|
* * *
Ведь уже еле дышишь, а часто и вовсе не,
сам же знаешь, как крошатся зубы о каменный воздух,
рвётся горло и стонет изношенный остов
твоего корабля, не плывущего даже во сне.
Ночь кому-то нежна, а тебе лишь углы в сундуке,
перегнуться за борт – так же верно, как биться об стену,
табуны одиночеств охотятся в небе за сеном
и помимо тебя продолжаясь, летят по дуге,
сам же видел, а утром, не помня, что чудом не сдох
чьей-то волей – плевать, попущеньем, остатком аванса,
ковыляешь к столу и мучительно белый листок
очерняешь как можешь земным ремеслом самозванца,
по сусекам скребёшь, наряжаешь в чужие слова
карандашную исповедь – там всех милей и безгрешней
лишь твоя, не дававшая ягод черешня,
и прозрачнее всех не дававшая тени айва.
Этот голод собачий от жара других очагов
прижимает к земле, заставляет копаться в объедках,
виновато глодать парафразы премудростей ветхих
и глаза отводить под чугунной оправой очков.
Не уймёшься, я знаю, и тем, на крылатых конях,
не взмахнёшь, бедолага, чернильною сажей утешен,
Бог с тобой, если завтра до сердца прольётся коньяк
или бурая кровь не рождёных тобою черешен.
Январь
2018
*
* *
Ещё до
ночи дела нет,
ещё как днём тепло и сухо,
и колокольчиком над ухом
«любимый, помни обо мне»
звенит, и перегретый свет
голубит яблоки на блюде
и зайчиками на батуте
беззвучно прыгает в листве.
До полусна рукой подать,
но рядом-рядом, мелко-мелко
дрожит над яблоками белка,
переживая благодать,
и день уводит за собой,
весь жар его и полудрёму…
У сосен тяжелеют кроны
над линией береговой,
закат готовится вовсю –
утихомиривает певчих,
бескрылых нас молчаньем лечит
и держит время на весу.
Случится всё, что он решил,
позволив смешиваться краскам,
взыграет золото на красном
и свет исчезнет, как не жил.
Зачем же, не боясь огня
последнего для этой ночи,
звенит всё тот же колокольчик
«любимый, не забудь меня».
Декабрь
2017
ИЗ
ЦИКЛА «СНЫ»
1
Тот коридор широк и будто пуст,
а мы в нём – не скажу, что безголосы,
но так тихи, малы, простоволосы,
идем, лопочем, не смыкая уст,
и каждый о своём, важнее нет –
старушка сына ждёт, и всё напрасно,
художник заговаривает краски
по-прежнему с холстом наедине,
помятый классик, вид подрастеряв,
жалеет о забытом предсказанье,
обжора вспоминает о лазанье,
изменник-муж привычно гонит страх,
поэтка нежным взором бередит
смешной гитары тоненькие струнки,
и тянутся рифмованные слюнки
к её недоцелованной груди,
потом, едва ногами шевеля,
какой-то седоватый плечи горбит,
по стеночке, молчком, готовый к скорби,
а я глазам не верю, это – я
и там, и здесь, чудны твои дела,
проснуться б, но спасаются иначе,
а он уходит, это ж я ведь, Амчик,
иду босой, в чём мама родила,
и остаюсь, туда идти боясь,
располовинен полуночной дурью,
плюю, стучу, крещусь, на воду дую,
с самим собой утрачивая связь,
и кто бы мог подумать, кто бы мог –
срываюсь, догоняю, обнимаюсь,
одна надежда – за ночь оклемаюсь,
и больше не ложусь на левый бок.
Февраль
2018
2
Не стой в дверях, смелее, странный вор,
старик затих, да он и так безвреден,
который год пропавшим сыном бредит,
а ты… как будто вылитый в него –
ссутулился, лицо в морщинах, сед,
живой, но как беспомощна усмешка,
не с облака явился, так не мешкай,
входи, перекрывая лунный свет,
в который жизнь родителя стекла –
ты убежал, и замерли тоскливо
скульптуры, инкунабулы, стекла
ганзейского тяжёлые отливы,
ты в детстве, помню, гладил их рукой
и часто мог, выведывая тайны,
заснуть над полюбившейся строкой
и улететь за ней на берег дальний,
напрасно день с утра тебя искал,
играя на рассвете в узнаванье,
то горлицей постукивая в ставни,
то зайчики пуская с ближних скал,
напрасно – ты в отцовский кабинет
спешил за стол с грифонами усесться
вычитывать слепые палимпсесты,
где живы были те, которых нет,
а там, как раньше, в бешеный намёт
срывались кони, скалились горгульи,
и в лица обращался ржавый мёд
инталий из разрушенного улья,
текли колонны к городу, и ты
их вёл на штурм, и плавились от крови
дворы, дома, проваливались кровли –
дышали жаром ветхие листы
на дереве стола и пальцы жгли,
но от себя тебя не отпускали –
…уже с посеребрёнными висками
ты принимал солдат, и мимо шли,
крича победу, злые ветераны…
ты убежал, я помню, утром рано,
искали все, но так и не нашли.
Мать отказалась от еды и сна,
вода и хлеб, да ночи у распятья,
коленопреклонённая, она
не выпускала Бога из объятий
и умерла, поди-ка измени
самим собой записанный пергамент,
когда внизу сыновними руками
поставленный, чернеет именник.
Ступай же, вор, и больше не кради,
оставь чужие сны, сюда входящий,
а что услышал, выбрось в долгий ящик
по коридору дальше, впереди.
Март
2018
*
* *
Как пел
ты, чужак, будто сверху на землю глядел,
раздаривал небо на бедность, паря над дорогой,
но что нам твой бисер, ты, главное, землю не трогай,
а небо ты выдумал, нет его, птенчик, нигде.
Не с лёгкой руки мы печальные песни поём,
хороним друзей, понимая, что дело за малым,
но звонким обманом не тешим, не кличем, не маним,
и ты, легконогий, не знаешь, что будет потом –
никто не вернётся, посмертные тряпки сорвав,
не выпустит веером карты обителей новых,
земля равнодушно берёт и святых, и виновных,
и холодно с верой твоей в одиноких церквах,
чьи камни когда-то служили привычным богам,
и жертвенной кровью, кусками горелого мяса
взывалась победа над каждым, и мир набухал,
как клещ на собаке, и рос, и никак не менялся.
Ты был бы тогда, тонкошеий, прибит на столбе
и, руки раскинув, едва ли б на небо вознёсся,
но боги ослабли, и страшно, что время – тебе,
и страшно вдвойне, что, уйдя, никогда не вернёшься.
Декабрь
2017
МАМЕ
Да, я
сижу и слушаю музыку из местного парка,
не важно, о чём она, знаю – всё равно о любви,
как, впрочем, и весь этот божеский алфавит
на губах марокканской еврейки
или,
по-здешнему, марокканки.
Мама рядом, слушает и не слышит, ищет глазами
случайное облако, помнит, Израилю нужна вода,
говорит: «Сыночек, как же так, Сара на шин,
а
Саша – на самех,
но это всё равно рядышком, да?»
Вчера зажигали факелы, поминали убитых,
пылали все шесть, каждый за миллион,
я говорил ей: «Мамочка, мы будем с тобой в седьмом»,
мама плакала, а потом мы ели клубнику.
Апрель
2018
*
* *
Перевёрнутая лодка на траве,
домик спрятался у речки в рукаве,
птица молча тонет в воздухе пустом,
тихо-тихо, остальное всё потом,
остальное всё… но нет его нигде,
даже небо умещается в воде,
прикоснёшься, и, послушное руке,
замедляется течение в реке.
Тихо-тихо, как в поленнице дрова,
спят ненужные молчанию слова,
я один, и кто-то шёпотом зовет,
что закат вот-вот и жизнь уже вот-вот.
*
* *
И.О.
Рассказывай мне, девочка, про всё,
развязывай, руби узлы мирские,
так ветрено легки и так близки мы,
что, видно, наше яблоко рассёк
случайный дух и походя объел
до сердцевины обе половинки,
и мы с тобой на крохотной тропинке
столкнулись, поздние, от дел устав и тел,
уже всё можно, благо, не томит
ни жар ушедший, ни грядущий холод,
наш голод друг по другу чист и долог,
дымится поле к вечеру, а мы
с лесной опушки смотрим на закат,
на это, к счастью, пройденное поле,
как трудно выйти из родной неволи
и с муками к свободе привыкать,
когда невосполнимы голоса,
и клавиш разнополые полоски
родные воскрешают отголоски
и чем-то мокрым водят по глазам,
рассказывай, пускай звучат шаги
от слова к делу и от дела к слову,
как ты гуляла по небу земному
и вечно выходила за флажки,
я был бы там – и тоже посягнул
на переходе отзвука в безмолвье
шагнуть к тебе и на летящем слове
поймал и не оставил бы одну.
Декабрь
2017
|