Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2020
БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ ДЛЯ ПАЦАНОВ
Владимир Безденежных. Наблюдения. Сборник стихотворений. – Тверь, Москва: Альфа-Пресс, 2020. – 128 стр. с илл. – Серия «Срез». Книга двадцать первая. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».
Читая книгу стихотворений Владимира Безденежных «Наблюдения», в очередной раз вспоминал добрым словом Инну Люциановну Вишневскую и её лекции по истории русской литературы, которые мне посчастливилось слушать сперва в ГИТИС/РАТИ, где учился во второй половине 90-х, а потом – повторно, но с некоторыми изменениями – в Литинституте, куда волею случая попал уже в середине нулевых. Одна из памятных мне лекций называлась «Как стать гением».
Это была не столько лекция, сколько эстрадный номер, а Инна Люциановна во время учебной пары походила больше на артистку разговорного жанра, а не на великого педагога, драматурга, литературного и театрального критика, коим являлась. Несмотря на амбициозность названия и шутливую форму при подаче материала, Вишневская рассказывала о технологии творчества, ну, или, если упростить, то можно сказать, что о «поиске себя». Согласитесь, это ведь (архи-) интереснейшая вещь особенно для честолюбивых студентов двух лучших вузов страны.
О самой лекции уже неоднократно и подробно в разной форме писал, поэтому повторяться не буду (quaerite et invenietis, как сказали бы мудрые). Остановлюсь только на одном пункте: «Тема» – основной месседж в том, что автору необходимо найти свою тему и постараться максимально раскрыть её. Пробуя развить этот пункт, можно добавить, что огромное значение имеет название и специфика местности, на почве которой, как говорится, произрастает авторская поэтика.
При упоминании некоторых топонимов в сознании читателей рисуется образ автора. Мы говорим «Эллада» и тут же вспоминаем Гомера. Стоит произнести «Царское село» или «Болдино», как в одно мгновение возникнет призрак неугомонного Пушкина. Говорим: «Рязань», подразумеваем: «Есенин». Далеко назад оглядываться не надо. Мне будет достаточно сказать: «Вторчермет» и вы тут же добавите: «Борис Рыжий».
Кто-то посмеивается, а кто-то действительно верит, что автор напрямую общается с Богом (с вечностью). Но как бы мы не трактовали идущую от него энергию текста, понимаем, что ходил-то (или ходит) он по земле. Земля – точка опоры, дающая возможность перевернуть мир.
У Владимира Безденежных есть и своя тема, и своя земля, при этом они неразрывно связаны между собой. Не знаю, дорастёт ли Безденежных до того уровня, чтобы ассоциироваться со всем Нижним Новгородом, но уже сейчас он всплывает в уме у многих любителей и знатоков современной поэзии при упоминании небольшой нижегородской местности – Караваиха.
Караваиха – райончик небольшой,
Улицами вычерченный в клетку…
_____
Я вырос на Караваихе, точнее, на Новом посёлке.
За баней там произрастали сосёнки,
Невысокие, но мы прикрепляли к ветке канат,
И эта качель называлась «гигант».
Снизу палка. Можно хвататься руками, а можно верхом.
Тогда хоть и страшно, но высоко.
Летали над речкой с названием «Срачка» за гаражами.
Там сумасшедшая ещё стадо коз держала,
Жила вместе с ними.
Деревья тогда были большими,
Канат был прочным, полёт высок.
Название пошло от деревни, которая стояла на холме, выпуклом, как каравай. Впоследствии, город вобрал в себя её территорию, а название перешло к микрорайону. Сначала неофициально, а потом уж, как положено, законно, с занесением топонима на карту. К слову, Владимир Безденежных и сам похож на каравай, такой же подоспевший и выпуклый, с округлым лицом и детскими глазами размером с изюмину.
Книга стихотворений «Наблюдения» разделена на три части: «Город», «Про девочек», «Шизофрения». Разделение, скорее, автоматическое, дескать, стихи про город здесь, про девчонок здесь, а эти вот непонятные штуки – уберём в конец и сыграем на расщеплении авторского сознания, ибо люди, пишущие стихи, все без исключения больны на голову. Истина давно известная. Нельзя отходить от общепринятого канона. Как бы там ни было, но во всех трёх частях город остаётся главным героем. Читаешь стихи о людях, а прочитываешь стихи о нём, о его мостах и башенках, о реках и трассах, о жилых домах и площадях.
Этот город красив даже осенью, в слякоть и дождь.
Его силой питают большие и сильные реки.
Большая экскурсия по городу, напоминающая прогулки с Верлигием из «Божественной комедии». Только здесь автор – историк по образованию и краевед – выполняет функцию экскурсовода – проводника, оставляя читателю право примерить на себя одежды ведомого – самого Данте – поэта, мыслителя и богослова.
Сюжеты выхвачены из жизни. Ситуации подмечены, будто от нечего делать, осмыслены и записаны в форме стихотворения. Без технических изысков. Срифмовано, да и ладно. В этом лёгком пренебрежении к тексту запас воздуха больше, чем на подводной лодке, ушедшей в долгое полугодичное плавание. Пишется, как дышится и не беда, что людям с академическим складом ума всё это дело кажется набором слов. Пацаны же понимают, значит, правильно ориентированы тексты, зачётно. Вот идёт старик смешной, пьяненький. Попробуй-ка, обойди его, не посмеявшись, не бросив глупую шутку в его адрес. Молодёжь и не проходит, смеётся, а он в ответ достаёт из кармана пряник и протягивает ребятам. У старика за спиной война, холод и голод, а у них все беды и горести пока ещё впереди, поэтому он обижаться не может. А вот они девочки без колечка на безымянном пальчике, смотрят в голубые экранчики на голубые личики, думают: а нас-то кто? А вот и жизнь пролетает мимо с громом и лязганьем, а вот уже из куста соловей по тебе свистит, разливается, как сигналка. Не успеешь оглянуться, как сам стариком станешь и пойдёшь по улице смешной и пьяненький. Новая молодёжь сфоткает тебя на крутой айфончик и сольёт в сеть с тегом #синь. Улыбнёшься, жалеючи, и в ответ попытаешься угостить вкусным пряником.
Пацаны галдят. Старикан смешной,
Пряник ломаный пацанам
Протянул. «Съехал что ли, дядь?
Ковыляй домой!
Не война давно, не война!»
Новая эпоха диктует новые слова и мотивы, но сюжеты остаются прежними, да и люди почти не меняются. Безденежных это чувствует. Дворовая песня под обшарпанную гитару из семидесятых – тире – восьмидесятых у него исполняется в стиле уличного речитатива под неизменный бит. Не поётся в нос со слезой на глазах, как это было принято во времена подъездов и лавочек, а читается открытым голосом, будто в такт пританцовывающей походки афроамериканца.
Но мотивы из прошлых лет, как бы автор не пытался спрятать их, перевести в зону речитатива, всё равно прорываются. Между текстами «Девочка 2.0» и «Кондукторша», которые написаны явно в подражании хип-хопу, появляется стихотворение «Серая». В нём слышится до боли знакомый нашенский гитарный бой и три блатных аккорда. По стилистике оно приближается к расшатанной поэтике Всеволода Емелина. Да и сюжетица с лексикой та самая: полюбил паренёк девчонку, водил её в кино на вечерние сеансы три дня подряд, а на четвёртый девчонка пропала – не пришла на свидание. Вместо неё подъехали три курсанта из милицейского училища и отмудохали новоиспечённого Ромео в шесть рук.
Отмудохали в шесть рук
И сказали строго,
Чтоб их боевых подруг
Больше я не трогал.
Та, к которой я влекусь, –
Лярва ментовская,
И она весь ихний курс
В очередь ласкает.
Частенько рефрены с избытком заполняют пространство стиха. Чем больше повторяющихся слов и фраз, тем длиннее стихотворение. Ведь как ни крути, а надо растянуть на три-четыре минуты и попасть под формат ритмизированной как бы песни.
Девочка 2.0 копит – зимой на Бали.
Девочку 2.0 три месяца не…
Если есть желание поговорить и подержать подольше микрофон в руках, то стихотворения уходят в излишние длинноты, держатся за однообразные рифмы («Ода»), уподобляясь детской считалке. Когда такого желания нет, оно сужается до размера одного короткого вздоха, высказывания, почти театральной реплики в сторону.
я устал.
я в истерике.
Во вселенной Владимира Безденежных реальный город подобен загробному миру и разделяется на две основные части – верхнюю (райские кущи) и нижнюю (адово пламя). Караваиха находится как бы между этими двумя частями. Если пользоваться всё той же дантевской терминологией, то Караваиху можно было бы сравнить с чистилищем, куда попадают раскаявшиеся грешники, которым знакомы чувство вины и «пацанская» честь. Только они туда попадают не после смерти, а в момент рождения, и уже начинают «отбывать срок» ещё даже не успев согрешить, будто все нынешние проступки являются наказанием за что-то большее, случившееся где-то там в ином измерении, за пределами земной жизни. Этакий максимально упрощённый и переложенный на нижегородскую действительность вариант (фрагмент варианта) «Божественной комедии» Данте, «чисто для пацанов», чтобы поняли.
Безжалостные пацаны из 90-х
Умеют жить.
У Владимира Безденежных живая речь, слегка разбавленная обсценной лексикой, с небольшими вкраплениями ныне модных англицизмов. Встречаются так же диалектизмы, которые воспринимаются влёт, без особых затруднений, даже мной – человеком далёким от нижегородской уличной культуры. Он говорит на простом языке, не уходит в бессвязную витиеватость и держит себя в рамках свойского парня. Так что пацаны поймут.
КЛЕТЧАТЫЙ
Белые тепловозы. Сборник стихотворений / Андрей Пермяков. // Москва, Из-во «СТиХИ», 2018 г., Серия «Срез». Книга восьмая. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».
В середине нулевых в Интернет-центре «Кафемакс» проводились турниры поэтов. Это была эпоха, когда новое поколение авторов из разных поэтических тусовок, воспитанных в сетевой среде, выходило в он-лайн и знакомилось друг с другом на условном ринге, соревнуясь между собой не только качеством стихотворных текстов, но и в умении доносить их до читательского уха, в том числе профессионального – редакторов, издателей, культуртрегеров. Народу собиралось много. Пили, по-молодецки балагурили, не обходилось без умопомрачительных скандалов и драк, которые потом обсуждались на распиаренной в те годы блог-платформе «Живой журнал». В общем, зажигали на полную катушку, пытаясь застолбить себе скромное место в набирающем обороты литературном процессе.
В самый разгар одного из турниров, когда количество выпитого пива начинало переходить в качество и пениться где-то на уровне ушной раковины, в прокуренный зал вошёл молодой человек в клетчатом костюме. Не доходя до столиков, остановился и, слегка покачиваясь, оглядел присутствующих, видимо, искал знакомых, а заодно и место, куда можно было бы притулиться. Клетчатый костюм резонировал с общим фоном. Неестественно выделялся. На подобные мероприятия редко приходили в том, что боялись испачкать, ибо финалы отличались своей непредсказуемостью, а тут… старомодный костюм чуть ли не из магазина, накрахмаленный воротничок рубашки, лакированные штиблеты.
Зал почему-то затих. Все посмотрели на вошедшего. Молодой человек театрально качнулся из стороны в сторону, изображая чрезмерное опьянение. Раскрасневшиеся щёки, будто сохранившие до зрелого возраста детскую припухлость, поддерживали глаза, дабы те не скатывались. Взгляд безразличный, полный печали и вызывающей наглости. По залу пробежал шёпот: – Пермяков пьяный пришёл. Скандалить начнёт сейчас…
Сцена чем-то напоминала эпизоды фильма «Приключения принца Флоризеля», где герои в судорогах падали в обморок от одного вида Клетчатого.
Так я первый раз увидел Андрея. Финал того вечера совершенно не помню. Но память сохранила то, как на следующий день шерстил интернет в поисках информации о нём: читал стихи, первые литературно-критические опыты, выжимки из биографии. Уж больно сильно задело моё самолюбие то, что народ боится пьяных выходок какого-то Пермякова больше, чем моих. Стихи, как ни странно, понравились. С тех пор я с большим удовольствием читаю всё, что он пишет.
Недавно взял у главного редактора издательства «СТиХИ» Аллы Поспеловой пэдеэф книги Андрея Пермякова «Белые паровозы», которая вышла в серии «Срез». Любопытно, что это всего лишь вторая книга Пермякова. В его возрасте иные стихотворцы уже имеют за плечами рюкзак, до верха набитый именными сборниками. Оттого, наверное, и читать было ещё интересней, потому что понимаешь, насколько автор избирателен и строг к себе, как он трепетно относится к своим текстам, не транжирит попусту слова, отдавая предпочтение качеству, а не количеству. Истинный гурман, диссонирующий с образом пропойцы и скандалиста в клетчатом костюме.
Доверительная интонация подкупает с первых же строк. Она сильна и способна сформировать / переформатировать человека, сделать своим в процессе чтения книги, без какого-либо ущерба для его личности, осознания своей ценности. Пермяков не удивляет, не эпатирует, не выставляет себя и свои чувства напоказ. Он полуоткрыт и полузакрыт одновременно – приотворён ровно настолько, чтобы можно было, не задев краями дверного косяка, войти в иное пространство – вселенную автора. Стихи удобные, похожие на кресло, идеально подогнанное под все изгибы человеческого тела – где нужно мягкие, где нужно – жёсткие. С ними трудно спорить, как с ребёнком. Сразу соглашаешься на всё, что они предлагают. Стихи не учат жизни, они – сама жизнь. Пусть слегка рафинированная, очищенная от запредельных страстей, но жизнь.
Дыхание стихотворений прозаическое. Неторопливое. Органично имитируется обыденная речь («Осталось весьма хорошо апельсиновых корок…»). Тексты можно записывать в формате «А4», без разбивки на строки, завершающиеся рифмой (показательное ст-ие «Голос»). Нет вынужденной цезуры, декламационной паузы. Читаются ровно. Одна строфа – один абзац. Рифма не ведёт автора, скорее, наоборот, удерживает его в рамках поэзии, чтобы не скатиться к ритмической прозе. При этом сохраняется ощущение полнейшей свободы.
Пермяков, как автор стихотворений, лишён дара увлекательного рассказчика, но наделён даром внимательного отношения к деталям. Чтобы понять его, необходимо прочитывать стихотворение целиком, но чтобы получить толчок к размышлениям достаточно одной строфы или даже одной строки. Все единицы текста обладают большой степенью внутренней независимости. Это не пазлы, из которых собирается нечто целое, потому что сами по себе они ничего не значат.
Двое через еловый, наглые, точно мыши.
Пропуски частей речи – в основном это касается сказуемого – затормаживают действие, которое описывается в стихотворении. Фиксируются отдельные мгновения, будто автор просматривает старый чёрно-белый фильм (общечеловеческую хронику) и в какой-то момент нажимает на паузу, чтобы полюбоваться картинкой.
Далее плёнка засвечена. Далее ничего нет.
Далее до апреля – мозоль, пустота и зной.
Но, если засвечена, может, был свет?
Кроткий такой. Сплошной.
Стихотворный метр по большей части безразмерный – стильный свитер, купленный на вырост. Он одинаково подходит традиционалистам и модернистам любой комплекции, от мала до велика. Пермяков как бы между всем, отдельно от всего, но всегда в гуще.
Есть столкновение, есть уклонение,
Есть произвол божества.
Стихи наполняются всем, что было хотя бы один раз увидено, прочитано или услышано. Присваиваются себе даже нелепые фразы из поваренной книги и становятся частью авторского мира, пусть в них есть что-то с привкусом и «запахом распада» – это не беда.
Но когда пройдёт ещё половина времени.
Много детства – всевозможных «немножкостей», «ладошек», «Тотошек» и «картошек». Иногда кажется, что автор сюсюкает с читателем, воспринимает его, как маленького, которому надо всё разжевать да на блюдечко положить. Не понимаешь, толи он заигрывает с тобой, толи боится обидеть чем-то. Хочется похлопать по плечу и сказать: – Всё нормально, старик, я уже взрослый и хорошо тебя понимаю.
Анька сказала: «Насонов сожрал лягушку!»
И сразу спросила: «А ты целовался в губы»?
Смерть так же обыкновенна, как жизнь.
прозрачных бабочек ночное умирание,
обыкновенное такое умирание
Чёрное и белое, впрочем, как и все цвета в коробке карандашей, одного оттенка – радужного. Плохих людей в мире Пермякова нет. Все люди – хорошие. Плохо или хорошо поступают, не важно, всё равно – хорошие. В любом состоянии. Живёт человек, значит, человек хороший. Умер человек – тоже хороший. Если читатель в этом сомневается, то Пермяков вкрадчиво, как бы между делом, уточняет:
Люди (хорошие) сходят
с автобуса прямо в кладбище.
Пермяков поэт-документалист. Он ничего не выдумывает, ничего не изобретает. Фантазия ограничивается образным мышлением. Если сегодня девятое марта и девять часов утра, то в стихотворении будет тот же самый день и то же самое время на часах.
Третий год полдевятого вечности
на квадратных вокзальских часах.
Избирателен, однако, всё правильно понимает про Грецию с Вавилоном. Смущает сверхзадача всем угодить, отвесить, как говорится, каждому племяннику по душистому прянику: если девочка, то похожа на мальчика, если ошибка, то не будет фатальной, если заболеет, то выздоровеет, если родится необыкновенный ребёнок, то станет обыкновенным, как его родители. Но таков мир Пермякова, подстраивающийся подо всё, меняющий цвет, вписывающийся в любое пространство с природной лёгкостью хамелеона, оттого у него такой чуть ли не животный страх оказаться между дурными людьми. Страх такой силы, что автор, когда пытается обозначить его, уходит в случайную патетику, начинает фальшивить – и это, в общем-то, при идеальном слухе:
Между дурными людьми никогда не ищи себе друга…
Стоит воображению Андрея Пермякова разыграться, а вместе с этим – читательскому, как тут же натыкаешься на нечто обыденное, прибивающее к земле.
Пермяков вовремя останавливается, боясь сопутствующих любому полёту неприятностей. Обещает взлететь, но не взлетает. Сваливает на неподходящие крылья. Вот, смотрите, почти программное стихотворение под названием «Не купил»: автор с восторгом отталкивается от объявления в газете: «Продаются крылья…» Предвкушение, страсть, восторг. И вот он уже представляет себе, что купит крылья и будет летать, подобно журавлю. Но читает объявление дальше: «Продаются крылья к жигулю…» Полное разочарование. Но ещё сильна надежда и желание убедить себя в возможности полёта:
Ну и ладно. Главное что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
Но читатель уже знает с самого начала (название ст-ия, помните, писал чуть выше) что автор ничего не купит и никуда он не полетит. Потому что «в небесах торжественно и трудно», а здесь – на земле – по-домашнему хорошо, безопасно:
Планета летит и кружится,
и, можно сказать, вращается,
а в нашей уютной лужице
всегда ничего не случается.
В конце сборника в небольшой прозаической зарисовке «под стихи» даётся расшифровка названию «Белые паровозы» – это книга, которая будет написана в будущем, если смотреть из прошлого в настоящее.
Мы уже давно в будущем, а я всё ещё смотрю в прошлое из настоящего, ищу глазами клетчатого, при виде которого падали в обморок посетители «Кофемакса» середины нулевых. Жизнь оказалась не такой страшной, какой притворялась в самом начале. Перейти поле гораздо сложнее.
ПРОСТОЕ СЧАСТЬЕ
Елена Фролова. Непоправимое лето. – Тверь, Москва: Альфа-Пресс, СТиХи, 2019. – 92 с., ил. – Серия «Башня». Книга вторая. – Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».
Истина кроется где-то в мелочах, и чем больше их, тем сложнее до неё докопаться. Утренний кофе, бесконечное солнце над головой, кошка, мама, папа, дочка. Если в отпуск, то обязательно к морю, перебирать камешки, провожать закаты, встречать рассветы. Если на работу, то обязательно в самую гущу событий – улыбаться, улыбаться и ещё раз улыбаться.
Дни недели, как розовые слоники на комоде – на первый-седьмой рассчитайся! Вся жизнь в магнитиках на холодильнике. Вот где простое мещанское счастье, к которому стремятся все без исключения, но не всем оно даётся, несмотря на кажущуюся доступность. Когда много всего, потребность в истине исчезает сама собой. А нужна ли она? Что с неё взять? Тоска, да и только.
У счастья такие простые приметы:
вот утро, крыльцо, деревенское лето.
Вот мама смеётся в цветном сарафане.
Вот пенка парная в гранёном стакане.
Вон там умывальник прибит у забора.
Вот бабушка вышла во двор с разговором:
что делать на завтрак – блины или гречку?
Вот дедушка наш возвращается с речки.
(…)
Вот просятся братья и сёстры на ручки,
а я не прошусь, я ведь старшая внучка.
Мне шесть и я чувствую эти приметы,
про утро, про счастье, про маму и лето.
Книга стихотворений «Непоправимое лето» Елены Фроловой – по своей сути безукоризненное оправдание простому мещанскому счастью. Как факт: скольжение по поверхности требует большего усилия, чем погружение на дно. Утонуть может каждый, а ты попробуй пройтись по воде, не замочив полы одежды. Елена Фролова уже даже не ходит, а бегает по ней, ловко обходя набегающие с разных сторон волны.
Иной раз в начальных строчках берётся назидательный (претенциозный) тон, допустим, как в стихотворении «Любовь не одерживает побед…». В центре авторского внимания «человек». Не мальчик, не девочка, не юноша, не девушка, не мужчина, не женщина, а «человек». Но к третьему – последнему – четверостишию Елена Фролова, будто посмеиваясь над собой и над своим желанием «жечь глаголом сердца людей», уходит в набор уменьшительно ласкательных слов. В стихотворении появляется паутинка на веточке и, такая смешная таблеточка (опять же, не таблетка, а таблеточка) валидола. И непонятно, чего в этом больше: стилистической ошибки или всё же авторского умения, когда при минимуме подручных средств решаются какие-то глобальные задачи, чуть ли не вселенского масштаба.
Простые ни к чему не обязывающие вещицы-безделушки становятся предметом первой необходимости. Смысл в них, а не за / под ними. И пусть будет истина там, где смысл. Много вещиц, много смыслов, много истин. Нет нужды разбираться, какая из них важней. Жить надо всю жизнь, а не время от времени. Не хватает полной тишины? Кричи: «Хочу тишины!» И придёт к тебе тишина по первому зову. Не хватает любви? Кричи: «Хочу любви!» И за ней дело не станет. Придёт, как миленькая. Приползёт на коленях и на ручки попросится. Кто устоит, прочитав строчку: «Обойми, прошу, моё тело!» и не ответит маршем из Бумбараша: «Я приду и тебя обойму…»? Только крикни, и счастье встанет перед тобой, как лист перед травой или как мальчик-гарсон во французском ресторанчике.
я маленький и сгорбленный портной.
я на прорехи делаю заплатки.
и вот любовь, заштопанная мной,
упрятана в тонюсенькие складки,
и вот она вся преображена,
увешанная бусами улыбок!
я маленькая верная жена,
наделавшая множество ошибок.
Есть риск переборщить с наивностью, потому что все эти «пеночки от варенья», блюдечки, бантики и фантики, часто встречающиеся в стихотворениях Елены Фроловой, предполагают исключительно детское мировосприятие, где не хватает места для осознанного поступка. Будто автор прячется за игрой в куклы, всем своим существом намекая на отсутствие каких-либо (серьёзных) мыслей в голове.
Но, как правило, где она поначалу вроде бы заигрывает с читателем нет-нет, а возникает – проходит по касательной – высокая библейская тема. Достаточно частый для ней приём. Он показательно считывается в небольшой зарисовке «В уездном городе обычные дела…».
Там на праздничном фоне небольшого городка, на фоне девочек и стекляшек (секретиков), на фоне старушек, торгующих щавелем, неожиданно возникает история Каина и Авеля. Срифмовать «щавель» с «Авелем» – тоже ведь, по нынешним меркам, – поэтическая смелость. Даже без учёта того, что в слове «щавель» всё-таки ударение на второй слог. Но и в моём детстве говорили неправильно – щавель. И если бы я писал это стихотворение, то сделал бы ту же ошибку. Намеренно или ненамеренно – второй вопрос.
А в этих песнях Божья мать и Отче,
и много добрых ангелов святых…
Тот же приём в самом первом стихотворении, где лирическая героиня в игривой романсовой манере просит поговорить с ней, а потом – в конце – оказывается, что адресатом, тем, к кому она обращается с просьбой, является «тихий Бог». (Бог – с большой буквы). Связь между автором и Создателем не просто косвенно задета, но проиллюстрирована и поставлена во главу книги (составитель – Алла Поспелова, главный редактор издательства, в котором вышла книга).
В этой парадигме техническое несовершенство отдельных стихотворных текстов (неустойчивость формы, странный композиционный строй, бедность рифм, эпитетов) работает на основную сверхзадачу книги: дать читателю больше воздуха. Замкнутая на себе и внутри себя силлабо-тоника начинает жить по законам свободного стиха. При чтении тексты не декламируются, как того требует классический стиль, а проговариваются. Возникает эффект диалога: автор – читатель. Это подкупает. Оттого частенько перед сном садишься и листаешь книгу. Тоже ведь хочется хоть немного простого счастья.