Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2019
I
В середине июля 1954 г. бабушка получила деньги, за проданные дедушкой на радио произведения, и сказала: «Мы едем в Крым». Там она родилась, провела детство и юность и, главное – познакомилась с дедушкой.
Бабушкина сестра Ева и ее сын Яков встречали нас в Симферополе на вокзале. Яков работал диктором на радио и писал стихи.
– Яша, ты купил машину?! – воскликнула бабушка.
– Нет, тетя Аня! Это машина начальника. Вы же знаете, с мамой нельзя ходить по городу, ее все знают и останавливают. Мы бы и к вечеру не добрались до дома.
Взрослые смеются и я тоже. Я на собственном опыте знаю, каково это гулять с Евочкой. Ева была в семье Гольденбергов четырнадцатым, последним ребенком.
У нас в семье много рассказывали о Евочке, и рассказы эти были похожи на легенды. Но всегда находились очевидцы. Однажды корабль, на котором Ева плыла из Феодосии в Батуми, отошел от пристани. Прошло немного времени, корабль вышел в открытое море и вдруг раздался душераздирающий вопль женщины, ее ребенок остался на берегу. Она умоляла капитана вернуться в порт и забрать ребенка. Но он был глух к мольбам матери, корабль набирал скорость.
Тогда Евочка встала пред капитаном на колени. Трудно сказать, что привиделось капитану, взглянувшему на прекрасную юную девушку, стоящую пред ним на коленях с молитвенно сложенными руками. Прибавьте к тому каштановые, вьющиеся волосы и библейскую страсть в голосе. Капитан развернул корабль, и все закончилось как в Голливуде.
Евочкин муж Гринфельд, работал в секретариате Берии и погиб в самом конце 2-ой Мировой войны. Евочка, как фармацевт, была военнообязанной, и воевала в Корее. Мне врезался в память ее рассказ об огромных спрутах в Желтом море. Прячась, в прибрежных водах, они охотились за детьми. Моментально забросив огромные ноги-щупальцы, они волокли с берега кричащих детей в море. Особенно часто спруты самки убивали детей, выращивая потомство, так как откладывали яйца в мелководье. Гибли не только дети, но и рыбаки, когда в объятиях спрута оказывалась их утлая лодочка.
Евочка была аптекоуправляющей. В свободное от работы время, она помогала жителям своего города. Горожане знали, что со своими проблемами нужно идти к Евочке. Она поможет с лекарствами, больницей, напишет письмо в нужную организацию лучше, чем адвокат, поможет вернуть квартиру и даже мужа. Ева и бабушка окончили гимназию, где среди прочих предметов преподавали латынь и французский язык. Ева любила латынь и стала фармацевтом. Бабушка латынь не любила.
– Евочка такая рассеянная, – жаловалась она, – посмотри, – показывала она мне письмо, – половина слов русских, половина латинских. Моя романтическая бабушка любила читать романы на французском.
Обычно в Москву приезжала Евочка и увозила меня в Симферополь, потом приезжала мама, и мы ехали к морю. Евочка брала меня в аптеку, сажала за стол, и я упаковывала лекарства.
– Унгвентум паратум, пульвис паратум, тинктура паратум, – выкрикивала я, возвещая о готовности лекарства. Евочка учила меня латинским словам, мне нравилась латынь.
В тот август бабушка предавалась воспоминаниям. Она показала мне дом, в котором родился дедушка, и театр, где его отец – дирижер Иосиф Зельцер поставил оперу Глинки «Жизнь за царя».
Мы навестили бабушкину племянницу Нюсю в Феодосии. Она жила в доме, где родились бабушка и Евочка, там когда-то жила семья Гольденбергов. Это был 3-х этажный дом со стрельчатыми окнами, лоджиями, балконами. Дом был экспроприирован Советской властью. Нюсе, с большим трудом, удалось получить в нем три комнаты, остальные принадлежали посторонним людям. Могло быть хуже. Дом стоял на набережной. Бабушка рассказала, что во время жары они вытаскивали постели на берег и спали у моря.
– Дом выдержал землетрясение 1927 года. Архитектор сказал, что фундамент не пострадал. Только две несущественные трещины. Наша героическая Ева тогда получила медаль.
– За что?
– Она боролась с паникой, оказывала помощь раненым, помогала эвакуировать курортников.
– А сейчас не будет землетрясения?
– Не будет, не волнуйся.
– Бабушка, расскажи про землетрясение. Пожалуйста! – попросила я.
– Хорошо. В Феодосии всегда были землетрясения, и в античные времена тоже. Папа решил построить сейсмологически устойчивый дом. Нас, детей было 13, Евочка еще не родилась. Сосед, Осип Блюменталь продавал дом с участком. Его дети разъехались по миру, жена умерла, он уезжал к дочери в Америку. Дом был небольшой и совсем старый. Кровля выломана, чердак делили голуби и вороны. Их война мешала спать даже нам. Папа купил дом Блюменталя под снос. Наш дом построен на месте того дома. Нам сказали, что у каждого будет по две комнаты с душем. Я была маленькой, но старшие братья и сестры, разыгрывали между собой, на каком этаже будут жить.
– Сколько же было комнат?
– Тридцать четыре, – вставляет Нюся.
– Так много?! – не верится мне.
– Еще покои мамы и папы…
– Что ты сморщила нос? – спрашивает Нюся.
– Моей внучке не нравится слово «покои», ассоциация…
– Я же не сказала – «покойницкая», – смеется Нюся, она детский врач.
– А старый дом сломали? – интересуюсь я.
– Зачем? Папа продал его одному человеку, а тот перестроил его под кинотеатр. Слушайте дальше. В конце июня 1927 года у дедушки были гастроли в Одессе. Мы решили показать Столярскому маленького Осика и взяли его в Одессу.
– Твой папа тоже учился у него, – поясняет Нюся.
– Знаю. Когда мне хочется выйти из-за рояля, и я говорю, что устала, он мне каждый раз повторяет: «А как же я? Столярский нас, своих учеников запирал в классах, а сам ходил взад вперед по коридору, прикладывая ухо к дверям. Если мы делали ошибки, то приказывал: «Двадцать раз без ошибок!».
– Не перебивайте, – сердится бабушка.
– Извини, извини, – в один голос просим мы.
– Мы приехали в Одессу, а по всему Крыму началось землетрясение. В эпицентре оно достигло 6 баллов. К счастью, обошлось без жертв.
Твой дедушка был дирижером симфонических оркестров, и дирижером оперетт в Керчи, Ялте и Евпатории.
– А как же он успевал? Папа работает только в театре «Сатиры»…
– Это другое. Мы вернулись в Феодосию.
11сентября дедушка ехал домой в коляске. Ехал вдоль моря. Его поразил закат.
– Я проезжал мимо Карантинной бухты, там небо охвачено буро-огненными красками, оно полыхает пожаром.
– Мишенька, ты романтик!
– Анечка, я стал романтиком, когда увидел тебя! Море гладкое, как зеркало и в нем отражение заката, такое яркое, что лошадь никак не хотела идти близко к воде, она шарахалась в сторону.
– Здесь была жуткая гроза, а сейчас сияет полная луна и небо в звездах. Садись ужинать.
– Джонни, не мешай! – прогоняет шпица твой дедушка.
– Он соскучился по тебе, погладь Джонни.
– Мне не нужна шерсть в тарелке.
– На, Джонни. Мишенька, он обиделся, даже шоколад не хочет. «У маленького Джонни горячие ладони и зубки, как миндаль». Он любил эту песенку.
– Зачем ты меня тянешь на улицу?! Ты же недавно гулял! Он хочет оторвать меня от тебя. Джонни, ты такой же ревнивый, как твой хозяин.
– Выпусти его во двор.
– Иди, погуляй, Джонни. Он не хочет один. Я выведу его на пять минут.
– Джонни, не тяни за брюки. Анечка, возьми его на руки.
– Мишенька, я такой зарницы еще никогда не видела! Она по всему горизонту. А в стороне Ялты, как будто, огненные столбы. Море спокойное, но почему-то слышен рокот.
– Пойдем, посмотрим, – сказал дедушка.
Была совершенно тихая погода, но на воде образовалась странная зыбь.
– Мишенька, сегодня морская зыбь каким-то мелким бесом вьется, как волосы твоей красавицы сестры, Анжелики.
– По-моему, оно кипит.
Несколько бездомных собак, поджав хвосты, выли на луну. Джонни не выдержал и присоединился к собачьему хору.
– И ты, Брут, – усмехнулся дедушка. Джонни в подтверждение взвыл еще жалобнее.
– Может быть сегодня лунное затмение?
– Анечка, ты только не паникуй, но, похоже, начинается землетрясение.
– Как опять?! Не может быть!
Беспризорные собаки воют всегда, но, чтобы так мычали коровы и ржали лошади, такого я еще не слышала. Джонни не хотел заходить в дом и не разрешал нам. Твоего дедушку он даже укусил.
– Возьми его на руки, нужно предупредить всех наших. Не волнуйся, Анечка, животные чувствуют приближение землетрясения часа за четыре.
Ровно в полночь по всему побережью взвыли собаки. Это было страшней, чем вой «мессершмидтов». Море отошло от берега. Раздался страшный грохот. Море обрушилось на берег с сокрушительной силой. Это было чудовищное землетрясение, которого еще не знал Крым! Его эпицентр находился под морским дном, южнее Ялты, сила толчков там достигала 9 баллов. Последовал второй толчок. В горах начались обвалы. Земля адски гудела, тряслась, вздувалась, трещала по швам, разъезжалась, образуя пропасти. Туда валились дома, стены домов, люди, животные. Стоял ужасающий грохот. Из раскрытых окон неслись вопли. Люди теряли рассудок. Одни в панике выбрасывались из окон, другие сидели в ступоре. Некоторые истерично хохотали. Были самоубийства. Почти все выбегающие люди были нагими. Непрекращающиеся толчки, привели к слухам, что Перекопский перешеек «вот-вот сломается и уйдет под воду». Ожидали апокалипсиса. Мужики в деревнях облачались в чистые одежды. Храмы всех конфессий были переполнены. В Алуште, на одной из площадей принесли в жертву барана. Откуда не возьмись, объявился «апостол Павел». Он гневно возвещал о конце Света и требовал покаяния. Люди падали ниц. Он, по своему выбору, кого бил хлыстом, а кого осенял крестом. Кающиеся бичевали себя чем попало. На море появились огромные огненные столбы и дым. Лже-Павел возопил: «Гиена огненная!!!» Он потребовал немедленно истребить грешников-курортников, чтобы землетрясение закончилось. Кто-то бросил клич бить виновников всему, евреев. На моих глазах человек двадцать мужчин вмиг разломали уцелевшие скамейки на палки. С отрешенным взглядом, с дубинками, как первобытное племя, они бежали туда, где были тысячи обезумевших курортников.
Евочкин муж бросился за ними. Ему пришлось сделать несколько выстрелов в воздух, чтобы вправить мозги тем парням. Он рассказывал, что был готов положить несколько человек, чтобы избежать погрома, но обошлось без кровопролития. Наша бесстрашная Евочка была рядом с ним.
Капитальные здания не выдержали 9 баллов. Треснули стены старой церкви. Генуэзская крепость обрушилась отстояв тысячу лет. Все боялись: растрескается гора «чумка». Тогда бы погибли миллионы и миллионы людей… В 1345–1348 гг. в стане золотоордынского хана Джанибека, осаждавшего город, вспыхнула эпидемия чумы. Хан приказал катапультой перебрасывать через оборонительные стены. тела еще неостывших татарских воинов. Генуэзцы покинули крепость. Там, где останавливались их корабли, вспыхивал очаги чумы.
– А кто был этот «апостол», ты не знаешь? – спросила Нюся.
– Знаю. Панас, кучер-бородач. Гринфельд рассказывал, что его быстро отрезвили в МВД. Он каялся, что бес попутал, самогоном отравился, что в море контузию получил. А чтоб поверили и простили, выдал своих братьев. Его простили, братьев расстреляли.
Паническое состояние увеличилось беспокойством животных. Собаки, собравшись со всего города в стаи, особенно перед наступлением сильных толчков, с жалобным воем вылетали из темноты. Кто-то закричал, что это степные волки, и люди стали прыгать в разверзшиеся трещины. В течение 11 часов произошло 27 сильных толчков. Землетрясение продолжалось несколько дней.
– А откуда огонь? Почему его не потушила вода?
– На обед приедет Евочка с Георгием Николаевиче, они тебе все объяснят.
Евочкин друг мне не нравился. От него исходил странный запах. Евочка объяснила, что Георгий Николаевич военный хирург. Он был в Маньчжурии. При штурме Сандепу, он оперировал раненых с оторванными конечностями. Ему был неприятен запах крови и спирта. Он протирал руки духами, привык и привез домой чемодан духов. Однажды, Георгий Николаевич сказал Евочке:
– Зачем ты берешь ребенка в аптеку в такую духоту? Давай я с нею погуляю!
Мы вышли к пустырю, который зарос огромными маками, и я бросилась собирать букет для Евочки. Когда мы пришли домой, я поставила маки в трех литровую банку и с вдохновением приступила к рисованию.
– Какие дивные маки! И рисунок чудесный! – воскликнула Евочка.
– Жаль, что у меня нет красок.
– Пойдем, немедленно купим краски. А где ты их собрала?
– В поле…
– На заброшенном кладбище, – уточняет Георгий Николаевич.
– Как, вы разве не знаете, что нельзя приносить цветы с кладбища?! – Я с ужасом выхватываю букет из банки и бегу на кухню, выбросить в мусорное ведро. По дороге я слышу:
– У евреев такой обычай, – объясняет Евочка.
За обедом, по нашей просьбе, Георгий Николаевич рассказывает о землетрясении. Я слушаю очень внимательно. Сегодня он меня не раздражает: от него не пахнет духами. Наверное, они закончились…
– Я был очень крепким и физически здоровым человеком. Принимал участие в нескольких военных кампаний. Но во время землетрясения в Ялте был ад! Меня вырвало из глубокого сна! Я оказался на полу. Все огромное здание ходило ходуном, невозможно было подняться с пола. Вылетели и разбились стекла. Усыпанный стеклами, я пополз к дверному проему, – дверь оторвало сразу. Невозможно было устоять на ногах, чтобы одеться. Извините, дамы за уточнение, но я был абсолютно «не в чем». Проползая около зеркала, я увидел, что кровь сочится из моей кожи, словно сквозь дуршлаг, или сито, но я не чувствовал боли. Я много раз попадал в страшный шторм, но там можно было удержаться за поручни, прислониться к стене. Мне повезло, что мой номер был на 2-ом этаже. Слышались невероятные крики в коридорах и истерический смех женщин. В коридорах сидели оцепеневшие люди. Я забыл, что я врач, панический ужас и животный инстинкт самосохранения, все, что я помню. Не помню как, но я очутился на улице…
– Откуда взялся огонь? Почему вода его не потушила? – допытываюсь я.
– Вспышки огня над водой связаны с возгоранием метана, выходящего со дна моря через образовавшиеся трещины, – объясняет Георгий Николаевич. Я не знаю, что такое метан, но спрашивать у него не хочу, он мне опять не нравится. Наша Евочка всех спасала, она храбрая.
– Думаю, горел сероводород. Он растворен в нижних слоях воды Черного моря. Он поднялся и вспыхнул на поверхности, – объясняет Евочка. Я знаю, что такое сероводород. Он очень противно пахнет.
– Ева устроила на первом этаже дома лазарет.
– Курортники были в ужасающем положении.
– Вот память о том землетрясении, – показывает кисть правой руки бабушка. – Я вынимала куски разбитого стекла из форточки и порезалась. Шрам остался на всю жизнь.
– Так и вспомнишь о «промыслах Господа», – говорит Георгий Николаевич.
– Лучше об Овадии, – смеется Евочка.
– Кто это? – удивляется ее друг.
– Наш папа, – отвечает бабушка, – он нашел лучшего архитектора. Он был потомственным архитектором. Его предки были из Генуи.
После землетрясения нас уплотнили. Миша не мог сочинять музыку. Стоял жуткий шум…
– Нас тогда тоже уплотнили, – перебивает бабушку Георгий Николаевич. – Теперь я живу в нашем доме, под лестницей, в потемках. Раньше там жили наша прислуга.
Оказывается весь дом и квартира, в которой живет Евочка, принадлежала его семье. Он из дворян.
– Жить после уплотнения стало невозможно, – продолжает бабушка, – отшлепанные плачущие дети, крики, драки, пьяные. Мы уехали в Харьков. Мишенька стал дирижером Государственного Еврейского театра.
Обед закончился. Ева и ее друг должны возвращаться в Симферополь.
Георгий Николаевич идет к машине, оставляя Евочку на «пару слов» в доме.
– Евочка, он так долго за тобой ухаживает. Почему ты не выходишь за него замуж? – спрашивает Нюся.
– Не хочу, – загадочно улыбается Ева.
– Тетя Аня, уговорите ее.
– Бесполезно. К ней сватался наш композитор, тоже отказала.
– Зачем мне ваша Москва? В Симферополе я нужна людям…
– Ах, Евочка, ты такая провинциальная, – резюмирует бабушка.
Вечер. Мы с бабушкой идем на мол.
Море фосфоресцирует, цикады поют, живые огоньки светлячков мелькают в воздухе. Загораются зарницы. Ни всплеска! Черный бархат моря, звезды, луна и дорожка. Жаль, что нельзя пробежаться по ней, но поплыть можно…
– Мы с твоим дедушкой часто плавали ночью. Ему хотелось расслабиться после концерта. Ты же знаешь, дедушка петь не мог, он сорвал голос, когда пел в переходный возраст. Мы плыли по дорожке далеко-далеко, туда, где резвились дельфины. Он ложился на спину и насвистывал мелодии из опер. Они подплывали совсем близко и тоже свистели.
Мы подходим к концу мола:
– Здесь мы кормили дельфинов рыбкой-барабулькой, – говорит бабушка. Я заливаюсь смехом. «Кампанелла», шутил дедушка, когда я смеялась. Барабулька – это очень смешно. Дельфины подплывают совсем близко, они резвятся, запускают фонтанчики, прыгают на хвосте и свиристят.
– Бабушка, – где взять барабульку? Они просят!
– Завтра принесем барабульку, – говорит бабушка. У нас с тобой есть и завтра, и после завтра… а у дедушки нет… – на ее щеках блестят слезы. Я замолкаю. Мой дедушка умер…
II
Перед нашим отъездом в Крым папа попросил бабушку показать мне портовую чебуречную, которую он любил с детства.
Чебуречная, располагалась в темном одноэтажном строении с верандой. Около веранды стояли две бочки для сбрасывания остатков пищи. Над ними суетились голуби и чайки. Даже для воробьев и мух, там не было места. Я зажала нос.
– Это для свиней. После закрытия народ все разберет, – сказала Нюся.
На веранде мест не оказалось. Около веранды и на ней, повизгивая и огрызаясь друг на друга, суетились собаки.
– Пригнись, – предупредила Нюся, и бабушка не попалась на мухоловку.
Мы вошли внутрь.
Помещение было неказистым и откровенно грязным.
В граненые, мутные стаканы, были натыканы нарезанные газеты. На открытой двери висела грязная марля с привязанными камнями, чтобы не развивалась на ветру. На стеклах с остервенением совокуплялись черные мухи. Старый матрос в тельняшке и берете, с синим, похожим на пионерский галстук, шейным платком, с плотоядной садистской улыбкой, прицелившись, лупил по мухам, сложенной газетой и считал. Ему платили за убитых мух. Посетителей было много. Они гудели как мухи на висящих повсюду липучках. Рослые посетители, незнакомые с внутренним убранством закусочной, ненадолго застревали у порога. Страстно проклиная все на свете, они отдирали от волос липучки. Народ валил валом, проталкивая задержавшихся при входе посетителей. Меня посадили за стол у окна, чтобы я заняла место. Нюся встала в хвост очереди за чебуреками. Бабушка вышла за порог и вернулась с бутылкой «Алиготе», помидорами и огурцами.
– Бонжур, мадам, это вино для вас слишком кислое, – отвлекшись от мух, сказал матрос.
– Мерси, я учту, – ответила бабушка и поставила на стол бутылки с ситро. – Я пойду, помогу Нюсе, не скучай.
Разве может быть скучно в царстве кошек?
За соседним столом сидели две девушки. Они ели чебуреки, запивая вином, и весело болтали.
Старуха-уборщица, выдернув из-за пояса кусок мокрой, точно как на швабре, мешковины, вытерла часть стола, за которым те сидели, и недовольно бурча, ушла. Вернувшись, она злобно, со стуком поставила на стол стакан с нарезанной газетой,
– Сиськи, газетой прикрой, дьяволица, – прошипев, перекрестилась уборщица. Удаляясь, старуха все повторяла: «Срамница, срамница…»
Девушки были милы и беззаботно хохотали.
Матрос подошел к неубранному столу, поднял за горлышко бутылку с недопитым портвейном 777, произнес что-то вроде «нон» и с презрительной гримасой вернул ее на стол. Девушки-хохотуньи ушли. Матрос, взяв бутылку с их стола, поддерживая ладонью под дно, прочитал этикетку и, уважительно кивая головой, произнес «уи, уи». Сняв с плеча ранец, он достал фужер, протер его чистым платком, налил в него вино и выпил его с выражением удовольствия на лице.
Наконец, я увидела бабушку и Нюсю со шлейфом из сопровождавших кошек. На подносах в больших мисках дымились чебуреки. Обмыв каждый помидор и огурец вином, бабушка положила их на тарелку. Матрос, забыв о мухах, с благоговейным ужасом смотрел, как бабушка моет вилки и ножи, повторяя шепотом: «Какое расточительство, мадам. Какое расточительство, мадам».
Наконец, гигиеническая операция была закончена. Матрос подскочил к бабушке,
– Силь ву плэ, мадам, – сказал он, поднеся стул, чтобы бабушка положила на него сумку и шляпу.
– Мерси, мёсьё – поблагодарила она.
– До рьен, – с достоинством склонил голову матрос.
Я наколола на вилку один чебурек.
– Наколи сразу три, они тоненькие, – посоветовала Нюся, накалывая чебуреки, – божественно. – проглотив, сказала она.
– Божественно, – подтвердила бабушка.
Я откусила краешек чебурека, и в тарелку полился сок. Они были такими нежными, что их не нужно было пережевывать, кусочки проскальзывали сами.
– Божественно, – повторила я и снова надкусила чебурек. Я не любила мясо и ела их впервые.
– Здесь чудесные чебуреки. Татарская семья держит рецепт в секрете несколько десятилетий.
– Я предпочитаю генуэзскую культуру татарскому наследству, – заметила бабушка.
– И я! – в испуге воскликнула я. Мама рассказывала мне, что в середине XIV века в стане татар вспыхнула чума. Татары катапультой вбрасывали мертвых, в генуэзскую крепость, чтобы заразить генуэзцев. Я видела остатки крепости и холм «чумку». Генуэзцы, убегая, по пути заражали страны Европы. По обвинению в распространении чумы были изгнаны из стран, убиты в погромах, сожжены на кострах и в своих домах сотни тысяч евреев, – взрослых и детей.
– Чума почти не задела евреев, соблюдавших кашрут. Когда власть не знает что делать, она всегда ищет «виновных евреев», – сказала мама. Шло лето 1954 года. «Дело врачей» было на слуху.
– Евреи с древности соблюдали гигиену, – сказала бабушка, выходя из-за стола.
– Я с тобой!
Мы зашли в винный магазин.
– Что у вас есть из марочных вин? – спросила бабушка у продавца.
– Могу предложить «Массандру»…
– Это для француза…
– Понял. Коньяк? – спросил продавец. Бабушка кивнула.
– Это подарок Леону, – объяснила она.
– Кому?
– Матросу.
Во время гражданской войны, Франция воевала против революционной России. Крейсер «Франс» отказался стрелять по красным. Ночью Леон сел в лодку, поднял белый флаг и приплыл в Севастополь. С тех пор он жил в Феодосии.
– Завтра рано встаем и едем в Евпаторию, – решила бабушка.
Здание городского театра было выполнено в неоклассическом стиле. Театр был окружен замечательным сквером.
– Ты не представляешь, что тогда здесь творилось! Настоящее вавилонское столпотворение! Билеты были распроданы задолго до премьеры. Перекупщики продавали билеты в десять-пятнадцать раз дороже.
На открытии театра в нем пели певцы Мариинского оперного театра. Пел Шаляпин. В пасхальные праздники 1910 года Николай II отдыхал с семьей в Ялте и приехал на премьеру спектакля «Жизнь за царя».
Публика съехалась со всех городов Крыма. Был сумасшедший аншлаг.
Царь поблагодарил всех исполнителей, а твоему прадеду даровал грамоту о присвоении дирижеру и постановщику спектакля почетного потомственного гражданства. Поэтому твой дедушка мог спокойно учиться в Петербургской консерватории у Глазунова, и спокойно ходить по Петербургу, не боясь, что его схватят полицейские и упекут в тюрьму…
– Я знаю, бабушка…
– Что за бестактность! Ничего страшного, если ты послушаешь еще раз, тем более, что такая участь грозила мне и твоему папе, который был совсем маленьким! Евреям было запрещено находиться в Петербурге и Москве без специального разрешения!
– Извини, – целую я бабушку.
В своем оперном театре Иосиф повесил подаренный царем портрет Николая II в полный рост. Царь даровал портрет вместе с почетным гражданством. Портрет не раз спасал семью, оркестрантов и других евреев во время погромов. Иосиф выставлял портрет Николая перед входной дверью. Дедушка смеялся,
– Надо было видеть как погромщики с топорами, вилами и хоругвями, пришедшие нас убивать, валились на колени перед портретом, били лбом о землю, прося прошения у «царя-батюшки». Теперь я понимаю, что смеялся дедушка, чтобы не пугать меня, маленького ребенка.
В 1911 году Иосиф поставил оперу «Жизнь за царя» в Симферополе. В 1913 году он получил приглашение поставить оперу в Москве.
В Евпатории партию Сусанина пел Шаляпин, партию Сабинина – Медведев, – Меер Хаимович Бернштейн, сын раввина, снискавший мировую славу певца под псевдонимом Михаила Медведева. По просьбе головы города Евпатории караима Дувана, он ангажировал для открытия нового Городского театра певцов из Мариинского театра.
Мы идем по улице и Нюся спрашивает у бабушки о ее брате Моисее.
– Может быть его реабилитируют? – тихо говорит она.
– Не знаю, надо ждать, – говорит бабушка, а я вспоминаю историю исчезновения Моисея.
Было это летом 1913 года. В тот день родители уезжали в Симферополь. Там шли спектакли, которыми Иосиф дирижировал. Матвей был вторым дирижером. Анжелика, жена Иосифа, пела. Дети оставались дома с воспитателями и прислугой.
Семилетний Морис был любимцем Анжелики. Его звали Моисей, а прозвали Казиськой. Когда ему было чуть больше года, Анжелика родила Аню…
– Тетю Аню?! – почему-то удивилась я. Она казалась мне человеком из нереального прошлого, и вдруг выясняется, что именно к ней мы сейчас идем.
– Не понимаю, чему ты удивляешься? – раздражается бабушка. Она не любит, когда ее перебивают.
– Анжелика кормила дочь грудью, а Моисейка, требовал, чтобы она дала грудь ему тоже. При этом он называл грудь «казиськой», и крутился около Анжелики. Он не был особенно шаловливым ребенком, скорее наоборот. Как позднее рассказывали и дедушка, и сам Морис, он вечно держался за юбку матери. В тот день он не давал ей одеваться. Плакал и просил взять его с собой. Иосиф категорично сказал: «Ты не понимаешь слова – «нет»? Оставь маму в покое, выйди во двор и посмотри, как кучер запрягает коляску. Или тебе интересно только дергать маму за юбку? Иди, займись мужским делом! Смотри, Казиська, иначе ты никогда не станешь мужчиной!»
Морис выбежал во двор, кучера не было. Потом он рассказывал, что так не хотел, чтобы мать уезжала и, так ненавидел отца, что это сделало его сильным. Он дернул колесо и сорвал его. Коляска накренилась, он испугался и бросился бежать. Морис прибежал в порт, пробрался на корабль, спрятался в трюме корабля и заснул. Его обнаружили, когда судно было у берегов Турции.
Так начались его скитания. Дедушка рассказывал, что кучер поставил колесо на место, и они вскоре уехали. Прислуга спохватилась, что Моисейки нет только к ночи.
Казиську долго искали. Анжелика очень страдала, Иосиф винил себя…
Иосиф не смог принять приглашение осуществить постановку оперы в Москве. Через год кто-то случайно увидел Мориса в Турции. Началась 1-ая Мировая война. В Турции он бывал часто, ибо долгие годы плавал на кораблях. Помню его рассказы о кофе, который пили повсюду. Мужчины пили сидя на земле или на маленьких, как у чистильщиков, табуретках. Повсюду сновали мальчишки с медными кофейниками и чашечками-наперстками на один глоток. Длиннобородые турки пили кофе, курили кальян и, заговорщицки поглаживая бороду, беседовали. Морис описывал яркие одеяния турчанок, их леность, но считал их самыми красивыми женщинами. Пароход плыл в Геную, заходили в порты Италии. Мориса полюбила вся команда, кок взял его себе в помощники. Морисом вместо Моисея, его стали называть в Марселе, и уже навсегда.
Когда они заходили в порты Италии, Морису пытались помочь разыскать родственников. Ему удалось узнать, что сестра Анжелики с семьей перебралась в Палестину задолго до 1-ой Мировой войны. Они обосновались в Хайфе и построили цементный завод. Когда пароход зашел в порт Хайфы, Морис разыскал родственников и остался жить у них. Его отправили учиться в хедер. Он быстро осваивал иврит и изучал Тору. Общаясь в порту, он заговорил на арабском языке. Как видно у него был талант к языкам. Потому, что когда я его узнала, он владел немыслимым количеством языков.
Морис был среднего роста, стройным, с расчесанными на косой пробор с бриолином черными волосами. Он был невероятно подвижным. Морис не в силах был устоять на одном месте. Какое-то время в Америке он был учителем танцев. Несмотря на то, что Морис приобретал костюмы в советских универмагах, он выглядел блестящим европейцем. Его умение носить костюмы было удивительным. Несколько дешевых, цветных костюмов, попадая в его гардероб, увеличивались в количестве, он смешивал пиджаки и брюки. Всегда элегантный, в расстегнутом пиджаке, с левой рукой в кармане, улыбающийся, он чувствовал себя свободным.
Очень интересно было наблюдать за Морисом, когда он разговаривал с иностранцами. Помню, итальянскую выставку, где Морис был переводчиком. К нему подошла группа итальянцев, и Морис на моих глазах превратился в типичного итальянца, а те, буквально, обрушились на него с объятиями. В другой раз я была на выставке английской моды. Все тот же Морис, (в твидовом пиджаке из МОСТОРГа), не отличается от своих собеседников англичан. Он выглядел чопорным, даже надменным, не жестикулировал. Я подхожу ближе, Морис откланивается. Он смеется, обнимает меня, теперь это тот Морис, которого я люблю. Умение перевоплощаться, он приобрел в своих скитаниях по свету. Малыш-беглец интуитивно старался не выделяться, слиться с улицей. Эта приспособляемость, конформизм, помогли ему выжить. Помню, на американской выставке к Морису подошли китайцы. Их английский был чудовищным. Морис улыбнулся и на моих глазах превратился в китайца. Я вышла из ступора, когда китайцы, наконец, отошли.
– Дядя Морис, откуда ты знаешь китайский язык?
– В Нью-Йорке есть китайский район. Я работал в ресторане поваром.
Однажды, в Израиле, включив учебный канал, я увидела включенные в фильм документальные кадры хроники и стала смотреть. Речь шла о Зелиге, человеке, который умел перевоплощаться из одной национальности в другую. Я не удивилась, ведь я помнила Мориса.
Из Палестины он стремился уехать в Америку. После окончания войны, в 22 году Англия получила мандат на Палестину. Морис рассказывал, что при турках жилось лучше. Он свободно говорил по-английски, читал, писал и подрабатывал в газете. При первой возможности, когда в порт Хайфы зашло судно, отправлявшееся в Нью-Йорк, он сумел договориться с одним из офицеров и покинул Палестину.
Какое-то время он работал коком на кораблях, потом ему захотелось осесть в Америке. Там он переменил много работ. Он был профессиональным боксером, учителем танцев, работал в типографии, поваром, дворецким. Потом его вновь потянуло в море. Он устроился переводчиком на пассажирское судно. Это были 1931–32 годы. В Германии побеждал фашизм, и евреи покидали Германию и Австрию, они уезжали из Италии. В такой ситуации, когда корабль напоминал Вавилон, Морис, как нельзя лучше, пришелся к переводческому двору. Однажды, Морис вышел на палубу. Была звездная ночь. Он увидел человека в полном единении с космосом. Такое лицо, как сказал Морис, могло быть только у Бога. Это был Эйнштейн. Морис не мог подойти к Эйнштейну, но не мог и уйти. Он просто стоял и смотрел, понимая, что гений постигает космос. Прошел не один час, и Эйнштейн окликнул Мориса. Он всегда говорил, что если Бог разговаривал с Моисеем из огненного куста, то ощущение у праотца, наверняка, было таким же. В то же время беседовать с Эйнштейном было просто. «Он не был швицером» сказал Морис. Эйнштейн плыл в Америку.
Они говорили о политике, о положении в Европе, но Мориса не покидало убеждение, что Эйнштейн проник в тайну Мироздания. В другой раз, он говорил, что Эйнштейн проник вглубь его сознания, что взгляд его был не от мира сего. Ясно было, что Эйнштейн оставил о себе неизгладимое впечатление на всю жизнь.
Однажды в порту, член команды другого парохода, разговорился с Морисом и, узнав, что он – Зельцер, сказал, а у нас есть свой Зельцер. Этим Зельцером оказался Соломон, брат Мориса. Он рассказал Морису о том, что Иосиф и Анжелика, гастролируя в 1920 году в Одессе, съели купленные на улице пирожки и умерли, заразившись холерой, которая свирепствовала тогда в Одессе. Все дети рассеялись, кто куда. Трехлетний Давыдка попал в детский дом, в семь лет он сбежал и бродяжничал. Дочери, которой было всего два месяца, дали имя Анжелика и удочерили. О некоторых братьях и сестре он даже не знал. Савва, после смерти родителей перебрался в Париж. У него был красивый и необычайно сильный баритон. Он пел в ресторанах и на банкетах в богатых домах. Рассказывали бабушка и дедушка и то, что, когда Савва пел, звенели бокалы и рюмки, гасли свечи. Он приехал в Советский Союз в 1927 году с профессией кинодокументалиста и с фамилией Савенко.
Морис в Москву не «возвращался», он приехал американским гражданином, работником американского посольства. С 1943 г. по 1946 год Морис занимал должность секретаря американского посла Аверелла Гарримана, занимаясь устройством приемов и банкетов в американском посольстве. Он оставался работником американского посольства и после окончания каденции Гарримана.
Тогда же Морис познакомился с Шурой, женщиной с жестким мужским характером, курившей «Казбек». Она забеременела и потребовала, чтобы он женился на ней и сменил американское гражданство на советское. Вскоре у них родилась дочь Анжелика. Мориса посадили в 1952 году, и жена немедленно развелась с ним.
В 1955 году Мориса реабилитировали. Он вернулся в Москву, работал переводчиком на выставках и в ресторане «Пекин». Когда мы с семьей уезжали в Израиль, он был человеком уже весьма преклонных лет. Он сохранил легкость движений и стал напоминать Эйнштейна чем-то неуловимым, возможно, блеском глаз.