|
НОЧНАЯ
ПАСТОРАЛЬ
Разноцветные камешки Дафнис кладёт пред собой.
Примеряется Хлоя к свирели под выпуклой ивой;
и козлищи, и агницы – все возвратятся домой –
все затихнут: от кроткой овечки до самой бодливой.
Вплоть до самой блудливой – вернутся; на звук прибредут.
К тростнику пустотелому, к пальцам на трубке покатой.
Если время сверять по свирели, то можно и тут
жить легко, без оглядки, встречая густые закаты.
Можно жить без оглядки и медленно думать о том,
что отсутствие звуков всегда ожиданье свирели.
Что лохматые звёзды стадами на небе ночном –
тоже призваны кем-то. Вернулись домой. Присмирели.
МЫ
ЗАМОЛЧИМ
Мы замолчим,
а снег – без остановки.
В снегу свою добычу растеряв,
койоты воют, и, хвосты поджав,
уже ютятся в поисках ночёвки:
ни псы, ни волки – леса полукровки –
они, как мы. И каждый будет прав.
Их гонит ночь не выстрелом винтовки:
один из клёнов, надломив сустав
тяжёлого ствола, лежит, упав;
дымится снегом, точно для издёвки.
А, вслед за ним – разнузданный состав
ночного на Нью-Йорк свои речёвки,
стуча вдоль фонарей пустой парковки,
несёт в пучину – вечный батискаф;
списав по расписанью остановки.
Тут нет сестёр, а те, что есть – золовки.
Запомни: никого не оправдав,
тут и слова как будто из листовки;
здесь время – как смирительный рукав
в котором все движения неловки.
Мы замолчим. Но, даже замолчав,
продолжим говорить без остановки,
как снег идёт. И каждый будет прав.
*
* *
И вот я заснул, убаюканный ливнем –
и спал, и приснилось, и было легко:
деревья висели над берегом дивным,
и воды прозрачны, и дно глубоко.
Безмолвные в озере плавали рыбы,
бесшумная с ними дружила вода –
и мне показалось: мы тоже могли бы
как рыбы, прижавшись, уплыть навсегда.
Прижавшись, как рыбы в одном водоёме,
где гулко всплывают деревьев плоды,
мы плыли спокойно – и в этом объёме
весь мир отражался, как в капле воды.
Проснувшись, пойму и увижу, что пусто
и тускло, как за день до первого дня:
бессмысленно в комнату свесилась люстра
и смотрит глазницей пустой на меня.
*
* *
Ирине
Терре
Пойду
кормить больного лебедя на пруд,
спугну кармические страхи стылым хлебом;
земные кроны, отражаясь там и тут,
как взрывы множатся и корчатся в полнеба.
Всё отражается: трава и облака;
судьба и смерть; горбатый мостик и аллея;
там птица тянется – здесь тянется рука
её кормящая, и хлебом не скудеет.
Едимым хлебом. Кабы
не было вины,
кто вспоминал бы эту кровь и это тело?
Кто этот хлеб (когда бы не было войны –
и страха не было) бросал бы озверело?
Прибитый к берегу невзрачный Лоэнгрин,
зачем непрошеный явился ты крылами? –
и тело-хлеб и кровь-вино своих глубин
с каких высот раскрыл нелепо перед нами?
О, эти образы: надсадны и просты,
как на поверхности воды. По ней идущий,
не так ли притчами налаживал мосты
покуда не был окончательно расплющен?
Хромая птица, с кем боролась ты в ночи?
Кто в состязании открылся пред тобою?
Какие тайные подводные ключи
взывая к битве, тихо плакали к отбою?
Пойду кормить больного лебедя на пруд,
где не отвергнут приношенье стылым хлебом,
покуда ряской не покрылся там и тут
неровный берег от воды до края неба.
Пока не сгинул, не остыл ещё. Пока
и хлеб в руке, и птица белая – белее,
чем отражаются трава и облака;
судьба и смерть; горбатый мостик и аллея.
*
* *
Я пишу:
«Мать, у меня всё в порядке:
берегу себя, как завещал Дарвин –
не лезу под трактор, гуляя по грядкам.
Позавчера был в Нарве».
Я пишу:
«Осталось чуть больше недели,
картошка кончается, деньги тоже.
Мы не болеем и так загорели,
что все, как есть, чернокожие!
Здесь, ты знаешь, ласточки в небе
снуют. И тяжёлые висят облака.
Закаты такие, мама, что мне бы
всё это в стихах. Но не умею пока.
По дому соскучился просто жутко,
доконал меня этот колхоз начисто.
Отцу передай, что в его тужурку
девушки наши отчаянно плачутся».
Письмо маме.
Единственному адресату.
Ворох бумаг спасён из помойки.
Оно отправлено в восьмидесятые.
До перестройки.
Исписаны шариковой авторучкой,
листы пожелтели, на сгибах припухли.
Мама, ты знаешь, твои внучки
так и не научились читать эти буквы.
Мама! Зачем ты всё это хранила?!
Письма, телеграмм поздравительных астрочки…
Слышишь? – и здесь, над твоей могилой,
снуют ласточки.
НЕ
БОЙСЯ НИЧЕГО
Не
бойся ничего. Мне страшно самому.
Щербленная луна опять кривится в кашле,
но отражённый мир в ночном окне – не наш ли?
А тот, что за окном – не вторит ли ему?
Не бойся ничего: похоже по всему,
что с темнотой давно заводит время шашни,
и часовые сна не стерегут на башне
часы, а всё идут. Идут по одному.
Не бойся ничего. Хотя до слёз пройму
тебя тоской о том, какой я тоже зряшный,
что жарко и темно, как в битве рукопашной –
и не забрать с собой ни сумму, ни суму.
Не бойся ничего. Я тоже не пойму,
что силится ожить в наброске карандашном:
попробуй толковать! Сгорает день вчерашний,
и мы, в который раз, не плачем по нему.
Не бойся ничего. Наверно, потому,
что мысли не страшны, а домыслы не страшны.
В истошной тишине – все звуки бесшабашны.
Не бойся, ничего. Мне страшно самому.
ПСАЛОМ
38
Ты не дал виноградника мне сторожить, и пасти овец
не дозволил на склонах суровых, где прожил бы дни мои,
повторяя одними губами, что странник я и пришлец,
как и все отцы мои.
Эта блажь выпадает не каждому. Только тем
для кого на песке травою круги закручены,
у кого для любой из песен немного тем:
про тебя, да про день, грядущий из тьмы за кручами.
Может это счастье – бессонно считать овец
не в своей голове, а на склоне бездонной пропасти –
среди этих странных, травой изречённых колец,
замотавшись в платок и щурясь на злые прописи
звёзд на небе, когда их лучи остры;
звёзд в колодце;
ответных им звёзд,
где горят костры
в первородной копоти.
Я был нем и безгласен, и даже когда не молчал –
я был нем и безгласен для дальних – и тех, кто был близко со мной;
нёс одними губами невысказанную печаль –
и оставил её невысказанной.
И теперь, повторяя губами, что странник я здесь, что мой путь
не имеет ни смысла, ни знака, ни века, ни имени, –
я прошу: отступи от меня, чтобы мог отдохнуть:
уходя, отдышаться немного, как прежде отцы мои.
Как и всякий другой пред тобой проходящий пришлец,
оказавшись случайно на склоне бездонной пропасти –
среди этих странных, травой изречённых колец,
замотаюсь в платок и прищурюсь на злые прописи, –
звёзд на небе, когда их лучи остры;
звёзд в колодце;
ответных им звёзд,
где горят костры
в первородной копоти.
|