Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2019
ТОЛЬКО НЕБЕСА
(заметки о книге стихов Андрея Гущина «Сизиф на вершине», СПб., «Алетейя», 2018)
Поэт – Сизиф.
Для Сизифа вкатывать камни на гору – занятие навязанное, к которому он, впрочем, относится весьма профессионально, поскольку иначе – гнев богов, и тут мало не покажется. Отдельные историки или словесники иногда включали в школьную программу краткий вариант мифа о Сизифе, по большей части касаясь значения фразеологизма «сизифов труд» и глубоко не вдаваясь в причины сложившейся ситуации и не анализируя личностные характеристики этого персонажа античности.
Поэт, несомненно, в чем-то – Сизиф.
Если воспользоваться известной фразой Владимира Ленина о компромиссах, то можно сказать, что среди поэтов есть Сизифы и Сизифы.
Есть Сизифы, вкатывающие камень поэтических амбиций на гору признания, или Сизифы, вкатывающие камень поэтического таланта на гору всемирной литературы, «ведь ползок путь к последнему пределу, // Где никому ни до кого нет дела, // Где только музы, только небеса…» (стр.65 – здесь и далее указание на страницу книги – Ю.К.).
Вспоминается известное хайку Кобаяси Иссы: «Тихо, тихо ползи, // Улитка, по склону Фудзи // Вверх, до самых высот!»
Тихо ли, резво ли, грустно ли, весело ли, но – не занимая настойчивости, Сизиф занят репродуцированием очередного акта своего мифа-наказания, и вот – он на вершине.
Достигнута точка экстремума. Короткий миг передышки, когда перед тобой простирается полное соблазнительной свободы небо, что манит к себе героя, у которого «крылья за спиной огромные» (стр.34).
Неотвратимо толкутся вокруг классические вопросы русской литературы, которые Андрей Гущин формулирует по-своему: «Кому наши птицы поют?» (стр.33), «В какие пустыни какой народ // Держит сегодня путь?» (стр.40).
Сизиф, достигнув вершины, должен принять решение – сталкивать ли камень вниз, понимая, что, когда «Камень достигнет дна, как основанья храма, останется тишина, бывшая до Адама» (стр.25). Он практически обречен столкнуть камень, преодолев неизбывную боль души за «богоизбенный народ» (стр.55), для которого «когда-нибудь ничтожный трилобит… Свои введет каноны красоты…» (стр.66).
Камень, ринувшись вниз, сокрушит все на своем пути, и придется снова ждать первого дня творения.
Неизвестно, как долго.
Поэтому, на всякий случай, «зная, что сбудется, наперед» придется подыскивать «фото в гранитный паспорт» (стр.37).
Оглядевшись вокруг, Сизиф возвращается в своих мыслях к земным реалиям, где «все так зыбко и случайно», где «глаза устают от чтения // Несусветной галиматьи, // Имеющей смысл // В контексте игры на деньги» (стр.141), или когда, скажем, вспоминается о киевской осени, где «бунтует пламенный грузин» (стр.47), времена которого уже прошли и затерялись в репортажах желтой прессы, когда приходит горькое откровение, что «блажен, кто ближним нелюбим» (стр.47).
Прост и страшен этот негатив одной из заповедей Христа.
И хочется верить, что, если это и правда, то ненадолго и на ограниченной территории.
Андрей Гущин, следуя в русле классической русской поэтической традиции, но вызнавая свой путь, свою манеру слалома в бурной, порожистой странной реке современности, нет-нет да и обратится к привычному нынче постмодернистскому цитированию, минуя очередные ворота с легким касанием вехи, отметит, что «звезда с звездой по скайпу говорит» (стр.57), или, задумавшись о времени или временах (по Рейну), чувствует, что «петушок пребольно клюнет в темя» (стр.78), а размышляя о неизвестном солдате, пишет: «Ты – горе, голос, голод, горло, Гойя…» (стр.79). В какой-то строке взметнется буревестник революции, в другой замаячит Маяковский…
Отдельные стихотворения перекликаются между собой тематически, лексически, что делает пространство сборника объемным, полифоничным.
Искренне порадовало, что автор не поддался странноватому, но модному нынче предрассудку и пользуется словом «последний», не делая уступок слову «крайний», у которого всегда было свое место в словаре и лексиконе, но которое теперь страстно лоббируется немалым количеством пользующих русский язык…
Прочитав «Лондонские дневники», понимаешь, что всегда есть запасной выход. Emergency exit. Особенно, «когда это лето пройдет» и «наступит холодный Пушкин». Вот тогда можно податься в британские пределы, где «Лермонтов из-под снега // фиалками прорастет // холодным февральским утром» (стр.130)… Ах, как тут кстати в качестве звукового оформления донесется песня в исполнении Григория Лепса «Я уеду жить в Лондон»!
Вероятно, в этом что-то есть – если, конечно, присутствует такая возможность – удалиться в сырую европейскую столицу, где во дворах домов, случается, растут пальмы, где в Гайд-парке и Кенсингтонских садах «молодые белки берут из рук, // что дашь, без тени здравого опасенья» (стр.133).
И в годовщину Великого Октября не выходить на улицу с красным флажком.
Однако, не очень далекое прошлое, которое маячит за окном выросшими липами или по-прежнему дымящей ржавой трубой, которое порой прокалывает сердце непонятной болью, возвращается и воспоминаниями, и фотографиями, и стихами… И прогуливаясь по Трафальгар-сквер или в Сент-Джеймском парке, понимаешь, что «страннику поможет не вернуться // Лишь Ариадны порванная нить» (стр.11). Ого, мифы начинают перекликаться между собой. Тезей – преемник Сизифа?
Так отважится ли он порвать данную Ариадной нить?
«…сколько я видел, в самом умном человеке есть своя доля ограниченности, достаточная для того, чтобы он в своем образе мыслей не мог далеко уйти от общества, в котором он воспитался и живет». (Н.Г.Чернышевский, «Русский человек на rendes-vous»)
Сизиф Гущина, за свою долгую мифическую жизнь вкативший немало камней и столько же раз спускавшийся к подножию, вразвалочку или кубарем, ироничен, как человек, хорошо знающий свое дело: «Забвение – лучшее лекарство // От всех болезней: // Забыл умереть – // И выжил!» (стр.109).
Давайте оставим Сизифа на вершине.
Дадим ему передохнуть. Пусть будут «только небеса».
Потому что скоро «появится ангел // И скажет: “Пора на работу”» (стр.134).
СРЕДИ ГРЕМУЧИХ ЗМЕЙ
(читая книгу Ильи Плохих «Черная с серебром», СПб, «Алетейя», 2018)
Необычное ощущение: несомненная удача – в эпоху глобального нытья – прочитать добрую книгу стихов.
Уже на второй странице книги, вышедшей в издательстве «Алетейя», мое внимание привлекли строки: «…внимает зовам родины далекой // сухой инопланетный борщевик». (стр.8 – здесь и далее указание на страницу книги – Ю.К.). И тут же мне вспомнился день несколько лет назад, когда из окна автобуса, следующего в Питер, я впервые увидел заснеженные поля, на которых столпились сухие палевые борщевики, похожие на стаи инопланетян, воздевших руки к небу, то ли приветствуя прибытие своих соплеменников, то ли моля, чтобы их поскорее забрали отсюда…
Строки аукнулись. Есть контакт!
И дальше взгляд, пробегающий страницу за страницей, рождал в душе постоянное эхо, ощущение созвучия.
Вот, скажем, стихотворение 1993 года не только очень просто и точно дает картинку конца ХХ века, но и без напряжения пророчески заглядывает в будущее, примерно лет эдак на двадцать: «Нас всех чуть свет упрямо гонит // нужда в промозглое ненастье. // Киваю на ходу: “Good morning”. // Старик мне отвечает: “Здрасьте”». (стр.11). Прозаики по этому поводу написали не один десяток многостраничных романов, пустив в ход «тонны словесной руды». А поэту хватило четырех строк. В этом и есть глубинная, изначальная сущность поэзии. А вот еще один катрен, вариация на известную тему: «У попа был пинчер. У попа был колли. Где они все нынче? Потерялись, что ли?» (стр. 63.) Сколько сюжетов читается за этими ироничными и легкомысленными, на первый взгляд, строками! Что там говорилось о краткости в известном афоризме?
Жизнь, по моему глубокому убеждению, дана вовсе не для того, чтобы в парализующем бездействии ныть на луну или в приступах бесконтрольной щедрости делиться желчью с окружающими. Помнится, полвека назад написано: «Чудо жить – необъяснимо! Кто не жил – что спорить с ними?! Можно бы – да на фига?!» Да, в романтическом порыве! Да, так то была пора надежд, суховато заметит ворон ли, скептик ли, а теперь, мол, пора безнадежд…
Вспомнилось, что когда-то давно один великий поэт говорил о «гремучей доблести грядущих веков». Как мало времени понадобилось…
И тем не менее, даже в обстоятельствах, когда «Металлургия – плотная женщина… Многих кормила она по талонам теплым, горчащим грудным молоком…» (стр. 112), жизнь – прежде всего – счастье. А кто и как распоряжается итогом игры, в которую вступили клетки наших родителей, – это уже, конечно, и индивидуальный выбор, и вопрос интерпретации.
И хотя, что греха таить: «Та же жизнь по амплитуде // от мольбы до мордобоя» (стр. 39), тем не менее, «Уже хватает в прожитом того, что студит. // Зачем еще тужить о том, чего не будет?» (стр. 118). И мне симпатичен выбор, сделанный поэтом.
Потому что в мире вокруг, даже при всей его умелой, изощренной и многообразной враждебности, все-таки есть мгновения для того, чтобы ощутить, что «расставшись с нотными листами, // душой, покинувшею тело, // почти неслышная местами // по свету музыка летела…» (стр. 13), или увидеть, что в созвездии Большой Медведицы «На животе большими звездами // мерцают капли молока» (стр.14).
Но эти ощущения и такое зрение, к сожалению, доступны не всем. Поэт с горечью констатирует в коротком и пронзительно точном стихотворении: «Мы змеи. Мы змеи гремучие. // Мы жалим друг друга и мучаем, // поскольку не можем иначе, // а после садимся и плачем, // и воем, как ветер в трубе, // всегда об одном – // о себе» (стр. 67).
Времена никогда не стояли на месте. Перемены происходили и тогда, когда их ждал Цой и когда их не ждал никто. Бывают перемены, которым люди идут навстречу, распахивая объятия, а бывают такие, от которых не спасут и изощренные антидепрессанты. Социальные заявки качнулись от сингулярности к плюрализму, а личностные претензии, как раз наоборот, от множественного числа к единственному. Вокруг резко возросла плотность присутствия непризнанных гениев и разного рода солистов на единицу творческой территории, все настойчивее, временами переходя на визг, произносится гласная буква «Я».
Но любовь остается с человеком… И в строке поэта: «Протянуть тебе сердце, как Яблоко: ешь!..» (стр. 90) пронзительно и органично, частью сердца, звучит яблочное «Я», хотя сама лирическая интонация претерпела изменения в соответствии с базовыми установками не слишком ласкового и слишком всеядного «хэ-хэ»-первого века.
И доброта остается с человеком… Правда, претерпевая изменения: «И странностью замеченной // слывет среди зверья // тот факт, что человечиной // не пахнет от меня» (стр. 43). Конечно, экстраполируя, можно быстро прийти к логическому заключению, что, по мнению автора: добр тот, кто уже не человек, а человек нынче не добр. Но разве это заключение не выглядит настолько уж невообразимым? Оно скорее походит на прогноз, предчувствие, предупреждение, которое, кстати, неожиданно преломляется даже в детском стихотворении этого сборника: «…не ест Кощей котлет и каши, а мог бы стать мощней и краше» (стр.166).
И удача остается с человеком… Поскольку, когда однажды просыпаешься, «…понимая вдруг, что пункт назначения // не имеет никакого значения» (стр. 132), смысл обретает не ответ на вопрос «где ты?», а ответ на вопрос «кто ты?»
Впрочем, и вопрос «где ты?» тоже не утратил известной актуальности. На сквозняках открытого всем ветрам сегодняшнего мира проблема историко-географической идентификации, своеобразного духовного GPS-мониторинга тоже стоит на повестке дня. Из стихотворения 2017 года: «Ты говоришь, что там тепло, // что ты оттуда, // что наше время истекло – // не ждите чуда. // Напрягшись, слушаю камыш, // подобно зверю. // Ты снова что-то говоришь. // Но я не верю». (стр. 48).
Лирический герой сделал выбор не в пользу века гремучей жестокости: «…и твержу одно и то же // в темноту змеиных нор: // что когда-то сбросил кожу, // что ищу ее с тех пор» (стр. 101). Но сброшенная кожа время от времени мучает фантомными ощущениями.
И, по-моему, самое главное, что и жизнь остается с человеком. Ведь «жизнь есть квест – // с любого боку. // Охота к перемене мест. // И слава Богу» (стр. 152). Очень хочется читать/считать, что «слава Богу» здесь – это не традиционное восклицание, почти ставшее чем-то вроде междометия «ура!», а часть бытия, благодарность, возвращение добра в саму жизнь…
И я с удовольствием поставил книгу «Черная с серебром» на полку поэзии с явным намерением еще раз вернуться к строкам Ильи Плохих. Возможно, и не раз.