Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2019
«Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»
«Партийная организация и партийная литература», В.И. Ленин, 13 ноября 1905 г.
«Воспоминания не исчезнут, это же не зарплата».
Эйкити Онидзука
Глава 0
Эрнест Хемингуэй
2:43 утра. Ноябрь. Температура воздуха 0 градусов.
Мне нужно было замёрзнуть, поэтому я не поленился и полуголым спустился во двор. Вы подумаете: бедняга, наверное, сбрендил! Боюсь вас разочаровать, но нет. Я, слава богу, нахожусь в здравом уме и трезвой памяти, чего не скажешь о моих соседях. Вот они все сумасшедшие, и это нормально. Вы спросите: тогда зачем в промозглую ноябрьскую ночь я вышел раздетым на улицу? Дело в том, что я пишу книгу и как раз сейчас описываю декабрьское сражение в Сталинграде. Я, по сути, никогда и нигде не мёрз по-настоящему. А мне нужно написать про холод, про тот самый жуткий физический холод, которого хватило бы на несколько Антарктид… По этой причине ледяной ветер пронизывает меня сейчас до костей. Правда, когда ты занят великим делом, непременно появляются те, кто хочет помешать. Как, например, моя соседка София, старая карга. У неё в голове, как будто, находится специальный аппарат, засекающий каждое моё движение, даже когда все вокруг спят. Ненавижу её! Несмотря на то, что она мать моего покойного друга.
– Что ты там делаешь, сынок? – спросила она меня, высунув голову из окна.
– Мёрзну, как видите.
– Зачем? А ну-ка поднимайся наверх! Ты заболеешь!
– Не волнуйтесь за меня, тётя София! Всё в порядке!
– Ты что, пьяный?
– Уверяю вас: всё в порядке. Спите, уже поздно!
– Нет, ты пьяный, я чувствую отсюда, как от тебя разит водкой.
– С таким нюхом вам нужно работать алкотестером в дорожной полиции, – сыронизировал я.
– Эй ты, слушай, не груби мне!
– Что случилось? – подал голос Самир, тоже высунувшись в окно.
– У твоего соседа белая горячка! Стоит здесь голый, я ему говорю: простудишься, поднимайся к себе, а он, дурак, противится, – объяснила она.
– Какого хера ты здесь стоишь голый? – Теперь и он начал меня допрашивать.
– Самир, ты знаешь Хемингуэя? – спросил я дрожащим от холода голосом.
– Кого? – удивился он.
– Эрнеста Хемингуэя! Писателя, который получил Нобелевскую премию.
– Нет, не знаю.
– Ты не знаешь, кто такой Хемингуэй?!
– На хера я должен его знать! Мне завтра на работу. Иди спать!
– Тётя София, а вы знаете, кто такой Хемингуэй?
– Нет, милок, не знаю. Поднимайся к себе – ты ж окоченеешь!
– Тётя София, вы столько лет живёте и ни разу не слышали про Хемингуэя?
– Ты во второй раз мне грубишь, молодой человек! А ну-ка поднимайся к себе, ты уже всех разбудил! И зачем мне знать твоего Эрнеста?
На наши голоса проснулась собака соседа Альпера, которая, как неугомонный будильник, своим лаем взбудоражила весь двор. Во всех окнах загорелся свет. Постепенно все стали выглядывать в окна. Снизу они были похожи на ожившие полотна голландских портретистов XVII века. Пронзительное любопытство пожирало их внутренности хуже любой опухоли. Они смотрели на меня с презрением, как на прокажённого. Была бы у меня возможность, я бы их всех перестрелял в ту же секунду из того самого ружья, которым Хемингуэй вышиб себе мозги.
– Иди спать, дебил! – крикнула другая моя истеричная соседка Нани. – Смотрите на него: опять нажрался и устроил концерт!
– Заткнись, сука! – крикнул я в ответ.
– Следи за языком! Я сейчас полицию вызову!
– Нет, лучше позвоните в психушку: не видите, он не в себе, – предложила старая карга.
– Эй, Нани, ты-то хоть знаешь, кто такой Эрнест Хемингуэй?
– Допустим, знаю! И что с того?
– Ну, кто же?
– Английский писатель.
– Американский!
– Какая разница! Какого чёрта ты вообще спрашиваешь про него в три часа ночи, стоя в одних трусах?
– Дело в том, что я пишу про войну и хочу, чтоб получилось, как у Хемингуэя. Передать всю картину максимально правдоподобно, во всех деталях.
– Про какую ещё войну? Иди спать!
– Хорошо иду, а что ты читала из Хемингуэя?
– Всё, я вызываю полицию!
– Давай вызывай, сука!!! Обещаю увековечить тебя в своей книге!
– Пожалуйста, иди спать, она сейчас, и вправду, вызовет полицию, тебе это надо? – Кто это сказал, я не разглядел, но почувствовал в голосе нотки сострадания.
– А вы знаете Хемингуэя?
– Нет, и знать не хочу.
– Кто-нибудь вообще знает, кто такой Хемингуэй?! – закричал я на весь двор. – Неужели никто не знает Хемингуэя? «Старик и море», «По ком звонит колокол?», «Прощай, оружие!»? Не могу поверить, что никто не знает Хемингуэя!
– Заткнись и проваливай спать!
– Мать вашу, это же Хемингуэй: его все должны знать!
В ту ночь не нашлось ни одного человека, кто бы знал американского классика. К слову, замёрзнуть тоже толком не получилось. Я был настолько зол, что аж вспотел. И ночь я провёл в КПЗ. Эта сука всё-таки вызвала полицию…
Глава 1. Дыра
Девять месяцев спустя
1
Опять пошёл снег: если не ошибаюсь, в пятый раз за этот грёбаный час. На самом деле, это даже не снег, а штукатурка. Она сыплется с потолка, благодаря стараниям какого-то солдата и моей соседки Нани. Нани – женщина с пониженной социальной ответственностью. То есть, шлюха. Солдат этот – её очередной клиент. А настоящий снег не идёт вот уже десять лет. И вообще, сейчас середина августа. Наверное, середина августа. А быть может, даже наступила осень. Всё равно, очень жарко. На улице, несмотря на пекло, собралась толпа из госслужащих и жителей этого проклятого дома. И все они кричат из-за денег даже похлеще, чем Нани. Все мы кричим, когда речь идёт о деньгах.
Я живу в доисторическом квартале, по соседству с людьми, которые считают меня алкашом. К моей поблёклой жёлтой измученной циррозом двери ведут ровно 33 ступени, квартира у меня тоже под номером 33, и лет мне 33 – ничего символического, просто так совпало. Бог почему-то любит троицу, я – нет.
Серьёзную писанину я забросил: больше не строчу о войне, о Сталинграде или о чём-то подобном. Правда, пару дней назад планировал написать нечто грандиозное о миграции и отправить на конкурс, но оставил эту затею. Почти оставил. Вместо эссе о миграции я отправил историю бедного Томми. Ради хохмы. Там я описываю метафорическую жизнь фаллоимитатора, пересекающего океан в поисках счастья. Если кому интересно, может прочитать в эпилоге.
Уже пятые сутки я не принимал душ, но не из-за того, что у меня алкоголизм, и я не могу доползти до ванны, скрючившись в судорогах пьяной агонии; и не потому что я подвержен редким психическим отклонениям вроде гидрофобии. Нет, всё гораздо проще: где-то в квартале прорвало чёртовы трубы, и никто чинить их, кажется, не собирается. В этом квартале всегда что-то ломается, как у пожилого человека, страдающего от недостатка кальция в костях.
Таких зданий в нашем городе осталось чуть больше сотни, и спасти их не в силах никакая медицина. Поэтому пару месяцев назад всеми строительными жрецами было решено превратить этот допотопный квартал то ли в многоэтажный комплекс, то ли в небоскрёб. Если честно, мне без разницы – да хоть в говно на палочке. Ей-богу! В любом случае, это послужило веской причиной принять хоть какие-то меры и возместить нам все неудобства в денежном эквиваленте или просто переселить в современные новые дома. Выбор был за нами – взять деньги и свалить или же переехать туда, где вода идёт 24 часа в сутки. Всё равно, продать квартиру в этой дыре был один шанс на миллион. Я это несколько раз испытал на своей шкуре. Так что, для всех это был своего рода джекпот, бинго, фулл хаус. А для меня – ещё и причиной сжать волю в кулак и жить дальше.
Но были и такие, кого не устраивала цена, предлагаемая за квадратный метр, и каждый день из-за этого квадратного метра во дворе у нас стоял гул и галдёж. «Место – полное говно, но это же центр города! Так что, платите больше!» – кричали они. К тому же, в нашем квартале жило много пожилых людей, которые и до туалета добирались с трудом, а тут ещё намечался переезд.
Стариков можно было понять: люди – существа, легко адаптирующиеся, и если за долгие годы они привыкли к подтекающим кранам, тараканам и общему сортиру, то это уже любовь. Да и остальных тоже можно понять: ведь лишних денег не бывает. Архитектурную значимость наше здание тоже имело, но это никого не волновало. А ведь были времена, когда квартал, построенный польским архитектором с изысканным вкусом, славился своей красотой и новизной. Здесь рождались, жили и умирали люди, здесь признавались в любви, вдребезги разбивали посуду и уходили навсегда. У этого места была своя история, сгнившая, как паркет от многолетней сырости.
2. Люди у нас обитают разные
На втором этаже живёт душевнобольной старик Элтон, но в квартале его знают, как Шоушенка. Прозвали его так за то, что он умудрился раз двадцать убежать из психиатрической больницы и раз сто убедить врачей, что вполне нормальный гражданин. В прошлом Элтон, и вправду, был адекватным и серьёзным человеком – профессором кафедры классической филологии, преподавателем латыни, древнегреческого языка и античной литературы (ещё бы он не свихнулся). А сейчас просто выкрикивает отдельные фразы на латыни, периодически мажет лицо зелёнкой и показывает всем чужакам, появляющимся у нас во дворе, свою бетонную задницу. Сотрудники строительной компании не были исключением. Почему бетонную? Потому что его часто пинают, а ему хоть бы хны. Жена Шоушенка умерла лет десять назад, а дети живут за рубежом и распоряжаются его пенсией, как им вздумается. Каждый месяц контактируют с его мозгоправом и посылают деньги ему на пропитание. Короче, переселить его сложнее, чем убить.
Будда. С третьего этажа. Настоящее имя, кажется, Бутунай. Когда появился у нас в квартале, не знаю. Чем он занимается по жизни, кроме медитаций, не знаю. Человек ли он, тоже до сих пор не знаю. Ест исключительно сырые фрукты и овощи, пьёт талую воду. Бывает, я не вижу Будду месяцами и забываю о его существовании.
Дед Маис. Живёт на первом, ветеран Второй мировой войны. Ему уже 90 c лишним лет и завлечь его современными постройками, соответствующими стандартам семь S, так же сложно, как заставить сложить оружие в 1942 году в Сталинграде. Дети такие взрослые, что аж правнуки есть.
Одинокая старушка София, тоже с первого этажа – еврейка, единственный сын которой в прошлом году попал в ужасную автоаварию. Он врезался в столб уличного освещения на скорости 180 км/час. Тело было настолько обезображено, что его опознали лишь по татуировке в виде орла на шее. Парень был хороший, просто плотно сидел на героине и обожал скорость. И теперь из всех радостей в жизни Софии осталась только эта квартира, пропитанная воспоминаниями о сыне.
Остальные недовольные всплывут по ходу пьесы. Но не путайте их с людьми, которые встанут грудью за красоту. Они просто донельзя ввинчены отвёрткой повседневности в фундамент этого дома, и им лень подниматься с любимого удобного кресла. Для некоторых вообще ничего не существует за пределами этого квартала. Они живут, словно на отдалённой планете, вращающейся вокруг настоящей реальной жизни. На планете со своими сводами законов, испражнениями и изжогой. Где нет ни Бога, ни его славной команды. И хотя по пять раз в день откуда-то доносится азан, но он бессилен по сравнению с рёвом электрических водяных насосов. А время не ждёт, оно течёт, словно быстрая река. Оно поджимает. Его невозможно остановить или повернуть вспять. И вы, наверное, осведомлены, какую роль играет время в серьёзных бизнес-кругах.
Другие жители, вроде, довольны, вопрос лишь в сроках. Как я очутился в этом паноптикуме, не смогу толком объяснить. Наверное, выбора особо и не было. Квартира досталась мне от родителей, которых уже нет. С родственниками я не общался с прошлого века. Живу как авантюрист, познавший любовь и всё остальное. Работаю, чаще всего, на свою печень. До сих пор не обзавёлся ни семьёй, ни преданной любовницей, ни банковской карточкой. Я самый свободный мужчина на белом свете, совершенно безразличный к войне в любом её проявлении, даже если речь идёт о борьбе старого и нового.
3
Врачи утверждают, что полноценный сон благоприятно влияет на моторику организма. Я с этим абсолютно согласен, но уже практически два месяца у меня не получается следовать их рекомендациям. Вся эта канитель со сносом квартала и немыслимая жара не дают мне покоя. Ложусь я позднее всех, а утро у нас начинается с криков, всплесков эмоций и безудержного лая собаки-поводыря героя карабахской войны Альпера – моего соседа из квартиры напротив, который ослеп от голодных осколков войны. С ним я сталкиваюсь нечасто и общаюсь без особого интереса: самая долгая наша беседа была о его собаке и о кино. Да, о кино! Но об этом позже. Живёт он тихо, с остальными тоже практически не общается. В этом мы с ним чем-то схожи – живём и стараемся никому не мешать. В последний раз, когда я пересекался с Альпером, я спросил, что он думает о сносе, на что он сухо ответил:
– Главное, чтоб Чаку на новом месте понравилось! – Так звали его швейцарскую овчарку со скрученным хвостом.
После нашей беседы стало ясно, что Альперу от этого переезда нет особого прока, но это вроде ещё одного приказа сверху, выполнить который для него было честью. А Чаку здесь и так не очень-то нравится, а в последние месяцы – ещё меньше. Как и мне…
4
Я резко вскочил с кровати, подбежал к окну и стал орать как бешеный, чтобы все заткнулись и катились к чертям, а особенно – эти двое в белых рубашках и чёрных брюках, красочно описывающие, как мы будем счастливы в новых квартирах. Через окно виднелся только мой голый торс, член был скрыт кирпичной кладкой и отопительной батареей, которая не работала со времён распада СССР и выполняла функцию аппендикса. Признаюсь, в последнее время я сам не свой, вспышки гнева у меня переходят все границы и принимают форму неконтролируемой агрессии.
– Да спустят они все деньги на трам-та-ра-рам! – крикнул я из окна. – Если даже выберут новую квартиру, всё равно, потом продадут и потратят всё до копейки в следующем же месяце! Лучше почините трубы, а то мы все воняем. Август на дворе, в конце концов!
Какая-то женщина крикнула: «Он алкаш, не обращайте внимания!»
Кто-то другой: «Опять набухался с утра пораньше!»
Какой-то тяжеловес из толпы пробасил: «Если ты такой умный, спустись и разгони этот балаган!»
На что я ответил, что, если у кого-нибудь есть сомнения в моём уме, то пусть поднимается: у меня здесь просторная кровать, на которой мы можем сыграть в шахматы.
Один человек из толпы всё же согласился! Не с шахматами, а с моим предложением насчёт починки труб. Это был дед Маис. Но, в целом, моя экспрессия не привела ни к чему дельному, а лишь усугубила ситуацию, разбудив профессора Шоушенка, который тут же завёлся и, как заезженная пластинка, стал повторять из окна во весь голос: «Advocatus diaboli! Advocatus diaboli! Advocatus diaboli!», показывая пальцем на молодых чиновников.
Дискуссия насчёт сноса продолжалась до тех пор, пока солнце не начало угрожать участникам тепловым ударом. За время спора я успел от злости опустошить бутылку белого вина и отрубиться. Когда я проснулся, на улице был уже вечер, и стояла тишина, пронзаемая лишь гудками автомобилей.
5
С годами я становлюсь похожим на свой квартал. Внешне выгляжу счастливым и благополучным, а внутри всё покрыто неровным асфальтом, ржавчиной и трещинами. Скитаюсь по пустыне своего «Я» без верблюда и без компаса. Местами в голову лезут слоны, мутировавшие из мух психо-зоологическим путём. Они топчутся, срут тоннами, плодятся и постепенно превращают содержимое моей черепной коробки в фауну.
Спасает лишь рисование, а если честно – пародия на рисование. Недавно, например, я решил нарисовать рассвет, но вместо этого у меня получилась какая-то чушь. Сначала всё было отлично… Море вышло просто прекрасным, не говоря уже о солнце – я подобрал для него такие цвета, что оно уже готово было со мной заговорить и выразить свой восторг… Всё шло как по маслу, пока я не решил нарисовать парусник. Я сделал всё возможное, чтобы это было похоже на корабль, но, увы, вышла какая-то недоделанная огромная рыба. Я не отчаялся. Я продолжал рисовать и подумал, что будет даже интересней, если добавить еще берег и маяк. Подправил немножко недоделанную рыбу, пририсовал ей глаза, хвост; потом принялся за берег и маяк. Берег получился нормально а вот маяк больше смахивал на фаллос. Затем я взбесился и дорисовал рыбе руки. Со стороны это выглядело так, будто она хочет обхватить члено-маяк и подняться ввысь. Сумасшедшая рыба! Понимаешь: она хочет не на сушу, а прямиком в стратосферу. Я добавил ещё пузырьки, вроде безобидные на первый взгляд, но после них картина начала кипеть. Солнце было уже не в восторге, море разбушевалось. Прямо конец света! Ей-богу! Море превратилось в уху, а солнце – в раскалённый шар. Моя рыба уже не выглядела авантюристкой – она просто хотела спасти свою задницу… Мне стало жутковато, так же, как тогда, когда я впервые увидел проклятые картины Здислава Бексински… Я закрасил всё белой краской, чисто белым цветом! Белее белой горячки! После этого мне полегчало…
6
В прошлом году я был у врача-психотерапевта по бесплатной программе. За 15 минут беседы он поставил мне диагноз «хроническая депрессия с элементами немотивированной агрессии» и прописал антидепрессанты, которые я, конечно же, заменил на интенсивное лечение алкоголем.
– Что вас мучает? – спросил меня мужчина с толстыми щеками.
– Многое, доктор.
– Подробнее, если вас это не затруднит, – попросил он холодным глухим голосом.
– Чувствую себя каким-то Детройтом.
– Кем, простите?
– Городом на севере США, в штате Мичиган.
– А почему именно этим городом? В мире столько городов!
– Я ощущаю себя таким же загрязнённым, призрачным и пустым… Настолько пустым, что пустота при встрече со мной назвала бы меня пустотой.
– А почему не Агдам или Припять? Там ведь тоже пусто и призрачно. Вам некомфортно жить в городах бывших социалистических республик? Вы хотите жить на Западе?
– Да нет, дело ни в родине, доктор. Пусть будет не Детройт, а остров Ганканджима в Японии – он тоже заброшенный и пустой.
– Но всё-таки вы предпочитаете города более развитых стран для экспликации своей личности? – продолжал он. – Простите, что пристал к вам с городами и странами. Просто многие психические переживания бывают связаны с урбоэкосистемой: люди полагают, что жизнь в Европе или в Штатах положительным образом отразится на их жизни, но это не всегда может увенчаться абсолютным счастьем.
– Я алконавт, доктор, мне всё равно, в какой стране валяться без сознания.
– Опишите своё состояние каким-либо цветом.
– Мне кажется, оно какого-то неизвестного мне доселе цвета… ну там цвета охры… я слышал, есть такой цвет, но, увы, никогда его не видел.
– Хм-мм, интересно… А на личном фронте как у вас обстоят дела?
– Все чувства на этом фронте капитулировали: ушли в запой, отрастили колючую щетину, позабавились в пьяных драках и исчезли в омуте страстей. Здесь не осталось никого и ничего, разве что пустые бутылки, пачки из-под сигарет и нетронутые засохшие фрукты. И боли не осталось, доктор, я уже привык терять самого себя – это уже стало моей стезёй. Готов и дальше терять всё подряд: любимые города, страны, в которых ещё не был, и даже целые континенты.
– Жалеете о ком-нибудь?
– Отнюдь. Даже весьма благодарен, что были люди и были чувства, которые смогли незаметно вкрасться в мои полушария, пройтись по всем внутренностям, как по бродвейским тротуарам и выскользнуть через мои подошвы.
– Вы заметили?
– Что, доктор?
– «По тротуарам Бродвея». Почему не по улице Рашида Бейбутова? Что вас смущает: размеры или местоположение этой улицы?
– Я вас не совсем понимаю, доктор.
– Вы довольны размером вашего пениса?
– Простите, чем?
– Размером ваших гениталий?
– А при чём здесь мой пенис?
– Просто, вы всегда отожествляете себя с габаритными по значению иноязычными понятиями, что вызывает подозрение в вашей сексуальной несостоятельности или в проблемах, которые сопровождают трудности с адаптацией в нынешнем социуме.
– Никогда этого не замечал.
– А я заметил, что вам неловко отвечать на столь интимные вопросы. Поэтому спрошу иначе: вы были бы счастливы с большим пенисом в Пхеньяне?
– Я буду счастлив со своим пенисом где угодно.
– Хорошо, а цель у вас есть?
– Да, есть. Хочу и дальше травить себя и жить, словно в замкнутом круге, пока кто-нибудь не расстреляет меня у стены из жалости…
Я хотел ещё рассказать про Джаннет, про то, что вся это «габаритность» и звонкость слов пылают во мне до сих пор из-за чувств к ней, но врач культурно кастрировал мои намерения.
– Простите, что перерываю: бесплатная программа подходит к концу, вы желаете продлить? – ровным голосом спросил он.
– Нет, спасибо, мне уже пора домой. Завтра на работу. Может быть, в следующий раз.
Конечно же, я соврал. Во-первых, откуда у меня деньги на бестолковые беседы, а во-вторых, если к приёму прилагался бы расслабляющий массаж, я всё равно не согласился бы…
– Мы будем вас ждать, не забудьте рецепт!
Это был мой первый и последний поход к психотерапевту.
7
Если б не голод, я, наверно, никогда не выходил бы из дома. Да и очень скудный бюджет – всего четыре маната с копейками – не вдохновлял на прогулку по магазинам, где я буду просто любоваться на себя в отражениях витрин. Я зашёл в знакомую лавку и отоварился в долг. Продавец лишь спросил, когда я смогу рассчитаться, на что я соврал, что завтра. Ненавижу завтра. Не знаю, отмечали это уже или нет, но, мне кажется, что прошлое намного ценнее всего, потому что не выдумали ещё купюру, которая может его вернуть: оно бесценно, и с каждым днём его всё труднее вспомнить. Будущее же не настолько дорогая роскошь: его даже нет, и оно пока абсолютно пустое и бесцветное; однако придёт время – и оно тоже превратится в прошлое и будет подобно дорогому вину, вкусить которое будет невозможно.
8
Когда я вернулся, во дворе было темно, как в глубоком колодце. Даже в окнах не горел свет. Я подумал: неужели отключили ещё и электричество? Пройдя пару шагов, я с трудом разглядел деда Маиса, потом включил фонарь на телефоне и заметил старушку Софию. После ужасной истории с аварией она редко выходила на улицу и сильно похудела, её лицо исхудало и было всё в морщинах, похожих на трещины в стене моей кухни. Они сидели вдвоём на поблёклой деревянной лавочке. Я поздоровался с ними и невольно пошутил, мол, чем они тут занимаются в темноте? На что старики даже не усмехнулись – только дед Маис холодно ответил: «Умираем». Я невольно улыбнулся и подумал: и вправду, вместе им, пожалуй, уже почти два века.
Не зная, что делать дальше, я решил подняться к себе, держа в одной руке телефон, а в другой полиэтиленовый пакет, где было больше выпивки, чем еды. Но дед Маис, словно какой-нибудь оккультист, одним лёгким жестом заставил меня притормозить и произнёс моё имя в свойственной ему манере:
– Миша! – Только он называл меня так, а настоящее моё имя Микаэль. – Эти сволочи-капиталисты никак не отстанут, хотят нас на старости лет прогнать из дома.
– Не прогнать, дед Маис, а просто переселить в лучшее место.
– Нет лучшего места, чем дом.
Старушка София стала молиться и пустила слезу.
– Я не хочу никуда, я хочу остаться здесь, с сыном, – заявила она.
Я хотел спросить: с каким сыном? Он уже давно пересёк свою финишную прямую… Но промолчал.
– Пока они дадут нам новые квартиры, мы уже будем в гробу, – продолжала она сквозь слёзы.
Я стоял в оцепенении, не зная, что добавить, чтобы утешить их, поэтому выдал банальную заезженную фразу: «Всё, что ни случается, к лучшему».
– Когда Гитлер пришёл к власти, ни к чему хорошему это не привело! – заявил дед Маис после долгого молчания.
– Дед Маис, уже поздно, вы тоже, наверное, устали, пойдёмте к Морфею на приём.
– Да ты иди ложись, Миша! И вправду уже поздно. Хотя, судя по твоему багажу, у тебя намечается приём у Диониса.
9
Я попрощался с ними и поднялся, напевая песню Муслима Магомаева: «Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная… Солнце взойдёт… Солнце взойдёт…» в надежде вызвать у стариков хоть слабую улыбку, но они сидели словно в прострации полностью погрузившись в молчание.
Когда я поднимался по ступеням, на меня снизошло озарение или очередная глупость: я открыл для себя маленькую истину о нашем истинном мире и о людях, живущих воистину от истины в глубокой прямой истине. Наша планета Земля готовится к суициду… Именно по этой причине мы с вами здесь собрались. Наша миссия – разрушать: ведь не секрет, что это получается у нас лучше всего. Мы лишь орудие планетарного самоубийства – конца света… Почему Земля хочет покончить с собой? Да не знаю. Может, ей одиноко! Вокруг одни безжизненные, пустые планеты, и ей осточертело извиваться вокруг Солнца и истекать влагой! Она хочет быть первой, а не третьей, четвёртой или пятой. И вообще она хочет быть самой большой звездой, чтобы все планеты смотрели на неё с завистью и кружились в бесконечном танце только вокруг неё. Короче, наша планета самая настоящая круглая дура и убить её – наш долг!
10
Я дошёл до двери и только собрался сунуть ключ в замочную скважину, как почувствовал, что сзади ко мне кто-то приближается. Это была Нани. Самая странная женщина, которую я когда-либо встречал. Она была из тех особ, кого я знал в своей прошлой жизни, когда на моей голове имелся волосяной покров, и я не хромал на одну ногу. Да, я хромой, лысый алкоголик. Не хотел сразу вдаваться в подробности, но раз уж так сложилось, то констатирую: я не пользуюсь популярностью у женщин последние десять лет. Лысеть я начал давно, а хромать стал позже, «благодаря» потере равновесия из-за злоупотребления горячительными напитками. Проще говоря, упал с лестницы, когда пытался добраться до кровати или хотя бы до пола гостиной, сломал что-то, и потом это всё срослось так же криво, как судьба Нани.
11
В прошлом Нани пользовалась большим успехом у обеспеченных мужчин, была популярна в кругах бомонда, разъезжала на своей дорогой тачке и строила отношения исключительно в меркантильных целях. Была замужем за англичанином, главным инженером какой-то нефтяной фирмы, от которого родила сына Адама, аутиста. Хотя сама утверждает, что забеременела неожиданно и не поняла, каким образом, и точно не от англичанина. Она всё время твердит, что за день до рождения ребёнка видела на небе что-то странное. Я спрашивал: «Неужели Вифлеемскую звезду?» Она говорит: «Нет, НЛО». Однако она свихнулась задолго до того по неизвестной причине и была похуже, чем профессор Шоушенк, правда, никто этого не признавал. Женщинам всё сходит с рук – даже сумасшествие. Год лечилась, вроде удачно, потом подалась в религию, развелась с рыцарем с туманного Альбиона, два года ходила в хиджабе. Потом опять съехала с катушек – долго лечилась, затем сняла хиджаб и отсосала почти половине города. Нани была первой женщиной, с кем я занялся сексом с презервативом. Другим я доверял, а с ней не рисковал. Не хотел тратиться на антибиотики и переживать алкогольную жажду. Если бы в пору расцвета ей сказали, что лет через десять она скатится с Олимпа прямиком в грязь, будет жить в дыре и трахаться за пакет молока, она, наверное, описалась бы от смеха.
– Привет, эрудит!
Так она всегда меня называла, наверное, за мою лысую голову.
– Привет, Нани. Как поживаешь?
– Великолепно! Наконец-то сносят эту развалюху. Сегодня приходили эти из строительной компании, я подписала всё, что они просили.
– Только подписала?
– Да, а что ещё должна была сделать? К тебе они ещё не являлись?
– Ну, отсосать в благодарность от имени всего двора… Нет, не приходили.
– Вот завтра они скорее всего к тебе заглянут, ты их поблагодаришь от имени всех!
Бьюсь об заклад, она с ними, всё-таки, переспала, если они не побрезговали её квартирой. Я смотрел на неё и пытался угадать её возраст. Выглядела она уже лет на пятьдесят, а может и больше. И хотя с помощью косметики всячески пыталась скрыть геронтологический процесс, но дряблая кожа на шее и на локтях красноречиво говорили о её возрасте. Хотя, возможно, она была моложе. Сама она никогда не называла своего возраста: наверное, не хотела лишний раз убеждаться в том, что ничто не вечно на белом свете, или, наоборот, удивить своего оппонента. Она переехала к нам пару лет назад и успела побывать в интимных отношениях со всеми, у кого было всё в порядке с потенцией. В её «страстный список» по объективным причинам не вошли только дед Маис и профессор Шоушенк. Нани умудрилась «побывать» и со слепым героем, но этот поступок отчасти даже заслуживает уважения.
– Слушай, эрудит, не одолжишь мне пять манатов?
– У меня всего четыре.
– Давай тогда четыре.
– Покажи грудь – дам.
– Иди ты в жопу! – буркнула она и поднялась к себе.
12
Я открыл дверь и зашёл вовнутрь. В доме был кавардак. На полу валялись пустые бутылки и окурки, но не как в бомжатнике, а как в обычной холостяцкой квартире. Я никогда не славился аккуратностью. С детства гадил где попало, а по Фрейду это означает, что моя анальная зона никогда не являлась главной точкой интимного удовлетворения. Не помню, откуда я это вычитал, но там было написано про детей, которые могли днями задерживать кал, дабы затем насладиться фекальным взрывом в пятой точке. Каким-то образом это доставляло им интимное удовлетворение, а в будущем играло огромную роль в их чрезмерной чистоплотности.
В дверь постучали, я положил пакет на стол и пошёл открывать. На пороге стояла Нани:
– Хорошо, дай мне четыре маната, я покажу тебе грудь, но только без рук!
Это было самое нелепое денежное вложение за всю мою сексуальную практику.
Ars longa, vita brevis![1]
Два года назад
13
Я очнулся от того, что кто-то резко затормозил, и я ударился головой о переднее пассажирское сиденье.
– Что за хрень?! – вскрикнул я с пьяной яростью.
– Старый дрыщ! Смотри куда едешь! – орал парень, находящийся за рулём машины, в которой я ехал. Вдобавок он несколько раз стукнул ладонью по кнопке сигнала. Он был коротко пострижен, одет в стильную кожаную куртку, какие на нём брюки, я не разглядел, и думаю, что это вам не особо интересно. Узнал я его не сразу, а лишь когда заметил татуировку в виде орла на шее. Это был Эльвин. Мой сосед, сын старушки Софии.
– Что я делаю у тебя в машине? – проговорил я с трудом.
– Привет! Вижу, ты пришёл в себя, – с иронией в голосе отозвался он. – Прости, что потревожил твой чуткий сон…
– Что я здесь делаю? – вновь спросил я уже более отчётливо.
– Я заметил тебя около ирландского паба, ты был вдрызг пьян, еле держался на ногах и кричал какую-то ахинею. Кое-как заставил тебя сесть в машину, а потом ты отрубился.
– Сколько я был в отрубе?
– Ну, часа полтора.
– Куда мы сейчас едем?
– К спасителю моей души.
– К Иисусу, что ли?
– Нет, к моему дилеру, за дозой.
– Может, сначала отвезёшь меня домой, и сам поедешь туда, куда тебе надо, а то мне что-то неважно… – попытался возразить я.
– Не. Сначала к нему: времени у нас в обрез. А потом я тебя отвезу хоть на край света!
Он мчался, как бешеный. Словно не на старом BMW 1995 года, а на гоночном болиде «Формулы 1», участвующем в Гран-при Сингапура.
– Меня тошнит, Эл! – выдавил я, чувствуя противную горечь, щекочущую гортань.
– Прямо сейчас?
– Да!
– Я не могу здесь остановиться, это хайвей, – озадаченно сказал Эльвин.
Он открыл мне окно, я высунул голову наружу и стал чертить своей блевотиной новую сплошную. Поток ветра был такой сумасшедший, что казалось, будто я блевал в эпицентре урагана «Катрина». Затем я заполз обратно и лёг. Сосед закрыл окно, шум ветра исчез. В салоне звучала песня Джо Дассена «Salut». Эльвин дал мне влажные салфетки, чтобы я вытер лицо. Я так и сделал и вернул ему испачканные салфетки, пока он подпевал Дассену. Потом я снова отрубился.
«Salut, c’est encore moi!
Salut, comment tu vas?»
14
Спустя некоторое время я очнулся от удара по голове, который был намного сильнее, чем предыдущий. Кто-то решил полюбоваться «живым трупом», расположившимся на заднем сиденье автомобиля, но не учёл, что моя голова чуток сползёт наружу, и хлопнул дверцей со всей силой. Потом ещё кто-то открыл дверь… и это повторялось, пока я наконец не встал и не вышел из машины. Для того, чтобы я полностью пришёл в себя, мне понадобилось получить семь ударов, не считая того, о переднее сидение.
Мы находились в каком-то посёлке среди неизвестных мне людей, с которыми Эльвин достаточно громко общался и смеялся, несмотря на то, что была ещё ночь.
– Это мой сосед Микаэль, – дружелюбно представил меня Эльвин.
Я всем пожал руку.
– Хочешь воды? – вежливо предложил мне кто-то из неизвестных.
Я смиренно протянул руку и зараз опустошил всё, что оставалось в бутылке. Потом мне захотелось курить, и я стал торопливо искать в кармане пачку сигарет, но нашёл только зажигалку и пару зубочисток.
– Что ищешь? – спросил Эльвин.
– Сигареты!
– Они в машине вместе с твоим телефоном и ключом.
Я кивнул ему в ответ и мысленно поблагодарил.
– А где именно?
– В бардачке!
Я замешкался на пару секунд и только хотел двинуться в сторону машины, как Эльвин стал со всеми прощаться. Я опять обменялся с ними рукопожатиями, и мы вдвоём потопали к автомобилю. На этот раз я сел впереди, пристегнул ремень безопасности, достал сигареты и закурил.
– Где мы находимся вообще? – спросил я.
– На Приморском.
– Мы домой-то сегодня попадём?
– Конечно. Но после того, как встретимся кое с кем ещё – они нас совсем заждались.
Я увидел его зрачки: они заметно расширились. Мне стало понятно, что он уже под дозой, и я у него в плену.
– Ты машину вести сможешь? – спросил я с опаской.
– Конечно, друг мой, это ведь моя стихия!
Мотор загудел, и мы рванули с места куда-то туда, где нас кто-то заждался. Через пару мгновений мы оказались на шоссе.
– Может, сбавишь чуток?
– Мы опаздываем.
– Куда мы опаздываем в пять утра?
– На рассвет, – как ни в чём не бывало, ответил он.
Я улыбнулся и не стал больше ничего спрашивать. Повернулся лицом к окну и уставшими глазами таращился на бесконечно мрачный пейзаж.
С Эльвином мы дружили давно. Он был высоким, худым, с лицом самым обычным, однако держался так, будто он Аполлон. Нигде не работал, но у него всегда откуда-то были деньги. Вечно был в движении, ездил туда-сюда, часами висел на телефоне. Был протеже многих влиятельных баб. Ширялся практически постоянно и никогда этого не скрывал. Он называл себя «профессионалом отдыха». Хотел умереть в 27, как Джимми Хендрикс и Курт Кобейн, но умер раньше – в 26.
– А ты знаешь, что наш квартал скоро разнесут к чертям? –нарушил Эльвин молчание хриплым голосом.
– Нет, впервые слышу.
– Хотят построить какой-то новый жилой комплекс.
– Ты это серьёзно?
– Вчера общался с одним товарищем, у которого отец с большими связями. Короче, всё скоро утвердят, и нас всех начнут выселять.
– Куда?
– В новые квартиры в новом районе. Если повезёт – в этом же жилом центре.
– А если я не хочу новую квартиру?
– Ну, тогда тебе предложат деньги.
– А если откажусь от денег тоже?
– Не думаю, что у нас на родине кто-то откажется от денег, а в нашем квартале – тем более.
– Если это правда, что ты выберешь: новую квартиру или деньги?
– Поживём – увидим, – коротко ответил Элвин, и, взглянув в боковое зеркало, спросил, – А ты?
– Скорей всего, деньги!
– И что ты будешь с ними делать?
– Как называлось то место, где снимали рекламу «Баунти»?
– Кажется, Бали.
– Вот, уеду туда.
Эльвин, улыбаясь, посмотрел в мою сторону. Я улыбнулся ему в ответ и вновь отвернулся к мраку за окном.
– Ты очередная жертва рекламы. И что там будешь делать среди обезьян, москитов и бесконечных ливней?
– Ты так говоришь, будто я, наследник британского престола, хочу всё бросить и добровольно записаться в кружок Робинзона Крузо, – ответил я, продолжая пялиться в бездонную темноту.
– Может, уедешь в болгарскую Албену? Этот город построен только для туристов – местных жителей в нём просто нет. Там нет ни роддома, ни кладбища – там никто не рождается, и никто не умирает.
– Если я поеду туда с деньгами, я сдохну в первый же день.
– Меня, знаешь, что всегда удивляло в тебе: почему ты до сих пор не покончил жизнь самоубийством? У тебя для этого есть всё: отвратительная квартира, отвратительная жизнь и любовь, которая оставила тебя упиваться всем этим.
– Наверно, это связано тем, что здесь всё напоминает о ней, о Джаннет. В любое время я могу погрузиться в прошлое и вспомнить какие-то детали, о которых позабыл, и ещё раз насладиться пережитым. А там, за чертой смерти, неизвестно что – тьма или свет, общество пироманов или царство евнухов, я не знаю. Здесь-то я как-никак с ней; хоть её нет, но она жива в моих мыслях, а там – я не уверен, – произнёс я и опять уставился в мглу.
15
Мне всё было по барабану, и с годами – ещё больше. В отличие от других, меня не напрягала моя участь. Однако не стану лукавить, было одно такое утро, когда я попытался всё начать с чистого листа, но не получилось, и с того дня я смирился со своей душевным уродством. Я был твёрдо убеждён, что у меня осталось лет десять при такой жизни, которую мне менять абсолютно уже не хотелось. Как говорил мой сосед Будда, жизнь быстрее любого гоночного автомобиля на гладко выбритом асфальте. Сомкнёшь глаза – и нет этих десяти лет, как и моих уже тридцати с лишним. Я это прекрасно осознавал, и оттого хотелось пить ещё больше. Мать рассказывала, что я родился практически мёртвым: некоторое время не дышал, и врачи боролись, чтобы я выжил. Наверное, в этом вся мораль: я умер задолго до начала жизни.
– Мы приехали, – сказал Эльвин и посмотрел на меня сквозь прикрытые веки, находясь в совершенно блаженном состоянии.
16
До рассвета оставались считанные минуты. Эльвин вышел из машины первым и снял обувь. Я тоже вышел и последовал его примеру. Песок был таким мягким и прохладным, что хотелось в него провалиться. Мне было настолько приятно ходить по нему, что я ощущал это удовольствие аж почками.
Мы подошли к тлеющему костру и поздоровались с новыми людьми. Эльвин начал со всеми обниматься и целоваться. Среди них были и представительницы слабого пола. Я не знал точно, с чем связана эта его чрезмерная «любвеобильность»: с героином в его крови, или с многолетней дружбой. Правда, со стороны это выглядело как водевиль.
Среди слабого пола была одна девушка, которая лихорадочно фотографировала всё вокруг.
– Эй ты, иди сюда!
– Вы это мне? – спросил я.
– Меня зовут Соня. Встаньте здесь. У вас интересный типаж, мне вас не хватало для снимка.
– Меня зовут Микаэль.
Я смутно понимал, что происходит, но слушался её как солдат-новобранец. Я не понимал, была ли она на аперах или просто профессионалом, но чисто физически я не успевал за ней.
– Можешь прикурить сигарету и взять баночку пива? – Протараторила она.
– Это я сделаю с удовольствием. А где пиво? – с улыбкой отозвался я.
– В море!
17
Стоял конец октября, море было холодным, а на побережье – свежо, как в винном погребе. Я достал баночку пива из самого большего природного холодильника, зажёг сигарету и стал смотреть на светило, начинающее пробуждаться, словно офисный клерк в понедельник.
– Можешь встать анфас? – продолжала Соня.
Это был мой первый рассвет. И чем-то он походил на моё первое совокупление. На которое я тоже случайно попал поддатым. Тот первый раз меня особо не впечатлил. Проститутка попалась какая-то очень уставшая. Она призналась, что я её 14-й клиент за день, а я в ответ просто неловко кивнул и не сказал, что она моя первая женщина.
18
– Ну, как тебе цвета? Боже мой, сколько их, с сума сойти можно! – Воскликнула Соня и оставила свой аппарат в покое.
Мои глаза после вчерашней пьянки видели лишь два цвета – красный и жёлтый. А её глаза словно тонули в бездонном коктейле красок.
– Смотри, какой оттенок охры!
– Где?
– Да везде!
Я не понимал её, как Джеймс Кук – туземцев на берегу Австралии.
Все восхищённо смотрели на небесное тело, состоящее из гелия и водорода. А оно от немых похвал поднималось всё выше и выше. Эльвин заметил моё безразличие и дрожь, овладевающую мною не от восхищения, а от холода. Он подошёл ко мне с сигаретой во рту, по-прежнему глядя сквозь полузакрытые веки.
– В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь. Я – суть, я не имею места, и в бытие я не вмещусь. Всё то, что было, есть и будет, – всё воплощается во мне. Не спрашивай. Иди за мною. Я в объясненья не вмещусь… – прочитал он наизусть стихи бунтаря исламского мира Иммадеддина Насими и начал раздеваться.
– Что он делает? – спросила Соня.
– Наверное, ему жарко, – ответил я, дрожа от свежести раннего утра.
Эльвин разделся до трусов и направился к морю. Через пару мгновений он слился с тёмно-синей водой, и его уже трудно было разглядеть. Солнце поднялось ещё выше и разбухло, как кожа от пчелиного укуса. Я подумал, что оно сейчас лопнет от ярости, потому что все были в восторге уже не от него, а от моего соседа, который залез в воду в такую холодину и плыл кролем в безграничную даль, как будто где-то впереди русалки раздают мешками жемчуга.
19
– Его нет уже минут десять. Может, ты поплывёшь за ним? – Тихо спросила меня Соня.
– Да вернётся он, не волнуйся!
– Нет, пожалуйста, найди его! – взволнованно сказала она.
Остальные курили коноплю, смеялись, визжали. Из здравомыслящих здесь был только я, который пару часов назад визжал похлеще. Я стал раздеваться. Соня не отводила глаз от моего неспортивного волосатого тела.
– Ну, я пошёл, – бодро заявил я.
– А что мне делать, если ты не вернёшься? – спросила Соня.
– Покури, выпей, сделай ещё пару фоток и иди домой.
– Пожалуйста, найди его и вернись, – жалобно и как-то по-детски попросила она.
Сделав первый шаг, я понял, что это уже не освежающий мягкий песок, а холодная жижа из битого стекла и соли. Я собрал все силы и двинулся вперёд. Я шёл и проклинал себя и всех, пока вода не добралась до пояса. Потом я погрузился с головой в воду, а когда вынырнул, получив полноценный бодрящий разряд по всем органам, услышал крик Сони: «Вот он, вот он! Плывёт к нам!» И действительно: вдали можно было различить Эльвина, медленно плывущего на спине в нашу сторону. Тогда я дал себе слово никогда больше не воспринимать всерьёз женскую панику.
20
Мы стояли и тряслись, закутанные во что попало. Обкуренные люди вокруг смотрели на нас и ржали.
– Я дурак, а ты чё полез? – дрожащим голосом спросил Эльвин.
– На это у меня были две причины: первая – это твой долбаный стих, а вторая… Мы подумали, что ты решил утопиться.
– Нет, друг мой, это слишком романтично для такого психа, как я. Если я когда-нибудь надумаю покинуть эти серые края, я ни за что не выберу море как инструмент для самоизбавления от жизни.
– Если даже это произойдёт на море, сделай это летом, – дрожа и улыбаясь, попросил я.
На солнце уже невозможно было смотреть – своим ярким светом оно в ту же секунду ослепляло до кишок. Я бы совсем замёрз, если б не Соня, которая всячески пыталась согреть меня и тёплым телом, и тёплыми словами.
– Это я попросила его залезть в море, я просто перепугалась, – виновато сказала она.
– Соня, мы и без тебя знаем, что все беды людские случаются из-за женщин! – Усмехнулся Эльвин.
– Всё! Двинули в машину, а то я сейчас окоченею! – сказал я, не дав никому возможности что-то добавить.
21
В машине я убедился, что Соня всё-таки сидит на таблетках: она не замолкала ни на секунду. Ежеминутно поправляла причёску и макияж, потом закуривала, вновь смотрела в зеркальце и говорила только об искусстве. Эльвин молчал, был где-то далеко, в своём мире дорог, или просто спал за рулём. Мне было уже всё равно, после моря я чувствовал себя больным китом, выброшенным Посейдоном на берег Дании.
– Мы, фотографы, подарили миру импрессионизм, модернизм, кубизм и так далее. Не было бы нас – не было бы Ван Гога, Джексона Поллака, Энди Уорхола. Мы словно открыли им глаза, дав понять, что появился монстр из иного мира, который потеснит живопись, если они не придумают нечто новое. И это у них получилось, и причиной всему был опять-таки восход солнца. Моне смог изобразить то, что неподвластно объективу, – состояние, новую душу, новое безвинное, безгрешное чадо, картину-впечатление, – всё это Соня выговорила на одном дыхание
– Ты не совсем права, – вдруг заявил Эльвин.
– В чём же?! – возмутилась Соня.
– Да в том, что, на самом деле, во всём была виновата буржуазия и большой рынок, который образовался из-за её потребностей. Искусство превратилось в приличный источник дохода для спекулянтов. Рынок рос благодаря людям, желающим окружить себя роскошью, а настоящих художников не хватало.
– Ты хочешь сказать, что те, кого я перечислила, не достойны называться художниками?
– Отнюдь, речь не об этом. Я хочу сказать: твоя фотография здесь ни при чём. Просто, в мире искусства появились свои бесы и акулы, из-за которых то прекрасное, что было в нас, и разделилось на столько ветвей. Прямо как наша религия.
– Ты полагаешь, искусства больше нет? Я что-то не совсем понимаю твою мысль.
– Я полагаю, что главной целью искусства было увековечить прекрасное, а не впихивать людям банки с супом «Кэмпбелл» как шедевр.
– Короче, поп-арт, тебе тоже не угодил.
– Как и вся поп-культура.
– Я поняла: ты консерватор.
– Ты ни хера не поняла! Я говорю, что весь твой «футуризм» не стоит этих миллионов. Разве я не прав, Микаэль? – обратился ко мне Эльвин, передавая эстафету полемики.
Не знаю, как Эльвин, но Соня была, скорее всего, не в курсах, что лепет про художество, Моне и про душу был, по сравнению с её бюстом, глухим звоном колокола. Академисты так же, как и я, высоко оценили бы её формы. У неё был, наверное, четвёртый размер. И этот четвёртый мог не то чтобы зародить импрессионизм или модернизм, а вдобавок поставить их на колени и отсечь голову гильотиной похоти и разврата…
– Ну, для меня классическая живопись – это сплошная порнография, – начал я, – тесно переплетённая с религией и свободой. На многих шедеврах классической живописи изображены женщины и ангелы, многие из них голые, есть и мужчины тоже. Теперь представь, как на тебе это отразилось бы, если б ты жил без Интернета в эпоху Возрождения и вдруг увидел воочию картину Сандро Боттичелли «Рождение Венеры», где она скромно прикрывает свои прелести. Наверное, ты возбудился бы, дал волю чувствам и правой руке, если, конечно же, ты не левша. А потом тебя бы мучила совесть: ведь ты онанировал, глядя на богиню. Но потом всё это ушло: ведь появились фотографии, журналы, плакаты и, в конце концов, Интернет с кучей видеороликов сексуального характера на любой вкус. И теперь ты вряд ли кончишь, взглянув на Венеру.
– Что? – удивилась Соня.
– Не обращай внимания на него: он у нас «великий мастурбартор», везде видит эротику, – сказал Эльвин.
Соня посмотрела на меня с нежностью и улыбнулась, словно Джоконда пять веков назад.
– А если серьёзно, единственное, что мне нравится в современном искусстве, – это своеобразный, неповторимый почерк художника: я всегда могу отличить Йозефа Бойса от Ива Кляйна, если передо мной работа кого-то из них, которую я вижу впервые. А с классикой такой номер не пройдёт – там нужна острота зрения и специальные знания. Современные художники стремятся к известности с первых же работ, а как говорил Борис Пастернак, быть знаменитым некрасиво, – подвёл я черту под разговорам.
– С этим я абсолютно согласна! – заявила Соня.
– У меня дома очень много фотографий и картин, которые могут тебя заинтересовать, – уверенно сказал я.
– Можно взглянуть на них, но только сегодня, и, желательно, сейчас: завтра я улетаю в Лондон, на курсы по фотографии, – обрадовалась она.
– Да, можно, конечно. После такого тонизирующего «душа» я не сразу усну.
В этой жизни многие люди болеют искусством: кто-то живописью, литературой, кино; а кто-то – просто герпесом. От искусства нет вакцины, как от многих смертельных болезней: если вы заболели, то это уже до гроба.
– А что за фотографии и картины у тебя дома?
– Увидишь.
Женщины под воздействием таблеток всегда теряют голову и сразу готовы положить её на чужую подушку. Они по жизни и так эмоциональны, а таблетки делают их ещё эмоциональнее, освобождая от скованности и рассудительности. Если же нет, то они просто сходят с ума.
– Ой, посмотрите, сколько птиц! – вдруг воскликнула Соня.
В небе, и вправду, парила огромная стая птиц. Настолько огромная, что она даже Эльвина заставила выбраться из злосчастных объятий опиоида и вернуться из мира искусства в мир реальный.
– Хорошо быть птицей: летишь себе куда хочешь, когда хочешь – не нужно вставать в очередь за визой, проходить паспортный контроль, вкалывать с утра до вечера на начальство, которое даже имени твоего не знает, – устало проговорил Эльвин, хотя сам он, в этом плане, мало отличался от этих птиц.
– И срёшь с высоты на голову людей, – добавил я, и мы с Соней засмеялись, а Эльвин даже не улыбнулся.
– Боже! – вскричал он вдруг.
– Что случилось? – одновременно спросили я и Соня.
– Я познал истину, чёрт побери! Это взрыв мозга и вместе с тем просто гениально.
– Какую истину? – спросил я.
– Единый ответ на все сущие вопросы.
– Ну, и что это?
– Вечером жди меня в гости, я всё растолкую. А пока отдыхайте, мы приехали, – бодрым голосом сказал Эльвин и остановил машину возле нашей «старушки».
22
Экскурсию в мир живописи мы с Соней начали сразу в коридоре, с закрытыми глазами. Закрытыми, потому что, наверно, не хотели видеть лиц друг друга. Я – её греческий нос и большой лоб, она – мой «пивной пресс» и лысеющую голову. В остальных местах она была чертовски хороша, в отличие от меня. Грудь и задница – как с порно-кассеты 90-х под названием «Ахтунг! Ахтунг! Немецкие жрицы устанавливают матриархат». Я стянул с неё штаны и резкими рывками начал жалить её, как пчела. Искусство, которое я хотел ей показать, вошло в неё с трудом, но до глубины души. Было ощущение, что в храме, который скрывался между её ногами, давно никто не паломничал. Она стонала каким-то хриплым мужским голосом, совершенно забыв цель своего визита. Всё это потом продолжалась в ванной комнате, на кровати, на полу среди пустых бутылок, окурков и грязных носков. Её роскошные формы сводили меня с ума, как аппетитный стейк – голодную дворовую собаку.
23
– Ars longa, vita brevis! – выкрикнул из своего окна в пустоту профессор Шоушенк.
– Что это? – спросила Соня, подняв голову с моей волосатой груди.
Мы уже курили, лёжа на кровати, как приличные люди, и рассматривали жёлтые пятна на потолке.
– Это сосед сверху, он умалишённый, не обращай внимания, – объяснил я, выпуская кольца густого сизого дыма вверх, к потолочным пятнам.
– А кстати, где твои картины и фотографии? – спросила она.
– Вот, – я показал рукой на плакат Аманды Лир.
– Только это?
– Угу.
– Я так и знала! А кто эта женщина?
– Французская певица, актриса, модель и художница, была музой Сальвадора Дали, затем стала протеже Дэвида Боуи.
– Она до сих пор жива?
– Не знаю. Наверное. Если жива, то сейчас она такая же старая, как этот дом.
– Ты её фанат?
– Нет, она была здесь всегда. Кажется, отец как-то в порыве чувств наклеил на стену.
– Который час?
– Не знаю.
– Мне пора, столько ещё нужно успеть сделать!
– Хорошо. А я посплю, наконец.
– Ты разве меня не проводишь?
– Куда, в Лондон?
– Нет, до такси.
– Прости, день у меня выдался слегка непредсказуемым, я так устал, что мне сейчас лень даже пошевелиться.
Она ничего больше не сказала, просто оделась и ушла, захлопнув за собой дверь навсегда. Да и чёрт с ней! Пусть идёт в… Искусство! Ars longa, vita brevis!
24
Я опять остался наедине с собой, что по-другому именуется одиночеством. С ним очень комфортно и удобно, если, конечно, ты не застрял на необитаемом острове. Можешь наделать сколько угодно фекалий в уборной с открытой дверью. Кстати, слово «фекалии» мне импонирует больше, чем «дерьмо» или «говно»; когда речь идёт, разумеется, об испражнениях, а не о жизни. «Жизнь – это фекалий» не звучит. «Жизнь – говно» или «Жизнь – полное дерьмо» лучше передаёт весь колорит происходящего. Я бы даже сказал, что это дерьмо несёт в себе «удобрительные» качества: благодаря ему из обычных семян вырастаем мы, чтобы насквозь пронзить небосвод, если общество не спилит нас для бытовых нужд. Но речь не об этом, а об одиночестве, с которым, к тому же, экономно. Правда, плевал я на такую экономию, но, всё-таки, пяти манатов на балансе мобильного хватает на целую вечность.
Я остался лежать в постели до самого вечера, как отшельник посереди азиатской пустыни. Вечером же никто ко мне в гости не пришёл, кроме страшной новости, что Эльвин вместе с ответами на все вопросы о мироздании разбился насмерть…
Шкатулка Пандоры
25
Три года назад
В день, когда деду Маису стукнуло 95 лет, наш двор превратился в Красную площадь. Было так много гостей, что стол накрыли прямо во дворе. Чем-то его день рождения смахивал на День Победы – не хватало только салюта, военной техники и солдат, гордо марширующих под раскаты приветствий главнокомандующего. Но зато было много пьяных тостов и танцулек. Все были счастливы, пусть и на время. Единственный, кому было не до праздника – это Эльвин: для него в разгаре была война в его голове и в зудящих венах. Правда, война эта была совсем иной, но враг есть враг, будь то фашист или ты сам – наркоман, которого победить сложнее, чем Третий рейх.
Эльвин периодически то исчезал, то вновь появлялся за столом. Его отсутствие замечал лишь я, хотя тоже был изрядно пьян.
Быть может, в то время только я знал о его пристрастии к наркотикам, и потому гримаса отчаяния и озабоченности на его лице говорила мне о многом. Или же, просто, у моей печени выработался особый иммунитет к горячительным напиткам, и я, в отличие от остальных, ещё не дошёл до своего пика, а потому хорошо видел и понимал это «немое кино».
Не знаю, с чем это было связано, но Эльвин всё время мелькал у меня перед глазами, как Фигаро, и мешал от души наслаждаться весельем. Через пару танцев и несколько тостов я заметил, что мой товарищ направился к выходу со двора с каким-то пакетом в руках. Я машинально пошёл за ним.
Он шёл слишком быстро, и я никак не мог догнать его до самого перекрёстка, пока он не остановился на светофоре.
– Куда ты так торопишься? – спросил я, похлопав его по плечу.
– Чёрт тебя побери, Мика! Ты меня напугал.
– Я тебя еле догнал.
– Кто-то ещё заметил, что я ушёл?
– Нет, а что в пакете?
– Шкатулка деда Маиса с орденами
– Ты спёр ордена Героя Отечественной войны?! Зачем?
– Я знаю человека, который даст за них кругленькую сумму.
– Ты что, совсем спятил из-за наркоты?!
– Да сам подумай: на фига ему эти железки? Все мы и так знаем: он герой.
– Я тебе говорю: ты тронулся, тебе нужно завязывать с наркотиками!
– Ты себя-то в зеркале видел? Ты хуже меня, ты никчёмный алкаш, и не тебе меня судить.
– Но, в отличие от тебя, я не краду у соседей, тем более, у стариков, которые защищали наше будущее.
– Какое будущее, дебил?! Это ты называешь будущим? Того, что они защищали, нет уже с 1991 года.
– Ты самый неблагодарный еврей, которого я встречал!
26
Я всячески пытался его образумить до того момента, пока в безлюдном месте он не разбил об землю шкатулку, запертую на маленький замок.
Медали и ордена, словно кишки самурая во время ритуального самоубийства, вывалились наружу и оказались на клочке той земли, за свободу которой их когда-то вручили. Эльвин кинулся их собирать, чтобы рассовать по карманам. А я смотрел на пачку писем, тоже выпавшую из шкатулки. Они были адресованы некой Надежде, но, видимо, не отправлены.
Домой я вернулся уже поздно ночью, когда во дворе у нас было так же пусто, как внутри меня. Всё было тщательно убрано и подметено, словно пару часов назад здесь совершили убийство и преступник старательно скрыл все улики. Медленно, чуть пошатываясь, я поднялся в свою крепость, пряча письма в обоих карманах. Я решил, на всякий случай, сохранить их: вдруг эта гнусная история с медалями всплывет и Эльвина заставят всё вернуть, в том числе письма.
Писем было с дюжину, и все пожелтевшие, как зубы заядлого курильщика. Вообще, мне кажется, что жёлтый – это любимый цвет времени. Оно всё перекрашивает именно в этот цвет: кожу, кости, старые трубы, обои… Даже вождь мирового пролетариата, доныне мирно лежащий в мавзолее, и тот жёлтого цвета.
Я лёг на кровать и взял наугад первое письмо, которое начиналась настолько поэтично, что я решил закурить.
Письмо 1
Пишу тебе, моя Надежда, в надежде, что этот проклятый нескончаемый дождь не смоет мои мысли о тебе, и это письмо прилетит на крыльях любви сухим, целым и невредимым. Здесь настолько сыро, что мне приходится писать с сильным нажимом, поэтому не обессудь: маленькие дырочки от карандашного грифеля остались из-за страха перед расстоянием, которое это письмо должно преодолеть, чтобы достичь тебя, любовь моя.
Чувствую я себя хорошо и жду встречи с фашистами, к которым питаю ненависть больше, чем к грязи, килограммами прилипающей к моим сапогам. Только не заревнуй меня к немцам: нашей с тобой встречи я жду намного больше, и она часто мне снится. Победа будет за нами, даю тебе слово, моя дорогая! Обязательно передай от меня огромный привет нашему солнцу, которое сейчас или завтра поднимется над твоей головой. Скажи ему: я буду биться до последней капли крови за его тепло и свет и не пущу этот мрак с усами на нашу землю.
С искренней любовью, навеки твой Маис.
Октябрь 1942 г.
27
Я отложил письмо и направился к холодильнику по зову желудка, который начал беспощадно бомбардировать мой уязвимый мозг. В холодильнике ничего не было. Я, конечно, знал, что не увижу там ничего, кроме скисшего молока и заплесневелого кусочка сыра. Но, всё-таки, открыл его. Наверно, в душе я верю в чудеса, хотя знаю, что это глупо. Никто просто так не постучит в твою дверь и не предложит даром минет, не сделает тебе потом сэндвич, уточнив при этом, с курицей или с тунцом… Нужно действовать, что-то отдавать взамен, а не сидеть, сложа руки, в ожидании, что наша судьба радикально улучшится, благодаря перемене настроения сильных мира сего из заморских стран. Но, прекрасно осознавая это, я не был ни левым и ни правым – я был из тех, кто чешет яйца и плывёт себе по течению, как бревно, прямиком на распил.
Я вернулся в кровать и хотел взять следующее письмо, как вдруг меня осенило: какого чёрта работает холодильник, если там всё уже давно протухло?! Поэтому я ещё раз встал, вынул штепсель из розетки, пошёл обратно, гордый своей сообразительностью, и принялся за второе письмо.
Письмо 2
Дорогая Надежда, будь у меня возможность описать свои чувства не словами, я, непременно, выбрал бы бесконечное многоточие. Я безумно соскучился по родине. Ты, наверное, задашься вопросом, где я сейчас? Разве не у себя на родине? А я вновь прошепчу в этом письме, что нет, моя родина – там, где ты, там, где твоя лучезарная улыбка дарит тепло и нежность, в то время как морской бриз играет с твоими волосами, как малое дитя. Расскажи мне, как ты поживаешь, родная, как наши друзья? Как наш проказник Аркадий? Крадёт ли он ещё женские панталоны с бельевых верёвок? Не сшил ли он из них парус для корабля, на котором хочет отправиться в кругосветное плавание? Расскажи мне всё.
С любовью, твой Маис.
Ноябрь 1942
28
Мой голод не отступал ни на шаг. Всё, что я нашёл в доме после тщательных поисков – это апельсиновые карамельки и двухдневный хлеб. Было два часа ночи, все магазины, где мне дали бы в долг, уже закрылись, а желудок, как сварливая неудовлетворённая жена, бился в истерике. От безысходности я положил в рот кусочек сухого хлеба и конфеты и стал размягчать их слюной. Было вкусно. Ещё бы не вкусно – я ведь со вчерашнего дня ничего не ел.
Прогулявшись чуток по квартире, я по привычке открыл холодильник и тут же закрыл, вспомнив, что уже делал это, и, вообще, он выключен. Вернулся, лёг на кровать. Затем встал и вновь стал блуждать по квартире, словно призрак в вакууме. Я не знал, что делать, чем заняться – остановиться, присесть, закурить или не садиться, не закуривать; думать или не думать; дышать или не дышать? Завопить что есть мочи или приняться за очередное письмо?..
Письмо 3
Дорогая Надежда!
Шлю огромный привет из снежного королевства, где всё застыло, как в сердце солдата, идущего скоро на бой с врагом. Мы всю ночь не спали, танцевали, пели, как будто это наша последняя ночь. А может, она, и в самом деле, последняя, кто знает. Но в глубине души я верю, что в скоро вернусь на родину целым и невредимым, и мы месяцами будем праздновать нашу победу. Я часто мечтаю об этом дне и вижу его в своих снах, вижу тебя и слышу смех наших будущих детей, но взрывы снарядов возвращают меня в этот холодный ад. Если вдруг со мной что-то случится, не горюй сильно, обещай жить счастливо, моя дорогая, невзирая ни на что. Обещай мне это!
С любовью, твой Маис.
Декабрь 1942
29
Было уже шесть утра. В это время открывается пекарня, и аромат свежего хлеба охватывает весь наш квартал, словно вирус, передающийся воздушно-капельным путём.
В кармане у меня было достаточно мелочи, чтобы, выйдя, заразиться этим чарующим ароматом и, наконец-то, поесть, а потом уснуть сытым и довольным. Я быстренько оделся и спустился вниз.
По дороге к пекарне я увидел молодого парня, застывшего на коленях. Сначала подумал, что он молится, но его неподвижность вызвала у меня острое любопытство. Оно оказалось сильнее, чем голод. Я подошёл к парню и заметил, что на земле возле его головы валяются два инсулиновых шприца и верёвка. Я легонько пнул его. Он повалился на бок. Я взял его руку и пощупал пульс. Рука была холодной, как война, а пульса не было и в помине. Я медленно опустил его руку на землю, словно цветы, которые кладут на могилу. Затем обыскал его карманы, нашёл немного денег, взял их, как берут боевые патроны у мёртвых солдат, и пошёл за хлебом.
30
Домой я вернулся другой дорогой, и не только со свежим хлебом, а ещё и с молоком, купленным у пожилой женщины возле пекарни: она упрашивала купить литр её превосходного деревенского коровьего молока. Я заплатил ей деньгами, найденными в кармане мертвеца.
Хлеб оказался ожидаемо вкусным, а вот молоко было странным. Буквально через пятнадцать минут, когда я уже собрался лечь после долгой бессонной ночи, в моём животе словно проснулся спящий вулкан. Молоко, явно, было испорченным. Я рванул в туалет, схватив со стола попавшееся под руку письмо, чтобы использовать его как туалетную бумагу, поскольку рулончик в моём сортире совсем отощал и бумаги могло просто не хватить.
Конечно же, мне было противно применять письмо в таких целях, но что же поделать… Другой бумаги не было, вода оставалась только в бачке, а ту, что наполовину заполняла пластмассовую бутылку, я решил оставить для рук. Так что, как ни крути, дело дрянь. Чего ещё можно ждать от денег мертвеца?
Но сперва я решил прочитать это письмо, которое было намного старше меня, пережило Вторую мировую войну, вьетнамскую, афганскую, развал социалистической империи и т. д.
Письмо 4.
Дорогая Надежда!
Здравствуй. Я жив и здоров физически, но духовно гнию в сырой земле безымянного кладбища. На этой войне я возненавидел человечество и все великие идеи, которые оно породило. Я думал, мы боремся со злом, но, после того, как мы вошли в Сталинград, где я увидел окаменевшие от мороза горы трупов, мне стало страшно от того, что мы творим друг с другом. Мы, люди, и есть само зло.
За эти месяцы я ни разу не выстрелил, но в тот день нам дали приказ убивать всех оставшихся в живых. Мы разделились на группы и начали поиски. Я бродил по мёртвому городу с небольшой группой солдат, весь в смятении и страхе, что могу наткнуться на смерть. На улице было ужасно холодно, невозможно было нормально дышать. Мы разделились на маленькие группы, а вскоре, и вовсе, каждый остался один, потеряв друг друга из-за ужасного ветра, который слепил нас, как светошумовая граната. В потоке ветра я еле услышал голос командира, который приказал искать укрытия.
Я зашёл в заброшенный двухэтажный дом. Отложил в сторону оружие и стал растирать ладони, уши, лицо, как вдруг услышал голос из глубины длинного коридора, ведущего на верхний этаж. Сперва я подумал, что это ветер. Но голос становился всё отчётливее. Взяв в руки оружие, я медленно и тихо направился в ту сторону. С каждым моим шагом голос усиливался. Я держал палец на спусковом крючке и был готов сразить наповал любого. Прошла целая вечность, пока я подошёл к двери на втором этаже, откуда явно слышался тот самый странный голос. Дулом автомата я медленно приоткрыл дверь и неторопливо зашёл внутрь. Там лежал человек. Фашист. Его руки были обморожены. Рядом лежали пистолет и фотография его семьи. У него были небесно-голубые глаза, полные боли. Я в жизни не видел таких печальных глаз и, думаю, никогда больше не увижу. Я не стал стрелять, хотя он взглядом молил меня об этом. Я развернулся и ушёл, несмотря на то, что он сквозь боль вымолвил: «Nein». Я оставил его умирать от холода, хотя мог бы застрелить и прекратить его мучения. Но это объясняется не моей ненавистью к врагу, а, скорей, трусостью. Вот уже столько дней эта картина не стирается из моей памяти. До сих пор корю себя за то, что не выстрелил, не избавил его от такой страшной доли.
Январь 1943 г.
31
Я не смыл письмо в канализацию, где оно со сточными водами добралось бы до моря, а оставил его лежать на столе. Сам же рухнул на кровать и вырубился. Если кому интересно, задницу я вытер денежными купюрами мертвеца, тем самым оставив себя без гроша.
Проснувшись вечером, я сразу вышел во двор, чтобы стрельнуть сигарету, и увидел Самира. Лучше бы я не выходил… Мы с детства называли его человеком-проблемой. У него три квартиры, две машины, постоянная работа, живёт он с красивой статной женой и не перестаёт жаловаться на жизнь. Для него всё вокруг – сплошная череда проблем, даже он сам. Я вас уверяю, если бы он жил в Швейцарии, на берегу Женевского озера, на большой вилле с прислугой, он, всё равно, был бы чем-то недоволен – стрекотом цикад, например, или тем, что звёзды горят ярче обычного.
– Здорово, Самир! Есть сигареты?
– Бери, угощайся!
– Благодарствую.
– А ты знаешь, сигареты опять подорожали?
– Опять? – спросил я с деланным возмущением.
– В каком мире мы живём! С каждым днём всё дороже и дороже: бензин, электричество, газ…! Ты не поверишь: вчера был у проститутки, к которой хожу уже год по договорной цене, так вот, она мне сказала, что не будет со мной спать за прежней расценке! Я спрашиваю: почему? А она мне заявляет, что вагинальные контрацептивные кольца подорожали, а презервативы всё менее прочные, в позапрошлом году она из-за них чуть не разорилась на абортах.
– Да уж.
– А ещё у моего младшего с утра понос.
– Бедный ребёнок.
– Отвёз к педиатру, а он целый роман из рецептов написал.
– Да, наши врачи очень заботливые.
– Потом заявляет: пусть ребёнок принимает лекарства пять раз в день после еды. А я говорю: доктор, после такого «аппетитного» рецепта, откуда я возьму столько еды?
– Да уж.
– А ты смотрел видеоролик, где собаки сношаются с людьми? – спросил он, доставая из кармана мобильный.
– Да, ты уже показывал в прошлый раз.
– Ты какой-то странный сегодня, задумчивый. О чём думаешь-то?
– Тебе реально интересно?
– Как-никак я твой сосед.
– Думаю о том, что всё в этом мире не вечно: у нас над головами в один миг исчезают звёзды. Наше солнце тоже когда-нибудь погаснет, и хрупкой планете Земля придёт конец, а вместе с ней – и всему человечеству, искусству и свободе, если, конечно, к тому времени мы не найдём себе новое пристанище, не соорудим огромный вместительный грузовик вроде Ноева ковчега, мчащегося со скоростью света, или не перебьём друг друга, а так мы все обречены, – скороговоркой выпалил я.
– Счастливый ты человек, раз думаешь о таких вещах. А я вот со своей спинной грыжей и тремя спиногрызами не могу позволить себе такой роскоши – размышлять о высоком. А ещё у жены скоро день рождения, и она заявила, что ждёт дорогой подарок.
– Может, подаришь ей канистру с бензином и блок сигарет?
– Она сгорит от счастья!
– Блин, я забыл выключить газовую плиту! Давай, Самир, увидимся!
– Стой! У меня к тебя один вопрос. Ты в интернете лучше разбираешься, чем я. Случайно не знаешь, как я могу отправить письмо Софии, есть ли у неё есть электронная почта?
– Какой Софии?
– Ну, первая женщина-робот София, которая недавно получила гражданство Саудовской Аравии.
– Ты шутишь!
– Не, я серьёзно собираюсь отправить ей письмо, где признаюсь, что хочу быть её мужем. Интересно, у неё есть вагина?
– Самир, хватит, у меня сейчас дом сгорит!
– Ладно, вот сейчас серьёзно спрашиваю: есть киски полизать? Могу даже заплатить им.
– Да, есть. Записывай, только быстро!
Я ему дал новый номер Нани. Вот будет хохма, когда он ей позвонит! Они уже переспали давным-давно, и Самир вспоминает об этом дне, как евреи о мученических скитаниях по пустыне. Я помню, как он долго от неё скрывался, а она бегала и всем жаловалась, что этот гад обещал ей денег и смылся!
32
Я вошёл в свой замок и сразу прыгнул на кровать, откуда прямо у меня между ног выскочила пружина, чуть не задев моё сокровище. Я подумал: вот бы мне так везло в азартных играх. В последнее время у меня с этим сплошные неудачи. Проиграл больше, чем волос выпало на моей голове. Но опять играю, а потом голодаю. Правда, бывало, что и выигрывал, но всегда транжирил все деньги до последней копейки. Как-то раз в детстве дочка материной подруги, у которой с рождения был дар видеть будущее, предсказала мне большое богатство. Однако, судя по моей нынешней жизни, эта дура что-то напутала или просто была шизофреничкой, а её тупая мать даже не догадывалась об этом. В любом случае, её слова отпечатались в моей голове жирными шрифтом. Жаль, она не предсказала мне тогда, что я умру от рака лёгких или буду настолько никчёмным, что не смогу отличить лак для волос от дезодоранта. Вполне возможно, моя жизнь сложилась бы иначе – как минимум, я не злоупотреблял бы табаком. Хотя глупо сейчас винить во всех моих несчастьях девчонку, возомнившую себя Вангой.
Я взял со стола ещё одно письмо и вновь мысленно отправился в прошлое – в гости к дедушке Маису, подальше от настоящего.
Письмо 5
Дорогая моя голубушка Надежда.
Здравствуй. Как поживаешь, любовь моя? Давно не имел счастья написать тебе, ибо эта кошмарная война связала мне руки и ноги колючей проволокой и перекрыла кислород. Уже два месяца я в Харькове, лежу в госпитале, расположенном в здании школы. Сюда я попал с осколочными ранами после трёхдневной кровавой битвы с фашистами и собой. Не знаю, скольких немцев я убил за эти три дня, и не хочу этого знать… Но не волнуйся, моя дорогая: всё худшее осталось позади, мой врач и теперь уже дорогой мне друг Алексей Владимирович Коротченко сказал, что скоро я буду здоров как бык и вернусь в строй к своим товарищам, которые сейчас громят немцев под Киевом. Люблю тебя. Навеки твой Маис.
1943 г. Харьков
33
Вчерашняя ночь отличалась от предыдущей лишь тем, что я подрочил один раз, и то без особого удовольствия, а скорее, в целях улучшения сна. А сегодня понедельник, и у меня собеседование в небольшой компании, торгующей канцелярскими товарами, где появилась вакансия. Работа, по сути, бездарная и бессмысленная, как и любая другая, предлагаемая в интернете. Офис-менеджер в канцелярском магазине. Ну что это? Неужели я пришёл к финишу первым среди миллионов сперматозоидов, каким-то чудом оплодотворил яйцеклетку, в результате чего я теперь здесь, с вами, ради того, чтобы заниматься волокнистым материалом с минеральными добавками?! При этом я ещё не учитываю, сколько раз за всю жизнь мой отец выстрелил вхолостую на пол или в латекс. Хотя с годами понимаешь: нам с вами не особо повезло – повезло тем, кто остался высыхать на полу или в латексе в мусорном ведре.
Я побрился, оделся, как обычно одеваются типичные дегенераты, чтобы произвести серьёзное впечатление в самом популярном фарсе современности, и направился туда – в реальный театр, пронизанный ложью со всех сторон. Где один тупица принимает другого тупицу на тупую должность. Не зря обычно получает работу тот, кто обладает врождёнными актёрскими способностями или неодухотворённой физиономией, напоминающей нанимателю раковину, куда он отхаркивается после изнурительного кашля. Физиономией раба из кувшина, биоробота с КПД больше ста процентов, человека-комбайна со счастливой улыбкой, образиной пепельницы, куда стряхивают минуты, месяцы, годы. И этими двумя столь важными достоинствами успешного работника я, к сожалению, никогда не обладал. Честно, иногда это вызывало у меня сожаление и чувство неполноценности: ведь мы живём в механизированном мире, где есть свод законов, как в пчелином улье, и где каждый выполняет особую роль. И чувствовать, что ты пчела, которая возомнила себя ароматным цветком, вырванным из земли юной девицей с васильковыми глазами, конечно же, неприятно. Но терпимо, как терпим постоянный зуд в промежности при наличии рук.
Поэтому к такому собеседованию, даже если оно заведомо грозит крахом, следует относиться, как к некой терапии, как к забегаловке, где пьёшь кофе с печеньем в обществе приятной девушки с ресепшена. А затем ответишь на стандартные вопросы в стандартной комнате, которая насквозь пропитана запахом свежей бумаги формата А4, вышедшей из ксероксной «печи».
Но именно в этот понедельник меня почему-то приняли за раковину, человека-комбайна, пепельницу – одним словом, за потенциального сотрудника, который подаёт большие надежды.
– Здравствуйте, я НR-менеджер этой компании, я проведу с вами предварительное собеседование, а потом вас ждёт итоговое собеседование с нашим директором, – заявила ухоженная женщина постбальзаковского возраста.
Скользя взглядом по моему электронному резюме на мониторе компьютера, она сказала:
– Так, вижу у вас неполное высшее образование, проучились всего два курса на факультете философии и социальных наук.
– Да, всё правильно.
– А почему только два курса? Не втянулись в учёбу, или вас отчислили за неуспеваемость?
– Ни то и ни другое, я просто без разрешения взял горшок с цветами, который стоял на столе у ректора, чтобы подарить своей учительнице на день рождения.
– А-ааа, так вот оно что: вы были дебоширом.
– Да нет, я просто хотел сделать человеку приятное и не думал, что из этого раздуют такой скандал.
– У вас есть мотивация в жизни?
– Да, ненавидеть Артура Шопенгауэра.
– Почему?
– За то, что он ввёл этот термин.
– Почему вы ушли с предыдущего места работы? Там тоже отличились галантным поступком, который не оценили должным образом?
– Нет, там дела обстояли более драматично. Я ушёл оттуда из-за сексуальных домогательств со стороны НR-менеджера, – ответил я с улыбкой, ожидая её реакцию на эту чушь.
– Мужчины или женщины? – вытаращила она глаза от удивления.
– Слава богу, женщины, – сказал я. – Честно, я пытался её убедить, что мы коллеги, и я крайне отрицательно отношусь к служебным романам, но она была несокрушима как скала – названивала мне днями и ночами, угрожала увольнением и, в конце концов, от безысходности поспособствовала тому, что меня уволили, якобы за недостаточную компетентность.
– Сложно в это поверить, но в жизни всякое бывает.
– В смысле, я не настолько обаятельный?
– Да нет, у вас довольно привлекательная внешность.
– Спасибо, а вы ещё привлекательнее, – я нагло строил ей глазки. – Можно задать вам вопрос, не имеющий отношения к собеседованию?
– Да, я вас слушаю.
– Осмелюсь поинтересоваться вашим возрастом. Ведь в наше время это уже не так нескромно, как спрашивать о весе? – Сказал я с едва заметной иронией.
Все женщины жаждут внимания, кем бы они ни были – уборщицей из «Макдольдса» или офисной львицей с силиконовыми губами. Всем им хочется заботы, внимания и приятных сюрпризов. Машины, деньги, статус мужчины – это всё здорово, но это всего-навсего приправы к основному блюду, которое законсервировано в черепной коробке. Приправы заманивают в основном женщин, у которых «счётная палата» между ног. Остальных интересует ваше изысканное «фирменное блюдо», благоухание которого разносится на километры, и вкус значительно отличается от стандартного меню.
– Я не стесняюсь своего возраста: мне 42 года.
– Вы меня удивили!
– Всё, на самом деле, просто: правильная диета, спорт и сон.
– И как там, на пятом десятке, нормально?
– Определённо, да: всё видишь яснее, чувствуешь глубже. Мне нравится.
– Ещё глубже? У меня уже нефть из души бьёт фонтаном.
– А вам, судя по вашему резюме, 30.
– Простите, на самом деле, я там солгал насчёт своего возраста: мне 30 с половиной.
– Вижу, вы педантичны. Это качество очень высоко ценится в нашей компании, – улыбаясь, произнесла она. – Давайте пройдём к директору, пусть он тоже с вами познакомится.
Кабинет директора ничем не отличался от других директорских кабинетов. Большой стол с маленьким флажком на краю, кожаное кресло, папка с документами, оставленная секретаршей в прошлом году, и многое другое, о предназначении чего директор и сам понятия не имел. Единственное, что привлекло моё внимание, – это книги, лежащие на полках и на столе. Точнее, авторы этих книг, с их бессмертными трудами о войне и политике. «Государь» и «О военном искусстве» Никколо Макиавелли, «Записки триумфатора» Гая Юлия Цезаря, биография Наполеона Бонапарта, «Жизнь без морали. Мемуары дипломата» Шарля Мориса де Талейрана… От увиденного у меня создалось ощущение, что этот директор стремится захватить не рынок канцелярских товаров, а целые страны. К моему удивлению, он только спросил моё имя, и где я работал до этого, да ещё пару вопросов. Затем озвучил зарплату и поинтересовался, когда я смогу приступить к работе. Собеседование с директором, в общей сложности, закончилось быстрее, чем Англо-занзибарская война. Мне пообещали позвонить.
34
Вернувшись домой, я застал профессора Шоушенка за работой. Да, он у нас ещё какой трудяга – никто не может его остановить. И скажу вам, зарабатывает он неплохо, и работа у него не пыльная. Он попрошайничает, и хотя со стороны его «дело» чем-то напоминает традиционный род деятельности цыган, но это не так. Он больше занят вымогательством, и при этом ему всё сходит с рук. Место его работы – перекрёсток возле нашего дома. Он сам себе босс. График индивидуальный, по настроению. Налог и арендная плата отсутствуют. Принцип работы очень простой: стучится в окошко машины, остановившейся на светофоре, и каждый второй, по какой-то магической статистике, опускает стекло. Профессор Шоушенк произносит волшебные фразы на своей любимой латыни, такие как: «Potes meos suaviari clunes» (Поцелуй меня в зад), «Faciem durum cacantis habes» (У тебя рожа, как у страдающего запором), «Es stultior asino» (Ты глупее осла), «Commodum habitus es» (Тебя только что поимели).
И каждый третий, не понимая, о чём говорит этот больной старик, даёт ему мелочь, которая к вечеру превращается в солидную сумму.
Когда я вижу профессора Шоушенка на его на перекрёстке, это всегда означает, что я приду домой с полным пакетом еды и выпивки. Жаль, у него очень гибкий график и уследить за ним не всегда получается.
35
Дома я открыл очередное письмо, пропитанное порохом Второй мировой войны.
Дорогая Надежда!
Есть хорошие новости и плохие. Сегодня меня выписывают. Чувствую себя хорошо, но испытываю некое странное чувство, схожее с душевным зудом. Как будто меня укусил прямо в сердце злобный комар. Не хочу воевать, но опять придётся. Очень надеюсь, что это последняя война в нашем бренном мире и больше войн человечество не увидит. О войнах будут слагать легенды, а все орудия убийства будут мирно лежать в музеях. Я в это верю. И эта вера и мысли о тебе двигают меня вперёд, в бой, в неизвестность, среди бездонного тёмного холодного океана, где я всего лишь резиновая шлюпка, лихорадочно плывущая по высоким волнам из пепла, крови и свинца.
Харьков. 1943 г.
36
В дверь постучали. Это пришел Эльвин. В руках у него была куча выпивки, а на лице – широкая улыбка. Как только я открыл дверь, он заявил:
– Сегодня мы будем танцевать, выпивать и трахаться!
В ту пору у меня давно не было женщин, и знакомиться с ними особого желания тоже не было. Жизнь стала бесцветной. Эльвин же в те времена находился на пике своей славы. Заводил отношения с девушками с «золотым сечением» лиц, а смирял своё либидо со шлюхами высшего ранга. Несколько раз он пытался и меня втиснуть в рамки похоти и любви, но ему это не удавалось до того момента, пока мы не выпили, и в моей голове что-то не заклинало, как в неком заумном механизме.
Я всегда любил проституток, хотя бы за то, что в трудный период они спасают одиноких мужчин, а потом просто исчезают из жизни, а порой даже из памяти. Они всегда были лучше всех этих меркантильных цыпочек на каблуках, которые в душе хуже любой вавилонской блудницы и для которых главное – клёво потусоваться, выпить дешёвого пойла, раздвинуть ноги, впустить в свою бездонную щель между целлюлитными складками и лежать бревном, не снимая бюстгальтера, под которым ничего, хотя, когда была в одежде, и не скажешь. Проститутки тоже люди, это такие же девушки, женщины, есть очень красивые, стройные и «вайджайна как на картинке!». Каждая женщина хлеб зарабатывает по-своему: кому-то, к примеру, нравится в офисе сидеть или на шее у мужа, доить богатых пожилых мужчин или их сыновей, или просто честно работать до потери пульса в надежде, что когда-нибудь это всё закончится. Никогда не понимал тех, кто так люто ненавидит проституток. Каких-нибудь девок на трассе, стрёмных, отдающихся за бутыль пива, хачапури, молоко, кока-колу и за весёлое общение, ну таких, как Нани, – может быть… А цивильные проститутки, явно, не созданы для нищеты. Одной из таких была Айла, единственной миссией которой было восполнить все сексуальные пробелы в жизни мужчины.
37
Наше с ней знакомство состоялось благодаря Эльвину, который не раз бывал её клиентом. Он всё время расхваливал Айлу, называя императрицей постельных утех. Постоянно твердил, что я должен оценить её талант, что лучше неё в постели никого нет и не будет, и она поможет мне восстановиться раз и навсегда, к чему я относился крайне скептически. Однако в тот прекрасный солнечный день, после нескольких бутылок, я решил выбраться из своей трясины. И мы пошли к Айле.
Она жила в центре, в старинном доме с необыкновенно красивым подъездом и нарядными лестничными пролётами. Подъезд был настолько великолепен, что я уступил Эльвину право первым войти во дворец жрицы, чтобы самому немного полюбоваться этим архитектурным чудом. Но, если честно, мне нравится продлевать чувство, возникающее перед будущим «процессом». И вот, весь в предвкушении, я курю свою «никотиновую радость», и дым заполняет подъезд… И я слышу, как разнородные звуки образуют единое целое. Шаги и голоса влюблённой пары, обсуждающей, в каком банке выгоднее ипотека. Безудержная зевота гражданина, обременённого заботами смутной эпохи – мрачной и смертельной, как моя дымящаяся сигарета. Короткое «мяу» тени кота, пробегающего рядом. Тягучий скрип входной двери подъезда. Крики соседей, в чью жизнь вторглась череда неудач. Новый хит из колонок проезжающей мимо машины. И всё это – в одном грязном танце жизни со мною.
38
Через двадцать минут мой друг спускался по лестнице, слегка подпрыгивая на ступеньках, как фитбол. На его лице сияла улыбка.
– Поднимайся, она тебя ждёт, – в его голосе слышалось удовлетворение.
Я поднялся на третий этаж. Дверь была приоткрыта, из квартиры доносилась клубная музыка. Я зашёл в квартиру и поздоровался на русском, Айла поздоровалась на азербайджанском, и мы стали общаться на двух разных языках, обсуждая денежный эквивалент её услуг. Мы понимали друг друга лучше обычного, несмотря на то, что эти два языка абсолютно непохожи. Ведь речь шла о сексе, о том, что миллионы лет держит нас на этой планете.
Она в чёрном нижнем белье стояла напротив меня и просто болтала; наверное, так она отдыхала в перерыве между клиентами. Порой смотрела на меня взглядом, который нельзя было назвать ни холодным, ни чарующим, ни человеческим. От него не веяло ни нежностью, ни спокойствием, ни чем-то ещё. Она была похожа на говорящую восковую фигуру от мадам Тюссо. В раздумье смотрела она на меня неживым взглядом. Не исключаю, впрочем, что не на меня, а на картину или настенные часы у меня за спиной, но, поскольку перед этой стеной стояло моё тело, то приходилось смотреть и на меня тоже.
Она открыла крышку сигаретницы с изображением Фриды Кало, вытянула оттуда длинную сигарету, несколько раз пощёлкала по ней своим искусственным ногтем, подбивая с одного конца и, прикурив от зажигалки, тонкой струйкой выдохнула дым вперёд и немного в сторону. Затем положила зажигалку на стол и села, закинув ногу на ногу. За всё это время выражение её лица совершенно не изменилось. Чересчур безупречный маникюр, чересчур ухоженное лицо, чересчур длинные пальцы. Если бы не глаза – холодно-бесчувственные в узких прорезях век, – то это была бы ярко выраженная внешность шлюхи. Но с такими глазами она на шлюху не походила. Она выглядела никак, а точнее, не была похожа ни на кого и своим видом не вызывала никаких, даже самых смутных ассоциаций. Пальцы, обхватившие колено, ни на секунду не прекращали едва заметного шевеления. На внутренней части её руки я заметил татуировку в виде непонятного существа. И по сей день преследует меня видение, как это существо вдруг отделяется от её руки и крадётся ко мне, подбираясь всё ближе и ближе… Очень странное существо.
39
«Процесс» превзошёл все мои ожидания и оставил очень приятные воспоминания даже после того, как ровно через три дня я прочитал на Фейсбуке, что Айлу убили. Её парень на почве ревности нанёс ей одиннадцать ножевых ранений. В новостях также сообщалось, что, по имеющимся данным, в результате массовой драки пострадали ещё два человека, которые были госпитализированы с различными ножевыми ранениями. Дамирова Айла, которая прежде звалась Дамиров Али-Баба Алтай оглу, и была представителем сексуальных меньшинств, а впоследствии сменила пол и паспортные данные.
Последнее предложение я прочитал несчётное количество раз. Нет, не потому, что от прочитанного я впал в шок или не поверил. Просто перед моими глазами открылась картина жизни этого молодого человека, и она была далеко не сладкой – вся пропитанная нервными срывами, решениями в корне поменять пол и жизнь. Весьма дорогая картина: ведь была потрачена солидная сумма на ввод женских гормонов, на различные эпиляционные процедуры, электролиз лица, изменение подкожного жира, установку силиконовых имплантатов, пенектомия, кастрация и т. д. Достаточно долгий путь, чтобы стать тем, кем ты хочешь, и парень этот путь прошёл его, восстал против природы, чтобы добиться своей мечты, обрести счастье и уверенность в себе – и победил. Я его трахнул, как настоящую женщину. Я трахнул Али-Бабу.
40
«Я живу в мире «эмбрионических» надежд, в мире, где все хотят в рай, но никто не хочет умирать. Я живу в мире одиноких поэтов, похороненных в коробке с белым порошком среди жёлтых листьев. Я живу в мире болезней органов дыхания, бесцветных диспутов, сексуальных откровений. Я живу в мире войн, мегатонной смерти без анестезии и красочно оформленных открыток ко Дню святого Валентина. Я живу в мире, где всё скрыто, опасно и где, в то же время, так хорошо, когда ветер обнимает, а солнце гладит лучами. Я живу в мире, который нуждается в помощи квалифицированного психолога, дилера и хорошего друга… Одним словом, Бога».
Это было написано на обратной стороне очередного открытого письма, а снизу подписано: «Фред». Фред – это наш сантехник, мы вчера с ним прилично выпили и прочитали много писем. А то, на котором он оставим свои размышления, звучало так:
Дорогая Надежда.
На войне нет людей. Здесь все мы – двуногие чудовища. Сегодня, 28 мая, мы казнили 56 пленных эсэсовцев. Представляю, сколько они казнили наших! Они все стояли спиной, разделённые на шесть групп. В первых пяти было по десять рядовых солдат, в последней группе только шесть офицеров – их мы расстреляли последними. Я в жизни не видел ничего страшнее. Всё, что я испытал на войне, в кровавых боях, где пули летели со всех сторон, словно один большой поток песчаного ветра – ничто по сравнению с этой жуткой тишиной. Для каждой группы было по два палача. Я был одним из палачей 4-й группы. Мой напарник, русский паренёк, тихо насвистывал весёлую мелодию, пока первые три группы падали от автоматного огня как кегли. Когда пришёл наш черёд выполнить долг перед Отечеством, мы, как две дрессированные собаки, сделали два шага вперёд. Не знаю, почему наш командир не ограничился первой парой палачей: они бы справились с остальными немцами… Мы медленно двинулись с места. Идти вперёд было так же сложно, как повернуть назад. Мы сделали одиннадцать шагов. Немцы уже стояли на коленях. Им дали приказ встать. Но они в оцепенении ничего не услышали. И поднялись только со второго раза, когда им грубо крикнули. Мы приготовили автоматы, прицелились и, когда командир махнул рукой, нажали на курок.
Крым. 1944, август
41
Двадцать лет назад я не мог и представить, что буду пить пиво у себя в квартире с монстром из моего детства. Его имя Фарид, но мы его тогда звали Фред в честь Фредди Крюгера из фильма «Кошмар на улице Вязов» из-за ожогов на лице.
Он не жил у нас в квартале, но часто приходил сбда, а мы, ребятня, жутко боялись и, едва заметив Фреда, разбегались по домам. Он часто мне снился, и с криками «нет!» я соскакивал с кровати. В ту пору, если бы он ко мне подошёл, я, наверное, от страха описался бы, а сейчас при виде него я могу описаться лишь от смеха. Этот Фред обладает потрясающим чувством юмора. При встрече он может сперва напугать и шокировать своим видом, но потом, я вас уверяю, вы будете смеяться до потери пульса.
– Кто там? – спросил я, сидя на толчке.
– Пивная скорой помощь, – ответил он
– Фред, это ты?
– Да.
– Открыто.
Фред был мастером на все руки. Он мог заменить бригаду сантехников, разбирался в любых электроприборах и, быть может, в одиночку собрал бы атомный реактор за копейки или за вкусный обед. Все жильцы нуждались в нём, как в пророке. Он тоже не представлял существования без этого квартала, где давно стал родным и никого уже не удивлял своим внешним видом. Здесь было не только место заработка, но и место, где он чувствовал себя в своей тарелке, где смирился с судьбой и определился со своим предназначением. Я всегда размышлял о том, как сложилась бы его жизнь, если бы не тот несчастный случай в юности, когда он работал грузчиком в пекарне, взрыв в которой оставил неизгладимый отпечаток на его дальнейшей судьбе, а точнее – на шестидесяти процентах его кожи.
– Эй, аккуратней! Ты перевернул целую бутылку с пивом!
Он был прав: на полу выстроилось несколько бутылок пива, и одна из них, открытая, упала. Я молниеносным движением поднял её и одним глотком опустошил всё, что там оставалось.
– Это немецкое пиво, дурень!
– Прости, Фред, я хотел перевернуть мир, но, увы, перевернул лишь бутылку с пивом, – после этих слов я рыгнул так, что сверху посыпался белые хлопья штукатурки.
– С первым снегом! – засмеялся Фред.
– Фред, давно хотел спросить: ты веришь в Бога?
– Вот так прям сразу? Мы ещё даже не выпили, а ты хочешь об этом поговорить.
– Хочу узнать твои трезвые мысли.
– Да нет Бога, есть просто добро и зло: будешь делать добро – и оно к тебе вернётся, будешь делать зло – будет возвращаться зло. Это же, блин, не ядерная физика! Всё логично. Вот, например, завтра тебе вдруг оторвёт руку, и я каждый день буду навещать тебя в больнице, пока ты не смиришься с тем, что у тебя одна рука. Я буду всячески настраивать тебя на жизнь, говорить, мол, у тебя осталась ещё одна рука, могло быть хуже – так ты можешь хоть дрочить и т. д. Ты же это запомнишь как проявление моего добра, и, если что-то случится со мной, поступишь так же по отношению ко мне. А теперь представь: я прихожу, отрубаю тебе вторую руку – ну, не возненавидишь ли ты меня и не будешь ли, лежа на койке, при наличии двух ног и мозгов, планировать, как бы отомстить мне! То же самое можно сказать о фашизме и любом тоталитарном режиме… Ты лучше спроси, как я занимаюсь сексом? Ведь это тебе намного интереснее, чем галиматья насчёт всемогущего дяденьки на небесах?
– Да, реально, Фред, я давно хотел спросить, ты трахал женщин?
– Ещё как! Но исключительно раком и один раз в миссионерской позе в маске Санта-Клауса. А ты?
– Трахал ли я женщин?
– Нет, ты веришь в Бога?
– Если честно, даже не знаю, но больше склоняюсь к словам Будды.
– Ты что, увлёкся азиатским бредом?
– Да нет. Это наш сосед, который живёт напротив.
– Новый, что ли?
– Я не знаю, я его вижу редко.
– И что он говорит?
– Он говорит: всё это сон.
– В смысле?
– Ну, что-то вроде: мы живём в мире, который расположен под веками божества, находящегося в фазе быстрого сна.
– Хорошо, что не в прямой кишке. Ты хочешь сказать, что Бог существует, и он просто спит?
– Да, он лёг и поставил будильник, скоро он зазвонит, и мы его услышим,
– А что будет, если он проснётся?
– Надеюсь, он больше не уснёт.
– Интересно, конечно, но звучит как полный бред! Это что за конверты на столе?
– Это письма с фронта дедушка Маиса.
– Откуда они у тебя?
– Долгая история.
Фред дотянулся до конверта, одним лёгким движением открыл его и начал выразительно читать:
Дорогая Надежда, мы едем, но я не знаю куда… Говорят, мы практически победили: немцы начали массово отступать. Я не спал двое суток, но чувствую себя бодрее всех – наверное, из-за этой странной водки. Мы проехали много километров, но не видели ни одного живого немца. Все они как будто бесследно испарились, словно были выкошены неведомой эпидемией, не оставившей ни могил, ни предсмертных воплей. Думаю, этот сон протяжённостью всех троп, ведущих за пределы человечности, скоро закончится. Хотя что такое человечность? И кто решил, что всё должно быть по-человечески?
1945, май
– Выпьем за победу! – радостно произнес Фред.
Было как-то странно отмечать победу немецким пивом.
42
Карл и Маркс приходят к нам под утро. Они долго и шумно роются в мусорных баках в надежде найти пустые бутылки, а также что-нибудь мясное и мучное, что периодически выбрасывает мой сосед – аскет Будда. Продукты раз в месяц приносит его бывшая жена, каждый раз забывая, что её муж два года как просветлился и стал сыроедом. Наверное, это никак не укладывается в её голове, так же, как их развод. Будда постоянно медитирует и, бывает, месяцами ни с кем не общается. Карл называет его просто и лаконично – идиотом. За то, что выбрасывает такую вкусную еду.
Для Карла еда священна: он ради неё когда-то продал свою душу, родных и кров. Настоящего имени Карла никто не знает, да никому это и не интересно; быть может, он и сам его не помнит. Во времена социализма он, если верить его словам, работал начальником колбасного цеха.
Маркс – глухонемой старик с кучерявыми волосами и добрыми лицом, который, как верный пёс, ходит за своим хозяином Карлом. Быть может, и он был кем-то значительным в те давние времена, но, увы, он не в состоянии об этом рассказать, как любой из нас не в состоянии приблизиться к нему меньше чем на пять шагов из-за тошнотворного запаха мочи.
Интересно, знали те, кто их так нелепо назвал, что Карл и Маркс – это один человек? Но, в любом случае, главный посыл автора «Манифеста коммунистической партии» о труде и товариществе не перестаёт существовать, даже если круг его влияния сузился до археологических раскопок в мусорных баках нашего квартала. Если бы только дед Маис в своё время знал, что имя основоположника политического строя его непобедимой страны разделят между двумя бомжами, он, наверное, свихнулся бы!
43
Я включил телевизор, но ничего интересного не нашёл: почти по всем каналам тарабанили про теракт, совершённый исламскими террористами во имя господа и двухсот девственниц, ждущих их в райских кущах, а утренние кулинарные передачи советовали, что лучше приготовить на завтрак.
Как глупо убивать мирных людей и детей, подумал я, из-за мифического существа и сексуальной неудовлетворённости! Если даже есть такие понятия, как рай или ад, которые создал некий Бог, то, скорее, он имел в виду, что за подобные преступления двести девственниц будут ждать террористов в райских кущах со страпонами на поясе, предназначенными явно не для ублажения. И вообще, как можно убивать ради Бога и за религию? Разве он сам не может этого сделать без помощи человеческой особи – вызвать бурю или землетрясение там, где ему угодно! Об этом, я уверен, знает даже всеядный Карл, чего не скажешь об остальных. Не думаю, что высшее существо способно, если оно существует, на низкие поступки, свойственные определённым людям, которые любят прятаться за задницей Бога и творить свои грязные дела.
По этой веской причине я стал смотреть, как сделать итальянский омлет Фриттата из овощей, сыра и шпината. А после принялся за последнее письмо деда Маиса.
Дорогая Надежда!
На этой войне я убедился, что при любом раскладе побеждает зло. То, с чем я борюсь всю свою сознательную жизнь, нельзя победить раз и навсегда. Можно только побеждать раз за разом, пока держат ноги, а потом твоё место займёт кто-то другой, и всё начнётся заново, и это будет продолжаться вечно. Мы уже в Берлине. Здесь на каждом шагу восхваляют Сталина и наших храбрых солдат. Но ты бы видела, что наши храбрецы вытворяли с немками, многим из которым не было и двенадцати. Я понимаю, это месть, расплата за всех нас. Но всё это так унизительно и прискорбно наблюдать, тем более, когда не в силах остановить. Зло вновь победило – просто на нём уже другая форма. С победой, моя дорогая Надежда! Я скоро вернусь.
44
Мне позвонили и пригласили на работу. В эту канцелярскую клоаку, где я был пару дней назад на собеседовании.
Я встал в пять утра, хотя будильник поставил на шесть. Такое раннее «воскрешение» произошло, благодаря моему мочевому пузырю. Он был полон вчерашними спиртными напитками, к которым я дал себе слово больше не прикасаться, а с сегодняшнего дня заняться спортом – бегать по утрам перед работой. Ради этого я даже раскошелился на новые кроссовки и спортивную форму.
Я вышел из дома в 5.15. К удивлению, похмелья не было, хотя вчера я отметил последний день пьянства как надо. В 5.50 я уже бежал по нашему бульвару в окружении людей, презирающих жировые складки и лишние калории. В 5.51 я ощутил, что каждое движение словно открывало мне дверь в другой мир, где всё разложено по полочкам, даже бирка с датой твоей смерти. В 5.52 я сбавил темп. В 5.53 моя футболка была мокрая, как трусики нимфоманки, жаждущей оргии с тремя красавцами. В 5.54 я вновь нашёл в себе силы и ускорил темп. В 5.56 я бежал как суперсоник из мультфильма, ни о чём не думал, ни о чём не переживал. В 5.57 я начал немного задыхаться и почувствовал лёгкую усталость. В 5.58 я решил восстановить силы и энергию, сбавив темп до минимума. В 5.59 подумал, что не стоит в первый раз слишком нагружать себя во избежание микротравмы. В 6.00 появилась одышка, и я в ту же секунду перешёл на щадящий режим. В 6.02 я вновь почувствовал себя Усейном Болтом, бежал вперёд и был полон надежд и вдохновения. В 6.03 всё полетело к чертям собачьим, и я понял: убежать от себя невозможно.
– Микаэль, какого хера ты тут делаешь?! – раздался голос сбоку.
Я резко тормознул и увидел весёлую компанию из трёх человек, среди которых был Эльвин. Сидя на скамейке, они жадно вливали в себя холодное пиво.
– Чёрт возьми, а вы какого хера здесь в такую рань делаете? – спросил я, морщась от удивления.
– Мы после клуба дёрнули сюда выпить пиво на берегу моря. А ты бегаешь или у тебя белая горячка? – Улыбаясь, спросил Эльвин.
– Я сам не знаю, что делаю, – ответил я не своим голосом.
– Блин, я до сих пор не верю глазам! Это точно ты или мираж? – Эльвин корчился от смеха.
– Твои глаза не врут: это я собственной персоной, – весело ответил я.
– Пиво будешь? – спросил Эльвин, пока другие с удивлением на меня таращились.
– Конечно, – ответил я, смирившись с судьбой.
В 6.07 я опустошил первую бутылку пива. В 6.15 пошла вторая, я слегка опьянел. В 6.21 принялся за третью. В 7.03 мы около какой-то лавки пьём дешёвую водку местного производства из пластиковых стаканчиков, не закусывая. В 7.50 Эльвин пошёл домой спать, я остался с его знакомыми, чтобы опустошить ещё одну бутылку горькой. В 8.40 я вдребезги пьян, у меня во рту сигарета, я иду домой в своём новом спортивном костюме и кроссовках, шатаясь и облокачиваясь то на дерево, то на здание, то на светофор, то на прохожих. В 9.00 перед чьим-то подъездом я блюю пивом, водкой и пробежкой. В 9.15 мне звонит та зрелая барышня из отдела кадров и говорит, что опаздывать в первый день не комильфо, на что я отвечаю, что хочу её прямо на её рабочем столе. В 9.18 я захожу во двор весь в блевотине. В 9.19 я падаю с лестницы, в результате чего – перелом ноги, растяжение связок, а в будущем хромота и конец моему спортивному и карьерному росту.
Муха
45. Настоящее время
Я видел странный сон – будто за мной бежит Чак, который хочет откусить мне задницу. Из его пасти течёт густая пена, смешанная с кровью. Я изо всех сил бегу в сторону какого-то обрыва и спрыгиваю с него, думая, что это конец, но, к счастью или к большому сожалению, приземляюсь в кузов бортового грузовика, везущего сладкую вату.
Проснулся я от громкого стука в дверь. В небе за окном висело то же самое обиженное солнце, но старше на несколько лет.
– Хватит стучать, иду! – крикнул я.
За дверью стояли трое упитанных мужчин общим весом центнера в три, средних лет, с кипой бумаг, одетые строго по служебному этикету. Их лица были похожи на кремень, и разговаривали они, как биороботы.
– Здравствуйте. Просим прощения за беспокойство, мы из строительной компании, по поводу жилплощади.
– Здрасте.
– Это ваша жилплощадь?
– Да, это мой дом.
Они вошли. Дом, несмотря на проделанную накануне уборку, всё равно был в ужасном состоянии. Они ходили туда-сюда, измеряя площадь помещения и периметр стен. Потрескавшаяся на потолке штукатурка от их тяжёлых шагов сыпалась, как перхоть, на старый дощатый пол. Я подумал, что он сейчас провалится.
– У вас на третьем этаже живёт странный человек, – заговорил вдруг один из них, вытирая рукой пот с лица.
– Да, это бывший профессор Элтон Максудович.
– Профессор? Да он псих!
– Есть такое.
– Мы дали ему бумагу на подпись, он её взял и съел!
– Наверное, она показалось ему аппетитной.
Все посмеялись, и я тоже, за компанию.
– У него есть вменяемые близкие? – спросил второй из «центнеров».
– Да, есть, просто они живут за границей. К нему обычно приходит какая-та женщина с продуктами, то ли родственница, то ли медсестра из психиатрического отделения.
– Понятно. А вы сами что решили насчёт жилплощади – продаёте или обменяете на новую?
– Нет, я продаю.
– Хорошо, тогда распишитесь пока здесь. Через пару дней мы вам отправим другие сопутствующие документы вместе с окончательной ценой на вашу квартиру. Пока мы оцениваем каждый квадратный метр в 1000 манатов. У вас 33 квадратных метра, соответственно 33000 манатов, вас устраивает?
– А если я перееду в новую квартиру? – Чуть замешкавшись, спросил я.
– Вы должны будете подождать два года, мы будем выплачивать вам ежемесячно по 300 манатов на съёмную квартиру. А это здание уже в конце месяца должны снести, так что у вас на раздумье осталось не так уж много времени. И, кстати, на заметку: новую квартиру вы сможете в будущем продать подороже.
Для меня «два года» прозвучало как «целая вечность». Ждать ещё два года в какой-то съёмной дыре. Нет, я лучше возьму деньги и улечу в дивные кокосовые края, где снимали рекламу «Баунти». Пропью там всё в объятиях загорелых блудниц и подохну где-нибудь на берегу.
Снизу доносились душераздирающие крики и отголоски бушующих эмоций. Пожилые жители квартала не хотели перемен. Не хотели переезжать в съёмные квартиры, не хотели никого слушать. Дед Маис и старушка София в том числе. Жаль, Эльвина не было в живых – а то София сейчас не противилась бы. Остался бы один дед Маис, которого все соседи, наверняка, уговорили бы. Ну, и с профессором Шоушенком как-нибудь тоже разобрались бы.
Признаюсь, я порой размышлял об их смерти, о том, что им давно пора двигать грабли в сторону кладбища. Какой резон жить на скудную пенсию, половина которой уходит на лекарства! Тем более – в таком гнусном мире, катящемся, как бильярдный шар не в ту лузу.
46
Трубы «вылечили», и вечером пошла вода. Я был счастлив всеми клетками тела, когда принимал душ. И почему-то вспомнил Бога из далёкого прошлого. Моя мама была религиозной и часто цитировала суры из Корана. Некоторые я запомнил. Вот одна из них, называется ан-Нахль (Пчёлы), стих 16:10:
«Он Тот, Кто ниспосылает с неба воду. Она служит для вас питьём, и благодаря ей произрастают растения, среди которых вы пасёте скот».
Конечно, спасибо Господу Богу за воду с неба, но ведь это он сам обрёк нас на чувство жажды, не так разве? Или я ошибаюсь? И поэтому каждый раз при малейшей жажде я иду покупать «Бонакву» за 40–50 копеек, а иногда пью из-под крана, когда нету этих копеек. Вообще, я думаю: лучше бы он создал нас так, чтобы мы вовсе не нуждались во влаге – были бы существами, приспособленными к безводной жизни, и отпала бы потребность во всей этой дребедени. Единственное, за что его стоит благодарить – за настроение, которое вызывают эти капли воды, за то, как они щекочут нервные окончания своим тихим пением, и за те ласковые прохладные объятия, которые так приятно гладят тело во время летнего дождя.
47
Я вышел из душа чистым и свежим. Открыл пиво, которое создали люди – это я знал на все сто процентов, потому что Бог, в моём понимании, был абсолютным трезвенником. Во дворе стояла тишина: уставшие жильцы, после дневной битвы и бессмысленного скандала, уже, наверное, лежали на своих потрёпанных диванах и смотрели телевизор. А я всё вспоминал прошлое и размышлял о бытии и небытии, об аде и рае. О последнем я подумал чуть дольше. У меня появилось ощущение, что я там был, но так давно, что помню лишь большую песочницу, где играл с остальными детьми под ласковыми лучами солнца. Помню, как мы бесились, бегали и удивлялись каждой новой песчинке этого мира, словно мы все были под гипнозом, не знали, что такое Бог, и абсолютно в нём не нуждались.
В полдень я проснулся от крика старушки Софии, которая как резаная орала на весь двор:
– Не хочу никуда съезжать!
Я лежал голый, мокрый от пота, весь искусанный комарами. Стояла немыслимая жара. Вентилятор работал, как раб на галерах, но его мощности не хватало, чтобы обуздать силу солнца. Вокруг кружила муха и жужжала, словно реактивный самолёт.
Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж.
Я уткнулся в подушку, стараясь не обращать внимания на это мерзкое жужжание, на вопли соседей и, в целом, на жизнь. Тщетно! Эти звуки становились всё сильней и сильней, а особенно – назойливая песня двукрылого говноеда.
Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж.
Не выдержав, я резко вскочил с постели, раздвинул шторы и открыл все окна и форточки, чтобы эта тварь смогла выбраться к чёртовой матери на свободу. Но она, словно нажравшись моего пропитанного спиртом дерьма, билась, как пьяная, об оконную раму, о стену и всё никак не могла вылететь наружу.
Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж.
Не зная, что делать дальше, я спрятался под подушку, будто там, под ней, таится прохладная тихая осень. Я не горел желанием убивать муху, бегать за ней, выжидать удобный случай, чтобы хладнокровно её прибить. Это не было связано ни с ленью, ни с тем, что у меня доброе сердце, как у Будды, который даже во сне боялся раздавить муравья. Просто она напомнила своего далёкого сородича из моей прошлой жизни, когда всё у меня было ровно и гладко, и я был другим человеком. Кто бы мог подумать, что это противное зелёное существо способно на такое… Что она может поместить меня в мысленный «батискаф» и погрузить практически на дно моей памяти, но не в Мариинский жёлоб детства, а к Джаннет[2], на глубину десяти лет.
48
Не помню, было это в середине или в конце ноября, но помню, что это был один из тех вечеров, в котором мне хотелось бы остаться навсегда. На улице уже чувствовалось свежее дыхание зимы, было ветрено и дождливо. Сухие жёлтые листья кружились в вальсе с полиэтиленовыми пакетами. Мы лежали на неудобной старой кровати в съёмной квартире, предаваясь любви и страсти, а вокруг точно так же кружилась муха.
– Откуда она взялась в такой холод?
– Да, странновато. Я думал, они все уже сдохли. Давай, я её прихлопну.
– Ты хочешь прихлопнуть последнюю муху уходящего года?
– Да, – ответил я с удивлением.
– Не надо!
– Ты что, хочешь взять её себе, ухаживать за ней, как за домашним питомцем?
– Нет, просто жалко её.
– Муху?
– Угу. Понимаешь, она сейчас что-то вроде «исторического памятника» солнечных летних дней, пусть себе живёт и пусть умрёт своей смертью!
– Джаннет, я всегда знал, что у тебя какое-то психическое отклонение.
– Из-за того, что я хочу спасти живое существо?
– Это живое существо – разносчик инфекции. Давай, я её лучше выпущу.
– Да ты что! Она замёрзнет.
– Я же говорю, у тебя не хватает!
– Ты меня сводишь с ума. Наверно, поэтому.
Больше я ничего не сказал, а просто впился в её дурманящие губы, забыв обо всём на свете. В тот день муха осталось жива и невредима и жужжала до самого утра в унисон скрипу кровати.
Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж.
Если речь идёт о простом сексе, то женщине достаточно быть чуть красивее бревна, и для это существуют килограммы макияжа, а в особых случаях – скальпель. Если речь о брачных узах, то здесь важную роль играют не столько внешние факторы, сколько забота, нежность, преданность, целомудрие и так далее, и тому подобное. Если же речь о любви, то, по-моему, это аномалия, вызванная химическим взрывом и равная по силе атомному, где-то в центральном отделе нервной системы, и там уже неважно, кто перед тобой – модель или дочь сантехника-алкоголика с ярко выраженным косоглазием. У меня и была та самая аномалия, или, как многие её именуют, любовь. Думаю, даже, что красота Джаннет была здесь ни при чём, хотя не отрицаю: она вносила очень приятные нотки в наши отношения.
49
Ромен Гари был отчасти прав, когда говорил, что одни женщины владеют домашним бассейном, а другие – средиземноморским… Или это говорил Мишель Турнье?.. Неважно… Главное, что она не входила ни в ту, ни в другую категорию. Она была моим безбрежным океаном, а я Жак-Ивом Кусто, грезившим о её глубинах…
Прошло столько лет, что порой мне кажется, Джаннет на самом деле и не существовало вовсе. Она была лишь плодом моего измученного воображения.
У нас всё началось с арии «Хабанера» из оперы «Кармен», повторявшейся без конца, снова и снова. Звучала она не со сцены, не с экрана и не на танцполе, а звонком моего телефона. Затем было Слово – и Слово было у Меня, и Слово было «Алло»[3].
– Ты сказал «алло», ты сказал «алло», именно «алло»! – Обрадовался кто-то.
– Алло? – переспросил я.
– Да, алло, алло, я верил, я знал!
– Кто это?
– Это я, Алик!
– Какой на хер Алик?
– Ну, брат Жаннетт.
– Какая на хер Жаннетт?
– Это я, Алик, тот парень с вокзала. Ты чего? Разве не помнишь? Вчера утром около вокзала?
– Около вокзала?
– Да, да. Я подошёл к тебе, рассказал, что у меня больна сестра, ей нужны лекарства. Ты дал свой номер и пообещал мне помочь, сказал, чтобы я позвонил днём и, если ты скажешь «алло», то это означает дело в шляпе. А потом рассказал историю возникновения этого слова.
– Какого слово?
– «Алло».
– Что алло?
– Слово «алло»! Ты рассказывал, что впервые это слово предложил Томас Эдисон, а другой какой-то Александр предлагал «ахой», используемый при встрече кораблей. И сказал, что, если ты ответишь на мой звонок и скажешь просто «алло» – значит, ты нашёл деньги.
– Алик. Да? Правильно?
– Да. Да. Алик!
– Это прикол?
– Нет, брат, ты разве не помнишь меня?
– Нет.
– Как нет? Ты говорил про доброту, что самое главное в жизни – это взаимопомощь в трудную минуту.
– Алик, у меня голова трещит, и я не понимаю, о чём речь… Я вчера был пьяный, наверное, нёс очередную ахинею.
– Ты же обещал помочь, брат! – Сказал он чуть не плача.
– Алик… Алик, да?
– Да, да, Алик!
– Алик, послушай, дай мне немного времени: я приду в себя и перезвоню. Хорошо?
– Хорошо, я буду ждать твоего звонка.
Я дал отбой и уснул. Алик перезвонил сам ровно через 30 минут и опять начал:
– Ну что, брат? Получилось? Куда мне приехать за деньгами?
– Стоп, Алик. Алик, да?
– Да, да, Алик.
– Слушай, какие деньги?
– Ты обещал достать деньги на лекарства.
– Слушай, Алик? Алик, да?
– Да, да, Алик.
– Так вот прости, я сделал всё возможное, но денег не нашёл. Прости ещё раз мне очень жаль.
– Но ты же сказал «алло» в начале!
– А что я должен был сказать в начале?
– Мы же с тобой ровно час болтали, я излил тебе душу, а ты обещал помочь.
– Честно говорю: я сделал всё возможное.
Он послал меня к чёртовой матери и дал отбой. Я подумал: «что за дешёвый развод?» и снова уснул.
В тот же вечер Алик позвонил опять и разрыдался. Начал нести чушь о доброте и о моих глазах, в которых увидел чистое божественное сияние, на что я ответил, что я был пьян, что, мол, я не знал, что всё так серьёзно, и, вообще, думаю, что это чистой воды мошенничество. Он клялся, что нет, и мало того, он клялся ещё вчера около вокзала и даже готов был оставить свои документы. Я не знал, как от него отвязаться. Были бы деньги, я бы отдал ему всё до последней копейки, клянусь! Но денег, увы, не было. Под конец нашего разговора я выложил ему, что единственные ценные вещи у меня – этот телефон и органы. Он предложил продать телефон… Спасибо, что не почку. Я согласился, хотя мог бы выключить телефон и забыть про Алика. Но из любопытства решил рискнуть и предложил встретиться.
50
Я опоздал на 40 минут, но, кажется, это ничуть не расстроило Алика. У него была обычная внешность, одет он был прилично, разве что слишком много болтал и курил. Сразу было видно: нервничал. Он вновь рассказал мне про свою красавицу-сестру Джаннет, про своих родителей, которых уже нет, про то, что сейчас он не работает, а до этого неплохо зарабатывал помощником повара. Свою сестру он очень любит, она у него единственный близкий человек и самый настоящий ангел. Он готов сделать всё возможное, чтобы спасти её – даже клянчить у незнакомых. Родственники сделали всё что могли, у них уже не осталось ресурсов помогать, и так они с сестрой живут у них. Так что, как ни крути, дело дрянь. Долго рассказывал про болезнь сестры. Всё началось спонтанно. Вначале образовалось какая-та шишка в околоушной протоке, они подумали, что это просто опухший лимфоузел. Потом начались боли, сделали МРТ: оказалась, это самая настоящая злокачественная опухоль. Продали дом, сделали несколько сложнейших операции, затем несколько процедур химиотерапии, и, вроде, всё обошлось, но, увы, болезнь вернулась.
Я не поверил ни одному слову.
Однако мы продали мой мобильник. Более того – даже оформили на моё имя кредит в банке! Я отдал ему почти всю сумму, оставив только деньги на пачку сигарет и дешёвый китайский телефон. Алик крепко обнял меня и сказал, что я самый добрый человек на свете. Я ухмыльнулся и подумал: скорее всего, лох.
51
Спустя неделю, Алик снова мне позвонил. Сообщил, что опять нужны лекарства, а денег нет, и спросил, могу ли я достать очередную сумму. Я вежливо ответил: увы. Тогда он предложил мне подработать вместе с ним грузчиком, а потом всё заработанное отдать ему. Я во второй раз согласился. То ли вновь из любопытства, или из мазохизма. И вот, я беру деревянную кровать с левого конца, а Алик – с правого. Мы должны спустить её с пятого этажа вниз и оставить около мусорных контейнеров. В здании нет лифта, а в моём организме нет жизненных сил, и я не представляю, как мы с Аликом справимся. Алик весит 58 кило. В детстве ходил в шахматную школу и добрался до кандидата в мастера. Он рассказывал свою шахматную одиссею в перерывах между этажами. По его словам, однажды он сыграл вничью с Шахрияром Мамедъяровым, который в последней партии сыграл вничью с Магнусом Карселоном – чемпионом мира по шахматам. Я, конечно, ему не поверил. Дело в том, что Шахрияр спустился в мировом рейтинге ФИДЕ со 2-го на 3-е место, а Алик не может спуститься с 4-го этажа на 3-й. И это только одна кровать, а мы согласились вдвоём очистить двухкомнатную квартиру ради девушки, которую я ни разу не видел. Наверное, я и есть тот самый Сизиф, просто процесс обратный: он поднимал чёртов камень в гору, а я спускаю на помойку советскую кровать 1986 года, купленную за 50 рублей. Дата и цена были написаны на ценнике на её днище.
Я ненавижу себя больше, чем кого-либо в этом мире, но тогда я больше всего ненавидел Алика. Благодаря ему я два дня не мог подняться с постели. Всё болело, даже ногти на ногах. Мы разгружали квартиру весь день. Её хозяин был настоящим ублюдком: ни разу не предложили нам поесть или попить воды. А в конце, когда расплачивался, три раза пересчитал купюры. Потом рассказал о теории американского банкира, то ли Шервуда Нельсона, то ли Мэнсона или там ХЕРсона, о том, как правильно тратить деньги. Я его не слушал – просто сидел на бетонной ступеньке и курил дешёвую сигарету со вкусом пластмассы, безысходности и полного отчаяния.
52
На следующей день я проснулся к вечеру. Света не было, его отключили за неуплату. Я включил телефон, чтобы как-нибудь ориентироваться в темноте. Стоило мне это сделать, как от Алика пришло шесть сообщений, в одном из которых говорилось, что Джаннет хочет со мной увидеться и поблагодарить лично.
Я в очередной раз ему не поверил, подумав, что это очередная уловка, но согласился.
Знаете, что самое интересное в этой истории? Что Алик ни разу не соврал про свою сестру – всё это было правдой. Быть может, он не соврал и насчёт шахмат… кто знает?
Я встретился с Джаннет в парке. Она сидела на скамейке под инжирным деревом. Я подошёл к ней, думая, что вот-вот Алик или подставное лицо выбежит из кустов и начнёт орать: «Извращенец! Вызовите скорей полицию! Он её домогается! Он тёр член и смотрел на неё! Полицию!..» Но, слава богу, пронесло. Она встала и обняла меня по-дружески, затем вручила пакет, в котором была шахматная доска ручной работы. Алик почему-то наплёл ей, что я тоже играю в шахматы, и она решила подарить одну из своих работ. Джаннет увлекалась резьбой по дереву, хотя это не совсем женское хобби, но, по её словам, оно успокаивало. Вдобавок она рассказала историю инжирного дерева, и что этот плод был одним из главных ритуальных лакомств на вакханалиях. О деревьях она знала всё. Первое, что меня поразило в Джаннет – это умение держаться уверенно, как будто не она больна, а весь остальной мир. Её голос звучал чарующе и словно уводил меня в сказку. Я слушал её, как музыку, не ища в словах определённого смысла. И готов был слушать весь день. Её маленькая голова с птичьим носиком идеально сочеталась с худобой, ей как будто шла эта болезнь.
До того момента я думал, что солнце немо и глухо, что небесному светилу неведом человеческий язык, но оказалось, оно не только сочится лучами где-то высоко, на тысячном этаже, но иногда спускается вниз и живёт среди нас, носит потёртые джинсы, белую блузку, пахнет приятными духами и болеет так же, как и мы…
53
«Настоящих мужчин нет» – чисто женская выдумка, превратившая беззащитность слабого пола в грозное оружие. Это мне по секрету рассказала Джаннет, однако меня она почему-то считала исключением.
Игра со словом «исключительный» меня всегда поражала. Кто он такой, этот исключительный? Мой сосед Будда считал исключительными тех, кто больше смерти боялся окаменеть в пространственном цементе повседневности.
– Избавься от вшей! Избавься от вшей, говорю я тебе, и ты поймёшь, что я имею в виду… – Повторял он без конца.
– У меня нет вшей! – возмущался я.
– У тебя их полно, как у всего человечества. Я говорю не о насекомых, которые сосут кровь и разносят сыпной тиф. Я о духовных вшах: они сосут не кровь, а твоё время, они разносят не тиф, а беспечность. Избавься от них, друг мой, избавься! – Продолжал он.
– Пусть сожрут, мне не жалко, – отвечал я.
У Джаннет не было тех самых вшей: болезнь словно огородила её. Она любила природу, любила животных. Помогала людям, как могла, была гордой и смелой. Продолжала верить, что мир – это сплошное чудо. От всей души любила каждое мгновенье этой жизни: ведь оно могло оказаться последним. С той самой нашей первой встречи мы стали не разлей вода. Не успели оглянуться, как уже были вдребезги пьяны любовью.
Нани вновь принялась раскачивать весь дом. На это раз она вопила не так, как всегда. Обычно она стонет сплошными междометиями. А сейчас без умолку повторяла сплетение двух букв: «ХО… ХО… ХО… ХО», с короткими интервалами.
Я думал о Джаннет. От неё целую неделю не было вестей. Я звонил и её брату, и на их домашний телефон, но никто не отвечал, или было занято. Я мучился от разных мыслей. Обычно она так не делала: могла исчезнуть на сутки, но на неделю – нет. Я не знал, где именно она живёт. То есть в какой квартире. С семиэтажным зданием, расположившимся неподалёку от меня, и с подъездом вопросов не было. А вот с квартирой – был.
54
Я решил попытаться найти её самым простым и радикальным способом – подняться на лифте на седьмой этаж и стучать во все двери, пока не найду её квартиру. Я бы мог начать с первого этажа, но согласитесь: подняться на лифте, а затем спускаться легче, чем топать вверх по лестнице.
На седьмом этаже все двери были железными и покрашены в разные оттенки дерьма. Дверей было три: слева, посередине и справа. На этом этаже мне никто не открыл. Жильцы были мертвы или испуганы неожиданным визитом незнакомца.
На шестом я замешкался и никак не мог выбрать, куда постучать сначала. Тут я вспомнил одну из известных задач теории вероятностей – парадокс Монти Холла. Там говорится: представьте, что вы стали участником игры, в которой вам нужно выбрать одну из трёх дверей. За одной находится автомобиль за двумя другими – козы. Вы выбираете одну из дверей, например номер 1, после этого ведущий, который знает, где находится автомобиль, а где – козы, открывает одну из оставшихся дверей, например, номер 3, за которой находится коза. После этого он спрашивает вас: не желаете ли вы изменить свой выбор и выбрать дверь номер 2? Увеличатся ли ваши шансы выиграть автомобиль, если вы примете предложение ведущего и измените свой выбор?
В моём случае на шестом этаже ведущим выступил голос пожилого мужчины, доносящийся из-за жёлтой деревянной двери. «Внизу», – произнёс он словно из последних сил. За остальными дверями, как вы догадались, были козы, ну, или козлы.
55
Я спустился на пятый этаж. И там я с первого раза не то чтобы выиграл автомобиль, а попал под поезд.
– Ах ты, сука! Попался! – Злобно начал напирать на меня мужчина средних лет в очках, грозя кулаком.
– Эй, что случилось? Что с вами? – Опешил я.
– Ты трахаешь мою жену, сука! Я убью тебя, сука… я тебя задушу… Не ожидал, что я здесь окажусь, падла?! Не ждал, что я открою дверь, сосунок ты плешивый!
Я не мог от него отвязаться. Он никак не хотел успокаиваться. В конце концов я не выдержал и неожиданно со всей силой двинул головой прямо по его носу. Раздался хруст. Он обеими руками схватился за лицо. Потом я ударил его между ног. Очки слетели чуть ли не в другое измерение. Он упал и стал корчиться от боли.
Я посмотрел на него: он был жалок и беспомощен, как малое дитя только что из утробы матери. Я медленно присел на корточки и ровным голосом начал рассказывать ему мутнейшую муть просто ради хохмы.
– Теперь слушай меня внимательно! Однажды, много лет тому назад, на закате под тенью дерева, у прохладной глади реки, одно уродливое вонючее волосатое существо поцеловало другое подобное существо. Потом были дни, ночи, племена, города, государства, войны, олимпиады, восстания, свобода, гении, миры, вселенная. Всё это было потом. Но в начале, на закате, под тенью дерева, у прохладной глади реки, одно уродливое вонючее волосатое существо поцеловало другое подобное существо. Повтори!
– Что?
– Повтори то, что я сказал, или я тебя сейчас трахну хуже, чем трахают твою жену!
– Однажды много лет тому назад, на закате под тенью дерева…
– Выразительнее, сука!
– Однажды, много лет тому назад…
– Ещё выразительнее!
– Кто ты такой?!– разрыдавшись, еле выговорил он.
– Кто я такой? – тихо переспросил я.
– Да! – завопил он.
– Я Дева Мария.
– Кто?
– Мария, мать твою!.. Скажешь врачу, жене и родственникам, что тебя отпиздила Дева Мария. Договорились? Я тебя спрашиваю!
– Да! – опять разрыдался он.
– Ты запомнил, что было вначале?
– Да, да, закат, тень дерева, гладь реки и поцелуй!
– А как меня зовут?
– Дева Мария.
– Умница. Теперь вставай и топай в квартиру. Приложи к носу лёд и подумай над тем, что я сказал. К травматологу пойдёшь через час. Понял?
– Хорошо.
– И с днём рождения!
– У меня день рождения зимой.
– Нет, сегодня. Ты только что переродился! Так что поздравляю!
– Спасибо, святая Мария!
56
На четвёртом этаже были сплошные козы. Вот козлов не было. Ну, или были, но по голосу не скажешь. А вот на третьем с первой попытки попался автомобиль, но не та модель.
Дверь отворила красивая женщина в банном халате.
– Вы кто?
– Я ищу Джаннет.
– Зачем?
– Я её люблю.
– Вы что, с ума сошли?
– Любовь всех сводит с ума.
– Нет, вы больной!
– Постойте, почему я больной, я её и вправду люблю от души. Она здесь живёт? Позовите её, пожалуйста. Что с ней? Она уже неделю не отвечает на звонки!
– Вы дурак! Я сейчас вызову полицию.
– Почему?
– Да потому что моя Джаннет ещё учится в седьмом классе, а вы, взрослый мужик, явились со своей любовью. Вы вообще в своём уме?!
– Стоп… Кажись, мы говорим о разных Джаннет.
– Скорее всего! До свидания!
– А вы не знаете, по соседству должна жить ещё одна Джаннет?
– Нет, не знаю, мы недавно сюда переехали.
– Ясно…
Она закрыла дверь и трижды повернула ключ в замке.
57
По соседству с квартирой маленькой Джаннет была ещё одна дверь. Под номером 33. Я улыбнулся. Бог ведь любит троицу. И постучал. Дверь открыл молодой парень, одетый во что попало.
– Ты кто?
– Вы не знаете Джаннет?
– Какую на хрен Джаннет?
Он смотрел мне прямо в глаза и выглядел так, будто его вот-вот хватит инсульт.
– Эй, парнишка, я только что вынужденно сломал нос твоему соседу. Может, не так резко?
– А у меня ты отсосёшь? – ответил он, и лицо его ещё больше искривилось.
Я подумал, что он, наверное, больной. Повернулся и спустился на три ступени.
– Эй ты, друг! – вдруг крикнул он. – У меня получилось тебя напугать?!
Я посмотрел на него.
– Я актёр, – объяснил он, – Меня пока, правда, не знают. Но когда-нибудь я буду играть в Голливуде. Сейчас снимаюсь в одной короткометражке в роли крутого парня, хотим отправить на Каннский фестиваль.
– Рад за тебя.
– Спасибо, друг! Ну и что скажешь? У меня получилось изобразить злого парня?
– Я чуть не обосрался! – ответил я.
– Правда?
– Чистейшая!
– Спасибо, – обрадовался артист, пританцовывая на месте.
– Танцуешь ты тоже ничего.
– Спасибо, друг! Кстати, Джаннет живёт на первом этаже, квартира, если не ошибаюсь, 11-я.
– Наконец-то!
Я быстро поднялся обратно к его двери. Он дружелюбно протянул руку, ожидая, что я пожму её, но вместо этого я врезал ему кулаком в живот. Он согнулся и стал задыхаться.
– Слушай, дам тебе совет, который наверняка не дал бы тебе Станиславский. Считай это подарком. Злые парни сначала бьют, а потом уже начинают беседовать. Используй эту фишку в вашем кино, при этом не говори о ней своему партнёру. В суд он не подаст, вы же не в Голливуде. Но не забудь предупредить оператора, чтобы направил камеру на его лицо. Понял?
– Да… – пролепетал он, еле дыша.
58
Я спустился на первый этаж. Постучал в 11-ю квартиру восемь бесконечных раз. Дверь не выдержала и отворилась. На пороге стояла печальная Джаннет.
– Куда ты исчезла?
– Пока никуда.
– Я тебе целую неделю звонил.
– Я хотела дать тебе время на осознание того, нужно ли тебе проходить со мной этот тернистый путь?
– Ради тебя я готов пройти этот путь даже на руках.
– А где ты был целую неделю?
– Я был занят сотворением мира, а сегодня у меня выходной, – сказал я и улыбнулся.
Мы обнялись, поцеловались, и вдруг зазвонил телефон.
Тарам пам пам таран пам пам тарарарарара пам пам. Хабанера.
– Алло.
– Здравствуйте, это Микаэль?
– Да.
– Вас беспокоит кредитная служба банка. У вас образовалась просроченная задолженность…
59
Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж.
Я высунул голову из-под подушки и принялся чесать новые места укусов. Муха всё ещё самоотверженно билась башкой об раму. Часа полтора. Отлетала назад, разворачивалась и, свирепо жужжа, бесстрашно шла на таран. К слову, старая карга успокоилась. Быть может, из-за температуры воздуха, которая поднялась до 40 градусов. Сейчас, наверное, она тонет в собственном поту. А я тону в многоточиях….
Джаннет умерла через пару месяцев, после того я как её нашёл. Её похоронили на старом кладбище, рядом с могилами родителей. Алик на похороны не пришёл. Помню, как было жарко, и как весело пели птицы. Кажется, дрозды. Птицы не умолкли ни разу, пока её хоронили под инжирным деревом.
С тех пор я ненавижу пение дроздов и не ем инжир.
А сегодня, кажется, умру и я. Обязательно напишите в некрологе, что я был до смерти искусан комарами под арию мухи где-то между Азией и Европой.
Почти конец
60, Настоящее время
Представители строительной компании нагрянули к нам вновь.
Сначала было всё, как обычно: крики, вопли, спор, цирк… А потом появился вечно недовольный Самир. Своей аурой он, как магнитом, притянул практически всех журналистов города. Они примчались словно акулы, почуявшие запах крови. И он выдал им всё, что думал, и это буквально через пару минут распространилось по всем социальным сетям. Люди любят шумиху, как пчёлы любят мёд. А Самир, как идиот, взял и сунул свой язык в этот «улей». Наверно, он просто не знал, что про некоторые изъяны родины тарабанить по телевидению так же неэтично, как жаловаться незнакомому человеку без медицинского диплома на папилломы, вылезшие у тебя вокруг анального отверстия. Родину нужно любить, как старую и преданную знакомую, ставшую в итоге твоей верной женой, невзирая на её скверный характер, истерики, слёзы и большую задницу.
61
От всего происходящего мне стало противно на душе – захотелось оглохнуть, ослепнуть и умереть. Дома не было ничего подходящего, чем можно было бы заглушить приближающуюся тоску. Поэтому я решил прогуляться и заодно купить выпивку на последние деньги, прям как конченый алкаш.
Но, к моему большому сожалению, выпить у меня не получилось, так же, как и выйти на улицу. Протиснуться через толпу было невозможно. Разъярённый, я поднялся обратно домой. Включил порнуху и начал мастурбировать. Говорят, мужчины, мастурбирующие не менее 21 раза в месяц, снижают тем самым риск заболеть раком предстательной железы. К такому выводу пришла группа специалистов из Гарвардского университета. Я мастурбировал гораздо чаще и ни разу даже гриппом не заболел. Не знаю, есть тут связь, или нет.
Вдруг кто-то стал с ужасными воплями барабанить в мою дверь. В последний раз ко мне так ломилась Нани, когда я уснул в ванне с открытым краном и затопил весь дом.
Я вскочил с кровати, натянул штаны, открыл дверь и только хотел крикнуть «какого чёрта так стучать!», но вздрогнул и на миг потерял дар речи. Это была тётя София в банном халате, и от неё пахло керосином.
– Дорогуша, ты не видел Эльвина?
– Какого Эльвина?
– Моего сына.
– Он разве не умер?
– Как умер?
– В аварии. Он врезался в фонарный столб.
Она смотрела на меня, выпучив глаза, и отказывалась верить в то, что я сказал. А потом стала хохотать, как сумасшедшая. В общем-то, она и была сумасшедшей: ведь не каждая мать способна пережить смерть любимого чада.
– У вас всё? Простите, я хочу лечь отдохнуть.
– Да отдыхай, милок, – сказала она, чуть не поперхнувшись собственным смехом.
62
Через пару часов подъехал громоздкий «мерседес». Сперва из машины вышел водитель в костюме и тёмных очках. Подошёл к пассажирской двери и открыл её лёгким движением надроченной руки. Оттуда появился упитанный мужчина, тоже в костюме. На его лице читалось недоумение и с трудом скрываемая ненависть. Его бы воля, он бы всех перебил без угрызений совести, но трезвая голова на плечах понимала, что это, во-первых, незаконно, а во-вторых, на утилизацию стольких трупов уйдёт намного больше времени и денег. Приблизившись к толпе, он начал что-то горячо ей впаривать. Толпе, судя по возгласам, его пламенная речь не особо понравилась. Всё равно, что бы он ни говорил, со стороны это выглядело так, словно он пытается вылечить перхоть гильотиной.
Дед Маис тоже был там, стоял лицом к лицу с этим человеком в костюме и с холодным взглядом и молча слушал его. Потом исчез куда-то ненадолго и вернулся с ружьём. У деда Маиса всегда, сколько себя помню, было дома ружьё, поэтому мы с ребятами между собой шутливо называли его Пятачком. Из ружья всё отчаяние и беспомощность целились прямо в лицо этому типу в костюме. А тот лишь ухмыльнулся.
Дальше случилось неожиданное. Я бы никогда не мог представить, что такое произойдёт прямо под моим окном в прекрасный солнечный день, а больше всего не ожидал этого от человека, который был настолько законопослушным гражданином, что даже во сне переходил дорогу по «зебре». Дед Маис выстрелил. Не знаю, было это преднамеренно, или он случайно задел пальцем курок – в любом случае, у мужчины в костюме лицо было таким огромным, что деду Маису было трудно промахнуться. Человек в костюме упал на землю.
Все были в ужасе, в том числе я: даже мирно тлеющая у меня во рту сигарета не выдержала и упала вниз. Причем, неудачно – прямо на голову тёте Софии, вследствие чего она загорелась, как свеча. Я сразу же сбежал вниз и стал тушить её вместе с соседями, но со стороны наши отчаянные попытки больше походили на массовое избиение бедной старушки. Её тушили как могли – руками, ногами, футболками, так что, если бы она не умерла от ожогов, то, скорее всего, скончалась бы от побоев по пути в больницу.
63
Быстрее «скорой помощи» прибыла оперативная группа. Мы оглянуться не успели, как уже лежали на земле лицом вниз. Женщины и старики не были исключением. Тётя София тоже лежала с нами, но без сознания. Её плоть пахла гарью, сливным отверстием раковины и маргарином. Меня несколько раз чуть не стошнило. Я решил привстать и глотнуть свежего воздуха, но дубинка блюстителя закона резко оборвала мой план. К слову, тошнота тоже прошла. В глубине души я был ему даже благодарен.
Оперативная группа двинулась проверять этажи. Из соседей не хватало Альпера, Будды и Шоушенка.
Я закрыл глаза в надежде, что всё это сон, и меня вот-вот разбудит Джаннет в кабриолете, который мчится по трассе вдоль побережья Лигурийского моря, и недовольным голосом объявит, что она замучилась вести машину и, вообще, сколько можно спать! А я отвечу, как хорошо, что она меня разбудила, я видел такой нелепый и ужасный сон!
Но, увы, доносящиеся с крыши крики профессора Шоушенка на его любимой латыни были куда реалистичнее. Наверно, его задницу уже показывали по всем каналам. Он бежал голым по крыше, и никакие предупреждения спецгруппы о том, что они будут стрелять, не подняли ни один седой волос на его голове и груди.
Кто-то из лежавших на асфальте не выдержал и крикнул: «Кто дал вам право?! Мы что, террористы?!» Но дубинка быстро усмирила храбреца. Конечно, он был прав: мы не представляли никакой угрозы, хотя я где-то читал, что мы все можем изменить ход истории – остановить войну, голод, массовое истребление, и для это не нужно слишком много париться, достаточно всем выйти на улицу, можно даже в трусах. Подумайте, нас девять миллиардов, и если хоть пять миллиардов просто подпрыгнут одновременно, то звук от приземления человечества на землю будет таким иерихонским, что сможет разорвать барабанные перепонки и даже убить. Возникнет ударная волна, которая породит землетрясение магнитудой 4–8 баллов, что разрушит города и устроит цунами. Вместе мы сильнее ядерной бомбы. Мы можем даже спасти от самоубийство нашу планету. Стоит только захотеть. А человек двенадцать, лежащих сейчас на асфальте, – маленькая граната, которая тоже может привести к большим изменениям… Простите, десять лежащих: двое из двенадцати уже трупы – человек к костюме и тётушка София, уже переставшая дышать.
История о собаке со скрученным хвостом
64
Я проснулся в больничной палате с жуткой головной болью. Рядом с моей койкой стояла ещё одна. На ней лежал весь забинтованный мужчина, через каждые две секунды повторявший одно и то же: «Будь ты проклят со своей собакой!» Пауза две секунды. «Будь ты проклят со своей собакой!» Ещё две секунды. «Будь ты проклят со своей собакой!»
Я не мог понять, как я здесь оказался, и кто этот человек, который так люто ненавидит какого-то другого человека с собакой. Затем память стала понемногу возвращаться. Я вспомнил: когда мы лежали на земле, что-то взорвалось и отовсюду, как град, посыпались кирпичи, один из которых, скорее всего приземлился мне прямо на голову. Других разумных объяснений у меня не было. И я был прав.
Оказывается, когда оперативники вошли в квартиру к Альперу, на них набросился Чак, и его пришлось застрелить. А у Альпера ещё со времён карабахской войны имелась граната, вот он и решил отомстить за своего мохнатого друга. А мой сосед по палате, скорее всего, был одним из тех невезучих, кто зашёл к нему «в гости».
65
Альпер был очень привязан к своей собаке и духовно, и физически. Собака эта была не простая. Не сказал бы, что очень умная, а, скорее, очень романтичная. Она даже появилась в жизни Альпера именно так – очень романтично. Это произошло около моря, когда Альпер после войны решил покончить с собой. Он пережил более семнадцати операций, несмотря на то, что врачи давали мизерный шанс на возвращение зрения. Он не сдавался. Но, увы, каждый раз повторялось одно и то же: пару дней нельзя снимать повязку, соблюдать покой и верить в лучшее… Всё это было мучительно и тщетно. Тьма его не отпускала.
В тот злополучный день, по его словам, у него было ощущение, что он умер и проснулся в тёмном подвале. И вдруг в самый неожиданный момент в этом подвале появляется «лучик света», который начинает нежно грызть ему руку. Откуда ни возьмись, утром на берегу моря появляется щенок. Сначала слепой подумал: дворняжка. Но позднее выяснилось, что это смесь дворняги с редкой породой белых швейцарских овчарок.
«Его послали мне небеса» – так отзывался Альпер о Чаке, который цветом как раз походил на жителя райских кущ. Сначала он называл его Ангелом. Но эта кличка не прижилась, поэтому он назвал его в честь своего любимого актера Чака Норриса. Говорил, что уже не представляет себя без музыки, кино и собаки.
Я не оговорился – Альпер смотрел кино, а точнее слушал, а всю режиссёрскую работу проделывал самостоятельно в своём воображении. Многих актёров ему не довелось увидеть, а некоторых он просто не знал, так что придумывал их внешность сам. Например, громадный чёрный полу-Иисус из фильма «Зелёная миля» в мире Альпера был толстым белым крестьянином с густой бородой. Роль Кейт Уинслет из фильма «Титаник» «сыграла» одна его знакомая, в которую он был влюблён ещё в молодости (Джека, как вы, наверно, догадались, играл он сам).
Фильмов у Альпера пруд пруди. Интернетом он не пользуется, он застрял в 90-х. У него куча видеокассет, разложенных по всей квадратуре его комнаты. До дивана он доходит по узкой тропинке, проложенной через горный массив из кассет. Фильмы ему выбирает Чак. Не знаю, как это у него получается. Может быть, каждая плёнка имеет определённый аромат. «Крёстный отец», наверное, пахнет моцареллой, томатом и порохом. «Красотка» – мыльными пузырями, клубникой и шампанским.
Каждый вечер Чак в пасти приносит кассету, и Альпер ставит её в свой доисторический видеомагнитофон, который стоит в двух шагах от дивана, на тумбочке под телевизором. А Днём Чак водит его по магазинам и паркам. Вместе они едут на море. Благодаря Чаку, Альпер забыл, что он слепой, забыл о войне и жестокостях, царящих вокруг. В его мире была сплошная любовь, которая с каждым днём увеличивалась в четырёхкратном размере.
И вдруг всё это оборвалось. Выстрел словно возвратил Альпера на войну. Хотя он думал, что закопал эти проклятые звуки вместе со своими друзьями в глубокой яме души, и больше никакая сила его туда не вернёт. Быть может, его потрепанная психика выдержала бы давно позабытые звуки смерти, но перед отчаянным визгом собаки он был беспомощен так же, как и тридцать лет назад, когда умирали его братья по несчастью; когда они по кусочкам теряли землю и не могли остановить это безумие. Взамен было отдано всё: руки, ноги, глаза, души, слёзы, нервы – но тщетно. Война, словно ненастный желудок, хочет сожрать тебя всего, и если ей это не удастся, то ты, всё равно, останешься смоченным в её кровавой слюне.
Конец
66
Он появился из ниоткуда. Ещё минуту назад его не было – и вдруг он сидит рядом и смотрит на меня, как хищник на будущую жертву. Сперва я подумал, это врач, но потом обратил внимание, что на нём нет халата, и взгляд у него не как у врача. Врачи оглядывают людей оценивающе, а этот субъект смотрел на меня с презрением, из чего я сделал вывод, что стал виновником его раннего появления здесь. Больничная атмосфера была ему явно не по душе. Тяжёлый дух палаты сводил его с ума, со свистом врываясь ему в глотку. В какой-то миг он вонзился в неё острыми спазмами. Я думал, он сейчас умрёт от приступа. Но он покашлял секунд десять (а мне показалось – целую вечность), а затем, как ни в чём не бывало, усталым голосом спросил:
– У вас сохранились хоть какие-то документы?
– Нет.
– Печально… Хотите чаю? Я попросил медсестру заварить мне чай, но буду рад, если и вы согласитесь выпить его вместе со мной.
– Если этот чай меня ненароком не убьёт, то не откажусь.
– Наоборот, он вас оживит, – сказал он, слегка улыбнувшись. – И зачем, к слову, мне вас убивать, если вы мне не интересны? – Так же с улыбкой добавил он.
Через пять минут принесли чай. На подносе лежали дорогие конфеты, сухофрукты, варенье. Руки медсестры дрожали от волнения. А я про себя думал: наверное, он меня с кем-то спутал. Но, к счастью или нет, это было не так.
– Вы знаете, чай должен быть крепким-крепким, как практически всё остальное: дружба, любовь, фундамент, эрекция. Англичане сделали правильный выбор, полюбив именно этот напиток! Мне иногда даже кажется, что они всё это время колонизировали земли в поисках новых сортов.
– Я предпочитаю напитки ещё крепче.
– Если не ошибаюсь, вы Микаэль из квартиры 33. Точнее, из бывшей квартиры. Как вы, наверно, знаете, её больше нет, как и всего дома, – продолжал он, не обратив внимания на мой ответ.
– И слава богу, – произнёс я.
– Вы рады?
– Да, конечно. Я думал, он когда-нибудь рухнет на меня, но, как видите, повезло, хотя подзатыльник в виде кирпича я всё-таки получил.
– Ну, тогда с вами будет намного легче договориться.
Он произнёс длиннющее название строительной компании, которую представляет, своё имя и перечень формальностей. Из всего сказанного я запомнил 33 тысячи манатов и название банка, куда я должен буду подойти в понедельник, предъявить чек, подписаться и забрать деньги. Затем он протянул мне несколько бумаг, на которых я должен был поставить подпись. На каждой я расписался по-разному – не специально, просто с детства считаю это пустой тратой чернил. До сих пор я еще ни разу не повторял свою подпись.
– Спасибо огромное, что вы не отняли у меня время. Время в этой жизни – главная ценность.
– Да, это точно. Как говорил мой сосед сверху, положи время в карман и трать его с особой бдительностью. Мне уже тридцать три, сам не понял, как столько лет прошло.
– Быть может, карманы были в дырках?
– Быть может.
– Простите, а какой ещё сосед сверху?
– Будда, настоящее имя не знаю.
– Странно. Там же никто не числится по документам, и, вообще, там нет условий для проживания, разве что для крыс.
– В смысле?
– Там с развала СССР никто не живёт.
– Как не живёт? Я же его много раз видел в подъезде, и мы с ним общались.
– Вы уверены? Я перепроверю документы, хотя никогда не ошибаюсь.
– Все ошибаются рано или поздно.
– Хорошо, выздоравливайте.
– Всего хорошего.
67, Наступил понедельник
Этот неизвестный, и вправду, никогда не ошибался. На третьем этаже, действительно, никто не жил со времени распада СССР. А Будда жил у меня в голове, как сказал дежурный врач. Это плод моего больного воображения. Такое часто случается с людьми, страдающими алкоголизмом. Я сказал, что у меня есть свидетели – бомжи Карл и Маркс. Врач ответил, что больше склонен доверять вердикту экспертов, нежели бомжам. Он также потребовал назвать имя и фамилию жены Будды, но, конечно же я их не знал.
Я уточнил насчёт других соседей: быть может, их тоже не существует? Но врач уверил меня, что они существуют, и многие из них лежат в соседних палатах. Кроме деда Маиса. Его вчера похоронили. Он умер от сердечного приступа во время допроса. Врач даже сообщил, что не раз бывал у нас во дворе и одну пациентку знал очень хорошо. Разумеется, это была Нани. За жизнь Альпера день и ночь борются врачи. Граната оторвала ему обе руки и левую ногу. Я хотел спросить врача: и что он будет делать если выживет? Играть в слепую классики? Но промолчал. Врач прописал мне лекарства и пожелал удачи. Его рецепт я выкинул в первую же урну.
На улице я поймал такси. Объяснил водителю, что у меня нет денег, но это временно, потому-то мы едем в банк, и заплачу я ему сполна. Он сразу согласился. По дороге я рассказал таксисту обо всём, что со мной случилось, кроме 33 тысяч, которые ждут меня в банке. Он оказался бывшим доцентом кафедры экономики. Спустя две минуты я уже пожалел, что завёл с ним беседу: «экономист» не умолкал и от него несло табаком и нищетой.
На светофоре загорелся красный. Мы остановились. Таксист продолжал разглагольствовать про мировую экономику, но я его почти не слушал.
Посмотрев в окно, я заметил старика в лохмотьях, сидящего на бордюре. Это был профессор Шоушенк. В руках он держал горшок с цветком. Старый пердун снова удрал, подумал я. Позади него текла шумная разношёрстная толпа. Профессор медленно опустил голову и уставился на асфальт, будто кто-то из близких махал ему оттуда рукой. Вдруг он уронил горшок и схватился за сердце, словно туда вонзили нож, мучительно открыл рот, потом ещё и ещё. Попытался привстать, ещё сильней прижав руки к груди, но ноги его были слабыми, как стебли засохших растений, и тут же подкосились.
Я ошарашенно посмотрел на таксиста. А он, наверное, подумал, что я резко возбудился из-за его пламенной речи о комитете 300, управляющем нашим бренным миром, и ещё более восторженно продолжил свой монолог.
Я снова посмотрел в окно и увидел профессора, уже лежащего на боку посреди дороги и слепых людей, проходящих мимо. Я застыл на сиденье, как Помпеи под слоем вулканического пепла. Вдруг в глубине меня мелькнула искра, и я уже был готов помчаться к нему на помощь. Но в ту же секунду искра угасла, словно падающая звезда в ночном в небе.
Загорелся зелёный свет, и мы поехали дальше…
История бедного Томми
(эпилог)
Меня произвели на свет в китайском деревушке близ города Гуанчжоу, на латексной фабрике, да будет проклят тот день.
Ростом я удался и был очень крепким малышом, хотя на этой фабрике были и экземпляры куда больше меня.
Вначале я даже особо не догонял, что происходит и какого чёрта я здесь делаю, на этой фабрике! Помню лишь, что меня очень часто передавали из рук в руки, некоторые даже трясли меня и долго смеялись, но я ничего не мог поделать: у меня не было ни рук, чтобы как-то отбиваться, ни ног, чтобы убежать к чёртовой матери.
Все эти унижения и издевательства повторялись изо дня в день, пока однажды меня с другими моими братьями по несчастью не поместили в ящик и плотно упаковали. Чуть больше двух недель я пробыл в кромешной тьме и в страхе за свою дальнейшую судьбу. Всё это время мы с остальными ребятами гадали, куда же нас везут, и что нас ждёт впереди, в глубине души надеясь, что где-то там над нами перестанут глумиться, и мы обретём счастье.
Увы, настоящие беды ждали нас впереди, в частности меня. После долгой неизвестности в коробке, в один несчастный день нас распаковали в каком-то магазине, где было очень много странных предметов. Мне отвели видное место на полке рядом с разными штучками, практически около входной двери, откуда я мог наблюдать за всеми, кто заходил в это злосчастное место.
Посетители, в основном, были пожилые или очень пожилые. Я молился, чтобы не попасть им руки: недобрые чувства вызывали у меня все, кроме одной посетительницы. Она была прекрасной и обаятельной, притом намного младше остальных. Она даже дотронулась до меня, а потом нежно обхватила рукой, от которой исходил сладкий кремовый аромат. А потом спросила продавщицу, есть ли у меня моторчик. Но, увы, я был обычным хером и остался лежать на полке до того момента, пока не приглянулся одному толстому старику в круглых очках, с длинным розовым шарфом.
Дальше была полная жопа, настолько полная, что не хочу вдаваться в подробности. Но я всё переживу, я твёрдо верю, что небеса шлют испытания лучшим из нас!
[1] (вернуться) «Жизнь коротка, искусство вечно»
[2] (вернуться) Джаннет (азер.) – рай.
[3] (вернуться) Переиначенная первая строка Нового Завета.