Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
* * *
Мать за руку со мной, и вечер чудный
в пятидесятом, господи, году
напомнил этот пригород безлюдный.
Прости, к простому слову припаду.
Взять осторожно снега на лопатку
или упасть, от боли голося…
Я засмотрюсь на детскую площадку,
как кинозал, смеркающуюся.
Боль и обида в рост пойдут, не удаль,
но это, как в бинокле, далеко,
вот бегает дворовый мальчик, трудно ль
быть гением и так любить легко,
озвучив зимний день свободной речью?
А вот и мать – казённому отбой! –
за ним пришла, он ей бежит навстречу.
Не плачь, не плачь, придёт и за тобой.
* * *
Ты узор, нерукотворно вышитый,
жизни бережно осиль.
Видишь, как слетает с крыши той,
вьётся пыль
снежная, покуда не рассеется,
в чистокровном воздухе висит,
тянется, и светится, и веется,
как дымит
во дворе котельная и, стало быть,
как на белом – гаревый налёт,
как умеет косо ломом скалывать
вратник лёд?
Пристально во всё вживись:
в перекличку огненную фар, в
бег служивого – как, съёжившись,
дышит в шарф.
Несказанное лови, бесшумное.
Я в разрыв проникну временной
и, пока не выдворен, вдышу моё
в то, что мной
станет после жизни, и с удвоенной
силой ты увидишь вдалеке
гаснущий мой вечер, упокоенный
здесь, в строке.
* * *
Не се ль Элизиум полнощный…
А. Пушкин
Сквозь редкий снег мы этот город весь
пройдём и удивимся с непривычки,
какие ходят худенькие здесь
колеблющие воздух электрички,
как, в сумерках впадая в забытьё,
Господень храм без пристальной опеки
разменивает золото своё
на нищий сад, всё сбывший до копейки,
как зимний день умеет озарить
в оконных переплётах те страницы,
в которых он приговорён прикрыть
в три пополудни серые ресницы.
Вот эти жизнь и смерть, не обессудь,
смотри, не оскверняя их проклятьем,
и если ты не римлянин, то будь
невозмутимо зорок, чтобы стать им.
Пройдём весь город вдоль и поперёк,
висящий на пунктирных нитях,
чтобы забыть роскошность этих строк,
не стоящих его, забыть, забыть их.
МИНУВШИЙ СТИХОТВОРЕЦ
Старатель приисков золотоносных
в продольных гулах улиц, вахт
ночных сжимающий свой посох
(гусиное перо), подъёмных шахт
блюститель, чахнущий кащей-зачинщик
непререкаемых речей,
их сточенный на нет точильщик
и – кто ещё?.. Старик. Точней,
отслеживатель всяческих мерцаний –
не окон – ламп зашторенных скорей
и обречённый слушатель бряцаний
в небытие грядущих фонарей,
а по весне, где верховодил
апрельский день, лазоревый на срез,
я тайнозритель просветлённых вётел
и созерцадик царственных небес.
* * *
когда я жил её любя
и с нею слитно
я повторял внутри себя
свою молитву
не дай отчаяться строкой
и поразиться
что кто-то дольше чем другой
под небом длится
не дай ей смерти никогда
чтобы на свете
она осталась навсегда
не дай ей смерти
* * *
Идя из школы музыкальной,
где пруд зеркальный
(ещё сонатное анданте
как отзвук «данте»
в ушах звучало, но стихая),
в начале мая
прозрачный свет неимоверный
я встретил вербный.
И не было ни ноты дальше
без капли фальши.
Летали в небе жизни птичьи,
но Беатриче
уже исчезла (вновь соната…)
в огне заката.
* * *
Небо звёзд ли, микроны
мги, листва ли сыра и промозгла…
Но творение кроны
человеческой – мозга –
вовсе чудо, Всевышний.
Как Ты смог его преумножить?
Ведь еще непостижней
это всё уничтожить.
Что ж тут странного, если
день сегодня светлей, чем обычно,
и легко мне, и есть ли,
есть ли я – безразлично.