Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2020
БИТВА ПРИ СЕНТ-ОЛБАНС
Внушительное состояние, путем интриг и вымогательств накопленное в бытность вице-губернатором, позволяло старине Аристарху вмешиваться в крупные исторические события, не считаясь ни с какой академической хронологией и руководствуясь исключительно сиюминутными капризами.
– Лишь коварный маневр графа Уорика позволил Йоркам победить при Сент-Олбанс,– заявил он за завтраком в Пари-Мариотт, возбужденно потрясая коллекционным томиком Шекспира.– Я подробно изучил план сражения и теперь знаю, как все исправить… Ты слышишь? Брось к черту свой бекон и иди сюда!
На столе у него были расстелены старинные карты, испещренные неряшливыми пометками, замысловатыми стрелками и флажками, которые, судя по всему, иллюстрировали батальную сцену. Вот зачем он вчера провел полдня в исторической библиотеке.
– Гляди, тут аббатство, а здесь три дороги, по которым двигались войска Ричарда. Если бы граф Уорик не прошел сады на Шропшир-Лейн и не ворвался на площадь, где несчастного Генриха VI окружала лишь горстка преданных рыцарей, все сложилось бы иначе для Ланкастеров! Именно в этом месте мы его и остановим!
– В каком смысле? – спросил я, прекратив жевать и испуганно стиснув в руке салфетку.
– В самом прямом! Между прочим, пока пьешь кофе, зайди на сайт Eurostar и закажи нам билеты до Кале! Там мы захватим двести арбалетчиков из Фландрии, которых я нанял ночью через Национальное агентство по трудоустройству с помощью моего кипрского оффшора. Это настоящие головорезы, ветераны битвы при Форминьи, и они, конечно, ни слова не понимают ни по-английски, ни по-французски, но не переживай, в заявке я указал «сезонные работы, требуется переводчик»! Мы погрузим наше войско в поезд, пересечем Ла-Манш по туннелю и высадимся на английском побережье, откуда быстрым маршем доберемся до Дартфорда, затем до Хатфилда – и вот мы уже в Сент-Олбанс. Автобусы будут ждать нас в Дувре, таким образом мы минуем пересадку в Лондоне, где такой шопоголик, как ты, конечно не удержится, чтобы потратить весь вечер, выбирая себе галстук на Оксфорд-Стрит!
– Это я шопоголик?!
– Ну не я же…– невинно отмахнулся от меня Аристарх. – Брось дуться! Как видишь, я все предусмотрел и еще до завтрака успел многое сделать! Главное, я отправил письмо герцогу Сомерсету и получил ответ, в котором мне обещают титул графа Уэстморленда, если, конечно, король сможет отнять его у Невиллов! Все вместе займет полдня, и мы успеем вступить в битву на стороне Генриха, да хранит его Господь. Точнее…
– Точнее…– повторил я, предчувствуя недоброе.
– Точнее, именно ты возглавишь наш авангард на баррикадах, которые преградят дорогу Уорику. Я же затаюсь в резерве, выжду нужный час и ударю ему во фланг из засады. Я опрокину его воинов на колонны графа Солсбери и таким образом смешаю ряды наступающих. Мы с герцогом Сомерсетом повернем реку истории и навсегда изменим судьбы Англии!
– А-а… – открыл я было рот, но не успел и слова сказать, как был подхвачен смерчем его всесокрушающего энтузиазма. Смутно помню лишь исполинские арки фасада Гар-дю-Нор и чугунные колонны, воздетые к стеклянной крыше над платформами, пассажирскую суету, сырой и соленый воздух Кале и новую толчею, в которой мы едва друг друга не потеряли. Затем какие-то грузовые вагоны на запасных путях и вдруг, после странного полусонного замешательства – длинные разноцветные автобусы, празднично украшенные флагами с белым танцующим жеребцом, гамбургер, недоеденный в арендованной «Тесле», низкое и сырое небо Кентербери и стада атлантических облаков, обгоняющие нас в своем странствии на север. Задумавшись о том, как они прольются долгими весенними дождями в Кембридже и Суффолке, я едва не свернул вслед за их фронтом, но Аристарх, будто заранее угадав мое настроение, властно положил руку на баранку и направил нашу кавалькаду по М25, в объезд Большого Лондона. Так, в точности с его планом, мы оказались вначале в Эссексе, затем в Хартфордшире, в Сент-Олбанс, где 22 мая 1455 года уже стояли войска Сомерсета и сам король Генрих VI, на короткое время очнувшийся от своего мучительного безумия. Приметив еще не занятую другими рыцарями харчевню, старина Аристарх выгнал из нее простых горожан, раздавая направо и налево тумаки и затрещины. Перед дверьми он развернул свое знамя и отсюда взялся руководить нашим отрядом, который оставил на улицах этого маленького городка. Большую часть его он, как и задумал, сразу отправил в засаду. На военном поприще мой приятель и сам не знал покоя, и никому из окружающих его не давал. Пока его гонцы кубарем вылетали за двери с депешами к Сомерсету и Клиффорду, пара английских пажей, похожих на тропических попугаев, наряжала нас в роскошные доспехи, инкрустированные золотом и серебром и доставленные FedEx прямиком из Милана.
– …причем тут я?! – удалось мне наконец договорить, когда кольчужная пелерина со зловещим звоном упала мне на железные плечи. Отпихнув пажа с громадным шлемом, напоминавшим птичью голову, я, скрипя латами, повернулся к Аристарху. – С чего ты вообще взял, что я могу задержать Уорика?! И кстати… эти твои фламандские арбалетчики! Что за выдумки?! Я в жизни никем не командовал, кроме тихих клерков в министерстве финансов!
– Это почти одно и то же, – беззаботно ответил Аристарх, в восторге стуча себя по червонному нагруднику серебряной перчаткой и разбрасывая вокруг своего громадного металлического тела снопы новогодних искр. – Je suis sure que ce n’est rien![1] Чего ты боишься? Это же обычное чумазое отребье из-под Брюгге и Гента, а не сарацины какие-нибудь. Отвесь им пару подзатыльников да накричи как следует по-господски, и они станут послушными, как овечки!
– Но как я буду сражаться?!
– Главное, почаще размахивай клинком и корчи такие вот примерно физиономии, остальное за тебя сделают солдаты, на то они и явились на свет из грязной холопьей утробы, как какие-нибудь клопы или мыши. Эй, хозяйка, не прячься под столом, а лучше неси-ка нам молочного поросенка и тот пузатый бочонок анжуйского, что я видел у тебя в погребе!
– Сэр, я бедная вдова из Истчипа, нигде не находящая защиты, а ваши люди разорили мой дом, – отозвалась женщина. – Вы уже съели и выпили все мои запасы, и не заплатили ни шиллинга!
– Вот еще невидаль! – захохотал Аристарх. – Мы здесь, чтобы защитить бедного короля Гарри, и ты должна быть довольна, что кормишь нас даром! Я новый лорд Уэстморленд, заступник престола, а это моя свита!
– Богомерзкие французские разбойники – вот вы кто, сэр! Не зря я голосовала за Brexit!
– Поверьте, сударыня, мы не такие, – я поспешно взял хозяйку за руку и тайком вложил в нее свою кредитную карту. – Здесь, наверное, хватит покрыть ваши убытки.
– Благослови вас бог, сэр, – мрачно процедила наша хозяйка. – Но, как оно кончится, я все равно пойду к констеблю в Хартфорд и нажалуюсь ему на вашего друга. Может, он и важная птица, раз наш слабоумный король позволяет ему безобразничать, но пусть казна мне заплатит, что следует. Да, сэр! Тут вам старая добрая Англия, а не Франция, где, как говорят, знать не ставит простого человека и в полпенни.
– Брысь! – топнул на нее громадной ногой Аристарх, так что пол затрясся, и поманил меня. – Дай-ка, я сам препоясаю тебя мечом. Вот так, видишь, какой ты у меня герой… Чу! Слышу, воют трубы и грохочут барабаны! Чертовы йоркисты уже показались! Теперь ступай и построй наших бравых молодцов поперек Шропшир-Лейн, да поплотнее, чтобы граф Уорик издалека разглядел их свирепые фламандские рожи!
С этими словами он расцеловал меня в обе щеки и, что меня особенно насторожило, в лоб.
Если вы никогда не видели вблизи средневековых солдат, то нечего и объяснять, насколько подобное зрелище способно деморализовать безобидного чиновника, которого послали ими командовать. Одного взгляда на их грубую кожу, напоминавшую закопченную шкуру, на эти ухмылки, щерящиеся сгнившими зубами, и на похожие на заводские болты пальцы, которыми они сжимали свои арбалеты, одного, повторяю, взгляда хватило мне, чтобы зашататься на месте, едва не свалившись в обморок. Но пара пажей бросилась из дверей харчевни и бережно поддержала меня с обеих сторон. Тут же рядом явился некто смуглый, в тюрбане и зеркальных очках, с планшетом в руках. Осторожно скосив глаза, я увидел на экране открытую страничку Google Translator и догадался, что это переводчик, присланный рекрутинговым агентством в одном автобусе с наемниками.
– Друзья мои, – сипло сказал я фламандским арбалетчикам, избегая, однако, смотреть им в глаза. – Сердечно рад нашему знакомству и надеюсь, что мы дружно сработаемся, выполняя исторически важное задание, поставленное перед нашим коллективом. Ваш бодрый, деловой вид, ваши приветливые улыбки внушают мне уверенность, что здоровый командный дух, свободная инициатива и открытый демократизм в управлении помогут нам стать не просто административной единицей, а настоящей семьей. Итак, в путь!
Арбалетчики мои молчали, поплевывая на землю. Потоптавшись в отчаянии, я поднял руку в стальной рукавице, сжал ее в слабый кулак и жалко улыбнулся в сторону распахнутых ворот.
– Клянусь Архангелом Михаилом, что за сброд! – завопил переводчик, который, казалось, только этого и ждал, и к тому же таким сатанинским голосом, что я слегка присел в своих громоздких латах. – Жалкие отбросы и висельники! Не знаю, из какой смердящей фламандской деревни вы явились, но вы так же похожи на солдат, как двухлетний баран верхом на свинье! Хорошо, если каждый десятый успеет натянуть арбалет, прежде чем у вас в брюхе окажется по два вершка английской стали! К счастью, отсюда вы отправитесь прямиком в преисподнюю, где вам самое место! Но вначале вот этой самой рукой я выколочу из вас по выстрелу и, ручаюсь Святым Духом, если только они не попадут в цель, я повешу вас без исповеди вон на тех воротах прежде, чем в них покажутся проклятые йоркисты!
– Is that Flemish exactly?[2]– шепотом спросил я пажа слева.
– I’m not one to judge, sir, –также шепотом ответил мальчик,– But it seems they understand perfectly what your man has told them[3].
И действительно, в рядах воинов стало заметно веселое оживление, издевательский прищур на их лицах сменился уважительными гримасами, и они принялись прилежно строиться в шеренгу с такой поспешностью, словно уже стояли в очереди за своими чеками.
– Вперед, ребята! На Шропшир-Лейн, где, я верю, нас ждет победа! – приободрился и я, с грохотом карабкаясь на смирную лошадку с помощью чьих-то дюжих, но заботливых рук. – Фландрия и Ланкастер!
– Веселей шевели окороками, ублюдки! – дружески подхватил переводчик, не отступая от меня ни на шаг. – На ту зловонную улочку, черт-знает-как-она-там-называется, где вам всем наверняка выпустят кишки! Содом и Гоморра!
Мы вышли на Шропшир-Лейн, будто гусыня со своими гусятами. Не прошло и полчаса, как под напевную ругань воины соорудили ненадежную баррикаду из обломков изгороди и нескольких крестьянских телег – и вовремя, поскольку шагах в пятидесяти показался вражеский отряд с развернутыми вымпелами. Войско возглавляли три нарядных рыцаря, судя по энергичным жестам, воодушевлявших своих подчиненных в такой же задушевной манере.
– Приготовьтесь, товарищи! – воскликнул я и опустил на лицо забрало. – Враг приближается!
– А ну, не ленись, псы продажные, натягивай тетивы! – почти синхронно заорал переводчик. – Вот и ваша смерть наконец показала свой костлявый нос!
– Gorgeous sir! –окликнул меня кто-то у самого седла. – My lord of Westmoreland sends you this red rose for you pin it onto your breastplate as a sign of fidelity to House of Lancaster![4]
Это был тот самый мальчик-паж, с которым мы перешептывались у харчевни. Он действительно протягивал мне алую розу, качающуюся на длинном колючем стебле.
–You’ve to get out of here! –завопил я, чувствуя в животе неприятную пустоту. – Run away now and shelter yourself somewhere in Abbey! This is no place for children![5]
– Oh no, sir! I’ll stay with you and win the knightly spurs under your glorious banner![6]
Этого только не хватало! Пока я лихорадочно подыскивал в уме какую-нибудь особенно убедительную педагогическую тираду, на нашу кучу досок посыпались вражеские стрелы. Одна из них вонзилась в тележное дышло прямо перед моим носом, а другая с отвратительным треском ударила меня в нагрудник, в то самое место, где старина Аристарх, вероятно, рассчитывал видеть приколотый цветок. Мой переводчик оказался рядом и, взмахнув планшетом, поймал третью стрелу, расщепившую дешевый индонезийский корпус пополам.
– Мамочки! – пискнул я переводчику. – Ради бога, уведите отсюда ребенка! И меня!
– Стоять насмерть! – перевел он невозмутимо, швырнув в грязь планшет и извлекая откуда-то изогнутый меч с сингапурским клеймом. – Клянусь Вельзевулом, мы все отправимся прямиком в ад!
С отборной фламандской матерщиной арбалетчики сдвинули свои башенные щиты и, прикрываясь ими, принялись отстреливаться. Я с трудом старался рассмотреть хоть что-нибудь сквозь шлем, но, судя по торжествующим воплям, доносившимся до меня со всех сторон, первую атаку графа Уорика мы кое-как отбили.
– Draw your sword, gorgeous sir! – крикнул паж, тряся мое стремя. – They’re going to back again![7]
Подчиняясь ему и ерзая в неудобном седле, как в мышеловке, я вытянул из ножен меч и замахал им над шлемом, срезав собственный плюмаж и едва не свалившись с лошади.
– Помощь близко, друзья! Сейчас лорд Уэстморленд ударит им во фланг!
– Не ждите никакой пощады, погребные крысы! – раздался откуда-то сбоку добросовестный перевод. – Мы в ловушке!
Второе наступление йоркистов оказалось куда решительнее первого. Под пение труб они сломали часть нашей баррикады и вступили с нами в рукопашную. Фламандцы орудовали своими арбалетами, точно дубинами, опрокидывая врага назад, на Шропшир-Лейн, но и сами падали один за другим. Вдруг, расшвыряв доски, прямо на меня выкатилась лошадиная морда, вся в крови и пене, а следом за ней – рыцарская голова, похожая на чугунную печку, и перчатка, охватившая рукоять чудовищной булавы. Эта булава взлетела и опустилась, как молот, вколотив меня в седло. Не знаю, каким образом я ухитрился в нем удержаться, закрывшись щитом и вслепую тыча во все стороны непослушным клинком, но, как ни странно, какие-то из моих выпадов достигли цели, потому что нападавший драматически закричал и свалился с коня прямо под ноги пажу.
– Yield yourself, sir! – сказал мальчик со сказочным спокойствием, опускаясь возле рыцаря на одно колено и приставив к горловине его шлема острие кинжала. – For my chivalrous master gives you life![8]
– I yield me, sir, to your benevolent mercy[9], – печально прогудел рыцарь из-под забрала и выпустил из рук свою страшную булаву.
Но в остальном вокруг нас все нарастал и сгущался хаос. В нем смешались всплески света, отраженные металлом, смазанные мельканием пятна чьих-то лиц и рук, звон и грохот ударов, которыми обменивались друг с другом люди, их стоны, брань и последние молитвы к Спасителю. Такова была битва на Шропшир-Лейн, если смотреть на нее изнутри. В несколько мгновений от баррикады не осталось ни щепки, еще живых фламандцев смело потоком вражеских тел, моя лошадь оступилась и выбросила, наконец, меня из седла, а едва я встал на ноги, опираясь на мальчика, как мне на руки, словно в дурной пьесе, рухнул переводчик, с ног до головы залитый кровью.
– Врача! – позвал я зачем-то, хотя широкая дыра в его груди красноречиво говорила сама за себя.
– Пожа… – прохрипел переводчик, скользкой от крови рукой пытаясь поймать мою. – Пожалуйста…
– Что? – зарыдал я.
– Пожалуйста, оцените качество обслуживания на нашей фидбэк-страни…
Не договорив, он уронил голову мне на ладонь – храбрый маленький человек в смешном тюрбане, до последнего верный своему долгу.
– Где эта скотина Аристарх?! – выпрямился я с почти невесомым телом в руках. Но мы стояли посреди постепенно затихающей битвы, которая скоро рассыпалась на отдельные обреченные стычки и затихла. Уорик победил, его солдаты рвались в Сент-Олбанс, не обращая на нас внимания…
Спустя час город и аббатство были в руках нападавших. Измазанный слезами и штукатуркой, как демон из преисподней, вцепившись в плечо пажа и хромая, я приблизился к нашей харчевне. Разумеется, знамени с тремя латными рукавицами в лазурном поле, графского герба Уэстморленда, присвоенного стариной Аристархом, уже не было. Вместо него на копье развевался какой-то чужой флаг, с золотым шевроном и тремя львиными головами. Однако, подойдя ближе, я увидел охраняющего копье фламандца из нашего резерва, вооруженного арбалетом. Он стоял подбоченившись, будто на параде. Другие наемники, как ни в чем не бывало, юркали по вдовьему двору, таща отовсюду гусей и поросят, пропоротые мечами мешки с какой-то снедью и прочую военную добычу.
– Что все это значит?! – схватил я одного за куртку. –Отвечай, висельник, почему вы не пришли на помощь, не то сейчас вышибу тебе остатки зубов!
– Ваша милость! – вскричал этот солдат. – Клянусь Пречистой Девой, лорд Эгремонт велел нам сидеть здесь, пока его светлость граф Уорик не возьмет этот городишко, а затем мы вместе ударили в тыл предателю и узурпатору Сомерсету.
– Лорд Эгремонт?!
– Он самый, ваша милость, ваш друг и наш полководец!
– Аристарх?! За кого же мы стояли? – растерянно спросил я.
– Ваша милость, утром мы стояли за Ланкастер, – отпихнул меня арбалетчик,– а к полудню уже за Йорк! Это ведь Война Роз! Вопиющая летопись взаимных предательств и удручающее свидетельство цинизма и вероломства английской аристократии! А теперь, прошу меня простить, я должен запостить это сэлфи в Инстаграм Джорджа Мартина, пока мы снова не поменяли знамена!
– Ну вот, опять ты дуешься! – сразу же набросился на меня старина Аристарх, отрывая от своего молочного поросенка целые ломти жемчужными, крепкими клыками.– Садись-ка рядом и подкрепись. Тебе нужно научиться снимать стресс, знаешь ли. Я все понимаю, у тебя был тяжелый день, но пока ты героически сдерживал Уорика на баррикадах, я многое успел сделать! Главное, я обменялся с ним письмами, пообещав свой меч и получив в обмен титул графа Эргемонта, если, конечно, Лорд-Протектор сможет отнять его у Перси. Подумай сам, ведь это дает мне пэрство! Никакие дзюдоисты из Ленинградской филармонии о таком даже мечтать не смеют, даром что застроили особняками Кенсингтон и Челси… Кстати, почему у тебя на нагруднике до сих пор красная роза? Разве мой второй паж, с белой, тебя не встретил?
– Ну и свинья же ты!
– Все понимаю! Все! – воздел свои медвежьи, измазанные в ароматном жиру и украшенные дорогими перстнями ладони Аристарх. – Чувство справедливости сжимает в тисках твою мужественную грудь! Кровь павших стучит в твое благородное сердце! Но ты прекрасно знаешь, я всегда был за историческую правду, и никаким предательским силам не повернуть ее реки вспять! Мы с графом Уориком удержим Англию на ее подлинной, высокой стезе. Поэтому довольно строить такую кислую мину. Эй, хозяйка! Неси-ка нам гусиную печень и тот пузатый бочонок бургундского, что я приметил у тебя на чердаке! А раз нынче я стал еще богаче и еще могущественнее, проси, сердечный друг, у меня все, что хочешь!
– Рыцарские шпоры этому мальчику, – сказал я с безнадежной усталостью. – И пароль от вайфай. Я должен оставить отзыв.
ИМПРЕССИОНИЗМ
– Неловко как-то получилось, – признался старина Аристарх, сквозь сильную лупу разглядывая распростертое на ковре тело натурщицы. – Croyez moi[10], у меня вовсе не было таких намерений.
– Еще бы! – откликнулся я и выглянул из-за спинки кресла. – Я ведь предупреждал тебя, что с твоей мускулатурой и темпераментом увлекаться импрессионизмом слишком рискованно. И вообще, этот новый македонский стиль – с двумя малярными кистями в руках – он… чрезмерно импульсивен, si tu le veux[11]. Кое-кто даже говорит, что в твоих картинах нет ничего, кроме кузнечных ударов по холсту, тем более бессмысленных, что в порыве вдохновения ты часто забываешь взять краску.
– Кто так говорит?! – зарычал старина Аристарх.
– Да хоть бы Серюзье! И, кстати, что теперь делать? Это ведь была его натурщица, он точно будет ее искать. Хотя, может быть, все обойдется? Не хотелось бы провести остаток дней в Консьержи, пусть даже в твоей компании. Знаешь что… лучше поищи зеркальце и проверь, дышит ли она.
– Нет времени на удовлетворение твоего криминалистического любопытства. Дышит или не дышит, давай завернем ее в гардину, возьмем на плечи и отнесем в Латинский квартал. Я знаю одно кафе на бульваре Сен-Мишель, где она любила выпивать по утрам рюмку ликера. Усадим ее незаметно за столик. Хватайся за ноги…
– А если нас остановят жандармы?
– Вздор. Еще слишком рано. Мы пойдем вдоль набережной, как будто выбирая место для зарисовок собора. Теперь каждый дурак рисует собор по утрам! Самое большее – встретим несколько сонных букинистов… Что ты копаешься?!
– Ее нужно одеть, – неуверенно ответил я. – Будет подозрительно, если мы оставим ее в кафе голой.
– Не отвлекайся на эту академическую детализацию! Я должен как можно скорее вернуться в студию и закончить картину, пока помню, что хотел изобразить.
Я подобрал с ковра обрывок холста, пробитый револьверной пулей.
– Не понимаю, зачем тебе вообще была нужна натурщица, если ты писал натюрморт с этого пошлого блюда с гранатами?
– Вначале это был портрет купальщицы в тазу, – огрызнулся Аристарх, взваливая сверток мне на плечо. – Знаешь, такой оммаж Дега… Хватит стонать, как несмазанное колесо! Тебе надо тренироваться, mon gentil[12]. Она весит, как перышко, а у тебя, гляди – уже ноги разъезжаются! Хм-м, о чем я говорил?
– Дега, – прокряхтел я.
– Да, Дега! Довольно мирная картина, даже меланхоличная… Но в какой-то момент я отвел глаза и заметил тускло-золотое пятно света на боку граната, который ты не доел. Вдруг оно вспыхнуло, как нефтяной факел в сирийском репортаже CNN – я мгновенно передумал! Фонтан пикселей, мне даже захотелось развести его пальцами, чтобы увеличить! Не понимаю, почему ты так скептически смотришь… Разве у тебя самого так не бывало? Натурщица загораживала мне перспективу, и я попытался отодвинуть ее кистью. Вот и все, подумаешь какая драма!
– Мне тоже досталось, между прочим, – пожаловался я. – Хорошо, что кресло было рядом. Ты должен предупреждать, когда экспериментируешь с жанрами.
– Вот еще! В этом ведь вся прелесть импрессионизма! Уже светает…– выглянул он в окно. – Пожалуй, я надену эту венецианскую полумаску.
– А я?
Без слов Аристарх отвернул угол гардины, и тот упал мне на шею, закрыв пол-лица.
Спустившись на лифте в холл, мы миновали консьержа и пошли в сумерках, в полосатых утренних тенях. Аристарх шагал впереди, энергично и широко, как землемер или ассирийский бог, направляясь к мосту. Оттуда доносился вязкий запах Сены. Мой приятель был все в том же вечернем фраке, в котором я накануне встретил его в опере, лишь распущенный галстук небрежно вился по обе стороны его каменного подбородка. Что-то в его облике, возможно, полумаска, напоминало о Бэтмене. Белый шелк манишки, кое-где измазанный краской, мерцал сам собой, будто перламутр. Я плелся позади, сгибаясь в три погибели под тяжестью завернутой в гардину натурщицы. В этом было столько парижской готики, что хотелось курить.
– Понеси ее немного сам, – захныкал я вскоре.
– Замолчи! Ты мешаешь мне сосредоточиться! И вообще, будь мужчиной! Видишь, что я говорил: на набережной почти ни души? Приободрись и иди ровнее, а то уронишь ее за парапет… О, как кстати!
Аристарх остановился у железного киоска, который в эту самую минуту отпирал старый букинист, и даже помог тому откинуть громоздкую крышку. Я обливался холодным потом, отворачивая от них лицо.
– Mille mercis, monsieur![13]
– Je vous en prie![14] Рановато для торговли, нет? – задумчиво спросил Аристарх, изучая книги на прилавке. – Что это у вас здесь? Альбом карикатур? Позвольте полистать… Жилль и Домье! Отличная подборка!
– О, прекрасные гравюры, мсье! Вы, разумеется, найдете издание слегка поздноватым – видите, начало 20-х? Зато оцените состояние красок! А как шумят страницы! Ни с чем не сравнить! Прислушайтесь!
– Я беру ее, – решил Аристрах, взвешивая в руке тяжелый альбом.
– Позвольте спросить, – прищурился старикашка, потирая руки в вязаных перчатках. – Что это у вашего приятеля на плече? Там, в свертке?
– Это женщина, – лаконично ответил Аристарх. – Удачного дня, мсье! Но она не продается.
Едва мы отошли от киоска, я прошипел:
– Где, наконец, это твое кафе?
– Да вон оно! Столики уже расставлены, поспешим!
Кое-как я доковылял со своей ношей до ближайшего столика и свалил сверток в соломенное кресло. Старина Аристарх немедленно вооружился пепельницей и неистово застучал ей о решетку, подзывая кельнера.
– Что ты делаешь? – в ужасе дернул я его за рукав. – Нас заметят!
– Silence![15]
К нам подошел, вытирая руки о передник, человек. Он с большим подозрением осмотрел кресло и натурщицу в нем:
– Que puis-je faire pour vous, messieurs?[16]
– Кое-что можете. Принесите утреннюю газету, яичницу, круассаны и кофе. И ликер для мадемуазель.
– Мне кажется, – прищурился кельнер, совсем как букинист, –она в обмороке.
– Говоря о даме, в такой ранний час трудно судить наверняка, – туманно заметил Аристарх, прикуривая от спички, зажженной кельнером. – Поэтому поторопитесь. Нам с другом тоже любопытно.
– Мне кажется, я ее знаю. Почему она без одежды, мсье?
– Это моя натурщица, – пожал плечами Аристарх. – Для натурщицы вполне естественно быть без одежды, не так ли?
– Ваша натурщица? Тысяча извинений, но позвольте узнать, кто вы сами? Эта маска…
– Черт возьми вас совсем! Не для того ли люди носят маски, чтобы оставаться неузнанными? Впрочем, если вы настаиваете, моя фамилия Серюзье, – раздраженно представился мой приятель. – Надеюсь, она еще говорит о чем-то в Латинском квартале?! Мы получим свой завтрак или нет? Мы спешим!
– Господи! Зачем нам здесь завтракать? – прошептал я, глядя в спину уходящему кельнеру. – Он вызовет полицию!
– Не раньше чем мы расплатимся, – сказал Аристарх и демонически осклабился. – Так что мы успеем вернуться в Пари Мариотт, как ни в чем не бывало! Зато это отобьет у всяких проходимцев охоту критиковать мою новую манеру живописи.
– Merde! Ou jesuis?[17]– простонала из своего кресла натурщица, поднимая к лицу слабо дрожащую ладонь и оглядываясь вокруг.
– Проклятье! – воскликнул Аристарх. – Весь план насмарку! Скорее, пока она не поняла, что к чему!
– Что скорее?!
– Дай сюда альбом!
Я протянул ему тяжелый том, купленный только что на набережной.
Аристарх взялся за него обеими руками, воздел над головой, на манер Моисеевых таблиц, и с глухим бумажным шумом опустил на женскую голову.
Первый колокол Нотр Дам ударил к утренней мессе. Латинский квартал просыпался. Глядя на Аристарха и натурщицу, дерущихся, как ревнивые львы, я вздохнул и подпер кулаком щеку, мечтая о кофе.
АМОНТИЛЬЯДО
Однажды старина Аристарх, прогнав сонного слугу, сам спустился в погреб и вернулся оттуда с бутылкой амонтильядо. Стекло было в пыли, так что он вытер его манжетой, повернув к лампе.
– Знаешь, что это за херес?
– Не имею представления.
– Мой ровесник! В Кадисе у одного скряги-коллекционера я купил таких две дюжины бутылок и теперь выпиваю каждый год ровно по одной. Но иногда, – нахмурился Аристарх, – я выпиваю по две или даже по три. Вот как сегодня.
– Сегодня как будто не твой день рождения?
– А я выпиваю его, когда хочу! Вдобавок я загадал, что умру с последней бутылкой в руках.
– Не говори мне, что это она, – испугался я, хорошо зная своего приятеля.
– Вздор, там осталось еще пять или семь, я точно не считал. К тому же, если подумать, запас всегда можно пополнить. То, что я мирюсь с логикой неизбежности, не означает, что я одновременно склоняюсь и перед ее арифметикой.
– Ей-богу, мне как-то неловко слушать тебя, – пожаловался я. – Что за прихоть рассуждать о подобных вещах и поминать смерть? По-моему, стоит прославлять жизнь, пока мы молоды и неплохо в ней устроены. Взгляни хоть на себя! Никогда ты не пятнал своих рук ни подлым трудом, ни торговлей и отбирал все, до чего мог дотянуться за так, не ожидая взамен никакой награды. Тебе едва перевалило за тридцать, а ты уже бросил службу, благодаря удачно награбленному в прежней должности. Конечно, тебе пришлось поразбойничать в своем департаменте, и бог знает сколько трудящихся ты оставил без крова, но зато душа твоя была спасительно рано избавлена от медленного яда чиновничьей жизни. Не всякому ведь так везет! Иной вцепится во власть – не оттащишь, а ты к ней рассудительно равнодушен. Происходя из хорошего дома, ты искушен в пяти искусствах, княжески воспитан и par ailleurs[18] дивно хорош собой. Двери любых салонов для тебя открыты, какие захочешь мужчины и женщины легко обратятся в мишень для твоих чувственных забав. Наконец, уважаемая в Европе страна продала тебе свое подданство, поэтому нет такого заморского посольства, где тебе пришлось бы клянчить визу, как какому-нибудь охотнорядскому жулику. Ты изъездил все континенты и всюду благоговейно прикоснулся к сокровищницам человеческого гения, несказанно возвысив свой ум. Воздай же хвалу Кумачовому Небу и пей эту чашу удовольствий, ни с кем ее не деля!
С этими словами я вручил ему бокал, пронизанный безмятежным топазовым светом.
– Все это так, – кивнул Аристарх, вглядываясь в стекло. – Но что происходит со вкусом уже открытого вина? Вначале букет на короткий миг вспыхивает, симфонически соединяясь с воздухом и настроением, как сейчас. Не столько ты, сколько он пробует тебя. Клянусь, это как даосский брак между небом и землей! Он наполнен чем-то столь жадно уникальным, хруп коновым, что кажется – нигде и никогда не повторится вкус именно этого глотка, и он теперь всегда будет окружен памятью, как броней от времени. Словом, взмолись тут же, как Фауст: «Verweile doch! Du bist so schon!»[19] Что это, если не первый вопль младенца, проникшего на свет из темного чрева? Не станешь спорить?
– Не-а.
– Однако затем он увядает и тем скорее, чем дольше откупорена бутылка. Оказывается, вокруг верещит слишком много младенцев – только что родившихся и вполне пожилых – и всяк норовит о своем. Так и этот голос– рассеивается и гаснет в общем гвалте… В одной книге написано, будто наша Вселенная все время расширяется, как надутый мячик. Слышал ты об этом? Звездочеты вычислили, что целые галактики убегают друг от друга со страшной скоростью, быстрее звука, быстрее, чем мы можем представить. Все мировое вещество и сами атомы!
– Так что же? – подпер я щеку ладонью.
– А то, что и мы с тобой, и каждая другая живая тварь тоже уносится черт знает куда каждую секунду. Однажды ты меня позовешь, а я окажусь так далеко, что не услышу. И наоборот. И так со всеми нами, брат-кровопийца. Со всеми нами…
– Какой вздор, – рассмеялся я. – Если бы это работало подобным образом, мы давным-давно барахтались бы в пустоте, беззвучно крича во все стороны.
– А разве не именно это с нами и происходит? – пристально посмотрел на меня Аристарх. – Разве сам ты не замечаешь ничего похожего время от времени? Признайся честно. Или мы не плывем, подобно медленно тлеющим звездам, в пространстве взаимного безразличия? Или свет наших мыслей и чувств не доносится друг до друга со все большим опозданием и рассеянием? Да и эти их жалкие остатки искажаются до неузнаваемости, ведь им приходится с громадным усилием огибать астрономическую тяжесть подозрений, накопившихся в пропасти житейского опыта. Мы пленники одного желудка, циклопического брюха мироздания, вечно пухнущего от голода и никогда не сытого. Иногда я думаю, что это и есть наш общий бог. Не сама Вселенная, понимаешь, а качество ее прожорливости?
Протянув руку, я беззаботно потрепал его за плечо:
– Видишь, я рядом! Между нами отнюдь не пропасть, а всего лишь столик, открытая бутылка и пьяная болтовня.
– Кто знает, какие пространства, – бесцветным голосом откликнулся Аристарх, – пришлось пройти твоей руке, чтобы оказаться по эту сторону столика. И какой космический холод в них царит.
Я, как ужаленный, отдернул руку.
– Ага! Вот и ты почувствовал!
Не дождавшись моего ответа, Аристарх достал из кармана и положил передо мной небольшой револьвер. Затем он зажег лампу на стене, осветив старинную раму цвета тусклого ореха, очень искусной резьбы.
– Хочешь, проведем небольшой эксперимент? Вон, гляди, портрет, как считают, маркизы Дампьер, кисти Виже-Лебрен, написанный ею уже в изгнании, в Митаве, по пути в Петербург. Мне он достался почти дешево, но я терпеть не могу эту старуху. Кажется, она отовсюду сверлит меня взглядом, напоминая о гильотине. Считая с портретом, ей, поди, уже лет триста, и она давно зажилась на этом свете. Помню еще по министерству финансов – ты неплохо стреляешь. Попадешь ли с этого места ей в глаз?
– Не стану и стрелять! – оттолкнул я револьвер, однако Аристарх взял меня за руку и с силой втиснул в нее оружие:
– Стреляй, говорю тебе, не бойся! Если я прав, то пуля никогда не догонит холст, потому что мишень уносится от нас в тысячу раз быстрее.
– Что за нелепая прихоть?!
– А что тебя останавливает? – недобро усмехнулся он. – Фальшивое почтение к искусству? Искусство да служит молодости и красоте и да утешает человека в его испытаниях, в безнадежном омуте его жизни. А на этом портрете запечатлены лишь уродливая старость, декорированная шелком и кружевами. Кого это утешит? Стреляй не колеблясь!
– Не буду я стрелять в портрет.
– Так выстрели куда угодно! – рассвирепел Аристарх. – Выстрели хоть в меня, ханжа ты этакий! Стреляй сейчас же или я не знаю, что с тобой сделаю! Разорву на части!
Словно подброшенный пружиной, он вылетел из кресла, распрямившись во весь свой богатырский рост и распахнув полы пиджака. Я понял, что стрелять придется, потому что в пластике его движений наметилась та ленивая, скользящая грация, с которой Аристарх в минуту остервенения привык раздавать львиные оплеухи кому попало.
В богатом доме всегда есть куда прицелиться, и я, не слишком всматриваясь, выбрал сначала одну безделушку, затем другую, но никак не мог остановиться на чем-то одном. Вдруг мой взгляд вернулся к нашему столику с бутылкой амонтильядо. Взяв за горлышко, я отнес ее на каминную полку.
– Символический выбор, – едко похвалил меня мой приятель.
С замкнутым лицом я отступил шагов на десять-двенадцать, вскинул руку с револьвером и спустил курок. Грянуло так, что у меня сразу же болезненно зазвенело в ушах, но никакого чуда, конечно, не произошло. Стекло брызнуло алмазными искрами в углу гостиной. Драгоценный напиток выплеснулся, шипя, на угли.
– Ты доволен? – холодно поинтересовался я.
– Вполне, – утомленно ответил Аристарх. – Одного младенца ты убил.
Сам не знаю почему я уставился на портрет, до которого долетело несколько капель вина, странно ожививших тени на морщинистой щеке маркизы Дампьер.
– Пощадив бессмысленную старуху, – добавил Аристарх, вернувшись в свое кресло. – Гляди, наслаждайся результатом – она, даже с отрубленной головой, пережила и своих палачей-якобинцев,и Директорию, и Корсиканца, и Реставрацию, и все тщательно пронумерованные в энциклопедиях республики и империи. И Европейский Союз она переживет, – махнул он рукой, – и все, что бы ни пришло ему на смену, тоже, не волнуйся. Может, это и есть подлинное бессмертие? Вдобавок, таких, как мы, пройдет перед ней еще бесчисленная вереница – прилежных собирателей сокровищ, фарисействующих ценителей искусства, трепетных обманщиков самих себя. Она, как черная дыра. Как метрика Шварцшильда, бесконечная культурная тяжесть, увлекающая за собой наши взгляды. И на всех на нас она будет хищно таращиться из своей рамы, требуя, чтобы мы меняли на нее все, что жило хоть мгновение, но жило по-настоящему. Как это пожертвованное тобой вино. И чем раньше мы будем обрывать и скармливать ей эти жизни, тем дольше продлится ее век.
– Будь моя воля, – напомнил я беспомощно, – я бы вовсе не стрелял.
Мой приятель пожал плечами:
– Но ведь это я Господь Пожиратель Миров, а не ты, и вся свобода воли принадлежит мне.
– Ты не Господь, – показал я Аристарху язык. – Ты просто капризный софист, который любит пугать друзей мрачными метафорами. Тебе скучно в своей расширяющейся Вселенной, и ты хочешь, чтобы я тоже сидел внутри, как мышь в сапоге, и боялся вместе с тобой?
– Я – Господь Крепкий, – угрюмо настаивал он. – Саваоф и Адонай.
– Всемогущий?
– Несомненно!
– В нормальном, Декартовом смысле или условно онтологически, как у Фомы Аквинского?
– В Декартовом. Абсолютно и непротиворечиво!
– Тогда ты ведь не побоишься отказаться от своего всемогущества и временно вручить его кому-нибудь вроде меня? – спросил я так вкрадчиво, как только было возможно. – Поскольку это не умаляет ни одного из его свойств, включая свойство неотчуждаемой принадлежности именно тебе. Так или нет?
– Хм-м… Допустим. И что ты сделаешь, став Всевышним вместо меня? Имей в виду, – ревниво предупредил старина Аристарх, – что это невыносимая для смертного ответственность перед Космосом!
– Не знаю, – зевнул я, не сводя с него глаз. – Я существо безответственное. Может быть, я уничтожу Космос вместе с Хаосом, вернув все к Великому началу Тайцзи. А может быть и нет. Ведь вместе со всемогуществом я получу и непостижимость Моего Промысла. Хорошо-хорошо, Твоего… Но скорее всего, я просто выволоку тебя из этого унылого особняка, отвезу в Орли и впихну в самолет куда-нибудь на Кабо-Верде, где золотокожие мулатки нежатся около моря, до того изумрудного, что оно соперничает в своей самоцветной живописности с небом. Где полным-полно солнца и океанского бриза. Где всякая травинка стонет, как натянутая струна, от любви. Где сами ночи светлы от загадочного парада созвездий, который длился до нас и будет длиться после нас, благословляя всех сразу и каждого по отдельности. И где никто не поймет твоих декадентских обобщений, потому что все говорят по-португальски…
[1] Уверен, все будет в порядке! (фр.)
[2] Это точно по-фламандски? (англ.)
[3] Не возьмусь судить, сэр, но, похоже, они прекрасно понимают, что говорит им ваш человек (англ.)
[4] Великолепный сэр! Лорд Уэстморленд передал вам эту красную розу, чтобы вы прикрепили ее к своему нагруднику в знак верности Дому Ланкастера! (англ.)
[5] Тебе нужно выбираться отсюда! Беги сейчас же и укройся где-нибудь в аббатстве! Здесь детям не место! (англ.)
[6] О нет, сэр! Я останусь с вами и завоюю рыцарские шпоры под вашим славным стягом! (англ.)
[7] Обнажите свой меч, великолепный сэр! Они собираются вернуться! (англ.)
[8] Сдавайтесь, сэр! Ибо мой благородный господин дарует вам жизнь! (англ.)
[9] Сдаюсь, сэр, и вверяю себя на вашу благосклонную милость, сэр (англ.)
[10] Поверь (фр.)
[11] Если хочешь (фр.)
[12] Милый мой (фр.)
[13] Тысяча благодарностей, мсье! (фр.)
[14] Не за что! (фр.)
[15] Тишина! (англ.)
[16] Что я могу для вас сделать, господа? (фр.)
[17] Дерьмо! Где я?
[18] Кроме того (фр.)
[19] «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» (нем.)