(Фрагмент письма Володе Козаровецкому)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2018
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 82 |
Спешу тебе сообщить благую весть: вчера в Новой газете неожиданно вспомнили Игоря Тюльпанова и опубликовали целый ворох его словесных зарисовок; правда, одна из этих миниатюр (я даже несколько раз её перечитал) сначала меня крайне озадачила.
ДОВЛАТОВ
Довлатова я в Ленинграде знал. Мой приятель, поэт Валя Лукьянов, человек странный, и тоже сейчас в другом мире, однажды сказал, что хочет привести мне одного писателя. Поскольку я всегда во всём сомневаюсь, я сразу подумал – ну, что же это такое, зачем? Но он его привёл, и Довлатов прочитал несколько рассказов. Да что-то я никак не отреагировал, потому что сам жил 30 лет в коммунальной квартире, знаю, что это такое, и слушать еще рассказ об этой жизни – ну просто было тошно.
Насколько мне известно, Валя никогда с Довлатовым не встречался (иначе бы мы с тобой об этом точно знали) и по этой причине никак не мог его познакомить с Игорем.
Игорь уехал из Советского Союза в 78-м, а Валя (в своих регулярных вояжах из Москвы в Ленинград никогда не пересекавшийся с вернувшимся из Эстонии и водившим в своём заповеднике экскурсии Серёжей) познакомил меня с Игорем в 74-м. Я уже свалил с Колымы и тянул свой вяло текущий срок в коммунальной квартире на Старом Невском. Это было еще до моей встречи с Леной и припоминается, как в сентябре 74-го Валя привёл его в мою каморку, и они сидели на моей развалюхе-тахте; нарезав принесённые в своей традиционной авоське помидоры и поливая их подсолнечным маслом, Валя рассказывал, как на прошлой неделе где-то в районе полуночи при выходе из пропахшего мочой и облепленного амурами вестибюля нашего подъезда вдруг обратил внимание на двух точно отправившихся на дело пацанов, одному из них было лет семь, а его сотоварищу, ну, может на пару лет больше, оба карапуза были в начищенных, как у героя моего «Покровского бульвара» Двор Иваныча, сапогах, и у одного из них из-за голенища торчал огромный кухонный нож; я, как всегда, был благоговейно счастлив, в то время как участвовавший в нашей коллективной трапезе Игорь, внимательно слушая Валю, успевал при этом краем глаза фиксировать развешенные у меня над письменным столом гравюры Толи Цюпы. И в эту же осень ко мне из Москвы приехала моя магаданская «горлица среди ворон» Лариса и мы с ней намылились к Игорю в гости на Политехническую, где он нас угощал своими «разгильдяями». И тут вдруг всплывает такая деталь: Старик, помнится, всё ещё смеялся, что «Тося теперь для Игоря вроде палочки-выручалочки» и когда Игорь отчитывался перед своей «Дульцинеей», а где это он весь вечер пропадал, то всегда всё сваливал на гостеприимного Толю Михайлова, мол «заскочил на Старом Невском на минуту к Тосе и как-то ненароком застрял».
И через 18 лет мы с Игорем снова встретились, но уже в Нью-Йорке, и я ему рассказал, что 5 лет тому назад Валя в Москве умер. А в феврале 93-го, когда мы с Леной опять прилетели в Нью-Йорк, то Игорь нас встретил по выходе из трейна на конечной станции в Бронксе и повёз на своей машине к себе; в ту зиму в Нью-Йорке разразился катастрофический снегопад, и, когда мы с Игорем к нему ехали, то бушевала пурга и несколько раз нас чуть не занесло, но Игорь оказался классным водителем и всякий раз уже было застрявшую машину всё-таки вытягивал, и нам на пути то и дело попадались занесённые снегом беспомощные американцы. Мы провели у него полдня и у себя в доме на фоне своих работ он снимал нас на поляроид (и иногда он нас с Леной или кого-нибудь из нас по отдельности вместе с собой, а иногда еще и вдобавок со своим любимым Марсиком, как бы внедрял в свои сюжеты); и тут же получались свежеиспечённые коллажи, которые Игорь нам с Леной на прощанье подарил, и уже к вечеру под аккомпанемент всё еще бушевавшей снежной круговерти, продираясь сквозь унизанные ломтиками фирна сугробы, доставил нас опять на конечную станцию в Бронксе, откуда уже только к ночи мы с Леной вернулись на родимый Брайтон.
На следующий год я прилетел в Нью-Йорк без Лены и когда возвращался обратно в Россию, то Игорь меня на своей машине со всем моим барахлом отвез в аэропорт имени Кеннеди, но в 32 положенные килограмма всё не влезло, и несколько экземпляров Костиной «Вавилонской башни», которые я по поручению твоего любимца вёз в бывший Советский Союз «ради внедрения культуры в народ», а также отремонтированные на Брайтоне у сапожника ассирийца ботинки остались у Игоря до следующего приезда, и Игорь мне подарил два своих слайда (или правильнее постера): один – своей работы еще середины 70-х, где Валя в нимбе и с короной в виде колечка изображён перерезающим ножницами золотой пятак – картины, что теперь олицетворяет фасад нашей с тобой Ветви зимы, и другой – своей прощальной эпитафии в виде совсем не треугольной, как у Вознесенского, груши и надписью если не я то никто – на тыльной стороне её обложки. А также Русские терцины Дмитрия Бобышева со своим рисунком, где (как его со всей своей ослепительной нежностью окрестил склонный к излишней сентиментальности ККК) Девочка Димочка изображён как бы в раздвоенном ракурсе; но самое для меня драгоценное – дружеский шарж, где я зафиксирован в купленной в уцененных товарах на Брайтоне бейсболке и с бородой, и его дарственная надпись «Толе Михайлову от Тюльпанова 04.22.94 Нью-Йорк»; и, в свою очередь, я презентовал ему несколько своих изданных в Питере самопальных книжиц, среди которых (в качестве самой главной художественной достопримечательности) доминировала моя «коммунальная хроника».
Но отремонтированные ассирийцем ботинки и несколько скучающих на блюде отрубленных голов «воспламенённого мерцанием чешуи красногубой плясуньи» «холодного как русское поле» Кузьминского так навсегда и остались у Игоря, потому что эта наша с ним встреча оказалась последняя, и, как я теперь догадываюсь, именно эти мои каракули (про которые мне довольно часто доводилось слышать, что она (эта моя «коммунальная хроника») «ну прямо вылитый Серёжа Довлатов» (кем я никогда не устану восхищаться и чем никогда не устану гордиться) в одной упряжке с давно позабытым Толей Михайловым и уже стершиеся из памяти, вдруг прилепились к его никогда не имевшему место сюжету.
И, наверно, совсем не зря свою работу, олицетворяющую фасад нашей с тобой так пока ещё и не распустившейся Ветви зимы, Игорь назвал Один, и эта метафора, конечно, имеет отношение и к самому Игорю: ведь только он один еще 40 лет тому назад уже сдержал своё выбитое на эпитафии слово.
/ Санкт-Петербург /