Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2019
МИСТЕРИЯ
Нас жрец земли земле не причастит.
М. Волошин
И мне был явлен власти клир павлиний и злата –
сволочной, я вызнал ад великих чудаков и рай
улыбчивых ничтожеств, лобзая пясть прозрачную
святых и ризы грехотворников блаженных, я был
последней тварью, что спаслась со мной в нечаемом
ковчеге, и провожал обжитые миры в зубцах кремлей
и пентаграммах пентагонов, по первопутку, в даль
и стынь лилась пунктирная дорожка початых дней,
ночей неизречимых в театре раненых теней, где
Мистериум Магнум нам упёрто в чело по воле
непреложной кукловода, я провожал гробы и нежил
обретенья, и млечный пепел поцелуев струило над
плечом паникадило снов, неся попятною волной
в заветный край посюсторонний, где резные просторы
Ленотра и где ветер Палермо на грудь, где блики
радужного блуда и лепет оголтелых бед, кривое небо
всех чужбин текло в вокзальные углы, кроило
лиственную сень в виду немой, оледенелой Леты,
я помню всё, что позабыл, и разглядел, что не заметил,
и я доселе не устал безлунным сном выгуливать себя
в долине божьих слёз на поводке неведенья охранном.
* * *
Над зимней Сеной ввечеру с бутылкою вдвоём
сидит нестарый бородач и смотрит неотрывно на
неприкаянную зыбь, всё думая старательно о том,
чего и сам не знает, а на асфальтовой заплате
впечатаны следы от торопливых лап дурашливой
дворняги, отбегавшей давно. Над зимней Сеной
в золотом венке оплавленных огней взлетает тяжко
Нотр-Дам в пустые небеса, нахохлились сутулые
дворцы из недописанных романов, и окна их немые
зашторены брезгливой пеленой негаданных веков.
Над зимней Сеной, под сенью кряжистых мостов,
не спят опухшие клошары на каменных скамьях,
окликая пернатые сны в подслеповатой желтизне
видавших виды фонарей, свербит беспутная звезда
над крышей барж и пальмами плавучих ресторанов.
Над этой бездной плыл и я, себя в себе не чая,
и что-то верило в меня, как в небыль, обречённо,
под голой кроной вдалеке аккордеон картавый
брехал лениво о любви и неге бытия, поскольку
жалобы не к месту над зимней Сеной всё равно.
ВОСКРЕСНОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ
Валентину Нервину
И обнимая пустоту за гуттаперчевые плечи,
мы нежно боремся с желаньем жить над облой
прорвой воскресенья и строим планы робкие
на смерть. Не рваться и не мешкать, за углом
змеится шлейф измызганный надежды,
не рыпаться, влюбляясь в карнавал ребячливый
земного претворенья. Голгофа старости и
младости засека, стога недолетевших стрел,
мы каемся за попранные грёзы над розой
чающих ветров, и обнимая пустоту за
гуттаперчевые плечи, мы поливаем обречённо
цветы улыбчивого зла. Потусторонних дней
зима, продрогших статуй сношенные лики,
темно в насущных небесах, как на исчерченной
ладони, и кошки тоски новогодней скребут
на воскресной душе, поминая уста непослушные
и льняной на шее завиток, чтоб вся густая
безнадёжность раскрыла виды вешние на жизнь.
* * *
Странствие будет сладостно страшным. Сядем
с тобой поутру на дорожку, как садился я с мамой
тогда. Я любил тебя, как душу, никогда не встретив
въяве, узнавая всякий раз. Там, за кромкой обратного
моря, голубое солнце ночи братьям и сёстрам
не слепит глаза. Странствие было кратким, как
вечность, близким, как небо, живым, как вода.
Посмотри мне вслед и мимо. Я дарю тебе ошибки
и спасительную боль, узелок дорог напрасных,
восхожденье на полые горы, паруса полоумных
надежд, на исчерченной ладони – архаическое
сердце из гербария хвойных ветров. Странствие
было страшным и страстным. Сядем с тобой у
размытого края, обнимая молча память за
беспомощные плечи. Там, за рамой последнего
моря, братья и сёстры в ризах света проливного,
там, под белой тенью кроны, ты
за небом ждёшь меня.
ПРЕДНОВОГОДНЕЕ
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие твоё!
Блок
И листаем года, как чужие, не вникая в порожние сны.
Бесполый, безродный, безбожный, совсем человеко-
подобный в джинсовом мешке униформы, зашоренный
и оглушённый, он даже не смотрит на нас, когда и
заглянешь от страха в пустые, как дыры, глаза. Его
отключают, включают и дурят бесстыдно и зло: давай,
потребляй, улыбайся, вставляй проводки и любуйся,
любуйся на чёрный квадрат. Ему говорят: ты свободен,
и робот стандартной загрузки навек подключён и доволен,
доволен программой своей. Безбожный, безродный,
бесполый, в глухом электронном сиротстве, уже и не
жалко его. И листаем года отрывные, и листаем,
листаем, листа… О, ненавидящий святую тишину,
ты, отключённо-подключённый,
да будет антицарствие твоё.
ПУСТЬ
Пусть всему проходить, чтобы слыть невозвратным,
исчезать, как и нам, на лету, в золотом смертоносном
тумане, пилигримы разлук, пассажиры заблудшей
надежды, пусть всему не бывать, чтоб продлиться
в сей редеющей попусту яви на сожжённых любовно
мостах. Мы рождаемся, чтобы сойти, и встречаемся,
чтобы расстаться, и катать неоплаканный прах
в заскорузлых, как память, ладонях. Паладины потерь,
аргонавты зияющих хлябей, на упёршейся в небо тропе,
у щелей над утраченным раем мы заводим неверный
будильник во снах на вечность без пяти, чтоб вовек
не забыть и не знать в зацветающей попусту рани,
что было тут отнюдь не с нами и
не коснулось нас никак.
ПАМЯТИ МИШЕЛЯ ЛЕГРАНА
«До свиданья, милый, вспоминай меня…» А там,
где песни были музыкой, мы шли под зонтиком
шербурским к вокзалам памяти пустынным, лил
дождь заплаканных прощаний по переулкам
праздных встреч, за рамой судеб беспризорных, за
зеркалами полых дней. Струился дым неузнаванья
по рельсам сплавленных путей. Мы покидали, всё,
что мило, срываясь с богом в никуда, а за экраном
плакал голос о том, что скоро нам семнадцать,
что нам семнадцать на века. Мелели реки под
холмами, мололи мельницы сердца. Мы никого
не узнавали за тополиною метелью необитаемых
дворов. Плели нам песни из мелодий, крутили
млечное кино, и мы стоим на том перроне с забытым
зонтиком шербурским под ливнем преданных
прощаний, как за экраном музыки разлук,
рука в руке, в неизгладимой.
До свиданья, небыль,
и прости.
LAMENTO
Чужой. Чужой Парижу, как Уфе, чужой родному
псевдо-Петербургу и приблатнённой Нью-Москве,
вашим джинсам с трусами наружу и дебильникам,
вросшим в ладонь. Меня воротит от проколотых,
от разрисованных тошнит. Чужой тебе, чужой себе
и разнечаянной отраде, и даже небу чужеродному
по-над лесами всех погостов, что слепо тянутся к луне.
Листая быль небытия под ветрами последнего цвета:
всё это звало, снилось, пело, и вчуже думаешь – зачем?
Лишь к слову, сверенному с чудом, ведут сумняшеся
ничтоже давно сожжённые мосты, и нежности
зашкалившая Волга впадает
в ледовитый океан.