Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2019
По дороге из театра мы слушали старую советскую певицу, исполняющую польский фольк. Сначала что-то разухабистое и задорное, потом вдруг грустная песня, такая грустная, что хотелось заплакать – что-то вроде «куда ж ты отлетел» и «как же тебя так оторвало». Доехали – и мне вдруг стало не по себе. Кураж куда-то подевался, накатила тоска. Мы стали возле подъезда, и я попросила дослушать.
В этот момент – звонок. Лена. Бывшая Мишкина девушка. Я удивилась, она никогда почти не звонила. Нас, кроме Мишки, никогда ничего не связывало. Мы снимали комнаты в одной коммуналке в Питере, в середине девяностых. Когда совсем нечего было есть, вместе воровали алюминий и нержавейку на полузаброшенных заводах – сдавали и так могли продержаться: мы – до стипендии, они – до продажи очередной его картины. Только у нас потом сын родился, как-то все наладилось, а у Мишки – нет, он стал больше пить, с Леной они расстались. Он не смог уже больше жить в Питере и переселился к тетке в закрытый инженерный городок под Тосно. Тетка теперь была больна и лежала парализованная. Мы иногда давали ему денег и еды, когда он доезжал до нас, а сами так к нему и не собрались.
Первым делом я подумала – может, с Мишиной теткой что-то случилось, помочь надо. Меня накрыло чувство вины. Я выключила песню. А из трубки: «Это ты, Свет? Миша умер…»
Я с трудом соображала. Она говорила что-то про похороны, говорила, что только месяц назад схоронили его тетку. Я спросила, когда похороны, а она снова начала мне все объяснять. Что, как, почему. До меня доходило медленно. Я спросила, говорить ли Косте и как ему сказать? Брать его на похороны? Она что-то отвечала. Паша стоял у открытой дверцы, опершись на кулак. Понял. Закончили разговаривать. Сказала, еще посидим, не могу сейчас выходить. Пересказала Паше, как он умер. У Мишки очень быстро развился цирроз печени. Впрочем, что значит, быстро? Желтые ноги… Почему-то запомнилось про желтые ноги. Лена все время это повторяла. Тетка умерла месяц назад. Мы ничего не знали. В пятницу соседка хотела к нему зайти, он не мог открыть дверь. Вызвали МЧС, отвезли в больницу. Там он умер. Отвратительно было выходить из машины в этой красивой полупрозрачной одежде, с золотым клатчем.
Мы зашли домой, и я сразу переоделась в халат. Хорошо, что Костю этим вечером отвезли к бабушке. Я все время утыкалась в Пашкино плечо и держалась за его руку. Паша сначала просто сидел с каменным лицом, а потом попытался меня чем-то отвлечь. Что-то говорил, пробовал занять кухней. Я постаралась успокоиться и начать всем звонить. Вечером должен был прилететь наш друг Алекс из Лондона, он Мишку не знал вообще. Паша спросил, будем ли мы готовить, как планировали. Да, – сказала, – это меня отвлечет.
Надо было начинать звонить друзьям. В телефоне я нашла только Лешу, Шостика и Тима. Шостик не отвечал. Я позвонила Леше и сообщила: Миша умер. Он два раза переспросил: Миша, Нечаев? Как будто не верил. Я сама не верила. Спросила, брать ли Костю. Обязательно брать, это же его крестный, сказал, дети довольно спокойно переносят похороны. Набрала Тима, с ним поговорили очень коротко. Чуть позже позвонила Ксении. Она сказала, Костю лучше не брать, когда ее брат в таком возрасте побывал на похоронах бабушки, его пришлось водить к психологу. Юля, журналистка, которая когда-то взяла у Мишки первое интервью, сбрасывала вызов. Прислала СМС-ку: Я в Афинах, на Олимпиаде, пиши. Не стала омрачать ее поездку. Решила потом сообщить. Все. Друзья закончились.
Мы пытались отвлечься и продолжать делать все, как запланировали, ожидая приезда Алекса. Резали овощи, обжаривали баклажаны, я старалась на этом сосредоточиться, но все равно что-то всплывало в воспоминаниях. Не могла слушать грустную музыку, веселую тоже, наконец, нашли волну с чем-то нейтральным. Паша что-то рассказывал из их общего прошлого. Отбивал мясо. Я смазывала мясо специями и думала, что он сейчас там, где-то в морге. Засовывала противень в духовку – и думала про крематорий – такие дурные мысли в голову лезли. Еще не знала, как его будут хоронить. Хорошо, что мне в тот момент было чем заняться. Каждую секунду, в которую я не была занята чем-то, вспоминались моменты из прошлой жизни на Галерной. Я старалась не думать – разглядывала предметы на кухне. Открыли дверь на балкон – на улице уже было прохладнее, чем в доме. Все эти дни стояла страшная жара. Рейс Алекса отложили на час, и мы начали ужинать без него. Паша налил мне вина.
– Паш, – я присела, скрестив руки, на стол. – А ты помнишь, что мы тогда ему обещали насчет похорон? Как бы в шутку, конечно, но кто мог знать.
– Ну, это все глупости, Свет. Как ты себе это представляешь? Это мы к людям подойдем и в такой момент будем вот с этим…
– Мы ему обещали… – как сейчас вспомнился его сияющий взгляд и эта настойчивая, взахлеб, просьба.
– Но это было так, в шутку.
– Такие вещи не могут быть шуткой, его родственники должны понять. Ленка меня поддержит.
– Это вряд ли.
Действительно, Ленка меня немного ревновала к Мише. Когда мы с ними познакомились, он еще учился на архитектурном факультете, мечтал создавать дома будущего – на стене у него висели вырезанные рисунки из журнала «Техника – молодежи» и его собственные футуристические проекты, а по вечерам он на полном серьезе рассказывал, как будет конструировать дома на Луне. Это нам казалось гораздо большим безумием, чем его увлечение суфизмом и буддизмом. И набродившись по задворкам какого-нибудь станкостроительного завода, заработав денег на рис и консервы, мы с большей легкостью верили в его суфийские сказки, чем в покорение космоса. А он рассказывал нам о своих первых детских воспоминаниях. У нас у всех были свои детские воспоминания, но почему-то Мишкины нам казались чем-то волшебным.
– Но в цивилизованном обществе вообще так принято – учитывать музыкальные пожелания человека, знаешь, во всех этих фильмах, когда кремируют.
– Мы вообще не знаем, как будут проходить похороны.
– Я все равно скачаю.
– Смотри сама. Я в этих ритуальных делах не понимаю.
Ужинали на балконе.
Около двенадцати ночи приехал Алекс. Начал жаловаться на авиакомпанию и показывать сумки, которые купил Жене. Светка, сказал, ты оценишь. Только осторожнее с упаковкой, надо так же потом сложить. Я сосредоточилась на распаковке, ощупывании, запаковке обратно. В телевизоре мелькала Олимпиада. Алекс жаловался на жару.
– Завтра будет самый страшный день.
– Да.
– Обещают сорок два. Я представляю, что такое сорок два в Питере.
Паша рассказал Алексу, что у нас тут происходит. Тот выразил соболезнования и коротко расспросил о покойном. У Алекса свои мертвецы. Мы продолжали пить на балконе, не чокаясь и почти молча. Разошлись по спальням.
Паша храпел. Я не могла заснуть. Хорошо, что рядом было его плечо. Через час или два он прекратил храпеть, и я заснула.
Утром самого страшного дня меня разбудил телефонный звонок. Сын. Спросил, когда мы за ним приедем. Сказала, скоро. Паша еще спал. Я не знала, чем себя занять, чтобы не думать. Утро казалось таким светлым. И без него. Жара превратила август в тихую раннюю осень. Дворник подметал светлые листья. Дворник, наверное, ровесник Мишки. Живет, подметает. Лучше жить и подметать. Я сварила себе кофе. Все спешили на работу, свежие, светлые после отпусков, вели детей в садик. Почему мы так и не съездили к нему? Это было так легко сделать, даже если он не отвечал на звонки. Теперь все. Он умер. Вот, сегодня поедем. Я мыла посуду после вчерашнего ужина. Скомкала фольгу, отчистила противень. Снова мысли о поддонах в морге. В это утро кто-то будет мыть поддон. Или стол. Как там у них все устроено? Здесь, рядом с нами, существует некий другой мир. То же самое утро, те же самые действия – которые имеют совсем другой, страшный смысл.
В девять я разбудила Пашу, и он отвез меня к родителям. Сам поехал за венком, а я уселась за свой старый компьютер, чтобы найти и скачать на флэшку эту песню. Но сначала я нашла Али Хана, правильного Али Хана, суфия. В начале лета прочитала у Дона Делилло в «Космополисе», там главный герой слушал Али Хана. Хотела тогда еще позвонить Мишке, сказать, он тоже в свое время его слушал. Как-то он приезжал к нам и привез диск, не Али Хана – кого-то другого, там где птица так пронзительно кричит. Мы тогда подумали, что это просто повод выпить был – притащил нам этот диск. Долго тогда с ним сидели, до последней его маршрутки. Обещали, что будем друг другу чаще звонить, разговаривать… Надо было звонить и разговаривать.
А еще он часто вспоминал свое детство в инженерном городке и просил, что если он вдруг не доживет до Луны, то чтобы мы поставили для него эту песню, о которой мы теперь спорили с Пашей. Сейчас я легко нашла ее в интернете.
Похороны были назначены на половину третьего. Мы решили выехать часа за два, потому что не знали, сколько еще простоим на КПП инженерного городка – туда до сих пор не всех пускали. В такую жару Косте не надо было надевать костюм – и хорошо, ему потом в нем в школу ходить – просто черная футболка и джинсы. Я надела черное хлопковое платье, легкое, летнее. Взяла черный шарф.
Уже началась жара, и встали пробки, дорогу перегородил троллейбус, на перекрестке творилась неразбериха – пока выехали на Московское шоссе, прошло минут сорок. Но к городку подъехали вовремя, почти не стояли на КПП – охрана была оповещена, еле нашли улицу – я ничего не узнавала, хотя там уже ориентировалась: край города, сосны, здесь поворачивает маршрутка, здесь остановка, где он нас встречал, когда только переехал и позвал в гости.
Четырехэтажный зеленый дом с облупленной штукатуркой напоминал недокрашенную школьником контурную карту. На узеньких балкончиках с белыми пузатыми балясинами, вместо которых то тут, то там торчала только арматура, сушилось разноцветное белье. Асфальт был весь в выбоинах, двор зарос сорняками – и только мозаика на торце соседского дома напоминала о былой славе инженерного городка. На ней был изображен юноша, надевавший спецовку поверх студенческой рубашки с галстуком.
«Молодой инженер – в цех!» – гремела надпись.
Мы поставили машину на стоянку возле дома.
– Какой подъезд, помнишь?
– Вон, там уже бабки сидят.
Решили зайти в квартиру – найти Лену.
– Венок брать?
– Пока не надо.
Возле подъезда чинно сидели старухи, околачивались подростки, поглядывая на нас с любопытством. Со старухами стояла соседка, которая ему помогала в тот день, и дальняя деревенская родственница. Она обняла нас, и мы поднялись в квартиру.
Сразу представила, как он здесь был один. Теперь собралось много людей – Лена всех представляла: двоюродных, троюродных – я все равно их не различала, они все вежливые, участливые. Сели на кровать в его комнате. На другой кровати постель связана узлом. Я окинула взглядом кровати, стул, закапанный зеленкой. Паша разговаривал с Леной. Костя прижался ко мне и разглядывал все вокруг. Машина должна была скоро приехать. Я боялась этого момента. Они водили нас по комнатам, везде его картины, рисунки, футуристические города. Сказали, выбирайте себе, что хотите, на память. Мы выбрали холм с церковью, справа висела абстрактная картина в черно-фиолетовых тонах, с желтыми проблесками, я ее не любила еще с Галерной. Двоюродные сказали: берите еще рисунки, кисти, пусть будет на память. Мы разглядывали рисунки, и тут я поняла, какой он был замечательный художник. Раньше это было само собой разумеющимся, а сейчас вдруг до меня дошло, как я мы его мало хвалили, как вообще мало говорили о его работах. Все принимали как должное.
– А это кто? – кто-то открыл первый попавшийся альбом с фотографиями. На фото – девушка с мальчишеской стрижкой.
– Это, наверное, девушка, которая у него до меня была, из Швеции, – ответила Лена. – Я даже не знаю, как ей сообщить. Он с ней связь потерял, не мог найти в интернете. Ее и Видея, своего друга-немца. Помнишь Видея? Больше никого и не искал.
С немцем Видеем он много ездил по Европе, взял академотпуск по болезни и жил потом в пещерах в Крыму, на Чуфут-Кале. Видей считал его воплощением Миларепы, учителя тибетского буддизма. Он и действительно был внешне похож на известную статую из непальского монастыря Миларепа-гомпа. Особенно когда сидел у нас на холодильнике.
При этом рассказывал он о городах будущего, футуристическом модернизме, Луисе Коста и Нимейере. Рисовал свои проекты даже после того, как вылетел из университета. Его лунные и марсианские города были похожи на Бразилиа. С чистого листа – он говорил, надо с чистого листа. Лунные города на воздушных крыльях и струны – везде натянутые струны внешних конструкций, как длинные отростки радиолярий – чуть касались земли. И бредил космическими Олимпиадами – хотел построить первый олимпийский стадион хотя бы на Луне. До Марса, он знал, точно не доживет.
– Тебе не казалось, что у Видея у него на него были какие-то другие виды?
– Может быть. Я тоже иногда так думала. Из-за этого мы с ним и ссорились постоянно. Мы же и расстались окончательно после того, как Мишка с ним все лето прожил в пещерах на Чуфуте. Без баб. Без меня, то есть.
Закрыли альбом, положили на место.
Он действительно иногда был похож на дервиша или буддийского монаха, когда усаживался на наш маленький холодильник в позе лотоса и начинал о чем-то долго и связно рассказывать, вплетая в свою речь сказки из «Тысячи и одной ночи» и байки о том, как он ночевал в эллинге в Христиании, когда путешествовал автостопом по Дании, и как для него пели ночью яхтенные канаты. Тогда, в девяносто шестом, для нас это было еще немыслимым. Или играл на бамбуковой флейте, сидя на том же холодильнике, закатывал свои серые, чуть раскосые глаза – и мир вокруг него преображался.
Родственники здесь не собирались оставаться – уезжали к себе после похорон. Вышли во двор. Машина выехала. Лена спросила, будем ли мы заезжать сюда с кладбища. Я отказалась, сказала, что все равно не могу есть после похорон. Лена ответила, что поминок здесь никто не готовил, что она сама обо всем поздно узнала, о ней родственники случайно вспомнили. Что-то начала оправдываться. Сегодня все только и делали, что оправдывались, даже те, которым и оправдываться-то не в чем. Никак не ей, во всяком случае – она больше участия в его жизни принимала, чем все мы вместе взятые. Она и соседка.
Соседка пришла к нему в пятницу, хотела накормить. Он не мог открыть дверь. У нее были ключи, но с его стороны в дверь был вставлен ключ. Он не мог доползти, чтобы ключ вынуть. Соседка ему говорит: постарайся, ты жить-то хочешь? Хочу, говорит, жить хочу.
«Жить, говорит, хочу», – теперь пересказывала мне Лена.
Вышли во двор. Паша уже вынес венок. Позвонил Тим, я назвала ему правильный адрес. Прислонили венок к стене возле подъезда, поставили на ножки-проволочки. Возле подъезда уже были расставлены табуретки.
Подъехали Леша и Тим с какими-то неизвестными мне музыкантами. Девушка с татуировкой на плече. Я сначала думала, что это его новая девушка, потом он сказал, что это жена Змея. Я не знала, кто такой Змей. Некоторых его друзей я тоже не знала. Какой-то человек с бородкой приехал отдельно от всех. Еще подошел друг из местных молодых алкоголиков, рассказывал о нем и все причитал, как такое могло случиться. Я со всеми поздоровалась и ушла к семье.
Прибыла машина. Я спряталась дальше под дерево, смотрела из-за веток, как выносят венки. Парни несли венки, ставили у стенки. Много венков. Там не только родственники, еще друзья его брата. Брата не отпустили из тюрьмы даже на похороны. Рядом топтался священник, готовился. Из машины вынесли гроб с телом. Я не могла смотреть. Но все-таки подняла взгляд. Лицо серое, опухшее, похоже на лицо обиженного ребенка. Руки вытянуты вдоль тела. Еще раз попыталась взглянуть на лицо, но не смогла – отвернулась. Во время отпевания старалась сосредоточиться на словах священника, чтобы не плакать. Он раздавал всем темно-красные свечи, искал огня. Ни у кого не было, потом нашли – зажгли свечи по очереди. Они постоянно гасли. Ветер. Сыпались с вязов треугольные лапки семян. Листья шуршали по асфальту.
Я подняла взгляд от гроба. Смотрела на деревья. На проезжавшие желтые маршрутки. Так легко было приехать. Снова взглянула на священника. Он махал кадилом и пел. Я различала отдельные молитвы. Постоянно все крестились. Сильнее всех плакала деревенская родственница. «Со святыми упокой…» Хороший священник, в охристо-желтом облачении, бородка клинышком и родинка на щеке. Все это я замечала, только чтобы не смотреть на Мишку. Но не смотреть тоже не могла. «Прости прегрешения, вольные и невольные»… «новопреставленного раба Божьего Михаила»… «…И раздастся Его глас, и восстанут из гробов своих праведные для вечной жизни, неправедные – для Суда»…
С нашей стороны все держали потухшие свечки, с той стороны, где стояли, в основном, деревенские родственники, свечки еще горели. Ветер дул в нашу сторону. Священник говорил длинную речь. О том, каким хорошим и добрым человеком был раб Божий Михаил, что если он в чем-то был грешен, то мы должны его простить, много чего говорил, говорил, что он сделал много хорошего, что оставил после себя прекрасные картины. В конце он сказал, что те, которые не едут на кладбище, могут проститься с покойным сейчас.
После родственников прощаться подошел парень в красной линялой футболке МЧС, который его вытаскивал, потом друзья, которые не ехали, тот человек с бородкой подошел, сложил руки лодочкой перед лицом и поклонился. Гроб понесли в автобус. Табуретки упали. Я прошла мимо этих табуреток, разбросанных на асфальте. Крышку от гроба никто не брал.
– Ребята, кто-нибудь, возьмите крышку, – попросила Лена.
Наконец, друзья отошли от оцепенения и взяли крышку.
Лена поехала в автобусе.
Мы сзади в машине. В нашу машину сел священник. В последнюю минуту вскочил Тим. Я стряхнула с Костиной футболки птичьи лапки нападавших семян.
Священник всю дорогу разговаривал с Пашей. О религии, об армейской службе, о жаре.
– За бортом – сорок два.
Я подала им воду. Лимонад и минералку. Всю дорогу ощущала плечо Тима.
Ехали очень долго, сначала по городку, потом выехали.
Очень, очень долго ехали. Впереди постоянно маячил автобус. Я думала – как там Лена.
На кладбище только сосны и песок. Оно было похоже на сюрреалистический песчаный берег. Солнечные кисти северной травы. Бесконечная песчаная равнина с холмиками венков.
– Вот эта часть кладбища – все ваше поколение. Почти каждый день сюда везем. Девяностые, – после паузы это прозвучало просто и буднично, как «двухсотые» на войне.
– Так уже две тысячи четвертый.
– Дохораниваем, – уточнил он.
– Вам виднее.
И совсем недалеко, в секторе, отделенном от нас мусорными баками, стояла группка человек из двадцати – хоронили еще кого-то.
Вырытая могила. Мы подошли к гробу прощаться. С этой стороны было видно, что у него зашит рот. Я снова разревелась и вернулась к машине.
– Ну, Света, пойми, это будет выглядеть странно, близкие нас не поймут, они простые люди.
– Он нас просил. И ты не можешь этого не помнить. Я пойду к Ленке.
Я напомнила Лене о своей просьбе. Тим вызвался вместе с ней подойти к родственникам. Я видела из машины, как старшая кивнула. Двоюродные и троюродные согласно покачали головами.
И вот наступил такой момент тишины. Я открыла дверь машины и включила музыку. Над кладбищем зазвучал сказочный проигрыш.
На трибунах становится тише…
Тает быстрое время чудес.
До свиданья, наш ласковый Миша,
Возвращайся в свой сказочный лес.
Первой зарыдала деревенская родственница. Музыка поплыла над песчаным кладбищем, над свежими рядами могил, до похоронной процессии, которая проходила в соседнем секторе, за мусорными баками.
Закапывали быстро. Несколько могильщиков сталкивали в могилу песок – минута, две, три – и над могилой уже возвышался холмик. Сгрудили венки. Установили крест. И маленькую металлическую табличку с именем и цифрами.
«А они все тычут в этот серый экран, – слышался мне живой и чуть пьяный голос. – «Погляди, мишка полетел… Летит, смотри, летит!» Я смотрю и не вижу никакого мишки, только темное пятнышко на сером. «Почему это Мишка? Это я Мишка. Это я лечу? Я лечу, мама?» Они смеялись. А темное пятнышко расплылось по рябящему экрану и совсем исчезло».