блики одного происшествия
Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2020
Я испытываю по отношению к окружающему смешанное чувство превосходства и слабости: в моём сознании законы жизни тесно переплетены с законами сна. Должно быть, благодаря этому перспектива мира сильно искажена в моих глазах. Но это как раз единственное, чем я ещё дорожу…
Г. И.
НОЧНАЯ ЖИЗНЬ ВЕCТЫ
заметки о морфеевых шутках
Звериный цесарь, нежити и твари
Ходатай и заступник меж людьми!
Скажи, в каком космическом пожаре
Ты дух свой сплавил с этими костьми?
С. Г.
Утренние дымки над Биржей, матовая наледь на мостах, извозчичий пар у подъездов… Неподвижное белёсое марево упрямо стояло над городом ещё с прошлого года. Январь двадцатого начался жуткими морозами. В театре почти не топили. Я то и дело дышала на ладони – мне казалось, что так теплее… Некоторые актёрки из Александринки повадились нырять в учреждения, о которых говорили шёпотом, и разживались реквизированными шубами. Понятно, каким образом… Шубам я завидовала, но через себя переступить не могла. Хотя заикнись я – дорожку бы мне показали. Говорили, что товарищам из органов я нравилась…
Я спасалась халтурами. Крутилась на износ, но по нескольку лишних пайков за каждую имела. Глядя на других, жаловаться было грех. Кто-то продавал вещи, кто-то куда-то уезжал… Всё переменилось стремительно.
Помню, шёл «Маскарад». Когда объявили антракт, в гримерку заглянула горничная. И почему-то шёпотом сообщила, что меня ожидает Гумилёв. Странно… Гумилёв никакого отношения к театру не имел. Я была с ним знакома через Никса Бальмонта. Меня часто путали с его сестрой. Мы и вправду были чем-то похожи – рыжеволосые, с зелено-карими глазами, розовощёкие… Я и не подозревала, кто этот нелепый ухажёр в офицерском мундире с Георгием.
А когда, узнала – признаться, обалдела. Имя уже звучало… Потом вскорости и походы по ресторанам заладились, и опереточные признания… Но не более – вокруг него всю дорогу одноразовые девицы кучковались. Это, прямо говоря, напрягало. А потому с год уже мы не виделись. Ей-богу, я о нём и думать забыла…
Он стоял на сцене за кулисой – бритый, косоглазый, безобразный. И надменно-отстраннённо взирал на рабочих, меняющих декорации. Я вышла в белоснежном платье с огромным вырезом и бежевым искристым шлейфом. Причёску украшали страусовые перья. Должно быть, я выглядела неплохо. И Гумилёв вдруг переменился… Засуетился, начал путано объяснять, что зашёл поговорить с режиссёром по поводу «Отравленной туники». Но главное – поговорить со мной. Можно ли ему подождать окончания? Очень важно. И у него новые стихи есть. «Заблудившийся трамвай». Моё мнение необходимо…
Нам было отчасти по пути – он жил на Преображенской… Гумилёв увлечённо рассказывал о войне – образно, жгуче, выпукло. Потом перескакивал на литературные новости, на путешествия, на Абиссинию. Я осторожно отвечала, что мне нравятся его «Конквистадоры»… Он доверительно сообщал, что отправил свою Аню в Бежецк – ей там лучше. Природа, воздух. Здоровье у неё неважное. А не зайти ли к нему? Хоть чаю попьём. Не на морозе же стихи читать. Так ведь и околеть недолго… Я шла в каком-то сладком оцепенении, как овца на заклание. И он это, конечно, чуял… Клянусь, ничего такого. Всё будет спокойно, без рук… Ну вот и умница. Я всегда знал, что вы девушка без предрассудков…
Чаем, конечно, не обошлось. Я уже тогда могла немного выпить – французские вина, коньяк – но никогда не пьянела. Хорошая матушкина наследственность. Гумилёв вытащил листки: «Оленька, я никогда не думал». Только потом узнала, что имя в стихах совсем другое… Жуткий лжец!
Я и не заметила, как оказалась в его цепких объятиях. Блузка рвалась по швам, пуговицы летели, застёжки срывались… С поистине абиссинской страстью он впивался в шею, стискивал рёбра, расплющивал живот. Стеклянные бешеные глаза глядели насквозь. Он был безумен, резок, нетерпелив. Чуть не разорвал меня исступлёнными своими толчками, всё убыстряющимися и крепнущими… А потом всё разом оборвалось. Но почувствовать ничего не случилось. Только внезапная пустота, озноб, возвращение реальности… «Я отвечу за это кровью», – через минуту сообщил Гумилёв, пристально глядя в глаза. И я не поняла, за что именно…
В полдевятого у меня клиент… А сейчас уже почти восемь. Ужас! Шеф мне башку отвинтит. Бегом! Туалет, душ, кофе… Хотя какой тут душ, какое тут тут кофе?.. Работами нынче не разбрасываются! Слава богу, здесь рукой подать. Хорошо, что машина под окнами, а не на стоянке. Главное, чтобы пробок не было.
Благо, спешить научилась. Не делать лишних движений. Иначе засуетишься, растеряешься, завязнешь навечно… Пропадёшь, короче. А мне это надо? Зажигание, газ, поворот налево… Всё – на автопилоте. Сознание для другого нужнее. Поди за одними обновлениями на ленте уследи. С утра битый час глаза таращишь. И толку – с гулькин нос. Квартиры нынче висят. И дома, и дачи, и участки… Потому как – кризис. Сколько работаю – у нас всю дорогу кризис. Искать нужно, придумывать, исхитряться. А просто ишачить – не получится. Это раньше прокатывало…
Стеклянная дверь, охранник, офис… Уф!.. Кажется, успела. Здравствуйте, очень рада, прошу… Прекрасно выглядите. Вы подумали над нашим предложением? И что же решили? И это окончательно? Напрасно. Очень жаль. Если что-то изменится – контакты у вас есть. Всего доброго… Вот и опять, опять… Облом за обломом. Просто ужас! Срочно придумать что-то нужно. Выгонят же, ведь, к чёртовой матери…
А без работы теперь никак. Тем более, когда одной воевать приходится. А может, одной и лучше – зубы острее… Было б кого кусать только…
Мой отец – генерал Олимпий Старынкевич. А дед Иван служил директором дворянского института. И просто помешан был на классическом образовании. Страсть сия и на домашних выплеснулась – именно с деда пошло в семье обыкновение называть детей греческими именами. Среди одиннадцати его детей, кроме Олимпия и его брата-близнеца Эраста, были и Сократ, и Муза, и Поликсена, и Ариадна, и Клеопатра… Не фамилия, а мифологический словарь. Видно, свобода нравов античных богов и отравила меня… А может, первый роман с учителем греческого?.. Да, я любила многих. И более тех, кто решает вопросы радикально. Именно таким был незабвенный Егор Созонов. Шикарный эсер-террорист, бесстрашный убийца Плеве! Как можно было от него не родить? И конечно, сына… И не одного. Он и яд-то на каторге принял только во имя протеста. Красавец!.. Мой первый муж Серёжа Богданов, конечно, куда скромнее… Да, наш законный брак был платоническим – такая антропософская тогда была мода. Но я гордилась… И ведь знал, что виселицей закончится. А не отступился… А моя чёрная слава девятого года! Один за другим из-за меня застрелились сын покорителя Средней Азии генерала Головачёва и внук знаменитого драматурга Островского. Я бесцеремонно отшила этих мальчиков. О, если б я верила, что они на такое способны! Растаяла бы непременно… Да они ли одни? Знаете, что неподражаемый «король поэтов» писал?
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна…
Я помню только рот ее и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
И этот рот – бессчетных прахов урна…
Я у нее встречал богему – тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и бледный Гумилев
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
Евреинов – бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
Но в один прекрасный момент я остро поняла, что мне не нужен никто. Кроме него… И где я его увидела? Наверное, у них в гостях, в Сапёрном переулке. Тогда весь Петербург там бывал. Все пенки общества… И Лёву, конечно, нельзя было пропустить. Чернявый, высокий, стильный… Вообще-то настоящее его имя Леонид. Но почему-то все Лёвой звали. Он ходил с тростью и манерно вертел на ходу бедрами. При каждом удобном случае хвастался мнимой любовью к мальчикам и строил из себя разочарованного в жизни мизантропа. Такая в нашем кругу мода царила… Но было в нём что-то детское, наивное, настоящее. Писал лёгкие, несерьёзные стихи. Я и сама не чуралась… Не могу внятно объяснить, что именно в нём подкупало и завораживало. Но работало безотказно…
Я тогда была замужем за скульптором Дерюжинским. Не могу сказать, чтоб это замужество меня сильно тяготило. Но и сопровождать мою новую любовь не могло… Мне важна концентрация. Иначе какое это наслаждение?.. А потому пришлось подтвердить свою репутацию несравненной искусительницы и кромешной соблазнительницы и расстаться с очередным благоверным. И было ради чего! Блестящий, изломанный сын «миллионщика»… Подумать только, он был на одиннадцать лет моложе меня!
Кругом козни и шепоток, восхищение и зависть! Красноречивые взгляды, многозначительные паузы, двусмысленные комплименты…
Нагло врут, что всё это не важно. Это потому что у самих не случалось…
А как он следил за собой! Каждую мелочь продумывал. Сорочки, ремни, бельё… Имеет ли это какое-то значение? Ещё как имеет! Разве стиль это не поэма?
Картавый голос, полный лени,
Остроты, шутки, детский смех.
Отменно злой в упорном мщеньи,
Спортсмен всех чувственных утех…
Привычный маникюр изящных рук
И шелк носков – всё, всё ласкает глаз…
Глупо? Зато от души. Ведь Лёва был необыкновенным. Иначе он бы не покончил с этим негодяем Урицким. Нет, Лёва не был кровожадным! Он звонил этому извергу много раз. Убеждал, доказывал, умолял… Нужно было прекращать безрассудные расстрелы. Но тщетно… Тридцатого августа восемнадцатого года Лёва пришел в здание ЧК и застрелил мерзавца в упор. Бедный мальчик… Несравненный! Знаете, что он писал в камере смертников? «Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние. Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слезы…» В тот же августовский день Фанни Каплан покушалась на жизнь вождя пролетариата. Кто знает, что было бы, сложись всё по её плану?..
Мне пришлось бежать в Киев, Крым… Устраивать какие-то жалкие вечера с деятелями из бывших… Никто на них, конечно, не приходил. Меня не узнавали вчерашние друзья, втапывали в грязь. Именно за то, чем раньше восхищались. Но я их не осуждаю. У каждого грязь своя…
…А сыновей своих я назвала Орестом и Эрастом. Они выросли замечательными. Но это была уже совсем иная жизнь… Лишь строчки иногда вспоминались.
Зима и зодчий строили так дружно,
Что не поймёшь, где снег и где стена,
И скромно облачилась ризой вьюжной
Господня церковь – бедная жена.
И спит она средь белого погоста,
Блестит стекло бесхитростной слюдой,
И даже золото на ней так просто,
Как нитка бус на бабе молодой.
Запела медь, и немота и нега
Вдруг отряхнули набожный свой сон,
И кажется, что это – голос снега,
Растаявшего в колокольный звон.
…А разве у меня самой-то имя не из того же лукошка? Веста… Хранительница очага… Да, бог пошутить любит. Какова хранительница, таков ей и очаг… Где они, воскресные обеды да вечерние чаи с бубликами? Одна только дырка от бублика…
И откуда все эти сновидения?! Ладно бы после корпоративов… А то бог знает с чего… Я ведь ночами сплю. А с воздыхателями – только днём… Морфей точно умом тронулся. До смерти задразнить хочет. Всё без разбору в кладовку подсознания затаскивает. Только хорошего почему-то там не сыскать – точно испаряется всю дорогу… Общаги бессчётные, нищета голимая, весь в эмпиреях муж-объелся груш… Вот ему бы эти ночные глюки по душе были… Эх, ночи, ночи!.. Как мы любили до свадьбы по ночам гулять! На лавочках целовались, в каких-то заплеванных кафешках пиры устраивали… Огромные звёзды, шумные кроны, безлюдные скверы… Может, это всё от бездомности? А пустой тёмный город и был нашим домом?.. Каждый раз какие-то новые стихи… Чьи? Я о многих тогда ещё ни сном, ни духом… У нас даже игра сложилась – угадывать автора по одной строфе. А уж если не получается – можно инициалы подсказать. Но это минус один бал… Поначалу я безнадёжно проигрывала. Но потом… Проигрывать не в моих правилах!.. Ну и своё, конечно, выдавал. Мне даже нравилось… Эстет, сибарит, сочинитель, мать его!.. И как я столько терпела? Памятник ставить нужно. По редакциям скакала, бредовые россказни его пристраивала, в глаза всем лезла… И всё ради копеечки в семью… И ведь брали! А человека ни черта кроме своих листков и компа не колыхало. Уткнётся, бывало, на день, два, три – и трава не расти… А с чего ей расти? От этих прелестей разве только давление пёрло… В аптеки как на работу шастала. Продавщицы в лицо знали. А с него – всё как с гуся вода. Как жить, где жить, на что жить – всё до лампочки… Я уж и в каких-то предвыборных штабах отиралась, и на митингах зажигала, и в пикеты подпрягалась… Тогда за это отстёгивали неслабо. О, времена, о нравы!.. Кстати, кстати, кстати… Муж, муж, муж…
А может, и не впустую припомнился? Как знать… Нынче ведь с посторонними каши не сваришь… А с работы погонят… А у него такая дача осталась – гарем размещать можно! Да отчего бы и не завести? Ходок ещё тот… И участок офигенный. А жить нынче по средствам положено… Времена за излишки мстят. Так что, может, и образумить человека следует? Не чужой ведь… Так вот подумаешь-подумаешь… Кто сны вещими делает? Не мы ли сами?..
«Бывают дни, когда я во блаженной и смиреной любви своей к Вам, мой единый Бог, брожу без конца по пустынной набережной, и мне кажется, что я в золотой сетке качаюсь в синеве небесной. И нет у меня тела, – я Божья. И так хорошо, как в вечной жизни. И когда возвращаюсь домой, то стены пропускают меня сквозь себя, потому что я не я. А часто я воплю дико и пронзительно, как вопит ночью вдова на могиле мужа. B провинции в сумерки я была раз одна на кладбище и вдруг услышала сзади себя нечеловеческий вопль. Это вдова-крестьянка, как птица, билась на могиле мужа. И не плакала смиренно, как надо, а кричала бесноватым голосом в небо к Богу. И я знаю, что эти вопли разрывали сердце самого Бога. И я так часто плачу по Вас. Господи, Господи, что же мне делать, я не знаю. Простите за это письмо и не осуждайте меня». Представляю, как бледнел Блок, изучая эту эпистолу! Он не ответил ничего. Да и виду не подал… И слава богу, слава богу!.. Пусть уж лучше стихи…
В моих глазах молчит пустыня голубая
И в волосах завял полыни горький лист.
Я сгорбилась, в ночных молитвах нагибая
Лицо горящее пред тем, кто так лучист,
Что мне не вынести магического взгляда
Его больших тигрино-трепетных очей.
Но трижды, трижды я вошла бы в двери ада
Лишь за одну из девственных его ночей.
Сложись всё иначе – моего суженого верно удар бы хватил… А он был так заботлив! Как рассказывал он мне о язычестве, славянском пантеизме!.. Я до глубины души прониклась. И даже псевдоним себе для литературных опытов оттуда выудила… Нимфа Бел-Конь Любомирская. Дико? Зато въедается намертво. Белый конь у славян числился посланцем солнца и добра. Любомир – любящий мир, и коню понятно… А Нимфой меня величал сам Репин, весьма настойчивый поклонник. А друзья подхватили…
А какого лёгкого мужа мне Бог дал! Серёжа, Серёжа… Весёлый болтун, милый торопыга… Душа-человек! Уже в Москве к нам на чай Чуковский любил заглядывать. Верите, мы тогда в бывших палатах Бориса Годунова возле Иверской квартировали. Окна маленькие, стены толстенные… Сергей сам их расписывал. Красота была!.. А когда Мандельштам приходил – скучный и страшный – всё Анной меня называть норовил… А Сергей мягко, но настойчиво поправлял. Он вообще волшебно мягким был. А всё одно злословили… Помню, позже уже… У Ахматовой вышло «Избранное». И у Сергея одновременно. Городецкий. «Думы». И подзаголовок. «Семнадцатая книга стихов». Ахматова сборник этот перелистала небрежно и надменно бросила: «Семнадцатая книга стихов… Много я дам тому, кто вспомнит, как называлась шестнадцатая!..» Было б кому помнить…
Мой бывший – тоже Сергей. К чему бы это?.. Что за игра имён?
Я ведь филфаковская. А теперь дико даже, что каким-то Серебряным веком когда-то бредила… Оглянешься – обомлеешь. Что это такое было?.. Чем башка была забита?.. Помрачение, да и только. Хорошо, что обошлось. Могло, ведь, и гораздо хуже выйти. Запросто. Мало ли дур… Но бог отвёл. А жизнь подвигла вперёд посматривать… Потому как чтобы жить завтра, сегодня выживать нужно. И из ума тоже. Из прежнего. Ум нынче особый нужен. Совсем не тот, что раньше. А методичный такой, необидчивый, бодрый. Чтоб тянул, да без надрыва. Без депрессий и всякого такого. А иначе с голоду загнёшься… Дело известное. Вон некормленная наша писательская общественность резво и с аппетитом саму себя и схавала. Во спасение… Одни объедки да потёки. Где стол был яств…
Когда-то я курсовую писала. «О незавершённом женском коварстве». По материалам начала двадцатого века. Литературный быт и всё такое прочее. Вот где раздолье для раскрытия темы! Все кругом брехали, трахались, перемигивались… Но на поверку всё это каким-то фарсовым, водевильным выходило. Даже когда стрелялись… Демоны их детскими были. Им лишь улыбнуться издали хочется.
А почему коварство не доводилось до логического финала? До полного разделывания под орех? Лишь одно-два телодвижения – и стоп… Вовсе не из-за мёртвой занозы благородства. А потому что треволнения тогдашних литературных дамочек предназначались для внутреннего пользования. Центростремительные нервические всплески не оставляли места для последовательных пакостей. Так, по оказии… Много чести! Главное – себя уловить и утешить. А что вокруг – дело десятое. Не стоит расстройств. Ольге Арбениной и Аня Энгельгардт лишь досадной случайностью казалась. Даром, что законная жена… Конечно, лучше б её не было вовсе. Но достаточно и просто себе это вообразить… И результат по сути тот же.
А Богданова-Бельская! Мужики прямо штабелями падали. И всё к ней в койку… А когда, об неё ноги стали вытирать – ответить не умела. Ну, да – реакция, негодование, обида… А потом – всё в себя. А там, внутри – конструкции, ох уж какие непрочные! Всё на соплях держится. Потому и спеклась. И исчезла с горизонта до конца дней своих… Только и знала, что депеши Ахматовой строчить. «Наверно, я вскоре умру, потому что очень хочу вас видеть и слышать – а я теперь тень безрассудной Паллады. Страшная тень и никому не нужная». А самой-то кто нужен был?..
Ресурс должен быть выработан. Незаконченность разрушает… Анна Городецкая, Нимфа… Хоть бы застрелить Александра Александровича попыталась. Всё бы для души спасительней было. А то не жизнь – а холостой выстрел. Утлое замужество, бесконечные кривляния, ранняя смерть в победном году… Во всём до конца идти нужно. Не пройденный путь мстит…
Как на меня тогда смотрели препы! Недоумённые рожи строили, пальцем у виска крутили. Как будто я в аудитории разделась… Не то, чтобы они такими уж дуболомными были. Работники высшей школы относились к своей деятельности с изрядной долей иронии. Над методичками потешались… Но им предлагалось косить под дурака… Если работать хочешь. Они и косили. И на фига им такие задрыги? Учебный процесс должен установкам соответствовать. А все эти дурацкие измышления – для перекуров в сортире…
Это только впечатлительные девочки могут об этом всерьёз… И думать по ночам до посинения, и обнаруживать в себе нездешнюю проницательность, и взвизгивают при этом от радости… И дурацкая радость эта длится, длится в никуда… Бродит, бродит в юной крови… И никакого выхода себе не находит… А чему, собственно, радоваться-то?.. Мало ли что когда происходило, мало ли кто что придумал… Понятно, бывало всякое, и глядеть на это можно по-всякому… Ну и что? И как-то тускнеет всё. Стихи с ума не сводят, роковые красавицы не катят, сладкий флёр порока не щекочет… Вся эта солянка безвкусной становится. И аппетит улетучивается напрочь…
И куда ж тогда трепетной девице податься? Что за вопрос! С головой – в любовь… Куда ж ещё?.. Круглосуточные общаговские посиделки, повальные гитарные братания, нервные поцелуи на дымных лестницах… Там не до перин «серебряного века». Там рваные байковые застилки на подружаковcких койках… А кто же он? Конечно, сорвиголова, сочинитель, бессребреник… Сумасшедший, разбросанный, родной… Как не купиться? Сама такая… «Гляжусь в тебя, как в зеркало, до головокружения…» И радость сквозит из каждой форточки, и смутная башка не варит, и любая пошлятина окрыляет… Скользкое состояние. Но изнутри – здорово! А потому – длишь и длишь его, как можешь… Но чем больше стараешься, тем печальнее результат. Дело известное. Хотя какая уж тут печаль? Всякий дым обречён рассеиваться… И это естественно. Дым он и есть дым…
А потом, много позже – иное наваждение. Неведомые возможности забрезжили, манкие дали приоткрылись, головокружительные ветерки дунули… Бизнес, короче. Цепляй подешевше, толкай подороже. И ничего в голову не бери. На фига?.. Время конкретных пацанов. А что? Не лапу же сосать, когда кругом в шампанском купаются. Да что там шампанское… Вообще – что хочешь. А я к тому времени уже и хотеть-то разучилась. Так что приходилось всё заново… Один только минус. Если изо всей этой свистопляски вычесть деньги – ничего не останется… В плане благостного осадка. Только морока одна. Вся тогдашняя прелесть в деньгах и была. Так ли это мерзко, как малюют? Не знаю. В деньгах, как ни крути, пропасть обаяния. Лишь бы не грохнуться туда по дурости. Костей не соберёшь…
Но и это вскорости улеглось… Отошло. В зубах навязло, обрыдло. Да и времена изменились. Всё у нас меняется. По-тихому, но шустро. Одно только неизменно. Внутренний закон внутри нас. Закон воспроизведения разочарования. Может это и есть главное орудие защиты? А иначе на каком-нибудь этапе крышу снесло бы окончательно. И поминай как звали… И просто жизненно необходимо, что бы всё заканчивалось. А не висело бы камнем-якорем. В пучину же утянет…
Нельзя, нельзя, нельзя застревать. А словесность наша изящная – сплошь одно застревание, и любовь, туды её в качель… А застревание – это смерть… Да кто ж помнит?
Веста. Хранительница… А что я могу сохранить? Саму себя? Надолго ли? Ох, уж эта игра имён!.. В конце концов на дне души человек всё равно оказывается кем-то одним – или писателем, или любовником, или торгашом… Да, теперь я продаю квартиры, дома, дачи… И может быть, именно это – моё?.. И не стоит часто оглядываться? Не всё ведь так просто. Люди получают от меня то, где они могут быть самими собой. А не теми, какими их хотят видеть. Я сулю территорию, где они не обязаны играть ни во что… Идиотка-филологиня, всю дорогу жившая чужими жизнями, предлагает каждому его собственную… Это ли не великая возможность? Это, между прочим – свобода… Представляете, у себя можно делать абсолютно всё! Стоять на голове, заниматься извращениями, вдребезги крушить посуду… И это благодаря мне. Выходит, есть моим занятиям какое-то высшее оправдание… Даром, что выматывают до рвоты. А от чего нынче не тошнит?..
Ночь была плотная, шершавая на ощупь, сплошная как покрывало… Хоть глаз выколи. А сна всё не было… Хотя обычно дрыхну как убитая. После весёлых бдений в офисе – по-другому никак… Астения, как пить дать… Я даже наружу выползла, по району покружила, в кафешку сунулась… Но передумала. Завтра же на работу! Условный, блин, рефлекс. Сколько можно организм насиловать? По-хорошему с такой трудовой деятельностью завязывать нужно… Иначе она тебя в узел завяжет. Причём, мёртвый. Сколько впахивать можно? Пока в ящик не сыграешь?.. Привыкла самой себе жаловаться. Потому как больше некому…
А нужно не плакать, а что-то решать. Как всегда. Что проку кота за хвост тянуть… Всё ведь должно кончаться. И кончаться совсем… И я сняла трубку, помедлила малодушно и набрала въевшийся в подкорку номер… Боже, боже, ну пусть никто не ответит!.. Но нет… И надо что-то уже говорить… Ладно, будь, что будет… Значит, так нужно.
– Здравствуй. Как живёшь?
ФРАГМЕНТ РУКОПИСИ
из безжалостно вычеркнутого
И вопль протяжный «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»
Из тьмы лесов стремился до царя.
К. Б.
Я смотрю на неистово вспыхивающий снег недолго. Пусть за окном и красота беспредельная, но нужно возвращаться к исписанному листу. Теперь это занятие мне милее всего. Водить пером по бумаге. Именно пером и именно по бумаге… Редкий сегодня полдень. Вокруг пленительно! Просто глаз не оторвать… Но я знаю, что вновь сяду за стол, расчехлю ручку, чуть помедлю… И позабуду об иных зимних соблазнах. Разве можно их принимать всерьёз?
Что нынче писательство? Инерция? Амбиция маргинала? Просто способ убийства времени? Поди ответь… Может быть, лишь доказательство, что ты покуда жив?.. А кому это нужно? Прежде всего себе самому. Ведь писания нынче важны прежде всего самим авторам. Ели дело обстоит иначе – это уже редкая удача. Поистине нечаянная радость… Не беру, конечно, тех, кто пишет с чётким прицелом на раскрутку и деньги. Там успех входит в изначальный замысел и диктует текст. Но такая диктовка – вовсе не гарантия триумфа. Это гарантия опасной примеси дурновкусия. Хорошо, если не убийственной… Творить и зарабатывать – вещи разные. И обе необходимые. Флаг в руки тому, кто их не разделяет. И слёзы по тому, кто их совместить не в силах. Тогда приходится выбирать и жертвовать. А жертвы всегда неизгладимы.
Либо сочинять мир, либо принимать уже сочинённый… Это только кажется, что можно определиться и действовать. Если бог подсунул тебе этот вопрос, то вовсе не для того, чтобы получить ответ. А для того, чтобы ты понял, что обречён идти по многим дорогам сразу. И значит, так нужно.
Говорят, каждый для себя решает – или писать, или жить. Будто первое возможно без второго… А как жить-то, если выбрал писать? Об этом ещё в позапрошлом веке думали. Так десяток литераторов договорились и 2 февраля 1859 года собрались на квартире Тургенева, чтобы подписать согласованный уже «Устав общества для пособия нуждающимся литераторам и учёным». Там и Чернышевский был, и Анненков… «Нет человека сколько-нибудь образованного, в жизни которого не играла бы роль книга или, по крайней мере, газета, который бы не был чем-нибудь им обязан, не состоял бы в долгу перед ними. Участие в Литературном фонде – один из немногих способов уплатить хоть часть этого долга. Члены Литературного фонда должны были бы считаться не сотнями, а тысячами, десятками тысяч…»
Небольшая арифметическая выкладка. В первый же год своего существования общество, имевшее при своем основании 2200 рублей, владело уже капиталом в 35 000 рублей и назначило пенсии 15 лицам на сумму в 3510 руб. плюс выдало 56 лицам 7500 рублей единовременных пособий. А тогда деньги другими были… И пишущих было в разы меньше, нежели теперь. К середине позапрошлого века в журналах от силы пара сотен фамилий мелькала. А только в одном эсэсэсеровском Союзе писателей на его излёте числилось около десятка тысяч душ… Это не считая тех, кто вокруг бродил. Или по-иному определялся… Правда, взносы и в позапрошлом веке не особо рвались платить. Членский взнос составлял не менее 10 рублей в год. Те, кто не платил больше 2 лет, из общества исключались. В первый же год существования общества 100 человек не внесли необходимых взносов; на следующий год число это возросло до 200 при 580 наличных членах. В 1867 году число членов, уплативших свои взносы, понизилось до 95… И в девяностые годы доход от членских взносов не доходил и до 4 000… Щедрый народец, эти писатели! Но ведь всё равно пытались что-то всем миром делать… И слава Богу, другие источники дохода находились. Например, авторские права на сочинения Надсона и Гаршина, имение Плещеева… Кто алчет, тот обретает… И тогда же при фонде организовали кассу взаимопомощи – на долговые, пенсионные похоронные нужды… В участники кассы принимались все лица, причастные журнальному и литературному труду. Ценное примечание, не правда ли? А куда они нынче принимаются? Разве что в бомжи?..
Или взять сталинские, да и послесталинские времена… Да, был идеологический прессинг, переходящий в физический… «Надо разъяснить всем литераторам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно». Но разве забывали о бытовании сочинителей? Разумеется, видели только тех, кто успел пробраться поближе… Но ведь глядели!.. Ленину писатели были не нужны. Он избавлялся от этих людей – из страны высылал. Сталин же напротив, считал литераторов очень даже нужными. Если правильно всё видят и соблюдают. В противном случае – сами понимаете… Но он их подкармливал. И нужен был настоящий талант, чтобы и кормиться, и совсем уж с потрохами не продаваться… Некоторые умудрялись. Хотя многим поступались, конечно. Что там говорить…
Зато теперь – поступайся, не поступайся – никого это не проймёт. Ситуация забавная. Писатель… И профессии-то такой нет. Вот они и сбиваются в стаи, чтоб не сгинуть. В любые. Чтоб на виду быть… А там уж как покатит. Общественно-политическое движение «Писатели против ветра!» Чем не перспективный проект?
Но разве это поможет? Всем до лампочки… В средствах массовой информации прошло сообщение, будто умершего Льва Гумилёва вызвали в налоговую инспекцию. Оно оказалось ошибочным. Как выяснилось, его призвали в армию. А что? Запросто.
Третий десяток лет про закон о литературной работе судачат… А почему ж не поговорить-то? За разговоры как раз платить у нас принято. Правда, смотря, кто разговаривает… Да и сочинители, видя такое дело, тоже в лепёшку не расшибаются… Известный писатель так ответил журналисту на вопрос о своем распорядке дня:
– Встаю в одиннадцать часов, завтракаю в двенадцать, затем просматриваю почту, отвечаю на телефонные звонки, потом прогулка в парке, обед, театр и в постель.
– А когда же вы занимаетесь литературной работой?
– Как когда? На следующий день, конечно.
Если имеется, что выпить-закусить и сегодня, и на следующий день – тогда всё в ажуре. А если дома шаром покати?.. И на столе только писчая с парой строк… «Я смотрю на неистово вспыхивающий снег недолго. Пусть за окном и красота беспредельная, но нужно возвращаться к исписанному листу…» А зачем возвращаться? Для слёз и соплей?.. А может быть, жизнь важнее, читатель?
ЦВЕТ ВЕТРА
хроника раннего вечера
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустьи
Точно ветер из далеких стран.
Н. Г.
Глаз от пламени не оторвать. Оно кровавое, могучее – во всё небо. Так и пялишься неизвестно для чего. Даже когда душа сама горит дико. Дурацкое свойство. Наверное, в какой-то прошлой жизни я был языком огня. Ну вот, опять о прошлой жизни…
Сейчас мы увидимся и во всём разберёмся. Этого не может быть. Что бы то ни было – я её знаю. Нужно срочно поговорить. И всё разрешится. Это просто смешно… «Водила, дорогой, гони!» Позарез надо. Всё должно стать на свои места. А то мир запросто рухнет… Но это я так. Душу потравить… «Да не тормози, пролетай на жёлтый! Плачу вдвое… Жми!»
Я никогда не хотел быть в центре событий. Где-то рядом – да. Числить себя причастным, ценить ауру, рукой дотрагиваться. Это нужно. А растворяться – нет. Это словно на даче. Когда, знаешь, что город рядом, слышишь шум пригородных электричек за лесом, видишь по вечерам дальние световые столбы. А не стремишься. Хотя знание и греет. Но тебе важнее твой ближний пригород. Он хранит и обещает. И отсветы не мешают заповедным сумеркам.
И почему мне так важен цвет кожи? Чем смуглые бёдра пленительней белоснежных? Чем бледномолочная грудь манче шоколадной? А чем трепетный матовый живот уступает страстному бронзовому? Вроде как не в колере дело… А вот для меня – именно в нём. И всё тут. И хоть волком вой. Это только горлан революции мог на горло собственной песне… А я иначе сочинён. И ничего не попишешь. А что поделать, если заводит меня лишь тёплый, золотистый, светящийся? Это куда больше, чем банальный тон эпидермиса. Это пароль.
И зачем меня так закодировали? Ведь и в этом, верно, есть какой-то смысл. Может статься, это лекарство от распыления. Гляди, дескать, лишь на то, чему глаз радуется. А вдруг дурацкая причуда вкуса – знак редкой целеустремлённости. Этакий врождённый иммунитет от ненужного и вредного. Ведь всё, ради чего себя перебарываешь – вредно. Только одно стоит этого вреда, а иное – нет. Поди отличи первое от второго… И пытаться нечего. Себя слушай чутче – и будет тебе счастье.
И я слушал. О, как я слушал! Полжизни на это потратил. И ясно усвоил: если что не ложится на душу – забудь. Бог с ним, что вроде положено. Или пусть будет, как у людей… Не нужно. Потом ведь вскорости озвереешь.
Ясный пень – всё бывает. И песне на горло наступать приходится. И плотно. И надолго. Но если постоянно на её кадыке топтаться – она дух испустит. Тебе это надо?..
А что по-настоящему надо? Немногое. Напялить телогрейку да выйти во двор, полный снега и солнца. Постоять минуту, зажмурившись, да почапать к ободранному сараю. Отыскать в недрах его широкую лопату и приняться с божьей помощью за дело. Без всякой спешки торить среди заносов дорожки, с удовольствием чуять лёгкую испарину, в охотку подставлять щёки холодным лучам. И замечать, что отсветы стёкол веранды – цвета чайной розы. К чему бы это? Мне ли не знать, кому любы эти шипастые дивы! Но радостный физический труд призван отвлекать и развлекать, а не завлекать в прошлое. Или я не прав? Неужто не чудо, что всё вокруг в этот час окрашивается одинаково – в палевый, топлёно-молочный, мягко переливающийся. Как не раствориться в этой искрящейся роскоши бежевых теней, рукотворных сугробов, обледенелых ступенек? И я готов. Я уже подымаюсь. Проскакиваю коридор. Распахиваю входную…
Нужно спешить… Это как пятна крови. Чем они свежее – тем вернее выведешь. А когда им сто лет – то намертво… Тем более что этого не может быть. И нужно только удостовериться. И сделать это нужно прямо сейчас. И всё срастётся. А как же иначе?
Чуть ли не с младенчества я грезил старостью. Она не была для меня временем дряхлости и увядания. Она представлялась идеальным убежищем от пройденных невзгод, щедрой наградой за постылые труды, редкой возможностью открыто выйти из чужой игры. И без отчёта любить чаянное, педантично лелеять свои привычки, неспешно наслаждаться своей отдельностью. Я глядел сквозь толщу времени, и старики представлялись мне удивительными и нездешними, наделёнными особыми правами на прихоти и знающими этому оправдание.
Страшно себе представить, что бы я делал без этой дачи. И как подфартило в сплошном угаре девяностых прикупить её за бесценок? И где теперь бывший хозяин этого волшебного терема, спившийся, широкой души художник? Верно, давно не на этом свете… Как мы с Вестой радовались, как безоглядно пировали! Крутогрудый тяжеленный «Камю», искрящаяся жирной влагой сёмга, пряный с дразнящим дымком карбонат… А как же иначе? Иной кров – иная жизнь. Круто, неведомо, странно. Это как заново родиться. С тех пор так и бродят по этих половицам отголоски праздника, так и окликают его, так и нашёптывают, что он не окончен. А коли так – он и впрямь никуда не денется.
За окном идёт снег, а я сижу и пишу. Ох, и давно же я мечтал о том, чтобы у меня была возможность с чистым сердцем самозабвенно начертать это: «За окном идёт снег, а я сижу и пишу».
Литературный агент из меня никакой. Прямо беда какая-то. Даже классную вещь не могу никуда пристроить. Разве что по случаю. И тут, надо сказать, Веста выручала. Ходила, писала, переговаривалась. То кавалерийской атакой, то измором – но брала. Не всегда. Но и не редко. Чаще по теперешним временам, верно, и не бывает. Оно ей нужно? Нужно, конечно. Но не потому она напрягалась – видела, что мне стократ нужнее.
Дурная привычка – чуть что – прихлёбывать коньячок. Хоть нынче он и дрянной, а работает. Нужный внутри фитиль теплит. Разве ж без глотка нашему шоферюге что вдолбишь? А на сухую путь твой будет вечен – так в моторе и состаришься. Без горючего – горе.
Щедродушная Веста меня постоянно просвещала. Рассказывала, как усилиями своего наставника по Институту живого слова в сугробе у Летнего сада неожиданно лишилась девственности маленькая поэтесса с огромным бантом. Как автор не прочитанной по-настоящему книги «Форель разбивает лёд» спасался от старости в объятиях своего юного Дориана. И почему портреты подлиннее изображённых на них людей. Я благодарно внимал.
Давно уже никто из друзей-сочинителей не объявляется. Я и не в претензии. Жизнь – штука розная. Это только уже издали кажется, что шли гурьбой. Лукавое зрение такую мечту обратную тебе подкидывает. Для утешения и оправдания шаткого. Нет же! Всё было совсем не так. И не дай тебе бог новых совместных походов. Если раньше топали просто порознь, то теперь – друг по другу.
Если поразмыслить без нервов – Веста хорошая. Только прикидываться любит. Шипеть, рычать, гавкать. Сама себя заводит –
и вперёд. Тогда уж ничем не остановишь. Что творит – не ведает.
И это длится, длится, длится… Пока само не выветрится. Это надо видеть. Хоть и глаза бы мои не смотрели…
Кожа у Весты была скорее медной, чем золотистой. Тускло поблёскивающей, а не светящейся. Точно подёрнутой каким-то несмывающимся налётом. Но я ей это прощал. Ведь всё равно высверки шли… А потому и время шло, как умело. Непонятно куда, но шло. Наше с ней время. Которое теперь остановилось.
В новогоднюю полночь товар ёлочных базаров мгновенно обесценивается, и груды еловых обрубков бесхозно громоздятся на растерзанных гуляками улицах. Хвойные развалы смотрятся дико и поучительно.
Совсем нынче повыветрилось сословие писательских жён. Есть ещё пока и сочинители, и супружницы их. А вот сословия нет. Нет горделивых выделываний друг перед другом, нет невзначай брошенных через плечо сногсшибательных новостей об очередных мужних публикациях, нет всепоглощающих женских дружб против какой-нибудь особо беспардонной подруги жизни очередной раздутой бездарности. Быстро и безвозвратно прошло упоение принадлежностью к касте, легко обратив её в прах. Пришли другие упоительные вещи и без труда воспламенили опасные сердца былых филфаковских красавиц. И молодые языки студёного пламени хищно проступили сквозь их ветшающую кожу. «Вещи осени – тыква и брюква…» – когда-то цитировали они между небрежным поцелуем и очередной сигаретой. И почему эта строка откуда-то из восьмидесятых запала? Нынче давно уже глубокая зима.
Если назвать вещи своими именами – всё станет на свои места. По крайней мере внутри того, кто назвал. Нужно только разобраться и точно определить. А это ох как непросто! Если бы страхи запросто выдавали свои явки и пароли, они бы давно были выслежены и обезврежены. Но их приходится упрямо стеречь одинокими январскими ночами, чтобы уже под утро внезапно схватить за горло и с решимостью маньяка потребовать: «Отвечай, кто ты?» И они назовут себя. И темень рассеется.
И ты увидишь, что лишь казалось, будто их – тьма. На самом же деле их совсем немного. Всего три. Но дюжих и охотно ветвящихся, чтоб непроглядной кроной своей заслонить небо. А если взять ручку и лист писчей, то список окажется удивительно кратким.
- Страх немощи.
- Страх невостребованности.
- Страх нужды.
Лишь эти горячо пульсируют в такт рассветному сердцебиению. Все остальные умозрительны…
Жена – как родина. Может родина отвернуться от человека? Да запросто. А потом и одуматься может… Но это ж родина! Ей простительно.
Веста рассказывала порой о сочинителе Тинякове, который в тридцатые просил милостыню на Невском. А перед ним лежала картонка с надписью «Подайте бывшему поэту». Фраза работала. Веста бы подала. Бывший поэт! Возможно ли было такое себе представить?.. А теперь их пруд пруди. И все с протянутой рукой. Да кто подаст?
Я безотчётно прикипаю к вещам, домам, скверам. Ну чем могли быть мне любезны заплёванные и прокуренные университетские коридоры с облупленной краской и наглыми тараканами? Дурацкими бородатыми анекдотами, дразнящей болтовнёй с безбашенными девицами, никотиновыми призраками необъятного будущего? Что за субстанция такая отравляла воздух? И нынче – как зайду по случаю – та же отрава альвеолы распирает… Заклины мои безнадёжны.
В детстве и отрочестве я очень любил читать книги про индейцев. Прерии, скальпы, томагавки… И на гэдэровские фильмы с югославскими актёрами через день бегал. И чем только голова была забита! А теперь вот думаю об индейских женщинах. Неужели они совсем красные – как огненные помидоры в августе? Быть такого не может. Наверное, какого-то особого, неописуемого оттенка. Который в кино теряется. И зритель остаётся в дураках. Что искусство? Эрзац. Натура всюду, как ни крути, надобна…
С детства думал, что всё можно решить прямо и просто. Как у индейцев. Нужно только пристально посмотреть друг другу в глаза, и шелуха испепелится. О сколько бед лишь оттого, что в глаза друг другу не смотрят!
«Ветер у тебя в голове!» – смеялась Веста. Заливисто, громко, счастливо. И я любовался ею, улыбаясь глупо и протяжно. И светлое пламя шло по жилам. Как от коньяка. Куда ж я без ветра?
Предметы вожделения не стоят его. Матка, к примеру – всего лишь мышечный мешок. Это анатомически вполне правомерное определение, сформулированное пожилой женщиной, меня несколько обескуражило. Ни в коей мере не медицинской новизной, а сладострастной вульгаризацией физиологии. Последней мандельштамовской прямотой на женский лад. Хоть и в самом Мандельштаме ладов этих выше крыши…
В стремлении демонстративно переходить на эффектные формулы – изрядная толика кокетства. Хлёсткого, стариковского, жутковатого. Может, лишь этим и утешается запоздало неутолённое тщеславие? Доживём – увидим.
Прямо рядом с участком пролегала река – в любую погоду сизая и холодная. Когда завязывался лёд, а склоны припорашивало юным снегом, мы с Вестой подолгу гуляли над откосом к этому унылому руслу. И она развлекала меня декламацией. «Зимний день, Петербург. С Гумилёвым вдвоём вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты, мы спокойно, классически просто идём, как попарно когда-то ходили поэты». Вокруг не было ни души. Солнце переливалось в её зрачках. Словарный пар изо рта окружал нас облаком праздника.
О да, коньяк теперь ужасен как никогда!.. «Шеф, может, приложишься за компанию?» И что это он волком на меня поглядывает, точно у него последнее отнять норовят? Да, ласковые взоры нынче не в чести… Задумал что ли чего?
И я был не безгрешен. У меня имелась тайная квартира. Съёмная. О ней никто не знал. И мне это давало ощущение свободы. Хотя – если честно – я её не пользовался. По прямому назначению.
А так – приходил, курил, выпивал в одиночку. Уходил, так сказать, в параллельную реальность. И надо отметить – помогало. Оттого, видно, и общества никакого там не требовалось. Обычно это бывали ненастные непоздние вечера, когда смеркалось внезапно и стремительно, и я словно оказывался в невесомости.
Конечно, бывало всякое. И тут уж главным критерием был цвет кожи. Тёплый, золотистый, светящийся. Разве ж возможно устоять? Это не хищно огненный, не по-индейски воинственный, не вызывающе кровавый. Это не угроза. Это спасение.
Веста никогда не рассказывала, как что у неё получается. Просто сообщала о необходимых дальнейших действиях. «Позвони завтра по этому телефону. Спроси, куда прислать рукопись. Они
в курсе». «Сходи в банк. Сними всё, что есть. Мы покупаем дачу. Я договорилась». «Обними меня. Я сделала новую причёску. Она того стоит».
Я снял квартиру не вдруг. Долго искал, выбирал. А какая галерея типов при этом предо мной предстала! Ни в сказке сказать… Особенно я любил уезжавших в другой город или за границу на ПМЖ. Они мало торговались, откровенно показывали дефекты всякие. И вообще вели себя так, как будто они уже не здесь. Профессор-немец, двигающий на историческую родину. Престарелая эмансипе, с тяжёлым сердцем воссоединяющаяся с детьми. Гуляка-наследник, весело проматывающий завещанное дядюшкой.
Лишь однажды Веста обмолвилась о своём. Дескать, у нас вовсе не худо тусоваться при выборах. Статейки для СМИ бодро стряпать, в кандидатских штабах допоздна засиживаться, головой на встречах с избирателями кивать. Раньше, конечно, бабки там крутились другие. Когда было, из чего выбирать. Но и теперь кое-что перепадает. Главное – не морщиться.
Лукавые мысли об отъезде посещали и меня. Где-то вдали маячили маленький ухоженный домик в пригороде с вежливыми замкнутыми соседями, ежедневные ранние вояжи в офис на игрушечном купленном в кредит авто, короткие рождественские каникулы в самых дешёвых отельчиках броских горнолыжных курортов. Скромное благополучие, довольство малым, ощущение возможностей. Большие светловолосые женщины – то ли англичанки, то ли немки, то ли скандинавки… Но меня слишком занимали мои писания. Я прекрасно осознавал, что если раньше они были нужны узкому кружку любителей и приятелей, то теперь – лишь мне самому. И тем не менее почвой им полагал только здешние смятения. Ведь бывшие тутошние только и делают, что оттуда сюда пялятся. А тогда зачем? Если глаз всё одно в прежнюю сторону косит… Нет, я – невеликий почвенник. И патриотические порывы тут не при чём. Сколь ни насаждай их, как картофель при Екатерине – они лишь наоборот работают… Хотя без картошки теперь – никуда.
Я долго ждал этого звонка, а потому не удивился.
– Здравствуй. Как живёшь?
Не раз я думал о том, какой будет её первая фраза. И ничего другого представить себе не мог.
– Как обычно.
– Откуда я знаю, какие у тебя нынче обычаи…
Это типичная Веста. Кавалерийская атака сходу. На всякий случай. Для острастки.
– Значит, так интересуешься.
– Интересуюсь, между прочим.
– Неужели?
– Даже и глянула бы одним глазком.
– Я не ослышался?
– Если у тебя с чем и нормально – это со слухом.
– Комплименты – это новый для тебя жанр.
– Так что? А то я и передумать могу.
– А угрозы – это традиционный…
– Ну, как знаешь.
– У меня, увы, нет никакого тайного знания.
– Стало быть, это горе от ума…
– Если уж горе – тогда конечно… Буду ждать.
Сто раз давал себе зарок не ёрничать. А так и подмывает.
И получается всю дорогу топорно и вздорно. Мне бы по-другому…
А не могу провокации игнорировать. Горбатого могила исправит…
Странные у меня перепрыгивания… Коньячного что ли происхождения?.. О чём же подумалось, когда пошли гудки?.. О том, что всего-то и нужно – стать монархистом. Тогда вопрос о выборах, где пробавлялась Веста, решится раз и навсегда. И будет одним искушением меньше – избранник уже в наличии… А что до избранников Евтерпы – они потому и классики, что умели гасить соблазны.
Я решил накрыть стол. Это красиво. Нужно держать марку. Мало ли, что там было между нами… Этикет прежде всего. Бабкин столовый сервиз, серебряные ножи-вилки, салфетки веером… Розовый лоснящийся лосось, огромная ваза фруктов, настоящий КВ из заветного загашника. Как положено. Никаких скидок на сложность момента.
Что меня удержало от отъезда? А то, что не с кем там поговорить, глядя друг другу в глаза. Там смотрят не в глаза, а насквозь. Не видят, но смотрят. Словно ты прозрачен, словно тебя нет, словно ты давно умер. А в потустороннем мире в глаза вглядываться незачем: там ничто ничего не значит. Всех и вся объемлет смысловая невесомость, и значения свободно кувыркаются, смешны и жутковаты. Это здесь по необоримой инерции что-то ещё имеет какой-то вес. А потому не взлетает на воздух окончательно и бесповоротно. И нет-нет, да и возвращается на свои места. И можно перевести дыхание и дать себе утешиться.
Она подлетела на такси, легко выпорхнула на снег, игриво помахала шофёру.
– Вот я и добралась.
– Прошу.
– А можно я по саду пройдусь. Я там сто лет не была.
– Пожалуйста. Дорожки расчищены. А что там зимой интересного?
– Ничего ты не понимаешь. Как не понимал – так и не понимаешь…
Оглядев сугробы и небо, она медленно проследовала к дальнему забору.
– Здорово тут у тебя. Молодец… Хозяйственный!
– А то ты не в курсе.
– Раньше не замечала.
– Где же глаза твои были?
– Всё больше на мокром месте.
– Бедная женщина с неудавшейся личной жизнью!..
Она горько усмехнулась и повернула обратно, давая понять, что экскурсия окончена.
Я всё собирался закупить бур, стёганые штаны, ватник, валенки с калошами, ящичек для разных причиндалов и, конечно, удилище. И одним прекрасным днём выдвинуться на реку – замёрзшую, твёрдую, кочковатую – пройти по воде аки посуху и не спеша выбрать себе место где-нибудь у дальнего берега. Обстоятельно расположиться, извлечь инструмент и приняться за работу. Бурить чутко, вдумчиво, с паузами. Постоянно прикидывать, сколько ещё осталось. Прерываясь, оглядываться по сторонам. Рассматривать заснеженный посёлок с дымками, дымчатого стекла небо, крутую излучину с обледенелым откосом. Собравшись с силами, методично продолжать, плавно налегать, не давать разгораться нетерпению. Прислушиваться к безмолвию, ловить учащающийся пульс, радоваться внутреннему теплу. Забыть о многом, думать о сиюминутном, без остатка раствориться в работе… И наконец ощутить, что бур провалился вдруг в невидимое пространство, и ничто уже не мешает прямой связи с ним. Ещё несколько минут – и его обитатели устремятся к малой бреши в сплошном льду, потому как им попросту не хватает воздуха. В родных пределах воздуха всегда не хватает. И полюбовавшись, помешкав, ужаснувшись, я стану вытягивать гибкие чешуйчатые тела в этот морозный мир, швырять их на шершавый речной панцирь и видеть, как радужные блики другой жизни пронзают студёную дымку.
– Прямо-таки не знаю, за что выпить. Редкий случай.
– Давай без тоста.
– Никогда не пробовал.
– О, как ты трогательно неопытен!
Высокие безлюдные берега. Прочные суставы хищного удилища. Красивые мёртвые рыбы, польстившиеся на чужой кислород. Рассеянная радость праздного дачника, шаткое равновесие невольного наблюдателя, глухой азарт серийного убийцы… К чему хочешь сердце прилаживай. Неутолимое искушение возможностью выбора. Или как принято – свобода. В смертной рубахе безмолвной зимы она кажется необъятной, желанной, бережной. Ею славно и покойно грезить в полудрёме после очередного глотка армянского, пока он вовсе не переборет сознание.
– А у меня для тебя сюрприз, – игриво протянула она, глядя в тарелку.
– Обычно за этим следует «у нас будет ребёнок».
– Да? Это уж тебе лучше знать.
– Я не прав?
– Представь себе, именно так.
– В таком случае я заинтригован.
– Хочу сделать тебе новогодний подарок.
– Не ожидал.
– Должен же Дед Мороз приносить нечаянные радости.
– К сожалению, никто никому ничего не должен.
– Или к счастью. И тем не менее, тем не менее… Ты продолжаешь свои филологические упражнения?
– С грехом пополам.
– Вот я и решила по старой памяти порадовать матёрого греховодника.
– Хорошо, что память в порядке.
– Поздравляю с Новым годом! Пусть и у тебя всё будет в порядке.
– Желаю того же.
– Я нашла издателя на твой прошлогодний роман. Помнишь, как ты с ним тыркался? Издаст бесплатно. Даже гонорар будет. Невеликий. Но по нынешним временам более чем…
– Не шутишь? Вот это да! Спасибо. За тебя!
– Не за что. Я знала, что тебе это понравится. Договор, кстати, уже готов. Я дала его посмотреть знакомому юристу. Нотариусом работает. А то мало ли что…
– А что?
– А то. Всякое нынче случается… Хочешь, я ему позвоню. Он парень свойский. Подскочит. И ты сразу подпишешь. Чтоб дело не стояло. Чего резину тянуть? Или в другой раз? Смотри сам…
– Да почему? Пусть подкатывает. Нальём.
– Будь по-твоему. Как всегда.
– Ой ли?
– Ой.
Этот старый, с ветшающими «сталинками» район тысячекратно исхожен мной вдоль и поперёк. Здесь живут мои призраки. Они не только из детства и младости завзятого пешехода. Иные – из других жизней и времён, с которыми соприкоснуться не выпало. Но они сквозят в трещинах потускневших фасадов, ржавых водостоках, зияющих слуховых окнах. Они и есть томительная здешняя душа и щемящая прелесть. Когда распахиваются очередные двери и попадаешь в огромный, с высоченными потолками коридор, где запросто можно кататься на велосипеде, кожей чувствуешь по сю пору не растраченные токи этих бестелесных жителей, их мольбы и упования, приязни и катастрофы. Все-все запахи и привкусы, которые намертво пропитали эти выносливые стены. Благостное жжение обеденной «Столичной» после ноябрьской демонстрации, желанную терпкость «дукатского» дымка, тусклые фольговые блёстки пайкового шоколада. Сразу становится ясно, что самое главное в этом жилище уже есть. Нужно только не спугнуть обидчивых домовых, дать разгуляться им в своей крови, раствориться в трепетной иллюзии жизни. И они отплатят сполна. Потускневшие обои, скрипучие полы, несвежая побелка властно повлекут побыть и остаться. Чтобы сладко дышать разрушенным воздухом и мучительно задыхаться от его избытка.
Нотариус обедни не портил. Он всё больше молчал, но улыбался охотно и дружески. Правда, рюмку отодвигал. За рулём, дескать. Но зато с анекдотами у него всё было в порядке – один травил за другим. Специально заучивал что ли? А нам с Вестой – это было самое то. Общение теплело стремительно. Ещё бы! При таком-то массовике-затейнике!
– Если б ты только знал, как он мне помогает. И что б я без него делала?! – негромко делилась Веста, едва клонясь ко мне. – Не человек, а чудо! Это с его подачи…
Мы выпили за чудесного человека, готового в своё свободное время нестись чёрт-те куда, только чтобы сделать друзьям подарок. Такого теперь не бывает. И пришлось выпить за то, что всё-таки изредка случается.
– А где же подарок, а Дед Мороз? – жеманно вопросила Веста.
Нотариус порылся в портфельчике и вытащил два экземпляра договора. Я не глядя подмахнул. Дарёному коню в зубы не смотрят. А нынче тем более.
На даче призраки ещё не обжились. Но тайком посещали её, присматривались, ластились к стенам. Этим придирчивым инспекторам помещение явно нравилось. Но дача была слишком для них новой. Слишком мало ещё памятного здесь осело. Чересчур разреженной была аура восторгов и терзаний. Непроглядно много было у дома этого впереди. А призраки дышат минувшим…
Мобильный у меня капризничал. Да я с ним и не дружил никогда… Потому пропущенные увидел не сразу. И даты были разные: Веста звонила несколько дней подряд. Рассказать что ли жаждала, как нотариус её проводил? Нотариусы, нотариусы, нотариусы… Прямо напасть какая-то!
Чем меньше закона, тем больше его блюстителей. И никакие снега им не помеха.
В детстве мне снилась моя старость. Первоначальная, ни к чему не обязывающая, странно желанная. На работу ходить было уже не нужно, и пасмурным осенним утром, обмотав подвядшую шею нежным кашне, я отправлялся гулять с немолодым вислоухим сеттером. Мы выходили в ближний сквер и долго глядели на тучи. Черноватые, плоскобрюхие, они быстро проплывали почти над нашими головами, заслоняя облупленные шпили послевоенных строений, крашеные церковные купола, облысевшие уже кроны дерев из другого времени. Воздух был влажен и уютен. Хотя изрядный холодок то и дело забирался под кашне. Сеттер деловито справлял свои нужды, и совсем не торопился домой. Мне тоже спешить было некуда. Почему бы и не поостыть малость? Чтоб желанней было возвращаться к полусонной жене и раскалённой заварке, вытертому пледу и тапкам без задников, громоздким очкам и вчерашней газете. Разрумяненная от кухонного тепла хозяйка парила у серого окна. И от её светящихся щёк тучи становились ещё темнее, сплошнее, тяжелее. Я завидовал себе, приснившемуся. Было неизъяснимо хорошо, что всегда можно сюда вернуться и всегда можно уйти. Но лишь для того, чтобы до колкого средостения пробрала тебя эта упорная непогода, вяло отозвалась горловым першением, щедро оделила дождевыми пощёчинами. А невозмутимый сеттер старчески переваливался рядом, прекрасно помня, чем кончаются все уходы… Я знал, что так оно наверняка и будет. Нужно только подождать.
– Так когда территорию освобождать будешь?
О чём это она? Или, может, я ещё не проснулся? Нет, трубка, вроде и впрямь в руке…
– Не понял, милая.
– Это как раз тебя понять мудрёно.
– Слушай, хорош связистов кормить. Чего ты хочешь?
– Чтобы ты договор выполнял. Ничего более.
– А чего мне его выполнять? Рукопись готова. Пусть забирают в любой момент. И вперёд.
– Рукопись-то готова. Территория не готова.
– Какая территория?
– Твоего дачного участка, где разместятся типографские мощности. Там твоя нетленка и выйдет. Ты что договора не читал?
– А с какой стати? Типовой договор на издание…
– Ну да, чукча – писатель, чукча не читатель…
– А что?
– А то, что по договору ты сдаёшь свою землю и постройки издателям в долгосрочную аренду. А они развернут там производство и тут же тебя издадут. И не обидят.
– А где, интересно, я обитать буду? Квартира у тебя осталась. Или это такое приглашение вернуться?
– Хватит строить из себя идиота.
– Ты уже всё выстроила. Так что я не при делах. При твоих. Никаких дел у меня ни с тобой, ни с теми, кто губы раскатывает, нет и не будет. Понятно?
– А какого чёрта?..
Я вырубил мобильник.
Ты пришёл на улицу литературы купить себе славы? Но там уже давно нет магазинов, что ею торговали. Они ушли под офисы и бордели. Ты опоздал. Но может, оно и к лучшему… Зато ты можешь запросто дружить с призраками. И никто не упрекнёт тебя в корысти.
Питомцы муз способны на многое. Веста рассказывала, что в послереволюционном Петербурге на выборах председателя Союза поэтов Блок опередил Гумилёва. Но тот не растерялся. Выкопал процедурные нарушения, организовал комиссию, настоял на повторном голосовании. И победил. С перевесом в один голос. На службу по ведомству Евтерпы берут лишь задорных господ с крепкими локтями. И неутомимых дам с рабочими челюстями.
Тайная квартира – это свой удивительный отдельный мир. Но его отдельность и удивительность остры лишь вблизи привычного и необходимого плацдарма существования. Иначе желанное убежище само становится плацдармом. Сродни форту для борьбы с индейцами где-то на детском диком Западе. А мне это всё нужно вовсе не для борьбы… Оттого явка располагалась неподалёку от нашего с Вестой жилья. Хотя это было и небезопасно. Ну а какая прелесть без опасности?
Прежде, чем пострадать за участие в боевой организации Тагинцева, он и сам армейский мятеж во Франции подавлял. Так что они с Богом квиты.
А можно ли сочинителю жить на виду? Не берусь утверждать. «Поэт хороший, но без тайны», – говаривала питерская «бражница и блудница». И речь тут не только о стихах. Может, «хороший» здесь и ключевое слово, но «всё же, всё же, всё же…»
И что это шеф на меня так пялится? Точно он тут главный. Посади идиота за руль – он и решит, что всё можно. У таких ведь одно на уме: можно или нельзя. И уж если да – изголяются по полной. Мелюзга безнадёжная… Ещё что ли глоток? Если о дураках и дорогах – у нас с этим дело, конечно, швах. Но разве хороший дурак и хорошая дорога – это решение вопроса? Всё одно едем незнамо куда.
«Женщины любят тех, кто ими занимается», – наставляла она уже на исходе жизни соседок по больничной палате. Да разве это только женщин касается? А я, увы, занимаюсь собой. Ничего не поделаешь. Профессиональная болезнь… Но не дай тебе Бог вылечиться от профессии!
Блондинки кричат громче. Кто это сказал? Полная чушь! Как раз наоборот… Но не в том дело. От них светлее. «Не потому что от неё светло, а потому что с ней не надо света»… Тоже чушь. Свет всегда нужен. Хотя бы и дежурный, кукольный. Он всё равно в тебя светит. И неважно откуда. Важно куда… Донце души радо любому лучу. Хоть и мнимому. Цена этому свету известна. Но от этого он не перестаёт быть светом. Всё ведь прекрасно знаешь, а западаешь и западаешь…
Всё же горит у них за солнечным сплетением какой-то неведомый фонарь. Они и сами не знают об этом. Хотя, бестии, догадываются. Не разумеют, но чуют. Ещё бы не чуять, если у тебя в животе лампочка! Это не плод во чреве. И тут никакой физиологии… Тут чёрт знает что!
И почему я думаю о старости не как об удручающей неизбежности, а как о несбыточной мечте? Наверное, её нужно заслужить.
И я пока этого не сделал. Потому и приходится лететь, опережая ветер. Дабы в пункте назначения ты не был стеснён соседством с другими ушлыми попутчиками. Ты должен без ненужных свидетелей сказать то, что следует. И прекрасно знаешь – кому.
О, что было бы, окажись я в сталинскую пору на ковре какого-нибудь партсобрания! Страшно подумать. Разве что лишь издали любо глянуть на эти ходячие тренированные желваки, ясные решительные глаза, синие от нетерпения кулачки. За что? Да хоть за аморалку. Но это самое безобидное. Из этого тут же бы и другое выросло. Почва-то плодородная.
Сколько народу нашему путь не указывай, он всё кругаля двинет. То ли назло, то ли с каким умыслом. Бог весть – почему. А потому можно не напрягаться. Будь рядом – и всё. А где ж тебе ещё сейчас быть?
Прошлое нельзя своевольно арендовать на время. Оно согласно только на вечность. Иначе запахи ускользают, тени прячутся, зеркала мрачнеют. И призраки, аки крысы от опасности, бегут без оглядки. Ищи-свищи… И что остаётся? Только стол, койка да сортир? Не густо. Потому со съёмным убежищем я распростился без сожаления. Оно стало пустынным и чужим. Там не было никого.
Отчего так веришь белизне? Снежные дали, льдистые берега, занесённый участок… Может, и не стоит чистить дорожки? А всласть замуроваться тут как в берлоге. Затаиться, забыться, исчезнуть. И спать, спать, спать – пока печали не сойдут со снегами.
Воинственные индейские кличи, бесстрастные юридические формулировки, хриплые постельные восклицания из неизданного романа сплелись в один атакующий гуд. Я закрыл уши ладонями, но это не помогло. Звук резонировал, креп, ширился. Он заглушал мотор, заполонял кабину, мёртво въедался в мозг… Единственным спасением был только скорый приезд. Очень скорый. Времени не оставалось.
«Гони! Тормозить нельзя!..» И чего он боится? Промедления бояться надо, а не скорости. Сколько раз в жизни бывало уже поздно! Всё делалось правильно. Но было поздно. «Жизни не знаешь, шеф!» Зашуганный нынче народ пошёл. Думает, если ушки на макушке – всё склеится. Лететь нужно, а не озираться. Стать ветром, снежными бликами, слившимися в линию. Обратиться в промельк,
в иллюзию, в ничто. В призрак. Нет, не сумеречный. Блёсткий, неуловимый, шалый. А иначе за прочими призраками не угнаться. Палевыми, золотистыми, светлыми. И они скроются навсегда. «Ты понимаешь, чудило? Навсегда!» Да и сам хорош – всё клянчишь, чтоб тебя поняли. А кому понимать-то? Этому что ли, который выруливает по какому-то своему разумению? Да мы так до светопреставления не доберёмся… Да мы заблудились что ли? «Ты совсем ослеп, фуфел?» Он что, нарочно? Где это я? Поживиться вздумал, урод…
Я рванул руль на себя и хлестанул бандюгу по рылу. Тачка пошла юзом, кувыркнулась и вылетела в белёсое, солнечное, слепящее… «Ослеп, ослеп, ослеп…» мгновенно рассыпалось вокруг и разом кануло в круговом огне. Дикий хохот пламенной волной захлестнул небо. И я тоже стал пламенем.
Закат ещё едва разгорался. По снегу ползли бежевые блики. Ветки недвижно торчали в меркнущем небе. Кругом радостно царило безветрие. Мы с Вестой медленно шли от крыльца к дальнему краю участка. Сухая искрящаяся тишина оседала в груди. Сквозь обледенелый штакетник проступали волшебные лучистые сугробы на самом берегу близкой реки, которая и подо льдом продолжала жить своей непреложной жизнью. Но о ней можно было только догадываться.
НОТАРИУС
pro bono publico
Он верный друг, он – принца датского
Твердит бессмертный монолог,
С упорностью участья братского,
Спокойно-нежен, тих и строг.
В. Б.
– Нынче нашего брата поразвелось дальше некуда. Друг о друга трутся, а дела нет. А то норовят и вообще из русла вытеснить. На всех водицы не хватает. А если ты рыба, то куда тебе на суше деваться?.. Ноги отращивать? Некоторые и отращивают – что поделаешь… Но это, слава всевышнему, не про меня.
Никогда никого не учил жить. Боже упаси. У каждого свои рецепты… Но для себя самого какие-то позиции обозначать – задача неизбежная. Незадачливых с их позиций в два счёта вышибают… Нынче дело обстоит именно так. Как, наверное, и всегда… Но я не жил всегда. Я сужу только из сегодня…
Юрисконсульт, адвокат, нотариус… Что же я уяснил из своей богатой и причудливой практики? В дебрях закона нужно не указатели для клиента расставлять, а за ручку родимого вести по потайным тропам. И давать чётко понять, что они потайные. И приводить к мысли, что один он их ни за что не отыщет. А если и отыщет, то заблудится моментально. И его спасение – это только ты.
Нужно хорошо понимать, что клиент не твоего сочувствия жаждет. Ему твоё самостояние важно видеть. Ему нужно, чтобы ты смотрел на него спокойно, уверенно и порою с улыбкой. И был даже в некоторой оппозиции к его намерениям. Но чтобы это выглядело не противостоянием, а стремлением в должной мере внести необходимые коррективы.
Всегда нужно стараться установить с клиентом доверительные отношения. Это вовсе не значит – доверять. Просто убрать из общения всё что может вызвать недоверие. Так проще. И результативнее. И разговаривать на все темы – на какую-то клиент и западёт. Футбол обсуждать, комплименты делать, дурацкие смешилки травить… Вы знаете, как юристы читают стихи?
Ехали медведи на велосипеде,
А за ними кот задом наперед (ст. 213.Хулиганство)
А за ним комарики на воздушном шарике (ст. 211. Угон воздушного судна; ст. Нарушение правил международных полетов)
А за ними раки на хромой собаке (ст. 245. Жестокое обращение с животными)
Едут и смеются, пряники жуют (ст. 212. Массовые беспорядки; ст. 264 Нарушение правил дорожного движения и эксплуатации транспортных средств)
Волки от испуга скушали друг друга (ст. 110. Доведение до самоубийства)
Бедный крокодил жабу проглотил (ст. 107. Убийство совершенное в состоянии аффекта)
И сказал Гиппопотам крокодилам и китам:
Кто злодея не боится и с чудовищем сразится,
Я тому богатырю двух лягушек подарю
И еловую шишку пожалую (ст. 291. Дача взятки; ст. 280. Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности.)
Не боимся мы его, великана твоего!
Мы зубами, мы клыками, мы копытами его!
И веселою гурьбой звери кинулись в бой (ст. 279 Вооруженный мятеж; ст. 282, 1. Организация экстремистского сообщества)
Прошу прощения за возможные неточности в названиях и нумерации статей: поэтическое волнение, знаете ли… Но сплошь и рядом одних смешилок маловато бывает. А клиент тебе позарез нужен… Вот одна дама-риэлтор, например. Через неё поток продавцов-покупателей идёт. Весьма своенравная особа. Кофе в офисе тут не отделаешься. Нужна развёрнутая программа. Пришлось в ресторан пригласить… Погодой повозмущались, власти хором поругали… А под занавас я выслушивал рассказ про её беспросветную жизнь. Это хороший знак! Оказалось, она по образованию филолог. И наизусть пару стихотворений прочитала. Фамилии авторов мне не сказали ничего… Я заметил, что Блок, между прочим, чуть не четыре года на юридическом отучился. И не он один… Так что мы, несомненно, родственные души! Ну и пошло-поехало… Столько сразу точек соприкосновения обнаружилось! В общем, вернулись в офис да так до утра и зависли…
Потом мы встречались только днём. По разным квартирам. А по ночам нужно высыпаться! Это её всегдашняя установка. Да ради бога!.. Мне-то что?.. «Я очень послушная. Что угодно сделаю. Но только в постели, – игриво заявляла он. – А потом уж не обессудь…» И была права. Совместные постельные бдения – это лишь повод перейти на «ты»…
Вообще дистанцию не соблюдать требуется. А играть с ней. Как художник со светотенью… Сближаясь, нужно время от времени
с выразительной тоской поглядывать в окно. Отдаляясь, давать почувствовать, что возможно и новое сближение. И много теснее прежнего. И можно будет даже чем-то формальным и пренебречь
в присных и неотступных делах наших… Так клиент и хрупкость своего бытия острее чувствует, и откликается легче и радостней…
Но идти на что-то по-настоящему важное и манкое, а потому пугающее, с одним клиентом можно только один раз. Иначе можешь потерять всё. Почему? Я и сам объяснить не берусь. Это как кантовский нравственный закон внутри нас…
Закон… Это ни есть нечто незыблемое. И конечно, нужно стремиться участвовать в непрерывном законотворческом процессе. По крайней мере заявлять о своём видении необходимых изменений. Потенциальные клиенты должны знать о твоей креативной начинке. Заявлять нужно громко, регулярно, настырно. Иначе не услышат.
Я как-то пристрял к одной региональной партийной ячейке. То да сё… Помог им пару раз. Взгляды мне их до и по… А положа руку на сердце – у них и у самих ни на что никаких взглядов… Но удочку насчёт партийного списка на выборы закинул. А почему бы и нет? Достойный представитель сочувствующей интеллигенции… Да и не в главную же думу – в здешнюю. Я парень воспитанный. А кто зарывается – того зарывют…
И что же? Пошептались-пошептались и включили. Понятно было, дело дохлое. Хотя, не скрою, червячок внутри шевелился… Но разве народец наш расшевелишь? У нас ведь как? На выборах сплошь блондинки. Цепанёт бюллетень – и к столику. «Ну и чё с ним теперь делать?» – «Бросайте в урну». Шары на выкате: «А где тут у вас урна?» – «Да вон же, вон!» – «Ааа, спасибо, заодно и жвачку выплюну»!
Не затем я эту комедию затеял, чтобы безбашенных вразумлять. Я что, идиот? А в телевизоре, в интернете, в газетёнках посветиться очень даже полезно для здоровья. Психического. И сам к себе проникаешься, и клиенты охотнее с дензнаками расстаются…
И само собой принимается, что тебя не на помойке нашли. Это, как ни крути, часть профессии…
Скажите, что я – лишь функция? Да, я решаю специфические задачи. И людей, и свои… А кто в обществе не функция? Такие оказываются вне общества. А мне важна самореализация именно в нём. А не в пустыне пред Господом Богом… Это не по моей части.
Чтобы продуктивно действовать, нужно взращивать в себе амбиции. Не на показ, а для того, чтобы движок внутри гудел. Чтобы дурака валять перед самим собой неудобно было… Вообще внутри нужно поселить этакого соглядатая. Который вроде как ты, да и не совсем ты… А немного со стороны поглядывал – даром что внутри… И всё будет крутиться-вертеться, как положено.
Ведь на таких, как я, всё и держится… Это только кажется, что без меня можно легко обойтись. Всё развалится в два счёта. Не будь нужды – я бы и не родился вовсе…
Нотариус обращается к своей посетительнице:
– Итак, по вашей просьбе я записал в вашем завещании, чтобы вас кремировали, а прах развеяли над торговым центром. Только я не пойму, зачем вам это?
– Так я буду уверена, что моя дочь часто будет меня навещать.
Вот я и делаю так, чтобы люди навещали друг друга. И многое-многое из нерешённого решали… Разве это не замечательно?
ОПРАВДАНИЕ РЫБЫ
из жизни подо льдом
Рыбы не льют слёзы:
упираясь головой
в глыбы,
в холодной воде
мерзнут
холодные глаза
рыбы.
И. Б.
Что там над ледяным панцырем? Процарапанные морозом чёрные силуэты вечерних птиц на слюдяных небесах? Седые дымы над заснеженным посёлком за недальней лесополой? Беспорядочные заячьи следы на белом степном покрывале? Я этого не вижу. Но оттого представляю чётче и реальной, чем позволяет обычное зрение. Такая, верно, награда за мнимое смирение с участью. А поди попробуй тут разберись, что мнится, а что и впрямь таится в крови…
Над плавником – матовое, сплошное, непроглядное. И нет ни конца ему, ни края. Сколько по руслу не иди – всё то же самое.
А идти необходимо, иначе оно не кончится никогда. Но хочется не измором да упрямством взять. Хочется нечаянного подарка. Хочется внезапной милости… Но её нужно заслужить. По-иному не бывает.
Люблю идти против течения. И совсем даже не из-за супротивства. А для того, чтоб тело тренировать. Чтобы в тонусе быть всю дорогу. Чтобы иметь право приказы себе сочинять. И не угрызаться о бессмысленности. А по течению и брюхом вверх – это всегда запросто…
Там наверху сидят сумрачные рыбыри, пялятся в мёрзлые лунки, ёжатся от жизни знобкой. И ждут, ждут ждут… Это главное их занятие. До чего одинаковы их покатые спины, массивные валенки с галошами, видавшие виды ящики с нехитрой снедью! До чего похожа наживка на типовых крючках, застывших в тягучей водной толще! И кто позарится на жалкую приманку?.. Но они не ропщут. Они знают какой-то важный секрет. И ни за что не желают его выдавать.
Если уж и клевать на наживку, то не потому что жрать хочется. А потому что рванёт крючок тебя к небу. И ты жизнь иную увидишь. И залюбуешься, заразишься, забудешь всё… На это и впрямь купиться не грех.
И к какой породе себя отнести? Ума не дам. Верно, не мелочь пузатая… Но породу определят, когда выловят. Дабы понять, что с этим чудом делать: как готовить и почём продать можно. Тут меня по разряду и определят – никуда не денутся. Я только ничего про это уже не узнаю. Да невелика потеря. Будто изменится что…
Порой мне кажется, это тело в чешуе, с жабрами и плавниками – не моё. Конечно – влекло, волокло, кружило меня и раньше. Но был я щепкой, ниткой, песчинкой. Частицей какой-то неразличимой. Но потом кто-то решил, что время вышло – и нужно менять обличие. А это не происходит постепенно. Только – разом…
Обличия будут разными. Я обязательно стану тем, кто находит этому подтверждения и оправдания. И тоже видит оплечь один лишь лёд. И так же бредит рекой. Только называется она по-иному. На неё то и дело в стихах кивают…
Он садится за письменный стол, берёт белоснежный лист и тупо смотрит на него в упор. Он не любит компьютер и пытается пробить лёд листа пером. Как и многие-многие другие. Но теперь его очередь. И отступать некуда.
Ночью в подвале потчевали форелью, приготовленной по фирменному рецепту. С особым соусом. Лопались хлопушки, сеялось конфетти, мелькали гирлянды. С маленькой эстрады под одобрительные возгласы горячо читались идиотские поздравления. В увесистую «Свиную книгу» дружно записывались экспромты и фривольные послания. Праздничный шум и гам настойчиво перемежался нескончаемым фужерным звоном. Разгорячённые завсегдатаи усиленно развлекали надменных небожительниц с подведёнными глазами. В углу на повышенных тонах безоглядно спорили о модных журнальных новинках. Юркий распорядитель неутомимо сновал между столиками, стараясь хоть как-то скоординировать вышедшее из-под контроля действо.
Новый тринадцатый год сулил фейерверки и карнавалы, удивительные знакомства и головокружительные влюблённости, беспримерные строки и лёгкую славу. Всё только разгоралось, искрило, обещало… Яд причастности пьянил сильнее шампанского. Всех непричастных, случайных, посторонних независимо от рода занятий за глаза именовали фармацевтами. Почему фармацевтами? А бог его знает… Но сколько в этом презрения! Круг посвящённых был самодостаточным. И название заведения было весьма метким. «Художественное общество интимного театра». Правда, в обиходе называли его проще. Так и прижилось. Картонные маски, фатовские банты, дурацкие колпаки…
Есть ли нынче оправдания подробным описаниям? Беспардонно фотографичным и кичащимся нарочитой документальностью. Обстоятельным и многоабзацным, с каким-то извращённым сладострастием в своёй неистощимой тщательности. Претендующим на первостепенное внимание и успешным в своих претензиях. Не отнесло ли их за пройденный давно поворот неумолимым течением? Не обман ли они зрения, не глазная причуда, не игра ли света? Потому как мнится, что случилось уже их миновать, а они по-новой проступают по берегам…
Время нынче такое – сплошной лёд. Это раньше отблески да переливы соседских плавников радовали. Красиво же! А нынче зябко и не до красоты… Только и думаешь, как свои бы не повредить. Тогда либо на дно, либо на сковороду. И разве кто поможет? Только и видишь – крючки, крючки, крючки. Что ни прорубь – свой крючок. Вот и вся помощь…
По берегам светятся ранним огнём заснеженные дома, тяжким стеклярусом мерцают обледенелые провода, наливаются силой робкие тени. Я не могу это видеть, но знаю наверняка. Там идёт иная жизнь, о которой можно только догадываться. И я выстраиваю её всю целиком – до самых ничтожных мелочей. И знаю её много лучше увиденной. И она дразнит, влечёт, ошеломляет… И вытесняет мою собственную.
Вижу боковым зрением, как движутся мимо другие рыбы – медлительные, дородные, с несуетно мерцающей чешуёй. Мы словно не замечаем друг друга – взгляды проходят насквозь и теряются в речных недрах. Я не существую для них, они – для меня. Мы живём в разных измерениях, и разве что порой совпадаем в пространстве. Потому как русло на поверку узкое, и никто никого не минует.
Кем же я стану, когда лишусь чешуи, хвоста, плавников? А это обязательно рано или поздно произойдёт. Обличия вечными не бывают. Конечно, никто не расскажет, что меня ждёт. Но любопытство заставляет идти по руслу всё дальше и дальше. Может, это и есть главный мой двигатель?
Неподвижные, сиднем сидящие у лунок рыбаки в густой заиндевелой щетине… Чем полнятся их непроглядные души? Безденежье, бытовуха, жёны-любовницы?.. Частые задержки на работе, поздние звонки с путаными объяснениями, жалкие попытки вырваться из обрыдлого круговорота… И всё скомканно, второпях,
с оглядкой… Адюльтер. Слово-то какое красивое! А что за ним? Нервы, пот, угрызения… И как можно всё это терпеть? Если уж такое вошло в плоть и кровь, нужно что-то в родном сумасшедшем доме менять. И почему так упорно не замечают эту муторную неразбериху? Делают вид, что так и надо… Да встаньте и скажите: «У нас отныне – никакого лицемерия. Если человек так сконструирован – пусть будет так! И не нужно заламывать руки, рвать на себе волосы, биться в судорогах – спокойно посмотрите правде в нестрашные глаза и примите её как родную».
Берега, берега… Но по весне, глядишь, и выйдет река из берегов. И реку понять можно… Да только что проку рыбе-то от этого понимания? Река в русло вернётся как ни в чём не бывало и зашустрит себе дальше. А рыба – ежели она с рекою вкупе за берега последуют – потом там и останется коченеть средь сохлого ила.
И ничьих слёз не случится. Здесь не слезами живут, а водой шалой…
И что там на берегах? Не знаю. И знать не могу. Сам я не увижу никак. А веры в сторонние рассказы – никакой. Какой идиот нынче верит?.. Могу только догадываться. Но зато есть отчётливое ощущение, что догадки мои верны.
«Каждому – своя живая вода. Мне – любовь. А всё остальное – суша», – говаривала девица Старынкевич, прославившаяся умопомрачительными похождениями уже совсем под другой фамилией… Алексей Толстой описывал её весьма колоритно. «…Такой гнили нигде не найдешь – наслаждение!.. Посмотри – вон в углу сидит одна – худа, страшна, шевелиться даже не может: истерия в последнем градусе, – пользуется необыкновенным успехом». А уж малорослый, с нафиксатуаренными редкими прядями обладатель огромных византийских глаз выражался в «Гимне Бродячей собаки» с убийственной определённостью…
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу,
Словно древняя Дриада,
Что резвится на лугу,
Ей любовь одна отрада,
И где надо и не надо
Не ответит, не ответит, не ответит «не могу»!
Был момент, когда у неё одновременно имелось шесть любовников. Узнав об этом, они разбежались в ужасе. А в это время отец-генерал настойчиво писал Палладе письма, требовал никогда и ни за что не оставаться в комнате наедине с мужчиной. Это не прилично! «О, бедный папа…» – вздыхала Паллада, демонстрируя папины эпистолы Ахматовой.
Думаю, что иду по руслу лишь потому, что нет за мною пригляда. Иначе – не смог бы. Стеснялся бы, тормозился да и застрял потом намертво… На виду – ты не ты. Взгляд извне слишком уж много внутри меняет… Такой вот фотоэффект. Но если над головой – лёд, кто ж тебя сверху высмотрит? Стало быть, вышним взорам ты недоступен. А рыбы соседские – не в счёт. Они всё одно себя в тебе видят… Вот ты сам себе и предоставлен. Чего же ещё желать?
Сегодня ты упрямо идешь подо льдом неведомо зачем, завтра взлетаешь на крючке неведомо куда… Сетовать не на что. Так и должно быть. Угнетает лишь будничность рубежа. Никакого трагизма, пафоса, истерики, наконец… Просто окончание. И начало.
А так ли важно, в каком ты нынче обличии? Ведь знаешь наверняка, что будут иные. И уже обживаешь их заранее… Ты весь – там, и только чешуя по недоразумению держится ещё на упрямых костях. И ты идёшь по ледяной воде неведомо куда. И другого пути нет.
Тот, кто движется по руслу речному, бредит житьём береговым. В каком-нибудь просторном рубленом доме – чуть поодаль, не на самом краю. Чтоб сухо было, тепло, покойно. И чтоб река виделась – но только со стороны. Разносолы в погребе, лист писчей на столе, лопата для снега в сарае… И ни души вокруг.
Станешь вставать рано, чистить снег, садиться к столу. Припоминать какой-нибудь затёртый эпиграф, множить под ним прописные истины, любоваться на то, что начерталось. Воистину не будешь сторониться банальностей – приучишься находить в них радость. И повторяя многих, станешь выходить по случаю из берегов знобкого уединения, срываться на вечерних попутках в соседний посёлок, с нехитрой снедью в охапке негаданно заваливать в гости. В потном и сытном застолье швырять проходные остроты в жадный огонь взрывного смеха, поддразнивать хозяйку лукавыми россказнями о прелестях житья бобыльего, ловко вворачивать в паузах что-нибудь из хорошо забытого…
Непрошеные гости
Сошлись ко мне на чай,
Тут, хочешь иль не хочешь,
С улыбкою встречай.
Глаза у них померкли
И пальцы словно воск,
И нищенски играет
По швам жидовский лоск.
Забытые названья,
Небывшие слова…
От темных разговоров
Тупеет голова…
И сладко чуять пробужденье крови, жар, тесноту за грудиной… И не спеша забывать всё – где ты, с кем ты, кто ты… И дорожить не памятью, а радостью нутряной. Сладко парить в дружном шуме
и гаме, плавно уходить в манкую невесомость, легко растворяться
в дымном веселье без остатка. И в странном сне видеть себя большой ледяной рыбой с неподвижными спокойными глазами, привыкшими к подводной темноте.
И почему рыбы не улыбаются? Может, в этой равновесной отстраненности – охранная грамота? Ведь лишь у карася жареного прежде улыбка имелась… Через неё на сковородку и угождают… Не знаю почему, но уверен, что попадусь на удочку именно бумагомарателя. Другие категории ловцов давно уже не вызывают никаких эмоций. А эти с безнадёжным упрямством всё пытаются поймать нечто подводное и невидимое – то, чему и сами имени не ведают… Слишком они смешны и жалки, чтобы не помочь им…
Ох, уж это манкое тепло! Течение парного молока вдоль мягкого позвоночника, восход лёгкого солнца под ложечкой, дружное цветение невиданных водорослей в обморочном мозгу. И рядом – желанное. Чьё-то пульсирующее, лучистое, бесчешуйчатое тело… А разве на берегу можно жить без чутких плавников и сплошной чешуи?
В береговой жизни я бы выбирал час, когда закат ещё только разгорается. По снегу ползут бежевые блики. Ветки висят недвижно в меркнущем небе. И в округе безраздельно царит полное безветрие. И я бы неспешно шёл с какой-нибудь молчаливой спутницей от крыльца к дальнему краю участка. Сухая искрящаяся тишина оседала в груди. Сквозь обледенелый штакетник проступали волшебные лучистые сугробы на самом берегу близкой реки, которая и подо льдом продолжала жить своей непреложным порядком. Но о нём можно было только догадываться. Потому что о прежних жизнях не помнят.
Если хочешь идти по реке, нужно стремиться к следующему. Первое – не позволять себя выловить. Второе – сохранять при этом лицо. Это и рыб касается. Третье – слушать своё внутреннее течение. Рыбы, возможно, безмолвны – но не глухи. И последнее – беречь безусловную самодостаточность. Чешуя у сородичей скользкая…
Чем студёнее водица, тем слаще воображаемый жар застольный, горячий взгляд краткий, дружный гомон бессмысленный. Словно и впрямь существует некий закон восполнения всего того, чего нет здесь и сейчас.
Дымные ночные гостиные, полупьяные декламации сумбурных строф, изломанные девицы с блядским блеском в глазах. Фальшивые камешки, восторженные выкрики, тонкие сигаретки. «Какие талантливые мальчики! Зачем они так губят себя?.. Зачем, зачем жить будто во сне? Неужели не страшно знать, что не проснёшься никогда?» Лица плывут, картины смазываются, слова сливаются. Липкие поцелуи, потные простыни, предрассветная тошнота. И сны – отрывочные, горячечные, острые… «Скоро всё рухнет, всё рухнет, всё… Отчего финал так сладок?»
Мне кажется, что слышу, о чём сидельцы с удочками шутки шутят. Конечно, слышу, как один говорит другому:
– Если у нас человек с рыбалки возвращается трезвый и с рыбой, то он считается браконьером…
Корнет-самоубийца, гусарский ментик, дама в соболях… Полковое прозябание в Риге, частые отлучки в столицу, посиделки за полночь в «Бродячей собаке». Что за мысли будил дымный подвальчик в этом томном юнце? Об идиотской браваде Михаила Кузмина, вздумавшего издать скандальную книжицу – сплошь из их посвящений друг другу? И название какое придумал! «Пример возлюбленным. Стихи для немногих». Да ещё и Брюсову рукопись отослал… Или об Олечке Судейкиной? Как с ней было непросто! Разве же можно такое вытерпеть?.. Или о том, что возраст уже нешуточный – двадцать два года, а только всего лишь два несчастных стихотворения и напечатаны?.. Только два! А жизнь уже почти прошла.
Если и стоит ради чего-то по реке идти – это лишь кайф от самого хода. Упругая волна плавников, жадная пульсация жабр, чуткая сила хвоста. Упрямая посадка головы, невозмутимый взгляд равноприимных глаз, плоское решительное тело… Да, ты идёшь в неизвестность. Но идёшь, чёрт побери, элегантно! Яро переливается водная толща, сказочно клубятся зачарованные водоросли, победно множатся впереди шампанские воздушные пузыри. Если дорога прекрасна, то не всё ли равно – куда она? Не бывает напрасным прекрасное… Откуда это?.. И не подскажет никто – все кругом воды в рот набрали.
Или вот это. Мужик утонул в проруби, несмотря на то, что был рыба по гороскопу и дерьмо как человек… Над кем смеётесь?
Почему просто общение невозможно? Либо всё равно крючок, либо рыбье ледяное молчание в ответ… И кому от этого лучше?
И чего ради? Чтобы через год после самоубийства, отец собрал всё под одной обложкой? «Стихи. Посмертное издание». Ну хоть бы с названием повезло…
Вы – милая, нежная Коломбина,
Вся розовая в голубом.
Портрет возле старого клавесина
Белой девушки с желтым цветком!
Нежно поцеловали, закрыв дверцу
(А на шляпе желтое перо)…
И разве не больно, не больно сердцу
Знать, что я только Пьеро, Пьеро?..
Нет, конечно, не ради этого. А ради того, чтобы потом по другим строчкам шли умопомрачительные дамы в соболях. Что бы гусарский ментик небрежно красовался на его левом плече. Чтобы престарелый педераст-Кузьмин сладострастно запускал юную манкую тень в свои неряшливые тёмные вирши. Но чтобы форель всё-таки разбивала лёд…
Хоть плаванье моё долгое, но мыслю я коротко. Вспышками, фрагментами, отрывками. Только так выходит острее, ярче, чётче… Ход по реке не сулит ни счастья, ни славы. Какое счастье возможно в таком холоде? О какой славе может идти речь, если окрестные рыбы заняты только собой?
Беспорядочно расбросанные меж мостов уродливые торосы, тяжёлые обледенелые стены набережных, невнятные в снежной замети купола… Чем травит души этот город? Неуют, озноб, душегубство. «Как будто солнце мы похоронили в нём…» Может быть, здешний воздух навсегда фиксирует всё написанное? Консервант такой… И как буквы, выведенные молоком проступают из небытия у огня, так и мороз являет на тусклом небосводе всё сочиненное при горячей крови?
А впрочем, не те ли полоумны, что ищут преодоление в смешных птичьих росчерках на ледяной бумаге, на слепящем экране, на закатном небе? Чем пособят им эти беспомощные буквы? Птицы взовьются и улетят. А человечий праздник глупцы проворонили.
Время, время, время… И приходит время попадаться на крючок. И вовсе не по глупости и доверчивости. А потому что общая критическая масса пройденных крючков, оставшихся без добычи, давно превышена. И ничего не попишешь.
Форель тушёная с мадерою и раковым соусом… Очистить, вымыть, посолить на один час, положить в кастрюлю от одной восьмой до одной четвёртой фунта сливочного масла, вылить туда один стакан мадеры, рыбного бульона, чтобы едва покрыло, положить одну штуку лаврового листа, накрыть крышкою, залепить тестом, раз вскипятить, поставить в духовую печь, утушить до готовности, впродолжении приблизительно часа. Слить бульон, развести им заранее заправленный на рыбном бульоне, раковый соус номер четыреста тридцать один… Ох, и затейницей была эта Елена Молоховец! Подарок молодым хозяйкам, или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве. А возможно ли уменьшить расходы?
Не странно ли, что рыбья плоть и есть вожделенное лакомство? Скользкая, водянистая, слизистая… Верно, всё дело в соусе. Да-да, главное – это соус. И если номер его – четыреста тридцать один, тогда всё в порядке. Ни единицей больше, ни четвертушкой меньше.
О чём думал Гаврила Князев, сопровождая труп сына по пути из Риги на питерское Смоленское кладбище? О том, что и после смерти этот лицедейский город не отпускает? О том, что Ольга просто мстила соблазнённому Кузминым мужу-Судейкину, отдаваясь мальчику-гусару на супружеском диване? И всё произошедшее выглядит лишь подтверждением её неотразимости? Бог покарает тех, кто заставил его страдать. Это скажет на похоронах мать, подняв на виновницу сухие глаза. А потом карнавал продолжится с новой силой. Безоглядно, исступлённо, насмерть… И Всеволод станет первым среди сгинувших мальчиков – совсем скоро начнётся война, и только с нею – не календарное, а реальное безжалостное столетие. И уже не одни, а бесчисленное множество глупых мальчиков уйдёт в вечный покой. И вот тогда в смерть поверится без дураков, и кровь перестанет казаться свекольным соком. И после похорон Блока в двадцать первом году Ахматова и Судейкина будут искать могилу Всеволода на Смоленском. Должно быть, где-то здесь у стены? Но не отыщут… О чём они будут тогда молчать? О том, что в этих семи годах – целая жизнь, перечеркнувшая прежнюю? Или о том, что именно со Всеволода всё и началось – крушения, утраты, бездны…
И всё-таки рыбы и есть в русле главное. А не водоросли, крючки да утопленники. Если чешуйчатобокие так желанны на берегу, если столько полоумных готовы тратить своё время и тепло, чтобы извлечь их на свет божий – значит, есть смысл в тёмных подлёдных путях.
Белые-белые воображаемые дали, краткие сполохи над верховьем, зыбкие лица в тесном тепле… Мнимые черты, дурацкие миражи, грошовая прелесть. А чем ещё греть холодное тело? Зима безбрежна.
Я мгновенно взлетел и ослеп от внезапного света… И только когда крючок извлекли, понял, что лежу на снегу рядом с бородачом, колдующим над удилищем. Но хлопочет он недолго – отходит в сторону, достаёт из кармана лист писчей и шариковую, медлит с минуту и начинает что-то самозабвенно записывать. Слов издали не разобрать. А лист и вовсе сливается с заснеженным руслом. И буквы неподвижными птицами волшебно держатся в морозном воздухе.
ТАКСИСТ
прелюдия к полицейскому протоколу
У божьей иглы не измерить ушка,
Мелькает лишь нить – огневая река…
Н. К
Странного типа я посадил. Что-то бубнит всю дорогу. Вроде как сам себе. А потом будто тумблер внутри перещёлкивает – вдруг пристёбываться начинает. «Ты что, шеф, нюх потерял? Куда мы прёмся?..» Обматеришь его как следует – остывает маленько… Чудак, одним словом, на букву «м».
А что удивляться? Тут и похлеще – пруд пруди… Один хорошо загашенный заорал вдруг: «Я рыба на крючке». И уж почти в окно выскользнул… Едва успел по тормозам дать… А то бы ни в жизнь не расхлебался!
И то неплохо, что нынче хоть разобраться порываются. А то вон в девяностых, когда машины из таксопарков по рукам раздали – блатата решила, что водилы дикие бабки закалачивать стали. И наезжали по-чёрному… Один раз сел на заднее сиденье пассажир. Тихий такой, субтильный. Только отъехали – он завозился как-то. Но ни слова. Я и ни сном, ни духом… Глазом не успел пошевелить – и на шее удавка. «Где бабульки?» Хорошо барсетка рядом была. Он её цапнул, да и был таков… И что – искал его кто?! Угадайте с трёх раз…
По совести сказать, оно и сейчас на фиг никому ничего не нужно. Но тогда вообще страх потеряли. Нынче подсобрали маленько. Но да разве теперь его соберёшь… Помню, нож к горлу приставили и стакан с какой-то хернёй протягивают – на-ка, дружище, засади… «А не сдохну?» – интересуюсь. «Да, нет, – отвечают, – хотя, кто ж тебя, суку, знает? Глотай, а то разом к спинке пришпилю…» Тачку, понятно, забрали… Но, главное, я проснулся. Не сразу, а через двое суток. Но это уже частности…
Этот тип тоже какой-то стакашек суёт. Но тут, сразу видно, дело в другом. Уж я видал таких, перевидал… Ему бы самому потом проснуться… Что-то о бабе своей несёт, об опоздании, о книжках… В огороде бузина, а в Киеве дядька. «Мы опоздали родиться. Если бы хоть полвека назад! Да моя бы Веста заведовала бы в универе всей русской литературой! А я бы этой самой литературой и был.
А что сделаешь, если власти не соображают, что без неё нельзя? То, что без нефти нельзя – соображают. А тут – хрен тебе…»
У нас, кстати, в школе училка такая классная была… Нет, конечно, стихов или повестей каких я убей не помню. Но как она рассказывала! Как Есенин с Клюевым до революции в салонах да гостиных выделывались. Один под ангелочка-херувимчика косил, другой – под мужика сиволапового. И песняка! И вприсядку! А народ-то вокруг изнеженный, тонкий… И все прямо в столбняк впадают… Чуть не в обморок отлетают. А тем только этого и надо. Пусть слушок ширится да крепнет… Кто такой Клюев?.. Да не всё ли равно?
Да что этот тип всё о бабе? Скучный до ужаса. Даром что бухой. Понятное дело, что бабы от таких и бегут, и в омут кидаются… Вон училка рассказывала, как в Питере пореволюционном у одного такого деятеля – всё стихи да романы про мелких бесов и прочую муру строчил – жена вдруг пропала. И где только её не разыскивали… Думали, может, за границу смоталась. Тогда это, как и нынче
в моде было… А она, оказалось, решила рыбой обернуться. Довёл… И по весне средь невских льдин её плавники и сверкнули…
Считается, что есть бухарики громкие и тихие. Поверхностная градация. Водораздел тут по другой линии идёт. Есть те, которые людей достают. И которые не достают. Самый шумный и размашистый алкаш может быть как бальзам на душу… А упёртый да занудливый – как наждак в заднице. Так и скребёт, так и царапает, так и протирает насквозь… «Не той дорогой едем. Ты чего ослеп?.. Думаешь, я лох полный?..» Терпеть не могу козлов, что лучше всех дорогу знают…
«О, как дед рыдал, когда Сталин дух испустил! Выл, башкой об стенку бился, в судорогах заходился… Чуть сам на тот свет не отправился. И потом ещё долго жил. Но всё как в воду опущенный. Больше не заикался ни о чём, не вспоминал, не сетовал… Молчал, выпивал в одиночестве, людей сторонился… Так и помер где-то на скамейке в парке с бутылкой портвейна в кармане…
А почему так? А потому что верил. А кроме веры у человека ничего нет. Ты не согласен?.. Ну и дурак… Только вера вере рознь. Она меняется, как и всё на свете. Сила другая, манкость, помрачительность… Сталинисты-ленинцы после отмены их религии на корню сохли, спивались, стрелялись… И пламенность их так и загнулась вместе с ними…
Делаем прыжок и переходим к сочинителям. Они, разумеется,
к отчей словесности неровно дышали. Но это ни верой, ни любовью уже не назовёшь… Это скорей предположение. Что словесность – главное в жизни и единственное… Да и вообще она только жизнь
и есть. Верь – не верь, а дела обстоят именно таким образом…
И дышать можно только словарным маревом. А иначе задохнёшься… Целые поколения под это дело подписывались. Литература для них и семьёй, и кормушкой, и церковью была… Народ с придыханием издали поглядывал, власти квартирами да путёвками ублажали… Но дело не в этом. Было ощущение жизни…
А когда всё посыпалось – плакали, конечно, сокрушались, возмущались… Бродили потерянными… Работу искали, отвлечений, забвения… Но руки на себя не накладывали. Не столь смертной связь оказалась. И слава Богу!.. Кто же запрещает верить в своё предположение? Пожалуйста. Живи себе в том же мире. Только маленьком, одноместном… А о большом – не парься. Всё одно – пустое…
Но Бог любит троицу. Позиция номер три. Женщины… Если вышеупомянутые материи ещё принято как-то к сердечной боли привязывать – эта больше уже на игру в слова похоже… Вера, любовь… Если б всё было всерьёз, я с тобой в этой колымаге не колтыхался. Я бы уже хладным трупом в гробу лежал. После разрыва, крушения, катастрофы… А так… Ну, полаялись. Ну, разбежались. Ну, дальше двинулись… А не двигаться – глупо. Никто не поймёт. И в первую очередь – она. Всё нынче излечимо! Даже если что-то и в самом деле было. Потом это уже к делу не пришьёшь… С глаз долой – из сердца вон… Как сказано! Вот где несметные залежи актуальности! Физическое отсутствие предполагает и отсутствие всяческих терзаний по этому поводу. А что? Правильно. Мало ли, что когда-то что-то… Проехали!
Ты спросишь, что общего у этих трёх сюжетов? Холодок. Неизбывный холодок напрасного… Хотя страсти всё слабосильней, худосочней, невсамделишней… Но финал неизбежно разочаровывает. Это нужно понимать с самого начала. И может, и не начинать вовсе… Или начинать, да помнить… Хотя толку-то от такой памяти… Да и кто помнить нанимался?.. Это живому противопоказано».
Я как поддам – тоже пургу несу. Но, конечно, не такую дремучую. Чем человек продуманней, тем у него помрачения глубже… А у меня всё какие-то обрывки картинок из детства крутятся. Лица, дворы, строчки… Не помню – чьи, откуда, к чему… Просто забавные такие безделушки. Знаешь, что они тебе без надобности. А зачем-то хранишь, порой и сам того не ведая… Вот, блин, училка у нас была!..
И встречая ночную прелестницу,
Улыбаясь в лучах фонаря,
Наблюдать, как небесную лестницу
В алый шёлк убирает заря.
А сейчас тоже кругом что шелка алые… Даром что не рассвет… Снега пылают истово… Красотища! Так бы ехал и ехал… Да куда там! Этот тип, как отхлебнёт из горла – сразу тормошить принимается. «Шеф, идём на обгон ветра! По-другому – никак…» Интеллегенты вшивые! Всю дорогу спешат, спешат на свою задницу… А в итоге именно туда и попадают. Всё закономерно.
Говорит, что едет отношения выяснить. Если их выяснять нужно – уже и так всё ясно… Спеши – не спеши. Разве что душу потравить… Это мы любим.
«Почему я тороплюсь? А потому что в аду нужно идти быстро… Это я о нашей прописке. Всё горит оплечь… Остановишься – в пепел обратишься… И все страсти наши золой станут. Ничего не останется… Только скорость, скорость… Это и есть спасение.
Тише едешь – дальше не будешь… Не будешь вообще. Одни козлы этого не понимают! Притормозишь – и что останется?.. Рожки да ножки?.. А на что другое рассчитывать?»
Конечно, это тот случай, когда товарища утешить надо. А то – не по-людски…
– Анекдот хочешь? Вот ты нынче выпил… И, несмотря на такое дело, мы едем. А если бы на твоём месте была дамочка, поездка не состоялась бы. Почему? Разъясняю. У женщин есть три стадии опьянения. Первая. Ох, какая я пьяная… Вторая. Кто пьяная?! И третья. На вопрос таксиста «Куда едем?» треснуть его по голове сумочкой и гордо ответить: «Не твоё собачье дело, скотина!..» Так что мужики молодцы! Это я к тому, что у тебя, к примеру, сейчас явно третья стадия. А мы в пути… Или это только потому, что у тебя сумочки нет?
Он глянул на меня недоверчиво, отхлебнул маленько. И потом только коротко рассмеялся. И коротко же ответил: «В Питере арестованы подростки, ранившие таксиста своим отношением к позднему Гумилёву». И в самом деле, что ещё может ранить нашего брата?.. Молодец! А на вид бирюк бирюком…
Но я рано обрадовался. Пассажир мой снова начал нудить, ёрзать, дёргаться. «Ну, быстрее, быстрей, быстрей… Ну, куда, куда, куда?..» Видно глубоко его проняло… Со стороны-то проще простого человека в идиоты зачислить. А ты побудь в его шкуре…
– Слушай ещё. Таксист везёт обалденную девчушку. Поглядывает на неё жадно, что-то такое в уме прикидывает. И спрашивает, наконец: «Девушка, а вы знаете, что за изнасилование могут дать десять лет?» И потупился обречённо. «Знаю. А почему вы мне это говорите?» И машина резко затормозила… «Чтобы вы знали, как я ради вас рискую!»
Пассажир осклабился, словно через силу. Но марку решил держать. «А у меня – родное, филологическоее… Тоже про такси… Куда вам? Нет, к удавам я не поеду. Нет, вы меня неправильно поняли. Куда вам надо? Ну, раз надо, то поехали к удавам!»
Какое же это филологическое? Детское, для пятого класса. Странное дело, вспомнишь какую-нибудь школьную бессмыслицу и на душе благость…
Кошка спит. Погасла свечка.
Ветер дёргает засов.
Надо вызвать человечка
Из больших стенных часов.
Тик-и-так! Седая шёрстка,
Вылезай-ка! В доме тишь…
Выпьешь чаю из напёрстка
На пружинках подрожишь…
Жаль, что с человечком из часов договориться не получится. Это только поначалу надеешься. А потом понимаешь, что так не бывает…
…А тип этот наглеет пуще прежнего. Выкрикивает что-то, плачет почти, чуть не за руль хватается… Просто ужас какой-то! Чёрт дёрнул меня с ним связаться! Ну, что ты мандражируешь?! Что бестолковишься?.. Из машины его, что ли, выпихнуть?..
– Ты успокоишься или нет? Смотри… Ладно. Вот ещё. Сел депутат в такси. Водитель начал дёргать все рычаги подряд, нажимать все кнопки, руль мотать туда-сюда… То фары включит, то капот откроет, то просигналит грозно неизвестно кому… «Тебя где так водить учили? – орёт депутат. – Разве мы так доедем куда? Расшибёмся же на хрен!..» А водила глядит на него ободряюще. «Ничего страшного, – отвечает. – Вы точно так же давным-давно страной рулите. И ничего – едем как-то…»
И тут – полная тишина. Небеса горят страшно, снега умножают огонь… Минута, другая… Видно, притомился беситься юродивый… И ни с того, ни с сего – убойный удар по морде. И дикий выкрик «Фуфел!..» Руль из рук – резко вправо, на него… Мы закрутились юлой и взлетели… «Фу, фу, фу…» отзывалось в мозгу. Чистоплюй хренов!.. Пламя, лёд, бред… Неужели так внезапно и глупо? Школа, жизнь ни о чём, стишки в никуда… И всё? Вот где смех-то… Никогда не утешайте сумасшедших! Это кранты… Сквозная обманка!..
А дальше свет – невыносимо цедрый,
Как красное горячее вино…
Уже последним раскалённым ветром
Сознание моё опалено.
… Алое. Белое. Сплошное…
ФРАГМЕНТ СООБЩЕНИЯ
из беседы со следователем
Творение выше творца,
И мир совершеннее бога…
Ф. С.
– Обобщив материалы дела, можно с уверенностью сказать, что имел место несчастный случай. Водитель не справился с управлением, и автомобиль вылетел в кювет. Печальные последствия вам известны… Автомобиль перед выездом осматривался, никаких неисправностей отмечено не было. Никаких встречных или попутных автомобилей поблизости от места происшествия камеры видеонаблюдения не зафиксировали… Так что оно никак не спровоцировано дорожной ситуацией. Скорость не превышалась. В крови водителя следы алкоголя и наркотических веществ не обнаружены. С чем мог быть связан данный инцидент?.. С нарушением должного распорядка труда и отдыха. Не секрет, что многие водители готовы работать сверхурочно, чтобы заработать как можно больше. И к чему это приводит? К переутомлению, утрате концентрации внимания, замедлению реакции… И за рулём оказывается потенциальный убийца. А работодатель, как правило, закрывает на это глаза. Потому как это и его деньги… Есть некоторые основания предположить, что в нашем случае дело обстояло именно так. Проще говоря, людей погубила страсть к наживе… К сожалению, нынче это явление нередкое. В связи с изложенным выше на предприятии уже проводится соответствующая проверка. По её результатам будут приняты меры, способствующие существенному повышению уровня безопасности движения.
– Спасибо за разъяснения. Всё стало на свои места… Такое не должно повториться.
– Всё исчерпаемо. И дно ближе, чем кажется… Нужно об этом помнить. Как и о правилах дорожного движения, и о других законодательных актах… А мы в свою очередь обещаем использовать инновационные подходы, разрушать изжившие себя стереотипы, ориентироваться на принципиально иные алгоритмы управления… Совсем скоро это будет абсолютно другая система. Надеюсь, мои слова будут услышаны. Всё, действительно, должно стать на свои законные места. И не за горами время, когда наша работа будет вызывать не заведомую ухмылку неприязни, а долгожданную улыбку благодарности…
В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где-то давно…
Все мы ещё не родились.
2019