Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2020
70-е. ФРАГМЕНТ С ПОПУГАЕМ
Было лето жесточе, чем к Цезарю Брут:
минский август скорей походил на Бейрут
и деревьям обугливал ветки.
И жара миражами качала дома,
и сходила с ума, и сводила с ума
от соседки по лестничной клетке.
И с огнём, получившим прописку в глазах,
мы швыряли вещички в раздутый рюкзак:
майки, плавки, потёртые книги…
Наконец дождались мы, с жарой совладав,
и вобрал нас в себя неохотно состав,
в Симферополь ползущий из Риги.
Всюду – курица, яйца, батон, самогон,
звуки музыки всласть наполняли вагон:
«Песняры», Магомаев и Верди…
Был соседом прибалт из местечка Тракай,
чьим попутчиком был небольшой попугай,
прозябающий в клетке на жерди.
А в соседнем купе слышен «ох!» был и «ах!»,
даже воздух вокруг знойной страстью пропах,
словно был там с Рахилью Иаков.
Там друг друга любили взахлёб, допьяна,
а ведь были-то, в принципе, муж и жена –
но из двух независимых браков.
А другой пассажир, лейтенант из ментов,
был по пьяни за мелочь цепляться готов –
вот ко всем и цеплялся, мудило.
Чай был просто нагретой водой с сахарком;
не предложишь такой ни в райком, ни в обком,
а для нас – как для плебса – сходило.
Поезд двигался к югу, как гибкий варан;
пшённой кашей давился вагон-ресторан;
мух гуденье, немытые миски…
И – обратно, в купе, в неродную среду,
где беззвучным комочком грустил какаду,
наклоняя свой профиль семитский.
АСАДОВ-БЛЮЗ
Где? Когда? Для контекста незначимо, право.
В старом доме среди мрачноликих портьер
жил старик удивительно склочного нрава
и собака породы шотландский терьер.
Старикана оставили други и дети:
он же сам разогнал их и создал барьер.
Выносила капризы нелепые эти
лишь собака породы шотландский терьер.
И когда старика забирали по скорой –
потому что пора, потому что судьба,
он, предчувствуя встречу с небесной конторой,
санитарам шептал: «Не бросайте соба…»
Санитар, добротою природной ведомый
и достойный носитель хороших манер,
из остывшего и опустевшего дома
взял собаку породы шотландский терьер.
Две недели ей ласковей было и чище,
с новым домом соседствовал солнечный сквер…
Но ушёл в небеса, не притронувшись к пище,
не меняющий взглядов шотландский терьер.
А мораль, хоть банальна, как старые гири,
но достойна, чтоб ею закончить рассказ:
понимаешь, мой друг, в этом сумрачном мире
кто-то любит и нас. Кто-то любит и нас.
БЕЗ ДВУХ ДВЕНАДЦАТЬ
Если вас тяготило бремя реинкарнаций –
паникуйте, тревожно вперясь в зрачок колодца.
На часах планеты, по слухам, без двух двенадцать.
Это значит, что в скором будущем нить порвётся.
Как-то глупо думать про деньги да о престиже.
От протухшей воды амбиций мутнеет разум…
Символический зверь песец – он всё ближе, ближе…
Что с того, что и он накроется медным тазом?
Одинаков финал героя или паяца,
ибо всё в божественном плане – продукт рутины.
На часах планеты, по слухам, без двух двенадцать,
и секунды летят, как головы с гильотины.
Через шторм плывёт человечества ялик утлый,
сквозь холодную тьму и молний тугие плети,
растянуть стараясь последние две минуты
на расшатанные пружины тысячелетий.
НАБЕЛО
Я циник доверху и дочиста, и сердце платит дань рассудку:
от слов «поэзия» и «творчество» меня корёжит не на шутку.
Хоть выпью зелья приворотные, капризности задраив шлюзы –
но подступают массы рвотные от «вдохновения» и «музы».
Как умницы давно подметили, из слова высекая искры:
стократ сильней любой патетики иронии фонтанчик быстрый.
Иначе, верный томным магиям, в цветном кругу льстецов и гурий
ты пишешь книгу под названием: «Портрет меня в литературе» –
и сразу набело, без вычистки. Бывает, ты ещё в постели –
а профиль твой негероический ваяет скульптор Церетели;
шерстишь ты критиков по матери, загадочен, как мишки Гамми.
Тебя заносят в хрестоматии (хоть иногда вперёд ногами).
А тут – планида напророчила быть из чуток другого теста.
Ведь тем и хороша обочина: в ней тишь дерев и больше места.
Как в чеховской волшебной Греции, всё есть. Лишь нет огней неона
и беспощадной конкуренции за спёртый воздух Пантеона.