Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 81 |
Григорий ВАХЛИС
/ Иерусалим /
– Бабушка, неужели ты это делала?
– Делала, сыночек… как было не делать!
Прохлада стекала с развешанных под потолком простыней. Виднелся лишь полный локоть и кусочек темно-синего платья. Слышно было, как булькает в кастрюле.
Бабушка была вдовая. Может, аэродром разбомбили, а может, свои… Политруков тогда стреляли – слишком много они наобещали. Родной брат – враг народа. И по радио все о нем рассказали: насчет троцкизма и вообще… А сама – воровка. Крала деньги из кассы – во время войны
– Оля, катлеты нэ бэри! – говорил ей повар-грузин Никодим. – Ат катлеты жир на карманэ! Дэнги бэри – панэмножку!
Это было в какой-то дыре под Алмалыком, где уже вовсю жрали ботву и камыш. Так что «котлета» была всего лишь фигурой речи. Артельские роскошествовали в столовой, поедая макароны. Никодим разваривал их так, что выходило на десяток-полтора порций больше… Кому попало не дашь: можно и срок схлопотать – лет пятнадцать, по годочку за порцию. Так что только знакомым. А Оля сидела на кассе и забирала оттуда излишек. Такой у них был преступный сговор. У Никодима было четверо своих, и парализованный «атэц».
В дороге бабушку разбомбили дважды – так что старшая чуть не рехнулась, а младшая писалась до 17 лет. Четырнадцатилетняя «тетя Муся», которая в 33-м году пухла от голода у себя «на селi» сперва считалась как бы няней, а когда началась война, бабушка вписала ее в аттестат и заимела третью дочь.
Муся мне рассказала, как они стояли на какой-то станции у киоска, где продавали мыло, рядом лежал мужчина в ватном комбинезоне и просил пить, а внутренности у него вывалились на асфальт. Кругом горело, а самолеты зашли еще по разу, так что они оглохли и не слышали друг друга. Всё стояли, где им велела мама, пока ее не привели, – в зимнем пальто, с чемоданами в руках. Кто-то ей сказал, что в тот киоск попала бомба, тогда она открыла чемодан: «Я пойду их искать… а как я буду искать без пальто?» Пальто было надето шелковой подкладкой наружу.
А еще до того один врач в поезде посоветовал подложить меньшую к больным скарлатиной: «Она у вас неплохо выглядит, – чем ребенок младше, тем легче переносит!» У нее как раз начался жар, но тогда не заметили, а врач со своими таблетками куда-то пропал и они его больше никогда не видели.
Муся сидела на скамейке. За оградой сквера по мостовой грохотали автомобили. Платье у нее было клетчатое, а руки сложены под грудью. Мне тогда было тринадцать лет, и она считала, что я уже большой.
Врач тот как в чистую воду глядел – переболев скарлатиной, моя тетка чуть не умерла от кори. Потом, когда плыли в Красноводск, горело море. Огненные столбы вставали прямо из воды, вода была багровой, а пароход шел на огонь. Тетку держали на руках – то Муся, то старшая сестра, а она со страху снова описалась и оглохла. Потом ей объяснили: это немцы подожгли танкер.
Как-то на перемене, после урока истории кто-то припомнил текст немецкой листовки: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича» – прямо про моего дедушку. Но я упорно воспроизводил в уме картину: горящий самолет несется к горизонту и под ним раскрывается купол парашюта.
Мне нравился Никодим. Он был очень умен. Когда работал на пуговичной фабрике, то таскал домой кости, вываривал, а потом относил назад. Получалось столько бульона, что хватало и на соседей. Набегали со всей улицы – каждый со своей посудой. И все молчали…
– Бабушка, как же ты могла?
– Это я начала войну? Бог рассудит… Если он есть! – И посмотрела сквозь толстенные линзы огромным, как у лошади, глазом.
Пухлая ляжка елозит по моему лицу. Сзади кто-то поддает коленом. Плакать нельзя – это стыдно!
– Ку-уда ты, пупсик! – чья-то рука хватает за ворот, надвигает фуражку на самый нос. Вся лестница забита ими. Жаркие, пахучие тела – не шевельнуться! Они же курят! В уборной… Хихикают! А эта дрянь специально…
– Доогие ольники! Уваа… дители! …аздника! Я …ада приветствовать ас на… пусть… том году… тересными… а ужба епкой! …олезный трут, … а также хрупп лённого дня!
– Урра-а-а! Га-аа!
Мой отец всегда улыбается ей. А она делает ему «глазки». Сомкнутые над переносицей брови похожи на черную птицу. Старшеклассники дразнят ее «узбекистон».
Она курит «Сальве». Кто-то ей привозит. От этого развивается туберкулез – как у моего отца. Все время лечится и курит. Однажды я высыпал папиросы в унитаз. В уборной шесть ламп, над дверью оконце, а в коридоре шесть счетчиков. За квадратными стеклышками железные колесики меряют электричество. Я вспомнил Нёму. Он всегда курил в уборной. По ночам влезал на унитаз, читал стоя и курил. Их лампочка была под самым потолком. Нёма тоже был влюблен в нее, но она «на него плевала» – так он сказал. Она гуляла с офицерами и курила. «Нёма повисывся!» – закричала Муся, увидев в дыму под потолком желтое лицо. А он просто читал.
Год прошел, меня перевели в третий класс. Школу я не любил. В первый день каникул гулял до темноты. Фонари лили в сквер желтый свет, черные тени убегали из-под ног. Сжавшись в комок, она сидела на пустой скамейке, обхватив голову руками. Я спрятался за дерево. Она стонала. Меня трясло, хотелось плакать и кричать, но я не мог издать ни звука. Нужно что-то сделать… Погладить по голове? Я гладил шершавую кору каштана и шептал: «Зумруд! Зумруд!» С грохотом промчался вниз по улице грузовик.
Потом они вернулись в Киев. До революции квартира принадлежала моему прадедушке, но им оставили две комнаты. Бабушкины сестры вышли замуж: старшая – за ювелира, а средняя – за работника органов, но он застрелился, и тогда она вышла замуж второй раз – за горного инженера. А бабушка вышла замуж за летчика.
Дуры в сквере пели: «Мама, я летчика люблю!» Я помню, как они рвали ромашки: «Любит-не любит, плюнет-поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет!» Летчик давным-давно пропал без вести. Вокруг скамеек валялась подсолнечная шелуха и белые лепестки.
Маму освободили от физкультуры и от всех экзаменов: у нее «было сердце» – так сказала Муся. Случались обмороки. И тогда школьный врач ее освободил. Всю жизнь она чего-то боялась, особенно когда бояться было нечего. Боялась за отца, который все время куда-то уезжал, потом за меня, а когда мы оба бывали дома и все было хорошо, боялась неизвестно чего, и это было ей тяжелей всего. И в детстве, и в юности бабушка ее опекала и берегла, а тетке внушала: «Ты можешь все, – как я!» И тетка ходила зимой без перчаток, с красными руками, и говорила: «А у меня руки не мерзнут, я как моя мама!»
Когда школа получила вещевой талон, серую шубку искусственного меха присудили тетке как «недостаточной отличнице». Через два года бабушка дотачала рукава мехом другого цвета – на манер отворотов, и шубка превратилась в «меховую куртку». Мама была очень красивая, и у нее было много ухажеров, но тетке нравился только мой отец. Когда приходили другие поклонники, она бежала в ванную, снимала с веревки бабушкины панталоны и демонстративно вешала их на батарею отопления – сушить.
В Израиле мама боялась воздушной тревоги – вой сирен доводил ее до исступления. Но, в общем, была всем довольна и очень хвалила страну и правительство. Она умерла от легочной эмболии, и когда в морге ее вынули из бокса, чтобы я мог опознать и подтвердить, что это и правда моя мать, на ее замерзшем лице я увидел хорошо знакомое выражение страха и удивления, с которым она прожила свою жизнь.
– Результаты?
– Вот: хищение материалов с территории пу…
– Какие там у них материалы на вашей «пу»?!
– Кости! Говяжьи в основном… Вываривают в порядке технологического процесса…
– С ума спятил? Там продукт питания тоннами в арык уходит!
– Вот тихо было… а…
– А теперь вылазки врага!
– Так голод в районе…
– Значит, не всех еще выявили!
– Работаем!
– А где этот самый… Который с костями…
– Убыл в город Алмалык, Ташкентской области! Я знаю о вылазках… На центральном базаре…
– Сюда его! А то получается – одно лишь руководство…
– Тут цех надо… Чтоб сублимировать… Кубики делать!
– Где я тебе его возьму?
У Муси был специальный зуб. Когда-то я думал, что их делают напильником. Потом оказалось, что такие зубы у всех сельских, а треугольная выемка образуется от лузганья семечек. Семечки грызли по вечерам при свете керосиновой лампы. Шелуху кидали в расстеленную на столе газету «Радянська Україна». Каждую зиму Мусина сестра Катя читала книгу В. Каверина «Два капитана». Начинала в ноябре и к марту заканчивала. Книга ей очень нравилась. Газеты бережно хранила и растапливала ими печь. Как-то раз я поинтересовался, зачем она это делает, когда топит соломой. Ответа не получил. Сминание газеты происходило в строгом молчании. Солома вспыхивала, как порох, внутренность печи освещалась ярким светом, по стенам пробегали огненные сполохи, газета обращалась в черные лохмотья, а потом бесследно исчезала. Создавалось впечатление какого-то ведьмовского действа, с годами я укрепился в мысли, что так оно и было. Зимой топили торфом, который Катя упрямо называла «торт».
Политрук по ночам писал: то план политзанятий, то стихи. У него были старшие братья, и на свидания он ходил, когда наступала его очередь надевать сапоги, а в сапогах, как известно, куда легче добиться взаимности.
Самого старшего брата расстреляли в шесть утра в августе 1952 года – он тоже писал. Но младший не узнал об этом.
Дедушкины стихи остались в ящике стола, а когда бабушка вернулась из Алмалыка, стола уже не было, а были матрасы на полу, и на них – незнакомые люди.
Вор сунул руку в форточку и плавно отжал задвижку. Отворил бесшумно, присел на корточки, вглядываясь. Потянул носом…
– Сиди не рыпайся… А то вниз полетишь, – прошептало в самое ухо. – Перед ним стоял мужик в нижнем белье, сам лысый, а в зубах окурок.
– Назад давай… потихонечку… Ты чего? – А тот дышал шумно, дрожал крупной дрожью, вцепившись обеими руками в белую ткань.
– Руку пустил – и назад! Ишь, развезло… Пусти, говорю!
Политрук достал спички и прикурил. – На, потяни! – И вставил окурок в смрадно лязгающий рот. – Ну всё? Да-ай сюда! – Погасил в пепельнице. Когда обернулся, в проеме было лишь небо. Зашуршало только вниз по водосточной…
– Им из Кнессета виднее…
– Значит, отдать этим уродам?
– Мир в обмен на территории!
– Не мир ты получишь, а…
– Попрошу не выражаться при раве Зеликовиче!
– Хорошо, только пусть он нальет!
– Там каких-то козлов нагнали с дубинками… Говорят, по головам бьют!
– Стрелять их надо! А мы сидим тут, четверо вооруженных мужиков, и только…
– При уважаемом раве Зеликовиче!
– Кого ты будешь стрелять – своих?
– У меня там две дочери!
– Как же ты их туда пустил? Это же дети!
– Пустил?! Они обозвали меня предателем!
– Я же говорю – стрелять!
– А солдаты – не дети?
За окошком вагончика летели лепестки акации и казалось, что это пошел снег. На полу валялся разнообразный инструмент, пахло бензином и финиковым самогоном. Мы начали около семи утра, и сейчас, – к полудню, грохот грузовиков по мостовой, влажные простыни в кухне, глаза Зумруд и четыре пальмы за колючей проволокой слились в одно: по-прежнему бухало сердце и скакали перед глазами оранжевые протуберанцы, но казалось уже, что так и должно быть…
– Сказано, что надо пить по четыре стакана, но не сказано, чего… Вот пусть уважаемый нам расскажет!
– Сказано пить, пока не возвеселится душа! Извлекай из зла добро, – как сказал Иермияху…
– Хорошенькое веселье!
– У тебя есть выбор?
В 1948 году в школе зачитали «Положение о школьной форме». После чего тетка нацарапала в первой попавшейся под руку тетради пародию на приказ министра просвещения УССР. Теткин приказ касался поведения советской школьницы при отправлении большой и малой физиологической надобности и содержал излишние подробности. Тетрадь пошла по рукам, училка заметила, отобрала и побежала к завучу. Волна паники ударила по теткиной подруге – закоренелой двоечнице, уличенной к тому же в некоторых не по возрасту тяжких преступлениях против нравственности. Тогда тетка побежала в учительскую и «встала на путь деятельного раскаянья».
Бабушка была вызвана в школу в тот же день.
– Я кладу эту гадость под сукно! – заявила директриса. – Якщо нихто… никто не сообщит куда следует, это так и останется, а если… – она очень волновалась, – то… вам что, мало было вашего брата?
Бабушка никогда не повышала голоса и не говорила грубых слов (она окончила Фундуклеевскую женскую гимназию), сказала лишь: «Я всегда полагала, что ты умный человек, но я ошибалась!» Этого оказалось вполне достаточно – тетка рассказывала, что была «убита на месте».
Случилось чудо: никто так и не обеспокоил «славные органы» враждебной вылазкой племянницы врага народа. Но мне хочется верить не в чудо, а в самые обычные вещи.
А Никодима в Ульминском ИТЛ подсадили к уголовникам, и те забили его ногами, а для смеха натянули на мертвые глаза кепку, так что оторванный козырек дребезжал, когда по нему с размаху хлопали кончиками пальцев. Об этом написала Оле его жена, которая туда к нему поехала, но опоздала, а ей рассказал один расконвоированный, с которым она сошлась. Человек, писала, хороший…
Голова распухла, кепку не снять – так и кинули в ров. Пропала вещь!