Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2018
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 82 |
Я решил написать, что помню о Горбаневской и Максимовой. В сущности, помню немного – в основном это было около 60-ти лет назад. Я поступил в МГУ на мехмат в 1955 году, а они на год раньше, в 1954-м, на филфак. С Горбаневской я познакомился летом 1957-го, когда в преддверии Всемирного фестиваля молодежи и студентов в новом здании на Ленинских горах организовали литературное объединение. Оно выгодно отличалось составом участников и терпимостью руководителя (Старшинов) от объединения гуманитарных факультетов, которое заседало в клубе МГУ на улице Герцена. К этому времени я уже про Наташу слышал – мой школьный друг Сережа Аверинцев рассказал, что у них на филфаке есть такая девочка, Наташа Горбаневская, которая пишет замечательные стихи. Когда Наташа на объединении их прочла, они мне в самом деле очень понравились. И всем понравились, хотя по тем временам было ясно, что они не для печати: неясная и нечеткая политическая позиция, мелкотемье и т.д. Коля Старшинов, наш руководитель, как правило, своего мнения не высказывал, но и печатать у себя в журнале «Юность» не предлагал. Он там заведовал отделом поэзии. Все эти стихи Наташа, мне кажется, потом никуда не включала и не печатала, а напрасно.
Из «Цветных сонетов» – «Черный»
Черные сосны на белом снегу,
На черной проталине грач,
А я идти уже не могу,
Просто хоть плачь.
В верхушках сосен весенний гул,
Ветер с юга горяч,
А я на юге не знал тайгу
И был инженер или врач,
Не помню, но брюки порвались в шагу,
И я уже заработал цингу,
Но я из такого ада бегу,
Что чем с покаянной вернуться назад,
Я и погибели буду рад,
Под этим небом, на этом снегу.
* * *
Хоронили управдома,
Шли за ним четыре дома,
И старейшие в квартале
Три старухи причитали:
«Ах, разве знаешь, разве знаешь,
Где найдешь, где потеряешь,
Об какой корявый сук
Обломаешь свой каблук».
* * *
Много маленьких мелких ушек
Лезут в двери: «Хотим послушать…»,
А потом прибежала старуха,
Сунула в дверь мохнатое слухо,
Ведь это всем и весьма интересно,
Что он скажет, такой прелестный?
А он поступил мудро,
Подарил ей чулки и пудру,
И спросил, надевая брюки:
«Где здесь можно вымыть руки?»
Знакомые рассказали, что у Наташи большая дружба, а возможно и роман, с филфаковским комсомольским поэтом Эдиком (Эдмундом) Иодковским, автором песни «Едем мы друзья, в дальние края, будем новоселами и ты и я». Как говорили, Эдик песню написал, а ехать на целину на практику не хотел, но его заставили под угрозой репрессий. В комсомольском комитете филфака сидели суровые деятели: Лакшин (будущее главное демократическое перо «Нового мира») и, если не ошибаюсь, Мариэтта Хан-Магомедова, будущая Чудакова.
К нам на объединение однажды пришел Андрей Вознесенский, еще мало кому известный. Я с ним сразу подружился, и Наташа тоже, он даже за ней ухаживал. Наташа дружила с Ахмадулиной, и мне как-то дала почитать несколько толстых тетрадей с переписанными ахмадулинскими стихами – говорили, что потом они оказались в архиве Гинзбурга в КГБ в папке с надписью «Иослович». Еще она дружила с Юрой Маниным, который вскоре стал очень известным математиком, и с группой биологов, что собиралась в доме писателей на Лаврушинском переулке у популярной пары: Ген Шангин-Березовский и Ляля Хаджи-Мурат. Кстати говоря, очаровательный и талантливый Ген был аспирантом у одного из самых отвратительных соратников Лысенко: профессора Нуждина.
Дед Шангина, писатель Феоктист Березовский, был тем, на кого указывала известная пародия в «Золотом теленке»: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…». Ген был более просоветский, чем его окружение, кроме того он был член партии, но тем не менее, считался вполне своим. Он писал стихи, музыку, сочинял песни – на биофаке он был одним из самых известных людей. Одно время Наташа приходила в этот гостеприимный дом каждый вечер.
В общем, знакомых на естественных факультетах у Наташи было полно. На объединение ходил химик Юра Чаповский, он познакомил меня и Наташу с Саней Грибом, на химфаке тогда еще училась художница Наташа Доброхотова, которая была потом подругой Горбаневской много лет.
Саня Гриб написал на Наташу смешную эпиграмму:
Послушай, Натали,
Ужасная мура
Стихи Цветаевой, твои
Et cetera…
Кто меня познакомил со Стасом Красовицким, я, признаться, уже не помню, но Горбаневская тоже была с ним и его компанией знакома. Наверно это было через Леню Черткова, стихи которого я знал, но самого его никогда не видел. Однажды Наташа меня привела к кому-то из этой бражки Красовицкого – они там не читали стихов, а потушили свет и целовались, девушки сидели у мужчин на коленях. Мы с Наташей просто выпадали из этого стиля – но так уж это было. Андрей Сергеев сам мне позвонил, и мы с ним встретились и долго разговаривали, гуляя вокруг Собачьей Площадки на Арбате (которой давно уже нет).
Друзей и знакомых у Наташи было все больше и больше, и все считали ее не то что бы гением, но очень талантливой.
Молодость – это когда тебя любят за то, что ты есть, а не за заслуги или положение. Так формулирует Аллен де Боттон. Я с Наташей общался чуть не каждый день и старался сохранять все ее стихи, записки и письма. Она часто бывала у меня дома вместе с Вознесенским и отдельно, и моя мама неизменно кормила их котлетами. Однажды они скомпоновали и послали мне письмо, якобы от страстной поклонницы, но я их разоблачил. Как-то на объединении они мне послали записку: «Ваши стихи пронзают наши бедные сердца, как французских рыцарей пронзали стрелы английских лучников в битве при Кресси (или при Пуатье)».
С Ирой (Ираидой) Максимовой Наташа меня познакомила наверно в конце августа или в начале сентября 1957 года, сразу после окончания фестиваля. У Иры была комната в общежитии МГУ в новом здании на Ленинских горах, в зоне Б. Она была иногородняя, золотая медалистка из города Плавска, Тульской области. В этой комнате она жила со своим мужем, Витей Сипачевым, которого в результате разыгравшегося скандала с листовками летом забрали в армию и уже услали в Забайкалье. Мы сразу же подружились. Как поется в песне: «сильнее страсти, крепче, чем любовь». Ира была очень привлекательной женщиной, сделанной целиком из легированной стали, верный друг своих друзей. Для Горбаневской она была чем-то вроде смеси друга и матери.
История с листовкой была также связана с Горбаневской, причем я ее узнавал по частям с 1957 по 2009 год. На этот счет имеются изданные записки Володи Кузнецова, но они не слишком доступны (Тыняновский сборник, Вып. 10, 1998). С Володей Кузнецовым я познакомился, когда он уже после всего вышел из лагеря, хотя я до восьмого класса учился в той же школе 103 на класс позже него.
Студенты филфака Андрей Терехин и Володя Кузнецов (сын знаменитого лингвиста, профессора П.С. Кузнецова) в марте 1957 года написали довольно лихую антисоветскую листовку по следам венгерских событий осени 1956 года. Напечатали около 10 экземпляров (две закладки) на пишущей машинке Вити Сипачева в комнате Иры Максимовой, и где-то их расклеили или разбросали. Три экземпляра оказались в КГБ. В КГБ среди руководящих кадров еще не кончилась чистка и лотерея со смертельным исходом – кого-то расстреливали, других лишали орденов, разжаловали и исключали из партии, а кого-то оставляли в покое. Они продолжали свою и опасную и трудную службу. Антисоветские листовки – это не мифические шпионы, а реальное дело, на него были брошены лучшие силы. Незадолго до того посадили поэта Леонида Черткова, КГБ стал таскать его знакомых и вышел на Горбаневскую. Ее задержали на пару дней, и она, как тогда говорили, дала обширные показания, в частности указала на Терехина как на автора стихов из этой листовки:
У нас идиоты в моде,
Примера какого еще вам?
Это же видно по морде
Того же Никиты Хрущева.
В приговоре это называлось: оскорбление одного из руководителей партии и правительства.
Ира Максимова мне говорила, что Наташу тогда охватила безудержная паника. Кузнецов приводит эти показания, и читать их достаточно тяжело. Хотя Брехт и сказал: «Несчастная страна, которая нуждается в героях», но в героях нуждаются все. Терехина арестовали, и он тут же сдал кого мог, хотя гораздо умнее было бы никого не впутывать, а все брать на себя. Кузнецова арестовали через пару дней, и он тоже сознался и рассказал все про всех. Витя Сипачев и Ира Максимова, наоборот, ничего не сказали и ничего не подтвердили. Это им обошлось довольно дорого: Витю отчислили якобы за непосещение военных занятий и забрали в армию. Вдогонку послали протокол об исключении из комсомола (армия этот протокол к исполнению не приняла – на местном уровне). Иру тоже отчислили, но через год ее восстановили, она доучилась на филфаке и защитила дипломную работу по творчеству Луначарского.
Дело в том, что по Ире вздыхали многие деятели из немногочисленной мужской части филфака: и коммунисты (Егоров), и троцкисты (Роговин), и русские черносотенные националисты (Байгушев). Именно Байгушев больше всех постарался, чтобы с нее сняли строгий выговор с предупреждением и восстановили на пятом курсе. Потом мне иногда попадались его статьи – волосы вставали дыбом.
Иру выселили из общежития, и она какое-то время жила у родителей Сипачева, а потом уехала к родственникам в Вильнюс. Наташа, уже отчисленная с филфака, продолжала ходить на наше литобъединение и даже опубликовала стихотворение в газете «Московский университет»:
Я мечтаю о сыне,
Это самое сильное в жизни желание,
Невозможное, и возможное,
И такое желанное…
Потом она уехала в Ленинград. И Ира, и Наташа каждую неделю мне писали, но при переездах и отъездах все эти письма пропали. Замечу, что все мы были очень бедны, но Наташа вообще непонятно как сводила концы. После 1960 года Наташа и Ира вместе работали в Книжной палате.
Владик Егоров, постоянный друг Виктора и Иры и Наташи, сделал небольшую карьеру, вступил в партию и работал в газете «Правда». В конце 70-х я видел по ТВ, как он брал интервью у министра МВД Щелокова. Тот рассказывал, как он любит евреев и какие близкие друзья среди евреев были у него еще в детстве. Помимо прочих достоинств, у Владика были сильно оттопыренные уши. Однажды мы вместе с Наташей написали коллективное стихотворение (каждый по строчке):
Подарите мне со временем собаку,
Ярко-синюю со временем собаку,
Буду холить и ласкать свою собаку,
И слезами поливать свою собаку.
Вот и вырастет собака пребольшая,
Ярко-синяя собака и большая,
И с хвостом и с распрекрасными ушами,
Как у Владика Егорова ушами.
Перед самой перестройкой Владик даже был каким-то начальником в издательстве «Советский писатель».
Как Наташа вышла на Красную площадь в 1968 году, и как издавала «Хронику текущих событий», я не описываю – все это хорошо известно. Гораздо меньше известно как «Хроника» размножалась: это Витя и Ира ее переснимали и печатали на фотобумаге в своей ванной. Я собирал деньги на эту фотобумагу среди своих знакомых – это была безопасная форма протеста.
По мере того как Наташа становилась все более известной, я стал замечать, что она не слишком обращает внимание на обстоятельства и отношения своих друзей. Она стала общаться с Гинзбургом, а около него терлось слишком много неопределенных людей, часть которых, по моему мнению, на него же и стучали. Вся эта публика без разбора втерлась к Наташе, и она бесхитростно им доверяла и доверялась. В дальнейшем ее неразборчивость только усиливалась. К примеру, она сочла естественным одновременно дружить с Бродским и с Бобышевым, что, мягко говоря, было странно.
В 1995 году я был в Париже и Наташе позвонил, но она не выразила желания встретиться. Ира потом мне сказала, что в тот период Наташа очень плохо себя чувствовала и в один из тех дней ей сделали операцию на сердце. В любом случае, после Наташиного отъезда я ее не видел. В 2010-м году в своем журнале она привела мои стихи и приписала: Илюша Иослович, друг моей юности.
В конце 1990-х Иловайская-Альберти стала резко изменять направление газеты «Русская мысль» в сторону чисто религиозной пропаганды. Гинзбург стал возражать и его хладнокровно выставили из редакции. Это мне рассказала Ира, которая время от времени навещала Наташу в Париже. Я спросил: «А как Горбаневская?» и Ира ответила: «Занимается несвойственным ей делом: молчит в тряпочку».
Наташа умерла в 2013-м, Ира и Витя умерли почти одновременно в 2014 году.
Из последних Наташиных стихов мне больше всего нравится это:
В тот год испортили весну большевики,
Чтоб увеличить посещаемость балета,
Шелка текли в театр, надев дождевики,
А кто мне обещал, что будет лето?
/ Хайфа /