|
ПРОГУЛКА
ПО КРУГУ
За
виртуозами былого –
красот, длиннот, словесной вязи –
крадись, в надежде вызнать слово,
по проходным дворам фантазий.
Ныряй в проулки-анаконды,
как в сумрак текстов зоркий цензор,
броди и вчитывайся в Лондон –
том Диккенса с закладкой Темзы.
Шагая шрифтами брусчатки,
дивись роскошествам изданий,
лови грешки и опечатки
на лицах жителей и зданий.
Беги темнот, где только мнится
подтекст, чей смысл, как люк, задраен,
листай внимательно страницы
потёртых по углам окраин.
В их складках перхоть героина,
разводы нефти, крови – чем не
сюжет для новых домби с
сыном,
живущих в золотом сеченье?
Там в Опере гремит «Набукко»,
там сливки взбитые бомонда:
когда в заглавье влез хоть буквой,
уже тебя читает Лондон.
Дойди до пристани, где яхты
стоят собраньем сочинений.
Следят дневальные на вахте
за курсом доллара к иене.
Пусть цены звонкие и сами
названья яхт полны созвучий,
они развернуты носами
к фарватеру на всякий случай.
Но не к воде ведут, а в Сити
успеха водяные знаки –
тропой невидимых событий,
зигзагами ходов двояких,
где целый мир стоит на страже
величья цифры, а не слова.
Туда и путь держи – опять же
за виртуозами былого.
ГАСТРОЛИ
В СКАНДИНАВИИ
Вид сверху бесхитростен и старосветск:
там дремлют коровы, там бухта подковой
согнулась на счастье. Всяк в Швеции швец,
а также игрец на дуде тростниковой:
заштопает сети, протяжный свисток
подаст и отчалит рыбачить у дамбы, –
и тотчас же флейты вздохнёт голосок
завистливым эхом: и нам бы, и нам бы…
Закрякает селезнем сизый гобой,
в ответ рефлекторно икнёт селезёнка.
Не держит ни стройность шеренги, ни строй
уставшая стая, а йод и зелёнка
для ранок и ссадин темнеют внизу
разводами пятен, землёй и кустами, –
когда ещё сядем… Пророча грозу,
рокочут литавры: устали, устали.
В потрёпанных нотах трещат корешки
при взмахах страниц на крутых разворотах.
Натружены крылья, но так далеки
ещё луговины, и путь не короток.
Добраться бы к ночи сквозь облачный чад,
устроить привал – хоть в Карлстаде, лежащем
на речке Кларэльвен (кларнеты, молчать),
спуститься к осенним коралловым чащам.
Но рано снижаться. Летишь и летишь,
забыв от усталости даже чирикать.
То смотришь, как такты расставил камыш
в приземистых зарослях нотной черники,
то просто на ход пузырей подо льдом,
на скованность стылой земли под арестом
зимы, и вздыхаешь – бог знает о чём,
кочуя, как Нильс, с перелётным оркестром.
*
* *
Мы думали, Стикс широкий, всё возит Харон и возит,
античные зенки пяля,
медля, волыня.
Всё склонны преувеличить: вот так же в библейской прозе
про сорок лет загибали
в дикой пустыне.
А Стикс оказался мелким, да что там: черта простая.
Со мною шагало двое
рядом, я – между.
Один перешёл протоку, но крепко, не выпуская,
как будто зовя с собою,
за руку держит.
Другая со мной на этом стоит берегу и тоже
вцепилась, не уступая,
зверски, ногтями.
Держу их обоих – разных, и так на меня похожих,
терзаюсь и рвусь. Не знаю,
кто перетянет.
*
* *
Оружейной палатой
в темноте возвышается лес.
Каждый куст соглядатай.
Незаметно сжимает обрез.
Пресмыкается стланик
в раболепье немого слуги.
Для того он и нанят:
заглушить поскорее шаги,
звук упавшего тела.
Чтоб его дотащить до реки,
наготове омела
держит крепких верёвок мотки.
Паутины мишени.
Мокрой ивы блестящий кожух.
В тростниках длинношеих
больше спряталось мушек, чем мух.
Звук затылок царапнет:
со спины забирают в кольцо.
Обернешься внезапно –
лес к тебе неизменно лицом,
словно ночь, необъятен.
Всё плотнее деревьев конвой.
Вдруг командует дятел
барабанною дробью отбой.
Пролетает погудка,
разряжая владения мглы.
Отпустило как будто.
И туман зачехляет стволы.
*
* *
Усердней всякого стилиста
завивку парку учинив,
закручивает ветер листья
старательно, как ученик.
И жёлтых трубочек пергамент,
как сотни свитков «Берешит»,
лежит повсюду. Под ногами
беретик жёлудя трещит.
Деревьев обнищавших стаи
свершают горестный обряд:
потомство в люди отпускают
и беспризорщину плодят.
Сигают наземь непрестанно,
самонадеянно лихи,
колючий недоросль каштана,
крылатки клёна и ольхи.
Их гонят ветры днём и ночью,
и сколько сгинет их, пропав
в шалманах ям, хлевах обочин,
глухих бомжатниках канав.
Из них один пробьётся к свету
сквозь грязь, и месиво, и стыд;
и отвоюет дюйм планеты,
чтоб корни робкие пустить
и нам шепнуть: в тайге ль, в столице –
всё ляжешь в землю без затей,
и лишь тогда определится
черта оседлости твоей.
ГУВЕРНАНТКИ
Сдачи не надо! – как отрубил термидор,
и разлетелась вдрызг человечья мелочь,
с плахи прилавка брызнула на простор
и покатилась кубарем очумело.
Крупные сделки – те для больших чинов,
кто головой платил, кто всего-то крахом.
Медь закатилась в щели чужих полов,
позатерялась по ямам, канавам, шляхам.
Жиденькими сантимами растеклись,
в снежном краю в реверансе навек присели,
сжались за штопкой, встали в тени кулис
русских семейств тихие мадмуазели.
В нудных этюдах рукой отбивали такт
(ночью в сенях – отбивались от рук кадетских),
век ожидая прибавки в скупой пятак,
всю свою жизнь впадая в чужое детство.
*
* *
Ночной грозой ручная стирка
была затеяна. Тазы
гремели громом. Из штафирки
хлебнув настоянной бузы,
ворочала хмельная прачка
многопудовые котлы,
шаталась по небу враскачку
и добавляла то золы,
то синьки в воду. Занавесок
содравши облачную бязь,
крутила с искрами и треском
материю, раздухарясь.
Потоки пенные с размаху
выплёскивала с высоты,
и на земле в сквозных рубахах
тряслись и ёжились кусты.
К утру, устав от постирушки,
внезапно завернула кран.
На гребнях кровель для просушки
сырой распялила туман.
На острый месяц как на гвоздик
повешен неба был атлас.
С него текло. Мычали звёзды.
Их гнал к рассвету Волопас.
|