Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2020
* * *
Ничего, если честно, не весят,
даже если летят, как орда,
те стихи, покорившие веси
и забравшие в плен города.
Незаконного что в них такого,
чтоб за них отвечать головой?!
а предъявишь – и сунут в оковы
иль под молот пихнут паровой.
Ни за что в этой жизни в ответе,
ни к чему, если в частности брать…
Разве волю народа вот эти
могут волей своею попрать?!
Да плевать им на волю народа,
на порядков железо и жесть.
Им нужны только свет и свобода,
только вера с надеждой в них есть.
И порою единственно это
ты хватаешь как воздух, пока
им, бесправным, в глуши кабинета
прокуроры рисуют срока,
обещая в тюремном вагоне
увезти не в Надым, так в Тамбов
в общей клетке с ворами в законе.
Потому что порядок таков.
* * *
В роскошной бедности, в могучей нищете
свистит, как дворничиха, чайник на плите,
вдруг мент, как тать, в окно заглянет волком,
и ясно всё… И ничего уж толком.
Сколь крик души ни множь тут на слова –
стих тьмы черней и злей, чем татарва,
ровней черты, а надо – чтоб ранимей,
изломаннее черт лица и линий…
Зачем? Кому? Им всем?! Не надо, друг,
смотреть назад. Длань положив на плуг,
жми – целину отваливай по ходу,
режь до корней в любую непогоду.
В роскошной бедности, в могучей нищете –
покуда мент и дворник на щите
не вынесли на свет тебя, изгоя, –
ищи свой свет. Бессмысленно другое.
* * *
…И гнали меня отовсюду,
как в ад гонит, сбагрить спеша,
огромный архангел Иуду
и общество «Труд» – алкаша.
Тычками, пинками, не скрою,
по Питерской гнали взашей,
как гонят пророка порою,
парши опасаясь и вшей,
свои защищая химеры
от слов неугодных и глаз…
И эти защитные меры
мне ранили душу не раз.
И вот оно – чистое поле,
где, право, хоть вывернись весь,
ты больше со всеми не в доле,
ты то, наконец, что ты есть.
Где сложное все уж не стоит
пред небом простым ни рубля,
где все, кроме неба, – пустое,
и ты не зачем-то, а – для…
Где ясно, зачем так пинали:
чтоб ты, оскорбленная стать,
предвидя, что будет в финале,
успел просто глиною стать.
* * *
Один издатель Юра
прислал мне в мейле как-то:
«Вы не поэт де-юре,
зато поэт де-факто.
Но лучше б вам – де-юре.
Не лириком, хоть кем-то…»
Такая вот структура
текущего момента.
Картина вот такая.
Ведь жить хотя б на крохи
нельзя, не потакая
хотениям эпохи.
Нельзя в себе сугубо
и лишь путем глагола,
а то она голуба
за чуб тебя, монгола,
потом тебя, героя,
за шкирку и – в колодки.
Для тех кто – прочь из строя,
как выстрел, век короткий.
Ни зрелищ им, ни хлеба
ни-ни, а в виде голом,
отсюда прямо в небо
дорога им, монголам.
Что нам де-факто наше?!
Когда нам без де-юре,
как пахарю без пашни,
как боцману без бури,
как брахману без транса,
как плебсу без Мессии,
как музыке без Брамса
и бунту без России.
* * *
Уж если ты всё – для хорея,
то, будь хоть барон или граф,
а кончишь на свалке скорее,
чем всё в казино проиграв.
И будет всего тебе мало,
и будешь всегда невпопад,
нелепый средь шумного бала
влюбленный в себя психопат.
Ужели кому-то здесь важен
кимвалом гремящий пророк?!
Вот-вот. Скоро близкие даже
не пустят тебя на порог…
И что же потом? Как собаки,
хрипящие в спину менты,
мадам из Инты, буераки
да жизнь проклинающий ты.
Хоть рви этой жизни гармошку,
блажи, задыхаясь от слез,
а если ты – не понарошку,
ответить придется всерьез:
зачем жизнь истратил на слово,
и что в этой жизни, чудак,
она тебе сделала злого,
чтоб ты ее даром вот так?
* * *
И мог бы заплакать от всех тех, несбывшихся… Но
слезами горючими вряд ли заставишь их сбыться.
Здесь всё, что я смог, было там до меня решено,
А что так хотел, но не смог – грезы, бред, небылица.
Судьбу, как и женщину, впрочем, ни в чем не виню.
И смотрит с любовью, но только ты в область Тверскую,
она тут же – в дверь – подложить тебе с кем-то свинью…
Винить не могу, а другой заменить не рискую.
Поскольку с другой я пропал бы, как пить, ни за грош.
А эта, с которой уже ни гроша здесь не стою,
сидит, как влитая. И я в ней – ни плох, ни хорош,
но тот, что лишь нужен. А все остальное – пустое.
* * *
Ничего, кроме пары блокнотов
и бутыли обычных чернил –
тем, кто понял здесь главное что-то
и тому себя сам подчинил.
Для кого, кроме слова, не надо
ничего ни в себе, ни вовне,
в ком душа, как насельница ада,
всё горит, не сгорая, в огне.
Кто живет на горении голом.
Потому что и здесь, и везде
тот, кто в жизни отведал глагола,
не притронется к прочей еде,
ничего для собеса не стоя
и любовью ничьей не храним.
Ибо всё для него здесь пустое
по сравненью с глаголом одним.
* * *
Смотрит старуха; в глазах то ли синь василька,
то ли застиранный ситец спецовки бэушной.
Дунь на старуху – и вмиг, простодушно-легка,
вдаль улетит, как какой-нибудь шарик воздушный.
Сколько в ней неба! И сколько уже облаков!
Что ей, такой-то, в хрущевке на Ржевке пылиться?!
Но вот сиди, дожидайся, порядок таков.
Мало ли что ты уже не старуха, а птица.
Сам посуди, воробьиный почти рацион:
манка да гречка. Ах да, еще сахар пилёный…
Что из того, что в матрасе зашит миллион?
Это ж старухин. А птичке зачем миллионы?!
Впрочем, в хрущевке старухиной нынче – весна.
Как только влезли в шесть метров с Гурзуфом Алупка?!
Слышишь, «Голубка» Шульженки звучит там без сна?
И сколько в дверь ни стучи – не умолкнет голубка…
Ждать-то чего?! Всем же видно: хоть завтра, легко!
Уж извелись с ней соседи – с таджиком узбечка…
Или для встречи еще не открыли «Клико»
те, что певунье на небе пригрели местечко?
Значит, заминка. Пока не оформлен транзит.
С глаз бы убрать до развязки финальной бедняжку:
слишком уж небо – лишь вежды откроет – сквозит.
Как бы и впрямь эту птичку не сдали на Пряжку.
* * *
От мечтаний ремнем отлучали,
не жалели в ученье чернил…
Ну да мало ли было печали,
чтоб ты радость любую ценил?!
Мать-и-мачехи первые солнца,
на крючке трепетанье леща,
рубль за груду тряпья у чухонца,
что в Разливе скрывал Ильича.
Мужиков, увлеченных как дети,
бесконечной игрой в домино,
и портвейн на троих «Тридцать третий»,
что индийского слаще кино.
И восторг, что зовется пороком:
ту гордячку, что пальцем не тронь,
возле школы прижать ненароком,
об ее обжигаясь огонь.
Чтоб, не пьющий еще, не курящий,
а какой-то светящийся весь,
ты открылся себе настоящий,
а не кем-то придуманный здесь.
Карауля потом каждый шорох
личных чувств, как пожар мировой,
только чтобы не вспыхнуть как порох
и не выдать себя с головой.