Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
ПРО НЕГО
…А он всю ночь сидел на кухне,
смотрел в окно, как в телескоп,
в пустую тьму, куда всё рухнет:
и этот рот, и этот лоб,
и то, что там, за лобной костью,
и то, что пялится во мрак,
и то, что позже, на погосте,
сморозит пьяненький дурак…
Мир в телескопе был огромен –
межгалактически пустой –
и лишь фонарь на дальнем доме
боролся с вечной темнотой.
Всю пустоту заполнил холод,
точней, отсутствие тепла.
Был мир пока что не расколот
за плёнкой тонкою стекла.
Был подоконник слишком узким…
Полёт – недолог и смешон.
И сквозь удар и перегрузки
в открытый космос вышел он.
* * *
Знаете, как приходит понимание,
что тебе хана?
Скажем, собственные старые шутки
снова тебе смешны,
а новых не придумывается ни хрена,
и не на ремне – на подтяжках
висят на тебе штаны.
И чувствуешь, что надо отойти отовсюду,
как сказала давным-давно
одному юному человеку
его красивая молодая мать…
Что ж, молодого заносчивого зануду
уже почти некому вспомнить, но
старого-то зануду, почти калеку
и вовсе незачем теперь вспоминать.
Друзья-поэты, ровесники, пишут стихи про портвейн –
тот самый, «Три Семёрки», распитый на лавочке во дворе,
про торопливый поцелуй и ещё про трамвай,
звенящий вниз по бульвару в сказочном сентябре.
«Грех задушевности», как про это сказал друг-поэт
после рюмки, не первой, под закуску и под разговор…
Неправда – ни греха, ни задушевности в этом нет,
как нет новых шуток, смеёмся над старыми, вот и весь разговор.
И пишем снова про мальчика с девочкой под дождём,
а потом в подъезде, про маму с папой в кино,
не забыть про осенний трамвай уходящим в сумерки днём,
и опять про выпитое на лавочке во дворе вино…
Не про подтяжки ж писать, гори оно всё огнём!
* * *
Как оказалось,
всё получилось
совсем не так,
как предполагалось…
И что теперь?
Сдаться на милость?
Этих ли, тех ли –
такая малость
их разделяет,
что вряд ли стоит
голову этой
чушью морочить, –
не потрясёт
никаких устоев
пустяшный выбор…
Разве что ночью,
и то не каждой,
представить сможешь,
да что представить! –
увидеть воочию
морды, личины,
хари, рожи
как человечьи,
а всё же волчьи,
может быть, лисьи,
скорей шакальи,
или гиеньи…
ну и так далее…
Звук соответствует –
вой ли, рык ли –
пасть, и с клыков
слюна свисает.
Ночь, и деревьев
ветви поникли,
лунная тень
на тропе, косая,
отблеск луны
на клыках в оскале,
и на зрачках,
что в упор, и так далее…
Ужас всё тело
сводит до дрожи,
запах тяжёлый
из близкой пасти…
Сделанный выбор
что ли тревожит,
и снятся тебе
такие страсти.
НАПИСАННОЕ
В ОТСУТСТВИЕ ВДОХНОВЕНИЯ
Что ж ты, гад, больше мне ничего не диктуешь?
Не знаю, кто ты и делал это зачем,
не знаю – значит, и не смогу назвать всуе.
Я не выпрашивал слов твоих, когда был нем.
Ты сам подсадил меня зачем-то на это зелье,
на хмель внезапного смысла переплетённых слов,
и я был согласен на сопутствующее им похмелье,
а вот к абстинентному синдрому не был готов.
А знаешь, пошёл бы ты со своей диктовкой куда подальше!
Ну и что с того, что сумел ты загнать меня в такой раздрай?!
Я сам скажу, без тебя, как смогу, без стыда, без фальши…
Сам.
Без тебя.
Хоть разок.
Хоть вот это.
Так и знай!
СЛУЧАЙ В ДОРОГЕ
С РАБОТЫ ДОМОЙ
Поезд встал в тоннеле,
за окном темно…
Нефиг, в самом деле,
пялиться в окно –
лишь стена сплошная,
сколько ни гляди,
и никто не знает,
что там впереди,
что стряслось такое,
встали отчего.
Может, с перепоя
кто-нибудь того,
недосмазал где-то,
тюкнул впопыхах.
Нам теперь за это
маяться впотьмах.
Или путь разобран,
вообще теракт?
Выглядит недобро
грустный этот факт.
Так что, друг любезный,
извини, прости,
нам, возможно, в бездну
нынче по пути.
Не сердись, попутчик, –
я же не со зла,
я ж хотел как лучше,
просто жизнь прошла,
пронеслась впустую
чередой потерь –
как её, такую,
вспоминать теперь…
Выпить не найдётся?
Было б в самый раз –
жили, как придётся,
хоть кирнём сейчас…
Слушай, едем что ли?
Точно, понеслись!
Вон уж где-то в поле
огоньки зажглись.
Значит, понапрасну
нёс я тут пургу,
жизнь моя прекрасна…
Дальше ни гу-гу…
Скажут нам едва ли,
разве что онлайн,
почему стояли…
Сколько ж в мире тайн!
* * *
Полысевший бархат пахнет пылью и старым потом,
кружевной воротник пожелтел, протёрся на сгибе…
В облачении этом чувствую себя идиотом
и почти совсем уподобился бедной рыбе,
что беспомощно редкий воздух разинутым ртом хватает,
понимает дура, что она сейчас в неправильном месте,
и судьба теперь, куда ни кинь, ей выйдет такая –
или в уху попасть, или быть запечённой в тесте.
Вот стою в своём давно вышедшем из моды костюме,
нервно трогаю потной рукой рукоять кинжала,
чтобы себя завести, вспоминаю время в вонючем трюме,
когда ещё не догадывался, что это только начало.
Прокрутил я себе тогда много тысяч раз, как всё будет –
месть в мечтах, как вино, греет душу в холодном мире,
и как вино вызревает в тёмном хрупком сосуде,
что разлетится вдребезги благодаря кинжалу или рапире.
Вот сейчас он свернёт за угол, зайдёт в колоннаду,
я шагну навстречу из тени – лицо он увидеть должен,
должен почувствовать сталь годами оттачиваемого взгляда,
а уж потом сталь клинка, выхваченного из ножен.
Чёрт! Опять, опять пропустил, замечтавшись, и он прошёл мимо!
Но однажды – я верю! – случится, увидит он взгляд,
и клинок войдёт в тело,
приходить сюда будет больше незачем, спадёт, что на мне висело,
и жизнь дальше пролетит лёгкою струйкой дыма…
* * *
Трудно что-то теперь
нам с тобой вспоминать…
Что там скрипнуло? Дверь?
Дверца шкафа? Кровать?
А ещё вон письмо –
не дошло вроде бы –
прямо в руки само,
как намёк от судьбы…
Сколько лет, а никак
не проглотишь комок –
что ж, дурак есть дурак,
а итог есть итог.
Старость вроде должна
дать страстям укорот,
так какого ж рожна
тебя прошлое жжёт?!
Успокойся, глотни
коньячку граммов сто,
и как будто усни,
и как будто ничто
не свербит, не корёжит,
не тянет назад…
А ещё вон закат…
Ах, какой же закат!
* * *
Слово слева, справа слово,
между ними междометье, –
смысл – уток, а ритм – основа,
а ещё есть что-то третье
в звукобуквенной той ткани,
называемой стихами.