|
СЕГОДНЯ
От всех
слепящих клёнов и осин,
от воздуха чуть горького на вкус,
от осени – так непереносим,
свет при секундном страхе! – заслонюсь.
Не обещал тебе и никому
не обещал я славить этот мир,
который на просвет являет тьму.
Тлетворный страх – мой верный конвоир.
Что смерть? Ничто? Ни тела, ни души?
Ни осенённых позолотой дней?
Не окна в сад сегодня хороши,
а шторы потемней и поплотней.
Зато теперь, глотая темноту,
узнаешь из придонного угла,
чего лишён живущий на свету:
тоски по дням последнего тепла.
НЬЮ-ЙОРКСКИЙ
САБВЕЙ
1
Опаздывающий, в лохмотьях
проклятий, вбегает, капли
пота… «О, ниспошли росу…», –
молитву о братьях
шепчет хасид под вопли
вертящихся на весу
из Гарлема гуттаперчевых,
бродячих, лилово-чёрных,
зыркающих хитро,
на стойках и поперечинах
вертящихся, сорных
акробатов метро.
Китаец и китаянка
планетоподобными лицами
сближаются, и гремит
бомжа-побирушки жестянка.
Расставив ножища, полиция
родину не посрамит.
Грядки круглоголовые –
то спящие луковки слёзные,
то крупные кочаны,
наушниками подкованные,
то грецкие скрупулёзные
скорлупы – летят в ночи.
Покачивается в стойле
жующий, в корытце плова
уткнутый, в жиру,
лоснящийся, счастья полный,
а между тем любовную
продолжая игру,
чащобу волос китайца
острым взглядом прочёсывая,
подруга стремглав
впивает в чащобу пальцы.
Огни разлетаются осами.
Содрогающийся состав.
«Грядёт!» – в упоении
глашатай второго пришествия
окатывает вагон,
и с пеной у рта это пение
несётся, безумие чествуя,
выбегающему вдогон.
2
Как если бы пронёсся ветр,
ребячьим, а скорей – дитячьим
разорванное смехом-плачем
откроется пространство, метр
за метром, и уже танцует сидя негр,
стуча в том-том, божок подземных недр,
качается вагона люлька
(с клюкой калека носом клюй-ка),
рабочий, как из уличного люка, –
из выреза спецовки, дальше клерк –
лицо белее штукатурки, – гулко
мир в сердце чьём-то отзовётся, щедр.
ОСЕНЬ
Проглаживают
простыню реки
нетонущие утюги,
и невидимый ветер
отражением в Лете
тянет по небу облачные тюки.
В кронах пробегает сеттер
рыжий или рыже-серый,
и смерть как расплата за жизнь,
чьей щедростью не дорожишь,
видится полумерой.
БОЛЬНИЧНАЯ
ПАЛАТА И ЦИРК
умирая
белой боли палата
мерить море по льду замирая
плаха лунного пола полночные полы халата
Огоньки вкруг ёлочки,
одетой с иголочки,
прыгают детей собачки,
ждут подарочной подачки,
в очереди в антракте,
в запахе манежа цирк затеян,
из входных дверей, открытых ради
вдоха, воздухом зимы провеян.
сквозь матовую стену в сером
санитары говор
и смешок и перекур и чем-то серным
тянет пациент из первой загляни не помер
Топчутся на снегу они,
гул, огни,
будет вам второе отделение,
ах, какое праздничное отдаление,
если тут, немедля,
приближение: оркестрик грянул,
музыка под куполом ли, свет ли,
взрыв ли разноцветных гранул.
плач безвольный
ни родни кругом чтоб руку
птица-капельница игольный
клюв вонзила в кровь идёт по кругу
Выезд – луч – эквилибриста:
быстро, быстро
он бежит, блестя на шаре,
изгибаясь, в воздухе руками шаря,
маг за ним с помощницей на стуле –
простынёй накроет, два-три пасса,
сдёргивает – никого, надули!
а была живого тела масса.
память из палаты выйдет
перед новым годом
как огонь бенгальский для того кто видит
кто из тех же непостижных блёсток родом
РАЙ
Всё
высветилось и – предстало.
Стих уличный гул.
За шиворот капля упала.
Прохожий на ветку взглянул.
Сегодня им не разминуться,
прохожему с каплей, и вот
какие-то дети смеются.
Какая-то краля идёт.
На тоненьких ножках, с котёнком
в руках, поспешает она,
и лёгкой приправою к тонким
добавлена чуть кривизна.
Ей вслед – так игрива походка –
присвистнул строитель с лесов,
и счастливо дышит красотка,
не ведающая часов.
День солнца и ласковых выдач
упавшего с неба тепла.
Не так ли, Борис Леонидыч?
За шиворот капля стекла.
Снежок возле дерева талый,
и песню заводит свою
улыбчивый нищий: «Пожалуй,
я умер, поскольку – в раю».
|