Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2019
ПАМЯТЬ
Зал натюрмортов жив. Посмотришь на полотна:
У винограда – лоб, у яблока – бока,
А попытайся взять – и сквозь туман бесплот(д)ный
Пройдет насквозь рука.
В том зале, что внутри, всё так же – и иначе,
Не ранит руку нож, но режет кожу лён.
Достанешь экспонат – смеёшься или плачешь,
Ведь ты с любым из них уже отождествлён.
Над озером стрекоз застывшие кометы,
И духота духов, и влажность жемчугов, –
Театр для одного, где узники-предметы
Играют пьесу дня. Музей ни для кого.
Экскурсии в музей – опасные прогулки.
На что наткнёшься там – как знать наверняка?
То отчий дом найдёшь в забытом переулке,
То – скомканный платок, то – трупик хомяка.
Есть вещи пострашней хомячьей стылой тушки.
Такую светотень покажут ли в кино?
Повсюду на тебя расставлены ловушки,
И в каждую тебе попасться суждено, –
Сплошь минные поля. Смотрительница-память
Идёт-бредёт по ним из тени в пустоту,
Чтоб появиться вновь, нагруженной вещами…
Что ж эту мне несёшь, ведь я просил вон ту?!
Захочешь взять свечу – ухватишь тьму и стужу,
Потянешь за любовь – проглянут боль и жуть.
Быть может, смерти нет. Но вечность много хуже,
И не принадлежит она тебе ничуть.
БЕЛЫЙ ЗАВЕТ
На гитаре чёрный человек
Джаз играл в подземном переходе,
Он не знал, что начал падать снег,
И не стало пустоты в природе.
Мы с тобой сидели за столом,
А слепая вьюга то и дело
Билась стылой рыбой о стекло,
Чешуёю мелкою блестела.
И стеблей, и листьев лишены,
Расцветали белые левкои…
Раненные птицы тишины,
Мы гнездимся в кухне под плитою.
И гудящий трансформатор ветра,
Пятна света превращая в пенье,
По законам белого завета
Нам на плечи взваливает перья.
НА РАССВЕТЕ
На рассвете в какой-то степени все мы
пророки, причастные к чудесам.
Птицы, опираясь крыльями о ступени
воздуха, поднимаются к небесам.
Схемы снов извилисты,
словно бег пса
по чужим следам.
Рассвет глядит исподлобья,
Глаза у него воловьи, пар из ноздрей.
Снов стада бредут просторней,
Быстрей.
На рассвете осенью ветер сыпет бисер,–
бесцельны скитания тысяч листьев
по булыжникам, по машинописным
шрифтам мостовой.
Звездолёт колокольни взлетает в зенит кипарисом,
приземляется заводскою трубой.
Лесопосадка дугой
огибает бетонный монолит
микрорайона.
«Пора, пора» – одна ворона
кричит другой.
На рассвете в какой-то степени стены
реальности не отделяют спящего от его сна,
и тому, кто смотрит, кажется, будто все мы –
рассыпанные семена.
ЭЛЕГИЯ ДЛЯ О. СЕРГИЯ КРУГЛОВА
В аду для рая выделен закут,
В котором бесы ангелов пасут:
Так ангелы становятся тучнее,
На плечи бесам головы кладут, –
И тем благодарят за прирученье.
Раз в год их на убой ведёт священник.
В своём селе он слыл святым при жизни,
Умел считать ворон, читать снежинки,
И в роще после паводка весной
Журчал проточной фразой ключевой.
Ему жилось несладко и при жи…
На дольки воздух резали стрижи,
Но бедному священнику ни крошки
Не оставляли воробьи да кошки, –
(Больших животных не было в приходе).
По вечерам, молясь о кислороде,
Он бога вопрошал, окончив кадиш,
«Куда ты после смерти переходишь?
Не может быть, чтоб вовсе никуда!»
Но никогда не получал ответа.
Ежевечерне падала звезда, –
Метеорит? Поверить трудно в это.
«Не может быть, чтоб вовсе никуда».
ПИТЕР
Я помню отглаженный Питер,
Ходил вверх ногами там ветер,
Сдирая туманность с полыни,–
И, может быть, ходит поныне
По шахматным доскам руин,
Фильтруя себя сквозь слои
Капроновой влаги морской,
Чтоб после вонзиться иглой
Каналу в стальное ушко.
Мне шоры отдернутых штор
И тонкой портьеры лишайник
На небо смотреть не мешали.
Гусиной покрытое кожей,
Страшило оно и смешило,
Казалось совсем невозможным,
Что сброшены звезды до кучи,–
Как будто разгрыз их Щелкунчик,
Живущий в напольных часах,
Чтоб время на всех парусах
Летело на чёрные скалы
Невидимой финской Валгаллы.
Пульсации ленинской польки
Неслись, поддавали под дых,–
Я страха лимонную дольку,
Достав из ночного бокала,
Совал под распухший язык.
И мнилось, что нас миновало
Молочное пенье сирен,
Пока не коснулся колен
Закрученный бивень нарвала.
А смерть не таилась совсем,–
Садилась в промерзший трамвай,
Косой на стекле вырезала
Котёл и горящий очаг,–
Писала заветное слово,–
Чтоб ад трансформировать в рай,
Как в сказке Алёши Толстого.
Полночных кошмаров рассадник,
Проулок срывался в пике,
И медный безжалостный всадник
Летел на коньке-горбунке,
Сквозь полупрозрачные стены,
В густую беззвёздную тьму.
Как рыбные кости, антенны
Впивались под рёбра ему.
Казалось, конец и начало
Слепились в бессмысленный ком,
И то, что вчера закипало,
Теперь покрывалось ледком.
Чуть что – и гремящая проза
Бросалась,– на стих ли, на тишь,–
Как коршун, хрустящий с мороза,
Сигает на тёплую мышь.
Исчезли сочельника свечи,
Нытьё сиротливых гитар;
Когда-то казавшийся вечным,
Исчез воробьиный базар.
Сбежала луна из загона,–
Смешное её молоко
Из невского липкого лона
Ещё месяцами текло,–
По фалдам голландского кроя,
По окнам дворцов и больниц.
И падала мёртвая хвоя,
На диски безжизненных лиц.
Пока над тобой «Никогда»
Сияет, как новое солнце,
Ты можешь вернуться. Вода
Едва ль над тобою сомкнётся.
Поможет цветное драже
С начинкой из тёртого мела
Вернуться в бессмертное тело
Твоей обгоревшей душе.