Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
LA COMMEDIA DELL’ARTE
Было время и были привычки,
мы меняли смычки на отмычки,
тили-бом – на газетный набат,
на раз-два разойдясь в подворотне,
просветлённые, шли на субботник,
разбитной пионерский шабат.
Нам казалось, что хлипкие двери,
намалёванные акварелью
на холсте с ярлыком «Военторг»,
необычными были дверями,
и напрасно смеялся над нами
арлекинного вида групорг.
Он у нас был за старшего, главный,
ставил птички, рассчитывал планы –
Колька, вечно плюющийся бес, –
и когда шапоклячка из пятой
отказала нам в «Правде» помятой,
за словечком в карман не полез.
В нашей тройке по макулатуре
прыткий Колька ругался: «В натуре,
очкоглазый, шустрее, слабак!» –
покоряясь напористой речи,
Петька втягивал голову в плечи,
будто нёс неподъёмный колпак.
Всё смешалось в красивом спектакле:
билетёрш перманентные пакли,
путеводной звезды макияж,
на углу новостройка, – и сколько
артистичности выказал Колька,
нас на верхний склоняя этаж.
Помню, вишни внизу зацветали,
хоть с десятого – сад или карлик
в парике – не понять, то ли мел,
то ли пудра… А Колька умел
бить наотмашь, прицелившись метко, –
и качаясь, как белый кораблик,
у стены пришвартованный Петька
на свои же ботинки смотрел.
Распылялся за окнами праздник,
театральный, торжественный, разный,
в главном – искренний, в мелком – туфта,
за кулисой икала пластинка,
и у Петьки темнела морщинка
у зашитого нитками рта.
Громко лязгала дверь тридцать третьей, –
Карабас в реквизитном берете,
какофонии нашей не рад,
меломан на игле радиолы,
разогнал, не скупясь на глаголы,
наш массовочный бал-маскарад.
Я и Петька похожи едва ли,
но мы оба молчали и ждали,
ночью – смелости, а поутру –
из подземки суфлёрской подсказки,
и доверчивей, чем Станиславский,
по живому играли игру.
Потому, что в премьерной запарке
кто-то ластиком вытер ремарки,
и теперь хоть до полночи стой,
рот на рыбий манер открывая:
эта вечная сцена – немая,
и не Петька в ней главный герой.
Как реприза выходит за скобки,
я ушла из набитой гримёрки,
из очей, подведённых сурьмой, –
так откуда в моём настоящем
слово ищущий, да не обрящий,
мизансценно знакомый немой?
Оттого, что я тоже – прохожий,
бесхребетный, безвольный, бескожий,
в поддавки, через чёрную дверь
путь держа из того же начала,
песни пела, ногами качала,
и смотрела туда, где теперь –
поспевая едва на последний
театральный прогон, безбилетник,
в бутафорных ботинках Пьеро
из того карнавального мира
в подлокотнике кресла ампира
голубиное прячет перо.
* * *
Сегодня нас накрыли купола
какого-то престранного стекла,
качнёшь – и снег воздушно и шершаво
летит со дна игрушечного шара.
Ликуют горожане-лилипуты,
в меха одеты, в валенки обуты,
и мы, миниатюрные, с тобой
сливаемся с ликующей толпой.
Вращаемся внутри стеклоснежка,
как будто из дырявого мешка
нас вытрясает карликовый бог, –
не бог весть что, но вылепил, как смог.
И если присмотреться, на щеке
твоей, как лампа в башне-маяке
на острове – Итака или Крит? –
мой поцелуй неоновый горит.
Нас много здесь сегодня собралось,
в кого ни ткни, тот не жилец, а гость:
и дворник у подъезда, и печник,
и мудрый чтец библиотечных книг,
и мимо проходящая, шурша
журналами, библиотекарша,
пока с неё очкарик-книгочей
не сводит миопических очей.
Кривая под ногами пролегла,
как Баккара, звенит парабола,
ла-ла про то, как вот таким же днём
однажды все до одного умрём.
Я знаю, нас давно никто не ждёт,
мы постепенно превратимся в лёд,
но машинально в этом зимнем сне
ты навсегда придвинешься ко мне.
И ведают лишь в небе облака
о смысле жизни некой Маши К.,
чьё «здесь была» в трактовке птичьих СМИ
плывёт в скорлупке парковой скамьи.
* * *
Мы этот мир спасём и сохраним
среди кулонов, брошек и брелоков,
пусть ростовщик склоняется над ним,
сияя, как над бабочкой Набоков.
Пускай английской пробует иглой,
припрятанной во внутреннем кармане,
и капли пота над его губой
блестят над зачарованными нами.
Мигнет увеличительным стеклом,
окинет инвентарь стеклянным взором –
несведущих двоих, бессонный дом,
бесхозный двор за натяжным забором.
Как за стеной стена оголена,
живущие в стенах не имут сраму,
их жизнь – черна, бела, опять черна –
объёмна и пуста, как голограмма.
В глубокой миске мечется треска,
но и она – в запаснике у Бога,
и кафеля раскрытая доска
едва-е-2 лоснится у порога.
Трубит отбой латунная труба,
пока соседи расставляют нарды,
не слыша, как в трубе шумит вода,
грозясь размыть периметры ломбарда.
И клетчатую скатерть теребя,
теряясь от ломбардовой усмешки,
я обещаю, что спасу тебя,
нет, я молчу, как подобает пешке.
Нет, я иду отчаянно вперёд,
в провал квадрата, хоть ещё намедни
была кругла земля моя, – вот-вот
четвёртый ход и, кажется, последний.
Но ростовщик спокоен и умён,
всяк для него – никчемности образчик:
по одному закутывает в лён
и в долгий-долгий опускает ящик.
КРУГЛОСУТКА
В первый день, – рассказывала няня, –
Бог придумал лампочку над нами,
и теперь, хоть чумка, хоть чума,
дальний свет мерцает пятиваттно, –
но бессонным было непонятно,
почему вокруг такая тьма?
На второй мы обсуждали хором
радугу над кованым забором,
знать желая, где сидит фазан,
и, плюя на шаткую погоду,
источал придуманную воду
в туалете не закрытый кран.
Нам на третий выпадала суша,
на распевке – яблони и груши,
гроб-сугроб песочницы в саду,
райский сад, – нашептывала няня, –
ей язвила Яковлева Таня, –
где тот рай в детсадовском аду?
Круглосутка – круглое словечко,
что ни день, то начинай от печки
dance macabre, лови, как вдалеке
сжались водосточные аорты, –
это с третьего да на четвёртый
вспыхивали звёзды в потолке.
Чтобы няня не взяла с поличным,
притворишься карликовым, птичьим,
но лишь – бах! – куранты по башке
в полночь, прокрадёшься, зверь на лапах,
в раздевалку, к шкафчику, где запах
дома утрамбован в вещмешке.
Бог придумал дергача-калитку,
над дорогой золотую рыбку
фонаря во льду, а подо льдом
пресмыкался шестьдесят-помятый –
так с досады начинался пятый:
жаль, что Бог ещё не создал дом.
Дарьиванна, «это праздник, розы
в ванной», но язык ещё не создан,
и мычишь, читая по слогам, –
мыла, мимо, манна, мало, мама,
Волга, Волга, это Кама, Кама, –
позывные дочерей и мам.
Круглосутка – просто единица
времени, в котором мама снится
ночь за ночью, няня, день за днём.
Я хочу быть тоже человеком,
имена давать подземным рекам
и стихам. Куда им – без имён?