Ложь о масонах
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2019
|
ПРОЗА |
Выпуск 83 |
1
– Очевидное и элементарное не нуждается в объяснениях. Но если человек не понимает очевидного и элементарного, то и не пытайся ему объяснить это – он все равно не поймет.
– Если вы обо мне, то, думаю, можно попытаться, – я насмешливо посмотрел на помеченного глубоко въевшейся старостью хозяина дома.
Потому что – как же иначе?
Это ведь я гость, причем приглашен (да и доставлен сюда) весьма замысловатым образом.
– Нет. Это я не о тебе, – отрезал, а точнее, всю фразу он нарезал мелкими ломтиками слов. Так добротный повар крошит зеленую луковую стрелу огромным ножом, плотоядно кося в прицел нацеленной на него телекамеры.
Поводок мыслей начал тянуть взгляд в разные стороны, и действительно – в углу над громоздким книжным шкафом, да и в резьбленном изгибе дверного косяка, поблескивало нечто. Хозяин, похоже, был неплохим физиономистом, потому что небрежно произнес:
– Не без того. Просматриваем. Прослушиваем. Оттого и пронюхиваем обо всем. Но хотелось бы перейти к делу…
– Не без того, – я сымитировал небрежность его же интонации.
Он лишь приподнял безволосые брови гордым буревестником и продолжил реяние своих мыслей, точнее – слов:
– Ты нам нужен. Потому что ты умеешь знать. Мы это знаем.
Был соблазн запустить и своего воздушного змея, в том смысле, что «где собирается много знающих, там пропадает понимание», но я смолчал. Мое безмолвие наверняка было оценено (хоть я и сам не взялся бы сложить ему цену).
– Очевидным является существование тайного Ордена. Впрочем, это и не тайна вовсе. Но в Орден могут вступить лишь избранные.
– Избирательный процесс – штука замысловатая… – начал было я, но безбровый Мастер в бобровом воротничке (это в июле-то!) лишь мельнично замахал на меня руками и закатил глаза, словно два шара в лузу одним ударом.
Он поднялся, прошествовал (причем, даже без кровавых подбоев или побоев, даже без белого плаща) через уныло-антикварную комнату, натужно выволок (именно – выволок!) хрустальный графинчик из напыщенно-раритетной древесины, и очень по-простецки спросил:
– А не выпить ли?..
– Не худо бы, – в тон ему ответил я.
Вместе с графинчиком он прихватил еще и две необычной формы рюмочки, держа их в распальцовке. Поиграл отблесками, похоже, что хрусталя, в свете обрюзгшей люстры, прижег меня выжидательным взглядом, но, не заметив никакой реакции, снисходительно пояснил:
– Алмазные. Благодаря граням, можно сказать, – бриллиантовые.
– О-о… – с пониманием протянул я, – граненные… Должно быть, работы Веры Мухиной?
Бобровый хозяин дома почти побагровел, вновь скарамболил безбровые глаза, изобразил лицом неудачный каламбур, но так ничего и не произнес. Расставил бриллиантовую утварь на столе, паркинсоново-дрожащей рукой наполнил алмазные гранчаки. Кокаинистски, одной ноздрей, затянулся ароматом из своей рюмки, и, теперь уже расслаблено, спросил:
– Ты знаешь, что это за напиток?
Как и всегда – что в обыденной жизни, что в крайних ситуациях, – я, совершенно не раздумывая, ляпнул:
– Хлебное вино Болдинской винокурни Льва Пушкина, вторая половина XVIII века.
(Дело в том, что в одной из подольских пивнушек несколько дней назад мы небольшой компанией обсуждали прочитанный всеми труд Вильяма Похлебкина «История водки», причем, пытались перещеголять друг друга запомнившимися датами и названиями).
Мой визави осоловело взглянул на меня, и забормотал, как на последнем причастии:
– Да-да… Лев Александрович выгнал эту водку – более 800 литров! – в октябре 1780-го и назвал – «Болдинская осень»… И гениальный внучек его – Александр Сергеевич – не без успеха потреблял ее… В запасах нашего Ордена еще двадцать пять литров хранится… по культурному обмену досталось …
Он вдруг встрепенулся:
– За твой талант! – По касательной двинул в мою сторону свою рюмку, но так и не коснулся моей.
– Чего и вам желаю! – я в разнобой подвигал бровями и одним глотком приобщился к великому поэту.
Пушкинский самогон оказался весьма мерзковатым – с отвратным ароматом зацветшего хлебного ломтя, а по вкусу напоминал наспех приготовленный водочный фальсификат из какого-то сомнительного алкоголя с мутным прошлым. Что-то подобное мы пивали давным-давно в некотором глухом (должно быть, оглохшем от беспробудного пьянства) колхозе, когда наш «студенческий десант» помогал ослабленному крестьянству в сборе урожая октябрьских яблок. И тогда тоже этот запоминающийся вкус произвел тяжелое впечатление…
Опорожнив свою рюмочку, мой вербовщик уткнулся носом в бобровый воротник своего халата, и пробыл там некоторое время. Затем он поднял голову, причем, начал говорить еще из меховых глубин:
– Повторюсь – ты нам нужен. Но в начале, вернее – в конце, еще один тест. Последний.
«Очень надеюсь, что и тост был последним», – внутренне содрогнулся я, а старик вкрадчивым полушепотом подкинул мне очередной вопрос:
– Как ты думаешь, что Казанова (кстати, он тоже был вольным каменщиком) ответил, когда за два дня до смерти его спросили о самочувствии?
Во мне потихоньку вскипало раздражение от всей этой катавасии, попахивавшей розыгрышем, и я, с глубоко завязшим недоумением в глазах, но с неприкрытой издевкой в голосе, сказал:
– Как – «что»? «Все ничего», – ответил им Джакомо Казанова, – «да вот только что-то член застоялся…»!
Старик одобрительно закивал бритой головой:
– Именно так. Кстати, ты сейчас тоже на распутье стоишь («Спасибо за сравнение», – успел вклинить я) и выбор за тобой: быть ли в числе Правителей мира, или… не быть. Хотя, собственно, выбора у тебя нет…
– О да, – теперь уже я закивал собственной бритой головой, – быть вольным каменщиком или рабом в каменоломне – это не выбор. Это приговор. Кстати, – развалившись вальяжно в кресле с подлокотниками белой кости, я внезапно начал подумывать о повторе «Болдинской осени», но, все же, решил продолжить зондирование темы: – коль уж разговор пошел о выборе, вы читали такое, знаете ли, эссе (тоже о каменщике, в своем роде) – «Миф о Сизифе»?
В своем халате с меховым воротником, с уныло приопущенным носом, он напоминал сейчас некоего персонажа, скорее всего – старого еврея из «Голема» Майринга, а может… В общем, кого-то он напоминал. Я почти был уверен, что наверняка прозвучит риторически-лирический вопрос: – «И шо вы ждете, шоб я за это сказал?..», но услышал достаточно жесткое и насмешливое:
– Да-да, читал, читал, почитывал… И твое, и Камюшное… Альбер видел свободу в спуске с горы, ты же считаешь, что свобода достигается только трудом, каждодневным подыманием камня… Не знаю, не понимаю я этих ваших метафор… Кстати, – добавил он скороговоркой, – Камю тоже из наших был…
Вот уж… Я опять не сдержался:
– Куда ни плюнь – всюду «наши». Прямо пропутинское движение какое-то!
Мастер лишь небрежно отмахнулся широким рукавом халата, поднялся с претензией на величавость, и мелкими шаркающими шажками поплелся куда-то вглубь комнаты, а в самом конце ее, возле неприметной двери, чуть повернул голову:
– Ладно, пойдем в кабинет, там и поговорим серьезно. Орден шутить не любит…
– А сейчас мы – где? В будуаре, что ли, раз видеокамеры повсюду?
– Нет, – отрезал старик, – это просто прихожая.
Пока мы торжественно заходили в кабинет, в голове у меня заезженно крутилась терпкая фраза из Твардовского: «Так скажу: зачем мне Орден? Я согласен на медаль…»
I
Гек внимательно изучал едва уловимые движения пивной пены в своей кружке (к которой, кстати, он, как водится, и не притронется, а пить и этот, его пузатый бокал, опять же буду я). Мой бессвязный, но весьма экспрессивный рассказ о вчерашнем вечере не особо его озаботил, и, похоже, даже не позабавил.
– Ну… – он все глубже погружался в кружку своим взглядом, падающим с завораживающе бесцветных глаз, – …и что? Запихнули тебя в джип с непрозрачными стеклами… Привезли в какой-то замкнутый дворик…
Я взорвался:
– Что значит «какой-то»?! Я все киевские дворы-колодцы назубок знаю! Исходил, можно сказать – вдоль и поперек, и по вертикали.
– Исход исходу не товарищ… Суть ведь не в том – где ты был, а что ты решил. Просто соразмерь вес предложенного с тяжестью (или – легкостью) отказа. Ведь человеческая жизнь, как и любой бульварный роман, состоит лишь из предложений…
Своей навязчиво-вязкой рассудительностью мой брат всегда (уже с детства) вводил меня в состояние тихого, полушепотом, исступления.
– Кроме предложений, есть еще и ремарки, и примечания, – утробно буркнул я, допивая свое пиво, – и комментарии, которые сейчас, пожалуй, излишни…
С тонким визгом пустой бокал укатил на край стола, второй – полный, так и не пригубленный, прижался к моей теплой ладони, словно к ушам, словно закрывая их от насмешливо прозвучавшего:
– Главное – не стать сноской в чьей-то истории…
Ох уж, Гек! Должен признаться, наши с братом отношения всегда были весьма не просты. Еще с самого-самого, так сказать, – начала.
На самом деле, почти невозможно найти начало даже собственной жизни. Ну-ка подумайте, откуда вы себя помните? Каков первый лучик вашего воспоминания о самом себе? А что было до того? Тьма и небытие? Но вы ведь в это не верите! И вот как странно – мы мучительно, часами пытаемся припомнить позабытое словцо или, скажем, имя помпезного киноактера, но наотрез, словно от края бездны, отступаем от памяти себя самого. Так глубоко… головокружительно… уж лучше – в сей час есть лишь сейчас… Спокойней, привычней…
Да я и сам, по правде говоря, помню себя лет с пяти отроду, не ранее (хотя, несомненно, что-то было и до того). Детский сад… карусель из семи лошадок, словно шаткое кружение огромной вселенной… лепим из прилипающего к пальцам пластилина… да, это мишка косолапый… а хвост… у него просто вырос… ой, не надо! я больше не буду!.. сейчас, сейчас… можно, я сам свою кровать постелю?.. пожалуйста… нет! не уссался опять… я сам постелю… почему на стул при всех?.. песок как время… а где мой совочек?.. да, фанерка, это тоже совочек… да, играли в доктора… не трогали пальцами, просто смотрели… у нас по-разному… нет-нет! не надо!.. да, время, песок… где мой совочек?..
Ох, уж это совковое детство! Я, почти задыхаясь, выныриваю из воспоминаний себя в том детском доме.
Одна из легенд (а все эти многочисленные легенды мы сами придумывали с Геком) гласит, что родители наши были геологами. Потому-то, покинув родной Киев, оказались в этих заполярных краях, где и сгинули в снежном буране безвестно… У детсадовских слушателей не возникал вопрос – а с какой такой радости они на Колыму детей малолетних с собой прихватили?..
Уже в ученические годы, родители наши стали золотоискателями, старателями, как говаривали там. Они нашли такой самородок-самородище, что за него их и порешили… Мы, с Геком, в детском доме были временно лишь, до конца артельного сезона, но, поскольку родителей не стало, – так здесь и остались… Школьная свора смотрела на нас уважительно…
Еще странно – откуда в нас держалась память о Киеве? Ведь в этой заснеженности, где мы провели свое детство, что-либо отличное от ледяного холода всегда, казалось чем-то тридесятым, царственным, не от мира сего…
Смутные нити воспоминаний о каштановых бульварах и узких улочках проносились с воздушной легкостью, подобно осеннему исходу паутиновой печали вдоль Десятинной, названной так во имя сожженной церкви, которая подобно божественной десятине была принесена в жертву неиствующим Батыем; а возможно (по бытующему мнению), улица эта была названа так с намеком на мессидор – десятый месяц календаря безумных республиканцев, время скорбной жатвы и, подспудно, – ожидания прихода мессии…
Подобная многомерная неразбериха кружила и вокруг наших имен.
Чук и Гек… Слишком явный гайдаровский след был окончательно затоптан уже в пятом классе. В первую очередь, конечно же, – одноклассниками. Все зачитывались Марк Твеном: Том Сойер, Миссисипи, индеец Джо… и Гек слишком очевидно вписался в этот строй, хотя ни по характеру, ни по манере поведения он не походил на Гекльберри Финна. Зато мне пришлось отвоевывать право на свое имя, ведь в тех суровых краях оно идеально подходило к прозвищу «чукча». Кулачные бои без правил исправили ситуацию, но голубая чашка детства была разбита, как и костяшки на пальцах.
В самом начале выпускного десятого класса мне повезло. Уж не знаю, каким ветром в наш детдомовский двор, через высокую ограду, занесло картонную коробку из-под бутылки виски. Ума не приложу, как вообще занесло виски в эту исковерканную неверным севером отстраненность, где все пили преимущественно авиационный спирт (называемый «шилом»), а «Бутылочная водка – это аристократичный напиток!» – поучал нас жилистый военрук с ошалелыми от «шила» глазами. Как бы там ни было, надпись на потертой коробке подняла статус моего имени стократ. «CHIVAS Unadulterated Class» – золотилось на ней. Мы, невзирая на глушь, в которой существовали, неплохо понимали английский (спасибо вечно печальной Татьяне Ивановне), да и о виски имели представление (правда, только по художественной литературе).
Гек, словно перелистывая барабан револьвера, крутил указательным пальцем у виска, когда я излагал очередное толкование своего имени. Мы, вообще-то – шотландского рода, и отец наш с библейских времен славился своим пристрастным вниманием к виски, почему и выбрал такое странное имя для своего старшего сына (я был старше Гека ровно на четыре минуты по общепризнанной версии). «Чук» («ChUC») – это аббревиатура от любимого им виски «CHIVAS», причем, не пятилетней ординарности – «CHIVAS Regal», а именно «Чивас» чистейшего класса…
Полувшутку, полувсерьез одноклассники стали обращаться ко мне с приставкой «сэр». Это настолько прижилось, что даже на выпускном вечере, когда мне выдавали документы, дарующие свободу, директор детдома как-то смущенно запнулся, произнося мое имя.
Гек тогда отказался унаследовать родительскую квартиру и заявил, что появится «как-нибудь при случае» (и не просто так!), а я отвоевал в бюрократических боях «крутую» двухкомнатку на площади Льва Толстого (потолки – 3,50 м) (тетка, мамина сестра, хранительница квартиры, лишь охала от таких социальных новшеств, да умерла через год…), и поступил в университет. Это было в начале надрывных девяностых.
В переворотных и поворотных временах всегда есть что-то приворотное – каждый миг воспринимается как средней протяженности вечность, а льющиеся ото всюду ложь и правда одинаково сладки (это когда штампованная патетика трибун растекается патокой бессмысленных, но бурных обсуждений)…
– …Это ведь несносно – быть просто сноской, не так ли? – Гек как будто улыбался, вытаскивая меня из потока воспоминаний, хотя свою улыбку (а она у него есть!) он обычно никогда не выставлял напоказ.
Я внутренне отряхнулся, словно мокрый пес-Барбос, и брызги моих воспоминаний усеяли не то чтобы грязный, но искусно маскирующийся под мрамор, пол пивнушки. Протяжными глотками я пил пиво, и также протяжно скользил взглядом по этому знакомому интерьеру: тяжеловесные деревянные столы, с такими же громоздкими и массивными скамьями-лавками, смешанная публика – порой смешная, порой тревожная; а те, кому еще пиво не принесли пока…
– Пока! – с уже привычной для меня неожиданностью Гек поднялся. – Увидимся при случае.
Он почти шагнул в сторону, но все же чуть повернул голову (хоть и не пытался отловить моих пытливых глаз), словно видел в дубовых сваях потолка только им видимое и понимаемое.
– Кстати, зря ты ему о Сизифе… Береги свою «ложь» – это твоя зацепка.
Брат ушел, а я остался с его бокалом один на один. Пришлось задуматься – Гек ведь тоже умеет знать, правда, иначе, чем я. У него это глубже. Скажем так: я иногда могу знать суть систем, он же порой видит структуру процессов. Что имел он в виду сейчас, говоря о моей «лжи»?
В свое время придумался мне такой литературный жанр – «ложь», вроде как «Похвала глупости» Эразма Роттердамского (где не «похвала», а совсем даже наоборот). Так и моя «ложь» – этакая замаскированная правда. Вроде как противовес устоявшимся общепризнанным мифам, которые к реальности, на самом деле, не имеют ни малейшего отношения. И эти «лжи» давались мне в свое время так легко!
a.
ЛОЖЬ О СИЗИФЕ
Верховному олимпийцу Зевсу
Начальника аналитического отдела
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
Тема.
Сизифов камень преткновения.
Предыстория вопроса.
Сизиф, как сын бога Эола, на Олимпе всегда считался ветреным и легковесным молодым человеком, а на его многочисленные духовные искания все смотрели сквозь пальцы. Но, в конце концов, его разговоры о полноте безграничной свободы приобрели опасный характер – люди начали прислушиваться к нему, перестали приносить жертвы богам и, вообще, стали внутренне раскрепощаться (что, с божественной точки зрения, является полным свинством). Сизиф, фактически, противопоставил себя богам и заявил о собственной независимости от них. Сила его духовной энергетики стала такова, что весь Коринф попал под ее воздействие: здесь даже перестали умирать люди – образ деяний совсем уж недопустимый для смертных. Совет богов решил примерно наказать Сизифа в назидание всем людям и грядущим поколениям их. Было принято решение: в условном месте провинившийся гордец должен вкатить на вершину крутой горы огромный камень во славу богам, а если ослушается – будет немедленно уничтожен. Поскольку предварительный экспертный расчет показал, что выполнение такого задания потребует не менее 100-200 лет, Сизифу на период наказания было предоставлено временное бессмертие. По выполнении же означенного условия пристыженный и раскаявшийся грешник должен будет вернуться в мир, к смертным, доживать свой земной срок в примерном смирении и безграничном послушании богам.
Возникновение проблемы.
Сизиф с нарочитой законопослушностью катил камень в гору, но упорно и настойчиво не доводил дело до конца – камень, не достигнув вершины, скатывался вниз. Поначалу это не вызывало никаких подозрений, но когда все рачительно вымеренные и расчетливо обоснованные сроки вышли, стало понятно – наказуемый подло хитрит! Формально, выполняя волю олимпийцев, он практически стал недосягаем для богов.
Были предприняты попытки закрыть этот вопрос косвенно. Вначале наполовину сократили гору, но, хотя она и стала вдвое меньше, камень все равно не достигал вершины. Затем было решено применить узконаправленное уменьшение гравитации – камень стал легче пушинки. Но и это не привело к желаемому результату. Более того, из-за последствий всемирного закона равновесия произошла совершенно непредвиденная и никому ненужная трагедия: узконаправленное уменьшение гравитации в одном месте, вызвало узконаправленное увеличение силы тяжести в другом. Под этот «противовесный» удар попал безмятежно пролетающий Икар, вес которого возрос многократно, что и привело к стремительному и смертельному падению его.
Паденье паденьем, а камень и нынче там – то у подножья, то в движении, но не на вершине.
Имеющиеся последствия.
Среди людей упорно ходят слухи о бессмертии Сизифа и о его не подвластности богам. Боги начинают восприниматься как «стихийное явление», которое можно переждать, или, в крайнем случае, – обойти. Более того, продвигается мысль, что представление о богах – не боле, чем бизнес-проект определенных заинтересованных групп… Все шире распространяется идея, что человек может не зависеть от богов, хоть дело это и требует огромных усилий. Уже даже возникла поговорка: «Быть свободным тяжело. Но пока ты катишь свой камень в гору – ты свободен!» Образ Сизифа окружает ореол едва ли не божественности, но боги сделать уже ничего не могут: ведь, как известно, законы демиургов не позволяют богам отменять собственные решения.
Что делать?
Поскольку с самим Сизифом уже ничего сделать невозможно, предлагается кардинально изменить представление о нем в умах людей. А именно – мифофицировать его как персонаж. Представить его хитрым и алчным, приписать ему коварство и подлость (например, заявить, что Сизиф обманул Танатоса и заковал его в цепи, из-за чего перестали умирать люди). Наконец, «объяснить» наказание Сизифа богами: он, дескать, должен вечно вкатывать камень на вершину горы, но камень никогда не достигнет вершины, ибо так задумано богами. Предполагается, что в течение 4-5 поколений миф приживется и о недосягаемом для богов Сизифе можно будет забыть.
РЕЗОЛЮЦИЯ:
МИФОФИЦИРОВАТЬ ПО ПРЕДЛОЖЕННОЙ ПРОГРАММЕ.
2
– Не будет никаких «Докладных записок», «Резолюций» и прочей бюрократической чепухи, мы будем просто общаться. Я буду спрашивать, а ты – отвечать. Вот и вся твоя работа. Ну или часть ее…
Он не догадывался, что я умею не только знать, но и ждать. Вот я всё и молчал, с тянущей улыбкой, словно ириской, прилипшей к зубам, ибо риск мой был мал – это ведь они меня призвали к себе.
Халатный «орденоносец» некоторое время ожидал хоть каких-то слов в ответ, по-неандертальски тер ладони, затем попытался скрыть свою растерянность:
– Может еще… болданем… по осени?.. За Пушкина, сукиного сына? А?.. – Графинчик, оказывается, он как-то незаметно для меня прихватил с собой, теперь вот лихо достал его из широкого кармана халата, встряхнул и громко поставил на стол.
«Он любит выпить! Этим нужно воспользоваться», – подумал я, продолжая свое величественное молчание. Старик, наверняка, то же самое подумал и обо мне. Тишина зависла, а мы, завязшие в ней, вцепились друг в друга взглядами, словно два худосочных армрестлингвиста. Наконец он сдался и горестно заерзал глазами:
– Можешь обращаться ко мне просто – Мастер Дум.
– Увлекаетесь компьютерными играми? – с серьезным видом поинтересовался я. – Или с российскими депутатами… в сношениях?
«Думон» (так я решил называть его про себя) поднялся, и с неловкой старческой стремительностью заковылял к угрюмому древнему и древесному шкафчику-двойнику. По ходу, телом он совершал едва уловимые артикуляции, должно быть, в такт языку (либо мыслям), бормоча что-то маловразумительное. Я распознал только имя Харпер Ли, но название ее убийственного романа так и не прозвучало (хотя наверняка именно оно и было смыслом этого телесного и вербального порыва).
Клоны алмазных рюмочек не уклонялись от подрагивающей руки, поэтому ни капли «Болдинской осени» не было пролито.
– Ну, за Пушкина, сукиного сына!
– Пся крев! – поддержал я и медленно выпил.
В отличие от прихожей, в кабинете совершенно по-иному воспринималось это творенье Пушкина (Льва Александровича). Некогда зацветший хлебный ломоть, похоже, созрел, и уже источал тончайший дух ржаных колосьев, а вкус напитка сейчас казался парадоксальным – мягкий и отрывистый одновременно, словно верлибр.
Думон, отдышавшись, вдруг начал декламировать стихи, причем с таким неподдельным вдохновением в тусклых глазах, будто эти строки только вот родились, или, как минимум, он и сам не раз сиживал вместе с Пушкиным на дружеской ноге Карамзина:
– Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел… –
старик щелкнул себя по общипанному горлу:
–
и мух давил!
– Это вы про себя? – спросил я с нарочитой настороженностью.
– Нет! – взорвался Мастер. – Это я про Повелителя мух! И вообще, должен заметить и подчеркнуть, – он горизонтально провел пальцем, мысленно разрезая меня, – я взял тебя на работу (да и в Орден, собственно, принял) не для того, чтобы выслушивать плоские колкости, а для знаний!..
Было похоже, что я его таки действительно достал, поэтому сказал примирительно:
– Подлинное знание всегда колючее…
Меня несколько смутило, что я, оказывается, уже принят в Орден. Нет, я не собирался так вот наобум открещиваться от того, чего, собственно, еще совсем не ощутил. Но вот форма этого принятия…
– Принят, значит, – протянул я. – А как же обряд принятия? При свечах и в масках?..
Старик блаженненько заулыбался, он ощутил, что вот – наступил и его черед от души поглумиться надо мной. Сам выдержал паузу, и с серьезной насмешливостью спросил:
– Ты, стало быть, обряда какого-то ждешь?
– Конечно жду! – с воодушевлением подхватил я. – Вопросы и ответы, «Акация знает», два прихлопа мечем, три притопа копьем… Как же без этого? А то просто – «принял»… Для Ордена (ОРДЕНА!) – это слишком уж ординарно…
В последующем молчании Думона было что-то благоговейное. Взгляд его (за которым я прицельно следил) прожекторно выхватывал аляповатую лепнину потолка, и рикошетил в мои настороженные зрачки, ожидая безоговорочной капитуляции.
– А что ты сам по поводу этого… – он резко притормозил, – думаешь… или знаешь?..
Я попытался задуматься (или сделал вид этого), но, по уже годами отшлифованной привычке, брякнул то, что первым упало на ум, одним словом – наобум:
– Скорее всего, каждому гаду – по своему обряду…
Еще какое-то мгновенье я попытался пропозиционировать себя кем-то, но затем понес напропалую:
– Так ведь в Интернете это было «засвечено»: в каком-то соборе… Леонид Данилыч в мантии… с мечом набекрень… вернее, меч как лопату наперевес держит… Оно и понятно – президент, вторая версия… Хотя Яныка, наверное, в глухом лесу принимали – возле свежевырытой могилы, с раскаленным утюгом в руках… Ну, а народец попроще – должно быть, в окружении венецианских масок, с завязыванием глаз и хождением над пропастью… Во, ржали небось? – я подмигнул Думону, хотя он сам сидел настолько застывши, что пришлось пару раз щелкнуть пальцами на уровне глаз, чтобы вывести его из оцепенения, и продолжил: – Кто чего ожидает, то, воистину, и увидит. Соответственно – «каждому товарышу – по своему опарышу»…
Мастер плямкал своими бескровными нитевидными губами и напоминал сейчас удивленную выловленную рыбу, которая все уразуметь не может – каким таким замысловатым образом она очутилась невесть где, в том «где», где все ее представления о реальности развеялись как дым (о котором она еще даже и представления не имеет!)
– Ты это знаешь или знаешь? – наконец прищурился Думон белесыми веками, из-под которых мутно запоблескивали старческие глазки, вновь наполнившиеся хитрецой.
– И то, и другое, – почти честно признался я.
Дело в том, что масоны-то у всех на слуху, почти приличным считается в обществе выговориться о вселенском заговоре вскользь, но со значением; с нарочито очевидным знанием дела приплести тамплиеров, скорбно помянув неумолимую судьбу Жака де Моле; а уж если кто общественно-значимый интеллектуал, то как же без изящного мата не вспомнить об иллюминатах! Короче, тема избита, тупа; причем, откровенно попахивает попсовщиной и поповщиной одновременно.
В то же время: я и сам, почитай, среди них. Но вот, что дивно, – чувства «единства» как-то не возникало во мне, скорее напротив – я ощущал некое «отстранение». Это словно, как в студенческом гаудеамусе: все пьют портвейн, а ты с детства привык к «Ркацители» (хотя, по правде говоря, мы-то со старших классов приобщены были к «шилу», которого, как известно, даже в духовном мешке не утаишь)…
– Короче, – я тоже резанул это замкнутое пространство правой рукой, величественно и беспощадно, – у меня вообще возникает ощущение, что вся эта ваша (или уже – «наша»?..) шайка-лейка напоминает… скажем так… ОПГ. В хорошем смысле, естественно.
Отодвинув брильянтовую рюмку подальше от края стола (дабы не «попасть на деньги» в случае чего), я плашмя плюхнул свои растопыренные ладони на стол, словно перед хитрым хиромантом (который попросту охренел бы при виде такой многополярной папиллярности).
– Одним словом, – завершил я свое выступление, – все бы ничего, да вот англичанка, или там, россиянка, вам (или уже – нам) гадит!
Думон вновь тоскливо забезмолствовал. Он стал похож на средневекового прохожего, которого окатили вдруг из окна холодными (еще со вчера оставленными) помоями; вот и присел на узкий уступ дома, ибо хуже уже не будет все равно… Но явно проявились опыт и закалка – всего лишь несколько бесконечно долгих мгновений ему хватило, чтобы овладеть собой. И миром, соответственно, тоже.
Пальцами правой руки он громко оттарабанил на гулкой столешнице какую-то звонкую чечетку, по интонационной ритмичности напоминавшую «Собачий вальс». Изобразил подобие всемудрой улыбки (на самом деле, улыбаться так мог бы разве что плачевно известный персонаж романа Гюго), и наконец (и почему-то почти радостно) воскликнул:
– Да, в какой-то мере, ты чертовски прав! И я доволен доволи, что мы не ошиблись в тебе.
Эта его самодовольная речь меня довольно-таки напрягла. Согласитесь, – старый хрыч, пусть даже и масон со стажем, – вдруг начинает высказывать тебе свое удовлетворение… Не эстетично как-то! Вот я и решил ударить по его же «жилке» (хоть потуга на самом деле оказалась жалкой):
– А как насчет еще по «Осени»?.. за Орден… – Я даже попытался напеть: – «Что такое осень? Это Орден!»
В этот раз Думон оказался неумолим. Он гнусаво подхватил:
– «Осень – это Орден под ногами»?.. – И произнес почти брезгливо: – Нечего распивать тут понапрасну сакральные артефакты… Пойдем-ка лучше в архив, ты ведь теперь почитай что – Подмастеренок… Там тебе сподобней будет.
Не скажу, что после этого безобразного сарказма настроение у меня улучшилось. Вечер, хоть и недолгий до теперь, оказался весьма плотно наполненным, по преимуществу – новым, неожиданным («Да и нужным ли?» – промелькнула мысль).
Вновь распахнулась очередная неприметная дверь, и когда мы начали спускаться небольшими, почти трехрядными, ступеньками, где-то справа и внизу вдруг с глухим и полуобморочным звоном начали бить часы. Я прямо оторопел…
II
Вообще-то, я терпеть не могу часы с боем. Особенно, когда они в твоей квартире (в твоем внутреннем пространстве!), да, тогда, да, когда они вдруг начинают почти телесно отхлестывать свои «бим-бом» с фанатичным и эксцентричным сладострастием тантричного самобичевателя, а ты выныриваешь из глубин холодного пота, смахивая солень слез с глаз, хватая воздух растопыренными губами… словно соломинку… потягивая старый добрый бурбон «Джим Бим» с лимонным соком которого вчера было более чем а когда наутро эта перегарная трезвонь… да в твое не отрезвленное до конца сознание… да вбиваются эти джимы бимы и бомы с бомбовым грохотом разрушая восприятие и ты пытаешься осознать себя в где и как, то как-то…
Били часы, трезвонили в дверь, нужно было подыматься. Последний, двенадцатый, удар совпал с «ну-еще-раз»-ным настойчивым звонком. Я с безнадежностью окатил тусклым взглядом полуразрушенную после вчерашнего празднования квартиру, патрициозно завернулся в простынь, и заглянул в мутный расплывающийся дверной глазок. Похоже, на площадке стоял Гек. В принципе – логично.
Почти каждый год (не всегда, правда) брат появлялся назавтра после моего (да и своего, собственно) дня рожденья. Не с целью целевых пожеланий, нет! И не для того, чтобы самому с пресно-оптимистичной улыбкой многие лета выслушивать. Взаимные поздравления (равно как и подозрения) между нами не были приняты уже с самого-самого, так сказать – начала.
…Еще в том северном детском доме, еще до школы, после поздравительного завтрака, где нам выдали по «именинному пудингу» (все та же ненавистная манная каша, по случаю торжества политая липким непрозрачным сиропом), мы с Геком вышли во дворик. Хоть и был сентябрь, но все вокруг отблескивало блеклой изморозью, почти по щиколотку, скрипящей под ногами. Гек вертел пальцами какой-то механизмик – многозубчатую шестеренку на пружинке, унылую составляющую азартно и жестоко разобранной такой же унылой игрушки, а я перебирал пальцами клочок внутренней поддевки чьего-то пальтишка из натурального меха. Эту оторванную радость я выменял накануне за какую-то подобную же дрянь. Но было в этом меху и что-то дивное, до смеха, – даже на морозе он был теплым (если проводить по нему озябшим и обесцвеченным пальцем). Не сговариваясь, мы протянули друг другу то необыденное, что было у нас. Шестеренка с пружинкой напомнила мне карусель с семью лошадками. Вселенную, одним словом, и я отшвырнул ее куда-то в сторону, в изморозь-снег. Наверное и глаза потупил, стыдливо… Нет-нет, ведь я же видел, как и Гек снял варежку, провел пальцем по теплу оборванного меха, и так же стремительно отбросил его от себя. Почти содрогнувшись. Нельзя подарить представление о Мире. И нельзя подарить тепло. Ведь оно или есть, или – не нужно. Это мы поняли уже в свои шесть.
Да, еще был казус и в 28 лет – это когда все ошарашено шарили взглядами по экранам телевизоров, где в прямом эфире рушились башни-близнецы. Не знаю, как Геку, но для меня тогда это показалось таким серьезным символом-знаком, что я с трудом, постоянно потирая виски и попивая виски, дождался назавтра, 12-го сентября, когда брат появился. Да уж, после такого дня рожденья братьям-близнецам рассчитывать на что-то хорошее не приходится…
Одно время мне казалось, что Гек разучился удивляться, но потом я понял – нет, не так, он просто избегает растрачивать чувство удивления внешне, чтобы как можно полнее осознать его внутри. Вот и сегодня, 12 сентября, он, как и я, перешагнувший вчера Рубикон сорокалетия, задумчиво рассматривал мои новые напольные часы (небольшие, ростом со среднего карлика).
– Забавная штучка, – наконец протяжно промолвил он. – А так сказать, «исходу сна» – не помеха?
– Все мы на исходе, – буркнул я, тяжело вздохнул, уселся на всклоченную постель и тоже меланхолично уставился в тикающего Молоха.
На самом деле часы были довольно необычными. То ли не успели доделать их, то ли вложили в это какой-то свой сакральный подтекст – циферблата там не было. Дюжина веселых циферок хороводила вокруг так сказать «временного окна», но стрелки планировали прямо перед оголенным механизмом. Вновь все те же чертовы карусельные шестеренки, колесики, рычажки, латунный блеск и прочая вселенская дребедень.
– Ты скажи, – вдруг сказал Гек, – они с турбийоном! – и покосил пальцем на какую-то круглую коробочку в механизменных потрохах.
– Брат мой! – проговорил я с болью, – не… турбийонь мне мозг. Он и так тяжел.
Гек реально удивился:
– Ну что ты, что ты! – и, похоже, что процитировал нечто: – Ведь турбийон – это хоть и механизм, но он компенсирует влияние гравитации Земли на точность хода часов!
– А зачем? – почти с ужасом прошептал я.
Гек пожал плечами, еще какое-то время порассматривал тикающую (но не кающуюся) сущность, дверно постучал по весомо-толстому стеклу, ритмично покачал согбенным пальцем вослед тупому ходу маятника, и повернулся ко мне (все также завернутому в простыню на хилом диване):
– Это тебе… на работе… подарили? За непосильный двухмесячный труд?
Я лишь тяжко и глубоко втянул воздух.
– Оставь!.. Вчера гады – знакомые папарацциники, приперли… «Подарок», в их понимании…
Мне прямо с дивана удалось дотянуться и слегка пнуть ногой ненавистный подарок. Часы вяло бомкнули (как будто у них тоже была похмельная отрыжка).
Гек степенно прошелся по облитому вином полу полуразрушенной квартиры, поднял стрелу с резиновой присоской от игрушечного пистолета, и посмотрел на меня насмешливо:
– А как же на работе? Корпоративчик-то был, небось? Ты ведь, помнится, впервые работаешь…
Да, работал я, действительно, впервые. Дело в том, что уже со студенческих лет я был, что называется – этаким гранд-рантье, поскольку сразу после оформления права собственности, начал сдавать квартиру на Льва Толстого в аренду (как правило – долгосрочную). Получаемых средств мне вполне хватало на безбедное существование, поскольку лишь десятина от моего дохода шла на съем однокомнатной квартирки на Ветряных Горах. Это место в Киеве я выбрал не случайно и не только из-за дешевизны. Само название… Ветряные Горы… Почти интуитивно мне казалось, что именно отсюда должен прийти тот самый, Тот, Насылающий Ветер… О котором впервые заговорил Саша Соколов. Но, впрочем, всё это – школа для дураков.
Да, уже почти два десятка лет я нигде не работал, зарабатывая на родительской квартире. Пописывал время от времени всякого рода мистические статейки в разного разряда журнальцы, и до поры до времени с удовольствием посещал бесшабашные (вернее – обезбашенные) тусовки журналистско-хроничной братии, которая вчера вдруг нагрянула на мой юбилей с вот этим самым напольным турбийонным хронометром…
…Скорее всего, именно по моим статейкам меня и вычислили эти. Я ведь, смеясь, выплескивал в сочетаниях печатанных букв всевозможнейшие «пророчества» и «видения», и они впоследствии почти всегда сбывались… Хотя, возможно, у них были/есть и какие-то свои особые способы отбора…
– Какой, к черту, «корпоративчик»! Я ведь кроме Думона за два месяца никого и не видел там. А он… Хотя, честно скажу, у меня к нему – ни страха, ни упрека…
Гек прилепил пистолетную стрелу к собственному лбу, скрестил руки на груди, приподнял голову и произнес:
– Единороги без страха и упрека…
Утренняя постпраздничная сухость в мыслях начала наполняться живительным смехом. Даже слова начали складываться.
– Хоть мы с тобой и бляшки-близняшки, но нет у нас единорожия!.. – натужно разродился я, наконец.
Брат состроил такую плачевно-отчаянную рожицу, что даже стрела со лба отвалилась. Он вновь поднял ее, опять приклеил под пробивающейся залысиной, выпрямился и уже совершенно серьезно спросил:
– А все-таки – как твоя работа? Или – нельзя? Очевидно, вся твоя квартира уже полностью «ожучена» – прослушиваема по случаю и без?
– Сам ты – «жучила»! – ответил я добродушно, все еще пребывая в блаженной смешливости.
Но что-то изменилось во мне и вовне.
В своем неподвижном молчании, с заведенными за спину руками, Гек сейчас был похож на святого Себастьяна, которого пронзили всего лишь одной стрелой, правда – прямо в лоб. Он ждал ответа.
Я поднялся, даже не делая попыток сменить свой саван на что-то более пристойное из одежды. Пошарил среди опустошенных вчера бутылок, ничего не нашел, и вновь уселся на диван.
– Даже не знаю, что и рассказать… У меня сейчас так, вроде бы «курс молодого архивариуса». Архивы изучаю, правда, не наши, а отчеты о сопредельных Орденах…
– Ваши-наши. Правильным курсом идете, товарищъ! – Гек вскинул руку, словно гранитный гитлерленинец на пьедестале.
Нет-нет! Все ведь совсем не так! Я крутил кистями рук, словно в них были кастаньеты, пытаясь подобрать слова. Но как это объяснить? «Мировой заговор» правильней было бы назвать «мировой договоренностью» между… Кем?
– Знаешь, Гек, на самом деле нет никакого «единого» масонства… Есть отдельные «региональные» (скажем так) структуры, ну или – банды… Каждая – сама по себе. Они как-то взаимодействуют, пытаются действовать согласованно… Но у каждой – свои обособленные интересы…
Я по-прежнему тряс руками, а брат, с все так же вскинутой рукой, озорно, и ошарашено одновременно, взирал на меня сверху вниз.
– Понимаешь, мы идем от Ярослава… Да, как бы Мудрого… – Я сдерживал себя, чтобы не проговориться. – А у них, у каждого – свой путь…
И, сам понимая, что Гек сейчас опять начнет чихвостить все и вся, выдавая хвост за гриву, я пустил свою вербальность в галоп.
– Это все очень давно началось, еще даже до халдеев… Да и все цивилизации так возникали… Но – не важно! Сейчас (как и тогда, собственно) были небольшие группы особо прозорливых людей…
– Понятно, «особы», – вклинил Гек.
Он с легким чмоком отсоединил стрелу от собственного лба, и, похоже, не мог найти ей применения. Да и моя речь, как будто, его мало заинтересовала. Как будто. Да, как будто он уже наперед знал, о чем я скажу.
– Нет, нет же! – я почувствовал, что начинаю раздражаться, но все равно не стал сдерживать себя: – Это те, кто… как бы это сказать… во! вне времени, да!..
Повторная попытка дотянуться ногой до часов вновь удалась, и напольное недоразумение опять металлически и меланхолически икнуло.
– Можно, конечно, разбить часы, но это не остановит Время… – грустно произнес Гек.
Он вдруг сочно приклеил стрелу к стеклу над стрелками, проверил надежность ее положения, и подмигнул мне:
– «Вне времени», говоришь? Это как Ной и прочие патриархи, что ли?
Мне стало как-то не по себе. Но не потому, что лет двадцать назад, в нашем взаимном двадцатилетии, он приводил мне наглядный урок условности времени такими же точно стрелами с присосками… И тогда, помнится, я накропал еще какую-то свою очередную ложь…
Нет, не потому. Просто два месяца назад я уже пересказал Думону то, о чем сейчас напомнил Гек. Словно тогда (два месяца назад) я озвучивал теперешние воспоминания Гека.
В глазах у меня потемнело.
b.
ЛОЖЬ О ЧАСАХ
СВЕРНИТЕ ГОЛОВУ КУКУШКЕ
…Старший преподаватель Теории Пружин, Гирь и Хода, Мих Михалыч (или – Миханя, как называли его за глаза школяры Механико-Временного техникума), жизнерадостно спал, и видел забавный сон про синюю лисичку. А очнулся он в кромешной тьме, перекособочась, сидя на каком-то железе, короче, черт знает где. Спросонья он поискал синюю лисичку, и даже невнятно позвал ее, но лисички не было.
Было темно и боязно. Да и жестко, по мягкой части.
«Может быть, я сплю?» – вяло сверкнула мысль, и почему-то сразу стало чуть-чуть посветлее. Не на столько, конечно же, чтобы между парами со школярами в карты на деньги играть, но все же…
Миханя сидел на какой-то огромной шестеренке, мазохистски свесив волосатые и худосочные ноги между металлических зубьев. Необозриоко виднелись и другие шестерни всеразных размеров, под которыми подрагивала огромная цепь, и в каждом звене ее легко поместился бы взрослый, платоновский, человек с давинчивски поднятыми руками, но несуразицу ситуации оттачивало что-то, в самой глубине бессвязно болтающееся, тупо-уныло-ходящее – туда-сюда…
А над головой вдруг дважды бумкнул какой-то ущербный колокол (словно язык у него был раздвоенный), и вослед ему, еще выше, что-то невнятно провякало что-то невнятное. «Здрасьте среди ночи», – подумал Мих Михалыч, но и засуетился: он заметил вдруг, что ноги его вот-вот будут захвачены и зажаты железными зубьями, которые тихой сапой наваливались на них. В полшепота взвизгнув, он неустойчиво вскочил; придушенно прошептал «Помогите!», но шаткий голос его растворился в механическом пространстве, словно и не существовал никогда вовсе.
На сон это было мало похоже.
Случается так, что понимание приходит вдруг. Вот и Миханя четко и внезапно понял, что находится в часах, в ходиках. Просто понял.
Тут же, как и водится в подобных ситуациях, вдруг самыми насущными стали совершенно несущественные проблемы. «Это так меня измельчили?» – отчаянно подумал вполне уважаемый преподаватель, – «или же я пребываю в каких-то огромных вселенских часах?..»
Вас бы это взволновало? Но Михалыч срамно ощупал себя всего с головы до ног (где только мог дотянуться), и никаких особых изменений в своей телесности не обнаружил. Подлый прыщ у подножия носа даже увеличился, так что все было в порядке. Ученый муж повеселел, хоть и в пляс не пустился, но призадумался. Взывать о помощи криком (а густой голос его ценили в школьном хоре) показалось не солидным. В самом деле: стоит взрослый мужчина в исподних трусах в незнакомом месте и орет благим матом… Нет, Миханя решил пройтись, осмотреться, выбраться своими силами, а затем найти того шутника, который все это подстроил, и смачно набить ему морду…
«Пройтись» оказалось непросто – реальный часовой механизм весьма отличался от теоретически обоснованного, так что весь многолетний опыт преподавателя не стал ему подмогой. Пришлось хвататься за какие-то холодные перекладины, подтягиваться и перелезать, перепрыгивать через провалы, в которых неумолимо двигались промасленные зубья, еще не охваченные кариесом, протискиваться мимо вялых валов, пригибаться, проползать и зычно чертыхаться. Все это было похоже на школьную «полосу препятствий». Но было похоже на нее лишь в представлении Михани, – ведь от занятий военной подготовкой он был освобожден своим участием в ученическом смешанном хоре…
Преодолев все, что можно было преодолеть, Мих Михалыч оказался перед некоей дверью, обитой веселеньким дерматином. «В конце концов, – пробормотал он сквозь себя, – это ничем не хуже, чем в начале начал…» Врываться неизвестно куда, да еще и в раздетом виде, показалось ему неприличным, поэтому, как воспитанный человек, Миханя припал левым глазом к замочной скважине.
Первое впечатление от увиденного едва не спровоцировало его рефлекторно отшатнуться, но он сдержал этот порыв, и, прерывисто дыша, шарил расширенным зрачком по задверному и заскваженному пространству. А там было на что поглядеть.
По широкому и полукруглому коридору белоснежно и стремительно, прямо конвейерными пачками, друг за дружкой скользили ангелоподобные кучерявые детки в кучерявых балетных пачках. «Секундочки!» – сразу понял соглядатай. А после каждой пятой дюжины их шествовали такие пышнотелые и нафуфыренные дамочки, что Миханя совершенно по-новому стал понимать выражение: «Даю вам две минуты!» «Тут и с одной Минутой сполна бы управиться!..» – лишь скабрезно подумал он. Да так засмотрелся на златовласых красавиц, что и не заметил, как подошел Час. Тот прошествовал по коридору степенно, с нарочитой демонстрацией собственной значимости. Но вот лик его был какой-то настораживающий: с бегающими, словно рыбки в мутной воде, глазками и неуловимыми гримасами на скуластом, хоть и прикормленном, лице.
Когда Час прошел (вернее – скрылся за невидимым изгибом лишь отчасти видимого коридора), Мих Михалыч решился наконец «выйти в люди». Выровнялся, подтянул трусы, изобразил лицом «Эх!», легонько пнул дверь нагой пяткой и вошел. Заготовленное: «Привет! Не ждали?», так и не прозвучало, поскольку при появлении Михани поднялся пискливый гвалт, и началась такая суматоха, что не до приветствий стало.
Трусоватого богатыря вмиг окружила разношерстная публика: кроткие секунды смешались с затаидыхательными минутами и мутными часами, ну прямо как в доме Облонских! Все вокруг него глухо галдело и гладко ухало, с гулким эхом отстукивало каблучками и набатило сапожной ковкой; в общем, было как-то безбожно, почти безобразно, да и бесприютно. Михалыч растерянно таращился во всесторонние, а где-то глубоко в голове дергалось: «Одоевщина! Прямо одоевщина какая-то!».
Но вмиг все стихло. И слышны стали некие новые шаги – не то, чтобы шаркающие… А уж слишком явно совпадающие с неровным (Миханя это уловил – именно неровным, а не нервным) тиком того, что так в невидимо-подвижной и подножной глубине бессвязно болтается. Звук шагов, хоть почти и незаметно, но замедлялся, будто кто-то тот, за коридорным заворотом, попросту подкрадывался.
Но «тот» оказался «той»: словно черт из коробочки из-за поворота явилась старушенция – подтянутая как фигурой, так и лицом, с нелепой инфантильной косичкой на лысеющем затылке; но суженные (и, одновременно, – широко безумные) глазки ее не предвещали ничего хорошего.
– Соработница времени! – шепотом пояснила ближайшая к преподавателю Секундочка.
«Тю!» – подумал соработник пружин и хода. – «На нашу техничку в техникуме похожа!» В сознании его на мгновенье появился мутный и размытый образ: дистрофичная фигура уборщицы с такой же лысеющей косичкой, но со шваброй наперевес… «…ноги приберите, я мою тута!..»
…Но, как и любое мимолетное виденье, образ этот чудесным образом исчез, а перед глазами продолжала маячить костлявая реальность.
– Вы, это… – Миханя робко обратился к ней. – Часы ваши сбоят, как специалист заверить могу – отставать начало ваше время!
– Отстань! – отмахнулась старуха от одного из Часов, который начал ей что-то нашептывать на ухо. – Как это Время может «отставать»? «Отставать» от чего? – она насмешливо выкосилась на полуголого учителя, и вся свора вокруг радостно захихикала.
Мих Михалыч хоть и обиделся, но губы надувать не стал, и размерено, словно перед фалалеями-школярами, начал неторопливо объяснять:
– Вот вы не слышите этого замедления хода маятника… И не потому, что вы пока еще не специалисты, нет! Просто ваша… принадлежность к этим конкретным часам, не дает вам возможности ощутить главного – вы-то тоже замедляетесь и отстаете! – Миханя почувствовал, что и сам он говорит как-то протяжно, а посему засеменил словами: – Есть ведь и другие часы, кроме этих… И время есть другое… откуда я душой, так сказать…
Все это прозвучало очень глупо, лубочно и беспочвенно, даже для самого говорящего.
– И как вам это? – костлявая махнула головой округ своей синекуры, и косичка ее резанула глаза отблесками. – Вы представляете, есть, оказывается, еще и «другие Часы» во вселенной!
Все вокруг вновь удавились смехом.
– И что же ты, душевный человек, нам, «отстающим», посоветуешь?
Миханя совсем растерялся:
– Гири бы надо бы подтянуть бы…
– Он и гири! – насмешливо воскликнула по-японски раскосая старуха, а потом уж очень спокойно и в растяжку приказала: – В Большую шестерню его!
На несчастного преподавателя в трусах навалились Часы с червово-красными глазами и пиками наперевес, словно карточные короли из сказки, схватили и поволокли куда-то назад, за дерматиновую дверь, а затем сбросили в ближайший провал.
Мих Михалыч летел довольно долго для сравнительно небольшой высоты (метра три навскидку), ударился пребольно, и зубья шестерни стали констрикторно сдавливать его. «Может, успеют остановиться?!» – панически вспорхнула мысль, но затухающее сознание успело уловить лишь вялый «бум» в горних высях, а где-то, еще выше над ними, нелепое вяканье кукушки оборвалось на середине: «Ку!..»
3
Я успокоился, когда бой часов прекратился, а сами мы с Думоном сошли со ступеней на отполированный линолеумный пол.
Архив оказался помещением гораздо более просторным (вглубь), чем прихожая и кабинет. Стеллажи (под самый потолок) параллельными рядами тянулись в темно-небесную неизвестность, уходящий вдаль полумрак сужал горизонт возможных событий до неизбежности, а мягкий линолеум пола гулко сглатывал звуки шагов. Сразу за ступеньками, сбоку, стояло несколько каталожных шкафов красного дерева – хоть и быковато подбоченившихся, но идеально чистых, даже без намека на пыль. Всем своим видом они старались показать, мол, им одним ведом замысел Творенья.
– Да-а… – протянул я, – Так вот вы какие шкафчики у себя завели… хорошо тут все у вас организовано!
– Так ведь сам сказал – мы организованная… – старик призапнулся, – группировка. Кстати, а почему ты думаешь – «преступная»?
– Не в том смысле, что именно «преступная»… Просто вам ведь закон не писан, вернее – это вы сами пишете… законами… по воде… ну и там круги идут… На круги своя! – добавил я пискляво-сказочным голосом.
Мастер прямо-таки поскользнулся на ровном полу от такой интонации, искоса и скользко взглянул на меня, но ничего не произнес в ответ. Он просто остановился в самом начале длиннющего коридора стеллажей и нежно провел рукой по боковинам архивных коробок на одной из полок. Словно старую-старую кошку погладил, которая, собственно, и не ощутила ничего, но зато он для себя что-то почувствовал. В душе.
Пока Думон предавался лирическим настроениям, я попытался быстренько рассмотреть – что же там, на коробках этих, написано? Сравнив и сопоставив увиденное, я понял – здесь применяется какая-то особая классификационная система. На каждой коробке черной краской был грубо вдавлен свой «персональный» архивный шифр; но общую закономерность легко мог распознать кто угодно, даже не криптограф, вроде меня.
В начале было прописано определенное число индо-арабскими цифрами (внедренными, как известно каждому, харизматичным Аль-Хорезми); затем, через нижнее подчеркивание, следовало число уже римской цифрологии (в котором, кстати, при желании можно было углядеть и неведомую буквенную аббревиатуру); а уж в конце (опять же таки – через нижнее подчеркивание) сиротилась какая-то латинская буковка…
Покуда старик, будто свой кошачий воротник, поглаживал излюбленную коробку, сквозь скользящие прорези пальцев его растопыренной ладони я успел отследить шифр – «3_LXII_r». Что мог значить сей архивный архаизм – не берусь судить…
В какой-то миг Думон отпрянул от стеллажа, ухватил меня под руку и повел вдоль, неожиданно мягко проговорив:
– А ведь здесь, в этом… месте… словно и само время остановилось, не правда ли? – он так выгнул голову, заглядывая мне в глаза, что я даже испугался – вдруг сейчас раздастся громкий хруст и все оборвется…
Мягко высвободив призахваченную руку, ею же легко и фамильярно прихлопнув по меховому плечу старца, я с настороженным смехом проговорил:
– А что, собственно, вы называете «временем»? И где, в каком именно месте, оно остановилось?
Это мое «оно» прозвучало настолько выразительно, что он прямо отпрянул назад, затем словно отряхнулся от наваждения и, не коснувшись даже, оттолкнул меня взвинченными суставами усталых пальцев:
– И что ты имеешь в виду? – глаза его щерились, а когтистый взгляд настораживал; это как игра с еще не таксидермичной кошкой: то ли просто хлопнет лапой, то ли до крови распотрошит запястье.
– Нет-нет, это безотносительно!
Я глубоко потер ладони, стирая несуществующие стигматы, и, хоть с натугой, но довольно весело, выгнув брови дугой, стал рассказывать:
– Да просто лет двадцать назад были мы с моим братцем на даче у одного приятеля… А там, на втором этаже его халабуды, висели ходики, и не просто «скворечня» какая-то, а серьезные – циферблат под стеклом, гири – в виде якорей, да и сам корпус как батискаф. – Я на мгновенье и сам начал погружаться вглубь воспоминаний, но Думон вдруг хрипло прокашлялся, так что пришлось вынырнуть и продолжить: – Ну и лук там какой-то был, детский, с прилипающими стрелами… Короче, стали мы стрелять в часы, и кто-то таки попал. Прилипла стрела, висит, и тень от пришлепки на циферблате виднеется… Три минуты провисела, пока не отвалилась – мы специально отслеживали… Потом братец мой гири оттянул вниз, почти до упора, и предложил опять «популять». Кто-то, в конце концов, вновь попал в циферблат. Приклеилась стрела, и мы опять минуты три на нее глазели. А Гек говорит – а по часам-то всего тридцать секунд пошло! Так часы ведь останавливаются, мы типа говорим…
С грустью осознавая несусветность всего произносимого, я робко глянул на Думона, а он таращился на меня так безумно, что я еще быстрее заговорил:
– Ну и он, брат, такую идею подвел – есть внешнее, идеальное, душа, так сказать, которая тенью держится здесь, в материальном… «Бляшка», как сказал Гек. И вот она, «бляшка», или «душа», если угодно, может продержаться здесь сообразно своему времени, вне нашего… Потому-то и Ной, и прочие «осенние» патриархи по 600-1000 лет жили – просто время тогда быстрее кружилось, а сейчас замедлилось, останавливается…
Мастер был обескуражен, он явно тужился осознать столь очевидное для меня, пыхтел, нервно дергал своей надбровной безбровостью, и, словно муха, потирал свои тоненькие лапки. Я отчаянно попытался как-то объясниться:
– Душа-то, ведь у каждого есть… Бляшка, так сказать, связующее звено между миром сим и не сим… И не зависит она от скорости времени здесь, поскольку она – вне… Вот и «живем» мы, в смысле «люди», – то тыщу лет, то сотенку… Так может, все же еще по соточке?.. – вновь робко вымолвил я.
А Думон вдруг махнул на меня рукой, и решительно двинулся вглубь архива. Его карикатурная фигура на фоне далекого нарисованного окна смотрелась достаточно фактурно, но я точно так же махнул на него рукой, и вытащил из ближайшего стеллажа какую-то «зашифрованную» коробку. В ней оказался всего один бумажный лист, писанный от руки, изрядно выцветший и блеклый. Но заголовок этой древней писанины был весьма любопытен: «Список великих магистров Ордена тамплиеров» (причем, писано было через «ять» и «ер»). Ничего нового я в нем не увидел – все те же 23 имени: от Гуго де Пейна до Жака де Моле… Воистину, «тайная» информация! Правда, в самом низу, царапковато, словно гусиной лапой (или пером) было приписано линялой скорописью: «перекрестной проверкой подтверждено». С все теми же «ять». И какая-то неразборчивая подпись.
Пожав плечами (словно чью-то неведомую руку), я вернул лист в его матрицу, возвратил в предопределенную ему «социальную ячейку», и как раз вовремя: Мастер Дум плавно шаркал в мою сторону.
– Ну и что там начитал? – спросил он почти весело.
Вообще-то, подобная «веселость» порой попросту пугает. Этак и оскал «костлявой» можно условно считать приветливой улыбкой…
– Пардон, Думон, – невольно я произнес придуманное прозвище вслух. – А что, собственно, во всем этом, – я широко обвел рукой архивное пространство, – тайного?
…Он кивал головой с томной монотонностью, но его «как бы» улыбка постепенно сползала, пока и вовсе не плюхнулась на пол, растворившись в нём.
И внезапно этот Мастер (я даже молниеносно сложил – «Ложе-Мастер») начал внешне как-то озвериваться – лицо его вдруг словно оказалось в кривом зеркале, оно видоизменялось со змеиной ядовитостью: от глазовой немигаемости гадовой, до динозаврьевого помигивания век…
– А что ты вообще знаешшь?! – он почти шипел. – А скажжжи-ка – с чего так вот возникло Шшумерское царство? С Законом, Математикой, Астрономией, Календарем? А?.. Ведь до того были, как общепризнано, лишь «земледельческие племена»? А?.. А халдеи – это что, просто клоуны? А?.. А сказанное Им, что «будут первые последними»? А кто первыми-то были? Адам и Ева! Вот они-то и последние, кто цену имеет! А?.. Нет?.. А еще…
Эти его «а-а» меня, скажем так, – огорчили. Ну, в самом деле – вот сейчас только был нормальный человек, даже почти улыбался весело, и вдруг.. С настороженностью в голосе и заброшенностью в глазах, я в своей обычной манере – бездумно – прервал его:
– Своими вопросами вы вгоняете меня прямо в «шум и ярость»… Кстати, Фолкнера читали?..
И он погас. И вдруг забормотал:
– Как же, как же… «Осквернитель праха»…
И внезапно он упал своим папирусным лицом в мою щетинистую бороду. Его вялая лапка скребла меня по несуществующему загривку. Я понимал, что он бесконечно одинок в этом своем Ордене, и готов пасть на любую, даже не героическую, грудь. Должно быть, я впервые пожалел кого-то. Но ненадолго. Брезгливо потеребил его кошачье манто на его же плече, весьма решительно отпихнул его от себя, и бодро спросил:
– Вернемся к Ордену – а кому это нахрен надо, вообще-то?.. В плане – вступать в Орден?
В очередной раз Думон проявил признаки жизни: он отпрянул от меня и замахал серыми и обтянутыми кистями рук:
– В Орден не вступают… Как можно вступить в несуществующее? Но Орден есть!
Еще буквально две минуты, и он уже вновь стал членораздельным человеком-пауком. Каким и был в самом начале.
– Подмастеренок, – затянул с писклявой противностью, – Где тебе понять то, что над! Так, Орден сияет гениями, но они – лишь вершина айсберга, а внизу, в подводье, – (он почему-то ткнул указательным пальцем в потолок), – там просто влиятельные тупицы! Да и кто вступает в Орден? Всё люди недалекие…
– О да! Далеко ходить не надо… – поспешно вклинил я.
– Я имею в виду – «внешний» Орден! – насупился Думон, – А мы ведь внутри, в архиве, во чреве, так сказать…
Было абсолютно ясно, что архив – это святыня для него. Хотя, вероятно, и не для него одного.
– Но все это неважно! – он вдруг вновь разулыбался пряничной плетью. – Твоя задача – рассказать, что знать сможешь. Ну и кое-что попереписать придется. То, что поистерлось временем. В промежутках, так сказать, между пророчествами.
Он уже откровенно кривился усмешкой.
– Я ведь не писарь волостной, Шельменко, в конце концов… – кривизна моих собственных губ была перпендикулярна, я бы даже сказал – «полярна» думоновой.
– Успокойся. В основном ты будешь читать, читать и читать…
– Попрошу объясниться! – буркнул я мрачно.
Некоторое время он смотрел на меня с улыбкой, больше напоминающей трещину на древней амфоре. А затем заговорил так сладко, словно выдавливал крем из заварного пирожного:
– Любезный читатель, я расскажу тебе все. Все-все! Но в свое время. – И, тяжко вздохнув, продолжил: – Минут через пять…
III
…Уже минут пять я неподвижно смотрел сквозь мокрое оконное стекло, сквозь размытые дорожки стекающих капель, а ноябрьский дождь, не стихая, все шел и шел, как будто странствующий монах, которого ничто не отягощает.
– Эй! Может, хватит уже?..
Втянув голову в плечи, дождь продолжал идти, и даже не обернулся на мой оклик.
«Неведомы нам чужие пути», – подумал я. Действительно, с чего это вдруг сегодня повечеру у меня на столе расставлены всякие вкусности, как то: тонко нарезанный багрово-прозрачный (почти призрачный) хамон, в фольге и на горячей золе запеченная буженина… Но не хочется уподобиться каким-нибудь натуралистским Золя или, там, братьям Гонкур.
Я ждал брата Гека? Нет, я просто ждал, вернее – знал, что сегодня ко мне кто-то заглянет.
При трезвоне дверного звонка я придал натянутую струнность своему позвоночнику и, даже в глазок не моргнув, распахнул дверь. И немного удивился.
На пороге стоял не то, чтобы друг (друзей мы не определяем, они просто есть), а некий давний знакомый. Высокий, огромный, внешне он напоминал глыбу глины, из которой еще не успели ничего вылепить. Хотя… Он содержал на своем лице аккуратную бородку, выстриженную «под лубок». Да и вообще, был жутким аккуратистом! Но нет страшнее аккуратиста, лишенного вкуса. Представьте, он носил джинсы, выглаженные «со стрелочкой»!.. А еще он вечно таскал с собой здоровенную сумку, напоминая всем своим видом винтажного коробейника. «Мой альфа-сумец!» – незамысловато хвастал он очередной жертве знакомства с ним, перекатывая свое сумище из заплечья на живот (которому, кстати, мог бы позавидовать любой борец сумо).
Но в громоздкой сумке пряталась не какая-то коммивояжерная дрянь, а супер профессиональная фотокамера с полудюжиной сменных объективов «на все случаи жизни». (Вот и выходит, что все случаи жизни можно классифицировать всего лишь по шести категориям…) Был он вольным фотографом, причем, даже за границей с успехом провел несколько персональных выставок. «Я – photograph», – с гнусавым прононсом представлялся он малознакомым людям. Но, у хорошо его знавших, он имел другое прозвище – «Потóграф». То ли из-за собственного веса, то ли из-за тяжелой сумки, его лицо всегда (даже зимой!) не покидали мелкие капельки светлой влаги, словно вот только что ангел-хранитель встряхнул над ним своими промокшими крыльями.
Будучи Аркадием, он не обижался за Потóграфа, поскольку имел настолько широкое чувство юмора (в самом деле – необъятное), что даже нарочитые оскорбления в свой адрес воспринимал попросту как неудачную шутку…
– …Аркаша! – я развел руки в стороны по-одесски (или даже по-детски). – Каким ветром? Или каким дождем?..
Но он не ответил. Лишь привалил «альфа-сумец» к обувному шкафчику, быстро снял свои промокшие мокасины, так же галопом сбегал помыть руки, и вот уже в выглаженных «со стрелочкой» джинсах начал крутиться вокруг моего аппетитного стола, словно конь в цветочной лавке. Широко раздувая ноздри, кося во все стороны лиловыми глазами, он впитывал в себя все мясное богатство – и цвет, и запах. А потом вдруг радостно хмыкнул:
– Да… Моя травоядная змея здесь бы заскучала!
«Травоядной змеей» он за глаза называл свою жену-вегетарианку.
А потом добавил:
– Хотя в пятницу скучать не пристало. Сегодня ведь – пятница?
– Ну да, – ответил я, быстренько сложив дни недели в уме, словно простенький пасьянс, – практически – «пятница, 13». Ну не по «номеру», а просто последняя пятница ноября 13-го года…
И вот мы ели-пили, ели-пили, причем, ненасытный друг Потóграф постоянно вставлял «Ёлы-палы!» во время своего разговора. Да, именно – своего. Формально, конечно же, велась беседа. Но я уже очень давно отучил себя быть соучастником неинтересного мне. Я приподымал брови (что не мешало мне жевать), прокашливал междометиями (проглатывая очередной кусок), и даже что-то говорил между глотками виски. Хотя подлинное мое сознание отстранилось и не принимало никакого участия во всем этом действе.
Я включился в разговор уже на балконе, где мы покуривали, да и то потому лишь, что Аркадий назойливо повторял:
– … все эти танцы-шманцы так же похожи на протест, как я – на английскую королеву. – Он даже прихватил меня за верхнюю пуговицу рубашки.
Терпеть не могу панибратства, тем более панибратства «по случаю», равно как и тупых штампов, особенно в сравнениях. Захотелось как-то приструнить его. А он словно нарывался на это: приблизил свою одутловатую и потную физию почти впритык к моему лицу, вяло повращал ею на заскорузлых шейных позвонках, и навязчиво переспросил:
– Нет, ты скажи: вот я, похож на королеву Англии?
Тут я отыгрался сполна:
– Ну… Если в профиль… И немного сверху… Знаешь, – заключил я торжественно: – в таком ракурсе (или дискурсе?..) определенное сходство имеется!
Потóграф разразился гомерским смехом.
– Молодец! – похвалил он. – За словом в карман к тебе лучше не влезать!
– Это точно. «Не влезай – убьет!» – знаково ответил я, при этом оскалил череп и скрестил кулаки над ключицами.
Аркадий, конечно же, не испугался, а просто решил вернуться в комнату, поближе к столу. Пребывая в жевательном умиротворении, он спросил:
– Так ты точно уверен, что грядут перемены?
Я напрягся:
– В каком смысле?
– Ну ты же сам полчаса назад сказал, что будут серьезные перемены…
Вот так так… Тик-так. Время неуловимо (ну и неумолимо, за компанию).
Что же мною было бессознательно высказано во время разговора? Сегодня днем я действительно говорил о неизбежных переменах, но… Думону! Мастер горестно качал головой: «На наш внутренний архив посягают? А перемены по совпадению? Ох… Не верю в совпадения…»
– Так из этого Евро-майдана в какую сторону перемены будут? Предскажи! – Аркадий изящно вытирал жирные губы салфеткой. – Ты же у нас… как там тебя называют – козанострадамус!
Но я уже плыл в другом времени.
…Во время уроков, как и все нормальные ученики, мы неистово ждали звонка на перемену. И этот звонок не был похож на современную будильниковую трезвонь, или там, на автоматную очередь. Он казался музыкой сфер, мелодией струн… Нет, скорее, – не казался, да мы и не задумывались о звучании его, это был просто звонок, дар, почти что безвозмездный.
В вестибюле нашего учебного корпуса, на первом этаже, был прикован к стене огромный циферблат со стрелками, словно компас, указывающий в космос неведомого. А под ним была кнопка того самого звонка, сирены, можно сказать. И вот на переменках мы с неистовой грустью созерцали, как наша техничка – сухая старушенция с раскосыми глазами и выцветшей косичкой, – выносила табурет из своей подсобки, неуклюже влезала на него и всем своим сохлым телом припадала на кнопку звонка. Конец перемены. Начало нового урока. Но мы безутешно жили надеждой, что рано поздно ли, вновь будет звонок новой перемены.
И вот вначале в полшепота, а затем и полушепотом, на ухо в оглядку, и безоглядно гласно, на подпольных перекурах за бараком «трудового комплекса», и в полуночных спальных бдениях, ширился в нашей детдомовской среде миф о предопределенности звонка на перемену. Более того, почти достоверную уверенность вызывало предположение, что существует некая «Книга перемен», по которой, собственно, и производятся все эти надавливания на зычную кнопку. А вот если заполучить эту книгу, то можно будет и предугадать, и предопределить свое будущее…
Весь девятый класс у нас прошел в поисках «Книги перемен». И поиски эти заводили нас в самые невероятные миры.
По-очереди, выпросивши у очередного ненавистного учителя разрешения «пописать», и выйдя из класса, мы искали эту книгу. Искали истово, как ту надежду о лучшем и правильном, которая уютно гнездится в каждом из нас, но которая редко раскрывает свои крылья для прочтения.
Как искали? А очень просто. Вот я, однажды «выпросившись», причем, во весь голос, и не стесняясь, опередив нерадивый вопрос учителя словами: «Нет! Не уссался опять, а во избежание оного!», вышел в вестибюль. За спиной моей захихикали, в основном – девчонки, но для меня это уже не имело смысла.
Внизу было так пусто, что я даже испугался.
Отсутствовала обычная межурочная суета; пространство первого этажа казалось космосом, в котором я вдруг очутился без скафандра. Но скованность и смятость чувств были недолгими. Это ведь неплохо, когда есть цель. А она у меня была.
На цыпочках, по-актерски оглядываясь, и, совершенно непонятно зачем, растопырив руки, я направился к подсобке. Расчет мой был прост – неспроста техничка перед звонком выходила именно оттуда, значит там и должна храниться заповедная книга… Наклонился и заглянул в замочную скважину – там была кромешная тьма. Легонько потянул дверь на себя – она оказалась незапертой. Распахнул ее в ожидании чуда… Но в этом убогом и мизерном пространстве подсобки оказалось место всего лишь для швабры с мокрой тряпкой, побитого временем цинкового ведра, хромого табурета, и когда-то черного, но уже выцветшего в серое, халата, повешенного на добротно вбитом гвозде… Я тогда задумался – а в чем же смысл?..
…Но Аркадий бодро пригвоздил меня ударом по плечу (оказывается, он даже успел зашнуровать на ногах свои мокасины), чмокнул растопыренными губами в пространстве (благо дело, не впритык) со словами: «Спасибо за всё! Ты меня просветил!», и уже ковырялся одной рукой в дверном замке. Что меня удивило – «альфа-сумец» был у него за плечами, но саму камеру он почему-то держал в «свободной», так сказать, руке. Уже из-за порога, из-за раскрытой двери он вдруг молниеносно прицелился. Щелкнул затвор, и меня ослепила вспышка.
Зря он это… Ни я, ни Гек, никогда не фотографируемся, разве что по необходимости – для документов. Я протер ладонью глаза, и глухо, словно из-под мешка на голове, произнес:
– Ох, Аркаша, не играй с огнем!..
Но уже хлопнули двери лифта, и он укатил вниз, в пространство людей, в преисподнюю…
c.
ЛОЖЬ О ПРОМЕТЕЕ
Сразу хотим оговорить, что письменный источник, послуживший основой настоящего исследования, весьма сомнителен, фактически – недостоверен, его невозможно перекрестно проверить, да и сам он (даже на ощупь) весьма скользковат. Тем не менее, факты, изложенные в нем, совершенно гармонично вписываются в психологический портрет нашего мифического героя, а значит – нельзя этим документом пренебречь. Но к самому источнику мы еще вернемся в конце нашего повествования, а пока представим (хоть и фрагментарно) подлинный жизненный путь некоего Прометея.
ИМПРОВИЗАЦИЯ ЧАСТИЧНОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ
Не лучшая судьба – родиться в роду титанов. До возможностей богов ты еще не дотягиваешь (хотя сполна чувствуешь эти их, божьи, потребности); среди людей ты тоже как-то не у места: словно белая ворона в стае черных дроздов (мелки, мелки человеческие потребности, а уж возможности их – и вовсе курам на смех!)
Кое-кто надменно считает титаново племя коварным и туповатым, но на самом деле, главная беда титанов – они чересчур доверчивы. Еще любопытно: если «коварство» кого-то из них направлено на богов, то люди почитают это «доблестью», а если наоборот – то уже боги венчают своих пасынков доброжелательными взглядами.
…Япет – титан-отец героя нашего – на большое не замахивался, и ничем особо не проявил себя, разве что во время титаномахии (десятилетней бойни с богами) за чужими спинами не прятался, и – как следствие – благополучно был повергнут с остальным большинством в Тартар. Возможно, тогда-то и были заложены основы восходящей «демократии», когда «большинство» неизменно и восторженно погружает себя (и прочих) туда, куда и Макар телят не гонял.
Макара, правда, в те древнегреческие времена еще не было (по авторитетному свидетельству Куна), но кара богов очень даже была, и обрушивалась она как направо, так и налево (да и центристы не минули ее!).
…Само имя – «Прометей», значило – «думающий до», и дано оно было как бы в противовес унылому большинству, думающему «после». Но так считает лишь унылое большинство, не знакомое, ни с нотной грамотой, ни с музыкой сфер, и в лучшем случае, думающее до-ре-ми-до-ре.
Не музыкант Прометей в тростниковой дудочке, нет! – в тростниковой трубочке – даровал людям огонь, похищенный с Олимпа. Чем была набита эта трубочка, уточнять не будем, но с появлением ее (вернее – ее содержимого) фантазия людей воспарила в такие запределья, где даже олимпийское спокойствие чем-то напоминало известную картину Мунка (временно похищенную, кстати, подобно упоминаемому огню).
Гнев богов, как и водится, лишний раз подтвердил неадекватность гневающихся. Складывается впечатление, что к тому времени боги уже полностью потеряли связь с реальностью, и действовали иллюзорно (хотя и весьма жестко). Разрушать печень наказуемого можно было бы и более простым способом (о котором в наше время изысканно намекают лишь канадские производители виски «White Eagle»).
Общепризнанная мифологическая трактовка гласит, что наказание длилось 30 тысяч лет и Прометей никогда больше не спускался к людям, но наши сомнительные источники убедительно свидетельствуют об обратном. Поскольку в осознанном понимании физики скорость проистекания времени – величина не постоянная, более того – замедляющаяся, то десятикратное уменьшение этой скорости с мифологического до исторического периода, представляется вполне логичным и неоспоримым фактом.
Итак, «огнедаритель» был отправлен именно к людям. Как титан, он имел, конечно же, бессмертие, он был неизлечимо жив, но напутственные глаголы гневных богов, желчно и алчно жаждущих смирения, он пропустил мимо ушей. А зря! Ведь сказали они: «Что подарил, от того и погибнешь!» Но персонаж наш лишь истово твердил, что огонь – начало мирное, дровоядное…
Дальнейший путь нашего героя вяло развеивается в мутном и полудрожжащем горизонте бессмысленно-бескрайных степей, безысходных и пряных. Так же вяло и безысходно Геродот долдонит о том же: о бескрайних степях, о скифском царе… Но тут-то и всплывают до боли знакомые символы.
…Ох, как пали с неба на землю скифскую золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Подошел к ним старший брат Липокаис, но запылало золото огнем. Приблизился тогда средний брат, Арпоксаис, ко благу, с неба падшему, но и он попал в объятья огненные. А младший, Колаксаис, как подошел, так огонь и погас вмиг. Отнес он золото в дом свой, а старшие братья царем его признали. Ну? Властелин огня неотменяем!
Долго ли, скоро ли Прометей скифствовал, но потянуло его на свою мифологическую родину, да и от богатств подустал он.
…В Афинах было хоть залейся. Самовосстанавливающаяся печень оказалась как раз кстати. Но начали подводить почки, да и вообще, на земле весь род людской чтил не дар прометеев, а тупо проматывал наворованное. Эллада явно была не в ладах с пониманием божественной силы, и откровенно бузила.
Отчасти в насмешку, но до некоторой степени и с намеком, Прометей стал называть себя – «Рожденный Зевсом», что по-гречески звучало как «Диоген». Но «эпатаж» – стало его вторым именем. Народ прямо таки возненавидел этого «киника», проживающего во вместительной бочке, а Платон, так тот прямо (хоть и недалеко) слюной брызгал на него. Еще бы! Ведь когда великий мыслитель, глядя на бомжа Диогена, припомнил о своем некогда рабстве у тирана Дионисия, где сам он никогда лично не мыл овощей, в отличие «от этого чмо», то услышал в ответ, что «если бы мыл овощи сам, то не оказался бы в рабстве!»
Благодаря тому же философу, Диоген-Прометей высказал и свое отношение к неблагодарному человечеству. С какого такого бодуна сболтнул Платон, что человек – это «двуногое без перьев»? Наш герой единым духом приволок ощипанного петуха и, неистово размахивая им во все стороны (словно имитируя несбыточный полет), стал выкрикивать: «Вот он – платоновский человек!»
А еще он скорбно бродил по городу с горящим светильником – искал «человека», чтобы как встарь, подарить ему огонь…
И кто собственно, кроме загорающего во время сиесты титана, мог сказать Александру Великому: «Отойди, ты закрываешь мне солнце»?..
…Но опять его путь размывается беспощадными дождями и опрелым временем, окрыленным неопределенностью. Как будто, промелькнул он Вифлеемским огнем; вроде бы, при страшном пожаре Рима он отстраненно смотрел на Нерона; поелику последовало Великое переселение народов, то и Прометей переметнулся на север, где умело откосил, и не стал рекрутом Крестовых походов.
Можно, конечно, причислить его и к движению тамплиеров, поскольку вскользь он обмолвился о Жаке де Моле, но тут мы уже непосредственно подходим к источнику, из которого и проистекают все эти сведения.
…В самом конце XV века добропорядочный гражданин Толедо – Хоан Кастильский (надежный меняла и оценщик по случаю), – присутствовал понятым при допросе оголтелого еретика Святой Инквизицией. Подозреваемый не юлил и не ерничал, но нес настолько несуразное повествование своей жизни, что даже известный и заслуженный палач лишь щипцами разводил в недоумении. Еретюга плел что-то о Платоне, о неких скифах, об олимпийском многобожии, титаном себя мнил, Прометеем; и как его ни мяли, от диявола не отрекался, поскольку, похоже, вообще не понимал – что от него хотят.
Хоан Кастильский был допущен (понятно, лишь как понятой) в первый ряд при аутодафе. Когда огонь костра взметнулся вверх, он услышал, что сжигаемый еретик лишь скорбно воскликнул: «Быстрее всего стареет благодарность!..»
Следует отметить, что в то время труды древнегреческих философов еще не были распространены в Европе, а посему эта фраза Диогена не могла быть известна обыденному меняле. Поэтому возможно допустить правдивость его рассказа, который он изложил на довольно таки недешевых листах, озаглавленных «О людях необычайных встречи». Возможно также, у него был целый цикл таких записанных встреч; но также вероятно, что прочие его встречи сгорели в известном Толедском пожаре, как и наш персонаж…
4
Говорить Думон начал не через пять минут, а почти сразу же после длительного откашливания (я даже по спине его прихлопнул, но он так истерично передернул своими скорбными плечами, словно скорпиона стряхивал, что и я сам отпрянул, будто на того самого скорпиона невзначай наткнулся). Я постеснялся спросить о причине и клинике его кашля – мало ли! – я ведь и сам по утрам курительно откашливаю ой как! Но мне хотелось все-таки дознаться обо всем, как он только вот обещал, поэтому я начал внимательно вслушиваться в его бессвязные хриплые реплики (а в этой архивной бренности по-другому их и назвать невозможно):
– Вообще-то, то, что конспирологи называют «заговором», является просто архивом… и у нас… и у всех… – глаза Думона разгорались, он обращался ко мне, словно перед ним был зал, в котором пешки заняли галерку, но я уже не был зол, и слушал его с усмешкой.
– «Владеть миром» – это уныло! А вот знать, что на самом деле он из себя представляет – занятие вполне достойное! И мы знаем!
Я, конечно же, по-пилатовски не удержался:
– И что есть истина?
Но он не слышал и не слушал меня, словно сам я был лужей, которую должно преступить, даже не заметив.
– Наш архив… – он уже напоминал зажженный бикфордов шнур, – содержит истину – первородную, изначальную, подлинную… О которой подлый свет и не догадывается… Да покажи мы миру любой оригинальный документ из нашего архива – и он перевернет мир!..
Я искоса пожал плечами.
Вообще-то, невзирая на свои безволосые седины, он сейчас скорее был похож на гимназиста начала ХХ века, который вдруг, в отместку нерадивому, с его точки зрения, миру, решил взорвать себя на великой идее… Но не было идеи. И мир был другим. Да и сам Думон, похоже, захлебнулся в самом себе.
Он опять долго кашлял (но я даже не подступил к нему – просто скрестил руки, стоял в стороне и усмехался), а он, сквозь пронизывающий его насквозь кашель, еще долго долдонил что-то о «Еще не время. Сейчас это невозможно озвучить!» Но потом ни звука – дооткашлялся и затих.
Порой в жизни любого человека бывают моменты спонтанной сердобольности, когда он внезапно испытывает экзистенциональную жалость ко всему сущему (словно Господь, заблудившись, заглянул случайно к нему в душу, с вечно печальным ликом своим, и невзначай, без всякого повода, светло улыбнулся). Так и меня вдруг порвало.
– Думон! – воскликнул я безоглядно (и безлюдно, собственно), даже сложил над головой треугольником руки, – А вы верите в Бога?!
Обычно я задавал этот вопрос, чтобы «перезагрузить» собеседника, чтобы дать ему возможность погрузиться в свое.
Архивариус протяжно присел на приступку, издавая при этом совершенно неприемлемые в данной ситуации звуки, которые в миру обычно именуют «кряхтя».
Он и сам вдруг изобразил губами некую геометрическую фигуру (дугу), и насмешливо спросил:
– А ты веришь в эволюцию видов? В инфузорных динозавров и ти-рекс-туфельки?
Такого вопросительного ответа я не ожидал, и, отчасти, растерялся. А Думон всё гнул губами свою кривую линию:
– Еще с самого-самого, так сказать – начала, – (я вздрогнул), – наши создали такой социальный институт – «церковь». Не ради бога, конечно, а для людей.
– «Для», но не «ради», – настороженно поддержал я новую тему. – Типа оффшорная прокладка с зычным именем…
Думон удивленно почесал шею прямо через меховой воротник. Утвердительно пожал плечами:
– Ну да… Ведь к божественному и к духовному церковь никакого отношения не имеет. Это просто удобный инструмент манипуляции. Как говорится: «каков поп, таков и приход».
– «Приход»? О, покуриваете травку?.. – я запыхкал губами.
Мастер, на удивление, совершенно искренне рассмеялся:
– А вот это ты удачно!.. Ценю. Как там, у садистских социалистов: «религия – опиум народа»!
Пожалуй, впервые за весь этот долгий вечер наступил момент истинного расслабления. Мы смотрели друг на друга посмеиваясь, покачивая головами, едва ли не подмигивая. Думон альцгеймерски хихикая, пулеметной очередью стрелял носом в собственный воротник, я же вычурно щурился и пещерно ухал. Некоторое время было даже весело.
Все еще блаженно улыбаясь, я спросил:
– А вот «пришельцы» – это тоже наша придумка?
– Нет, – старик с серьезным видом хрюкнул, – их «пришельцы» придумали!
Мы опять расхохотались. В самом деле, если некие «высшие» существа «генетически» создали человека, то возникает вопрос – а кто создал этих «высших» существ (очевидно, тоже генетически)? «Сверхвысшие»? А их кто?… И реальности молниеносно начинают множиться в такой прогрессии, что даже сам Оккама готов полоснуть себя собственной бритвой по уху…
Нет-нет, мне одного Бога достаточно, равно как и Ему, я думаю, вполне сполна человеков, безо всяких там пришельцев, что, явно, бесово…
–А ты-то сам, как с Богом-то? – старик повернулся ко мне боком, то влево крутя голову, то вправо (стволовые хрящи!).
Но потом вдруг неожиданно переспросил:
– Я-то ладно… Но ты же говорил с Богом? – стукнул каблуками об пол, и, чрез змеящий его кашель, хрипнул: – Мы знаем!..
«Опа! – подумал я. – Полный винтаж!»
Вспомнив его страсти по Пушкину, я пробормотал что-то вроде: «Полно, батенька!» – но он даже не услышал меня. Да и я не услышал себя.
Ведь на самом деле – никто не слышит себя.
Впрочем, как и всех других.
– А сам ты, «батенька», – вдруг огрызнулся Думон, – уж не «боженькой» ли себя возомнил? Как-то слишком уверен ты в этой реальности…
Но я лишь вяло отмахнулся:
– Не навешивайте на меня ярлыков… Хотя…
Я вовсю замахал затекшими от бездействия крыльями, и заговорил без оглядки:
– А вот представьте – Бог создал мир, и захотел ощутить его, так сказать, «изнутри». «Вовселился» в некоего человека, без воспоминания о Себе, чтобы на собственной божественной шкуре ощутить человеческую самость и грусть… Живет Он себе и живет, этаким господином Б, по-человечески мучается и радуется порой, а Себя не помнит. Но вспомнить хочет! И лишь в мгновенье перед смертью (естественной, или насильственной), осознает, что Он-то и есть – Бог! Но уже не успевает ничего изменить. В «этой» реальности, – я насмешливо глянул на Думона.
Тот лишь сидел с приоткрытым ртом, словно спал, хотя глаза его были широко раскрыты. И я продолжил:
– Но Бог – не промах! Он – Творец, и взрывает из точки уже новый мир, не уже прежнего, а шире. Теперь Он включает в этот мир верование, дабы помочь Себе хоть теперь осознать Себя здесь. И… опять неудача – не успел…
– Он ведь тут живет обычной человеческой жизнью, не осознанно… – пояснил я Думону, (но тот, похоже, всё спал, с раскрытыми глазами).
– Теперь в ново-новом мире Он создает религию. После очередной неудачи – еще одну. Потом – еще и еще… И ведь все они – религии – призывают найти в себе Бога! А для чего? Он ищет Себя здесь, хочет осознать Себя и увидеть наш мир изнутри, а не как внешнее Творенье. И увидеть именно глазами Бога. Но все не складывается… Вот и воссоздаются миры изначально вновь и вновь, те же самые, но с некоторыми добавлениями, изменениями, модификациями. А у смертных (они ведь тоже повторно, раз за разом) – то дежавю, то реинкарнации… Полное смятение. Повторы, повторы…
Я, откровенно говоря, устал от всего этого вечера. Устал говорить, устал играть «в себя», устал от Ордена (пропади он пропадом!). Устал просто быть. Да, да, устал просто быть, даже как Творение Его.
Но Думон (как и Бог), явно был не промах. Он поднялся, проморгал остекленевшими глазами, с натугой откупорил из губ сжатую улыбку, и триумфально произнес:
– Трансцендентально! (По-нынешнему, можно было бы сказать проще: «Круто!»)
Так же триумфально Мастер взмахнул широкими рукавами своего халата (словно некий Синдбад из мореходного училища), но затем вдруг как-то совершенно по-простецки, практически шепотом, произнес:
– Бога трогать не будем. Он – неприкасаемый. Религии, церкви – да, наша наработка, Но мы-то не для того, мы – История.
– Которую, на самом деле, не знает никто, – стремглав добавил он.
Мы смотрели друг на друга взаимно уставши. Конечно, я уже понимал, во что втянут. И даже почти знал, что будет потом, через год и позже… Но сейчас, этот старик в халате с облезлым меховым воротником казался мне едва ли не пророком печального образа. Странно – а ведь это они наняли меня именно для пророчеств…
– Послушай, а может, перекусим? У нас тут столовая на втором этаже… Приватная ресторация… Готовят отменно… – было похоже, что он сам себя старается остановить, но не смог, и вяло взмахнул рукой: – За мой счет…
Я принюхался: даже сюда, в архив, доносился запах чего-то соблазнительно пригоревшего.
– А давай!
– И бог нам в помощь!
– Или мы – Ему…
IV
…Запах горящих покрышек мне нравился – он напоминал мне те, детдомовские зимние полуночные костры, когда мы тянули озябшие зыбкие ладони к чадному огню, когда смачно жевали «заныканные» с ужина кусочки хлеба, когда замирали от леденящих рассказов-легенд о Том, чье имя не произносилось, но которое знали все – Сеятель Тревог…
– О! Чьук, рад вас видеть!
Шульц. Корреспондент «Немецкой волны», немец, попутно пописывает в наших глянцевых журнальцах. Безоговорочное признание у пишущей публики получил, когда статью о погодных аномалиях этот германец-варвар начал таким пассажем: «Снег падал, как Римская империя – неотвратимо и даже у Нила»…
Не ожидал я встретить его на Майдане (где сам бывал ежедневно), но и не особо удивился.
– О, хер Шульц! – (по отношению к немцам я всегда использовал этот вежливый оборот.) – И вы – в революции? В борьбе?
Я, конечно же, как и всегда смеялся «в себе», но услышанное сбило меня:
– Я-я, камрад! Ведь любая борьба – это борьба с самим собою. И не важно, где она происходит: внутри тебя, или на Майдане. По сути – это одно и то же!
«Ай, да немец…», – подумал я. – «Майн Кампф, да и только!»
Вообще-то, я терпеть не могу неожиданных и случайных встреч. Но сейчас, все таки, был особый случай – такое время, такое место… да и назвал он меня «камрадом», а не «геноссе»… Решив для приличия немного поддержать разговор, я припомнил издателя Шульмана – подольского еврея с израильским и американским паспортами (который, по слухам, собирался напечатать книгу статей этого самого Шульца.)
– А что Шульман? Он вас издаст?
– О… Вы знаете немецкий… – немецкий журналист почти зарделся. Начал вдруг свои очки протирать. – Что это такое – «он» – сложный вопрос… и ответ не легок… Личность, конечно же, незаурядная, но и «сука», как говорят у вас; очень неоднозначная, можно сказать – «динг ан зих». Ну, вы понимаете!
Я, конечно же, понял кантовский термин «вещь в себе», хотя не сразу осознал – где это германский варвар углядел в моих словах немецкое «вас ист дас» …
– То есть – издаст, но без гонорара. Вы это имели в виду?
– Неважно… Сейчас это уже совершенно неважно…
А февраль плакал – и не чернильно, как во время оно, а совершенно живо: жженный запах шин смешивался с еще не развеянным духом слезоточивых гранат, которыми вот совсем недавно, пару часов назад, пытались «разрядить» Майдан. Конечно же – безуспешно.
Шульц шагал широко, аки землемерный циркуль из Замка имени Кафки, переваливаясь с боку на бок (но, как мне показалось, – строго не преступая за межу своего комфорта). Попутно он кивал кому-то, здоровался с кем-то раскрытой ладонью или сжатым кулаком, отвечал на чьи-то приветствия: «Героям слава!»; одним словом – был «наш» (не в масонском смысле).
Внезапно он замер, легонько толкнул меня кулаком в бок и почти шепотом, с обреченностью в интонации, спросил:
– А ведь еще смерти будут, наверное?..
Этот же вопрос я уже слышал сегодня от Думона, поэтому и ответил слово в слово в своих словах:
– Да. Десятки десятков. Тьма тем.
Но европейский журналист резко сменил тему:
– А я вот сейчас в волонтерской группе «Евромайдан SOS». Вот и палатка наша… Пытаемся хоть как-то… чтобы…
Надпись на палатке ударила: SOS!
Я споткнулся, и провалился туда – в вечный холод, в ад.
…В колымском холоде я лежал под пергаментным одеялом, гордо называемом «верблюжьим», и пар изо рта, казалось, затуманивал всё спальное помещение. Было темно, как и всегда там. День от ночи, свет от тьмы – там почти невозможно это различить. Но в этой тьме жило и блеклое свечение, также блекло озарявшее мутное и замкнутое пространство с железными койками, обшарпанными тумбочками из дсп, липкими занавесками на окнах, грязно-крашеным деревянным полом.
Очень просто: наш учитель физики смастерил однажды электронные часы; и вот над входом-выходом нашей спальни зеленовато-мертвенно светились знаки времени.
…Мы мастерили их на уроках труда. Гек, помнится, высверливал дырочки в фанере, где потом должны были быть вставлены светодиодные лампочки, а я все путался проводах. Николай Гаврилыч, учитель физики, почему-то всегда горячился, обращаясь к нам:
– Вы, светоидиоды! Сядьте, и слушайте, что вам…
Но мы и сами светились в себе своим собственным светом, хотя он и не согревал…
Часы получились хороши: фанерная доска, продырявленная по канонам золотого сечения, подобно традиционному трансцендентальному транспаранту, была распята над спальной дверью. Мертвенное свечение времени поначалу тревожило, хотя со временем привыкаешь ко всему, даже ко времени.
Но ломается все. Двоеточие между часами-минутами в этом фанерном отмеривателе времени однажды омертвело и перестало срабатывать, на деревянном табло светились лишь некие прямоугольные знаки, но мы, все же, вполне уверенно – с обреченной безнадежностью – ориентировались в том времени и пространстве, в котором пребывали.
…И вот сейчас я вновь мерзнул под своим «верблюжьим» одеяльцем, мне было дрожно и грустно.
«Может ли кому-то быть еще хуже?» – с печальной насмешливостью всеми брошенного ребенка размышлял я, повернувшись к окну. А тьма за окном была чернее, чем даже когда закрываешь глаза (свои, или кому-то).
Ночь здесь всегда. Но есть обряды, которые мы обреченно обязаны исполнять.
И вот, высунув свой оледенелый нос из-под одеяла, дабы увидеть – сколько до подъема осталось (а подъем здесь проводился ровно в семь), на светящемся табло я увидел тревожный сигнал: «SOS».
Да-да! Именно так! Кто-то просил помощи у меня! Ведь там было четко прописано:
SOS
Мне даже стало жарко. Я вновь нырнул под от благотворителей одеяльце. Теплее, конечно же не стало. Долго, очень долго, можно сказать – «всю свою жизнь» (а ведь вся жизнь и есть то мгновенье, когда ты осознаешь себя) – я размышлял о том, кому и как я могу помочь, если даже себе…
(Тогда, конечно, я не мог поименно назвать всякого рода спасителей рода человеческого, назойливо возникающих вечно из никуда, коим числа несть, кои присно и вовеки оков…)
Я не стал будить Гека.
Ведь кто-то ждал помощи от меня… Не случайно же, именно я уловил этот сигнал… Кто-то просит о помощи. Но кто?..
Когда, через сколько-то чего-то неопределимого, я вновь искоса из-под
покрова взглянул на светящееся, там был ответ на мое
«кто» – Бог! Так и было на озаренном табло:
602
Я вовсе растворился в пружинах своей «панцирной» кровати. Как Он может просить моей помощи, если я сам жду помощи от Него?
…Должно быть, именно тогда я и задумался о боге. И что-то понял. Он приходит не чтобы доказать, а чтобы подтвердить. Мы по-разному встречаемся с ним, но забываем его одинаково – как и свои сны, как и свое прошлое. Мне же не хотелось забыть этого мгновенья, нужно было кому-то о нем рассказать: я тряс и тряс Гека за плечо, губы шероховато шелестели какими-то словами, но…
…Это Гек встревожено тряс меня:
– Ты что? Что с тобой?
И я вынырнул из ада.
Гек действительно был испуган: он оттянул балаклаву на лоб, а рыжую строительную каску отбросил за голову.
– Тебе плохо? Нужна помощь?..
– Ну что ты, что ты! – Я пропеллерно замахал на него руками, словно Карлсон, сослепу залетевший в липкий и вязкий свет собственных воспоминаний. – Просто вспомнилось… Детство… Когда я тебя не добудился…
Гек понимающе (в самом деле – понимающе!) кивнул головой.
– Тогда и не будем об этом… А как твои масонские бродилки? До какого уровня уже дошел?..
Как всегда! С братом мы не виделись с самого дня рожденья – пять месяцев практически! И вот, при случайной встрече он начинает… На самом деле, я понимал что и почему, почему и ответил совершенно серьезно:
– Уже, можно сказать, «на верхнем». И кстати, «наш архив» – это та самая приснопамятная библиотека Ярослава Мудрого. С последующими добавками, конечно… И действительно – предай гласности любую страничку из этого архива, и мир перевернется!
Гек рассмеялся:
– А мало ли страничек из ваших всяких архивов уже публиковалось? И что?
Тут уже я рассмеялся:
– А покажи хоть один оригинальный! Фишка в том, что время от времени тот или иной орден запускает какой-то фейк – может, истинный документ, а может «пробный шар» – посмотреть реакцию на его появление. Кстати, с тамплиерами как раз ситуация подлинная – магистры истинные! Но… оригинала-то нет! Так и со всем остальным – может-не-может. Вроде бы и что-то подлинное, но оригинал «сгорел», «пропал», осталась перепись… Там переписали, а что – никто и не знает, но все трубят – о! Нашли! Фейк и фейк всюду! Ой, Гек! Я не хочу мусориться во всем этом! Поверь – историю могут изменить лишь подлинные документы. Когда-то, возможно, мы доберемся и до них… Но сейчас их никто не покажет, никогда, ведь это вызовет цепную реакцию: каждый орден начнет в оправдание открывать свои подлинные контр-документы… И к чему это приведет… Я и думать не хочу!
– А ты подумай!.. – Гек смотрел на меня грустно. – Ведь что-то менять нужно… И то, что здесь сейчас есть – только начало. Это-то ты понимаешь?
Понимание страшно. И, порой, попросту не нужно. Мы остановились у какого-то костра, поели предложенной каши (вкусной, кстати), и… разошлись.
Как и обычно, Гек вдруг, исчезая, метнулся в сторону:
– Ну, при случае увидимся…
Нас не стало. Но у меня в голове по-прежнему крутились «Бог» и «SOS.
Я общечеловечески всё пытался понять: то ли мы ищем бога, то ли он ищет нас, то ли он выдает себя за человека, то ли мы просто что-то выдаем…
Хотя, и эти мысли были лукавыми, не ортодоксальными, по сути…
d.
ЛОЖЬ ЛЖЕЛОЖНАЯ
НЕОНДЕРТАЛЕЦ, ИЛИ СТОЯЩИЙ ЗА СПИНОЙ
Фрагмент статьи из ежемесячника
«Конспирологический журнал», выпуск 21
<…>Череп неандертальца с черепом современного человека (кроманьонца) никто не спутает – весьма и весьма разнятся они.
Итак, складывается довольно парадоксальная ситуация: десятки тысячелетий существуют бок о бок два примитивных человеческих вида – кроманьонцы и неандертальцы. Затем, в одночасье, каменный век вдруг молниеносно исчезает, зато появляется Шумер – с городами, властью, судом, школами и прочими социальными институтами; возникает письменность, математика, астрономия, философия и литература; создаются высокоточные орудия и приборы. Кроманьонца, понятное дело, уже нет, неандертальца тоже. Только почему-то считается, что один «превратился» в «человека», а второй – «вымер».
Приводим лишь малую часть высказываний современных антропологов о неандертальце.
«…неандертальцы отличаются от современного человека более низким лбом, выступающим затылком, надбровными дугами. Объем мозга – как у современных людей или даже больше», «…открытия ученых, недавно расшифровавших геном неандертальца, указывают на то, что люди, вступали с неандертальцами в половые связи в течение многих тысяч лет. Считается, что такие половые контакты были редкими и случайными. Но они имели огромное значение: почти все современные люди (за исключением людей чисто африканского происхождения) имеют 1-4 % неандертальских генов в каждой клетке своих тел.», «…либо неандертальцы развивались очень быстро, либо их сообщества представляли собой очень маленькие группы», «…было также обнаружено захоронение неандертальца в железной кольчуге и с железными наконечниками стрел», «…он обладал прямо противоположными человеку свойствами. Человек слаб – неандерталец силен, человек разумен – неандерталец интуитивен», «…беру на себя смелость предположить, что у неандертальца очень сильно развился тот «вариант» разума, который у современного человека развит гораздо слабее, и к тому же упрятан далеко в подсознании – символическое мышление, основанное на ассоциативных связях. Такое мышление подразумевает наличие речи, но очень странной – всего из нескольких десятков слов, каждое из которых охватывает целый круг ассоциативно связанных понятий. Если есть хоть какая-то реальная основа под всякими магиями и телепатиями, то у неандертальцев это должно было быть развито максимально», «…видимо, неандертальцы владели тем, что мы сейчас называем гипнозом и телепатией».
…Как уже было сказано, в древний период в места обитания неандертальцев
буквально «хлынули» кроманьонцы, которые были существами групповыми по природе,
они размножались с чрезвычайной скоростью, и при этом имели сильно развитые
лобные доли – мозговые центры «социального послушания». Их количество на
порядки превысило количество неандертальцев, словно мыши, которые поглотили
гору… Но существовали ли между ними «смешанные браки»? Да. Такие могли быть,
но не системно – неандертальцы ведь всегда жили очень маленькими,
«элитными» сообществами-семьями. С другой стороны, то, что у отдельных
представителей «потомков кроманьонцев» – нынешних людей – пусть
крайне редко, но в яркой и сильной форме проявляются паранормальные
способности без специального их развития, свидетельствует о наличии «гена
интуиции неандертальца». Почти всегда подобный дар (правда, только между собой)
существуют среди пары близнецов.
<…>Итак, как же они продолжили совместное существование уже в цивилизованном мире, эти два вида – те, кого мы называем «современными людьми» и неондерталецы?
Общераспространенное мнение – неандертальцы были примитивными, грубыми, тупыми существами, ведь если бы у них могли быть сверхчувственные способности, то этот вид еще давным-давно «победил» бы кроманьонцев и обрек их на вымирание.
Это по логике современного человека (коренного потомка кроманьонца). Но не следует забывать, что неандерталец обладал совершенно иным способом мышления, был менее «привязан» к чувственным удовольствиям и таким качествам как «гордыня», «эгоцентризм», стремление «выдвинуться» и т.п. Он обладал способностью непосредственного получения знаний (духовной информации), и намного раньше человека осознал свое «задание» в этом общем существовании в этой данности. Не случайно древнейшие мифы египтян и вавилонян рассказывают о приходе «неизвестного» человека», который говорил на непонятном языке, и обучил людей изготовлять орудия, строить города, дал календари и письмо.
А первыми «посредниками» между неондертальцами
и человечеством стали жрецы.
<…>Неондерталец не может долго находиться в большом скоплении людей – его мозг разрывается от «шума» бессвязных (и чаще всего – бессмысленных мыслей) окружающих. Их не встретишь на улицах мегаполиса, они по-прежнему живут маленькими «элитными семьями» и выполняют свое предназначение – помочь людям вырваться за рамки бестолково-рационального существования.
…Именно для контакта с человечеством в целом создавались эти «тайные»
общества (правильней сказать – «закрытые»), которые и занимались
непосредственным руководством.
<…>Как происходят обряды «посвящения»? Адепту задаются вопросы, на которые
он отвечает, причем и вопросы, и ответы на них заранее известны всем
участникам. Для чего это делается? Это напрямую связано с присутствием при обряде
«некоего человека с закрытым лицом». Вопрос-ответ, вопрос-ответ… Не напоминает ли это детектор лжи, «полиграф»? Только
здесь считываются не физические параметры испытуемого, а духовные; и не мертвым
устройством, а живым неондертальцем,
который, собственно, и определяет – подходит ли данный человек
(кроманьонец) для выполнения нужной задачи, или нет.
<…>Символическое и ассоциативное мышление неондертальцев проявилось даже в атрибутике человеческих «тайных» обществ (обществ-посредников). Например, «вольные каменщики» со своим символом – пирамидой. Да, есть здесь сугубо «человеческий» аспект – началось, мол, все с мастеровых-строителей, а пирамида – это и мастерок, и связь с тайным знанием, тянущимся со времен пирамид… Но для неондертальца здесь виден совсем другой смысл – «вольные» времена каменного века, когда только закладывались первые камни здания человеческой цивилизации. А пирамида – это одновременно и символ пещеры, и черепа неандертальца (низкие выступающие надбровья и удлиненная теменная часть головы; на наскальных первобытных рисунках легко различить, где люди, а где неандертальцы – у первых головы в виде треугольника, опущенного вниз, у вторых – вверх).
…И ни в коей мере не следует считать их «Правителями»! Путем построения различных систем и практик они лишь дают возможность людям подняться на иной (высший) уровень духовности, «возвратиться» в целостное вселенское существование, побороть в себе «зверя», доставшегося в наследство от кроманьонца.
А все то, что мы имеем в сегодняшнем «цивилизованном» мире – натворил сам человек, и в большой степени из-за неправильного понимания полученных знаний… Да и «общества-посредники», вполне вероятно, ведут какую-то свою игру, неизвестно что сохраняя… Но это уже вопрос отдельный.
5
Выходя из архива, я лишь почесывал свои мало бритые щеки. От всего рассказанного Думоном голова шла замороченным кругом.
Мы вновь прошествовали сквозь кабинет, затем через прихожую, но именно в прихожей прошмыгнули в какую-то невидимую ранее мною дверь, оказались на рядовой лестничной площадке – совково-совковой – спустились этажом ниже, и вошли в некий зал, по виду (да и по духу) напоминавший уже совершенно подзабытый бытейский общепит.
Одно лишь различие: около конвейера раздачи еды не было очереди. Были только мы.
Я напрягся: все-таки уже почти 10 вечера, а тут повсюду свет, как во времена Творенья; оно, конечно, хорошо, но уж как-то непривычно для мучительно собранного по колючим крупицам опыта…
Из пирамиды пластиковых подносов мы взяли по одному, положили их на никелевые полозья и двинулись вдоль. (Думона я пропустил вперед, для уверенности.) Не успели мы и двух шагов ступить, как откуда-то из-под ног, сбоку, послышался хрипловатый, протяжный и неразборчивый возглас:
– Ми-ау-у!..
Мастер восторженно охнул и присел на корточки; причем, полы его потертого халата маковым цветком разлеглись по кафельному полу, словно мантия мышиного короля. Руку он протянул куда-то вглубь, а ко мне приподнял лишь подбородок, и на выдохе шепнул:
– Это… это наш всеобщий любимец – кот Дивуар!..
Затем он так проникновенно просюсюкал: «Кись-кись!», – что стал похож на карикатуру.
Но всеобщий любимец материализовался почему-то около моей ноги. Это был дородный плосконосый перс цвета слоновьей кости – явно зажравшийся и зарвавшийся. Он недобро посмотрел на меня своими совиными глазами, еще раз повторил: – Ми-ау-у!.. – и триумфально пошел в зал, туда, где столики и стулья.
Думон выровнялся, любовно проследил за наглым ходом Дивуара, и лихо кивнул затылком в мою сторону, мол, – каково?!
Но я лишь скромно спросил:
– Кушать будем?..
– Да-да…
…А где-то за полозьями, в глубине, что-то позвякивало, скреблось и постукивало. Мой новый начальник (да, уже так!) начал флюгерно вертеть головой из мехового воротника халата, затем тихо, в пол крика, спросил:
– Барбара! Ты здесь?..
Я чуть было не начал осознавать себя героем какого-то мыльного телесериала, но – нет! – из кухонных глубин появился новый персонаж. Это была худощавая сухонькая тетка с редкими пепельными волосами, сплетенными в неуклюжую косичку. Она возникла вдруг совершенно по ту сторону от нас, и абсолютно спокойно, в растяжку, спросила:
– Чего желаете?
Думон радостно воскликнул:
– А выдай-ка нам вашего фирменного! Праздничного!
Он вдруг хлопнул меня по плечу, словно комара прибил:
– Тут у нас новый сослуживец. Порадуй же!
«Ликуй, Исайя…», – подумал я.
Но Думон слюнным шепотом начал вдруг быстро рассказывать, мол, она мастер кулинарии, да она такое из продуктов вытворяет, да она такая повариха!..
– Бабариха? – переспросил я вежливо. – Типа, а во лбу звезда горит? мишленовская?..
Гневного ответа я не услышал, поскольку молниеносно на наших подносах возникли широкие-широкие тарелки, высокие керамические стаканы, по паре вилок и ножей, целомудренные салфетки и отточенные зубочистки.
Содержимое тарелки я смог рассмотреть уже за столиком, сидя, когда нахрапистый Дивуар пытался своим плоским лбом раздробить мою щиколотку.
На тарелке было нечто, напомнившее вдруг мой день рождения в глубоком обморочном детстве. Это было белым, объемным, а по периметру обрамлялось тонкой линией непрозрачного соуса (или сиропа?).
Минуты полторы-две мы молча ели. Я, честно говоря, не в восторге от молекулярной кулинарии…
– А скажите, Мастер Дум, вы действительно верите в правильность этих восприятий – когда детская манная каша имеет вкус черной икры?
Моя искренняя серьезность и вежливость, похоже, позабавила Думона.
– А что, по-твоему, вообще может определить правильность восприятия? – он в очередной раз смаковал победу надо мной. – Что можно есть – то и есть! Всё же лучше, чем черная икра со вкусом манной каши!
Хихикнул, причмокнул, вытер нитевидные уста салфеткой, и вдруг начал оглашать какой-то странный (и совершенно неуместный в данных обстоятельствах) литературно-исторический пассаж.
– Достоевского, поди, читал?
– А то! – ответил я гордо (хоть губы мои были облеплены черной икрой, имеющей вид манной каши).
Мастер доброжелательно кивнул, хоть глаза его были похожи на клюв хищной птицы.
– Федора Михалыча поначалу приняли, поверили ему (ну, вот, как я тебе верю), – Думон больно клюнул меня костяным взглядом, но я широко распахнул крылья своего духа – мол, а какие проблемы?
И тут я услышал совершенно безумную историю, рассказанную почти зловещим шепотом. Оказывается, Родион Романович, с топором под мышкой, возник на книжных страницах не просто так. На самом деле, творца его – Федора Михайловича, вначале приняли в местный Орден за всеоширь видения бытия, но затем поспешно исключили за чрезмерный антисемитизм, и за неподчинение каноническому мышлению Ордена (местного, естественно).
Итак, гордый писатель, отвергнутый кучкой… какой-то «могучей кучкой», решает отомстить. И вот он пишет гневный роман, который насквозь, вдоль и поперек, сверху донизу пронизан темой масонства.
Ну-ка, где Раскольников привешивает на своем пальто топор? – да! именно там, где носили мастерок присно известные вольные каменщики; а это маргинальное представление о масонах: «Кто я – тварь дрожащая, или право имею?!» – не что иное, как цинично и вульгарно перефразированный главный постулат любого Ордена. Тот же Свидригайлов отправляется в Америку весьма своеобразным образом (Как раз во второй половине 19-го столетия начался конфликт российского масонства с американским.)… Да и сексуальный аспект, оказывается, не следует отбрасывать. Есть в романе достаточно четкие намеки, что студент Родион вполне мог быть «любовным продуктом» для Алены Ивановны… Одним словом, Федор Михалыч стыдился своего масонского прошлого, но зато и отыгрался на его идее по полной. «Отрыгнулся», можно сказать…
Вся эта услышанная галиматья меня попросту ошарашила (ведь я люблю Достоевского как писателя!)
– А как же «Село Степанчиково», «Бесы»? – спросил я почти робко, словно спичечный коробок переворачивая.
– Это ты специально, чтобы меня взбесить?! – Думон засверкал своим вялым светом.
Но ситуацию разрулил кот Дивуар – он вдруг опять появился из ниоткуда, запрыгнул на стол, и по-собачьи стал обнюхивать тарелку Мастера.
– Кись-кись! – сладко прозвучало вновь, но персидское диво лишь гребануло лапой по краю тарелки, недобро фыркнуло, неспешно прошлось по столу, а потом вообще исчезло так же внезапно, как и появилось до того.
Мастер грустно нахохлился, машинально провел вилкой по манной каше (со вкусом черной икры), а затем как-то совершенно по-человечески – печально и безапелляционно – сказал:
– Любые исторические исследования – это просто препарирование трупов. История, – он, похоже, начал окукливаться, подобно… да, тем, из которых потом… – …такое… Мы ведь, как анатомический театр – копаемся в потрохах прошедшего, но несведущим это неведомо… да и ни к чему это им…
Я даже проглотил нервно еще одну вилочную порцию манной каши. «Тогда – к чему это всё? И о чём?..» – извечная растерянность навалилась на меня подобно известной рассеянности нашего трехмерного мира. (Правильней было бы сказать: я ощутил себя среди «темной материи», хотя она, на самом деле, это бесконечно малое приращение из трех– в четырехмерное, чтобы те самые «бляшки», о которых говорил Гек – ангелы или аггелы – могли через нас пребывать здесь…)
– Ну, батенька, – мне даже удалось снизить уровень говорения до наинизшей планки. – Я, конечно, не стану ломать копья за копейку в базарный день… Но ведь должна же быть, в конце концов, справедливость… Почему люди не могут знать, то, что могло бы им… – и тут я замер – «помочь»? «задуматься»? «осознать»?.. – …Что помогло бы сделать их мир справедливее!
– А почему ты решил, что существует (или должна быть) какая-то «справедливость»? – Думон искренне удивился, хотя говорил как-то рассеянно, словно и он был вне нашего пространства и времени. – Вот возьми для примера: в животном мире все пожирают друг друга… Но всё находится в равновесии.
– Но мы же – люди! – Я всхлипнул.
– А какая разница? Для мира важна не справедливость, а равновесие. Любым путем.
– Но ведь пути Господни… – начал было я, но затих, словно стих, недовысказанный и прерванный, чем угодно – пулей, словом, взглядом.
Думон весело потрепал меня по плечу; словно старший брат; словно Старший Брат.
– Пора и честь знать, – он, похоже, собирался вздремнуть на время, а я ему мешал. – Пойдем-ка на выход, а по пути я тебе самое главное скажу…
И я пошел за ним – как на плаху, в то же время неистово смеясь внутри себя: ну полный бардак!..
V
– Ну, у тебя тут полный бардак! Как и всегда, впрочем… – Лана лишь коромысленно поводила плечами, озирая мое бытейство.
…Всего лишь месяц назад она вдруг вновь появилась в моей жизни. Да, ведь была ярко-цветущая весна, как и те лет пять, шесть, семь, или сколько там тысячелетий назад, когда мы опять внезапно оказались вместе.
Но, самом деле, познакомились-то мы и того ранее, едва ли не в мое позднее студенчество. Когда я только-только перебрался в съемную однокомнатку на Ветряных Горах. Квартира тогда была пуста – матрац с одеялом на полу, нагромождение коробок с необходимым для жизни, и… всё (впрочем, после колымского ада и это казалось раем…).
В ходе какого-то обычного школярского гаудеамуса я заприметил раскосую студенточку, у которой желтовато-пепельные волосы были стянуты на затылке «хвостиком», игриво переходившим в небольшую косичку. Предложение побывать на Ветряных Горах вызвало у нее восторг:
– О! Ветреные Горы! – Она хлынула за мной, словно игристое вино из опрокинутого стакана.
…Поскольку стола не было, накрыли на гладильной доске. Без утюга. Гаудеамус, игитур…
…Она так быстро разделась и юркнула под одеяло на полу, что я и дыхания не успел перевести…
…А на завтра продолжилась все та же затяжная сессия – с экзаменами, с лотерейными билетами на столах, со сдачами и не сдачами, с вопросами, на которые нет ответов… хоть и вопросы эти мы задаем сами себе… всегда… и не о полете на четырех крыльях… где экзаменатор во рву Миланской крепости созерцает черных стрекоз… и где костюм профессора напоминает одеяние древнеегипетских инквизиторов… и где ты в очередной раз возносишься ангелом в духе своем… и где тебя повергают в преисподнюю непризнания… и ты осознаешь справедливость этого… и теряешь равновесие… но все равно все заканчивается очередным школярским гаудеамусом…
После той ночи с Ланой мы не виделись больше никогда.
Лет десять.
…Мы время на тормозах спускаем. И вот, спустя сколько-то, на какой-то очередной презентации чего-то очередного бессмысленного, я, уже в роли маститого журналиста-пророка, хаживал с неизменным стаканом виски в руке, когда, вдруг, углядел светло-надрывную косичку и раскосые глаза.
– Лана?! Сколько лет, сколько зим… – от собственной банальности я начал ощущать себя тупым бананом.
Но ее радость увидеть меня была совершенно… совершенной.
Будь прокляты те, кто говорит, что «нет в мире совершенства»!
…Она тоже была уже весьма авторитетным психотерапевтом, а не студенточкой с «психушки» (как называли в бытность учащихся на факультете психологии). Теперь я узнал причину глаз-щелочек, да самого ее имени. Оказывается, в начале семидесятых в киевский Сельскохозяйственный институт поступила девушка из Северной Кореи, в аккурат после принятия там «Социалистической конституции». Отчаянно не желая возвращаться на свою северную родину, она через год учебы вышла замуж за своего сокурсника-украинца, а еще через год родила Лану. Пребывая в паутине постоянного страха выселки, семья перебралась в какое-то глухое село на Полтавщине, где и прошло детство Ланы.
– Да и имя у меня на самом деле корейское! – (я с удовольствием слушал). – «Лан» по-корейски значит «мирная»! И я даже могу написать это. Смотри!
Схватив лист бумаги с моего стола, она нарисовала изящные загогулины:
Внимательно рассмотрев рисунок, я промолвил:
– Вообще-то, похоже на какое-то корейское «чучхело»… – но, ожегшись о гневные лучики из ее глаз, насмешливо-уважительно добавил: – Как сказал бы «великий вождь товарищ Ким Ир Сен».
Лана в ответ принялась весело пинать меня ногами – должно быть тхэквондо у кореянок в крови. А я лишь кричал: – «Мирная»? Ой! Да какая же ты «мирная»!..»
…Хотя и тогда мы недолго пробыли вместе – недель девять почти, ну чуть более. В принципе, все было прекрасно и безмятежно, до поры до времени: ночи сменялись днями, свет казался назойливой радостью, спаянные губы не давали говорить (да это и ненужно было!), а потом вдруг словно между нами пробежал мороз по коже.
Я даже еще некоторое время помнил эти странные наши с ней диалоги, в стиле древнегреческой трагедии:
– …Ты просто боишься брать на себя ответственность!
Меня кукожило:
– Оставь ты это психоложество… Давай без фрейдизма – не будем о моих страхах. И вообще, я не вижу смысла продолжать этот разговор – бессмысленный и беспощадный…
А она, отвернувшись, и словно из-за кулис, бросала:
– Если у тебя дурное настроение – это не повод, чтобы я состязалась в этом с тобой! Да ты ведь вообще, для нас, простых смертных – недосягаем! – И насмешливо: – Я тобой просто восхищаюсь!
На что я отвечал с мрачноватой веселостью:
– Я ведь не закат на тропическом острове, чтобы мною восхищаться…
Лана парировала вполне достойно:
– Надеялась найти в тебе то… Но это так утомительно и гадко! Вроде как искать фамильную серебряную ложку в бочке дёгтя…
Короче, все получилось, как в старинном романсе:
Она на него положилась,
А он на нее положил…
…Но вот уже почти месяц, как Лана вновь время от времени возникает в моей ветреной жизни, в отовсюду продуваемой квартирке на Ветряных Горах.
И в этот, третий раз, она появилась внезапно. В конце апреля мы («журналистская братия») в какой-то пивнушке провожали Потóграфа – он отправлялся на восток, в добровольческий батальон «Донбасс», военным фотографом. Это было абсолютно неожидаемым для всех (для его «травоядной змеи» – в первую очередь, возможно, он просто… ну да ладно!). Тогда еще никто и не догадывался, что всего через четыре месяца Потóграф будет выходить из Иловайского котла, будет серьезно ранен, но выживет (как и его ошеломляющие фотографии, которые разлетятся по всему миру)…
Да, это было еще и через несколько дней после того, когда я, пожалуй, впервые предъявил Мастеру Дум серьезную претензию:
– Так если мы право имеем, то не должны сидеть сейчас, сложа руки!
На что Думон лишь горизонтально подвигал головой:
– Наше дело – архив от орков уберечь, а всё человеческое… преходяще…
Да, это было еще и буквально через день после нашего последнего и самого серьезного разговора с Геком…
…Так вот. Лана вдруг появилась из ниоткуда, легко взмахнула своей пепельной косичкой. Даже дубовые потолочные балки бара вздрогнули (не говоря уже обо мне).
– Пойдем? – она смотрела лишь на меня.
Да и все глядели на меня лишь. Я обнял Аркадия, прощаясь, хлопнул его по плечу, ткнул ногой приснопамятный «альфа-сумец», и мы с Ланой пошли к выходу. В дверях я оглянулся: Аркадий-Потóграф подмигнул мне на прощанье правым глазом.
…И я провалился в прошлое.
…Старшеклассье. Худющий очкарик, надсмехаемый всеми, носил имя абсолютно не подходящее (даже более моего) для этих промозглых мест – Аттила. Дразнили его, конечно же, просто – «Гнусный Гунн». Мало того, что глаза его были слабы, он еще и страдал каким-то нервным тиком, отчего правое веко его постоянно дергалось. («Тикало», как говаривали мы).
– Ну и сколько нам до подъема осталось? – спрашивали иные, лыбясь, укладываясь ко сну. – Сколько там, у Гнусного Гунна, натикало?..
Но Гек всегда защищал этого школьника, а однажды предложил такое:
– Аттила, – сказал он вдруг, – а вдруг ты – связь со Вселенной? И через тебя передается какая-то информация, как азбука Морзе? Давай проверим!
Он схватил бумаги лист, ручку, взмахнул рукой:
– Закрой глаза и расслабься!
Все вокруг смотрели на все это во все глаза.
– А теперь открой, и не думай ни о чем!
Аттила ошарашено сидел, и однозначно ни о чем уже и думать не мог! Лишь правый глаз его еще более нервно дергался. Гек записывал вслух (он ведь знает всё, и азбуку Морзе):
– Так… точка, точка, точка; тире, тире, тире; точка, точка, точка… SOS! – закричал он неистово. – Кто-то просит помощи во Вселенной!
Все посмотрели на Аттилу едва ли не с уважением.
– А кто может у него просить помощи? Он ведь и сам малахольный! – отозвался кто-то из задних кроватей (дело-то происходило после отбоя).
– Бог… – ошарашенно прошептал я. – Кто же еще?
Хоть я и шепнул, едва ли не сглатывая эти слова, но все повернулись в мою сторону.
Гек ситуацию спас, да, спас.
– Читаем дальше! Продолжай, ни о чем не думать! – (Это уже к Аттиле). – Тире; тире, тире, тире; опять тире… «Тот»!
Все мы в этом спальном помещении попросту смялись.
… Что мы искали тогда (да и сейчас, пожалуй) – никому не ведомо. Да и поиски наши походили больше на бег по кругу. Но иной раз, когда гас свет, и лишь светодиодные часы нервно и беззвучно тикали, мы вдруг начинали говорить… О Том, чье имя неназываемо, да и никому неизвестно было. Может, и ведомо, да называть его мы боялись, вот и говорили просто – Тот, кто… Вежливо, с большой буквы – Тот… Кто может всё. Но сами-то мы не могли почти ничего… «Сеятель Тревог» – имя это знали все, но никогда не произносили вслух. Разве что, в подушку уткнувшись слезами, в перья из грубой наволочки колющие, сдавленно шепча, сглатывая слюну и страх: «Сеятель Тревог! Не засей меня!»…
– Созерцая весь этот твой бардак постоянно, я думаю лишь об одном – а способен хоть кто-то засеять здесь спокойствие и равновесие?
Лана, конечно же, намекала лишь на себя. (Как это по-женски!)
– Погоди, я вот думаю…
А думалось мне такое: женщина – это время, а мужчина – это пространство.
Я попытался рассказать об этом, но Лана засмеялась. Как это она умеет. Точнее – как это в ней заложено.
Удивительно, но для меня женщины привлекательны именно своим смехом.
…В самом деле, когда иной раз внешне сексапильная барышня засмеется внезапно крысячим «хи-хи-хи», тонко-пронзительным, переходящим в ультразвук, то ты уже ощущаешь себя мешком зерна, который непременно и радостно сожрут.
А бывает что и громогласное «гы-гы!» – среди людей (да и сам-на-сам) – повергает тебя в шок.
…Красиво отсмеявшись, Лана обняла меня.
– Всё хорошо!
Я вдруг решил: «А вдруг и вправду…» Уже было почти решился рассказать ей обо всем…
Но Лана погладила меня, как подброшенного шелудивого котенка – от переносицы до затылка.
– Ой, Чук, меньше думай, проще будет!
Я даже передернулся – от нее такого я никогда и ожидать не мог…
И сразу ощутил себя гладким и ровным куском фольги, который вдруг скомкали – шумно и до скрипа, со смаком и с наслаждением… Остался просто круглый ком – корявый, и не имеющий смысла…
e.
ПСЕВДОЛОЖЬ
АМОН-РАЖ
Вольный перевод
коптского свитка неизвестного авторства,
найденного в Поле Тростников в 2013 году
Когда солнце рождается в каждой песчинке, нет покоя.
Когда жаркий песок скребется между пальцами ног, шевелящимися, нет покоя…
– Нет покоя тому, кто был спрятан, – говорит жрец, – я был спрятан, но я обнаружил пределы. И я нашел для себя самого границы…
Техути провел ногой по горячему песку. Его немного пугал Путь, ему предназначенный. Да, он тоже будет жрецом истины, тайным, избранным. Но сейчас, в предзакатье, сидя перед Великой Пирамидой, он пытался осознать смысл всего этого.
– Ако! – наконец он обратился к жрецу. – А что есть Пирамида?
Ако стиснул и так свою редкую бороду в кулак. Словно вместе с нею и себя всего хотел вытащить отсюда.
– Ты видел песочные часы? – спросил он вдруг тихо и утомленно.
– Да.
– Когда время вытекает из верхнего сосуда, то внизу остается лишь песочная пирамидка. Так ведь?
– Да, – вновь повторил Техути.
Великий Амон обжигал с неба.
А песок жег и так обожженные песком пальцы ног. Техути посмотрел вверх, и, ослепленный, спросил:
– А где же тогда верхний сосуд?..
Ако засмеялся:
– Так ведь он уже пуст! – потом шепотом добавил: – И, кроме того, как ты можешь увидеть пределы, если сам находишься в этих часах?
Техути большими пальцами ног подхватил горку горячего песка, попытался сохранить ее равновесие, но песок просыпался между пальцев, и на песке образовалась маленькая пирамидка.
– Выйти за пределы этого мира – значит просто выйти из часов, в которых ты живешь?
– Да. Просто выйти за сыпучие пределы времени, в котором ты, увы, находишься.
Прищуренными глазами ученик посмотрел на сияющее тело Ра.
– А для чего мы стремимся вверх?
– Ты поднимаешься вверх для самого себя, о Тихое сердце! – протяжно и напевно проговорил Ако.
Пирамида в знойном мареве шевелилась, словно это бабочка пыталась вырваться из своего когтистого кокона. Техути вдруг вспомнил: всего лишь год назад, до того, как его избрали в избранные, они, друзья-мальчишки, от нечего делать придумывали несуществующее. Кто-то, на мгновенье задумавшись, предложил: – «А вот представьте, что вода может быть… твердой!» – «Вода –твердой?!!» – Все захохотали; Техути тоже, он даже ответил: – «Проще представить себя богом!» Но все как-то сразу замерли и затихли. Тогда он виновато проговорил: – «Я никогда не делал вещей, которые ненавистны богам… Господа правды и истины – суть Тот и Астес…» – И оробело спросил: – «Я расставил богов по их дорогам?..»
Также конфузливо он спросил и сейчас:
– Пирамиду нам оставил Тот?
Ако, словно священная змея Сата (чьи годы нескончаемы), приподнялся над песком, лицо его отражало закатное сияние Амона:
– Да-да! Ты умеешь знать… Ведь Тот – владыка времени. Он идет, принося известия. Но, создав Пирамиду, он сказал так: «Я открыл путь к вам для себя самого». Ты понимаешь, о чем это?
И Техути вдруг понял: Тот – в каждом из нас. И Пирамиду мы строим в себе, чтобы Тот нашими устами шепнул: – «Я никогда не приду к концу!»
– Учитель! Но я чувствую беспокойство от этих мыслей… – Техути начал просто стряхивать капельки пота с лица, а затем двумя распахнутыми ладонями провел ото лба до затылка; в движении полосок его пальцев сложился почти что немес фараона.
Хотя династии фараонов исчезли уже почти четыре столетия тому, Ако по-змеиному отпрянул:
– Истина всегда тревогу сеет…
Техути неосознанно покачал головой, и вдруг глухо, словно это был кто-то другой, проговорил:
– Мы сами ее сеем… В нас Тот, в нас истина, в нас и тревога… Постоянно…
Жрец вдруг встал на ноги. Один среди иссохшего песка времени.
– Постоянно?.. Да что ты в свои годы можешь знать о постоянстве… Вечность – это День, а Постоянство – это Ночь.
Да, был день, но был и вечер. Амон скатывался по гребню Пирамиды. Ако развел руки, будто хотел сказать: «Когда не останется солнца, останусь только я…»
Ученик пригоршнями ухватил понемногу остывающее время, но песок все так же исчезал. Техути робко спросил:
– А почему пали наши династии?
– А почему падает песок в часах?
Ако опустился взглядом, и невнятно бормотал: «…и даруйте мне мощь плыть вниз по течению и плыть под парусом вверх по течению потока в Поле Тростников…»
В песчаной тишине, даже без посвиста ветра, он бессвязно продолжал: «Я ведь уже стар… Я положил конец своим проступкам, и я устранил свои ошибки…» Брови учителя были печально изогнуты, словно клюв в иероглифе «ибис».
Техути смотрел на жреца почти с испугом, ведь он знал, что истина скрыта в бровях. Но тот вдруг тихо и ласково, словно священную кошку гладил, молвил:
– Всегда помни, что ты – копт. А я расскажу тебе всё…
<…>(Последующие страницы списка настолько повреждены, что дальнейшее прочтение их невозможно. Разборчиво встречаются лишь отдельные словосочетания: «Книга Тота», «Александрийская библиотека» и «Мы ее храним уже веками».)
6
В прихожей Думон почему-то вновь уселся за стол. Да и выглядел он вдохновлено-восторженным, словно вот только что перечитал «Египетскую Книгу мертвых».
– Ну что, Подмастеренок, «на коня»?
Заветный графинчик засверкал на столе.
Обычно я избегаю подобных поводов для «накатить», ибо, как подсказывает колючий опыт, одним конем дело не завершится. Чаще всего, в какой-то просветленный миг, по-некрасовски, ты видишь, что «шестернею цугом показались дроги»…
– Ну, «вздрогнем»?
Мастер, оказывается, как-то молниеносно успел разлить печальную «Осень» по стоящим здесь уже три часа, и застывших в ожидании, брильянтовым гранчакам.
Я даже растерялся. Откинулся в кресле, вцепился в подлокотники скользкой слоновьей кости. Но Думон, совершенно не глядя на меня, хрипло прокаркал:
– Вперед! Карты брошены!
Он даже плюхнул свою сохлую песочную ладонь на стол. Должно быть, сказывался возраст: большой палец и мизинец его изогнулись внутрь; на гладкой поверхности столешницы темнели лишь три средних пальца. Будто птичья лапка, точнее – словно окаменелый след какого-то священного птаха. И, в то же время: – «Буква «Шин!», – подумалось машинально (и, непонятно почему, нос подсознательно ощутил запах горящих шин; наверное что-то пригорело в столовой).
Да, я опубликовал когда-то статью о картах Таро и магическом их значении, и, глядя на эту букву – ש («Шин») – сразу вспомнил карту, которой она соответствовала. «Шут»! Ну, это там, где какой-то дурачок с песиком стоит над пропастью, во ржи… (Видать, не случайно сказал Творец: «Остановись, творение, на букве Шин и не распространяйся более…») Шут! Что ж, эта картинка мне подходит. Поэтому, играя роль своей карты, я разулыбался:
– Ничего не скажешь, двадцать один – очко! Выигрыш ваш!
Но он смотрел на меня так, словно загнанного коня держал на аркане. Да, на двадцать первом аркане…
В этот, последний раз, мы выпили молча – без тостов и стихотворного стриптиза.
Отдышавшись, Мастер вразнобой подвигал бровями, и вдруг проговорил с какой-то неимоверной грустью, словно потомственный экзистенциалист:
– А предают все. Абсолютно все! Порой сами этого не замечая, но чаще – сознательно. Хотя и по разным на то причинам…
– Если вы обо мне, – начал было я, как и в начале этого вечера, – то…
Договорить не удалось – Думон выпрямился в своем кресле и понес полнейшую чушь совершенно официальным тоном:
– По утрам тебе позвонят, справятся о здоровье («А то – мало ли что!» – он округлил глаза), подъедут и отвезут на работу. Сюда.
Какое-то время он старчески поплямкал губами: плям-плям. Затем строго продолжил, даже указательным пальцем немного подвигал:
– И не пытайся определить, где мы находимся. Это – запрет!
– Ну, то, что в вашем «бобике» затемненные стекла… я ведь и по звуку, да и вообще… могу знать…
Лишь криво усмехнулся:
– Лучше не знать… А «бобик», как ты выразился, – (похоже, Думон искренне оскорбился), – это Мерседес-Бенц, Джи-класс!
Я почему-то автоматически брякнул:
– Угу… «Unadulterated Class», – хотя так и не вспомнил, что бы это могло означать.
Но Думон понял, он даже картаво покивал головой.
– Да-да… Именно. И телефоном здесь не пользоваться! Он все равно работать не будет – защитный фон!
Еще покивал, еще, и душевно добавил:
– Да не заморачивайся ты тайнами! Ёксель-моксель…
Он проговорил с такой растяжкой, вяло, но уверенно, что возникло воющее ощущение, что меня бьют резиновым шлангом по голове.
У кого-то иногда бывают провалы в памяти. А у меня порой случаются провалы в детство…
…«Ёксель-моксель, балалайка,
Под столом сидит хозяйка.
У хозяйки длинный нос,
А зовут её…» –
И все вместе мы радостно кричали: «Барбос!»
Да, этот черный лохматый клубок был одной из немногих (если – не единственной) радостей там. Я однажды с ужасом подслушал, как наша техничка-уборщица, кося и так косые свои глаза, предлагала директору детдома «отравить суку крысиным ядом». Но тот, будучи человеком партийным, все же, немного оставался еще человеком: «Ну что вы, что вы, зачем нарочитые крайности…»
И мне думалось, что наш Барбос – безоглядно облизывающий всех, подставляющий свое шерстяное пузо для тисканья, не обижавшийся на отсутствие «вкусняшек», – что вот он, просто существо из другого мира, доброго, светлого, и пришел он сюда лишь для того, чтобы с нами разделить нашу скорбь. Вернее, принять на себя часть этой грусти; а нам стало бы чуть-чуть легче…
–…Эй, заснул что ли? – Думон нахохлился, едва ли не чистил перья своего халата. – Какой-то ты беспокойный…
– Я абсолютно спокоен и невозмутим. Как айсберг. Да. Абсолютно спокоен и невозмутим, как айсберг. Да. Перед свиданием с «Титаником».
Хоть я и говорил совершенно автоматически, мысли мои занимались своим привычным делом – перебирали какую-то словесную шелуху (услышанную и запомнившуюся), отыскивали в ней что-то удобоваримое, переругивались между собой, претендуя на особую значимость, и вообще были беспорядочны.
Взгляд старца мне не понравился – он смотрел на меня уж как-то слишком пристально, окаменело, можно сказать. А губы его двигались, словно и не принадлежали этому лицу, этим глазам:
– Я о «тайнах». Ты заметил – у нас нигде здесь нет окон, так что не пытайся определить, где мы…
Рассмеявшись, я ответил:
– Вся моя жизнь – это попытка понять, где я. Так что и вы, mon cher, не исключение, а скорей – продолжение вопроса.
Усталость напоминала о себе. В самом деле – весь вечер провести в помещениях без окон: где было как-то слишком темно (и не из-за отсутствия ламп и светильников), где воздух висел, дергая связанными ногами и высунув затхлый язык, где даже стены, казалось, пытались спрятаться друг за друга.…
Именно здесь мне и предстоит работать…
Думон поднялся. Постоял, покачиваясь. Поморщился:
– И поменьше со всеми этими своими мифами…
Я тоже встал. Смеясь:
– Ну… Можно ведь вообще замутить такой миф, что тебя возьмут на пожизненное обеспечение! Нет?
– Ладно тебе, будет уже, – старик вяло плелся к входной двери, но вдруг резко обернулся: – А что, скажи, ровно через год будет?!
Мне, уже в который раз, все эти вопросы осточертели:
– Да самолет с туристами собьют! – и добавил в безбровые округлившиеся глаза: – Нет, не мы, конечно, а… орда! Да! Бяки-буки.
Мастер в сердцах беззвучно сплюнул.
– Так… Сегодня у нас какой день?
– Вообще-то, уже вечер… Ночь, можно сказать. А с утра была среда.
– Хорошо, тогда разберись там со своими делами до конца недели, а в понедельник тебе позвонят и привезут. И не вздумай нас предать!
– И вам всего доброго!
Думон буквально вытолкал меня за дверь. Словно это был не старик в халате с меховым воротником (хотя и Мастер), а царственный швейцар в ливерной ливрее…
Все тот же «бобик» джи-класса отвез меня на Ветряные Горы. Дороги я даже не заметил, и весь путь мысли мои крутились почему-то вокруг космологии: если почти доказано, что есть невидимая «темная материя», тогда должно существовать и «темное время»! Время, которое мы не замечаем, Время, которое проходит то ли рядом с нами, то ли мимо нас…
VI
Лана внимательно слушала меня. Лишь сейчас, спустя два месяца, я вновь решился, и начал рассказывать ей всё: как год назад был принят в Орден и никто не должен был об этом знать (потому-то среди недели не позволял ей оставаться у себя, и даже ночью отвозил ее домой); как вещал в неизвестном мне месте и потом был допущен во внутренний архив; как в начале этого года призывал Думона задействовать возможности Ордена, чтобы не допустить вторжения (но его интересовала лишь сохранность архива); как в апреле («…буквально за неделю до нашей очередной, – улыбка, – встречи») заявил, что разрываю с Орденом и ухожу; как Мастер Дум прошипел, тряся своими паутиновыми пальцами: – «Что ж, уходи! Исключим тебя. Но если хочешь мирно – то еще три месяца отработай! Так у нас принято!»; как тогда же рассказал все брату Геку, и он меня поддержал.
– Вчера моя «отработка» закончилась. Теперь запросто, хотя сегодня и вторник, а не суббота, ты можешь остаться у меня! Если захочешь, конечно… – закончил я свой рассказ и вприщур посмотрел на Лану.
Она уже привычно погладила меня, начиная с переносицы, и грустно произнесла:
– Ох, Чук! Чукча, ты чукча…
– Ох, Лан! – так же нарочито горько поддержал я: – Чучхе ты, чучхе…
Но сейчас в ее глазах не было лучей. Никаких – ни смеха, ни гнева.
Скорее, в ее глазах была тревога (за меня? за себя ли?).
– Нет, я понимаю. Неизвестное место, никто не знает где оно. Да и ты просил не звонить в «рабочее время», поскольку там что-то «глушат»… Но почему, вспомни, ведь было, и не раз, – я тебе звонила днем, а телефон твой работал, и ты был дома, и я к тебе приезжала…
Я даже привскочил с дивана под мерзкое «буум» турбийонного дива (все еще живущего у меня), поскольку невзначай зацепил его ногой:
– Ты о чем?! Да, было пару раз такое, действительно. Но ведь я и тогда объяснял тебе, что просто немного приболел… Скажу честно – это я им говорил, что болею, просто на работу ехать не хотелось… А в чем проблема? Ведь согласись, в другие дни ты просто не могла до меня дозвониться!
– Я не пробовала «в другие дни»… – Лана сидела с опущенной головой. – Просто иногда я очень хотела увидеть тебя… Звонила… Ты был дома… Всегда, когда я звонила… – Она подняла голову: – И это ведь прекрасно!
Она принялась обнимать меня, тискать и ластиться (как это она умеет). Но я отстранился, поднялся, и начал ходить по комнате, размахивая руками, как сеятель с какой-то мифической облигации госзайма.
– Всё-всё! Давай о другом! А почему ты до сих пор не познакомил меня с Геком? Или ты стесняешься меня?..
(Только представьте, как могут выглядеть прищуренные узкие корейские глазки!)
– Лан… Ну Гек – он нелюдим, да и виделись мы с ним в последний раз месяца три назад, еще до тебя, так сказать…
– А вообще – как часто вы с ним видитесь? Вы же братья, как ты говоришь, близнецы-братья, родственники… – в голосе Ланы начали появляться нотки каких-то новых интонаций.
Я изобразил свирепость:
– А ты со своей мамой-кореянкой часто видишься?
Лана покачала головой:
– Нет, но это совсем другое!
Она взяла с дивана свою сумочку, долго (словно нарочно!) копалась в ней, достала какой-то пестрый кулон, раскрыла его и показала мне:
– Вот, смотри. Моя мама.
Я посмотрел на изображение кореянки с узкими перепуганными глазами. Да, некоторое сходство с Ланной можно было найти.
– А теперь ты покажи мне фотографию Гека. Новую, старую – хоть одну!
Стук по столу сначала был тихим, но постепенно становился все громче. Передернувшись, словно это и не я стучал, очень четко выговорил:
– Мы с Геком никогда не фотографируемся. Нет у меня его фотографий! Ни старых, ни новых.
Лана обняла меня, потянула всем телом, и мы вновь сидели на диване.
– Ты только не нервничай! – и она опять стала гладить меня ото лба до затылка растопыренной ладошкой.
– А помнишь, в начале июня ты водил меня на презентацию книжки какого-то немца…
– Ну да, хер Шульц представлял книгу своих статей…
– …И там еще какая-то рыжая тетка всё лезла к тебе целоваться, и кричала, что знает тебя сто лет…
Я хмыкнул:
– Сто лет в обед… Это была Тина, главный редактор очень серьезного издательства… Шульмана… А ты это к чему?
Лана опять понурила голову.
– Дело в том, что на той вечеринке я у нее спросила – почему здесь нет Гека? Она удивилась. «Разве у Чука есть брат? Никогда не видела и не слышала». Так и сказала.
Мой театральный хохот был ей ответом:
– Раз ты никогда не видела Австралии, значит, ее нет! Ты это хочешь сказать?
– Слушай, а вот прямо сейчас, ради меня, – Лана изобразила лик мультяшной куколки, – позвони Геку! Я хочу ему «привет!» прокричать. Пожалуйста, ради меня!
– Мы никогда не говорим по телефону… У меня и номера его нет…
– Как же вы тогда видитесь?
– Ну… Когда нужно, то он приходит ко мне, или я прихожу туда, где он…
– И нет никаких свидетелей ваших встреч?
Слова Ланы все больше и больше походили на фразы из какого-то специализированного пособия.
Я потряс головой:
– У меня такое впечатление, что ты говоришь сейчас со мною как врач. Да? Нет?
Она кивнула.
– Чук, а давай пофантазируем, у тебя ведь богатая фантазия! Представь себе маленького мальчика, совсем маленького…
– Мальчик-с-пальчик, – улыбнувшись, поддержал я.
Лана и сама заулыбалась, продолжая теребить кулон с портретом своей мамы, подняла голову ко мне, почти в глаза посмотрела. Но все, что она проговаривала дальше, было уже совсем не смешно.
– Да-да! И вот этот мальчик оказывается в интернате, в детском доме, где-то в северных глубоких снегах. Совсем один (не будем уточнять, что его родители были диссидентами, поехали на Колыму навестить своего высланного друга, а там их…), да, совсем один среди чуждого и совершенно непривычного мира…
Сломанным эхом отозвалось мое:
– Совсем один…
– Да, – продолжила Лана свою историю. – А еще можно представить, что, скажем, на самом деле родились двойняшки, близнецы, но один из младенцев был, увы, мертворожденным. Но у нашего мальчика осталась перинатальная память о брате. Которого, на самом деле, нет.
Лана вздохнула, и опять погладила меня.
– И в этом ужасном детдоме наш мальчик находит поддержку – его брат! Они общаются, помогают друг другу… Но это лишь в представлении нашего мальчика! Это его щит, между ним и враждебным миром. Из года в год это общение крепнет. И оно остается, даже когда наш мальчик уже перешагнул за сорок…
– То есть – Гека на самом деле не существует?
Я почти был уверен, что взгляд у меня сейчас растерянный, точнее – растерзанный терновыми колючками непонимания.
– Почему же? Он существует. Но лишь в представлении нашего мальчика… И все бы ничего, это ведь никому не мешает, – Лана легко водила рукой, и ее кулон на нитке, словно маятник, тихо качался: туда-сюда, туда-сюда. – Но болезненная фантазия начинает порождать всё новых призраков!
Лана повернула голову и, пристально не глядя мне в глаза, продолжила:
– За эти три месяца, что мы… как ты сказал: в очередной раз, вместе, на всех этих тусовках, где мы бывали, я ведь со многими говорила… И все удивлялись – в последнее время ты, Чук, – сам не свой…
Ровный ход маятника-кулона почти загипнотизировал меня, но я поднялся и пошел на кухню со словами:
– Кофейку не худо бы!
…Пока я двигал кофейную турку над конфоркой, Лана сзади прильнула ко мне. Мягко прижалась грудью к моими костлявым ключицам и я уже был готов эротично воскликнуть: «До кофе, или после?..», но Лана отстранилась, тихо проговорила:
– Так вот, все и удивляются: последний год – ты сам не в себе…
– Так ведь и времена какие! – закричал я. – Революция! Смена парадигм! Как здесь оставаться беспристрастным!
Лана разлила сваренный кофе по чашкам.
– Кофе будешь? – она смотрела на меня так ласково и нежно, что я готов был забыть о безумном разговоре, который мы вели.
Она подала мне чашку, я отсербнул, охнул на горячесть…
– А представляем дальше: наш сорокалетний мальчик постоянно ходит на Майдан, борется… Мальчику видится, что не помогают те, кто мог бы, как ему кажется, реально помочь… Он вещает им, но они его не слышат…
Лана отставила чашку – вначале свою, затем и мою забрала.
– И получается, что он, наш мальчик, – она проговорила это так надрывно, словно о нашем с ней ребенке говорила, – нуждается в помощи…
– … Да, еще о детстве… Я, конечно же, не имела права, но я нашла в интернете (хотя и непросто было) список выпускников твоего года в том самом детдоме. Твоя фамилия в этом списке только одна, не две. У меня и распечатка есть, – она потянулась к сумочке. – Показать?
– Не надо… – глухо ответил я.
Мы опять сидели на диване. Профессиональный психолог гладила меня по голове и мягко ворковала:
– Конечно, это не просто принять, вот так, сразу… Что уже год ты, фактически, живешь в каком-то параллельном мире, в каком-то мифическом «ордене», тебя почти не нет в реальности, ты просто выпал из времени…
– «А время проходило то ли рядом с нами, то ли мимо нас», – процитировал я запомнившуюся когда-то мысль.
Лана закивала:
– Да, да! Полное понимание и осознание придут не сразу… Но я помогу тебе! И, конечно же, я сегодня останусь у тебя… И не только сегодня, если ты, конечно, сам захочешь…
…А ведь я ее любил…
Дотянулся до пульта на тумбочке возле дивана:
– Хватит. Давай телевизор посмотрим…
…На всех каналах говорили лишь о сбитом Боинге рейса MH17…
f.
ЛОЖЬ НАРАСПАШКУ
Четыре года я хранил молчание. Постоянно был в масках (это ведь так непросто!). Поначалу я изображал прием таблеток, которые мне приносила Лана. Я их забрасывал в рот, имитировал проглатывание, а затем благополучно и незаметно выплевывал в унитаз. И спускал воду. А спустя три месяца, ни разу не упоминая ни Гека, ни Орден, я начал вести себя как Оскар, персонаж Питера Койота (помните, «Горькая луна»?). Нарочито третировал Лану (а ведь я ее любил!), но не мог простить, что она начала играть против меня по их указке.
Как ее завербовал Орден, и когда – я не хотел разбираться. Может, мама-кореянка была заложницей, может, что иное. В конце концов, я довел наши отношения до того, что Лана не выдержала. После какого-то очередного, «взрослого гаудеамуса», поутру она сказала:
– Я ухожу… Ты уже совсем здоров. В психическом смысле, не в нравственном… Надеюсь, что это не ремиссия, а полное выздоровление, если можно так сказать…
Мне было больно – я знал, что и она меня любит, но тогда у меня не было иного выхода. Как и у нее.
…И сейчас я говорю и Лане, и Думону: вы промахнулись, слишком уверовав в свое «всезнайство»…
А вот капельки «реальной реальности».
Действительно, Гек родился мертвым. И это было зафиксировано в больничном журнале роддома. И главврач подписался под этим. Но! Через 20 минут Гек начал дышать. Феноменально, необъяснимо.
…Когда мы, освободившись, приехали в Киев, и наша тетка (мамина сестра, которая «удерживала» квартиру на Толстого) рассказала нам все, мы были обескуражены. Оказывается, тогда из-за канцелярщины было почти невозможно получить справку о рождении (Гека), ведь ребенок был прописан мертвым. Но наш отец каким-то образом умудрился выбить копию справки о моем рождении («мол, оригинальная, где-то потерялась»), по ней Гека и «легализировали».
…После празднования нашего шестнадцатилетия (с все той же манной кашей!), уже ночью, в спальном помещении, мы из окон смотрели наружу. Каждый в своем окне. А за окнами была сентябрьская темень. А еще двор в изморози напоминал огромное озеро. А еще около этого озера сидел наш Барбос и какая-то приблудная лайка. А еще они жутко выли. И Луна была огромной…
А Гек шепнул, чтобы не разбудить спящих: «Мы в этих разных окнах, как в двух башнях, смотрим на озеро, которого нет, но и мы смотрим оттуда, где и нас нет…»
Позже, он сформулировал более четко: «Мы всегда должны оставаться в разных башнях…»
В выпускном году, когда наши 16 лет уже позволяли получить паспорт, Гек заявил, что хочет быть «именованным» по девичьей фамилии нашей мамы. И ему это позволили.
В выпускном списке он уже проходил по фамилии, отличной от моей.
Но и это все это я рассказываю не ради возвращения Ланы (ведь я ее люблю!).
Есть более жесткие критерии реальности.
В самом деле, мы с Геком умеем чувствовать что и когда. У него, видимо, из-за двадцатиминутной комы, все более ясно… Ведь не случайно, тогда же, после «башен», он стал отращивать патлы, а я вечно брил голову…
Но и не в этом суть. Вы можете спросить – почему лишь через четыре года я начал об этом говорить?
Я расскажу. Еще в том, темном детстве, Гек сказал: «Я знаю… чего нам лучше бы не знать… но это будет…» Именно тогда мы договорились с Геком не договариваться о наших дальнейших встречах. Ведь мы и так между собой знали когда нужно встретиться, и так, чтобы не было никаких свидетелей наших встреч.
Но и не об этом речь. Вам не кажется странным, что вдруг «неожиданно» и «случайно» в мире начали находить оригинальные коптские свитки Мертвого моря? Египтяне жгут! Именно их Орден начал первым выброс оригинальных документов. Процесс пошел. А если учесть, что сожжение Александрийской библиотеки было всего лишь имитацией (чтобы Птоломеи-оккупанты поверили в уничтожение)… То что, они, копты-египтяне, еще могут «ореалить»!
Мир меняется. И Думону я хочу лишь посоветовать проверить документ из внутреннего архива под кодовым номером 22_X_uk. Да. Он не найдет там оригинального документа. Его там нет. Он у Гека, и я передал ему этот артефакт в апреле 2014-го года.
Какие будут последствия после «случайного обнаружения» этого документа, Думон прекрасно понимает. Известный нам исторический мир просто рухнет.
Но, как я уже сказал, мир меняется. Он становится все яснее. У нашего Ордена есть некоторое время, чтобы начать «открытость». Мы с Геком даем ему этот шанс.
Почему я не боюсь сейчас говорить об этом? Именно из-за документа 22_X_uk. Мы оба с Геком ощутили, что пришло время рассказать обо всем. Попытайся Орден уничтожить меня за эту публикацию, и Гек немедленно опубликует тот самый «похищенный» документ (который взорвет не только нашу историю, но и общеевропейскую, ведь это будет оригинал…)
P.S. А еще я почти знаю, что где-то в течение недели совершенно случайно встречу Лану… И хочу верить, что в этот, очередной раз, наша встреча произойдет из-за нашей любви…
/ Киев
/