(Фрагмент из книги)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 82 |
6.7. 2000
Подхватил Бренера с Барбарой на перекрестке, покатили в Ерушалаим. Значит, он уже два года живет в Вене, с этой Барбарой: метр восемьдесят, лошадь-манекенщица с ангельским личиком, даже губки влажные, лет тридцать. Они вдвоем книжку выпустили «Вас ис дас радикал-демократише культур?» На трех языках. Борются с фашистом-Гайдером[1]. Подражает Лимонову? Бренер энергично опроверг, мол, для Лимонова политические игры – это спектакль и строительство «культурного» (в смысле места в культуре) имиджа, этакого писателя-сорвиголовы, а для него, Бренера, это серьезно. Вообще он немного поседел и ссутулился, бойцовская стойка профессионального дворового драчуна как-то сгладилась, сутулость перестала быть вызывающей, в ярой поджарости уже появился намек на стариковскую сухость, «р» во рту рокотало с неожиданной мягкостью (картавые демократические приобретения?), а если добавить к этому легкую гнусавость, а также удлинившийся нос (из-за дополнительной сутулости линия от плеч к носу стала уж совсем чуть ли не «чего изволите-с»), то итоги можно подводить неутешительные: борьба за радикальную демократию не пошла волчаре на пользу. Хотя, конечно, он все еще был мужик хоть куда, хоть в пи*ду хоть в Красную армию, и я Барбару понимаю. И одобряю. Среди немцев такой экземпляр теперь и не сыщешь, нацию вычистили.
По дороге они наперебой (Барбара прекрасно говорит по-русски, учила достоевского-шмостоевского и несколько лет жила в Питере, личико ну просто ангельское) рассказывали мне о борьбе с Гайдером, фашистом проклятым, порядок, понимаш, заводить вздумал, цветные ему, понимаш, не нравятся. Я робко вступился за европейский неофашизм, мол, не хотят немцы или французы в ислам переходить (а ведь заставят!) или менять цвет кожи (а ведь за*бут!), «во-во!» дружно воодушевились они, «и Гайдер тоже самое утверждает». До меня все-таки дошло, что сочувствие Гайдеру выказывать нельзя, они так и из машины на ходу выскочат. Благо мы уже подъезжали к Тарасову. Как раз к пяти, ровно.
У Тарасова сидел Зелинский с лицом изможденного Иисуса, «хавали» суп.
– Сам сварил! Но вам не дам, ха-ха-ха!
Тарасов был слегка возбужден, видимо, после дозы.
– Мне надо похавать. Если я перед Птахом не похаваю, я не знаю, что со мной будет. Потом придется оливковое масло заливать, желудок лечить. Мне обещали травку и экстази!
Может это радостное возбуждение от предвкушения?
– Вы не представляете, как меня сегодня наркота за*бала! С утра толкутся тут, только сейчас спровадил.
Реверансы Бренеру и Барбаре были самые дружеские.
– Я ужасно рад, что ты приехал! – Тарасов нежно подержал Бренера за локоток. Вернулся к супу. Выпили оставшееся пиво. Бренер с Барбарой решили выйти, купить пива. Принесли большие желтые банки.
– Бля-ать! Чо ты принес! Это же суррогат! Никогда не покупай вот такое, с медведем, никогда!
Опомнившись (дареному коню в зубы не смотрят), Тарасов все-таки поблагодарил Бренера за щедрость и хлопоты.
К Птаху, а тот просил прийти пораньше, «пообщаться», пока гудеж не пошел, шли через тесные проулки средневекового гетто. Нахлаот – это улей. Здесь нет домов, квартир, здесь просто соты, налепленные друг на друга, кубистический пейзаж, местами покосившийся, местами оплывший. У Птаха две комнатушки и махонькая кухня (напомнило «дачную» нищету Пепперштейнов в Неве Цедеке, но там хоть Вика, цветочки в углу, в общем, благотворное влияние женщины, а тут – мерзость запустения, «плюем на все», но при этом классная акустическая система, горы дисков, изысканные книги: китайская поэзия, французская философия, скорее нора неряшливой богемы, чем благородная нищета художника. И слишком много (на мой вкус) психоделического… Начали с легких жанров: пиво, красное вино (я принес), постепенно утяжеляя: бренди, водка, подходили гости, в комнатухах уже стоял плотный запах марихуаны, обсуждали какими снадобьями продолжить («не, это не бери, потом трахаться слишком хочется…»), пошатываясь, вылезали на крышу («Петя, – говорю, – у тебя пентхауз?!»), на крыше валялись рваные одеяла и ножки от табуреток, напротив, через дорогу внизу, где Ган Сакер, видно здание Кнессета, правее – Верховного Суда, садилось солнце. Кто-то забил в бубен, кто-то застучал на гитаре, запел. Мы, старики (Тарасов, Бренер, Вайман), сидели во дворике, Бренер ораторствовал о тотальной коррумпированности, требовал «отрефлектировать все элементы социальной иерархии», мол, и художники все коррумпированы («вот и ты, – уел он Володю, – торчишь тут на халяву и упиваешься поклонением тебе, как мэтру»), разъяснял свою «радикальную демократию»: надо дать высказаться низам, прозвучать музыке рабов, «вот у рабов нет коррумпированности», про анархию заливал, на Фуко ссылался. Ну, а я ему: освобождение от рабства – плохой способ борьбы с коррупцией, рабов надо покрепче привязать к веслам и не сюсюкать по поводу их несказанной музыки. Барбара заскрипела зубами. Тарасов куда-то исчез, когда вновь вышел во дворик, то, облокотившись, как Герцль на перила балкона, надолго застыл. Просто застыл. Потом раздался вопль на весь квартал: «Бля-аать! Как я торчууу!» И дикий смех колокольчиком. После чего поэт оторвался от перил и радостно затопал ножками, что-то вроде веселого танца «торчок». Но его сильно шатало, и он опять схватился за спасительные перила. Бренер был трезв, они с Барбарой только пивка пригубили, и, кажется, голоден. Предложил пойти поесть. Я тоже протрезвел, смешно сказать, ну выпил полтора стакана вина, ну погорланил во дворике на разбитой гитаре «Ты жива еще моя старушка» – все в ужасе разбежались, осталась одна некрасивая девушка… Протрезвел и помрачнел. Пир на празднике чужом. Тут были ничего девушки, но я им годился, ну, если еще не в дедушки, то уже и не в папы, в общем, эх-ма, ладно, пошли пожрем-с. Мясца?! Бренер что-то неопределенно промычал насчет мясца и мы тронулись.
– А меня что, не берете?! – возмутился Тарасов.
Он оторвался от перил и чуть не перемахнул через них.
– А как ты себя чувствуешь? – участливо спросил Бренер.
– Я в порядке, я в полном порядке.
И мы пошли вчетвером обратно на Агриппу. Тарасова по дороге мотало, один раз он даже почти упал, присел этак на тротуар.
– Сейчас. Отдохну.
– Рассуждаешь ты еще здраво, – говорю, – но двигаешься уже неуверенно.
Он усмехнулся. Присели у «Сами». Володя, пошатываясь, пошел заказывать, он чувствовал себя хлопочущим хозяином. Принесли салаты и пиво. «А мясо?» – говорю. «Мы вегетарианцы», – произнесла Барбара трудное русское слово. Ладно. Закусили. Володя мучил лицо: скалил зубы, рычал – все беззвучно. Два раза чуть не упал со стула. Таким я его еще не видел. Разговор не пошел, да и так все было ясно. Я сказал, что буду в августе в Тироле, пригласили в гости, обменялись телефонами и «емелями». В полдесятого я отчалил.
А вообще Бренер личность магнетическая. Настоящий «боец невидимого фронта», вот, у которого, что называется, «рука не дрогнет». Сегодня эта порода вырождается, пора ее заносить в красную книгу. И ведь чем приходится заниматься: обс*рать музеи и малевать доллары на Малевиче. Или вот черному пролетариату подмахивать. Подлое время…
И не прав я, что он «ссутулился», может физически и так, но пружина жива, только еще круче, еще опасней завинчена. Всю ночь он мне снился…
7.7
Жена:
– А ты знаешь, я почитала Бренера и мне понравилось.
– Да? Что же тебе понравилось?
– Ну, ясно, что человек хочет сказать. И современно.
Взял я их «манифест»:
«Призрак бродит по планете – призрак радикально-демократической культуры. То в анонимном рисунке палестинского граффитиста, то на институциональной выставке в Вене, то в маргинальном чикагском журнале, то на рабочей демонстрации в Мексико-сити (ну да, он же сказал, что переписывается с сапатистами) – то тут, то там – возникнет вдруг изображение или текст, криком кричащий или спокойно констатирующий: «радикально-демократическая культура – в действии!
Все силы неолибералистического сообщества, все скрытые и явные агенты глобализированного капитализма едины в священном порыве затравить этот призрак… А что же сами радикальные демократы? Каков их собственный язык, то есть какова их собственная клокочущая истина? Какова их идентичность, то есть каковы их способности к сопротивлению в момент, когда ничто уже не может служить рецептом: ни дохлый ситуационизм, ни измордованный внутренним большевизмом РАФ, ни экспрессионистский постструктурализм Делёза, ни параноидальный, хоть и героический Унабомбер, ни двусмысленная «субверсия» восьмидесятников, ни двурушническая левизна Жижека и его адептов? Пора уже «мастерам» и «мастерицам» радикально-демократической культуры передо всем миром открыто изложить свои взгляды и свои намерения, представить свою теорию и свой праксис и противопоставить сказкам о призраке либерально-демократической культуры осмысленную и четкую позицию. С этой целью встретились в стерильном и мертвенном пупке Объединенной Европы – в право-консервативном городке Вене – две революционные кошки по имени Барбара Шурц и Александр Бренер, и составили текст, который вы сейчас читаете».
Это, конечно, не Маринетти, но… И в чем же, блин, их «клокочущая истина»?
Здесь одни жуют маслины,
А других клюют павлины.
Здесь одни едят кокосы,
А других съедают осы.
Пулю в дулю:
Меть в бабулю.
Или:
Всюду смертельная инъекция!
Всюду электрический стул!
Всюду одна дезинфекция
И дискотеки разгул!
Вместе, вместе –
Как волосы в тесте!
Или:
Да здравствует солидарность кривых,
Убогих, безногих и полуживых!
Крепите цепи эквиваленций!
Влепите боссам под жопу
коленцем!
Бум! Бум! Бум!
Что за шум?
Это панки
Штурмуют банки!!!
Или (последнее в книге стихотворение):
Деньги. Сон. Стакан. Подтирка.
Прыщ. Спагетти. Корридор.
Утро. Бритва. Ложе. Стирка.
Деньги. Член. Рубашка. Сор.
Ухо, горло, нос!
Сиська, писька, хвост!
Последняя строка жене особо понравилась.
Все это перемежается разъяснениями «актуальной политической и культурной ситуации мультикультурализма», «несоизмеримости двух миров, двух культур – угнетателей и угнетенных» и объяснениями «почему преодоление исторического образа государства всё еще актуально – и даже более чем когда-либо».
Ну и, конечно, антиглобализм: «Глобализация, то есть интенсивное разбегание капитализма в разные стороны, создает мировую экономику, базирующуюся на космополитическом ограблении всех трудящихся…»
Почему я так разболтался-расцитировался на тему «Бренер»? Он чудовищно косноязычен, словесные приемчики избиты, но в речи есть энергия, напор, наглость. Его мягкая тигриная повадка завораживает, почти сексуально. Даже Тарасов готов вильнуть хвостиком. И эта жажда крови и насилия, жажда бунта… Эх, была бы страсть, а уж господ ли к стенке ставить, или рабов распинать вдоль дорог – кто подвернется.
Одной ли мы крови с ним? Нет, пожалуй. Мне кажется у него с юмором слабовато. Атрофирован. Вот и глава есть в манифесте «Серьезность и несерьезность»:
«Нам резонно возразят: а разве современная культура действительно серьезна? Разве не хихикает она и не паясничает, разве не идиотничает и не корчит рожи? Разве не боится, как смерти, трагического?..»
Тоже вот, хоца трагического…
Позвонил Володя:
– Тебе было интересно?
– Да, Бренер, конечно, интересный малый…
– Он один из последних интернациональных бойцов. И из самых умнейших людей, каких я знаю. А Барбара – какая умница! Как философию знает – за*бись!
– Да… Надеюсь, мы еще пообщаемся.
– Обязательно, обязательно пообщайся…
– Хотя, в какой-то мере я интерес к нему утратил. Знаешь, когда еврей начинает искать «пролетариат», жаждущий, по его мнению, освобождения, а если нет пролетариата, так он вместо него найдет чернокожих, «загорелых», палестинцев, в общем, угнетенных…
– Ты зря с ним про политику!
– Ну, во-первых, он политикой занимается. А во-вторых, дело не в этом. Он мне показался неискренним.
– Неискренним?!
– Ну да. Силушку некуда девать, хочется мирового пожару, это я понимаю, только не трепись мне про угнетенных, освобождали уже, пошло это. Да они ж его первого, на ближайшем фонаре, под «музыку рабов» и повесят, и правильно сделают. К тому же он литературно – уникально бездарен.
– Да, это верно. И он это знает. Но зато какие у него были перфомансы!
8.7
Позвонил Винокур, пригласил, могу и привести, кого захочу. Может ему Бренера подсуропить?
А Бренер все-таки из головы не выходит. Вот утром взял с полки Карла Поппера (искал, что Озрику на день рождения подарить) и старый еврей таки надоумил: перед нами типичный враг открытого общества. Это же про Бренера: «эстетизм и радикализм должны привести нас к отказу от разума и к замене его безрассудной надеждой на политические чудеса». Но тут же и оправдывает: «сила древних и новых тоталитарных движений… основана на том, что они пытаются ответить на вполне реальную социальную потребность». А может, не столько социальную, сколько психологическую? Поппер, конечно, зациклился на нацизме и коммунизме, что не удивительно, однако дело не в тоталитаризме, и даже не в социальной потребности. Ведь сам пишет: «открытое общество постепенно может стать тем, что я хочу назвать “абстрактным обществом”», в котором люди «живут в анонимности и одиночестве», а следовательно, в несчастье (!). И на чём же он основывал свои надежды на «лучшую жизнь» в «открытом обществе»? Основные тезисы: «ты прежде всего интеллект» (таков, якобы, был ответ Сократа) и «вера в человека». Ну, «вера в человека» вообще не выдерживает никакой «научной критики», не говоря уже о том, что тут Поппер проваливается в столь чуждые его сердцу ницшеанство и большевизм. А вот «ты прежде всего интеллект» – это программа. И пугающая. Ведь интеллект – это машина (тут не может быть не только «нравственности», но просто человеческой теплоты). То есть пока в человеке еще теплится «органическая жизнь», пока у него еще бьется сердце, пока помнит о роде и племени, о любви и страхе – не дорос он еще до настоящего «открытого общества». Оно, настоящее, наступит, когда у человека ничего кроме интеллекта не будет функционировать, атрофируется, или будет удалено. Славная перспектива…
10.7
Бренер живет у родителей, иногда у бывшей жены с сыном. А Барбара нашла приют у какого-то сатаниста, поклонника Мейсона. То есть он и поклонник Бренера, написал ему и пригласил. Барбара говорит, что он тихий. Но видно, что она побаивается, и вообще не очень довольна решением жилищного вопроса.
Гольдштейн, услышав, что я общался с Бренером, очень оживился, даже как-то засуетился, мол, очень хочет с ним встретиться, «записать беседу». Я обещал передать. Спросил его насчет рецензии для Морева. Он сказал, что сейчас «завален». Опять же книгу пишет.
В три ровно (с немецкой пунктуальностью) позвонил Бренер. Они в Тель-Авиве, с Володей. Договорились, что я через полчаса подъеду к фонтану на Алленби.
Бренер с Барбарой стояли у столика кафе, под тентом, у них был вид людей добровольно принявших муки. Впрочем, мучилась вся Юго-Восточная Европа: в Бухаресте – 42, в Афинах – 46, в Турции тож, везде пожары. У нас еще ничего, где-то 35, только влажность процентов 75, парилка. Володя вылез из фонтана, шатаясь и отряхиваясь, как мокрая собака. В фонтане сидело еще несколько юных пар: обнимались, целовались, иногда вяло брызгались. Решили поехать в Яффу. В порту сели в кафе у кораблика, заказали пиво и салаты. Обращаясь в основном к Бренеру, я начал с того, что публичный обсёр музеев и порча шедевров – это акты террора против созданной системы ценностей в культуре: то есть, они за террор? Барбара спокойно, но твердо возразила, что террор в этом смысле существует и с другой стороны, со стороны «господствующих классов», которые навязывают свою систему ценностей. Она держала себя подчеркнуто отчужденно, как я ни старался игриво улыбаться ей, чуть ли не подмигивать, как ни подталкивал к ней тарелку с любимыми ею маслинами. И чем дальше, вширь и вглубь, уходил спор, и чем откровеннее становились мои высказывания, тем очевидней и враждебней её неприятие. «Да-да», обрадовавшись «жесткому» ответу, поддержал ее Бренер. Не люблю мужиков-подпевал, а пуще того – баб-идеологов, и уж совсем ненавижу сухих, как воблы, революционных дамочек, и возникло желание вывести их на чистую воду, доказав либо лицемерие, либо философскую несостоятельность. После первой кружки я решительно углубился в антропологию, после второй – вдохновенно взмыл в небеса ритуала и мифологии, и постепенно спор приобрел характер пьяненького базара (Бренер, и особенно Барбара, а он на нее оглядывался, были трезвее – обошлись первой кружкой), мы уже перекрикивались вперехлест, я с Барбарой, Володя с Бренером (так и сидели, крест накрест). Бессмысленность спора толкнула меня на мстительность: я сказал, что книгу их прочитал, но мне было неинтересно. В конце концов спорить подустали, да и все уже было съедено-выпито, меня окончательно (приговор не подлежал обжалованию) записали в романтики, что на их либерал-демократише фене есть синоним фашизма. Пошли на мол. До заката было еще далеко, воздух туманился душным маревом, теплый, влажный ветер налетал с моря и гнал волны на камни, поднимал их и бросал, как беспрекословных солдат на лютые стены, любуясь вместе с нами своей жестокостью. Я присел на камни, Володя вздумал купаться, прям здесь, между волнами и камнями, я сказал ему, чтоб не дурил, еб*ет о камни, в лучшем случае будет бо-бо, Бренер с Барбарой ушли дальше, гулять по молу со стороны бухты, он был усижен рыбаками, а когда вернулись, присоединились к моим уговорам, в конце концов Тарасов в море не полез, пьяный-пьяный, а кумекает. Предложено было поехать чуть южнее, за мыс, там пляжи, и искупаться. Я согласился, хотя возникло ощущение, что ситуация себя исчерпала. Да и жарища-духотища… Пока шли к машине, Барбара все решительней склонялась к тому, что купаться ей не хочется. Опять же – медузы. Потоптались в неопределенности и решили разбежаться. То есть я поехал домой, а они еще пошли куда-то пешком (от моих услуг в качестве перевозчика отказались), Тарасов обещал показать какую-то тайную бухту, где нет медуз. Договорились, что поедем все вместе к Винокуру.
13.7
Позвонил Володя.
– Мне понравилось, как ты говорил, ты меня даже удивил, очень внятно. Они тоже это отметили. Даже Барбара сказала, что на этот раз ты говорил интересней, чем тогда в машине. Тот ваш контакт им не очень понравился. Ну, Барбара вообще считает тебя фашистом.
– Да-да…
– Ну какой ты фашист, ей-Богу.
– Да уж… Чья б корова мычала.
– Аа, ха-ха! Да! Надо было Барбару подколоть!
– Тем, что Гитлер был австриец? А вообще-то, спор был не так уж интересен. Во-первых, Барбара – настоящая фанатичка. А с Бренером разговор не получается, потому что он… неискренен, выскальзывает. И все время на нее оглядывается. У меня сложилось впечатление, что он ее боится. Я думаю, он от нее очень зависит.
– От ее отца.
– От отца?
– Ну, он деньги дает на книги.
– Аа. Ну, тем более. Зависит кругом. И женщина она ничего, трудно оторваться, и житуха в Вене, контакты, она ему дает возможность выйти на европейскую публику.
– Да при чем здесь контакты, он всемирно известен. Я недавно читал книгу какого-то англичанина, 98-го года книга, и он уже о нем упоминает, о Бренере.
– Конечно, чтобы измалевать Малевича никаких контактов не надо, и сразу станешь знаменитым, и о тебе будут писать. Но если заниматься идеологической пропагандой, издавать книги, тут совсем другое дело.
– Может, ты и прав.
– А вообще, они симпатичные ребята, с ними интересно. Так что к Винокуру пойдем?
– Нет, Бренер сказал, что он не хочет. Его же не пригласили.
– Так я сейчас позвоню Винокуру, он его пригласит!
– Нет, он не хочет. Да и ни к чему. Ну подумай, Винокур же урла, настоящая урла, и там такая публика соберется, фашисты, один к одному…
– Да уж! – засмеялся я.
– Короче, ни к чему это.
– А ты сам-то пойдешь?
– Пойду. Понимаешь, что еще тяжело с ним, с Винокуром, он давит, на глотку берет. Да и физически давит, думаешь: скажешь не то, он тебе кулачищем как врубит, ласты откинешь.
– Да, – я хмыкнул. – Может ты и прав, что не стоит их к Винокуру… хотя это было бы интересно, на ринге они бы неплохо смотрелись.
[1] (Вернуться) Йорг Гайдер (1950–2008), австрийский политик правого толка, лидер «Австрийской партии свободы», которая в тот период боролась за власть в стране.
/ Тель-Авив /