Документальная повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 81 |
Андрей ЗАГДАНСКИЙ
/ Киев /
– Лилёк, – говорил папа.
Ласково. Или устало. Или громко, из другой комнаты:
– Лилёк!
Потом, когда мы с сестрой повзрослели, так стали говорить и мы. Сначала Нина, потом и я. Это было по-детски нежно, но был в этом и какой-то вызов. Не привычное «мама – мамочка – мамуля», а так вот – Лилёк! – как взрослые и равные. Как папа.
Но это было тогда. Теперь я всегда говорю – Лия.
* * *
Лия – Лиля, Лиличка, Лильца, Лилёк – родилась 28 октября 1919 года в Киеве. В семье Исаака и Марии Рыжиных. Когда Лие было три с половиной года, в апреле 1923, Мария – Маруся – умерла.
Дорогой Хоня,
Получил твое письмо. Мне не лучше, а значительно хуже. Причин для этого
много. Не могу примириться с потерей Маруси. Страдаю невыносимо. Что толку в
страданиях? Пожить бы еще немного вместе, пока Лиличка не подросла,
пишет Исаак своему младшему брату Ханону,
Ты знаешь, чем дальше, Лиличка не забывает больше, а наоборот тоскует всей своей маленькой душой. Естественная потребность для ребенка иметь мать, которую она могла бы обнять и поцеловать, и получить такие же нежности от матери, растут, увеличиваются с каждым часом.
Ты бы видел, как она разглядывает и ласкает карточку Маруси. Ведь Лиличка
хорошо понимала и раньше, и сейчас понимает, что картинки не говорят, но теперь
она искренне огорчена. Почему мама не отвечает? Это высшая пытка.
И еще:
Я всегда испытывал к Лие чувство больше, чем просто любящий отец. Лия идеал моего ребенка. Такого я хотел. Теперь тебе понятно, как велико мое страдание?
В конце шестидесятых или в начале семидесятых Лия попробовала написать воспоминания. Для себя? Для нас с сестрой? Не знаю. Всего было написано четыре маленькие страницы. Первые абзацы написаны небрежно, еще карандашом, словно Лия не особенно верит в серьезность своего замысла:
В 1923–24 годах я жила с папой в Бердичеве. Мне было тогда три-четыре года, но я многое хорошо помню. И вообще стала помнить себя именно в этом городе. До этого мы жили в Киеве и только несколько картин осталось у меня в памяти – наша комната на Прорезной (где я бывала и позже), я сонная и меня раздевает тетя Таня, а потом я с папой в больнице у … . Впрочем, я хочу писать о другом.
Невозможно не обратить внимание на «в больнице у…» Почему Лия не называет свою маму мамой? Почему пропуск в оригинале? Почему вместо такого очевидного «мама» или имени – «Маруся» – пустота?
Фраза – «впрочем, я хочу писать о другом»– косвенно утверждает нечто прямо противоположное сказанному.
Здесь Лия меняет карандаш на шариковую ручку и пишет несколько общих фраз о мощеных улицах Бердичева и о соборе, где венчался Бальзак. Потом:
Самым большим удовольствием было забраться к папе в постель, помню такая большая со спинками покрытыми краской и посередине какие-то рисунки.
Я играла с папиными пальцами, давала им имена, нянчила их как кукол,
навсегда запомнила и полюбила красивые папины руки, которые были так добры ко
мне.
Затем опять умолчание:
Помню еще письма, которые я писала той, которой не было с нами. Я возила карандашем, то ровно, то вверх, то вниз, а потом складывала под диван. Письма через день-два исчезали, и я радовалась, что они уже отправлены.
«…той, которой не было с нами». Спустя сорок с лишним лет после смерти Маруси, Лия просто не может выговорить слово «мама».
В 1923-м или 1924-м году Исаак знакомится с Вирой – Валерией – Никольской. Вира жила в Киеве, где училась в балетной студии, в Бердичев приезжала навещать родителей, которых из Пскова в Украину занесла гражданская война.
Впервые я ее увидела, когда она пришла к нам домой в белом воздушном платье. Она принесла мне «Крокодила» Корнея Чуковского и тут же читала. Она мне понравилась, наверное потому, что не старалась понравиться.
А как-то раз пришла к нам с кошкой и осталась навсегда.
В 1925 году Исаак и Лия и Вира переедут в Киев, а в 1930 году у Исаака и Виры родится сын Александр, мамин сводный брат Саша.
Я буду писать о маме. О моей дорогой, о нашей родной маме.
«Нашей» подчеркивает кровную связь-соединение с братом, но «нашей родной маме» режет ухо нарочитостью, почти фальшью. Подчеркнуть «родная мама» может, вероятно, лишь тот, кто жил с мачехой или кого воспитывала мачеха. Но сказать о мачехе «наша родная мама» кажется странным выбором слов.
На этом «воспоминания» заканчиваются.
Сегодня, эти две фразы – «той, которой не было с нами» и «наша родная мама» – не дают мне покоя. Сознание девочки, а потом взрослой женщины не могло примириться со смертью Маруси. И имя ее стало непроизносимым словом-призраком, еще и потому, что свою мачеху – вторую жену Исаака Виру – Лия короновала «мамой».
В семейном архиве сохранилась лишь одна фотография Маруси. Очень-очень молодая, черноволосая, кудрявая. Глаза абсолютно Лиины. К сожалению, черты лица разглядеть невозможно – через нос, губы и шею проходит широкая царапина, словно чем-то острым содрана поверхность снимка. И в дополнение – чернильные пятна сверху.
И царапина, и пятно казались мне досадной отметкой времени – возможно, фотографии неудачно склеились глянцевым слоем в семейном альбоме. Годы спустя я понял, что снимок повредило не время, а рука. Маленькая Лия мстила Марусе за абсолютное и непостижимое для ребенка предательство – смерть.
* * *
Исаак и Вира были парой необычной для Киева тридцатых годов. Он – сын каменщика из Слонима, который посвятил свою жизнь Талмуду, но никак не семье (по словам Исаака). Она – дочь ректора реального училища в Пскове.
Отец Виры, Евлампий Иванович, принял выбор дочери без особенного восторга – «вдовец с ребенком, еврей»; мать, Людмила Ивановна, приняла Исаака и его дочь сразу и безоговорочно.
Не знаю, как приняли второй брак Исаака его родители, не знаю даже были ли они живы в то время. Отец покойной Маруси – Гирш Перлович – приходил к Рыжиным по субботам, дарил Лие деньги и какую-то необычайно вкусную вафлю «микадо». Он же научил внучку играть в карты – в «66» и в забытую теперь игру «бедзик». Когда родился младший брат Саша, Герш стал приносить две вафли – Лие и Саше.
Исаак, выпускник коммерческого училища в Варшаве, работал в торговле, вполне успешно – киевский универмаг, Торгсин, центральный банк на Институтской. Интересно, что за всю жизнь я не слышал от Исаака ни слова на идише – хотя он, конечно же, учился в хедере. Вероятно, это был сознательный выбор – выбор другой культуры. Вира воспитывает детей: падчерицу Лию и сына Александра.
По вечерам Рыжины ведут светскую жизнь – принимают друзей, часто ходят в театры. Исаак любил филармонию.
Лия пишет в дневнике:
Часто собирались – веселые, красивые, молодые. Ставили какие-то спектакли, если я не ошибаюсь «Белый ужин» Ростана. У нас была эта пьеса с мамиными замечаниями на полях. Папа настаивал на том, чтобы мама оставила балет.
Моя тетка Оля, дочь двоюродной сестры Исаака Гиты, спустя многие годы вспоминала, какое на нее впечатление произвела Вира в 36-м или 37-м году. По дороге с катка на Софийской площади Вира зашла к ним на Десятинную согреться. Разгоряченная и раскрасневшаяся после мороза она смеялась и пила чай. На ней были облегающие рейтузы и меховая накидка. Оля, которой было тогда шесть или семь лет была потрясена и тем как Вира была одета, и как она держалась.
Лия всегда говорила, что очень любила свою «маму», но я думаю, что на самом деле была по-детски влюблена.
Когда мама пришла на выпускной вечер все были поражены ее молодостью и внешностью. Тогда ей было 33 года, стройная, высокая, с хорошей фигурой, серые глаза, скулы скифские, загадочный взгляд…
Сама Вира, кажется, никогда и нигде не работала. Лишь одно время, перед войной, расписывала головные платки. Платки пользовались спросом, Вира была даже членом какой-то артели. Вероятно, артистизм был в генах – младший брат Виры, Жорж Никольский станет в 60-е известным художником анималистом.
И еще Вира любила сумерки. Подолгу сидела в кресле и молчала.
Много читала. Любовь к чтению, вкус к хорошим книгам передались к Лие от Виры, и как знать, может быть повлияли и на наши с сестрой жизни.
Отношения двух женщин никогда не были простыми. Однажды, после какой-то бурной ссоры, Лия хлопнула дверью и ушла из дома. В одной рубашке, босая, в темноте бежала с Михайловского переулка на Прорезную к тете Риве, Ревекке, сестре Маруси, в поисках утешения и любви. Утешения было достаточно, любви не хватало.
В страшный 32-ой год, когда миллионы умирали от сталинского голода, Исаак уезжает работать на Донбасс, в Горловку. Работает на коксохимическом комбинате. Это дает возможность посылать семье в Киеве консервы – горох с мясом.
Летом Вира с Лией и двухгодовалым Сашей уезжают к Исааку – голод добирается и до Киева и кажется, что там уже не выжить.
В августе Исааку удается получить предложение на работу в Свердловск. Решено оставить голодный Киев и всей семьей перебираться на Урал. Исаак увольняется с химического комбината, куплены билеты на поезд домой – забрать мебель и вещи.
Семейные планы разрушает Лия – теряет сознание. Горячка. Брюшной тиф. Везти больную двенадцатилетнюю девочку в пассажирском вагоне нельзя: в поезд не возьмут, а если возьмут – умрет в дороге.
Вира и Саша вдвоем возвращаются в Киев; Исаак остается с Лией в Горловке и два месяца в одиночку борется за жизнь дочери.
Через несколько недель после начала болезни Лия впервые приходит в сознание. Видит Исаака в нижнем белье. К белью приколота английская булавка. Почему-то эта маленькая булавка рассмешила Лию. Услышав, что дочь смеется Исаак заплакал.
28 октября, на свой день рождения, Лия начнет заново учиться ходить, и только поздней осенью Исаак и Лия вернутся в голодный Киев. О Свердловске Исаак и Вира забудут навсегда.
В школу Лия пошла рядом с домом – в тринадцатую, на Владимирской улице, сейчас в этом здании посольство Узбекистана. Призрак этой удивительной школы преследовал нас с сестрой в домашних разговорах всю жизнь. И дело не только в том, что там мама встретила, по ее словам, «зеленоглазого мальчика» – моего отца – единственного в школе, кто переплывал Днепр. В школе учились все самые замечательные люди города Киева, и почти все друзья моих родителей, которых судьба разбросала по всему – хотел написать «миру», но так тогда не говорили, тогда судьба разбрасывала людей строго в пределах Советского Союза. Из тех, кого я знал и помню – Святослав Иванов, будущий главред киевской «Вечерки» и будущий председатель Госкино Украины, который потом «сгорит» из-за Сергея Параджанова, главный прокурор Хабаровского края Морис Сац, шахматист Айзек Каликов, детский писатель Ефим Чеповетский, московский адвокат Леон (Ленька) Люненфельд, а также Яшка, Полина, Нюра, Ритуня-Туня.
Все знакомые и друзья делились на две категории: те, кто учился в тринадцатой школе, и те, кого несправедливая судьба лишила такой возможности.
До войны центр Киева был очень еврейский. Может быть треть населения города была евреи. После 17-го года, гражданской войны и бесконечных кровавых перипетий из Киева исчезла значительная или даже большая часть старой интеллигенции. Место образованной прослойки советского социума стали занимать евреи. Следующее поколение – их дети – в школе учились, как правило, хорошо или даже блестяще. Остальные тоже старались, как шутил мой гой-папа, который всегда подчеркивал, что в юности был человеком легкомысленным. Или очень легкомысленным.
В восьмом классе во время игры в волейбол мой папа ударом мяча сломал переносицу моей маме. Так, во всяком случае, гласила семейная легенда. Это была судьба.
Тогда, в середине 30-х, все зачитывались Кнутом Гамсуном. Папа, как я догадываюсь теперь, в старших классах «изображал» загадочного Юхана Нагеля из «Мистерий» Гамсуна. Устоять было невозможно.
В 37-м году арестовали дядю Хоню – Ханона Рыжина, младшего брата Исаака. Хоня жил где-то под Киевом. Энкавэдэшники конвоировали его в Нежин. В тюрьме не было мест. Тогда «красивого веселого светлоглазого» дядю Хоню – так всегда говорила о нем Лия – расстреляли на вокзале. Могилы Хони нет.
Каждый раз, когда я проезжал станцию Нежин, по дороге из Москвы в Киев, я думал о своем родственнике, единственной виной которого, вероятно, была переполненная тюрьма в Нежине. Что думала мама, тогда в 37-м году? Что думал Исаак? Не знаю…
Знаю, что Исаак принимал активное участие в судьбе Хониных детей – дочери Лены и маленького сына. Лена стала врачом-онкологом, жила в Луганске и дружила с Лией всю жизнь.
В 39-м, после раздела Польши, Исаак смог впервые за двадцать лет поехать в Слоним, теперь часть Беларуси – навестить сестер – Блюму и Сару и брата Якова и их семьи. Многие годы после этой поездки у нас в семье хранилось красное с синим и желтым узором покрывало – верета, подарок маминых теток из Слонима.
Верета прошла всю эвакуацию с Вирой и Исааком. После смерти Виры в 1960-м году Исаак отдал покрывало Лие. В доме родителей верета прожила несколько десятилетий. Потом уже сильно потрепанная, верета хранилась в доме моей сестры, как память о родственниках, которых никто из нас никогда не видел.
* * *
22 июня 41-го года Лия студентка киевского института пищевой промышленности была на практике в Беслане. Сохранилась Лиина записная книжка. Узкая, элегантная, очень похожая на appointment books, что были так популярны в Нью-Йорке в 90-е годы.
Среди аккуратно записанных имен и телефонов, вдруг запись карандашом:
Я совсем теряю голову. Нас гоняют целый день. Уже скоро неделя. Завтра неделя. Я измучилась до предела. Я волнуюсь. Хочу домой, в институт. Хочу в Киев.
И еще одна запись, на той же странице, ниже.
Женя, Женя, Свет мой, нет сил без тебя. Увижу ли Женю когда-нибудь? Какой смысл жить без него?
В эти дни Евгений Загданский был уже в Киеве – только что перевелся из Саратовского университета в Киевский, на четвертый курс юридического факультета.
Лия и ее ближайшая подруга Нюра – это имя я буду слышать всю жизнь, то с нежностью, то с недоумением – возвращаются из Беслана в Киев в начале июля. На вокзале паника. Немцы уже бомбят город. Впрочем, все считают, что война продлится не долго.
Подруги щеголяют кавказским загаром. Не сомневаюсь, что на них засматриваются мужчины. Обсуждают с друзьями, что делать, если немцы придут в Киев. Лучшая идея – уйти в плавни Днепра.
Исаак понимает – насколько это было возможно летом 41-го – с чем предстоит иметь дело ему и его семье и решает срочно отправить Виру, Лию и маленького Сашу в безопасность эвакуации.
Евгений приходит в военкомат в первые дни войны. Тогда же в военкомат приходят и оба сына тети Ривы, двоюродные братья Лии – Абрам и Михаил. И Юзек, муж их сестры Любы. Всех троих почти мгновенно, без подготовки, направляют на фронт.
Евгения призовут только 9 июля 1941 года. Зачислят на курсы военно-юридической академии РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии) и отправят в Москву. Три курса юридического факультета, которые отец успел закончить перед началом войны, означали шанс на жизнь.
Вира, Лия и Саша едут в Москву – там, в Москве, живут родители Виры. Исаак остаётся в Киеве. Пока в Киеве.
Но прежде, чем поезд с Вирой, Лией и Сашей уйдет с Киевского вокзала, и прежде, чем Евгений будет призван в армию и отправлен на курсы РККА, Лия Рыжина и Евгений Загданский встретятся еще один раз.
По нашим с сестрой подсчетам это первые числа июля. Место встречи Лия помнила и однажды показала Нине, когда они проезжали мимо на 8-м трамвае. Тогда «восьмой» шел с Соломенки по улице Моисея Урицкого, сейчас Васыля Лыпкивського. Вот над этой улицей и стоял на мосту поезд и тот вагон, в котором должна была ехать в эвакуацию Лия.
Хотелось бы закрыть глаза и увидеть этот поезд, и в нем людей, и тех, кто на перроне. Какие у них чемоданы, вещмешки, узлы? Что на них надето? Какая обувь? Страшно ли им? Что они курят? Чем пахнет июльский киевский воздух? Какой мусор лежит на перроне?
Евгению двадцать два года. Его мать, моя бабушка, Антонина, умерла в 38-м, отец Петр – зимой 41-го. За несколько недель до начала войны умирает единственный близкий для отца человек – тетя Антося. Во всем мире у Евгения Загданского нет, кажется, никого кроме школьной любви – Лии Рыжиной.
Сколько у них времени перед расставанием на всю жизнь? Десять минут? Час? О чем они говорят? Как целуются?
Прощаясь, Евгений дарит Лие золотую цепочку – скромное наследство тети Антоси. Цепочка – обещание. И связь. Поезд уходит.
Наши с сестрой шансы появиться на этот свет – минус бесконечность.
Десятого июля 41 года в поезд Киев-Москва заходят энкаведисты и высаживают из поезда всех, у кого нет московской прописки – слишком много перепуганных людей рвется в город, где Сталин, Кремль и иллюзия безопасности – «столицу не отдадут».
Вира, Лия и Саша остаются на крошечной станции Тихонова Пустынь.
В синем скользком портфеле с никелевой застежкой Лия хранила телеграммы того лета.
МОЛНИЯ КИЕВ МИХАЙЛОВСКИЙ ПЕР 9 КВ 56 РЫЖИНУ =
ДАЛЬШЕ ТИХОНОВОЙ ПУСТЫНИ ЕХАТЬ НЕ МОГУ СИЖУ НА ВОКЗАЛЕ ТЕЛЕГРАФЬ ТИХОНОВА ПУСТЫНЬ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ РЫЖИНОЙ +
Отправив телеграмму растерянные и беспомощные Вира, Лия и Саша ждут ответа от Исаака на вокзале. То ли путевой обходчик, то ли машинист Кузнецов – Лия запомнила его фамилию – сжалился и позвал к себе в дом ночевать. В доме Кузнецовых Рыжины прожили несколько дней. Денег не было – в качестве платы за гостеприимство оставили хозяевам женские летние вещи – других с собой не было, знали, что «война продлиться не долго» – косынку, блузу и детскую обувь Саши.
В эти минуты отчаяния у меня был очень трудный для обеих, очень жестокий разговор с мамой. Неправы были обе и простить можно каждую, но забыть я уже никогда не могла. Я схватила бумажник, подаренный папой, в нем были фотографии Жени и папы и выбежала из дома. Я лежала в траве возле железнодорожного пути и плакала. Мыслей не было, только желание оборвать все это, кончить.
Через несколько дней – вторая телеграмма Исааку.
СРОЧНАЯ КИЕВ МИХАЙЛОВСКИЙ 9 КВ 56 РЫЖИНУ
ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО СООБЩИ ДЕНЬ ВЫЕЗДА ХОТЯТ ПЕРЕБРОСИТЬ КАЛУГУ +
Очевидно, Исаак хочет как-то вырваться из Киева к семье.
Следующая телеграмма уже от Исаака Вире:
КАЛУГА ЦЕНТРАЛЬНАЯ ГОСТИНИЦА РЫЖИНОЙ =
МОБИЛИЗОВАН БУДУ ХАРЬКОВЕ ТЕЛЕГРАФЬ АДРЕС ПОСТОЯННОГО ЖИТЕЛЬСТВА КИЕВ ПАПЕ МИЛКЕ ЛИНДИНУ ПЕРЕВЕДУ ДЕНЬГИ УСТАНОВИМ ПЕРЕПИСКУ БЕРЕГИТЕ СЕБЯ УВЕРЕН УВИДИМСЯ ОБНИМАЮ ТЕБЯ САШУ ЛИЛЮ ИЗА +
Иза домашнее имя Исаака. В 1941 году Исааку было сорок шесть лет. Очевидно, в военкомате посчитали, что сорок шесть все еще призывной возраст.
Теперь телеграмма Виры адресована тому самому неведомому нам Линдину, другу Исаака. Сам Исаак уже в дороге, телеграфировать в Киев нет смысла.
МОЛНИЯ ХАРЬКОВ РЫБНАЯ 2/54 ЛИНДИНУ =
= СООБЩИТЕ ИСААКУ ЕДЕМ ХАРЬКОВ = ВИРА +
Все эти годы телеграммы хранились сначала у Лии, потом, когда мамы не стало, в доме моей сестры, все в том же синем портфеле. Чтобы телеграммы дошли на нас, их сначала должны были сохранить Исаак и Вира. В хаосе и ужасе войны эти пожелтевшие и ветхие листки бумаги с наклеенными белыми строчками – магические талисманы, материальные свидетельства присутствия во вселенной Его, Её, Их. Исчезают люди, дома, улицы, поезда, города и страны. Два человека хранят телеграммы – обещание встречи.
Вира с Лией и маленьким Сашей смогли добраться до Харькова. Где-то в середине августа – после месяца с лишним в поездках – они встречаются с Исааком. Лия всегда говорила об этой встрече как о чуде. Представляю их вчетвером летом 1941 года на харьковском вокзале или почему-то на главной площади Харькова напротив Госпрома – Исаак, Вира, моя мама и одиннадцатилетний дядя Саша. Как они смотрят друг на друга? О чем они говорят? Плачут? Смеются? Обнимают друг друга?
Евлампий Никольский Вире в Харьков. 22 августа 1941 года.
Милые Вирочка, Исаак Львович, Саша и Лиля!
С какой радостью мы узнали, что теперь вы все вместе. Мы страшно
беспокоились.
Мы с мамой в Москве и ехать никуда не собираемся. Мила [младшая сестра
Виры] с Петром Алексеевичем [муж Милы] уехали в Ивановскую область по месту
службы Петра Алексеевича. Жорж [младший брат Виры] живет на даче под Москвой.
Как вы устроились? Почему очутились в Харькове?
Любопытная деталь: отец Виры называет мужей обеих дочерей по имени отчеству. Очевидно неформальное обращение – просто по имени – в доме Евлампия Ивановича Никольского было не принято.
В том же письме приписка карандашом Вириной матери, Людмилы Ивановны Никольской:
Мои дорогие! С момента получения открытки от Исаака Львовича, я перестала быть плаксой. Как я рада, что вы вместе. Полная неизвестность и безрезультатные письма и телеграммы приводили меня в отчаяние. Со своими трудностями я свыклась. Живем в комнате Милы и по мере надобности переселяемся в подвал. Хотелось бы знать о вас более подробно. Крепко без счёта целую. Ваша мама
«…по мере надобности переселяемся в подвал». В августе немцы уже бомбят Москву.
В плохо сохранившемся, почти истлевшем на сгибах письме важнейшие для нас с сестрой строчки, написанные рукой Евлампия:
Несколько писем получили на имя Лии от некоего Загданского. Он спрашивает адрес Лии. Сам он указывает адрес: Москва, Центр, почтовый ящик №1077, курсанту Загданскому(?). Фамилию хорошо не разбираю.
В Харькове Исааку удается посадить Виру, Лию и Сашу на поезд уходящий в Алма-Ату.
В то лето пассажирские поезда сначала пропускают военные эшелоны, затем подолгу стоят в тупиках. Уходят в одном направлении, потом следуют в другом. Потом опять стоят. Их бомбят юнкерсы. Они горят и сходят с рельс. Вагоны лежат вдоль развороченных железнодорожных путей, почерневшие и окровавленные – тамбуры и купе заполнены разлагающейся человеческой плотью. Вокруг мертвых вагонов – мертвые тела, разбросанные вперемежку со снедью, распахнутыми чемоданами, тряпками, корзинами, узлами, детскими игрушками и стоптанной обувью. Иногда поезда отступают – возвращаются в исходную точку.
Вире, Лие и Саше повезло – их поезд доходит до Алма-Аты.
Двоюродной сестре Исаака – Гите Сытник и ее дочерям Нине и Оле – повезло меньше: поезд, на котором они уезжали в тыл, вернулся в Киев. Гита погибла в Бабьем Яру, Нина и Оля спаслись. О том, как выживали и как выжили наши с сестрой тетки: две девочки-сироты (старшей Нине – шестнадцать, младшей Оле – одиннадцать) в оккупированном Киеве можно было бы написать отдельную книгу.
Михаил и Абрам – двоюродные братья Лии пропали без вести в Голосеевском лесу во время обороны Киева. Тетя Рива ждала возвращения сыновей всю жизнь.
Пропал без вести и муж двоюродной сестры Любы Юзек. Всё в том же Голосеевском лесу.
Благодаря письму Евлампия Никольского, Лия и Евгений находят друг друга. Лия из Алма-Аты пишет в Москву на почтовый ящик 1077, Евгений отвечает.
В конце сентября – начале октября 1941-го Исаак присоединяется к Вире, Лие и Саше в Казахстане. Его увольняют из армии, вероятно, по возрасту. Теперь вся семья Рыжиных вместе – редкое и абсолютное счастье в 1941 году.
Дорогие Вира и Исаак Львович,
Спасибо, что не забываете нас и пишите. Ведь это единственный способ
общения. В такое время больше, чем когда-нибудь необходимо знать друг о друге.
Мы радуемся, что вас не беспокоят так, как нас, радуемся, что вы вместе…
Жестокий враг отброшен от Москвы, надо быть уверенным навсегда. Теперь
нет налетов ни дневных, ни ночных. Боже, какое зло война…
Это пишет 18-го декабря 1941 года Евлампий Никольский Вире в Алма-Ату:
…нет у нас спокойствия за Жоржа. Мама каждый день плачет о нем. С 8-го ноября нет никаких сведений от него. Из Москвы он был направлен в Муром, обещал писать, и вот до сих пор нет никаких сведений. Мама рвется ехать искать, несмотря на мои убеждения в нецелесообразности ее стремлений. Что значит искать? Это равносильно тому, что искать «жар-птицу»…
Чувствую себя очень неважно: беспокойство за маму, Жоржа, Милу и вас,
отсутствие работы, какая-то опустошенность души и чувство никчемности.
Сядешь за чтение, а мысли устремляются в другую сторону, что с детьми,
как помочь маме и чем…
Сохранилось еще одно письмо от Евлампия Ивановича – поздравление с Новым 1942 годом, надежда на скорое возвращение Рыжиных в Киев, тревога за младшего сына Жоржа, признанного негодным к строевой, но все же призванного… Письмо датировано 10 января 1942 года. Больше писем не было – 12 января Евлампий Никольский умер.
Мамуся, мамочка, родная мамусенька, мое солнышко! Целую твои любимые глаза, твои дорогие руки, всю тебя мою любимую, мою светлую и нежную. Моя мама, наша мамочка, что я могу сказать тебе кроме этого – наша мама, так необходимая нам, нашим детям, всем нам, любовь моя, светлая и чистая, –
пишет Вира Людмиле Ивановне Никольской в Москву, –
Мне нужно от тебя только одно слово, хотя бы привет, лишь бы увидеть твой почерк, увидеть буквы, написанные твоей рукой. Умоляю, помни о нас, помни обо мне…
В конце письма рукой Исаака:
Дорогая мама,
только чувство общего горя позволяет мне Вас так назвать…
В феврале 1942 года Евгений Загданский заканчивает военно-юридические курсы Рабоче-крестьянской Красной армии и направлен секретарем военной прокуратуры в 27-ую стрелковую дивизию на Карельский фронт.
В тот же год Лия Рыжина переводится из Киевского института пищевой промышленности имени Микояна в Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства имени Молотова, который находится в эвакуации в Кзыл-Орде. Вместе с Лией в Кзыл-Орде Нюра.
Здесь же появляется еще одна подруга – москвичка Люся, или, как она была известна у нас в доме, Люсиха.
Годы спустя Люсиха вспоминала с какой легкостью Лия пошла на очевидный подлог, когда пришел черед Люсихи переводиться из оставленного в Москве горного института в тот же институт имени Молотова. Учебные программы двух вузов очевидно сильно отличались, однако «быстроглазая брюнетка Лия, которая работала секретарем учебной части, «поставила» Люсихе тройки по двум предметам, которых у нее не было в зачетке. Так Люся была зачислена без экзаменов на третий курс электротехнического факультета.
О жизни в Кзыл-Орде Лия редко говорила. Думаю, хотела забыть голод, авитаминоз, куриную слепоту, вшей.
Ножки кроватей ставили в банки с водой. Не помогало – клопы падали с потолка.
Летом горячая обжигающая земля. Ходили босиком – берегли обувь, подошвы плавились от жары. Местное лакомство в жаркий день – айран. В конце лета – праздник изобилия – дыни и арбузы. Купаться ходили на длинный пруд возле лепрозория. Проказы боялись, но жара была еще сильнее.
Летом 43-го студентов отправили на строительство Кзыл-Ордынского канала – в городе не хватало питьевой воды. Работали с шести утра, потом опять вечером. Спали в военных палатках, задыхаясь от духоты, или просто на земле.
В какой-то особенно жаркий день, вспоминает Люсиха, Лия поменяла шелковые чулки на айран и угощала своих друзей. Пили айран у казахов в юрте увешанной коврами. Это запомнилось.
Там же, Люсиха: «у Лили один порыв сменялся другим, могла что угодно подарить», «живая, кокетливая, она перед мальчиками выкаблучивалась как могла».
Очевидно, Люсиха ревнует подругу. Впрочем, не сомневаюсь, что Лия всегда была – и всегда хотела быть – в центре внимания. Готовая мгновенно рассмеяться и мгновенно рассердиться.
Много лет спустя, уже в другом столетии и на другом континенте, мне довелось выступать в Бруклинской библиотеке. Когда закончились обязательные ответы на вопросы, ко мне подошел очень пожилой человек и представился как Володя. Глядя на меня, Володя как-то особенно приветливо, почти ласково, улыбался.
– Я хорошо помню вашу маму. Лия Рыжина была самая красивая девочка в школе. И все ребята были в нее влюблены…
Переход от фильма к Лие был совершенно неожидан. Несколько растерянно я смотрел на еще одного выпускника легендарной 13-ой школы, с которым вот так – вдруг – свела меня судьба. Этот маленький приветливый сангвиник был, вероятно, единственным человек в Нью-Йорке – а может быть и в мире – который помнил мою маму молодой. Не зная, что сказать, я благодарно улыбнулся. Улыбнулся и Володя. И ушел.
Канал рыли, конечно же, вручную, лопатами. А как еще в Советском Союзе в 43 году? Кто-то из студентов поранил ногу и заразился столбняком. Лия видела предсмертные судороги умирающего, изогнутое дугой тело. С того дня страх столбняка всегда был рядом. Среди мальчишек нашего двора я, наверное, был чемпионом по количеству противостолбнячных прививок.
Поездка на 30-м трамвае «тянитолкай» в детскую поликлинику на Цитадельной – первое большое путешествие за пределы дома, которое я помню. Стандартный осмотр у врача и укол под лопатку. Кажется, я там бывал не реже, чем раз в две недели.
Страх столбняка соседствовал со страхом велосипеда.
Как я не умолял маму – велосипед мне так никогда и не купили. Какой ужас в детстве Лии был связан с велосипедом, кто упал, разбился или попал под колёса грузовика я так никогда и не узнал, но велосипед остался в моей жизни вечным табу.
Под новый год, играя с сестрой, я разбил голову о дверной косяк. Кровь кое-как остановили, противостолбнячную прививку по скорой помощи сделали. Рана была небольшая, три-четыре шва, но в доме был ужас, который, естественно, передался и мне. Тому была дополнительная причина.
За пару недель до этого я слышал от приятелей во дворе, что соседский мальчик поранил руку о перила в подъезде и умер от заражения крови.
Потрясенный такой дикой несправедливостью я рассказал об этом маме. Наверное, я надеялся, что мама заверит меня, что это абсолютно невозможно, и что дети, в частности, мальчики, которые стремя голову несутся вниз по лестницам и при этом небрежно – вскользь – опираются ладонью на гладкие деревянные перила, как это ежедневно проделывал я – живут вечно. Но мама мне тогда ничего не сказала. Просто промолчала. Может быть она слышала эту же историю от соседей.
И вот я лежу на тахте с зашитой головой. В соседней комнате родители обсуждают идти ли им в гости встречать Новый год или остаться дома с пострадавшим ребенком.
Я зову маму. Нарядно одетая Лия, в обуви на каблуках, идет ко мне из другой комнаты, садится рядом на тахту и кладет мне руку на голову. От мамы пахнет духами.
– Мама, со мной не будет как с тем мальчиком?
Я лежу спиной к маме уставившись в гобелен Бранденбургские ворота, который родители привезли из Германии и который многие годы уныло украшал стену над моей кроватью. Повернуться и посмотреть маме в глаза мне страшно. С каким «тем» мальчиком я не уточняю, не могу произнести табуированные подсознанием слова «который умер».
– Нет, малыш, – твердо и быстро говорит мама.
Мамины слова и, главное, мамин тон действуют на меня, как обещание вечной жизни, или, во всяком случае, как бесконечная отсрочка смерти.
Из эвакуации в Кзыл-Орде институт имени Молотова вернулся в Москву в конце 1943 года. Лия поселилась в общежитии все с теми же подругами – Нюрой и Люсихой. Жили коммуной и выживали коммуной.
Хлеб давали по карточкам. 350 грамм черного и булочку. Всего 550 грамм. Из черного хлеба варили соус со сладким техническим глицерином. Белую булочку продавали на базаре и покупали кило картошки, морковку и пучок укропа. На десерт, вместо пирожных, посыпали ломтики черного хлеба яичным порошком с сахаром.
Неделю варили суп с доставшимся по случаю салом. Варили по ночам. В платяном шкафу. Электрическую плитку надо было прятать от безжалостного коменданта общежития. Плитка еле-еле работала – накала в сети не было. Об этом эпическом кулинарном достижении Лия, Нюра и Люсиха написали пьесу «Похищение спирали». Пьеса, к сожалению, не сохранилась.
Лия смеялась, вспоминая как они с Нюрой продавали на базаре кусок доставшегося по случаю мяса. Мясо было невзрачное, покупателей не было. Наконец какой-то угрюмый тип посмотрел на костлявый кусок и подозрительно спросил:
– Что это?
– Бином Ньютона, – ответила не дрогнув Нюра.
– Еще ругаются, – возмущенно сплюнул угрюмый тип и ушел.
Люсиха: «Лиля была самая деловая и шустрая в группе».
Та же Люсиха: «За один день Лиля пересчитала тридцать промфинпланов, которые остальные студенты неудачно пересчитывали по одному».
Чтобы почувствовать эпический характер этого академического подвига Лии совершенно необязательно понимать, что такое промышленно-финансовый план в советской экономической системе. Здесь важны ключевые слова – «за один день» и «тридцать». У меня нет никаких сомнений, что так оно и было.
Тридцать лет спустя, в январе 1973 года, у меня будет возможность самому убедиться в Лииной «шустрости», когда надо мной нависла угроза провала зимней сессии в политехническом институте.
Одним из самых запущенных предметов была начертательная геометрия. Товарищ по группе одолжил мне на выходные свою рабочую тетрадь, в которой были все задачи за семестр. Тетрадь была большая и толстая. Предполагалось, что нормальный студент решает по несколько задач каждый день, моя же тетрадь хранила безупречную девственность. Без заполненной тетради получить зачет было невозможно. А значит, и сдать экзамен. Не сдав экзамен можно было быть уверенным в отчислении за неуспеваемость. Отчисление из института означало потерю отсрочки в военкомате и гарантированный весенний призыв в армию.
Этого Лия допустить не могла.
Вечером в субботу я ушел на очередную встречу с друзьями, а когда поздно ночью вернулся домой, Лия сидела на кухне, вооружившись карандашом и угольником, и заканчивала мою рабочую тетрадь по начерталке. То ли ей стало неинтересно «передирать» готовые решения из тетради моего товарища, то ли обнаружила там ошибки, но за вечер и полночи Лия самостоятельно выполнила весь объем задач по начертательной геометрии положенный обычному человеку на семестр.
Лия из Москвы Исааку в Алма-Ату.
30 декабря 1943 года
Папка, родной, только что передали важное правительственное сообщение!
Снова на нашем украинском фронте! Казатин наш! Как хорошо, боже мой, как
прекрасно, сейчас побежим смотреть салюты. У меня сразу поднялось настроение,
только больно, что вы не со мной, но и это, наверное, скоро кончится.
Такое странное настроение – хочется кричать и петь, да и кругом все
вопят. На всех плитках жарят и варят, шум и беспорядок ужасный, но все носит
очень жизнерадостный характер.
6 ноября 1943 года Красная армия освобождает Киев. С этого дня все Рыжины – Исаак, Вира, Саша и Лия мечтают вернуться к себе домой, в квартиру на Михайловском переулке.
В надежде на близкую победу и скорую встречу с близкими Лия покупает в подарок любимому младшему брату щенка немецкой овчарки. Для этого Лие приходится продать свою юбку. Щенку дают маорийское имя Тeрaнги, по имени пса в популярном американском фильме «Буран».
Теранги оказывается не столько немецкой овчаркой, сколько заурядной дворнягой с заурядным хвостом бубликом и не менее заурядными блохами. Пес раздражает всех в общежитии, жует обувь, воспитанию не поддается и щедро одаривает блохами двуногих. Как сложилась его дальнейшая судьба я не знаю, но догадываюсь, что встреча Теранги с его предполагаемым хозяином Сашей никогда так и не состоялась.
До сих пор не знаю, где буду встречать Новый год, меня буквально тянут в разные стороны. Володя в одну компанию, мой знакомый латыш в другую, в институте тоже что-то затевают и мне поручили ёлку.
Получила первое письмо из нашего родного города от одной девочки, Зои
Федоровой. Она жива и здорова даже институт закончила и работает там при
институте. Она обещала побывать у нас на квартире и узнать все подробно.
О киевской квартире Рыжиных Зоя Федорова ничего не узнает и в начале 44-го Исаак специально поедет из Алма-Аты в Киев – проверить, что с квартирой Рыжиных на Михайловском. Поезд из Алма-Аты идет на Москву, а там пересадка на Киев. В дороге Исаак заболевает тифом. Теперь пришел Лиин черед выхаживать больного тифом Исаака.
Чтобы выходить умирающего, изможденного болезнью и недоеданием Исаака Лия продает ту золотую цепочку, что в 41-м году, прощаясь на вокзале, ей подарил Евгений.
Для Лии спасение отца – чудо. Второе после встречи с Исааком в Харькове. И свидетельство особой, магической связи с Евгением – золотая цепочка тети Антоси спасла жизнь Исаака.
После прощания на Киевском вокзале в июле 41-го года прошло два с лишним года. Лия и Евгений переписываются. Лейтенант Загданский даже посылает Лие Рыжиной свой военный аттестат – теперь она может получать деньги как невеста военнослужащего.
Потом ссора. Переписка прекращается.
Денежная помощь от Евгения, впрочем, продолжает поступать.
* * *
В конце 44-го Исаак наконец добирается до разрушенного Киева и понимает, что квартиру на Михайловском переулке вернуть не удастся. Дом выстоял и войну, и бомбардировки – стоит до сих пор – но в квартире уже жили другие люди. Вещи из своей квартиры Исаак увидит в квартире дворника.
* * *
В один воистину прекрасный для меня и моей сестры день, в июне 1945 года, точную дату мы не знаем, Лия как всегда вернулась после занятий в общежитие. В комнате было темно. На подоконнике сидела Нюра и курила. И молчала.
На Лииной кровати спал человек. Мужчина. В сапогах. Это было возмутительно. Сколько длилось Лиино возмущение? Секунду? Две? Четыре? Нюра не выдержала и заплакала.
На кровати спал Женя Загданский.
Приятно думать, как они счастливы в ту первую ночь вместе. Первая ночь вместе после войны. Первая встреча после прощания у поезда на мосту в Киеве в 1941 году.
В тот вечер, наши с сестрой шансы явиться в этот мир заметно улучшились – Женя приехал за Лией.
Приехал из Берлина с «жуковским» набором для невест, в который помимо чемодана американской тушенки, входил еще и трофейный мотоцикл BMW. Мотоцикл конфисковали на границе – не положено. Никто особенно не горевал. Лишь иногда папа с иронией вспоминал свое потерянное на московской таможне сокровище.
В ожидании Лии, прежде чем заснуть на ее кровати, Женя раздавал всем, кто просил в общежитии тушенку. Узнав о такой щедрости мама заплакала.
В подарок Лие достались чулки – много – и приемник Филлипс.
Филлипс был невиданной и, буквально, неслыханной роскошью. Во время войны все приемники были конфискованы и после войны Сталин не торопился возвращать их народу-победителю.
Вся маленькая коммуна Лииных друзей – Люсиха, Нюра, будущий муж Нюры Исаак, сидели ночью у светящегося зеленой шкалой приемника и слушали «Прелюд» Сергея Рахманинова.
Пили разведенный спирт, закусывали оставшейся американской тушенкой.
Через некоторое время – 13 июля – праздновали свадьбу. Все той же маленькой коммуной друзей плюс втактсе общежитие.
В семейном архиве сохранились лист бумаги из школьной тетради в клетку, на котором Евгений, вероятно, по памяти в 52 году записал как отмечалась свадьба и последующие годовщины.
Первая запись:
Москва, Лиственная аллея, 4-ый корпус общежития МИМЭСХ, комната 36.
Наша с Лилькой свадьба.
Гости: Нюрочка, Исаак ее муж, студенты 5-го курса. Всего 20 человек.
Стол: Водка в бидоне, вместо бокалов консервные банки, хлеб и огурцы,
картошка.
Подарки: Приемник Philips, бархатное платье, веер из страусовых перьев,
серебряные ложечки, ситечко.
Лиины воспоминания были романтичнее. Например, что к свадьбе готовились основательно – фигурно вырезали скатерти из проектных чертежей. Что-то продали и что-то купили к столу на базаре. Сделали праздничное блюдо – винегрет. Винегрет Евгений не запомнил. И Евгений, и Лия, впрочем, помнили, что все гости мгновенно захмелели. Кто-то заснул на кровати предназначенной для молодоженов. Этого «кого-то» еще долго не могли выпроводить из комнаты номер 36.
Веер из страусиных перьев подарил Лие Исаак, муж Нюры. Подарил со словами:
– Легкомысленной женщине – легкомысленный подарок.
Остатки этого веера – всего лишь одно ослепительно-прекрасное белое перо, которое я хорошо помню тактильно – хранилось в волшебном чемодане-гардеробе, который пылился в кладовке в нашей квартире на Лумумбы.
Чемодан был невероятной красоты – твердый, как настоящий шкаф, с поверхностью покрытой каким-то шершавым синим материалом, похожим на облицовку спального вагона и раскладывался тоже как настоящий шкаф – с полками для рубашек и вешалками для пиджаков и платьев. По краям чемодана были набиты блестящие стальные углы с круглыми заклепками.
В детстве я обожал этот раскладной синий шкаф. Мне он казался свидетельством другой – не советской жизни родителей, их более беззаботной молодости. Там лежали мамины вечерние платья, привезенные из Германии, папина федора, которую он никогда в Киеве не носил, театральный бинокль и фотоаппарат Ikoflex в квадратном кожаном кофре. Помню одно вечернее платье по названию ткани – «панбархат», что предполагало не просто бархат, а какой-то особый «высший» шик того времени.
Летом 1945 года Лия защищает диплом инженера-механика.
Из письма Виры Лие:
Папа тебя поздравил, я всецело присоединяюсь к его пожеланиям. В твоей жизни два больших события – ты жена и ты инженер. Совсем большая! И на том, и на другом пути много трудностей, ни одни только радости ждут тебя, но когда любишь глубоко, верю – ничего не страшно…
Осенью 45-го Лия уезжает к мужу в Берлин. В дороге заболевает возвратным тифом и ее снимают с поезда. Возвращается в Москву. Наши с сестрой шансы появиться на этот свет сильно падают.
…Любить это давать, все время каждую минуту. Нельзя только брать. Если ты и Женя будете так любить друг друга – он тебя для тебя, а не для себя и ты его так же – то все будет хорошо.
Лия поправляется. Заново оформляет выездные документы. Едет опять.
На все том же листке из школьной тетради в клеточку запись рукой отца:
13 июля 1946 года. Первая годовщина свадьбы.
Berlin. Falkensee. Kantstrasse 64
Гости: Евгений и Катя Семеновы, Володя Бояринцев
Стол: Жареная рыба, немецкие клецки.
Лия Исааку из Берлина в Алма-Ата:
В субботу и воскресенье мы с Женей развлекались – были в кино, слушали «Риголетто». Я снова смотрела цветной фильм с Марикой Рокк. Фильм называется «Женщины все-таки лучшие дипломаты»
Эти дни много читаю, правда все ерунда, которая здесь печаталась, потрясающая
безвкусица. Женя хочет занять меня фотографией, чтобы я не скучала. Буду
посылать вам свои труды.
Женя тоже хочет повидаться, только немного робеет, но я уверена, что вы
полюбите его, он просто очень хороший, добрый и умный.
Летом 46 года старший лейтенант Евгений Загданский переведен из разведотдела 1-го Белорусского фронта в войска Министерства государственной безопасности в Берлине. Теперь Евгений Загданский занимается подготовкой документов к судебному процессу над нацистскими преступниками в лагере Заксенхаузен.
Лия Исааку в Алма-Ату, июль 1946.
Все складывается не так, как мы мечтали и проектировали. Демобилизоваться
никак не удается и вряд ли вообще будет возможно когда-либо. Достаточно
сказать, что его прежнее начальство помогло ему попасть в Академию Дипломатии,
но все равно его не отпустили и это дело рухнуло. Я очень переживаю из-за
этого.
Все письма военнослужащих в Германии и членов их семей перлюстрировались. На каждом конверте штамп – Проверено Военной Цензурой. Каким-то чудом это письмо прошло военного цензора, и строчка о том, что Женя уже в 46 году мечтал демобилизоваться сохранилась.
Лия Исааку в Алма-Ата. 1 января 1947 года.
В 7 часов вечере Москва поздравляла вас с Новым годом, и я слушала и
мысленно посылала вам тысячу самых лучших пожеланий. Мы лично встречали Новый
год по московскому времени. Так как встречали у нас дома, то я расхрабрилась и
сделала вечернее платье. Вид был очень нарядный и все одобрили, особенно Женя.
Лия пишет это письмо ровно за неделю до того, как родилась моя сестра. Очевидно поэтому – «я расхрабрилась». После войны, одиночества, голода, разлуки Лия хочет быть женщиной. Нарядной женщиной в вечернем платье на девятом месяце беременности. Что может быть прекраснее?
Остается только добавить изысканный праздничный стол.
Стол был роскошный, хозяйка особа уже пожилая, обладающая большими кулинарными способностями, а также вкусом, поэтому сервировка была тоже очень красивая.
Общество было буквально избранное, то есть все люди интересные, с высшим
образованием.
Танцевали, играли в карты, читали стихи, спорили о Маяковском, Есенине и
без конца возвращались к столу – снова пили – ели, но все были очень
приличные и только в пятом часу разошлись, чтобы утром опять собраться.
8 января 1947 года у Евгения Загданского и Лии Загданской, в девичестве Рыжиной, родилась дочь. Маленькая очаровательная девочка. Моя старшая сестра.
* * *
Евгений Лие:
Моя дорогая, не дождусь, когда я смогу снова обнять тебя и посмотреть на
дочку.
Честное слово, прямо на руках бы отнес домой. Ты себе не представляешь,
как я счастлив, что у нас родился ребенок. Без тебя жить совсем невозможно,
дома скучно, тоскливо. Сплю на диване, а на кровать лечь не решаюсь.
Лия Исааку в Алма-Ату:
18-го января я вернулась с моей дочерью из больницы.
Девчонка очень симпатичная и я уже люблю ее. Странно то, что пока это
чувство не дает мне радости, мне что-то все стало страшно и тревожно.
Такое беспомощное, такое маленькое и такое дорогое сердцу создание…
страх за нее крепко поселился во мне.
Неужели и ты меня так любишь, единственный мой?
Теперь мне много понятно и, конечно же, никогда я не могла быть дорога
маме так же как Саша. Только на твою любовь вправе притязать мое сердце…
«…никогда я не могла быть дорога маме так же как Саша»…Фраза, которую я перечитываю… Такое позднее и такое важное открытие.
…девочка черненькая, но похожа на Женю. Назвали мы ее Нина, так звали Женину маму и так он просил.
Если до рождения девочки мы жили с Женей хорошо и дом был полон внимания
и любви, то сейчас его отношение превосходит все ожидания. О лучшем ты даже
мечтать не мог бы. В больнице я имела все, что могло бы прийти в голову, а дома
даже дышать нельзя – Женя пытается все делать за меня. Очень он меня любит
и я его не меньше, над девочкой трясется и даже мне не доверяет. Ночью не спит,
следит, чтобы я вовремя кормила. Словом это будет папа вроде тебя, мне кажется,
что для дочери это не так уж плохо, так ведь, родной мой?
В 47-м Вира с Сашей едут в Москву, навестить Людмилу Ивановну – маму Виры. Исаак остается в Алма-Ата. Очевидно, что перебраться из Казахстана в Киев Рыжиным уже невозможно, но может быть удастся в Москву.
Пишите подробно о результатах поездки в Москву, о впечатлениях Саши и т.д.
Пусть и мама перестанет лениться и напишет мне что-нибудь от души. Хоть
она и говорила, что ей не надо внуков, но я надеюсь, что она полюбит мою Нину.
Почта в Берлине далеко. Чтобы отправить письмо в Союз нужно ехать на трамвае – одна Лия боится. Только вдвоем с Женей.
Лия из Берлина в Москву Исааку:
Милый-милый, я не знаю, что писать, так соскучилась по тебе, так трудно
быть самостоятельной…
Зайди по адресу пл. Маяковского, Оружейный переулок, д. 3, кв 14. Оттуда
должен приехать в отпуск Библер Володя. Мог бы передать с ним подробное письмо.
«Подробное» означает, на самом деле, письмо без оглядки на чужие глаза и уши, письмо, где все как есть. Оказия – возможность обойти вездесущую цензуру.
Третья годовщина свадьбы:
13 июля 48 года, Берлин
Гости: Альтшулеры, Кузнецовы, Алтуховы, Авидон, Турий, Библер.
Стол: изысканный.
Имена гостей, за исключением уже упомянутого в письме Лии Владимира Библера, мне ничего не говорят. Имя Библера я слышал дома неоднократно, но о нем чуть позже.
Лия Исааку в Алма-Ата.
Снова начала заниматься сама по-немецки, Женя сдал экзамен на курсах переводчиков на все «5», прямо не верится. Да и болтает он совершенно свободно на любые темы, а я больше на кухонные и тряпочные.
Читаю, достаю журналы. Сейчас жду с нетерпением «Новый мир» 6-ой номер,
там должно быть окончание Эптона Синклера «Королевская кровь»
И вдруг почти вскрик:
Хорошие мои, как все-таки надоело здесь, как неинтересно проходят дни,
как хочется увидеть вас…
Летом 1948 Саша Рыжин поступает в Московский авиационный институт, а осенью Лия и Женя с маленькой Ниной – полтора года – приезжают в отпуск в Москву навестить Сашу. Саша живет у тетки, младшей сестры Виры – Милы.
Об этой поездке, Лия пишет подробный отчет Исааку и Вире в Алма-Ату.
5 ноября 1948 года.
Думаю, что за Сашу вы должны быть спокойны. Мила к нему очень
внимательна, ест он сытно. Занимается серьезно и очень много.
Я верю в его усилия, только пусть не нервничает и не пугается трудностей.
Мы положили на его книжку 250 рублей, кроме того я ему еще дала 100 рублей и
рублей 50 на расходы. Ты ему напиши потом, чтобы он эти деньги расходовал на
свои развлечения.
Перед отъездом отпраздновали в семейной обстановке мой день рождения.
Приехала бабушка – привезла пирог.
Людмила Ивановна, мама Виры, конечно же, не родная бабушка, но если Вира – мама, то Вирина мама – бабушка. И бабушкой Людмила Ивановна была. Она полюбила Лию и полюбила Лиину дочь, свою «правнучку».
Людмила Ивановна три дня подряд приезжала – один раз взволновалась рассказом Милы, что Нина плохо ест и привезла ацидофильное молоко.
И снова привезла нам пирог на дорогу. Нас с Женей очень растрогало это
внимание.
С Милой мы очень хорошо расстались. Почти все свои вещи оставила у Милы.
Сестра хорошо помнит обаятельную и веселую «бабку-распробабку», как Людмила Ивановна шутя подписывала свои письма. У «распробабки» был белый шпиц, на котором она рисовала черные пятна на манер мушек у женщин в начале прошлого века. Просто так.
Умерла Людмила Никольская в год моего рождения. У Виры, потом у Исаака, а потом у Лии сохранится ее прощальное письмо: несколько горьких строк Вире – и упрек, и прощение, а в конце письма обращение к Исааку – напоминание о его письме-соболезновании в январе 1942 года, когда умер Евлампий Иванович.
Иза! С глубоким волнением и благодарностью прочла еще раз письмо, где ты впервые зовешь меня «мама». Никогда не забывай, что с этим я ушла в могилу. Благословляю Виру, тебя, Сашу, Лию, Женю, Ниночку. Вот уже утро. Мое последнее прости я оплакиваю тяжелыми слезами.
Из всех Никольских помню только младшего брата Виры, Жоржа, или Жоржика, как называла его Лия. Того самого Жоржа, на поиски которого собиралась в Муром в 41 году Людмила Ивановна.
Жоржик приезжал к нам в гости в Киев и каждый день ходил в зоопарк. В зоопарке Жорж рисовал тигров. По вечерам он пил чай с родителями на кухне и смеялся. Никто так не смеялся как дядя Жорж. Так смеются только дети. После того приезда у нас дома осталось несколько быстрых мастерских набросков тушью. Тигр лежит. Тигр идет. Крупно: морда тигра. И один случайно затесавшийся олень.
В те годы все читали книги индийского англичанина Джима Корбетта «Кумаонские людоеды» и «Леопард из Рудрапраяга». Экзотический мир охотника на тигров-людоедов волновал и восхищал Лию и по вечерам мама перевоплощалась в Корбетта, когда накормив и напоив всех нас, наконец-то оставалась одна с книгой.
– Лиечка, маленькая, ну как ты можешь восхищаться этим негодяем, – грохотал Жорж, – Ты отдаешь себе отчет сколько в Индии людей, и сколько тигров? Убийца! Обычный убийца!
Лия смеялась полагая, что Жоржик шутит.
Лия Исааку в Алма-Ату. Февраль 1949.
Мои дорогие, пишу вам из госпиталя, я здесь уже две недели с Ниной. Что
только не пережито за эти дни…
Мама, родная моя, как часто вспоминала тебя, твое спокойствие, твою
выдержку во время частых Сашиных заболеваний… как хотелось многое спросить,
услышать твой совет, просто что-нибудь услышать из твоих уст… Сейчас немного
лучше. Началось все с высокой температуры, рвоты, общего вялого самочувствия.
Женя ходит убитый, совсем раскис. Один раз пришел, а она лежит смотрит
безучастным взглядом, ни на что не реагирует – он, бедняга, и заплакал.
Диагноз установили – воспаление почечных лоханок. Помнишь, у Саши
тоже было – я носила анализы в дом врачей, к доктору Клейну?
Через два дня после вливаний упала температура. Всего ей сделали шесть
вливаний глюкозы и три переливания крови – от меня к ней. Вот уже два дня
как появился незначительный аппетит, повеселела. Потеряла в весе за эти дни 800
грамм – для нас это очень много. …
Значит, так вот и во много раз хуже ты выходила Сашу, бедная моя. Теперь
в другом свете вспоминаю все Сашины болезни… тебе простительно быть нервной.
Многое-многое тебе можно простить…
Впервые испытав страх за своего ребенка Лия перестает требовать от Виры невозможного – «никогда я не могла быть дорога маме так же, как Саша».
* * *
Младшего брата Лия любила так, как, вероятно, хотела, чтобы Вира любила ее, то есть – абсолютно. Эта абсолютная любовь должна была компенсировать не абсолютную степень родства – брат не родной, а сводный.
Все эти дни думаю о его экзаменах. Ведь это первые экзамены, они особенно тяжелы из-за необычной, непривычной обстановки и многого другого. Потом гораздо легче, я очень волнуюсь и часто среди дня и дел думаю, что он сейчас учит, сдаст ли и как сдаст…
Не думаю, чтобы Саша был способен ответить на сильное чувство старшей сестры. Не было такой необходимости.
26 января 1949 года
Меня он совсем забыл, и я за все время не получила ни одного письма. Бог
с ним, писал бы вам, да знать, что у него все хорошо.
Почему вы еще мучаете меня – где папа, если в Москве, то почему не написал ни слова? Что у Саши? Как экзамены? Как ты? Ничего не знаю и все волнует меня… Жду с нетерпением писем, телеграмм, только бы знать скорее, что у вас.
7 апреля 1949 года
Сашеньке отправила пальто, очень рада, что удалось это сделать. Правда
оно не светлое, как ты просил, но на хорошей подкладке. Отправила ему посылку,
еще там джемпер, перчатки…
20 апреля 1949 года
Женя перевел Саше 700 рублей, и 500 рублей для вас.
23 мая 1949 года
Почему вы не пишите, пригодилось ли это пальто Саше, понравилось ли? Все
же я старалась и хочу знать, удачно ли сделала выбор?
С тем пальто, что «не светлое, но на хорошей подкладке» для Саши что-то в доме у Милы случилось. Послевоенные годы тяжелые, голодные. Может быть, Мила отдала пальто своему сыну, может быть продала…
23 июня 1949
Папа, очень прошу возьмите у Милы чемодан с моими платьями, ведь это все
что у меня есть. Боюсь, чтобы там ничего не случилось после истории с Сашиным
пальто. Напиши, мне пожалуйста, об этом чемодане, все ли с ним в порядке…
16 июля 1949 года
Мамино письмо мне многое прояснило – мы будем посылать вам
ежемесячно деньги, а также при возможности посылки.
Женя перевел вам 600 рублей, а затем я сделала два перевода Саше –
140 и 95 рублей.
12 августа 1949
Сегодня я перевела Саше свою зарплату. Я кажется писала вам. что работаю
полтора часа в день музыкальной воспитательницей в детском саду, получаю 220
рублей, столько же марками и промтоварную карточку.
Эмоциональная недостаточность – болезнь. И Лиин брат Саша страдал, или, точнее, не страдал, этим заболеванием всю жизнь.
Из письма Виры Лие. Дата на письме не указана.
Сашок – тут мне придется нелегко. Быть беспристрастным судьей своему
ребенку, дать ему характеристику умом, а не сердцем. В целом растет хороший
человек, будет инженером, любящим свое дело. Очень искренний, без хитростей,
лукавства, без злобы, зависти, грубости.
Добросовестный, но все же немного избалованный, и с людьми очень робкий,
как улитка уходит в свою раковину.
Без блеска, но славный.
Уже нет ни Виры, ни Исаака, ни дяди Саши, и, кажется, только мы с сестрой можем оценить холодную точность Виры.
В августе 1975 года Исааку должно было исполниться 80 лет и Лия попросила меня поехать в Москву – поздравить Исаака с днем рождения. От всех Загданских. Я любил деда и легко согласился. Мама снабдила меня деньгами, пожеланиями, инструкциями и я полетел в Москву. К тому времени Исаак, перенесший тяжелую болезнь, уже несколько лет жил с дядей Сашей и его семьей в трехкомнатной квартире на метро «Профсоюзная». Мой приезд удивил кажется всех, кроме Исаака. Сашин сын, мой старший кузен, тоже Андрей, был в Москве, но если бы не мой приезд, явно не знал бы о дне рождения нашего деда. Отмечали мы юбилей Исаака втроем – на кухне, в чистой и неуютной квартире. Помню, я покупал вино и сладкое к столу. Кажется это было все, что было «праздничного» на столе. Славный, но «без блеска» Саша и его жена были на даче в подмосковьи и я их в те дни не увидел.
– Я бы всю Москву, не задумываясь, променял бы на одну Владимирскую улицу, – с горькой улыбкой сказал мне в тот вечер мой мудрый дед Исаак.
* * *
В 1949 году Лия в Берлине уже почти три года. Одна в Союз не едет. Боится: а вдруг ее не пустят на обратном пути к мужу? Тоскует. Жизнь в Германии – жизнь временная, чужая, в окружении чужих людей. Хочется своей. Теперь они оба – Лия и Женя – стремятся домой. Но куда «домой»?
20 апреля 1949 года
У нас каждый день споры и всевозможные планы. В Киев можно получить
назначение только не претендуя на квартиру. Мы так и сделаем…
В апреле 1949 году Вира и Исаак наконец-то переезжают из Алма-Аты в Москву. Киевскую квартиру Рыжиных на Михайловском переулке уже не вернуть, а в Москве уже учится Саша, в Москве мама Виры – Людмила Ивановна, брат Жорж, сестра Мила.
Лию не отпускают сомнения – теперь решение вернуться в Киев означает разлуку с Исааком, Сашей и Вирой.
23 мая 1949
Вот уже месяц идут семейные распри по вопросу куда ехать. Я Женю упрекаю
в семи смертных грехах за то, что он не хотел ехать в Москву…
Четвертая годовщина свадьбы.
13 июля 49 года, Берлин
Гости: те же.
Стол: тоже.
«Те же», вероятно, означает тот же круг берлинских друзей, а «тоже» предполагает стол такой же «изысканный», как и в 48-м. Это была последняя годовщина свадьбы в относительном благополучии оккупированного Берлина. Следующую годовщину Лия и Женя будут отмечать уже в Советском Союзе в Святошино под Киевом. «Изысканного» стола не будет еще многие годы.
В 1949 году в Советском Союзе начинается борьба с космополитами, так иносказательно называлась кампания государственного антисемитизма. Был ли это ответ Сталина на создание Израиля? Вероятно. Искали космополитов и в Германии. В окружении Лии и Жени Загданских самым подходящим кандидатом оказался переводчик, старший лейтенант Владимир Библер. Тот самый Библер, который присутствует в качестве гостя на всех берлинских годовщинах родителей. Владимир был человеком широко образованным и уже этим, вероятно, сильно и подозрительно отличался от всего офицерского состава советских оккупационных войск. Было принято решение заклеймить Библера как космополита.
Старший лейтенант Евгений Загданский посчитал обвинения в адрес Библера чушью и что-то сказал в защиту «безродного космополита» на партсобрании. Владимира Библера «заступничество» Евгения Загданского не спасло. Из Берлина его сначала отправили в Москву, а уже из Москвы, как осужденного космополита, сослали в Душанбе. В Душанбе Владимир преподавал в Таджикском университете и в конце пятидесятых вернулся в Москву. Основал философскую школу. Родители один раз встречались с Владимиром, уже в шестидесятые годы. Общих интересов не оказалось, Лия почувствовала дистанцию между критически мыслящим интеллектуалом Владимиром и их с Женей вполне советским мировоззрением. Больше родители с Владимиром не встречались.
* * *
В конце 1949-го года, Евгения Загданского переводят на службу в Киев. Как родители и хотели. Полагаю, впрочем, что произошло это несколько быстрее, чем они рассчитывали. Не исключаю, что несколько слов сказанных Евгением в защиту Владимира Библера сыграли свою роль. В Киеве Вооруженные силы СССР и Министерство Государственной безопасности жильем Загданских не обеспечили. Как и обещали. Одно время жили у знакомых, потом снимали часть комнаты – за шкафом – у школьного товарища.
Когда я вернулась в Киев, я встречала многих из школы, из дома, из института, то обнимала и целовала людей, и меня тоже, с которыми не только не разговаривала раньше, но часто и имени не знала. Какая радость – вы живы! Ты жив!
Евгений ездит в командировки. Много. Первое сохранившееся в домашнем архиве письмо написано из Одессы.
Все эти дни на службе был занят мало и особенно остро скучал за тобой и за Ниночкой.
Памятуя твой совет посмотрел «Паяцы» – очень понравились голоса и
игра актеров.
Кроме того, видел «Невидимый фронт» – для молодой китайской
кинематографии неплохо. Хорошо уже то, что мы хоть немного познакомились с
жизнью нашего восточного союзника. Много бродил по городу.
Море на меня произвело впечатление основательное, целый час бродил по
берегу, вспоминал вас с Ниночкой, и насобирал ей полкармана морских камушков.
Ответного письма Лии нет. Есть следующее письмо Евгения.
Очень плохо получилось, что я не устроил тебя с Ниночкой на квартиру и
вынужден был уехать. Но ты у меня умница, продержись как-нибудь это время пока
я не приеду. К сожалению, возникли многие трудности, которые мы с тобой не
предвидели.
Главное, чтобы Ниночка скорее выздоровела и снова была веселой и
жизнерадостной, а остальное как-нибудь наладится.
По приезду в Киев я буду в сто раз энергичнее искать какую-нибудь для нас
комнату, я упрекаю себя в том, что можно было сделать в этом отношении гораздо
больше. Не буду отдыхать в обеденный перерыв, ездить по всем возможным и
невозможным местам пока не найду. Так мучаться, пока нам не предоставят
жилплощадь, – невозможно.
Неспокойно у меня на сердце и за тебя. Наши отношения за последнее время
заставляют желать много лучшего, надеюсь на тебя и думаю, что все наладится.
И опять ответного письма Лии нет. Точнее, в домашнем архиве – нет. Полагаю, те письма, которые огорчали отца он просто не хранил. Почему-то думаю, что сжигал. Зато сохранились письма Евгения. И в них – зеркальное отражение Лии. Лии, которая страдает от одиночества и неприкаянности в родном городе. Но больше всего, кажется, от ревности.
Вот сейчас 10 вечера, окончились мои служебные заботы, и я снова вернулся к невеселым мыслям навеянным твоим письмом. Сильно обидела ты меня, Лия. И главное подорвала веру в тебя.
Твое письмо написано, как я представляю, под влиянием весьма различных
чувств – одиночества, скуки, тоски по развлечениям, из боязни жизни и
меньше всего от сомнения в моей любви, преданности и верности…
Главное, что заставило тебя «взбунтоваться» это то, что ты верна мне,
нашей семье и не ищешь минутных удовольствий.
Твои мысли изложенные в этом печальном письме, мне известны, подобные же
вещи я читал на Карельском фронте «я люблю тебя и т.д. но дни идут, я так
хороша собой, на меня засматриваются другие мужчины, а я вынуждена скучать и
томиться»…
Надолго отняла ты у меня покой. И за что спрашивается? Разве я в разлуке
не был к тебе и дочурке внимателен, разве я не тоскую, не стремлюсь ежедневно,
ежечасно, скорее закончить работу и вернуться к тебе, к Ниночке?
Ты это хорошо знаешь, и не сомневаешься.
Возможно тебя еще подталкивает наше современное материальное положения?
Да что мне гадать… Не пристало мне унижаться. Делай, что хочешь. Только
смотри не прогадай…
Все тот же лист в клеточку из школьной тетради с лаконичными записями Евгения о годовщинах свадьбы.
13 июля 1951 года. Киев, ул. Академика Богомольца
Семья М.
Ниночка с детским садом в Ворзеле.
Годовщина за шкафом.
В августе 51-го года все скромные армейские сбережения Загданских уходят на покупку комнаты с кухней в доме на Демеевке (тогда Сталинке) напротив церкви Вознесения. Дом стоял в «частном секторе» – тогда это звучало вполне пренебрежительно – так назывались в советские времена эти островки полу-деревенского быта в большом городе. Глинистая немощеная улица с огромными озерами черных луж шла вдоль потемневших от дождей заборов. Гуляли куры, похрюкивали свиньи – среди соседей были люди предприимчивые. Сестра помнит, как она пряталась в дальнем углу комнаты, когда рядом за забором резали свинью, и в дом влетал предсмертный рыдающий визг.
Фонарей на улице не было и ночью все погружалось в плотный антрацитовый мрак.
После квартиры на Михайловском и относительной роскоши Берлина – дом на Комиссиатском переулке был настоящей лачугой. Лачугой с маленьким садиком.
Окно в кухне. Окно в комнате. Печка. Три человека.
Единственная достопримечательность – старая дикая груша, которая росла, прижавшись к стене дома, как раз в том месте, где наша половина «дома» заканчивалась и начиналась половина дома соседей – Семена и Ларисы.
Помню, как ни странно, их обоих – вечно небритого отставника-мизантропа Семена и его жену-квочку Ларису. У них было двое детей – умный и тонкий сын Илья, он был Нинин ровесник, и дочка Ира, веселая и приветливая.
Семен и Лариса составляли некий социальный фон Лии на Комиссиатском, ее ежедневные собеседники.
Этот дом, и эти люди, и этот сад были платой за жизнь в Киеве, куда Лия так рвалась.
Жека, я все же здесь чувствую себя очень одиноко, да и всегда мрачный пессимизм Семена действует на нервы… Грубый он и черствый. Я его не люблю и побаиваюсь. Если бы он был, не дай бог, в фаворе, то нам бы худо пришлось. Но ты не волнуйся, инцидентов нет никаких, это просто дополнительные впечатления.
…я не могу написать тебе, сколько у меня нежных чувств припасено для тебя, как часто я думаю о тебе. К счастью сказать, наши последние с тобой дни были совершенно безоблачны и я вспоминаю тебя только в любви и нежности.
От мрачного настроения предыдущего письма у Евгения не остается и следа. И так будет всегда. Заверения в любви, нежность, страсть в одном письме и вспышки иррациональной ревности в другом. Маятник эмоций никогда не останавливается.
Интересно, что Евгений часто пишет о счастьи, о «нашем» счастьи, о том, что «нам дорого», Лия всегда пишет о своей любви.
Мой родной, я думаю, что тебе совершенно незачем волноваться в отношении моей верности, я люблю тебя и рядом с чувством к тебе нет места для чего-нибудь иного. Я занялась страшным занятием – перечитываю все твои письма в дни войны. Вернее, в годы войны. В них так много ласки и надежды на встречу, что мне стало легче.
Помню в нашем доме черную папку размером в половину машинописного листа с черными, плотно завязанными шнурками. Так хранилась фронтовая переписка Лии и Евгения с 1941 по 1945 год. Лия всегда говорила об этих письмах со смущением и гордостью. Пожелтевшие листки бумаги, которые я лично никогда не держал в руках, были чем-то вроде семейной родословной. История и свидетельство любви, которая пережила войну.
Когда Лии не стало, Евгений черную папку сжег. Но только ее. Словно дал нам с сестрой право читать и перечитывать все остальное.
Я рассчитывал, что смогу в сентябре приехать в Киев за теплыми вещами. Написал соответствующему начальству рапорт, но получил отрицательный отказ. Так что к тебе в этом месяце я приехать никак не смогу.
Стала мысль точить, может быть тебя вызвать в этот собачий угол на
несколько дней, но я совершенно не знаю, что у нас дома, как тебе удастся
устроить Ниночку, как с квартирой вообще? Жду твоих писем.
Совершенно не знаю, что и думать. Как расценивать твое молчание?
Не поставить меня в известность, что ты жив, здоров. Просто нечестно так
со мной поступать. Ведь это же не ребячество, и ты прекрасно понимаешь, как я
волнуюсь. Я буквально схожу с ума, а время тянется так медленно, так бесконечно
долго. Ты, мой Женька, делаешь мне так больно…
Не хочешь писать, присылай каждые 4–5 дней телеграммы…
Тот же лист бумаги, но другие чернила и почерк крупнее, размашистей.
Радость моя, получила только что твое письмо, сердце так переполнено, так
взволнованно, не знаю, что сказать. Рада твоим каракулям, но волнуют слова,
почему это захолустье? Когда ты будешь снова со мной?
Ночи напролет не сплю, слышу каждое биение часов, только на рассвете раскрою
окна и забудусь немного. Не знаю куда себя деть.
Тоска страшная. Все дома говорит о тебе, даже огурцы на грядках
напоминают о том, что ими никто не интересуется…
Пиши мне подробно как Ниночка, как ты себя чувствуешь, нормально ли питаешься, когда думаешь привести Ниночку домой? Если сможешь пришли Ниночкину новую фотографию…
В то лето, накануне переезда в дом на Комиссиатском, Лия и Женя отправляют мою сестру, а Нине всего четыре года, в детский лагерь под Киевом. Каждые три-четыре дня Лия ездит на электричке в Ворзель навещать маленькую Нину.
И каждый день Лию мучают ревность и страх.
Приезжай, не хотела тебе писать, но так много еще волнуюсь, потому что у меня что-то пятый день болит правая грудь. Полина говорит, что «то страшное» не болит, а я боюсь и не еду к врачу и ночью мне очень страшно. Совсем одна я и мысли гадкие. Но это все ничего, только бы у тебя было все хорошо, и ты приедешь и я пойду к врачу – одна я боюсь. Не сердись, я знаю, что это не великодушно тебе это писать, но быть может ты меня пожалеешь и будешь мне чаще писать.
Лия никогда не говорила слова «рак». Всегда эвфемизм – «страшная болезнь» или же, как в этом письме – «то страшное», или «я не хочу произносить это слово». Сколько себя помню «рак» и «онкологический» были слова-табу в нашей семье. Никто не смел их произносить. Кажется, смерть Маруси от рака молочной железы всегда была рядом с Лией. Или мама предчувствовала свою судьбу?
Снова прочел твое письмо и снова рассердился на твою бестолковость. То, что ты написала о боли в груди и реакции на этот счет Полины, совершенно мне непонятно. Волнует меня и злит. Я написал тебе сегодня большое письмо, возможно ты получишь его несколько позже этой открытки. Лильця, будь же ты моей хорошей подругой и товарищем, не забивай себе голову черт знает чем.
Ладно, дорогой, прости меня, я возьму себя в руки. Как бы там не было, я тебя очень люблю и эта любовь способна творить чудеса – я буду сильной, энергичной, хорошей женой. Люби меня и пиши мне. Вот и сейчас с таким нетерпением жду почту. Отвечай скорее.
Если нездорова – обратись к врачу. Что за дикие манеры? Сходи завтра
же к врачу и выбрось из головы всю эту дребедень, а то рассержусь не на шутку.
Нина дома будет 25-го, их оказывается привезут организованно автобусом.
Я уже писала тебе, что сейчас там не так строго и когда я была там в
воскресенье, то брала ее на руки и она прижалась ко мне и говорит: «Мама,
родненькая, возьми меня сейчас домой…»
Разговаривала с Р.И. о она мне сказала, что все дети перестали есть и с
ними одно мучение. Некоторые похудели на 300 грамм.
Почти вскользь написанная фраза «сейчас… не так строго и когда я была там… брала ее на руки» говорит о многом. Не думаю, чтобы концепция детского лагеря в 1951 году в Советском Союзе могла радикально отличаться от концепции лагеря для политзаключенных. Ну разве что, пятилетних не заставляли работать. Для сестры этот месяц окажется одним из самых неприятных и тоскливых воспоминаний детства. Кажется, в тот год и Лия, и маленькая Нина, и Женя – все получили свою долю одиночества и тоски.
Солнышко мое родное, Ниночка уже дома. В воскресенье отправилась к ней в полной уверенности, что детей будут раздавать 25-го, но уже навстречу мне шли родители с мальчиком (знаешь, те, что его фотографировали два раза и все бестолково). Они мне сообщили, что Нина ждет меня с нетерпением.
Как только я пришла, она бросилась ко мне и стала проситься домой.
Р.И. и Т. говорят – пусть побудет до 25-го, но она стала плакать и
еще двое детей стали реветь. Видел бы ты, как она побежала за вещами. Я
попросила, чтобы ее покормили обедом, а для этого ей пришлось снова идти за
ограду. Через каждые 5–10 минут выбегала и смотрела – есть ли я. Один раз
она выбежала и не сразу меня нашла – я прилегла под деревом – она бедняга
так закричала «Мама, мама!»
Сестра помнит тот день и помнит последний обед в детском лагере. Помнит, как торопилась и как нервничала, что Лия ее не дождется. От страха вырвала, но Лие ничего не сказала – не хотела огорчать. И еще помнит забор.
Когда мы с ней шли вдоль забора к поезду, она говорит: «Вот за этим забором я ждала тебя так много дней, а теперь мы вместе»…
Жека, жизнь моя, она такая ласковая, такая дорогая… Ест неважно, но
видит, что меня это огорчает и старается. Говорит, что у нас чудная комната,
лучше всех. Видно ей понравилась.
В том самом синем чемодане из Германии, который так волновал мое детское воображение, рядом с белым страусиным пером лежал и китайский веер. В детстве я был убежден, что веер приехал в чемодане вместе с родителями из Германии.
Большой цветок в центре – роза или пион – и множество маленьких, нарисованных или напечатанных на тончайшей гофрированной рисовой бумаге, были плотно стиснуты между двумя пластинами сандалового дерева. Срез веера был покрыт серебряной фольгой. Внизу болтался тяжелый бонбон из цветных шелковых ниток.
Когда чемодан открывали запах сандалового дерева переносил меня, десятилетнего мальчика, в неведомое экзотическое пространство. Там, за сандаловым облаком жили загадочные, прекрасные и волнующие женщины. Детская любовь к запаху сандала осталась на всю жизнь.
Недавно, когда я спросил Нину о судьбе веера, меня ждало разочарование – веер не был привезен как «трофей» из Германии, а был куплен мамой в подарок моей сестре в разгар советско-китайской дружбы, в начале пятидесятых. Как знать, может быть в тот самый день, когда Лия забирала Нину из лагеря? Почему-то убежден, что именно в тот день.
Интересно, что находясь в исключительно стесненных материальных обстоятельствах, Лия покупает красивую и совершенно бессмысленную вещь в подарок дочери. Просто так. Как купила в 43-м году щенка «немецкой овчарки» в подарок младшему брату.
Покупка веера – импульсивный и символический жест бегства. Бегства из тесной комнаты на Комиссиатском переулке, где нет горячей воды, во дворе деревянный туалет и единственное развлечение в доме – радиоприемник «Балтика».
Воистину, Give me the luxuries and I can dispense with the necessities[1].
Девять дней я был в разъездах и только вчера вернулся, где застал два твоих письма. Ничего, Лильця, сказать утешительного тебе не могу. Хуже того, сегодня разговаривал с областным начальством, от которых узнал, что моя командировка продлена вплоть до особого распоряжения. Это может означать 2–3 месяца, а то и больше.
Вот видишь, солнышко, какое тяжелое испытание нам предстоит, даже
представить себе больно.
Моя любовь, солнышко мое, собери все свое мужество, не согнись и не
дрогни перед этим испытанием… Я боюсь тебе обещать, но может быть в конце
этого месяца я на денек вырвусь к вам в Киев.
Признаюсь тебе, что и мерзкая ревность также мучит меня. Я просто боюсь,
как бы ты не разбила то, что мне дороже самой жизни…
Твое письмо убило меня…
Я уже не могу писать как безжалостно истерзало меня твое десятидневное
молчание, твои запоздалые телеграммы. Ты хочешь, чтобы я была другом-женщиной,
но разве ты и сам не знаешь, что это так? Но ты хочешь невозможного – «будь
мужественной» т.е. будь бодрой, веселой, и делай все что нужно. Это невозможно!
Ежесекундно все твердит во мне и извне все твердит мне – его нет со
мной.
Это больно, это кровоточит как рана.
Я твержу себе, что должна взять себя в руки и все делать иначе, но не
могу, никак не могу себя заставить. Даже для Нины все делаю с трудом.
Не знаю, любишь ли ты меня так же сильно как я тебя, но куда бы я не
бросила свой взор, кроме классических образчиков литературы, кроме бедных Ромео
и Джульетты, я не нахожу такого любящего, такого страстного, нежного
жертвенного чувства как мое.
Мой мальчик, жизнь моя…
Как ты там? Мне больно, что ты где-то спишь без меня, как-то ешь не
совсем хорошо, что может быть вещи у тебя в беспорядке, и некому просто
приласкать тебя и сказать «Жека, радость ты моя, самый лучший, самый мой
честный на земле!»
Как я люблю тебя, как хочу увидеть, как уже давно мечтаю о встрече, о
том, что ты приедешь усталый, и как подаришь вечер дочке, а ночь мне…
Родной мой, ведь я люблю тебя так, потому что ты очень хороший, ведь я
люблю тебя гораздо сильнее, чем в дни 45 года. Я узнала тебя, твою честность,
прямоту, твое благородство, бескорыстие, я узнала, что так редко дается женщине
узнать – любовь сильную, верную, бесконечную нежность, желание сделать
жизнь для любимой легкой, радостной, красивой и по возможности не поступиться
ничем из своих жизненных принципов.
Я горжусь тобой. Я обожаю тебя. Письмо не то, но мне легче, если я тысячу
раз скажу тебе – я обожаю тебя.
Вот уже семнадцать лет я люблю тебя и голодна, как будто никогда не знала
души твоей и тела. С телом я справлюсь легко, но с душой что делать, если она
так тоскует, не спит?
Холодная сентябрьская ночь. Маленькая Нина спит. За окном тьма египетская. Ни телефона, ни телевизора, чтобы разогнать холод и страх. И деревенскую тишину. Где-то за стеной небритый Семен и его Лариса, живущие своей – чужой и чуждой – жизнью.
Есть только одно спасение от тоски и желания – писать Жене. Говорить с Женей. Шептать ему. Пугать его. Любить и ласкать. И Лия пишет. Страницу за страницей. Пишет, как в горячке, заговаривая и заговариваясь. Бледными жидкими чернилами, похожими на высохшую зеленку.
Вот сейчас что-то стукнуло за окном, лают собаки, уныло, страшно, и
сердце дает какие-то невероятные перебои…
Еще не было ночи чтобы я спала хоть 5–6 часов. Сплю только на рассвете, а
так все читаю разное, ворочаюсь, дрожу, потому что мне страшно.
Я тебя не пугаю, но от волнения, недоедания, ночных бдений, я спать
просто боюсь, чтобы во время сна не ворвались. Я даже не раздеваюсь, чтобы
удобнее схватить дочку и бежать. От этого я состарюсь на пару лет раньше,
безусловно. Делай все, чтобы быть вместе!
Не хочу денег этих. Работай на 700 рублей, и я буду в тысячу раз более
счастлива. Я тоже буду работать, а вечера – разве их купишь за деньги?
Быть вместе, растить Нину, читать, ходить в театр… очень хорошо будем
жить.
Эта комната, этот уют – все создано тобой для нас, для меня, но где
же ты?
За что ты оставил меня?
Значит я была плохая, провинилась?
Пожалей меня – умоляю… Пиши часто, чтобы не реже – раз в три
дня… ведь я сижу как собака до темна и жду почтальона. Нет, это пытка, а не
испытание.
Я знаю только одни руки, одни только губы, одно тело… Разреши нам
приехать к тебе… или лучше приезжай за нами, возьмешь свои вещи… Я еще не
расставалась с тобой так надолго. Даже тогда, в 45 году, мне не была так тяжела
разлука.
Любимый, я жду писем, только ими живу, дышу…
Целую обнимаю, ласкаю тебя. Где ты?
Боже мой, как я устала в разлуке без тебя…
Лильця, голубка моя, извини за все глупые открытки и невеселое письмо. Я все это время был в каком-то мутном сознании, казалось что все наше счастье на грани распада, даже ночами не мог спать, похудел и осунулся.
Прочитал твое письмо сразу успокоился как-то. Представил тебя хлопочущей
у нашего скворечника, тебя полную забот о Ниночке и стало стыдно, что я так
распустил нервы и фантазию.
Тут дешевые яблоки 1 рубль 10 штук и маленькие орехи 1 рубль большая
кружка. Не купить ли мне того и другого когда буду собираться домой?
Я написала папе письмо, в ответ сегодня получила телеграмму – зовут меня на время твоего отсутствия к себе. Я бы очень хотела поехать, только боюсь ты вдруг приедешь, а меня не будет.
Очень хотел бы видеть тебя здесь, но взвесив все решил, что тебе все же
лучше поехать в Москву, пока не кончится эта моя командировка.
Тяжело мне отказываться от свидания с тобой, но поездка ко мне связана с
устройством дочурки и что самое страшное – не хочу, чтобы ты лишнее
волновалась.
Ты спрашиваешь меня про яблоки и орехи, конечно, если можешь купи. Дешевле вряд ли бывает. Здесь хорошие яблоки 9–10 рублей. Лариса говорит, что в тех краях дешевые крупы – гречка, например. Пишу об этом чуть ли не по принуждению, так меня это мало все занимает, кроме твоего приезда. Как у тебя с деньгами, боюсь ты там плохо питаешься…
Отправь мне посылкой мою шинель, шапку ушанку, свитер или джемпер, две пары теплого старого белья, перчатки.
Доверенность на деньги за сентябрь находится у А. К. Позвони ему, он
должен все сделать.
Лильця, как не тяжела разлука, но впереди радость встречи, радость жизни
с тобой, моей дорогой дочуркой в своей комнате, не за каким-нибудь шкафом.
Ниночка здорова, соскучилась по тебе. Мы друг с другом очень ласковы и я ее еще сильнее стала любить. Она говорит, что она моя подружка. Вчера, чтобы доставить ей удовольствие и самой развлечься поехали встречать Любу. На вокзале напала такая тоска… Когда же будем встречать тебя?
Дорогие мои дети, скучаю за вашими письмами, я в свою очередь направил вам два письма.
Сегодня направил посылку с яблоками. Килограмм стоит 5 рублей, посылка
обошлась в 60. Если стоит – напиши.
* * *
В молодости я не особенно задумывался о том, что Евгений служил в войсках Министерства государственной безопасности. Прошлое отец не любил вспоминать, да и я никогда не расспрашивал его ни о войне, ни о послевоенной службе. В двадцать лет молодость родителей не кажется особенно интересной. Не знаю, что делал Евгений на службе в органах. Предполагаю, нечто связанное с его опытом в военной разведке. Годы спустя отец говорил мне, что аналитический опыт разведки помог ему в его редакторской и сценарной работе. Выживание учит думать.
В апреле 1952 года служба в армии закончилась. Старшего лейтенанта Евгения Загданского повысили в звании и уволили в запас. По сокращению штатов. Думаю, Лиина «пятая графа», как было принято иносказательно говорить в Союзе, послужила истинной причиной к увольнению.
В тот же самое время, когда отца уволили из МГБ, в Москве начался процесс по делу членов Еврейского антифашистского комитета. Через три месяца, в августе 52-го, тринадцать членов антифашистского комитета расстреляют. В числе убитых Перец Маркиш, Вениамин Зускин. Вполне вероятно, что уже в апреле 1952-го года МГБ готовится к очередной кампании этнических репрессий – массовой депортации евреев в Биробиджан – и заранее чистит свои ряды. Смерть Сталина 5 марта 1953 года останавливает машину репрессий от неотвратимого следующего шага. Проживи он еще несколько лет, думаю, меня бы не было – я бы просто не родился.
Почти за год до того, как смерть Сталина спасла от депортации сотни тысяч советских евреев, Лиино еврейство избавило Евгения от службы дьяволу.
Уволенному по сокращению штатов капитану запаса предлагают трудоустройство администратором: гостиница «Интурист», консерватория, киностудия научно-популярных фильмов. В тридцать три года Загданским предстоит начинать новую неведомую жизнь.
Евгений и Лия выбирают киностудию.
Новая и неведомая жизнь начинается с уже привычных командировок. И Лия опять остается с маленькой Ниной ждать Женю.
Получил сегодня, вот сейчас, твое письмо написанное карандашом. Один вопрос – ты что Лилька, с ума сошла? Я весь дрожу от возмущения. Ты что со мной два дня знакома? Как ты смеешь обо мне так думать?
Не нахожу просто слов от гнева.
Смотри, ведь мы сейчас не дети и ссориться нам как в школе не пристало.
Каждое, почти каждое твое письмо ранит мою душу, но это… тут ты,
голубушка, превзошла все мои ожидания. Я почему-то полагал, что та Лилька, что
в школе могла выбросить какой-то глупый, безумный номер теперь уже переросла
это… а теперь не знаю, что мне думать…
Я всю свою жизнь связал с тобой, у нас Ниночка, а ты так пишешь, да еще
прочла и сочла возможным отправить. И это за то, что я все свои силы, все
мысли, все чувства всегда отдавал тебе и дочери. Спасибо. Ты меня отблагодарила
достойно.
В чем-то 1952 не слишком отличается от 1852 или 1752 – письма по-прежнему единственная форма общения на расстоянии. В экстренном случае – телеграмма. До первого телефона, который появится у нас в доме, пройдет еще пятнадцать лет.
Поэтому – письма. Много писем.
Милый, будь мужествен, не пиши таких писем, как твое последнее. Я совсем
выхожу из строя и ничего не хочу и не могу делать.
У нас дела наладились, но погода все время несъемочная. Очень боюсь, что не выполним план. Дежурим с аппаратурой у объектов в ожидании солнца целые дни.
Целый день возилась, убирала, варила и когда села в нашей уютной комнатке, украшенной цветами и чистой – безумно захотелось, чтобы ты вышел и сказал мне ласково и нежно – «Как хорошо у нас, Лильця, как я соскучился по нашему домику!»
Разделяю твою тоску, и нахожу, что мне даже хуже, так как ты все-таки вместе с нашей дочуркой.
Нечего сейчас ломать себе голову из-за нашего решения о моей работе.
Необходимо еще нам обоим скрепить сердце и потерпеть. Тем радостнее будет
встреча.
Вчера была с Полиной в кино, «Странный брак» новая венгерская картина. А на обратном пути на наших глазах какой-то безумный виллис наехал на женщину, переехал ее, потушил фары и умчался. Я первый раз вижу такую страшную вещь…
Получил от тебя два письма. Одно маленькое и сердитое и второе – большое и нежное.
Вот за это второе письмо тебе благодарен. Почувствовал всей душой как-то
особенно сильно тебя, Ниночку, наш дом, цветы и наше счастье…
У меня дела немного поправляются. Уже дней пять стоят жаркие солнечные
дни, и нам удалось кое-что отснять.
Вечером у меня была Нюра с мужем, я для них приготовила вареники с вишнями и салат моей марки. Выпили вина за твое здоровье.
Хотел сделать тебе приятное – разыскивал букинистический магазин, но в Брянске такой роскоши нет.
Немало мне огорчений причинил проигрыш футболистов. Всю ночь просыпалась и думала, что такое, какая неприятность меня мучит – вспомню 3:1 и досадно до слез.
Зато радуюсь прочим успехам – вчерашний день был особенно удачен. С
нетерпением жду последних известий и даже записываю результаты.
Олимпийские игры в Хельсинки – первые игры с участием Советского Союза.
22 июля 1952 года советские футболисты играют со сборной Югославии и проигрывают 3:1.
Тогда, летом 52-го года, телевизора в доме родителей еще не было и Лия «ловила» Олимпийские игры, поворачивая ручку настройки радиоприемника «Балтика». На шкале стояли разметки с длиной волны. За каждой черточкой – столица мира – Лондон, Париж, Рим.
Хорошо представляю себе Лию у радиоприемника. Комментирует Вадим Синявский. «Наши» проигрывают, Лия кусает губы, всплескивает руками, чертыхается. Моя сестра – пять лет – играет с куклами и не догадывается об эпическом проигрыше советских футболистов.
Начиная с тех первых олимпийских игр в Хельсинки, Лия не пропустила, кажется, ни одной трансляции – Рим, Мехико, Токио. Это были вехи. Валерий Брумель и Боб Бимон были героями нашей семьи. Если бежала племянница Полины – Ирена Киршенштейн, спортивная гордость Польши – в нашем доме все замирало. Весь день или вечер, в зависимости от того, где были игры, мы жили в ожидании забега на 100 метров или эстафеты 4 по 100.
Лия в очках, в кресле прямо перед телевизором – расстояние до экрана полтора метра не больше – всем телом телепатировала спортивную страсть и волю к победе. Медали Ирены были семейным праздником. Как, впрочем, и все другие медали и, в особенности, рекорды. Помню, как за завтраком мама рассказывала подробности исторического прыжка Боба Бимона – какая это была по счету попытка, откуда и куда дул ветер, что подумал Тер-Ованесян, глядя на табло с невероятным результатом и т.д. Глаза горели.
И еще это было путешествие в тот, другой, мир в котором Лия после оккупированного Берлина никогда не была.
Лильця, если хочешь, то обязательно купи телевизор – это принесет нам много удовольствия и доставит счастливые минуты дочурке.
Много читаю – достала впервые в жизни «Избранное» Руссо. «Исповедь» произвела странное впечатление. Социальная и философская сторона интересна и так сказать на высоте, но прочее – личное – ужасно как-то странно для наших дней.
Знаешь детка, я в этом кинематографическом кошмаре совсем издергался. Какая-то потрясающая лавочка. Если бы хоть немного времени и не страшный холод в гостинице можно было бы написать новеллу не хуже Чапека.
Съемка каждого несчастного кадра зависит от десятка людей, вещей, ветра,
солнца, туч и т.д. Затем, когда все будто бы налажено, мои «творческие»
работники начинают переступать с ноги на ногу и переступают до тех пор, пока
либо люди, либо вещи, солнце, тучи или что-то еще из десятка этих компонентов
не нарушит условия необходимые для съемки. Затем начинается все с начала. Измучился
я с ними в конец. Жду не дождусь, когда это чертовщина закончиться.
Любимая моя, через пару дней еду в Москву…
Получила от папы очень грустное письмо – он был у себя на родине. Там все погибли, но кроме того он узнал много грустных и страшных подробностей. Когда-то была большая семья, пятеро братьев и сестер, но осталась только одна наша семья.
Родина Исаака – Слоним – был еврейским местечком. За три года немецкой оккупации в окрестностях Слонима было расстреляно: на Петралевичской горе более десять тысяч человек, на Чепелевских полях тридцать, в урочище Морги две тысячи. Среди этих сорока двух тысяч: сестры Исаака – Блюма Вольфович и Сара Гавардина, обе урожденные Рыжины, их мужья и дети, брат Яков, его жена и их дети.
Конечно, ему очень тяжело, и мне так больно за папу. Будешь у них – утешь его, чем можешь. Главное покажи, что ты уверен в счастливом разрешении всех наших бытовых проблем, не скрывай из ложного мужского апломба своей тоски по мне и Ниночке.
Вчера прибыл в Москву и около 12 часов ночи приехал к твоим. Валерия Евлампиевна сейчас третий день находится в больнице. К сожалению, врачи предполагают, что у мамы инфаркт. Сегодня вечером напишу тебе подробно. Не тоскуй, моя девочка, я скоро приеду…
Нину только что уложила, она сегодня набегалась вволю. Маленькая очень хорошо себя вела, прекрасно играла и перед сном спросила меня – довольна ли я ею? Затем попросила, чтобы я написала тебе о ее хорошем поведении. Она заявила Р., что тебя любит больше мамы, потому что ты часто уезжаешь.
Спешу тебя обрадовать, что стационарные исследование показало, что мамин сердечный припадок это не инфаркт, чего мы все так боялись. Папа и Саша просто ожили.
Получила вчера от папы письмо – очень хорошее, нежное и заботливое. Милый он, такой ласковый отец, все больше люблю его с годами.
Исаак Львович передал для тебя с Ниночкой подарки – будешь прыгать до потолка – Нине великолепный венгерский шерстяной костюмчик и тебе том Драйзера. Не знаю, как его отблагодарить. Напиши ему…
У нас очень холодно, комнату впору хоть топить. Да и потолок не утеплили,
и крыша протекает все чаще. Пора уже домом заняться. Я жду твоего приезда как
никогда. Ведь представь себе – целые недели сидеть дома и никого никогда
не видать. Даже друзья чего-то не приезжают.
Лильця, в самом деле купи телевизор. Полина с супругом помогут его привезти, а мастер с телецентра его тебе настроит.
Будет дома немного веселей. Из-за денег не огорчайся, заработаю для нас.
Сестра помнит, что именно тогда, осенью 1953-го года в доме появился первый телевизор КВН. Для Лили и Жени это был информационный взрыв. Своих – советских – передач было мало, но зато было много иностранных фильмов – «Похитители велосипедов», «Рим открытый город», «У стен Малапаги», комедии с Тото и Бурвилем. Каждый новый фильм был событием в маленькой комнатке на Комиссиатском переулке, где по вечерам двое взрослых смотрели фильм, а моя пятилетняя сестра, которую уже уложили спать, втихаря выползала из кровати и подсматривала на экран из-за стула.
Итальянский неореализм сформировал киновкусы родителей. Оба восхищались Анной Маньяни и папа говорил, что Маньяни похожа на Лию. Мама сердилась и говорила, что нет. Мне кажется, папа был в чем-то прав – если не черты лица, то типаж и темперамент. И иссиня черные волосы.
Ездила сегодня к тебе на работу – приняли меня очень приветливо, какой-то солидный высокий передал от тебя привет – он с тобой разговаривал по телефону. Я не знаю почему тоже сказала, что говорила с тобой… Просто от зависти, что ты с ним говорил…
Мы взяли на себя обязательство, несмотря на ряд непредвиденных трудностей из-за которых мы потеряли много времени, все же фильм закончить съемками ко дню съезда партии, т.е. к 5 октября.
Получила деньги – еще меньше – теперь уже 300 рублей – ну и ладно, мне хватает, так что не печалься.
Все время скучаю по тебе, ревную немного тебя – ужасно неприличное и глупое чувство. А ты еще масла в огонь добавляешь. Скажи, пожалуйста, какая блистательная победа – N. стал за тобой ухаживать. Я аж плюнул от отвращения,
Достала последний номер «Нового мира» – там Василий Гроссман напечатал новый роман «За правое дело». Очень талантливая вещь, читаю с удовольствием.
Возьми себя в руки, пожалуйста, и не паникуй. В отношении газа – нет
возможности провести естественный, не превращай это в проблему жизни и внеси
деньги, чтобы сделали с баллоном.
Как ты можешь видеть, что я всегда одна и только книги продолжают меня успокаивать, развлекать, волновать тревожить. Я просто не знаю как отблагодарить, как сказать им великое спасибо – тем кто творит для нас.
Захожу чуть ли не каждый день в книжные магазины, но не нахожу ничего интересного…Как твое самочувствие? Надеюсь, что все в порядке.
Помог ли дуст огурцам? Как там наши помидоры? Лильця, если будет охота, в
конце августа посади клубнику.
Женюра, я думать не хочу о дне твоего приезда, боюсь настраиваться, а то потом невыносима отсрочка. Я хитрю сама с собой – готовлю дома, ничего не думаю, а сама жду, что вот неожиданно ты появишься или хоть сообщишь, что появляешься завтра – послезавтра. Я намерена так себя обманывать до 5–6-го, но дальше надеюсь на твое благородство, ведь ты только подумай – три месяца. Ведь даже оглянувшись назад страшно становится.
Я на старости лет стану определенно музыкальным человеком. Вот у нас в гостинице день и ночь не умолкает репродуктор и вечерами, если тихо, бывает прекрасная музыка.
Жалею, что так мало играешь нам. Купи для себя ноты и разучи что-нибудь к
вечеру нашей встречи.
Мы должны будем устроить нашу встречу как-нибудь торжественно.
Я тоже хочу, чтобы наша встреча была торжественной…
Напиши мне пару слов о нашем хозяйстве. По-моему, ты ошибаешься, картошки в каждом кусте должно быть значительно больше, ты просто плохо смотрела.
За то, что ты разучиваешь Шопена – спасибо!
И сад, и огород Лия ненавидела. Шопена любила. При мне уже никогда не играла. Невостребованное пианино – черное, немецкое, привезенное из Германии – стояло в углы комнаты. Расстаться с ним, несмотря на тесноту в квартире, у родителей не хватало мужества.
Вчера должна была встретиться с Нюрой и ее мужем, но Нюра не пришла, и мы вдвоем пошли в нашу картинную галерею. Жека, какая прелесть! Как-то торжественно на душе, словно я из храма вышла.
Сегодня суббота и как-то особенно остро тоскуешь по дому… Хорошо бы
лежать на нашей тахте, видеть и осязать тебя и Ниночку, слушать наш приемник,
вдыхать свежесть сада… хорошо, очень хорошо быть дома…
Как в ежедневной суматохе жизни мы забываем, что владеем самым
необходимым для счастья. Весьма существенно, конечно, интересная, перспективная
работа. Ну, чтож она была в прошлом, будет и в будущем.
Родной мой! Неспокойно у меня на душе. Огорчаешь ты меня – редко пишешь. Очень волнует, где ты сейчас (в момент написания письма) и как ты одет. Ведь ужасно холодно. Неужели ты еще не получил пальто и теплое белье?
Не смей двигаться никуда без этих вещей. Ну что за ерунду я пишу, ведь ты
уже сдвинулся…
Несколько раз прочел «Вопросы ленинизма», «Государство и революция». Читал «Трудовое право» и «Криминалистику», но заниматься серьезно трудно – слишком шумно.
В тот год, спустя семь лет после окончания войны и пятнадцать лет после поступления в университет, Евгений восстановился на четвертом курсе юридического факультета.
Каждый раз, когда лягу, потушу свет, включу приемник так неудержимо все помыслы устремляются к тебе, так тело просит твоей ласки, душа – твоей интимности, твоих откровений, что только сон отвлекает это чувство тоски. Засыпаешь с облегчением, а утром вставать неохота – день начинается без тебя.
Почему ты все снова и снова возвращаешься к мысли о неблагодарности людей и своем одиночестве? Что ты от людей – наших друзей и знакомых – ждешь? Ты все еще как дитя малое, неразумное…
Выгляжу я хорошо, но еще похудела, тем не менее довольна. Нюра говорит, что я похорошела.
Рад твоей маленькой победе с газом. Доволен также, что ты ищешь работу, не огорчайся из-за денег. Если не хватает, бери на книжке. Я в свои командировочные укладываюсь, еще купил бритву и какую-то мелочь.
Вчера была на кондитерской фабрике. Нашла двух институтских знакомых – В. зав. лабораторией цеха, другая в ОТК. Они мне выписали пропуск и я там пробыла три часа. В. живет здесь на Вознесенской улице, и я ее попросила отнести справку в фабком. Сегодня зайду и узнаю результаты.
Лия – инженер-механик по специальности – работу в Киеве найти не могла.
Подобно тому, как греческая культура покорила свою победительницу – Римскую империю, государственный антисемитизм нацистской Германии проник во все сферы жизни страны-победителя.
Как глупо писать «я потеряла веру в свою звезду» – просто малодушно, трусливо и глупо. Лильця, что с тобой моя детка? Возьми себя в руки…
Эта была стена. Лия приходила в отдел кадров, разговаривала с начальством, через несколько дней возвращалась, чтобы получить отказ.
Специалист вашего профиля в настоящее время не требуется.
Это был удар. По самолюбию. По гордости. По достоинству.
Удар, от которого Лия никогда не оправилась.
В воскресенье Ипполит Андрониковичу исполнилось 50 лет и мы скромно отметили его день рождения в местном ресторане «Десна». На мой вопрос, какую же мудрость постигает человек прожив полвека, именинник ответил, что его мудрость не гоняться за журавлем в небе. В пятьдесят лет такая философия простительна.
Евгений пишет о Лазарчуке[2], но говорит о себе. Он знает, что осенью 53-го года будет переведен на должность редактора в сценарный отдел студии «Киевнаучфильм» и мучительные длительные командировки закончатся.
Знает, что через несколько лет он уже будет старшим редактором отдела, а еще через семь – главным редактором киностудии. Знает, что по его сценариям будут снимать научно-популярные и анимационные фильмы. Знает, что у него будет успешная советская карьера. Честное имя в бесчестное время.
Солнышко мое, не тужи, если ты в ближайшие месяцы и не устроишься на работу, ничего нет страшного. Будем жить на мою зарплату, ты ведь у меня чудо что за экономная хозяйка.
Знает, что у них родится сын, что им наконец-то дадут квартиру, а домик с садом и туалетом и двумя десятками кустов клубники останется только в их с Лией памяти. Ну и еще в памяти сестры. И совсем немного в моей.
Отбрось, пожалуйста, свои страхи и поиски работы. Я верю, что смогу
обеспечить нам необходимый минимум. Вот приеду скоро и меня из дому палкой
никто не выгонит.
Нашла ли ты портниху, чтобы сшить бархатное платье? Деньги для этого
возьми с книжки.
Знает, что Лия не будет работать и посвятит себя тем, кого любит больше жизни – Евгению и их детям. И будет бесконечно перепечатывать и править его рукописи – статьи, сценарии, книги, и сердиться на дочь за то, что она грызет ногти и кричать на сына, за то, что ему не даются прописи в первом классе. Знает, что они с Лией будут счастливы. И что проживут они вместе многие годы.
Вот хочется так просто сказать тебе – люблю тебя, моя маленькая девочка, чувствую себя достаточно сильным и способным, чтобы сделать твою жизнь счастливой.
Если бы сегодня вновь было 7 декабря 1934 года, то я как и тогда,
заикаясь, робко признался бы тебе в любви и с трепетом ждал бы ответа.
Евгений не знает, что в 1988 году Лии не станет.
Не знает, что он проживет без нее еще девять лет и никогда не скажет ни дочери, ни сыну как невыносимо тяжело ему без женщины, которой он признался в любви 7 декабря 1934 года.
Но это будет потом.
А сначала будет лето 1955 года.
* * *
В середине пятидесятых родители отдыхали в поселке Ходоров, километров сто – сто пятьдесят вниз по правому берегу Днепра.
Там Загданские снимали комнату в доме бакенщика на высоком обрыве. Дом был с глиняным полом, который хозяйка подметала, а потом брызгала водой и посыпала медком, мятой и любистком. Было по-деревенски чисто и нарядно.
Днепр возле Ходорова был широкий и делал острый крутой поворот. Все это было еще до строительства Каневского водохранилища – теперь там и берег изменился, и река совсем другая.
Лия уезжает в Ходоров на все лето с маленькой Ниной, с подругами – Полиной и Ниной – и их детьми. Иногда приезжает с дочкой сестра Полины Геля. (Во время войны Геля вышла замуж за польского еврея и жила в Польше. Ее дочь Ирена – впоследствии спортивная гордость Польши, многократная олимпийская чемпионка Ирена Киршенштейн – очень мило коверкала русский язык и подарила нам несколько замечательных неологизмов. Один из них «старый старушек» прожил в семейном лексиконе десятилетия и до сих пор иногда выскакивает в разговорной речи у меня.)
Женя все лето проводит в Киеве – мечется между работой редактора и должностью секретаря парткома. И еще Женя заканчивает заочно юридический факультет Киевского университета.
Здравствуйте мои дорогие, Лильця и Ниночка,
Собирался написать раньше, но все изрядно сложно. На работе у меня
большая загрузка – верчусь как тысяча чертей, а когда прихожу домой
приходится начинать все сначала.
Спасибо за телеграмму – каждый знак внимания говорит о твоей заботе и любви. Хороший друг мой, очень ты славный товарищ!
Завтра ты сдаешь экзамен. Досадно, что эти дни так далеко от меня. Желаю
тебе успеха во всем и жду с нетерпением. Кроме того, что мы встретимся и будем
счастливы побыть друг с другом, в твоей жизни происходит немалое событие –
окончание университета. И все это в зрелом возрасте еще более трудно и достойно
уважения. Мы отметим это и поздравим тебя! Только приезжай поскорее и в хорошем
настроении.
Дорогая женушка!
Получил письмо переданное И. Все сделаю, как ты велишь. Очень хочу тебя
видеть, скучаю за дочуркой.
Надеюсь, ты меня так же хочешь видеть – из твоих писем я этого не
почувствовал.
Крепко тебя целую.
Женюра, дорогой,
Что там у тебя? Почему нет писем?
Маленькая открыточка меня не удовлетворила, в ней нет слов любви, ласки,
желания, которые согревают на расстоянии и которые необходимы в разлуке. Я вот
сейчас уже думаю о том, что ты мне скажешь при встрече…
Сегодня например, вернулся со службы в 20:00, как начал собирать клубнику, затем мыть, потом насыпать в бутыль, то только вот сейчас в 23:00 могу написать тебе эти строки. За книги еще не брался. Правда, был на футбольном матче Динамо-Партизан.
Мальчик мой дорогой, у пристани стоит пароход и Шаляпин поет «Элегию» Массне. Помнишь? Мы слушали вдвоем в исполнении Гмыри? Какая глубокая тоска о том, что безвозвратно ушло слышится в его голосе. Мне в такие минуты духовного наслаждения особенно не хватает тебя…
Вчера встречала Ирину, но увы! от тебя ни слова и даже ни кусочка хлеба.
Был в университете, выписывают диплом – получу его дней через 7–10.
В основном все нормально. Питаюсь сносно. Приеду в следующее воскресенье, как
условились.
Женя приезжает раз в две-три недели. То на пароходе, то на попутках. Если на попутках, то всегда пыльный, вспоминает сестра. И всегда привозит хлеб, которого в поселке Ходоров в середине 50-х просто не было.
Теперь еще просьба – привези мне красное платье, знаешь с такой юбкой, что запахивается на боку из сжатого материала, неплохо бы блузу – черную с белым.
Мне абсолютно нечего носить – длинный халат разорван, юбка пестрая
отдала душу, платье (стиль чехол для чемодана) после стирки до пупа…
Мне не в чем даже в город поехать и здесь хожу как чумичка.
Я хочу тебе понравиться, только тебе, мой самый лучший, желанный,
любимый, единственный.
В субботу вечером – рабочая неделя была все еще шестидневная – приезжали мужья подруг Полины и Нины. К приезду мужчин приносили в жертву одну из кур, что сидели привязанные во дворе.
Курицу фаршировали. Сама Лия не готовила, но делала для курицы черный цилиндр и черный фрак. Так подавали на стол. Курица стояла на столе, расставив крылья как огородное чучело. Смеялись.
Эту курицу в черном цилиндре запомнила моя сестра. До моего появления в этом мире оставалось еще два года.
И еще Нина помнит большие колесные пассажирские пароходы, что ходили по Днепру. Конечно же, трофейные. Однажды утром сестра сидела возле дома и смотрела вниз на реку. По почти плоской блестящей воде шел белый пароход. Беззвучные брызги под колесами. На борту золотые буквы «Иосиф Сталин». Пароход делает поворот и до дома бакенщика доносится музыка невыносимой красоты. Пароход приближается, музыка звучит громче. От красоты и волнения сестра заплакала и побежала к маме.
В воспоминаниях сестры о Ходорове меня поражает Лиина смелость: мама загружала в вёсельную лодку мою сестру, сына Полины Сашу, сына Нины Сергея, дочь Гели Ирену и переплывала на другой берег Днепра. Из взрослых в лодке была только Лия. Сестре моей было шесть лет. Плавала мама ужасно.
Лия Евгению:
Хорошо солнечным днем, как сегодня, уехать на лодке на косу, устроиться
там уютно под раскидистой вербой, нежиться на солнышке, купать нашу маленькую
чернушку, она в воде так забавно плещется, пищит, но видно, что наслаждается,
глазки сияют, как звездочки.
И еще Нина помнит, как гуляла с сыном Полины, Сашей, и они вышли на луг, заросший пахучими полевыми цветами и помнит, что упала и заплакала. Саша, которому было уже семь, испугался, что она ударилась.
– Нет, я не ударилась, – сказала Нина, – это я от счастья.
Конечно же, детское и волшебное «это я от счастья!», которое сестра запомнила на всю жизнь – выкрик собственного чувства. Но это счастье не только свое, но и «подслушанное». Шестилетняя девочка играет в свою маму.
А как же еще? Лия красивая и Лия всем нравится. Лия веселая и с ней все хотят дружить. Лия стала для маленькой Нины всем тем, чем Маруся не успела, а Вира не смогла стать для маленькой Лии.
И когда заплаканная и потрясенная пережитой красотой дочка бежит к ней, чтобы узнать, что за музыка доносится с парохода «Иосиф Сталин» и Лия ее обнимает и успокаивает и говорит, что это «Песня Сольвейг» из «Пер Гюнта» – в это самое мгновение – Лия бесконечно счастлива.
И когда в субботу вечером приезжает уставший Женя из Киева и привозит черный хлеб – Лия счастлива.
Еще недавно была война, и бесконечная разлука, а вот теперь у нее есть Женя и маленькая Нина и Лия счастлива.
И моя маленькая сестра падает на лугу среди полевых цветов, плачет и говорит:
– Нет, я не ударилась! Это я от счастья.
Лия Евгению:
Женюрка, привези 4–5 буханок хлеба. Я, наверное, завтра займу у Нины.
Я сварила немного варенья и если ты привезешь еще 2 кг сахара я с
удовольствие сварю еще. Думаю, что нам зимой безусловно пригодится.
Евгений Лие:
После первого прочтения твоего письма кровь бросилась в голову –
казалось, что если ты мне там еще не изменяешь, то очень близка к этому.
Сейчас прочел вторично и немного успокоился.
Ты меня знаешь – если что-либо сделаешь, то не проси пощады.
Сейчас еду в город, надо купить тебе хлеб и сахар, а у нас в магазинах
почему-то ни черта нет.
Письмо, которое вызвало такую вспышку ревности у отца, мы с сестрой, как обычно, найти не смогли. Следующее – как ни в чем не бывало.
Сегодня целый вечер ломал головы над «заострением» сюжета для сценария. Очень не хватает тебя, твоей выдумки. Приеду – посоветуемся. Понимаю разумом и чувствую всем сердцем, что эта задача нам под силу – если будем работать упорно. Желание довести дело до конца у меня огромное, но без твоей помощи я не справлюсь.
Тем летом Евгений пишет свой первый киносценарий – «Подсолнечник». Сам сценарий не сохранился, но в архиве Госфильмофонда хранятся монтажные листы – запись по фильму.
Из затемнения. Поле подсолнечника.
Диктор:
– Подсолнечник! На полях Советского Союза это основная масляничная
культура. Его успешно выращивают во многих республиках. Одно из первых мест по
площади посевов и урожайности занимает Украина.
В июне 1955-го года, в доме бакенщика, на крутом правом берегу Днепра, в посёлке Ходоров, родители зачали меня. Я появился на свет в марте 1956-го в страшный, какой-то сказочный снегопад.
Но сначала было это письмо.
13 июля 1955-го года, Киев. Десятая годовщина свадьбы.
Дорогая Лильця,
Только сегодня получил от тебя письмо, да и это письмо написано тобой не
потому, что тебе хотелось поговорить со мной, а потому, скорее всего, что ты не
могла уже ничего дальше о себе и Ниночке мне не писать.
Ничего ясного не сообщила о самом главном. Я все время жду – неужели
правда? Лильця, любимая моя девочка, мы с тобой уже сегодня 10 лет как вместе!
10 лет! Разве ты не счастлива?
Я понимаю, могла и у нас с тобой жизнь сложиться по одному из многих
миллиардов может быть более интересных вариантов, но ведь самое главное есть.
Я очень тебя люблю, люблю нашу маленькую дочурку, чувствую в себе
достаточно сил, энергии и любви, чтобы сделать вас всех счастливыми. А если еще
будет маленький тем полнее будет наша жизнь, тем больше я буду обязан тебе, моя
дорогая несравненная женушка.
Пройдут годы и ты будешь мне и себе тысячу раз благодарна за этот шаг. За
жизнь, которую ты подаришь миру, за человека, которого ты вот уже сейчас носишь
под сердцем.
Сегодня наш с тобой маленький юбилей и я без конца благодарен тебе за
твое даже плохонькое письмо. Вот я прочел его еще раз и мне кажется, что это
правда – что эстафета бессмертия, начатая нашими далекими предками не
начнет угасать на наших жизнях, что Ниночка и …… будут нашими жизнями, что мы с
тобой, моя любимая, бессмертны! Как бессмертна сама жизнь…
Кончил фразу на таком высоком пафосе, что и на землю спускаться страшно.
Твое письмо пришло в то время, когда я заканчивал сооружение душа. Получилось
великолепно, даже ты будешь довольна,
Я целыми днями после работы сижу дома. Немного вожусь в огороде. Помидоры
выросли хорошо. Через 10–15 дней будут огурцы. Поречки много – скармливаю
ее курам и сам ем немного. Деньги трачу экономно.
В тот год сценарий Евгения Загданского «Подсолнечник» примут к производству. Съёмочная группа начнет работу над фильмом.
Академик Пустовойт надевает шляпу.
Диктор:
– Особых успехов добился академик Василий Степанович Пустовойт.
10 марта 1956-го года.
Сестра пишет в роддом:
Мамочка дарогая, я тебя очень люблю! У нас все хорошо. Мамулик, я хочу скорее купить колясочку. На пиши какой братик и на кого он похож. Мамулик, ты знаешь, чта на дворе такая вьюга, что даже на ногах не льзя стоять.
Первое, что помню: я просыпаюсь в детской кроватке. За белыми прутьями деревянной решетки вижу Лию. Мама лежит на боку, подперев рукой голову и читает. Из окна на лицо падает яркий солнечный свет. На стене ковер. Темный, коричневый. Узор не помню. У мамы черные волосы и серьезное лицо. Она чувствует мой взгляд, отрывает глаза от книги и улыбается мне. И я счастлив, хотя еще не понимаю этого – даже не знаю, что такое «счастлив» и что такое «я».
Киев, Украина – Fort Lee, New Jersey
Сентябрь 2017 – Апрель 2018 года.
[1] (Вернуться) Я могу обойтись без необходимого, но не могу жить без лишнего! Оскар Уайльд «Как важно быть серьезным».
[2] (Вернуться) Ипполит Андроникович Лазарчук (1903–1979) – режиссер студии «Киевнаучфильм», впоследствии работал в анимации.