|
* * *
Меня озадачил паук в паутине.
Как будто на струны налёг Паганини.
Я музыку слышал, подобную струнам,
И мыслил себя неотёсанным гунном.
Лицо к паутине приблизил я тут же,
Моё удивленье зарылось поглубже.
Я что-то сказал, но паук не расслышал.
Дал имя ему, прошептал: «Могадишо».
Был чёрен паук, чёрен очень, но это
Ему не мешало играть до рассвета
Моим удивленьем, как некой планетой,
Лучами вечернего солнца согретой.
Но вот свет погас, распахнулись потёмки,
И стало не видно ни тропки, ни кромки.
Исчез Могадишо, а музыка в ухо
Лилась и лилась, заходила, что муха.
Паук в темноте начинал всё с начала –
Ласкал паутину, чтоб лучше звучала.
Он мастером был, не пугал его иней.
Я слушал игру – у него в паутине.
ИСХОД
Покинули
Египет величавый.
Бредут в обетованную страну,
Провалы обходя, потоки лавы,
Что, затвердев, подобны валуну.
За спинами уже сомкнулось море –
Бушуя, повалились волны ниц.
Лежит на дне, во мраке и позоре,
Немало воев, острых колесниц.
…Бредут, простор охватывая, зная,
Что впереди открыться им должна
Не истина Египта прописная,
А, в общем-то, надмирная страна.
Я этот фильм смотрю, читаю знаки,
Что на бумаге трепетной живут.
Грядут евреи, встречные атаки
Превозмогая, вспыльчивый маршрут.
Пред ними столп невидимого Бога,
И плачут дети – ибо Господин
Внушает страх, но старцы смотрят строго
Из-под своих всклокоченных седин.
Вдали гора, под нею лягут скопом,
Уснут скитальцы, смолкнут. А когда
Раздастся гул – Моше по козьим тропам
К ним спустится, как талая вода.
*
* *
Кто бросил ветер в синагогу?
В ней Мардохей молился Богу.
И нееврей туда ходил,
И был Христос ему не мил.
К ней приближался мусульманин,
Обозревал со всех сторон
Её пределы; может, он
Был первый ею в сердце ранен?
Но вспомним, был и атеист,
Он призывал толпу, речист,
Раввинские не слушать речи.
Мол, как на них ни покажи,
Но все раввины – змеи лжи,
Её извечные предтечи…
И был язычник, всё твердил,
Что нет у Яхве должных сил
Присвоить мир в бою открытом,
Поскольку жив ещё Сварог!
И Хорс пока ещё не слёг
В постель, отравленный ивритом…
*
* *
Толстяк изящным кажется себе.
Прилип кусок луны к его губе.
Над головою пусто, – словно сокол,
Он в небо взмыл (приснилось ли ему?)
И землю погрузил в густую тьму,
Поскольку на досуге солнце слопал.
Но всё равно, рассевшись на полу,
Он пальцем гладит медную иглу
И представляет медленно, но верно,
Что у него такой же тонкий стан,
Что в мире он последний из землян,
Кто помнит, как полями скачет серна.
Ему сейчас легко; расправив грудь,
Он дышит равномерно, чтоб уснуть
И впредь не проявляться в мире плотном.
Нет силы притяжения вокруг,
Всё съела медитация, мой друг…
Остались только сладости с попкорном.
|