первоначально это вызвало бурное смещение в его робкой душе, преображённое в тёмные силуэты, скользящие по пустынным улицам ночного города, куда его постоянно тянуло. Потом он увидел в завихрениях пролетающих птиц следы, складывающиеся в затейливые причудливые арабески рисунков. Ему, как и всем обычным людям, казалось, что летящая птица никогда не оставляет след в воздухе, а тут вам такой подарок, да ещё с изысками. Тогда он пошёл в лесную чащу за окраину города, побродить среди деревьев и кустарников, пугая птиц и влюблённые парочки. Последние его не сильно интересовали, а вот к птицами он пристально приглядывался, пока не убедился, что в самом деле видит их воздушные следы, но его до глубины души потряс не этот факт, а то, что следы оказались невероятной сложности, изящности, да ещё и трёхмерные. Последнее обстоятельство ввело его в некоторое состояние падающего камня, отчего он уселся у края пруда и впал в глубокую задумчивость. Через час неподвижного состояния он ощутил в теле окаменелость, а сквозь воду, у самого дна разглядел водяного. Тот грустно смотрел на него, потом подмигнул и степенно поплыл на другой край. Не успел Санька удивиться, как заприметил легко скользящие тени, а чуть повыше увидел их хозяев, это были русалки. Они были слишком распущены, вертелись, показывая ему свои прелести, и страстно зазывали к себе. Тарабаркин очнулся, потряс головой, с зубным скрипом поднялся, но бесстыжие русалки не уплыли, а наоборот высунулись по пояс из воды, теребя друг друга за соски грудей. Мимо проходила стиснутая в объятьях очередная влюблённая парочка, воркуя и чмокаясь. Тарабаркин попытался обратиться к ним, чтобы они подтвердили увиденное, но на его слова, мол, посмотрите какое бесстыдство эти паскуды развели, девушка ответила ему, что он старый дурак, а парень пообещал, если тот ещё раз будет за ними подглядывать, особенно в кустах, то он ему отобьёт не только гляделки. Санька, ничего не поняв, лишь взмахнул руками, чем развеселил русалок. От отчаяния он быстро зашагал по тропинке.
На опушке вышел к крайнему дому железнодорожного посёлка. У полузаваливщего забора на полусгнившей скамейке сидел щербатый мужик в фуфайке, шумно плевался шелухой семечек, смотрел в небо, задирая массивный небритый подбородок, изредка посвистывая. Санька поднял голову и увидел вверху кружащихся голубей. Они слажено нарезали круги, некоторые периодически переворачивались в полёте, другие вырисовывали замысловатые петли. От увиденного Санька обомлел, небо было покрыто таким фантастическим орнаментом, невероятной сложности и безмерной гармоничности.
– Нравится? – не поворачивая головы спросил мужик. – Мои, бабочки, да уже кружат добрый час, сам любуюсь. Присоединяйся, всё равно в ногах правды нет, да ниже тоже.
Он подвинулся, освобождая место на лавке, протянул ему кулёк с семечками, но Санька бодливо мотнул головой, боясь оторваться от неба.
– Восхитительно, – прошептал он, – такой рисунок, шедевр.
– Вот и я говорю, смотрите редкая красивость, а всякая зараза грит, что я опять зенки залил, да отлыниваю, – сплюнул голубятник и добавил. – А рисуют они на загляденье справно, как завитушки на персиянских коврах, природная чистота, причуды без разбавлений. Эх, жисть её в коромысло, ежели бы не голуби, ушёл бы, не знаю куда, но ушёл бы, может даже на край света или в народ, босиком как Лев Николаевич.
– Я, как погляжу, – издалека начал Тараркин, – ты хорошо разбираешься в птицах, а можешь по перьям сказать, что за птаха?
– Смотреть надоть, – затянулся голубятник и выпустил густую струю дыма с невозмутимостью станционного паровоза. Санька сунул руку во внутренний карман куртки, достал тряпицу, в которую завернул подарок умалишённого Диогена, протянул мужику. Тот перекинул цигарку в другой угол рта, нахмурился, аккуратно развернул тряпицу, вскинул брови, увидев кучку пепла, но подумав немного, важно проговорил.
– Похоже, перья были ангельскими, видишь, пепел серебром отливает. Свезло тебе парнишка, ежели они в труху превратились, стало быть тебя от беды сберегли.
– В меня молния шибанула, – тихо проговорил ошарашенный Тарабаркин, смущённо добавив, – чуть ниже спины, прямо в кобчик.
– Вона как, стало быть ты меченный, ангелы своими перьями спасли тебя, заодно твою душонку.
Через месяц Санька Тарабаркин потерял удивительную способность видеть, стал обычным гражданином серой действительности, отчего успокоился и месяц исправно ходил на новую работу в зоопарк, где устроился сторожем, а заодно и водителем верблюда по имени Яков Борисович.
(окончание в сл. номере)