Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2019
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 83 |
О поэме Игоря Силантьева «Отрывной календарь»
(Звезда. № 10. 2017)
Я далеко не сразу сумел найти слова. Впрочем, я, кажется, так их и не нашёл. И ещё я очень долго не мог заставить себя сесть за компьютер. Потому что я прочёл первую строчку, вот эту:
он привыкал к её смерти
задолго до её смерти –
и понял, что поэма Игоря Силантьева – обо мне.
Да, так и было. Смерть мамы не стала для меня неожиданностью. Четыре года я жил с ощущением, что это может случиться в любой момент. И это случилось.
Было начало декабря. Падал снег – большими, рыхлыми, влажными, нежными комьями. Налипал на листьях – деревья в тот год почему-то никак не хотели расставаться с потрёпанными осенними обносками.
Всё уже ушли к автобусу. Я отстал на полминуты, чтобы немного побыть в одиночестве. Это был какой-то незримый, но явный предел.
Есть только точка невозврата, как говорят в телевизоре и пишут в газетах. Вот она, эта точка, и наступила. Теперь ты не вернёшься в детство, теперь только вперёд, к собственной старости и смерти.
И надо было решиться, хотя бы сколько-то там секунд постоять, не думая ни о чём, прежде чем сделать последний шаг, который с непререкаемостью гильотины отсечёт тебя от всего того, что было прежде. Тебя теперешнего, который, кажется, только сейчас явился в мир, наг и пуст, как Адам – от того тебя, который был ещё совсем недавно, который прожил на свете сорок лет, имел многообразные увлечения и мысли, во множестве говорил и писал разные слова, и вот сейчас, перед этой чертой, как-то сразу весь прекратился, как осекается и замолкает болобочущий с показным самоупоением телевизор, когда во всём районе вдруг отрубают свет.
Куриная голова с широко раскрытыми удивлёнными глазами отскакивала в сторону, а безголовая курица, разбрызгивая кровь, беспорядочно бегала вокруг тебя и бабушки ещё какое-то время и только потом падала. Ты в ужасе хватался за собственную шею и тоже начинал бегать кругами вокруг бабушки, плахи и бездыханной курицы. Ты был курицей без головы! Ты был головой без курицы!
Я посмотрел вверх. Снег падал мне в лицо. Он падал на деревья, на могилы, на неживые кладбищенские цветы.
какие яркие кладбищенские искусственные цветы и пахнут они пластмассовым неземным тряпьём пособирать их с могил и стряхнуть полночную пыль и скинуть одежду и обрядиться жар-птицей
Снег шелестел сотнями тысяч невнятно лепечущих бестелесных голосов, которые сливались – и не сливались – в ровный, почти на грани восприятия фоновый шум. Словно толпа безумцев, все они, страстно шепча, торопились высказать что-то своё, безмерно важное, не слыша и не слушая друг друга. И все внезапно замолкали на полувздохе, когда снежные хлопья касались земли. Но к этому моменту уже сотни тысяч других вразнобой бормотали о чём-то другом, таком же безмерно важном. Снег падал ровно вниз, лишь слегка в хаотических движениях отдельных своих потоков отклоняясь от вертикали. На кладбище стояло безветрие.
Маму похоронили рядом с бабушкой. Из поэмы я узнал, что в Казахстане это называют диковатым словом «подкоп». У нас в Омске говорят «подхоранивать». Тоже, если задуматься, звучит жутко.
…Так и ходил, так и получал свидетельство о смерти, а потом получал ещё какие-то справки и ещё какое-то свидетельство, а потом пошел к нотариусу оформлять наследство, потому что нельзя было вот так всё взять и бросить. Что бросить? Квартиру, жалко её, не в смысле денег, а жаль, безумно жаль этот десятилетиями складывавшийся мирок…
Впрочем, это, кажется, тоже была цитата. Я сразу не выделил её курсивом. Потом заметил, но уже не стал. А зачем? Именно так всё и было.
Бюрократия и сострадание не просто понятия-антиподы. Это почти оксюморон. Но в одном-единственном случае бюрократия, по странному схождению противоположностей, оказывается сострадательной к человеку – когда умирает кто-то близкий.
Тогда ты понимаешь, что это круговое, безостановочное движение из кабинета в кабинет, от одной бумаги к другой, из одной очереди в другую, эта унылая суета, плотной, тяжёлой балластной массой забивающая весь твой день, благодетельна, потому что не оставляет тебе времени думать.
Но ты всё равно думаешь. Ты думаешь о том, что наша жизнь, в сущности, – тот же отрывной календарь, шизофренический паноптикум случайных людей и происшествий, собранных по странному капризу составителя под одной обложкой и, чтобы не распались и не разлетелись в никуда, спрессованных поплотнее и прижатых прочной металлической скобой. Год две тысячи восемнадцатый. Какого-то там числа – выборы президента. Про завтра известно точно: завтра пишу статью. Послезавтра сижу на литературном конкурсе: юные поэты будут читать рифмованные строчки. Среди них, если повезёт, два или три будут действительно поэты. Вечером и ночью послезавтра опять пишу статью, потому что завтра, разумеется, полдня буду читать книжку, слоняться по комнатам и бесконечно пить чай. День прошёл – листок в мусорное ведро.
Это нелегко. Но это надо просто понять: ты в отрывном календаре, и уже поэтому ты, определённо, безумен. Осмотрись вокруг, взгляни на естество вещей своим новообретённым безумным взглядом. Какое же оно всё странное вокруг – если хорошенько приглядеться!
Вот это профессор Иванов, а это доцент Петров, мои коллеги по университету. Профессор Иванов, мой сосед по календарю сверху, обитающий 11 ноября, – настоящий испанский король. Он преподаёт зарубежную литературу. Только вы правильно меня поймите. Он не сумасшедший какой, а подлинный король, автор нескольких монографий и учебных пособий, зовут его Виктор Эммануил Третий, родился 11 ноября 1869 года, умер 28 декабря 1947 года. Проверьте в Википедии.… Вы удивляетесь, что он умер? Ну и что, умер и умер. В декабре умер, а в ноябре снова родился, только и всего. Кстати, скоро у него юбилей. Будет сабантуйчик на факультете. Надо бы подарок какой купить. В нашем календаре время ходит по кругу, уходит и приходит. А может, оно и вовсе стоит на месте, а это мы по нему, по времени, ходим. Или вот доцент Петров, сосед снизу (его кафедра прямо под нашей), живущий 13 ноября, кто бы вы думали? Сказать по правде, он поумнее любого профессора будет. Я преклоняю голову перед Блаженным Августином, с которым подолгу веду тихие беседы, когда за нашими окнами длится и не проходит осеннее ненастье.
А давеча к нам, кстати, в палату новенького привезли. Сам валашский господарь граф Дракула. Мы его поначалу сторонились. А в общем-то, оказался ничего мужик, компанейский. Вспоминал вчера, как на зоне подкатили к нему хмыри из соседнего барака. Презанятная, между прочим, была история.
Хмыри же отвечают мне нагло и борзо, да с косой ухмылочкой, что таков-де обычай у них в бабахановом бараке, чтоб перед ворами шапок не снимать. Ах, вот оно как! Ну, свистнул я блатных да велел шестёркам бабахановым к шарабанам кандибоберы ихние гвоздями малыми поприбивать, дабы крепче закона своего держались. И орали нечестивые пуще резаных-зарезаных, да всё одно удержала их братва и тюбетеи приколотила, а потом отпустила. Валите, говорю, парашники, к апельсину вашему тёмножопому, да пускай обычаев своих в бараке у себя держится, а к нам токмо по понятиям ходит.
Так и живём, в каждодневном безумии, узаконенном календарём.
И безумие, аккуратно пропечатанное на бумаге, распланированное, датированное, ранжированное, канонизированное, замкнутое в идеальный круг, становится нормой.
Да, он всегда висел над кухонным столом, этот отрывной календарь, этакий кирпичик с листочками, скреплёнными жестяной скобой. На каждый день приходился один листок. На лицевой стороне дата, время восхода и захода солнца, долгота дня и ночи и краткий перечень самых знаменательных для страны и мира событий.
В последнее время всякое движение давалось маме с трудом. Она, случалось, подолгу не отрывала листки. Я приходил после работы, чтобы привезти продукты, сделать мелкие хозяйственные дела, посидеть с полчаса. Про календарь вспоминал нечасто, обычно на выходных, – тогда сразу выдирал с мясом всю прошедшую неделю.
Потом он ещё долго висел на стене в пустой квартире – этот огрызок календаря, время в котором остановилось на каком-то из ненастных ноябрьских дней (перед тем, как её в последний раз увезли на скорой). Я понимал, что поступаю глупо, пожалуй, даже ребячески, отсрочивая неизбежное и тем самым превращая себя в заложника нелепой, слезливой мелодрамы. И всё же я никак не мог выбросить на помойку эти последние дни её жизни.
Рано или поздно это, наверное, приходится испытать каждому: вот происходит нечто (обычно – невыносимо ужасное; крайне редко, в виде исключения, – счастливое), и эта шизоидная поприщинская иллюзия, этот отрывной календарь, внутри которого все мы живём, вдруг глухо стопорится на какой-то случайной дате.
Спаянная безупречно ровным кольцом цепь месяцев и дней с надрывным металлическим криком лопается в одном из звеньев. И тогда – вопреки ужасу и беспросветности – ты ненадолго обретаешь зрение. И, как Господь с заоблачной высоты, видишь весь этот мир целиком – какой он есть, и самого себя целиком – каков ты есть, в своём прошлом и настоящем.
Кажется, это греки и называли катарсисом.
Есть три уровня литературного мастерства. Можно красиво заплетать слова и смыслы. Всё это вы найдёте у Игоря Силантьева. И красиво подогнанные слова (например, про собаку с чёрными глазами-смородинами или про казахского мальчика, чьи линии лица повторяют линии сопок – там, в поэме, этого много рассыпано, как кристалликов слюды в глинистой степной почве). И мудрёно закрученные смыслы вы тоже отыщете в изобилии. Если любите литературные шарады – погадайте на досуге, как зовут тётку, обитающую на календарном листе от 26 февраля, для чего нужно называть себя Сбербанком, кто такой господин товарищ начальник главный грач, а главное, – откуда родом ящерка (та, которая – мамина брошка, и одновременно детское «Я» героя).
Второй уровень мастерства – симфоническая оркестровка, когда десятки самостоятельных тем, мотивов, стилей, микросюжетов, каждый из которых звучит в своей, узнаваемой, тональности, волшебным образом сливаются воедино, образуя сложную, полифоническую мелодию. Это встречается много реже. И если вы цените симфоническую литературу, то поэма «Отрывной календарь» вас не разочарует.
И, наконец, третий уровень – это мастерство катарсиса. Оно встречается совсем уж редко – только у подлинных художников, и то далеко не в каждом их произведении.
«Отрывной календарь» – поэма о катарсисе (обратите внимание: здесь важен предлог «о»). Она, пожалуй, не станет вашим первым катарсическим опытом. Но если вам уже знакомо это состояние, она отзовётся в вашей душе сильнейшим резонансом.
P.S. Только, пожалуйста, не показывайте эти мои строчки тётке из 26 февраля! Ей они точно не понравятся.
/ Омск
/