Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
* * *
До остановки провожая
(до дома – было ни к чему),
я думал: милая, чужая,
ну почему! ну почему!
Одиннадцатый шёл троллейбус
по набережной в тот район,
где был понтоном остров Лесбос
с Васильевским соединён.
И в проплывающие лица
из полумрака синевы
ты, как диковинная птица,
смотрела боком головы.
* * *
Они ходили в поликлиники,
потом лежали по больницам,
а после взяли и покинули
меня, чтоб никогда не сниться.
Я в их квартире на ночь заперся
и обнаружил спозаранку
в одном строю – для взрослых памперсы
и детского питанья банку.
И стихла жизнь неугомонная,
как убранная в шкаф посуда:
явилась чистая гармония,
мне недоступная покуда.
ЧАСЫ С КУКУШКОЙ
Когда-то этот домик был скворечней.
Но если повесть начинать с конца,
как не сказать, что из него, конечно,
кукушка злая выжила скворца.
Теперь к нему подвешенные гири
в движение приводят механизм…
А ты, скворец, живи в небесной шири,
крылом от всех напастей отмахнись!
Не вспоминай о тесной той скворечне.
Ты где-то там, певучий и живой.
Твой золотится клюв остроконечный,
и перья отливают синевой.
Тебя во сне я вижу – не воочью…
А если сна, как счастья, рядом нет,
встаю с постели и бессонной ночью
иду к себе в постылый кабинет.
Ворочаюсь на узкой раскладушке
и спрашиваю, побеждая страх,
про смертный час у знающей кукушки,
сидящей в механических часах.
* * *
Обычаи наши странные:
по праздникам за едой
чокаемся стаканами,
наполненными бедой.
Унылые, неразменные
на стихотворный хлам
песни поём – военные
с тюремными пополам.
В тех песнях пейзажи плоские:
дороги, степь да туман…
И беда переплёскивается
под песню в чужой стакан.
АРИАДНА
Как бы этот клубок распустить
да и в ящик убрать со стола!..
Потянула за красную нить:
– Это ты через жизнь мою шла?
Не распутала с первой попытки
пряжу, скрученную Судьбой.
Потянула за белую нитку:
– Это всё было шито тобой?
Где же нить, что любовью свита!
Потянула за жёлтую… Эта?
Но и сам он не дал бы ответа:
в лабиринте была темнота.
* * *
Дождь за окном не проходил –
день проходил, часы летели.
Пока я чайник кипятил,
пролезла мгла в дверные щели.
В буфет я чашку убирал
и доставал опять нервозно.
Покуда чайник закипал,
варенье в блюдечке замёрзло.
Под утро я забылся сном
и слышал, как дворовый ветер
свистел призывно за окном.
Но чайник свистом не ответил.
ЭЛЕГИЯ
Из рухнувшего карточного дома
я вдаль иду по шахматному полю –
то под ногой светло, а то темно.
Становится окрестность незнакома.
И звёзды в небе проступают солью,
как точки на костяшках домино.
Минувшего не отыграть обратно.
Я ухожу спокойно и неспешно,
надвинув котелок наперекос.
А всё же иногда ложилась карта,
в ферзи шутя выскакивала пешка,
и судьбоносно выпадала кость.
* * *
Я мог стать жертвой пьяной акушерки,
мог спиться сам, дурную власть виня,
и ни в одной известной Богу церкви
никто б не помолился за меня.
Какая-то нечаянная сила
меня спасла и бросила к тебе.
Но это ничего не изменило
в моей необязательной судьбе.
От настоящей жизни отгорожен
стеною обстоятельств наотрез,
в щипцах сомнений был я искорёжен
и в размышленьях сделался нетрезв.
А ты со мной свыкалась год от года, –
как только наш союз ни назови! –
присловица «В семье не без урода»
и означала: в ней не без любви.
* * *
Памяти В. Гаврильчика
Заладил дождь упорный, как недуг,
в заиндевелых лужах – полноводье,
а листьев, улетающих на юг,
ботаник не открыл ещё в природе.
Срываются… Но краток их полёт:
ложатся на подсобные строенья,
на шифер крыш, – и вот уже гниёт
под снегом золотое поколенье.
И все-таки, хоть пусто и темно
в округе, и палитры не осталось –
шумело до последнего оно
и на ветвях обломанных держалось.
* * *
Намучились на этаже
со стариком ветхозаветным:
он жил так долго, что уже
считался, в сущности, бессмертным.
Сидел он с пенисом в руке
и выгребал из-под кровати
сосуд, о крякве в сундуке
напоминающий некстати.
Суп из подгнивших овощей –
больничный ужин незавидный:
старик и вправду был Кощей,
но жалкий, хилый, безобидный.
Не удавалось за ночь Злу,
да и Добру – в дневную смену –
разбить яйцо, найти иглу
и вставить с капельницей в вену.
* * *
Что видит человек в последнем сне,
скорей всего, бессвязном и аморфном,
в тиши теней, скользящих по стене,
что в мозг ему вколдовывает морфий?
Сверх-сюрреалистический кошмар,
супрематизма чёрные квадраты,
пустой цилиндр, поставленный на шар,
смещённые с ума координаты.
Какой-нибудь евангельский сюжет,
развалины дорического храма,
сквозь облако едва заметный свет,
струящийся из лона Авраама.
А может, мнится видящему сон,
что золотой к Данае хлынул дождик.
И умирает, в сущности, не он,
а некий в нём родившийся художник.